Вечером на прогулке я встретил мужичка. Невысокий, интеллигентного вида, и одет прилично - только глаз кем-то подбитый. Я всегда в таких случаях отвечаю сразу - денег нет - но этому постеснялся. Думаю, может помощь нужна.
А он хотел выговориться. И навязывался до меня ещё целой когорте прохожих, которые как римские легионеры отгораживались от него или мечами презрения, иль щитами равнодушия. А он, бедный разгромленный карфагенянин, бегал меж ними, словно прося пощады.
Я тоже легионер; и так же приготовил свой щит. Но этот мужичок успел с головой и телом залезть под него, прижался ко мне дрожащий, и всё шептал - брат...братишка!.. - это особенно родственное уличное словечко, от которого просто так не отмахнёшься.
Оказывается, у него нелады в семье с карфагенской матроной, женой - и он ушёл в долгий загул, чтобы с ней не общаться. А вернуться обратно не может, потому что все пароли трезвости уже позабыл. И вот же мужики дурни: зная, как опасно глубокое погружение в алкоголь, и явственно сознавая пред ним свою немощную слабость, всё равно тянутся к водке как к единственному лекарству от бед. На полчаса они лечатся, на месяц и больше калечатся - а потом усугубляются до петли.
И этот тоже попросил, чтобы я из неё его вытащил. А то, говорит, сдохну как пёс - уже не могу быть один, не вынесу, выслушай; и сам под щитом моим, под тонким дешёвеньким панцирем, пробирается к сердцу моему, сюся сострадания.
Мне хочется верить, что я помог ему соскочить из этой петли: он должен был кому-нибудь рассказать, сплеснуть мутноватую брагу души - и облил меня ею. Но я отряхнусь да спокойно пойду по своим делам, а у него на дне литрового сердца ещё спрессованы тонны всякой дряни, и чтобы от них избавиться, нужно остановить тыщи людей - да каждому успеть объяснить свою боль, да за шею держать чтоб не убежал.
Когда я распрощался с ним, отошёл, оглянулся - то он уже успел притормозить какую-то новенькую старушку, из тех сердобольных, и втюхивал ей, неразумной, пьяные бредни свои; а она с первых же слов пустила слезу.
Нет. Не хочу как она. Надо обязательно выковать себе широкий щит и толстый непробиваемый панцырь.
=====================
Помню, шли мы с женой зимней улицей, и прохожий мужик, или парень, толкнул меня в снег, да ещё ехидно заржал, уходя.
Я встал, отряхнулся, и даже сам рассмеялся подобному казусу уличных отношений. А жена, уже давно зная хладнокровный характер мой, сердито спросила:
- Ты так и оставишь это оскорбление?
Я нарочно сейчас отдельно выделил её вопрос, чтобы было понятно, как важен ей был мой суровый ответ на него, и кулачная месть.
Смотрю ей в глаза - а они серьёзны, и злы. Сам не зная, дойдёт ли до неё мой посыл, я стал объяснять: - Солнышко, ну с чего ты взяла, что это есть оскорбление, унижение даже. Это всего лишь мелкая пакость глупого олуха, который не имея внутренней силы, лишь наружно представляет себя. Милая, да будь у меня настоящие, смертельные враги, их бы уже на свете не было. Но олух не враг.
- А если он в лицо тебе плюнет?
- Вытрусь и прощу, честное слово. Солнце моё, ведь тыщи трагедий и бед происходят из бытовых неурядиц. Ну тресну я его по загривку - а он тихонько достанет ножик и в сердце мне. Из-за моральных соплей две семьи распадутся к чертям - в тюрьму и на кладбище.
- Так и меня станут насиловать, а ты будешь стоять комментировать.
- Радость моя; на свете есть такое большое и светлое, за которое жизни не жалко.
- Это я?.. - едва лишь шепнула она, уткнувшись в ворот моего свитера.
=====================
- Вот это мужик! Ты посмотри только на его тело!
Она сунула мне под нос свой женский моднявый журнал, и легко как козочка соскочила с моих коленей.
На фотографии был тиснут - словно герб, будто гимн, как тавро нынешнего в глаза бьющего времени - полуобнажённый ловелас с прекрасной накачанной фигурой. И я понял, почему она так картинно спрыгнула с моих колен - ей хотелось именно перед этим альфонсом, даже пред его журнальной тиснутой фоткой казаться моложе, стройнее - и ещё она подспудно, внутри себя желала, чтоб он там не думал будто она здесь принадлежит мне.
Моя любимая баба, прекрасная женщина, пусть и на единый миг полюбила какую-то размазанную по бумажке химеру - и я осерчал. Сильно, зло.
- Ах, какой завлекательный мальчуган,- сказал я тихо, успокаивая своё сердце.- Плечи, торс, бицепсы; великолепное лицо и шевелюра на голове. А я такой у тебя нескладный, худой с длинным носом, и уже лысеющий. Но ты забываешь, сучка, что я люблю тебя такую как есть на свете, а не какой ты припудришься для чужого мужичка.
- Оооо! Да ты уже ревнуешь!- захохотала она весело, и смешливо запрыгала рядом, взъерошивая мой седоватый ёжик.
- Да. Но не ревную, а осерчал. Потому что если он окажется близко, ты можешь и блядануть с ним. Не всерьёз а просто от скуки, считая меня своей навечной привычкой. И ты знаешь - я расстанусь с тобой за любое предательство, как бы ты не клялась, не молила - поэтому говорю тебе загодя. Ты останешься с ним, с этим сладеньким мачей, кормя его кашкой по три раза на дню, шмякая стероиды в его упругую задницу, и таскаясь по фитнесам. А я по-прежнему буду небогатым монтажником, простым мужиком.
- У него, наверно, дорогая машина - и дом трёхэтажный.- Она всё ещё улыбалась, пытаясь ёрничать неуместно; но в глазах её уже мокро тонули два затухающих изумруда.
- Пусть. Зато я готов жизнь отдать за свою любовь, и думаю что стерплю любую небывалую муку, придуманную самим сатаной. А этот миленький писюнишка просто занесёт тебя в книжечку, да не под именем а под номером, будто бегун в марафоне догоняющий ослабленных баб. Разве он знает, как можно искать любимую многие годы, бродя по раскисшим от непогоды следам хоть в раю хоть в аду. Разве он помнит, как благостью пахнет твоё родное больное немытое тело, мечась в лихорадке по вонючей постели. Он никогда не станет твоим, потому что он всехний - он и солнца не даст, и ночь не подарит. А я единственный мужик на земле, я бог для тебя.
Она словно срубленая мною берёза смаху бухнулась под ноги, и уткнулась мокрым сопящим носом в мои костлявые дрожащие колени.