"Восьмидесятникам"

Запыленное знамя впервые коснулось асфальта.
Грязно-серые горькие сгустки выплевывал рот.
Нашу память, как штык, распорола позорная дата -
День, когда трубачи заиграли всеобщий отход.

Уходили полки безоружных святых маловеров,
Оставляя позиции, боль уносили в глазах.
А последними шли Генералы Песчаных Карьеров,
Золотые погоны зари на поникших плечах.

Кто-то клялся детьми, что придет расквитаться с врагами,
Кто-то слезы глотал вперемешку со скудным пайком,
Кто-то тупо бубнил, что во всем виноваты мы сами,
Иногда кое-кто вспоминал про последний патрон.

Отступали, с собой не беря ни трофеев, ни пленных,
Изумлялись, увидев глазами прозревших детей
Адмиралов Бетонных Морей, снизошедших на берег,
Открывавших кингстоны своих боевых кораблей.

Погружались в пучину времен крейсера и линкоры,
Унося вымпела форс-мажоров в забвенье, на дно.
Как-то сами собой затихали беззвучные споры,
Потому что устали одни, а другим - все равно.

Мы сжигали холсты и стихи, чтоб врагу не достались.
Только с грузом, что сбросили мы и ушли налегке,
Капитаны Стеклянных Небес все равно не расстались,
И поэтому не выводили себя из пике...

Сапоги и колеса омыла вода Рубикона,
Осушила слезу полотенцем зеленым трава.
Над поверженным городом взвились иные знамена.
"Дайте хлеба и зрелищ!" - вопила хмельная толпа.

И в глазах наше прошлое пламенем синим горело,
И хрипела в гортани извечная горечь - "За что?!"
Даже летнее солнце, расплавив себя, не согрело
Почерневших творцов, переживших свое Ватерлоо.

Но когда ликовали над нами шакалы-вороны,
Но когда всем уснувшим казалось - закончился бой,
Кто-то вынул свой меч.
			И клинок засверкал отчужденно.
И слепая звезда
		указала
			дорогу
				домой.