Встретиться бы с господом, и спросить его обо всех матерьяльных да бесплотных сущностях, которыми он населил этот мир. Узнать у него все законы природы, по которым мы вьяве живём, и мечтаем. Он конечно ответит, но только при условии если я соглашусь поселиться навсегда на том свете - а мне этого ох как не хочется.
Наверное, умершие всё познавая при смерти, становятся равными богу: не муравьями, какими он считает живущих ещё - а настоящими товарищами, с которыми можно поделиться мыслями о сотворении мира. Ведь у мертвецов душа сразу освобождается от суетных дел - как огромный дворец, что после бунта разграбливается, и казалось бы нищ, но он пустой вдруг становится широк, высок да величествен - так и душа после смерти, желая иль нет, преобразилась из застиранного носового платочка, на котором завязаны повседневные напоминательные узелки, в большую белую простыню, почти новую слегка пользованую. Теперь на этом чистом полотне поместится столько высоких мыслей, сколько не вместит и тыща платочков - вот поэтому господь рассказывает обо всех истинах именно мёртвым, а не нам.
Страшно хочется всё узнать: я будто маленький ребёнок пытливо вглядываюсь не то чтобы в небо, а и во всякую травинку - хотя ничего она мне, мелкая зелёная дура, не может поведать о сотворении мира. Спрашивать нужно кого-то большого - желательно отца - но он на все вопросы ответит, конечно: - вот вырастешь, и сам всё узнаешь, - а применительно к господу это звучит так - помирай, мол, тогда будешь в курсе всех моих дел.
Но есть иной выход из положения дурачка, которому живому на земле нет пути к познанию. Для того чтобы разобраться с миром, нужно самому очистить свою душу от повседневного быта, и тогда её разграбленный дворец снова начнёт заполняться сокровищами. Отказаться от семьи - и на месте детского горшка с какашками встанет скульптура обнажённого давида; разогнать друзей - вместо большого обеденного стола с угощениями водрузив в зале усечённую пирамиду хеопса. В-общем, жить не кроваво-мясным человечком, а крупным пустотелым философом-созерцателем.
==============
Грешникам суждены адские муки. Но зачем? для какого перевоплощенья? всё равно ведь они снова на землю не вернутся, чтобы издеваться над живыми людьми, а там на небе им никто мучить не позволит даже козявку. Так для чего им нужны последующие страдания, когда грехи их давно уже людьми позабыты, а помнит их только господь бог и его надзирающие ангелы. Может, небожители только для того и придумали эту небесную тюрьму с послесмертными муками, чтобы самим испытывать наслаждение от созерцаний своих чудовищных пыток. Ведь хороша ложка к обеду - чего ради я должен ждать наказания своего казнителя, расчленившего меня топором на куски, целых двадцать лет пока он подохнет? - нет, я хочу чтоб бог сейчас ещё, при моей душе висящей в уголке неба в слезах и соплях, разорвал эту суку на мелкие клочья, а потом дал бы мне выпить остатки его пузырящейся крови из чаши Грааля, или хоть из собачьей лоханки.
========
- Так что, это всё ваше наказание по отношению к подлецам?- я спросил старичка, удивившись несоответствию моих земных представлений о послесмертном наказании.- Всего лишь только осознание самого себя подлецом. А где же котлы?
- В твоей душе, сынок. Ты ещё не знаешь что с тобой будет, когда они пожарче разгорятся - когда все мы здесь тебе яво напомним про твои грехи и благодеяния.- Он смешно почесал круглую пимпочку красноватого носа, то ли намереваясь солгать, то ль рассмеяться.- У тебя памятно отложилась на сердце только малая часть прожитого. А всё остальное я вытяну извнутри на страшном суде.
Не такой он и страшный - подумалось мне, глядя на благополучные сытые довольные лица фланирующих грешников. Ни на одном этом теле не было заметно раскалённого тавра не то чтобы явных бесчеловечных пыток - но даже клейма покаяния, которое прячется под гнётом пред всеми опущенных глаз, и виснет за спиной тяжёлым порочным горбом, который хоть и бесплотен но жестоко давит к земле - целуй мол, тварь, ноги праведникам.
- Ошибаешься.- Старичок, легко прочитав мои высокомерные мысли, сочуственно глядел как великодушный кролик на поверженного удава. Его маленький божий ротик был невелик по сравнению с моей скуластой земной пастью: но скольких таких наглецов он уже поглотил не жуя.- Эти ещё не прошли страшный суд. А воооон, вглядись чуть подальше, где от зноя выжженная земля - те уже мучаются.
Я посмотрел - я задрожал - я ужаснулся. Тот караван, который мне издали показался сначала стадом вьючных волов, вдруг обратился в длиннющую кавалькаду людей, склонённо бредущих по чёрной земле.
- Значит, ты всё-таки жжёшь их.- В душе моей поднималась злющая волна ненависти против этого седенького лицемера и его рогатых холуёв с белыми перьями. Мне было не жаль тех волов, тех ослов и уродцев; просто я не мог сдержать ярость оттого что и здесь всё в обмане - а ведь самое большое мученье души, когда и на небе нет справедливости.
- Нет. Нет, нет.- Он сказал трижды, да ещё я подумал один раз - и столько же огненных зарниц полыхнуло в его голубых очах.- Справедливость здесь теперь не моя, а ваша. Я просто втыкаю вам совесть - насильно - и это она так жестоко жарит сердца.
Неужели мне тоже суждено вечно тащиться по тропе безысходности? по её пылающей золе. В голове промелькнули даже тараканы, которых я недавно траванул дустом - и три аквариумных рыбки из литровой разбитой банки. А кусты, а деревья считаются?
- Считается всё, за что совесть казнит. Но успокойся, вы здесь не навсегда. Когда без остатка сгорают сердца, то я отпускаю их души. Именно так совершается возмездие - с покаянием.
- А бывают такие, которых совесть совсем не берёт? даже насильно?
Я наверное испугался, что даже на страшном суде стану отбрёхиваться, будто все мои грехи к лучшему: будто прелюбодеянием я дарил бабам недостающую радость, сохраняя от распада их скучные семьи - и что всё моё враньё это всего лишь весёлые бескорыстные фантазии, расцвечивающие блёклый мир волшебными красками - а моя грубая безответственность всегда казалась мне обаятельным легкомыслием взбалмошного ребёнка. Надо признать и сгореть - твердил я себе - обязательно надо, иначе мне отсюда не выбраться.
- Все выбираются. Как только искренне, истинно покаешься, я отпущу и тебя.
Старичок наблюдал за мной словно за гусеницей: наверное он ждал, когда же я не дрыгаясь свернусь в кокон, чтобы после превращения стать бабочкой и улететь. Скорее всего, что гусеницы ему - как и мне - были противны своей мягкой склизкостью снаружи и отвратительными кишками внутри.
- Можно я подойду ближе к тем грешникам?- Мне очень хотелось увидеть их лица: они ведь не вьючные волы с поклажей пороков, а люди, хоть уже почти и неживые - наверное, на их распутных личинах должна стоять заметная печать душегубства, блудливости, лени - и коль на мне этой печатки нет - а я видел в отраженьи озерка что лицо у меня обыкновенное, чистое - то моему благородному сердцу ничего не грозит.
- Подойди,- доброжелательно сказал старичок.- Только не обманись в ожиданиях.
Он тихонько шёл за мной по следам; тапочки без задников слегка хлопали его по пяткам. А мне, обострённому, казалось, будто это палач мой идёт с револьвером, в котором лишь один боевой патрон, или даже все холостые, и глумливо пугает - осечка, осечка, ос... бах!
Эту отвратительную рожу, что чернее всех сейчас блестит в караване уродцев, я совсем недавно видел по телевизору в выпусках новостей. Она омерзительно скалилась на своих обвинителей и жертв из-за тюремной решётки - они кричали да выли смерть маньяку! - но в обычной жизни этот человек был прекрасен. Бледное лицо с высоким челом и густые чёрные волосы придавали ему сходство с одним из апостолов, из самых рьяных фанатиков бога. Но вера это тоже страсть, и его как в болото затянула пучина страстей. Почитая себя избранным заступником мира и господа, он решил сам наказывать порочных людей - ножом, топором и верёвкой. Но он убивал их не во славу веры своей - как всегда убеждал себя пред иконами - а всего лишь из подленькой мелочной зависти - за то что люди могут позволить себе сладостные грехи, а он, возвысившись до апостола в мыслях своих, отрёкся от искушений, которые его ужасно мучили как простого человека. И все эти муки душевными нарывами выползли на лицо - не имея свободы воли прорваться, застыли - превратив его в мерзкую личину падшего ангела.
- Чтобы так истово верить, нужна сила характера,- шепнул старичок мне на ухо, наверное жалея вслух добивать грешника ещё одной укоризной.- А он оказался по-человечески немощен.