У Солженицына
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
![[]](/img/s/sotnikow_b_i/bis1001/parus.jpg)
У Солженицына
(очерк, в сокращённом варианте публиковался в 1989 году агентством печати "Днепр"; здесь приводится полный вариант)
Жизнь проходит быстро и незаметно - как уплывающие за горизонт облака. Казалось, застыли и не двигались, а уж во-он куда отнесло...
Действительно, ещё вчера вроде бы шёл 1967-й, а прошло уже 24 года. У Александра Исаевича не было тогда сыновей, жил он в Рязани, а теперь и сыновья уже выросли, да и живёт он, изгнанный за правду с родной земли, в Америке, стал там всемирно известным и много печатаемым писателем. Меня из-за знакомства с ним и выбора той же дороги, ведущей к достижению справедливости, печатать перестали совсем и не печатали много-много лет. Оба моих друга уже покоятся под холмиками; один ездил со мной к Солженицыну в Рязань, другой, на правах узника страшных сталинских лагерей, помог организовать эту встречу - его лагерный номер был 200356. А сексот, который донёс в КГБ о нашей встрече с великим писателем, стал противным мокрогубым стариком, не просыхающим от портвейна. Свои 30 сребреников он получал не один год и до сих пор ухмыляется извивающимися, как чёрные пиявки, губами, думая, что всех перехитрил и не разоблачён.
Вот как по-разному отъехали мы все от того далекого осеннего дня! И пришла пора рассказать об этом...
Изгнанный из издательства "Промiнь" в Днепропетровске, где работал редактором русской прозы, я с трудом устроился в издательскую группу Трубного института, которой руководил бывший фронтовик, кавалер двух орденов Славы и других наград Леонид Алексеевич Перфильев, человек светлого ума и энциклопедических знаний. Во второй половине ноября 1967 года мы поехали с ним в Москву в командировку по делам института. Но главной моей целью было повидаться с Твардовским, чтобы показать ему свою рукопись. Первоначально я назвал её "Рабы-добровольцы", но потом, когда уже попал под негласный надзор и был выдворен из издательства, переменил на более мягкое название - "Взлётная полоса".
Однако с Александром Трифоновичем поговорить о рукописи не пришлось: он замкнулся на загородной даче и там, в одиночестве, пропадал от своей болезни. Решено было показать рукопись Солженицыну, который жил тогда в Рязани.
Виктор Крамаренко, родной брат "ЗэКа" N200356 Василия Емельяновича Крамаренко, выехал к Александру Исаевичу 25 ноября утром. Брат написал ему записку для Солженицына, в которой просил его принять меня и ручался, что я и его брат - порядочные люди, а сам он - бывший политический заключённый, известный в лагпунктах по кличке "Борода". А я дал Виктору с собой мою книжку "Лётчики" с дарственной надписью: "Александру Исаевичу Солженицыну, защитнику русской литературы и людей русских, несгибаемому писателю, на добрую память".
- Звони, если примет! - напутствовал я Виктора. И он уехал.
В 17 часов в нашем гостиничном номере раздался телефонный звонок: "Выезжайте, буду ждать возле 12-го почтового отделения! Берите такси".
Мчимся на Казанский вокзал, хватаем первое попавшееся рязанское такси и выскакиваем из Москвы на загородное шоссе. С неба навалился мелкий осенний ситничек, замельтешил в свете фар, словно комариная сеть. Курим, едем... к Солженицыну! Тогда не знал ещё, куда приведёт эта дорога...
Приехали мы поздно. Виктор под дождём стоит в условном месте, ждёт. Обрадовался, увидев нас, начал объяснять:
- Примет завтра утром. Он ложится в 10 часов... - Посмотрел на часы. - Уже спит. А поднимается - в 6. И работает потом до 9-ти. В 9 - перерыв. Вот на 10 и назначил. Такой "в него режим", - закончил Виктор. - Едем сейчас до гостиницы... - Он украинец, и по-русски говорил с "гэканиями" и другими украинизмами.
В гостинице "Звезда" мы сняли номер, еле выпросили в буфете ужин - было уже поздно, но спать не ложились ещё долго, слушали Виктора.
- Ну, рассказал я ему, хто я, откуда. Он собирался как раз гулять. Вышли на улицу, стали, значит, прохаживаться. Тут я ему - за Бориса: шо лётчик, шо жизнь повидал. За его роман, конечно. Вижу, заинтересовался.
Потом подарил ему книжку, которую Борис подписал и просил передать, - рассказывал Виктор, обращаясь почему-то не ко мне, а к Леониду Алексеевичу. - Он прочитал надпись, улыбнулся. И стал объяснять мне, шо время его - ограничено, а успеть надо ещё много... В нёго жестокий режим жизни. Тут, у Рязани - почти шо и не живёт: тольки месяц-два. Остальное время - у деревнях. Рукопись Бориса, сказал, прочитать не сможет: нет времени. Но поговорить за жизнь, литературу - согласен.
Потом рассказал ему за норильское восстание в 54-м году - со слов брата, конечно. Он сказал мне, шо слыхал за это восстание, но конкретных фактов и фамилий не знает. Рассказал мне, шо у лагерях были й свои Марксы и Энгельсы, та такие, шо й Маркс не постеснялся бы пойти до них в ученики.
Да, спросил в миня, как я его нашёл? Я сказал, шо это моя тайна. Всмихнулся.
- Ну, а какой он из себя? - спросил я.
- Высокий такой, крепкий. И с бородой! А глаза - синие-синие, добрые. Но разговором - руководит: не даёт сказать ничё лишнего. А слушает - внимательно. И это - фамилии, имена с одного раза запоминает.
Леонид Алексеевич перебил Виктора не маловажным вопросом:
- А как его жена? Строгая, нет? Ведь нам, наверное, придётся идти сначала к ней.
- Ничего, симпатичная такая, ещё не старая. Наталья Алексеевна звать.
- Она, кажется, кандидат биологических наук? - вставил я.
- Не знаю, - отвечал Виктор. - Я с ней - мало, она сразу оставила нас удвоём.
Да, ну рассказал ему, значит, за Твардовского. Выслушал молча, ничё не сказал. А потом всё же проговорил: "Ну ничего. Если ваш товарищ написал что-то дельное, пусть спокойно сдаёт рукопись в "Новый мир" - там прочтут. А я - в этот журнал вхож, посмотрю тогда сам. Зря вы его сюда потащили! Потратится, устанет... Сейчас я всё равно ведь прочесть не смогу". Походили ещё немного, и он завершил мою встречу: "Ну ладно, - говорит. - Если он сегодня не успеет к полдесятому, приходите с ним утром, к 10-ти. Поговорим!" От тут я вручил ему й от себя подарок: большую такую папку для записей. Крышка - с большой серебряной пластинкой! А на пластинке - книгопечатник Фёдоров. Хорошая папка, 53 рубля стоит! - закончил Виктор довольным тоном.
Я чуть не простонал:
- Ты с ума сошёл! Зачем это?!
Виктор удивился:
- Ну, как же? Ты ему - книжку, а я - ничё, да? Я ж тоже от усей души!
Вставил слово и Леонид Алексеевич, глядя на Виктора:
- Да, это, пожалуй, ты сделал зря. Ну, а обо мне ты ему сказал, что Борис приедет не один?
- Та нет, конкретно я не сказал. Только намекнул...
Увидев по нашим глазам, что мы поняли, что он ничего не "намёкивал", Виктор заторопился:
- Та ничё, он примет! Говорю ж вам: добрый. Спросил меня: "А где вы будете ночевать? В вас есть, где остановиться? А то приходите ко мне..."
- Ну и что ты ему? - спросил я в тревоге.
- Сказал, шо мы встроимся у гостиницу.
- Слава богу! - вырвалось у меня с облегчением. И тогда Виктор неожиданно признался:
- А как ты вгадал про папку? Он действительно не хотел её брать. Еле упросил... Тогда он засмеялся и принял. Вот на этом мы и расстались. А шо он кончал, ты не знаешь?
Оживился Леонид Алексеевич:
- Когда печатали его "Один день", какая-то из московских газет дала его биографию. До войны - закончил Ростовский университет. На физико-математическом. Работал учителем. Потом - война, фронт. Арест в 45-м году. На войне был командиром батареи, капитаном. Как боевой офицер имел награды. Ну, а теперь в его лице Россия обрела крупного писателя.
- Советского Достоевского, только с нашими "бесами", - вставил я. - Мастер, тала-ант! Как-то он нас завтра встретит?..
За окном гудел ветер, было черно. Погода испортилась совсем, и мне показалось вдруг всё нереальным. Ведь только что мы были в Москве, и вот - Рязань, этот старый дом-гостиница, комната с щелястым окном, в которой останавливались когда-то купцы... Наверное, бывал тут и Есенин. А теперь здесь я, хочу встретиться с Солженицыным... Когда-то, наверное, вот так же, приезжали из разных городов России в Ясную Поляну к Толстому...
Утром проснулись все одновременно. Ветер за окном нёс рваные низкие облака, ещё капало с крыш, деревьев, но дождь уже перестал и день обещал быть ветреным, но сухим. Мы быстро умылись, позавтракали в буфете и двинулись в путь пешком - надо же и на Рязань посмотреть: какая она?
Город показался нам чистеньким, умытым, аккуратным, с невысокими домами. Прошли драмтеатр имени Сергея Есенина. Леонид Алексеевич тут же вспомнил, что Рязань подарила России не только Есенина, но и знаменитого врача-хирурга Пирогова. Теперь - вот ещё Солженицын...
В назначенное время - мы возле дома N1 по улице Яблочкова. Первый этаж, квартира 11. Стучимся. Встречает жена, Наталья Алексеевна Решетовская - худенькая, миловидная. Чувствовалось, живёт в постоянной тревоге: вся начеку.
- Здравствуйте! - приветствуем мы её нестройным полухором.
- Здравствуйте. Проходите... - И к Виктору: - А вы обманули нас. Сказали, что приедет один, а приехало двое.
Я вступился за Виктора:
- Извините нас, пожалуйста! Это - мой товарищ. - Я кивнул в сторону Леонида Алексеевича. - Виктор не знал, что я прихвачу его с собой. А он тоже захотел посмотреть... - бормотал я, чувствуя неловкость и смущение от такого поворота событий.
Интеллигентное лицо Натальи Алексеевны подобрело:
- Ну ладно, ладно... - Она улыбнулась понимающей улыбкой. - Раздевайтесь, он ждёт вас.
Мы быстро сняли в передней свои пальто, повесили на вешалку. Свой рюкзачок с рукописью я опустил на пол и пошёл за хозяйкой к двери, ведущей в гостиную, продолжая ощущать чувство неловкости и стеснения оттого, что в суматохе не представился Наталье Алексеевне, не познакомился ни сам, ни представил ей и Леонида Алексеевича. Зато она не терялась и продолжала стоять на страже интересов мужа, прошептав на ходу:
- Только, прошу вас, не задерживайте его долго. - Она отворила дверь и ввела нас в гостиную. С кресла возле левой стены в глубине комнаты поднялся высокий, широкоплечий хозяин. В глаза бросилось - огромный лоб с громадными выпуклостями, рыжеватая борода, как у русских крестьян - реденькая, и, тоже реденькие, лёгкие, ковыльные волосы. Но главное впечатление - это физическая мощь, энергия во всём облике и голубые, как морская вода, глаза: ясные, прозрачные. Ещё подумалось тогда: "Понятно, почему он всё это вынес. Только такой и мог выжить!"
Он направился не к маленькому и "интеллигентному" Леониду Алексеевичу, а сразу ко мне. Я разглядывал в это время поразившую меня металлическую скульптурку на его рабочем столе: твердокаменный широкоплечий зек в сапогах и фуфайке. В одной руке котелок, в другой - пайка хлеба. На голове - лагерная шапка. Ничего вроде бы нет, а глаз не отвести. Мы просто остолбенели, и от выражения лица зека, и от его позы. Страшен, как лагерная жизнь.
- Здравствуйте, Борис Иванович! Что, впечатляет? - Солженицын кивнул на стол, где был зек. - Мне его подарил в тюрьме арестованный скульптор. Вылепил фигурку сначала из хлеба, когда был в лагере, но ему её надзиратель сломал. А потом он её снова склеил и сделал по ней опоку в литейном цеху, где работал. Сделал отливочку и пронёс её с собой в лагерь.
Я понял, он отличил меня, видимо, из-за моих "Лётчиков" - лётчик должен быть здоровым. Он и тут, словно подслушал:
- Рад познакомиться. За надпись на книге - спасибо. - И смотрел на меня, как бы ощупывая - прочен ли? Вроде бы осмотром остался доволен, подошёл знакомиться к Леониду Алексеевичу. Я заметил в углу сразу 2 пианино. Александр Исаевич и тут перехватил мой взгляд, пояснил, познакомившись с Перфильевым: - Это мы с Наташей вдвоём, когда отдыхаю...
Наталья Алексеевна сказала, что оставляет нас, и ушла в другую комнату. А я опять рассматривал Солженицына. Стоял он перед нами громадиной, в каких-то ковбойских старых штанах, в рубахе без галстука, с широко расстёгнутым воротом, словно он теснил ему широкую грудь. Обращаясь к нам сразу ко всем, показывая на большой стол и стулья вокруг него, сказал:
- Ну, садитесь, друзья, рассаживайтесь, кому где удобно...
Обстановка в комнате была скудной. Шкаф, письменный стол. Сбоку от стола высокая деревянная конторка, выкрашенная в коричневый цвет. На конторке стояла печатная машинка с вложенным листом.
Перехватив и этот мой взгляд, Солженицын объяснил:
- Когда устаю от позы за столом, работаю стоя, за конторкой.
Мы расселись, и он спросил:
- Ну, Борис Иваныч, о чём пишете? Как назвали свой роман? Немного о себе, если не возражаете...
Глаза у него при этом стали точными от внимания и ещё больше налились синью сгустившегося моря.
Взглянув на его книжный шкаф, до отказа забитый томиками книг по искусству, философии и собраниями сочинений русских классиков - в левом верхнем углу бросились в глаза его собственные книги, изданные на русском языке в Англии и Франции - я принялся рассказывать о своей рукописи и себе, о том, как переменил заголовок романа. Он сразу отметил, что первый заголовок просто великолепен, а второй - неплох, мол, тоже, если в романе есть и такой смысл, что Россия - на взлёте, хочет взлететь и не может пока.
- Есть и то, и другое, - сказал я. - Но, видимо, придется "рабов" выделить в самостоятельную книгу, а всё, что относится к "взлёту" - оставить во "Взлётной полосе". Дело в том, что я писал обо всём абсолютно правдиво и честно, и не знаю, пройдёт ли роман в таком виде.
Он перебил меня с какой-то тревогой в голосе:
- Борис Иванович, тут я вам ничем помочь не могу. Исправлять что-то, написанное правдиво, чтобы приспособить, чтобы "прошло", я не могу, не умею. Могу посоветовать только одно: настраивайте себя на то, что печатать вас не будут, и не огорчайтесь. Делайте своё дело честно, правдиво и дальше - не отвлекайтесь. Придёт время, всё напечатают!
- А вы верите, что это время скоро придёт?
Он прошагал к конторке, потрогал фигурку зека. Обернулся, улыбнувшись, сказал:
- Верю! Люди уже всё понимают, видят...
- Ну, а на чём всё же основана ваша вера? - спросил я. - Есть какие-то факты, подтверждающие вашу веру?
Он раздумчиво повторил:
- Люди всё понимают, видят - дальше так нельзя!
Я горько усмехнулся:
- И ждут. Каждый ждёт, что его сосед будет бороться за справедливость и принесёт ему свободу на блюдечке.
- Сосед? - Он улыбнулся широко, открыто. - Это вы хорошо подметили, Борис Иваныч. Есть и такие, конечно. Но есть и другие. Помню, парню зачитывают приговор, дают срок, а он в последнем слове заявляет: "Если вы меня выпустите, я всё повторю опять!" Вот что надо учитывать. У нас растёт хорошая молодежь! Значит, и будущее должно измениться, а?
- Александр Исаевич, - спросил Виктор, - а шо вам было за то письмо? - Он имел в виду письмо Солженицына к съезду писателей, передаваемое западными радиостанциями.
- А-а, - Солженицын засмеялся, - да особенного ничего. Вызвали в ЦеКа. Ну, наговорил я им там, и ушёл. На том всё и кончилось.
Не утерпел Перфильев:
- Александр Исаич, а у вас не найдётся... экземплярчика для нас?
- Есть, - просто ответил хозяин. - Сейчас дам. - И направился в другую комнату к жене. Слышно было, как сказал: "Наташа, просят письмо к съезду. Найди там 3 экземпляра: пусть люди читают, знают..." Через две минуты он вернулся к нам с письмом. Вручая, напомнил мне: - О себе немного расскажете, Борис Иванович?
Я кивнул и принялся за небольшой, сжатый рассказ:
- Детство и отрочество прошли у меня в Киргизии, недалеко от Фрунзе. Отец ушёл на фронт, когда мне было 13. Начался голод, дороговизна. В 44-м у матери выкрали хлебные и жировые карточки, когда их получала в начале месяца в конторе. Жить стало не на что. Когда от голода уже отекли ноги, мать привела меня в военкомат: "Берите, куда хотите, - говорит. - Пропадёт!" Военком нам выдал две буханки хлеба, а через 9 дней призвал меня "добровольно" в Красную Армию - в первый попавшийся набор для школы офицеров. Школа оказалась лётной. В 49-м году я стал лётчиком-бомбардировщиком. Служил в Закавказье, потом в заполярье, на Кольском полуострове. Облетал пол-России, бывал в разных республиках. Везде одно и то же - тяжёлая, безрадостная жизнь. Меня и до этого тянуло писать, а когда насмотрелся на тяжкую жизнь народа, начал писать систематически - "для себя", чтобы высказаться хотя бы на бумаге. Много читал, много видел интересных людей. А в 58-м, будучи командиром звена бомбардировщиков, капитаном, демобилизовался, воспользовавшись сокращением вооружённых сил. Поступил в Днепропетровский университет и закончил его на филологическом факультете.
Первая книжка у меня вышла на 3-м курсе. Потом на закрытом - без фамилий - республиканском конкурсе на лучший киносценарий художественного фильма я занял 3-е место и удостоился премии. 1-го места не присудили никому. А потом, когда я уже работал редактором русской прозы в издательстве, начались мои отношения с КГБ...
- Ну, дальше - понятно, - заключил Солженицын. И повернулся к Перфильеву. - А вы, Леонид Алексеич, тоже что-нибудь пишете?
- Нет, я не пишу. Просто рад, что судьба свела меня с Борисом, а теперь вот - и привела к вам. Я прочёл все ваши произведения, которые печатались. А когда узнал, что Борис едет в Рязань, к вам, упросил его взять с собой.
Я пояснил:
- Леонид Алексеич - мой друг. Выручил меня в тяжкую минуту, когда нигде не хотели брать на работу. А он не побоялся и взял. Потом мы сошлись уже по-настоящему, стали друзьями. На него не подействовали "белые звоночки" начальства.
- Как, как? - заинтересовался Солженицын. - Что за "белые звоночки"?
Я объяснил:
- "Белые звоночки" - это звонки начальства с белых своих телефонов. Ты идёшь на переговоры о трудоустройстве пешком, а тебя в это время обгоняют эти самые звоночки и предупреждают: "Этого мерзавца не брать! Антисоветчик!"
Солженицын рассмеялся:
- "Белые звоночки". Метко. Народ у нас вообще с метким глазом и словом. Уж если что окрестит, лучше не придумаешь! - Взглянув на орденские колодочки Перфильева, он спросил:
- Где воевали, Леонид Алексеич?
- Да на разных фронтах. Я с 23-го года... Войну встретил в Ленинграде, в морском училище - в так называемой "Дзержинке".
Солженицын, остро взглянув на Перфильева оценивающим взглядом, спросил:
- Это сколько же вам - 44... всего? - Он изумился: - А по виду - вам все 50! Что, нелегко сложилась жизнь? Простите, что перебил...
- Да как вам сказать... Кому было легко на войне? Штабникам разве, да комисуссарам, которые в бой не ходили, а только агитировали перед боем. Ну, а нас, первокурсников, забрали сразу на фронт. Сначала защищал Москву - я сам был перед войной москвичом. А родом я из тех мест, которые вы описали в своём рассказе про Калиту. Замечательный рассказ! Мне он очень понравился... Да, так вот защищал сначала Москву, потом - ранение, госпиталь. Опять фронт. Я командовал тогда ротой моряков уже...
- Были офицером, значит? - перебил Солженицын. - Коммунист?
- Был и коммунистом. Но партия потом изгнала меня из своих рядов. Сочла, что я ей, такой, больше не нужен.
- Это какой же - "такой"?
- Дело было так... - начал объяснять Леонид Алексеевич. - Воевали мы на Северном Кавказе, возле Терека. Чуть где прорыв немцев, дырку эту затыкали нами - "чёрными бушлатами". Ну, раз прорвались немцы через Терек, два. Оба раза на них - мою роту. Выбили мы их, заткнули брешь своими телами. Осталась от нас треть, не больше. А тут опять приказывают: давайте моряков!
Ребята запротестовали: сколько же можно бессмысленно погибать, если кругом идёт отступление наших войск - одни мы остались! Стали доказывать дурному начальству, что, обороняясь, мы нанесём немцам бо`льший урон, нежели будем ходить в атаки на них. Если никакого наступления с нашей стороны не предвидится, зачем же на рожон, под пулемёты лезть?
Комбат - начальство небольшое, иди, говорит мне, доказывай свою логику кому-нибудь повыше. Ну, пошёл я. А там, в штабе - сворачивались как раз, чтобы выехать в тыл - ещё хуже: "Не рассуждать! Выполнять приказ: броском на ту сторону!" И уехали.
Вернулся я, рассказал. И не повёл их на тот берег под пулемёты: отбивали атаки со своего берега. Пока нас не выкурили оттуда с воздуха. Догнали свою часть вшестером. По дурости я рассказал всё, как было. За это меня под трибунал и дали 8 лет.
- Где отбывали? - живо интересуясь, спросил Солженицын.
- Я не отбывал, - ответил Перфильев. - Исключили меня из партии, разжаловали до рядового - и в штрафной батальон. Вот там я и отбывал своё наказание: искупал, как принято было говорить, "свою вину кровью". Был ранен ещё 3 раза. Потом партизанил в Словакии, когда началось там восстание. Мы первыми прошли Дуклы через перевал - с группой разведчиков. А остальные потом - не сумели, наступление захлебнулось. Вот и пришлось... Войну я закончил старшиной. Потом - редакторский факультет в Москве, работа в газете "Красный флот". В Днепропетровск переехал в 54-м, устроился в Трубный институт. А теперь вот и Борис там же, в моей издательской группе. Прочитал его роман...
- Ну и как? - опять живо спросил Солженицын.
- Хорошо написано, и правдиво. Побольше бы таких книг, да теперь, боюсь, опоздал он: опять перекроют литературный шлагбаум.
Солженицын повернулся ко мне:
- Где рукопись?
- Там, в коридоре. Лежит в рюкзачке.
- Найдите самое интересное, по-вашему, место, и покажите мне.
Я принёс и раскрыл рукопись на "самом интересном месте". Он быстро прочёл 2 или 3 страницы, спросил:
- У Твардовского были?
- Он лечится сейчас... на даче.
Солженицын горестно помолчал. Вздохнул, заторопился своим бодрым, энергичным тенорком:
- Говорил я ему, го-во-ри-ил! Надо было печатать моё всё, сразу! Теперь вот - жалеет поди... Ну, да ладно. Раз болен, напишу записку Борисовой в "Новый мир" - там люди внимательные, прочтут! Ничего более обещать не могу: они сами решат всё. - Он тут же написал что-то на листочке, сложил его вчетверо, передал мне. - Отдадите это Берзер или Борисовой.
- А может, лучше вы заклеите это в конверт? - посоветовал я, смущаясь тем, что не выдержу и прочту то, что он написал. Он это сразу как-то понял и оценил. Опять, остро взглянув на меня, сказал:
- Хорошо. Так будет ещё лучше, пожалуй. - Вышел в другую комнату и вернулся вскоре оттуда с конвертом, который и вручил мне. Что он там написал, я не знаю до сих пор, так как вручил на другой день конверт Борисовой, и она приняла у меня рукопись.
Но с самим Солженицыным разговор тогда о рукописи моей ещё не закончился. Он принялся листать её: тут прочтёт кусочек, там. Леонид Алексеевич от нечего делать поднялся, прошёлся по комнате. Увидев конторку писателя, подошёл и заглянул в лист, заложенный в машинку.
- А вот этого делать не надо - читать! - раздался резкий голос Солженицына. Леонид Алексеевич сразу отскочил, как нашкодивший мальчишка, в сторонку. Мы с Виктором смутились до онемения. А Солженицын продолжал говорить, но уже другим, пояснительным тоном: - Это ещё сырое, не готовое, и потому - не для чтения пока.
Красный от смущения, Леонид Алексеевич оправдывался:
- Александр Исаевич, извините, пожалуйста, мою бестактность. Я не хотел читать... Случайно вышло. Хотелось заглянуть: а что там? Просто от невоспитанности вышло...
- Да уж ладно, - пробормотал Солженицын, улыбаясь, - бывает...
Продолжая читать своим "способом" мою рукопись, он через минуту воскликнул:
- Виктор говорил мне вчера о письме Сталину в этой рукописи... Вот я его нашёл... Знаете, какие письма писали Сталину из лагерей?
- Какие? - поймался я на крючок.
- Рабьи! А у вас тут - великолепная публицистика, а не просьба "в евойном деле разобраться".
- Так у меня же не раб пишет, - принялся я объяснять, - а люди, которые хотят разоблачить Сталина как Раскольников.
- А-а, прошу тогда прощения. Я же не знал, кто пишет... Были, конечно, всякие письма, и такие, вероятно, тоже. Но больше было - рабьих...
И через минуту снова:
- Борис Иванович, вы в газете не работали?
- Нет, не работал.
- И не работайте никогда! Это ложь, что хорошего писателя делает газета. Газета может только испортить писателя, уничтожить его язык.
- Я тоже так думаю, и потому в газету никогда и не собирался. А теперь - и не возьмут меня, если бы и захотел. А почему вы меня об этом спросили?
- Наткнулся на место, где запахло газетой. А посмотрел дальше - это у вас разговаривает так с людьми парторг. Считайте, что вам повезло и с уходом с работы редактора художественной литературы. Там - вы тоже себя испортили бы: сушить мозг над чужими произведениями! Потом не смогли бы писать своих. - Он вдруг оторвался от рукописи и спросил Перфильева: - Леонид Алексеевич, а чем занимается Борис Иванович у вас?
- Редактирует технические статьи, - был ответ.
- Замечательно! Вот это не повлияет на его язык.
- Я тоже ему так говорю, а он уходить хочет.
- Да, лучше всего, когда художник всё-таки свободен, а не зарабатывает себе на хлеб. - И уже прямо ко мне: - А вот здесь у вас - уж очень... ну как бы это... ну приподнято, романтично, что ли.
Я заглянул в рукопись.
- Тут так нужно по замыслу.
- А не получится при чтении - "сбоев", ухабов, что ли? Проза - должна быть ровной вся. Это не закон, конечно. У Гоголя, много других примеров... Но современная проза, как мне кажется, должна быть ровной и плотной. Да, текст к тому же должен быть и плотным. То есть, на каждом квадратном сантиметре письма - не должно быть ничего лишнего, отвлекающего. Всё должно быть подчинено образу, цели - в каждом куске.
В разговор робко вмешался Виктор:
- Вот вы говорите за рабские письма... Почему же у всех обязательно рабские? Писал и мой брат. У него были письма - о-го-го! Писал он и Сталину... Почему же у Бориса его герои не могли написать?
- Нет, почему же, я вовсе не утверждал, что все письма были рабскими. Я говорил о другом: исходить надо из типического. Но иногда, конечно, можно брать и исключения, если они сильнее выполняют или разрешают, что ли, идею.
Закрывая мою рукопись и наслушавшись от Виктора его украинизмов, Солженицын сказал, обращаясь ко мне:
- Борис Иваныч, вы, я понял, человек русский. Как живётся вам на Украине? Вы родной язык там не забудете? Настоящий русский язык!
- Думаю, не забуду.
- Переезжайте домой. Непременно переезжайте. Язык - не застывшая категория: непрестанно меняется, обновляется. И где, как не на родном месте, черпать из этого родника! - Он помолчал, о чём-то думая. Сказал: - Жаль, не могу я почитать вашу рукопись. И книжку, что подарили - тоже не сумею. Столько шлют книг, рукописей! Разве прочтёшь всё? А работать когда? Вы уж не обижайтесь.
- Да нет, что вы! - сказал я. - У вас отняли столько лет лагеря, тюрьмы! Я понимаю.
- Вот и хорошо, что понимаете. Надо навёрстывать. Ну, а если у вас где-то что-то напечатают - черкните, где? Я прочту. В "Новом мире" я бываю. Если вашим романом заинтересуются, возможно, и я его просмотрю. А рецензию - посмотрю обязательно.
- Как вам писать? Ведь письма к вам проверяются.
- А вы посылайте заказными. Заказные - почему-то не проверяются. А как написать, полагаю, вы уж сумеете.
- Спасибо вам!
- Не за что пока.
- В плохое время мы живём. Страной руководит мещанин, настроил психушек для честных людей, а себя окружил жестокими и бездушными сановниками.
- А вы не бойтесь их. Люди они неумные, ничего изменить уже не в состоянии. Через несколько лет, я думаю, многое переменится у нас.
Мы поговорили ещё немного о политике, о Брежневе. Александр Исаевич вдруг возмутился:
- Да кто он такой, чтобы о нём говорить! Личность, что ли? Очередная марионетка, овладевшая придворной интригой! Не хочу даже о нём...
На глаза ему попался Виктор. Что-то вспомнив, Солженицын весело воскликнул, глядя по очереди то на меня, то на Леонида Алексеевича:
- А теперь, друзья, поможете мне наказать этого молодого человека...
Виктор изумился:
- За шо, Александр Исаевич?!
- За подарок! Наташенька, принеси-ка эту серебряную папку...
Виктор испугался:
- Зачем, Александр Исаевич?
- Подарю тебе её назад. В воспитательных целях.
- Как это - назад? Вы шо?.. Я ж от чистого сердца...
- Знаю. И всё-таки дам тебе урок, чтобы помнил: нельзя дарить не чиновникам такие дорогие вещи!
- А я не возьму, й всё! - Виктор попятился к двери.
Солженицын к нам:
- Товарищи, вы обещали?! - Глаза лукавые, смеются.
Мы ему подыграли, взяв Виктора "под белы руки", изображая из себя стражников. Солженицын улыбался:
- Не убежит, там закрыто! - Он кивнул на дверь.
Виктор продолжал молить, думая - я это видел по его повеселевшим глазам - что всё шутка, и обойдётся:
- Не обижайте, Александр Исаевич!.. Та й за шо?!
- Ну, сам посуди, Виктор, зачем мне такая неудобная папка? Что я с ней буду делать? А тебе на всю жизнь память: был у Солженицына. И - урок на тему: что можно делать, а что - неприлично. В другой раз ты уж не ошибёшься!
Вышедшая на зов Наталья Алексеевна, не зная, что делать, молча стояла. Тогда Солженицын, громадный, с животиком, неожиданно лёгким кошачьим прыжком убежал за папкой сам. А Наталья Алексеевна с плохо скрываемой гордостью любящей женщины тихо сказала нам, показывая рукой на шкаф:
- Это - все книги Александра Исаича! Изданы во Франции, Англии. На русском языке!
- Да мы уж посмотрели! - тепло сказал Леонид Алексеевич.
Вернулся с папкой "для губернатора", не меньше, Солженицын.
- Вот, дарю тебе её, Виктор! На память...
Поняв, что всё не шутка, идёт всерьёз, Виктор заныл:
- Ну, простите, Александр Исаевич! Больше не буду, честное ж слово даю! Возьмить её себе...
За Виктора попробовала заступиться Наталья Алексеевна:
- Сашенька, пожалей ты его, это же у него не от...
- Э, нет! - остановил её Солженицын с улыбкой. - Так его не воспитаешь: надо, чтобы запомнил! - И вручил Виктору папку: - От меня! Будешь смотреть и вспоминать...
Виктор, деваться некуда, сдался:
- Ну ладно, спасибо! - И стоял красный, как мак.
Мы стали прощаться. Солженицын поговорил ещё с Виктором о норильских лагерях, просил передать привет от него брату Виктора, и на этом наша встреча закончилась.
Назад, в Москву, мы ехали в грязном, замызганном поезде "Челябинск-Москва". Вагон был набит людьми, чемоданами, корзинами, детьми - негде было упасть яблоку. Кое-как я нашёл себе место и, скорчившись, подложив на колени злополучную папку Виктора, писал на листках, которые у меня оказались по счастливой случайности, обо всём, что было со мной и товарищами у Солженицына. Память человеческая несовершенна - сотрутся детали, слова. Писал до самой Москвы...
Однако история с посещением Солженицына не осталась тогда в тайне, хотя мы и дали клятву друг другу молчать об этом. Правда, "шило" вылезло из своего исторического мешка и больно укололо меня не сразу. В 68-м году наши войска вступили в Чехословакию. Я к тому времени ушёл из группы Перфильева в издательскую группу одного строительного треста и, сохраняя дружбу с Леонидом Алексеевичем, работал там, благо в тресте работать было легче. Так мне казалось... Я ещё не знал, что начальник спецотдела Кирилл П.....в, бывший "особист", а теперь полковник в отставке, прикрепил ко мне своего осведомителя, и тот следил за каждым моим шагом и словом. А слов в то бурное время, когда подавлялась "пражская весна", произносилось мною немало. Мы читали "Руде право" каждый день, обсуждали его... Но минуло и это время. В 1970 году у меня умерла мать. Личное горе продолжало переплетаться с другими невесёлыми для меня вещами. В "Новом мире" мою рукопись горячо одобрил Евгений Николаевич Герасимов, но закрыл ей путь к редакторскому столу здравствовавший в то время Виталий Сёмин, написавший в своей рецензии: "Пишет Б.С. с большим запалом, со страстью, со знанием своего материала. Его легко, например, представить одним из офицеров того самого лётного соединения, о котором он рассказывает. И в том, как он строит свой роман, есть не только смелость гражданская - она несомненна, - но и очень заметная смелость писательская. "Взлётная полоса" - произведение многоплановое, эпическое по замаху, в нём действуют представители самых разных жизненных слоёв нашего общества, и появляются они перед нами почти каждый раз в остроконфликтной ситуации. Всё это говорит и о писательском темпераменте Б.С., и об уровне его профессиональной подготовленности.
Однако, к сожалению (говорю "к сожалению", потому что и автор, и его книга вызывают симпатию), литературное произведение такого масштаба оказалось не по силам Б.С.
Правда, запала ему хватило от первого до последнего слова. Но..."
Далее, подогнав рецензию под свой тезис, чтобы рукопись всё-таки отклонить, критик закончил, позолотив пилюлю: "В утешение я мог бы сказать Б.С., что книги, написанные таким языком и на таком литературном уровне, как "Взлётная полоса", печатались, печатаются и, видимо, будут печататься. Уровень этот, несомненно, отмечен "проходным" баллом, но ведь это как раз то самое, с чем так яростно полемизирует Б.С."
Обращаться к Солженицыну я не стал, зная, какая травля была раздута в тот период вокруг его имени. К Твардовскому - не пошёл тоже. "Новый мир" уже громили, кому ни лень, редактору "Александру Великому", как называли его тогда, было тоже, я понимал, не до меня. А тут мою рукопись запросил у меня завотделом прозы издательства "Молодая гвардия" В.Сякин, и я передал ему её, не ведая, что теперь моя рукопись будет переснята и ею займутся "искусствоведы в штатском". Борцов за свободу продолжали сажать в психушки, стали выезжать за границу писатели В.Аксенов, В.Войнович, Г.Владимов, "несогласные" с режимом в стране, который устанавливал новый вождь Л.Брежнев. Умер в больнице редактор "Нового мира" А.Т.Твардовский, не вынесший давления на него. На очереди стоял, застрявший острой костью в горле тирании, Александр Солженицын. А тут ещё в Днепропетровске "позволяет себе всякие неположенные разговоры" какой-то Сотников, как доложил "куда надо", уверенный в своей правоте, Кирилл П.....в. Тупой и невежественный, он не скрывал этого от меня:
- Жди! Скоро позовут тебя, куда надо... Посмотрим тогда, какие песенки запоёшь!..
Действительно, вскоре меня туда вызвали по телефону.
- Борис Иванович, чем вы недовольны? - задал мне вопрос сотрудник Днепропетровского КГБ, одетый в штатское. Руки он мне не подал, когда я вошёл к нему в кабинет и поздоровался. На вид - казался мне ровесником. Светловолосый, с грубым, "мужицким", лицом и голубыми внимательными глазами.
"Умный!" - подумал я, встретившись с ним взглядом. Мы, рассматривая друг "друга", словно примеривались. Впрочем, так только говорится - другом он мне не был, скорее, наоборот - ощущал себя патриотом, а меня, видимо, сволочью. Это чувствовалось и в тоне, каким он задал мне свой вопрос. А я ответил:
- Не понимаю вашего вопроса...
Всё я понимал. Он тоже. Потому и переспросил со злом, с раздражением:
- Ну, чем вы недовольны, спрашиваю!..
- А что - нельзя?
- Почему же - можно. Но, чем всё-таки недовольны вы?
- Мало ли причин...
- А поконкретнее - нельзя? - Он злился и показывал мне это.
- Ну, если у нас есть ещё замки и сторожа и толстые уголовные кодексы, то имеются и объекты для недовольства.
- Ну, а всё-таки? Вот вы, я слышал - правдолюб. Правду любите. Ну, так и скажите правду: чем вы недовольны?
- Знаете, это всё не то. Правду я люблю, но понимаю, где я нахожусь... Поэтому, прошу тоже поконкретнее: что вас интересует?
- А вы - не догадываетесь?..
- Нет. Напротив, я оскорблён этим вызовом и допросом.
- Почему? - удивился он.
- Сюда, насколько мне известно, должны вызывать всяких предателей, подлецов, шпионов. А вы - меня. Я считаю себя человеком порядочным, патриотом. А мне, оказывается, не доверяют...
- М-да... Вы не совсем чётко представляете себе нашу работу. Мы вызываем сюда не только плохих людей. Так чем вы всё-таки недовольны? 10 лет уже тянется...
Я мигом сообразил: "Значит, под негласным надзором я у них с 61-го года". И сразу понял, кто был первым осведомителем обо мне. Однако, нужно было отвечать на вопрос, и я ответил:
- Недоволен несправедливостями, которых у нас ещё много.
- Ну, а всё-таки?
- Роскошными дачами, например, которые строят себе те, которых вы не посмеете сюда вызывать. А вот честных людей - вызываете. Таких, которые в случае беды, с автоматами пойдут защищать родину.
- А что вы говорили по поводу наших войск в Чехословакии?
- А кто нас туда звал? Почему я не должен думать о таком? Это ведь только П.....в ни о чём не думает и будет поддерживать кого угодно и когда угодно! Ему это безразлично, лишь бы приказывала власть. Вот он и донёс вам обо мне из верноподданических соображений. Оболгав другого, засвидетельствовал свою "преданность".
Подполковник с удивлением смотрел на меня. И молчал. Тогда я добавил:
- А вы ему - верите. Как же - полковник! В органах служил. А это - подлец чистой воды. Можете вызвать его сюда - я при нём повторю...
- Ну, это вы уж тоже... слишком! Почему так думаете о нём? На каком основании?
- Он сам рассказывал о себе, как "действовал" однажды под Львовом, когда боролся с бандеровцами. Подозревали там одного крестьянина в связи с бандеровцами. Окружили на рассвете его дом за селом на бугре, и во двор: "Хо-зяин!" Никто не откликается. Вышла только женщина, он говорил. Трясётся. П.....в этот принялся ощупывать руками сено, приложенное к стене дома. В одном месте почувствовал - тепло. Отошёл в сторону и, щелкнув затвором автомата, крикнул: А ну, выходи, кто прячется!" Никто не вышел. Ну, он и дал длинную очередь из автомата по сену. Раздались стоны. Отгребли сено, а там, залитые кровью, хозяин и двое его сыновей.
- Ну так и что? А вы, знаете, как бандеровцы убивали наших людей? Как Ярослава Галана из окна застрелили!
- Так то - были бандиты! - воскликнул я. - А здесь - мирное время. И вдруг расстрел - без суда, без следствия!
- Зачем было прятаться?
- Может, они из окна увидели, что идут к их дому военные, с оружием. Испугались, и спрятались со страха. Мало ли что могло быть?
- Так с чем вы, собственно, не согласны?
- С жестокостью. С беззаконием. Ненавижу всякое проявление бессмысленной жестокости!
Он промолчал.
- Разрешите закурить? - спросил я. Он кивнул, а когда я закурил, задал вопрос:
- Зачем вы ездили к Солженицыну? Только не надо... нам известно всё... Вы были у Солженицына?
- Да, был.
- О чём вы говорили?
- Хотел показать ему свою рукопись.
- "Взлётную полосу"?
- Да, - ответил я, удивляясь в душе тому, кто же нас мог так выследить или предать. До этого я знал только о грубых, примитивных методах работы КГБ: вскрытие писем (долгое их держание у себя, грязное расклеивание и заклеивание конвертов), прослушивание телефонных разговоров. А главная информация шла от стукачей, стукачей и только от стукачей. Но я не сказал о посещении Солженицына даже своей жене, чтобы не ввергать её в сферу подозрений КГБ. На кого останется дочь, если меня когда-либо арестуют, а жена будет на подозрении и может тоже лишиться свободы?
- Ну и что же, он прочёл ваш роман?
- Нет, он занят был своей работой, ему было некогда.
- Он передал вам своё письмо?
Я сразу понял, о каком письме идёт речь, но это было не только моей тайной, поэтому стал играть в Ванечку:
- Какое письмо?