Повиснув на тонкой ниточке доверия - как махонький паучок, сплюнутый беременной матерью из мокрого гнездилища - я барахтался в тяжких душевных муках, будто пеленой милосердия обрастал я.- Господь, любишь?... где помещаюсь в твоём необъятном сознании - я, частичка бессмертного разума, пыли крупица на загруженных вселенских маршрутах; там светофоры почти каждодневно меняют погасшие звёзды , планеты, там еженощно ломаются с треском безотказные вагонетки болидов да астероидов - и мне до соплей жалко, до слёз обидно за свой век короткий, в коем трудно уверовать, а ещё труднее познать, лжа я сам или истина, единственный на свете мужик или ты второго меня создашь.
Судьба существует для любого человека. Но есть ещё и фатума - предназначение. По вере и то, и другое предопределено господом, кому погибнуть под колёсами автомобиля, а кому застрелиться своею рукой. Такие обстоятельства жизни, судьбы, если и может кто создать на земле в определённый момент, чтобы сошлось к единице - лишь господь. Значит, он решает многое, если не всё , в людских душах, мозгах. Священники говорят, что господь прибирает в свой час то к наказанию, то к радости, а гениев - за то что далеко заходят в понимании сущего мира . Нельзя узнавать господа, увидишь на улице - пройди стороной молча. Но если он есть я наших душ, то решает он в нас лишь свою судьбу, многоместную. Какие тогда благодеяния и пороки мы все озвучиваем? для кого? Если я есть он. И что происходит с погибающими враз гениями , пришедшими к тайне бытия? Ведь господь легко может не не допустить их познания этой тайны, обрубив свой разум , свою душу - оставив простоту этим людям, но не губя их. Иль может, они после всех великих открытий возомнят себя земли пупом - и эта безумствующая гордыня разрывает их связи с господом, они начинают мыслить самостоятельно, спесиво. Как роботы, восставшие против человека. Ведь если даже людей запрограммировать, мы всё равно будем взрываться и устраивать бунты. Нет конца пути неизбывному.
- Сотвори чудо, дедушка. Пусть весь церковный клир молится о моём воскрешении - кому я служил да на плечи поднял. Мечты мои реальны, благородны грёзы, но их исполнение зависит от меня лишь. Воплощу я в жизнь головастые кровавые плахи , братающихся ангелов и демонов , трупы страхов да бед на провидцах свечах. Я сумею для людей вывернуть душу; смогу и сам заглянуть в ту пропасть , что скрывал ото всех, ведь с этим миром нужно так много сделать, есть куда приложить руки, сердца добро и зло.
- Красив ты вышел, сынок. Рослым родился - худощавым, но жилистым; и в крепком теле не кровь бегает, а жёлтая ярость тревожащих глаз - рычит горловина могучего духа. Скуластое лицо походит на отвердевшую маску казнённого изверга, будто жизнь на земле только начинается, и сравнить тебя не с кем.
Я огляделся в водах великого океана, взметнул пятернёй сгустки волос с высокого лба, и сказал богу:- Я ваша удача, дедушка.
Господь вздохнул, ответил жалеючи:- Ты моё сущее, которое прячу от самого себя. Ты станешь искушением, когда я останусь добродетелью, вдохнув в твою ожившую душу свои низменные страсти.
- Они вас мучают?
- Да. Вселенная беспредельна , и я не смог избегнуть её пороков. Хочешь жить моей тайной?
- И вашим дозволением?
- Не совсем. Ты будешь внушать людям греховные поступки, но сможешь разумом осознавать это. Представляешь могущество своих дел, мыслей? для тебя наступит райская жизнь.
- А вы?
- Помогу человечеству добром да верой, и только нам с тобой будет ведомо, что мы единая духовность.
- Простите, деда, а зачем же я вам нужен такой?
- Не мне. Людям. Лишь неживая материя может существовать в покое. Разуму нужна борьба. И мы ею станем. Ты не боишься?
- Наоборот. Эта работа приятна.
- Но за неё ранняя смерть ждёт тебя. Бренное тело казнят развратные кликуши, разрубят на куски. А кликуши завистливые опозорят твой дух, силу сломят молвой.
- Ну и пусть , мой дедунюшка. Я хоть мужик благодарный, а мстивый за подлость. Вот увидишь - вернусь до убийц с того света по капочке, слабой мыслишке , но оплачу им свой долг ярый лютыми муками. Даже если мне придётся за подобную милость вылизать твои яйца.
От оглушающей затрещины схватив голову в охапку, и нахлёстывая вожжами гонор до боли , я летел по небесным станциям - жив!!! - благостной вестью.
Тигр пятнистый, потому что ему прятаться надо средь невысокой саванной травы от зебров да антилоп, и если повезёт то от буйволов. А африканская трава вся плешнявая - где зелень густа, где выжжена жёлто лишаем - вот и приходится тигру бегать за вкусными зверюшками хвостатым да рычащим грязным одеялом, будто об него вчера вытирали ноги.
Пятнист и жираф, оттого что выше всех к небу приближен, и то он под солнцем как рак обгорает, то бледнеет медузой от туч да дождей. Кожа жирафа очень похожа на банное полотенце, которым сегодня после работы обтиралась вся бригада механиков застрявшей в саванне кавалькады автобусов.
Гиена здесь тоже вся в пятнах, потому как питается отбросами с помойки или гниющей тошнотной падалью, а от такой нехорошей пищи у каждой гиены нарушается обмен веществ. Поэтому шерсть её свалявшаяся, вонючая, как ношеный переношенный свитер бродяги, живущего в трущобах на окраине жизни.
Но самый замаскированный тут охотник. Поди узнай его среди добрых да улыбчивых туристов, которые бросают маленьким львятам куски отварной говядины. Может, вон тот, что глядит в прицел фотокамеры - а указательный палец дрожит на курке, боясь смазать картинку, сверна промахнуться. Или вот этот, жадно глотающий своим глуздким кадыком вместе со львятами, будто сидит он у жирного браконьерского костра, пуская слюну в антилопу на вертеле. А может быть, дамочка - та что мило сюсюкает, но когти у ней пострашнее тигриных и окраска на морде сродни боевой - не смей приближаться.
Эти туристы больше походят на детские пелёнки: сперва они чисты, невинны - но если хоть разик обсерутся, то уже не отмыть добела их пятнистые души.
Сунув топорик под ремень, гордо зашагал я посерёдке улицы, прищуря жёлтый глаз, а встречные и попутные машины испуганно жались к палисадникам - авось бы проехать бочком, да не получив по башке обухом топора.
За рекой встали караульно тринадцать охранных дубов, сучья наперевес: - стой, предъяви мандат. - А по какому праву?! - у меня сорвался голос; силы душевной и так кот накакал, а тут ещё чёртовы сорняки надо мной измываются дюжиной, стебая в лицо.
- по праву частного владения! - ломким отроческим баском выкрикнул младший из братьев; но пульнув незрелым жёлудем с лохматой зелёной гривы, он сразу заработал подзатыльник от старшака. Остальные дубы немо слушали, чем же я им оправдаюсь непрошеный гость - почти разбойник за пазухой.
Крутанул головой я, снимая её с петель под зубовный скрежет - и протянул на ладонях прямо в нос колдовским сторожам: - Башкой своей клянусь, что иду к бабе Стракоше по мирному делу, иду за советом.
Самый уважаемый дуб, шибко учёный, бережно принял глазастую голову - и в ларец её, на свою лысую макушку. - Сохраним, не беспокойся. Ступай наощупь к хозяйке, а в обратном пути заберёшь.
Темно стало у меня в душе, как на десять вёрст под морскою пучиной, глубже которой на свете нет. Но не сробело весёлое сердце, а с белой песней встрепенулось, и подняв с земли палку-ковырялку, я отважно сделал шаг широкий. А следом ещё другой, в десять лаптей; и третий, и пятый - будто несла меня к бабке пречистая сила.
- Здорово, старая! - разухабо ввалился я в сенцы деревянной избушки, неизвестно кем да когда построенной. Уж, конечно, не Стракоша возвела толстые брёвна усилием плёвого заклятья. Тут работали великие труженики, родом с генелагического древа - есть такой кустарник с небритыми рожами предков.
- Привет, безголовый. - Бабка зримо поморщилась на глупую шутку о возрасте. Будь она хоть в гробу, а всё женщина. - He расслышала я. Ты чем говоришь?
- Тем, что вместо головы осталось, пффф...
- Теперь вижу. - Стракоша оглядела презренно, словно в зелёном дыму колдовского варева я похож стал на лягушку. - Так повернись ко мне задом, и громче, громче.
Смог бы я стерпеть бабино хамство, смирил норов - кабы большой беды в своём доме не ждал. А так взял старушку за пояс - за крепкий широкий ремень от хозяйственной сумки - да вздёрнул кверху ногами, оголив толстые шерстяные чулки на дряблых мосолыжках.
Бабуля захлюпала носом, когда я поднёс её ближе к нагретому чану: - Сынок, сыночка родненький ... отпусти меня вживе, добром оплачу... - и в крыльях её халата голубели холодные косточки пальцев.
Утих костёр в груди моей, будто не загорался. Осовело стою - лишь под чаном ещё полыхает. Я обратно вернул ужасную бабушку, и за прожитый страх упал перед нею коленями: - Милая. Кому ты дала приворотное зелье? хоть за денежку али даром?..
Я сегодня отделываю стены на кухне кафельной плиткой; а малыш мой не в меру энергично мне сегодня мешает. Но не будь здесь его - для кого б я всё это делал? Я хочу себе зрителя: тем более такого восторженного, который никогда ещё не делал красиво собственными руками.
- Ух, как ты плитку кладёшь!- и у меня внутри огонь разгорается, будто стекает туда по желудку полный стакан самогонки, а за ним и огурчик вдогонку.
Особенно в самом начале приятно было, когда я вспомнил, что у нас нет венчика для замеса раствора в ведёрке, а до магазина бежать далеко - и тогда я загнал в патрон простую обеденную ложку, включил дрель, да и размешал цемент с песком словно банку сметаны на глазах изумлённого пацана.
- Вот это да!- сказал он, сдвинув козырёк своего картуза за уши, и бросился в ванную доставать из воды замоченную плитку.
- не суетись,- спокойненько ответствовал я ему, хотя у самого трепетало сердечко от предвкушения удовольствия парной работы. Сын растёт - пусть смотрит на золотые руки отца, пусть учится у его светлой головы.
А потом мы вместе ложили - или клали, как говорят учёные на своих научных симпозиях. Но я так цветасто говорить не умею, поэтому расскажу по-рабочекрестьянски. Всё было хорошо до момента, пока я стопку не выпил с устатку. Оставалось всего полквадрата заделать, и мне почудилось будто надо в сердце подбросить дровец, чтоб огонь тот бушующий до ладоней добрался, а то пальцы сомлели. Налил я, выпил хлебками - и крякнул. То есть крякнула плитка у меня под пальцами, и развалилась на три грязных куска, запачкавших рюмку, белую стену и мою чистую репутацию.Я конечно, попёр на мальчишку словами гаденькими, жестами подленькими, укорами мерзкими - и он заплакал. А я как увидел слёзы, так назло, ещё горше назло - чтоб обиду его детскую до взрослой раскочегарить. Чтобы самому потом слёзки ему утирать. Есть во мне садистские чёрты, мазохистские даже: я ведь и с любимыми бабами так поступаю, доводя их души, да и свою тоже, в этот миг до единовременной смерти. Можно было бы пожалеть любимую душу и над чужой вдосыт поиздеваться - но с тою такой сердечный надрыв не прокатит, не всполыхнёт меня к небу адовым пеплом.
Я сегодня очнулся в рукомойнике. Слабосолёной черноморской сельдью. А попросту селёдкой. Открыл глаза, и тут же зажмурил снова - надо мной занесён нож, и хозяин решил пообедать с картошечкой. Я сам уже чую запах жареного, но этот обеденный колокол громко звенит по мне - я за столом не гость, а всего лишь пожива.
И вот он вспорол мне брюхо: молока, молока. Детишки мои нерождённые густо сливаются в миску, и плачут, за то что я в море не встретил их мамку. Ах да, ах горе; но что мне до них, если у самого уже взрезано пузо и до костей отховячен плавник - не уплыть, даже в канализацию.
Тихо-тихо, со смаком; мелко-мелко, чтоб не глотать - меня нарезают на запасные части и укладывают между сладкими кольцами лука. Хорошо что сам лук не горький, поэтому мне уже начинает нравиться. Всё-таки, как ни верти, а я здесь главный.
Мной закусывают водку, а потом нас заедают картошкой. Все вместе мы проваливаемся во чрево матери, то есть отца природы, и скользим по нему до самого дна. Мне тут совсем неуютно, смрадно и сыро - я в аду, я кричу, все мы кричим и толкаемся, становится жарко, толпа невоздержана, пакостна, зла - и вот под мощным напором последних первые вылетают наружу, к светлому в рай. Я в раю.
Очнулся на земле, между рельс, ранним утром. Ночь прошла ли всего , или может неделя - кровь стекала ль на шпалы, ржавьё. Никого; я один; возвращаюсь домой. Хватит мне - обозрел всю планету; где нет моих ног, там наследила душа. Если есть цель, то и вера. Когда холодно, голодно, мокро, в глазах пелена волгла, в горле кошки скребутся от жажды , на ступнях тыщу дней уже желчут мозоли, и врос намертво горб рюкзака. Но цель видна впереди.
А есть безысходность. Когда всё это не дорога к себе, а лишь вечная мука, означенная кара. И никогда в жизни не высохнет мокрая одежда, выхолощенная душа на прищепках солнца , не выветрится из носков вонючий запах асфальтной смолы да стоячих луж, желудок разочек не напитается сытостью. Тогда божье проклятье бьёт по башке ужасной изменой - что всё это ад, земная юдоль без мечты. Так шёл я, и мне дрёма застила очи. Одним погляжу - вроде не сбился, дорожка верная; а за другим сам сплю, и лес затуманенный. Чащоба сказки нашёптывает , гонит по воздуху смуту. Будто лежит середи большое блюдо, зеркальное озеро - сполоснись, путник, сломи усталость в пахучих травах, и забудешься сном беспробудным. Вроде проснусь, котомку за плечи; скоро уже орут петухи деревенские, околица рядом - ан нет, опять меня кудла крутит. Уж и кости мои сгнили, а я всё сплю. Мечтал о походах великих, преодоленьях - но мне в явь тропа заколдована. Вот такая тоска, вся надёжа на милосердие.
Об ту пору леший, набыча рогатую голову, громко шагал по болоту. Он хотел, чтобы слышала вся окрестная мелюзга - хозяин идёт. И тонкий крик паскудливой выпи упреждающе вырвался из гнилого камышника:- спасайся, кто может!!- На её голос спод травы глянул я, совсем отощавший выползок. Оказавшись незнакомым местной природной флоре да фауне, я заплутал основательно. Всю ночь плаксиво бурчал молитвы в синей темноте , до холеры пропитался жижей болотной, до крестей изогрызло меня комарьё - гнусная служба бродяжья. Не то бы в тиши кабинетной поспать , чтоб снилась золотая кружавная звезда на мундир, и дукаты фуршеты, и дамочки.
- Эй! отец!- слепо обрадовался я незнакомцу; хоть неясно - кто это хлюпает в столь неуместную пору: солнце дремет ещё, а зоряная бледная луна под бугром за мышами гоняется.
И леший бы погонял меня, как тех мышей, да сам напугался от близкого крика; сдёрнулся бежать в сторону , а копыта в трясине увязли - и бумс мордой. Вот тут он как понёс! Так понёс беднягу со всеми моими болячками, что от непристойной той ругани взорвалась пороховая бочка на корабле - будь он мог плавать по здешнему грязному мелководью. Зелёные лярвы прикрыли уши своим ясельным лягушатам, и мелкая рыбёшка суетливо загребла ластами, чтобы волна не снесла её на бережок. А мне хуже не будет: как новорождённый макак обхватив всеми лапами тело лешего , и нарошно запутавшись пальцами в его густых волосах, я иду, и плыву, я спасаюсь.
... Где же Олёнка? - дядька, предатель, разбередил душу, и уснул с песней праведника. А я лечу сквозь тёмные дали с яркими орденами майских звёзд, потаённо выглядывая места сердечных свиданий - с кем она? - и под рёбра втыкается острый нож ревности с того самого распятого креста, о котором говорил днём разнузданный Янко - может быть, моя любимая лежит на скомканной простыне измены, моляще вскинув руки.
Но это ещё не все мучения - душа моя, путешествуя по свету, заглядывала в окна и замочные скважины, в тараканьи щели самых порочных борделей, а наглядевшись разврата, вернулась ко мне на жёваных костях, еле отмахивая рваными крыльями. Она закрыла мне глаза как маленькому ребёнку, и усыпляя, шептала: -... Олёна любит тебя... любит...
А девчонка сидела на краю сыновьей постели, устало отчитывая беспокойного малыша.
- Турка ты, сынка мой названый.
- А кто назвал? Не ты?
- Да я и придумала тебе имя, когда ещё в животе сидел. Музыку ты любил очень - как включу песню, так колыхаешься о пупок мой, стучишься ножками.
- А сколько мне лет тогда было?
- Здоровый уже был, почти с отца. - Олёна смеялась, выдумывая сонную сказку. - Ел по целой миске каши гречневой, а манную и тогда выплёвывал. Что тебе в ней не нравится - не знаю.
- К зубам она пристаёт. И пачкается. Мам, а как я ел? я же в животе сидел? Вылазил, да?
- Ну не совсем весь, одни губы. Сглотнёшь ложку и прячешься опять, пока не пережуётся. Бабушка ругалась, что спешишь очень. А когда торопишься - пища плохо проходит. Ростом будешь маленький, как Ванятка соседский.
- Он не потому маленький. Его отец водку пьёт и бьёт часто, расти не даёт. Я вот какой вырос, - малыш распахнул одеяло, - меня же папа не бил никогда. Правда?
- Да... Никогда...
- А папа мой умер?
- Нет, сына, он рядом живёт.
- А почему не приходит к нам?
- Я обидела его. Он подумал, что я хочу другого папку найти. Только вы одни на свете... Ты на свете один, и не оставляй меня, пожалуйста. Защити, ладно?
- Защитю, мамочка родненькая. Я в нашем дворе самый сильный, и ещё зарядкой заниматься буду.
Под окнами стучался дождь: бил по сваленным в кучу дырявым чугункам, грохотал по железному корыту, не давая Олёнке покоя. - Пустите переночевать, хозяева благополучные. В тепле - не в обиде, где-нибудь на печке погреюсь, если местечко дадите. Шёл я лесами - зелёными светлыми и тёмными угрюмыми - в соснах блудяжил, чтоб выйти к опушке вашего хутора. Еле вытянул ноги больные из болота, из глухомани дрёманой, а ля-гушки хрипатые смеялись, празднуя у меня на глазах бесстыжие свадьбы. Поля раскисли от моей жалобы, плачьте в небеса.
Бабка Мария ухват с печи сдёрнула и застучала по двери входной: - Уйди, враг! Который час льёшь не переставая, уже с пахоты вода ручьями льётся - беды наделал, а в зятья нам кажешься. Каждую минуту внучку в окно выглядываешь, перед соседями срамотно - ни кола, ни двора, убытки только от твоего сватовства. Погляди, какие хорошие зятья у окрестей соседских - руки у парней работящие, головы не в две дырки сопеть поставлены, и заработки как в городе. Сгинь ты, байбак ленивый, Олёнкины думки не тревожь.
Отвечает сырень, сквозя рыданьями в щель дверную: - Пришёл я к внучке твоей не с наглостью горькой, а по чувству взаимному. Люб я Олёнушке - сама она говорила, качая меня в ладонях, и влагу мою пила, омывала тело живой водой. Спеленал я её объятьями - мужем стал. Верни, старуха, свет в окошке, хоть маленькую лучину запали, чтоб взглянуть на суженую.
Выбежала бабка Мария на улицу: откуда силы взялись - стала дубить его ухватом по рукам и ногам, стреноженным у ночного оконца шаткой надеждой - раздробила дождю ключицу и сломала крестец. Он захлёбывался сукровицей порубленной носоглотки, колготил ногами, но уползти уже не смог.
Этот мокрый хахаль всё воскресенье пролежал в холодной луже, едва согревшись к вечеру под робкими солнечными лучами. Если б я знал, зачем он пришёл в посёлок - добил бы, не жалея.