Семнадцатую осень готовился я встретить, как захворал отец. Бывалый воин, ветеран походов дальних, в которых счастье выпадало всякий раз ему вернуться уцелевшим. Теперь он умирал на ложе, ставшем полем брани для него в последний раз. Он знал, Харон не любит ждать: Юпитер выбирает мёртвых, а воды Стикса и Коцита уже влекут забвением своим навеки.
Как долго я себя ребёнком помню, любил его, таясь, но больше уважал за непреклонность, прямоту и волю, что, впрочем, пощады не сулило даже для друзей. Троих казнил собственноручно, узнав указ сената об измене. Достаточно вполне. Сенат не может ошибаться. И стал отца я опасаться, хотя запомнил правило его: не бойся, не проси и не жалей. Всё это унижает человека-гражданина. Ещё поможет в этом мире выжить благосклонность пантеона и преданность светлейшому августу. Всё остальное - прах и пепел. Урок усвоил я с благоговением прилежным.
И вот пред взором наблюдаю жалкую картину. Боец отважный, ветеран, поправший под значком священного орла калигами полмира, плачет, бога умаляя... Увы, не смерти благородной, достойной сына Ромула и Рема просит. Продлить хоть на неделю, хоть на час своё никчёмное теперь существованье. Зевус молчит, Аид хохочет до упада. Отправив столько душ в его пределы, повременить его теперь он просит сам! Каков наглец! Урок усвоил я на славу: к мольбам остался глух /Ведь унижает это нас обоих/. К утру же, в час совы пришёл всему конец.
Уж минуло пять зим с тех пор. Я преуспел, по-прежнему в строю и на коне. Пурпурный плащ, подарок августейшего за взбунтовавшиеся Фивы, лишь подтверждение тому. Теперь мы держим курс в Серубию, край дикий смелых горцев серебром богатый. От пуль и стрел погибли сотни, прежде чем мечом и гусеницей трака вогнали в землю их последний подлый род. Их град смердит растерзанною плотью на закате. Когорты пьют, манипулы орут старинный предков гимн:
Юпитер выбирает мёртвых!
Оплачивает щедро сон усопших.
Пройдёт все круги ада и чистилищ бурю
Герой, ступивший без сомнений
На смертную ступень исчезновенья роковую.
Раскаянье - крест непосильный слабых.
Смирение - удел безвольных и глупцов.
Бунт тоже тает каплей в море,
Когда у моря не видать концов.
Им дружно вторил хор вчерашних рекрутов-юнцов, таких же, как и я когда-то, самонадеянных глупцов.
Средь буйно пьяного, кровавого веселья проезжая, мой конь запнулся и остановился вдруг. Чуть в стороне и на обочине, кого-то призывая, кричал навзрыд малыш лет двух. Быть может, трёх. Останки матери, побитые картечью, лежали метрах в четырёх. С опушки леса, озираясь и хромая, почти уверенно кралась волчица, явно молодая. Одна из тех немногих, кто пережив войну, знать не могли, что человека стоит опасаться. Сейчас он прах и тлен, усеявший собою щедро поля, леса и долы края. Заметил также я и пленных интерес. Немного их, и взяты они с бою в граде по соседству, что пал декадою назад. Осталось непонятным оживленье их, сродни тому, что видишь в зрителях в театре после третьего звонка. Ведь это соплеменник их сейчас пойдёт на корм зверью постыдной смертью жалкого раба. Малыш орал. Я наблюдал.
Буквально в двух шагах остановившись, волчица замерла.
Ребёнок, вдруг умолкнув, потянулся к ней, скорее инстинктивно, стремясь убежище с защитой обрести. И вот... Невероятно! Его уж прикрывая впалым боком, согревает, тычет мокрым носом и косится на взмах моей руки (Наверное, щенят её недавно побило под обстрелом нашим). Прошёлся шёпот разочарованья среди пленных. О, прах и пепел, что за мразь! С коня спустившись в грязь, я обратился к драгоману, как следует их понимать? Вернувшись, переводчик начал объяснять, чуть побледнев, что "выродок вполне достоин смерти". "Но он же их, в конце концов, единоверец!" "Но не из рода их, и что важней гораздо, - возразили мне, - А значит подыхать ублюдку в самый раз. Такие правила, таков закон".
Ну, что ж, закон, в конце концов, закон. И правила придуманы не мною. Минута. Караульная центурия в строю уже стояла, замерев, передо мною. Вскочив в седло, я объяснил притихшим горцам, что чтим обычаи мы их. Но если смогут отказаться, отпустим к воронам, на все четыре стороны. И как-то вдруг гул лагеря утих. У варваров в глазах зажёгся было слабый луч надежды, но тут же, как бы злому року покорясь, угас. Я удивился. Почему? "Такой позор смывать придётся кровью всему роду, - старик из пленных проворчал, - а не кому-то одному. Позволь исполнить мне МОЁ предназначенье, затем ты выполнишь ТВОЁ. Я знаю принцип "не проси, не бойся, не жалей"... везде есть отступленья, но правило у каждого СВОЁ".
На том и порешили. Священное животное прогнав, с одним патроном карабин ему вручили. Младенец богу душу отдал, если есть у них душа, мгновенно. Затем, как требовал того суровый полевой закон, мы всех их быстро перебили.
С тех пор минуло много лет, и скоро мой черёд лежать на смертном одре подле клёна. Но мне всё чудится, в Серубии, в ребёнке том давно гниёт уж мой скелет.