Сотников Борис Иванович : другие произведения.

Донгуз-Орун - горная дверь в Сванетию

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

 []
Донгуз-Орун - горная дверь в Сванетию
(рассказ)

Пройдёт два осенних дня, и судьба вновь сведёт этих людей на заснеженном перевале Донгуз-Орун, разделяющем молчаливую Балкарию от высокогорной Сванетии. Перевал разделял их, врагов, и тогда, осенью 42-го. Только тогда они были молоды, теперь - нет: 30 лет таяли с тех пор ледники, и текла вода в бурном Баксане. Много воды утекло.
Молодыми навсегда остались их погибшие друзья - его, немца Карла Макенау, и Чоки Балиева, балкарца из Приэльбрусья, оборонявшего перевалы Северного Кавказа в составе 37-й армии. О бывших друзьях напоминали лишь холмики, на которых стояли лёгкие памятники со звёздами и медными табличками. От друзей Макенау не осталось и холмиков - размыло дождями. Враги. Пришли незваными, сгинули безвестными: участь всех завоевателей - не нужны памяти их имена.
Ну, а живые?
Кто они, если встретятся?
Они ещё идут по разным дорогам. Балиев направляется к Северному Приюту, что лепится на высоте 2350 метров у самого начала восхождения на Донгуз-Орун. А Макенау с группой туристов из ФРГ поднимается к Приюту Одиннадцати на Эльбрусе. Следующий их маршрут, на Донгуз, через 2 дня. И хотя они ещё не встретились, воспоминания у них об одном и том же.
У Макенау это началось потому, что он тут не был с тех самых пор, и вот оно всё вдруг воскресло и ожило.
У Балиева - потому, что уже знал: послезавтра приведут на Приют немцев, и он, инструктор-проводник, поведёт их туда, куда тогда не пропускал, истекая кровью. Он даже смутно, как сквозь пелену, опять увидел лицо того немца в белом маскхалате, который склонился над ним возле камня, к которому он привалился, простреленный в грудь. Их взгляды встретились потому, что Чока пришёл в себя и открыл глаза. Глаза немца были жгуче-чёрные, внимательные, в бахроме тёмных, почти женских, ресниц. Ресницы эти дрогнули, и разжались обветренные губы:
- Лэбэндихь? 1 - сказал немец. И приставил к его груди автомат.
Чока потерял сознание вновь.


Канатно-кресельная дорога, ведущая на гору Чегет, была выключена. Балиев, чтобы не лезть по крутому склону целых 2 километра, стал просить дежурных электриков, чтобы они её включили. Те покурили с ним, поговорили о новостях в Итколе, Азау, включили ток, и вдоль склона Чегета поплыли, уходя в синеву неба, почти игрушечные красные и жёлтые пустые кресла. Точно такие же скользили им навстречу - вниз. На фоне далёких снежных вершин это выглядело неправдоподобно красиво - как на цветной открытке.
Балиев поблагодарил парней и привычно легко сел в набежавшее жёлтое креслице. Пристегнулся цепочкой и смотрел теперь на маячившее впереди красное кресло, которое уходило всё выше и выше, минуя стальные переплёты опор. Под ногами у него потянулись невысокие дубовые рощицы, кучки сосен, и всё это менялось, по мере подъёма, чередуясь по временам года. Сначала внизу осталась осень, в которой он жил и пришёл, потом началась зона лета, а там, выше, он проплывёт над цветущей весной и сойдёт в самом её начале. А дорога пойдёт и дальше, к зиме с её искристым пористым снегом. Но это уже другая дорога, которая возит любителей лыжного спуска.
Проплывая над летом, Балиев рассматривал знаменитые вершины: двуглавый Эльбрус под облаками, сине-белую, уходящую в небо, скальную стену коварной Шхельды; слева от него высились Донгуз и Орун с толстыми многослойными шапками снега - в ту сторону ему сейчас идти; даже мрачный зубчато-белый пик Ушбы был виден тоже. И то ли от тишины и красоты родных мест, то ли ещё отчего-то, чему и не знал имени, Балиев вдруг вспомнил историю своей прабабки, которую выкрал из Сванетии его прадед Бекан, перейдя через Донгуз-Орунский узкий проход.
Правда, не за девушкой отправился Бекан к сванам - на чужую землю завела страсть охотника. Сванов в глухом Накринском ущелье он не встретил. А вот леса`, чем ниже он спускался по неширокому ущелью, становились всё красивее и гуще, и дичи разной там оказалось достаточно. С возвращением Бекан не спешил - лошадь в распадке не пропадёт, будет пастись, верёвка длинная. Украсть её - свои не решатся, да и никто сюда не заходит: зачем? Чужие - тоже не приходят. А узнать, что там, за Донгузом, на той стороне - было интересно. Куда приведёт его ущелье? Неужто не окажется в нём людей? Не верилось...
Всё шире, всё мощнее становилась горная речка и всё громче шумела, сшибаясь с большими камнями и скалами. А там, где она стала глубокой и белой от скорости, он вдруг увидел на правом высоком её берегу селение среди 100-летних разлапистых елей. Виднелись люди, бродил скот. А речка летела вниз всё круче, всё злее. Красивое место выбрали сваны для поселения, лучшего не придумать. Да и жили, кажется, богато - вон какие дома и скот!
Бекан бывал в Сванетии с отцом, но не этим путём - ходили через перевал Бечо, где можно пройти с конём. Минуя Ушбу, приходили к соседям самым коротким путём, чтобы в случае чего можно было быстро вернуться назад. Но об этой дороге балкарцев знали и сваны. Поэтому выставляли дозорных. Если врагов приходило мало, их убивали или же брали в плен, когда удавалось. А если случались большие набеги с целью грабежей и наживы, дозорные успевали предупредить своих, и всё селение укрывалось в высоких каменных башнях. На первый этаж загоняли скот, на втором были семьи, а на верхнем - воины, стрелявшие из узких амбразур отравленными стрелами и пулями из кремневых ружей. Порох, правда, старались беречь, попусту не палили. Но всё равно хоть целый месяц их осаждай, а ничего не поделаешь - была у сванов в башнях и вода, и продукты вяленые и копчёные, и сухие лепёшки. Башни эти выдержали даже персов, которые добрались однажды до самой столицы сванов - Местии.
Золото, серебро, дорогую утварь сваны тоже держали в башнях. Нет, просто так у сванов не поживиться. Единственное, что иногда удавалось и чеченам, и кабарде, так это умыкнуть зазевавшуюся в лесу женщину. Со своими женщинами молодому мусульманину нельзя спать без женитьбы - не разрешает Коран. А чтобы жениться, нужно дать хороший выкуп за невесту. Бывало, что мужчине уже за 30, а он всё ещё не знает, что такое женщина. Соблазнить любимую к тайному сожительству, рисковать головой - узнают родственники, зарежут. Ну, и крали себе чужих, из христиан: с этими можно было делать, что хочешь, на то и пленницы.
Всё это Бекан уже знал, попав в незнакомое ущелье сванов. Отметив с радостью, что башен из камня в селении нет, он решил: надо будет рассказать об этом селении своим и напасть врасплох - пожива будет большой. Но уходить не торопился: надо понаблюдать, как живут, что делают, есть ли дозор.
Однако, первое, что он увидел, была не жизнь в селении, а красивая девушка, вышедшая из него. Спустилась в удобном месте к самой реке, посмотрела в сторону селения - отошла прилично, никто не подсматривает, и принялась раздеваться. Бекан обалдел от мгновенно возникшего желания. Ему и во сне не приходилось видеть обнажённой женщины, а тут вдруг такое увидел, что перехватило дыхание. В Балкарии у женщин даже лица` не увидишь, не то что тела - всё под покровом.
А сванка спокойно сняла с себя одежды, зашла за огромный валун в речке, где не так ревела и крутила вода, и стала мыться. Растирала тело какой-то травой, которая пенилась, затем ладонями, и чему-то счастливо улыбалась. А Бекан стоял с взбесившейся в штанах плотью, смотрел на неё и не мог оторваться, хотя и понимал, что совершает грех. Его бил озноб.
Он бесшумно подкрался к ней сзади и оглушил ударом. Затем разделся и, приставив к горлу девушки, пришедшей в себя, кинжал, изнасиловал её. Девушка не кричала, боясь, что он зарежет её.
Потом он связал её раздетую верёвкой, которую всегда носил с собой, уходя в горы. Ох, и намучился же он с нею, пока спешно уводил к перевалу. Бельё нёс за пазухой, девушку накрыл своей буркой - времени на одевание не было. Боялся погони, поэтому с полкилометра шли по воде вдоль берега, чтобы собаки не взяли след. А когда вышли, свернул в чащобу и вёл пленницу осторожно, прислушиваясь. Пленница стонала от усталости, разбив босые ноги в кровь - об обуви в спешке он вообще забыл. Убедившись через несколько часов, что погони нет, он изнасиловал её ещё раз, испытывая неизъяснимое блаженство, не обращая внимания на непрерывные слёзы и стенания девчонки. Правда, после этого дал ей одежду и развязал руки. Видел, не убежит с такими ногами, да и обессилела от всего.
Тяжелее всего было ему спускаться с нею с перевала Донгуз-Орун-Баши. Если бы не верёвка, которой привязал её к себе, да не его огромная сила и выносливость, наверное, погубил бы и себя, и эту Роксану - так звали девушку. Имя выяснил, показывая кинжалом на себя и говоря: "Бекан, Бекан!", и показывая на неё. Стал называть её "Роксан", так было почему-то понятнее. На своей стороне изнасиловал ещё дважды, после чего накормил, достав из тайника сумку со снедью - на чужую сторону он взял лишь большую лепёшку, чтобы было легко идти, но он её съел ещё по дороге к сванам. Жалел потом, что не взял еды больше, да что толку. Не думал, что так всё получится.
К себе в горный аул привёз Роксану поздно ночью, когда все уже спали, и сама Роксана спала, завёрнутая в его бурку. А он уже тогда знал, что не расстанется со своей пленницей. У неё были рыжие волосы и совершенно голубые глаза - таких не было на всём северном Кавказе. Он чувствовал, что полюбил её, и был счастлив от такой редкой удачи. Подъезжая к родной сакле, он вспомнил рассказы стариков, что и в Сванетии рыжие люди с голубыми глазами тоже встречаются редко. А ему, Бекану, досталась такая красавица.
Дома постепенно выяснилось, что Роксана не девушка, пробыла замужем уже 3 года, но детей не рожала, что муж, подвыпив, частенько её за это бивал. Обо всём этом Бекану пересказывала его мать, общавшаяся с Роксаной. Сам он её не понимал, хотя она и говорила уже по-балкарски, но, видимо, плохо. Он жил с нею, как с женой, и бывал даже ласков. Ему было тогда 32 года, а ей - 20.
На 21-м году она родила ему рыжего мальчика, похожего на неё, с голубыми, как небо, глазами. Глядя в глаза ребёнку, он вспоминал почему-то, как вёл Роксану вверх на перевал, как открылись из облаков Донгуз и Орун, и рядом с их каменными головами были голубые-голубые окна, ведущие, наверное, прямо к Аллаху. А сам он вёл свою рыжую пленницу, будто покрашенную хной, как борода мусульманина, через узкий заснеженный проход, сжатый тесниной скал, к себе на родину из небесной, голубоглазой Сванетии.
Да, не в родную кровь пошёл ребёнок Бекана, но всё равно отцу радость - сын! И впервые повеселела в его доме Роксана - рада была тоже. Выходит, не её вина, что не рожала детей прежде. Бекана удивило тихое счастье чужой, дичившейся до этого, женщины. А потом она удивила его ещё больше - словно подменили: отзывалась на ласку, сделалась доброй.
И всё же она грустила, когда смотрела на юг, в сторону зубчатых вершин Донгуз-Оруна - там была её родина, совсем рядом: 20 километров до перевала, да 30 за перевалом, если идти вниз по ущелью вдоль реки Накры. Близко, а не добраться: мусульмане крепко умеют стеречь своих пленников. Ребёнка принял мулла в мечети в свою веру, сделали обрезание, нарекли Чокой, а Роксана осталась в ауле для всех чужой - не пошла в мусульманство. Насильно менять веру не принято, поэтому её не тронули, однако надзор после этого за ней стал жёстче.


Поднимаясь по северному склону Эльбруса к Приюту Одиннадцати, Макенау зримо представил себе, как тогда, в августе 1942 года, в составе первой горнострелковой дивизии "Эдельвейс", которой командовал знаменитый генерал-лейтенант Ланц, он с ребятами полез на штурм этой двугорбой вершины, но только не с северной, как сейчас, а с южной, малодоступной стороны. Там и подъём был круче, и сверху строчили из автоматов русские.
Приказ был простым и кратким: "Вторая вершина в Европе должна склонить свою голову под великим немецким флагом!"
Флаг нёс Ганс Шперлинг, один из друзей Карла ещё по операциям в Альпах. Фрица Вейса они потеряли несколько дней назад на Клухорском перевале. Теперь же они овладели перевалами Хотю-Тау, Чипер-Азау и готовились к тому, чтобы выбить русских из Приюта Одиннадцати. Не ночевать же в снегу!
Они знали, по ночам здесь, на высоте, трескучие морозы - на леднике долго не продержишься. Хочешь жить, лезь на штурм Приюта - там толстые стены, горячая пища, тепло.
И они лезли. Тёмные очки не спасали от резкого, ослепительного света - глаза всё время слезились. А завтра, если бог окажется милостив, и они уцелеют и выбьют русских, надо будет лезть ещё выше - к Приюту Пастухова, а потом и на обе вершины, чтобы укрепить там флаги Великой Германии. Но то завтра...
- Ганс! - окликнул Макенау товарища. - Как ты считаешь: кому сейчас лучше, ребятам, которые остались атаковать Клухорский, или здесь?
- Конечно, нам! - уверенно ответил Ганс, ложась рядом на снег. Их белые халаты слились с общим фоном, и оба закурили.
- Почему?
- Взятие Эльбруса - это так, чисто престижное дело, и русские здесь особого сопротивления не окажут. А Клухорский перевал откроет выход к ним в тыл на туапсинском направлении. Наши могут отрезать их Черноморскую группу войск от основных сил Закавказского фронта, лишить их флот баз и портов. Это же будет разгром! Русские понимают это не хуже нас. Значит, они будут стоять там насмерть.
- Но наша разведка доложила, что Клухорский охраняет всего одна рота солдат, - заметил Карл.
- Пропаганда. Чтобы поднять наш дух. Не думаю, что русские будут так рисковать целым фронтом.
Они помолчали.
- Главная задача наших войск, - продолжил мысль Ганс, - перекрыть возле Казбека Военно-Грузинскую дорогу, чтобы по ней русские не смогли питать свой фронт из Закавказья ни резервами, ни боеприпасами. Захватить потом грозненскую и бакинскую нефть. Так, я слыхал, говорили в штабе. А здесь, на нашем направлении, я уже сказал: отре`зать Черноморскую группу войск от их главных сил. Если мы это сделаем, война будет выиграна, это говорил сам Ланц.
- Значит, то, что делаем на этой горе мы, история не оценит? - обиженно спросил Карл.
- Я думал, ты умнее, - сказал Ганс насмешливо. - Надо радоваться тому, что здесь можно уцелеть, а тебя интересует история! Подумай лучше о судьбе Фрица. - Он махнул рукой.
Макенау оторвался от дум, с горечью вспомнил книгу военного историка Курта Типпельскирха. Тот в своей "Истории второй мировой войны" писал по поводу немецкого флага, установленного на Эльбрусе 21 августа 1942 года: "Это значительное достижение альпинизма не имело ни тактического, ни тем более стратегического значения". Возразить теперь на это, спустя 30 лет, было нечего, разве лишь то, что в этот день Ганс Шперлинг ошибся тоже, полагая, что им повезло. Ему лично особенно не повезло: он лишился жизни, а следовательно, и восприятия истории. Макенау остался жив только потому, что не ходил на вершину с той группой устанавливать флаг.
Он вспомнил, что ни на другой день после захвата Приюта, ни на третий о флаге не было и речи - русские не ушли вниз, а отчаянно сопротивлялись на ледниках и не гибли, как "должны были", от мороза.
А им, стрелкам с серебряными звёздочками "эдельвейсов" на пилотках егерей, было тепло в отвоёванном доме, похожем на марсианскую обсерваторию из цинка. Выставив часовых, они пили горячий кофе, играли в шахматы, слушали радио - русские при отступлении бросили рацию, посуду, забрали с собой только шерстяные одеяла: на кроватях лежали полосатые матрацы, похожие на узников из Дахау.
Вот только дышать на этой высоте было трудно, всё время стучало в висках - 4100 метров! А каково ставить флаг, там - 5633. Нельзя было и выпить - сердце начинало биться так часто, что казалось, вот-вот разорвётся. И выступал на лбу пот.
А шнапс был. И марши были: радист настроил брошенный приёмник, и они чувствовали ритм и дыхание всего мира.
В ту ночь, когда Ганс уходил со своей группой устанавливать на вершине флаг, они слушали по радио и свой штаб. Оттуда сообщали: на Клухорский перевал противник подтянул батальон 815-го полка, учебный батальон 394-й дивизии, отряд Сухумского пехотного училища и отряд войск НКВД. На перевале идут кровопролитные бои. Генерал горных войск Конрад приказал генералам Ланцу и Эгельзееру сбить противника с перевала в течение двух дней и развернуть наступление в направлении селений Гвандра и Клыдж.
Вот когда Карл обрадовался по-настоящему, что находится на Эльбрусе, а не на Клухорском перевале. Он выпил кофе, поиграл с Шульмейстером в карты и лёг спать, слушая берлинские бравурные марши.
Его разбудили в 3 часа - надо было идти на пост.
На морозе сон покинул его, было страшно. Вдруг подкрадутся русские лыжники! Очередь из автомата, и нет более Карла Макенау, тирольского спортсмена, любимца публики.
Над вершинами окрестных гор, которые были ниже, светила яркая луна, озаряя ледники голубым таинственным светом. Весь Кавказ, казалось, лежал у твоих ног, мерцая снегами. Была жуткая тишина. Мороз выжимал из тела последнее тепло и леденил душу.
Где-то вверху раздалась короткая автоматная очередь, и Макенау вздрогнул. Неужто в такой мороз за ними следили русские и заметили группы, полезшие к вершинам? Может, просто так, или кто-то нажал на спуск?
Но нет - началось, разгорелось.
Очередь раздавалась за очередью, горы гремели, и было не разобрать, где стреляют и что там происходит. Из Приюта никто не выходил, и Карл, поскрипывая по снегу и всматриваясь в вершины, весь настороженный, ждал, когда его сменят.
А утром узнал: флаги поставлены, но погиб Ганс Шперлинг и ещё четверо с ним. Их подбили русские снайперы на рассвете. Всех пятерых схоронили там, на подступах к западной вершине: закопали в снег.
И опять Карл Макенау оторвался от воспоминаний - мелькнула мысль: а что, если подняться на вершину теперь и поискать там Ганса? Ведь он должен быть целым - в снегу трупы сохраняются, как в холодильнике. Но тут же мысль показалась ему дурацкой - сколько снегов за 30 лет выпало! - и он, отбросив её, вернулся опять в прошлое.
Всё шло вроде бы хорошо, как было намечено. Русских выбили с Клухорского перевала, и егеря` дошли до водопада ущелья Клыдж. 27 августа 200 автоматчиков просочились через боевые порядки русских и атаковали селения Гвандра и Клыдж. А потом с ними была утрачена радиосвязь, и о них ничего не знали целых 10 дней, пока русские не начали наступление и не оттеснили тирольцев по ущелью назад, до самой площадки Клухорского перевала. 200 ушедших вперёд автоматчиков не вернулись, они были истреблены русскими.
Наступление немецких войск почти везде прекратилось. Карла Макенау и других, находящихся на Приюте Одиннадцати, заменили и направили вниз, в Баксанское ущелье, чтобы пробиться в верховья реки Ингури, пройдя через Донгуз-Орун.
Вот тут и начались испытания для Карла - он не вылезал из боёв целый месяц. Уж лучше бы сидеть на Эльбрусе и дышать, как загнанная лошадь, чем каждую минуту подвергаться опасности быть убитым. К тому же местное население встречало их молчаливой враждебностью: опасно было спать даже днём.
- Ну что, господа, отдохнули? - спросил проводник, поднимаясь. И Макенау перестал вспоминать. Сейчас они поднимутся на ледник, опять будет трудно дышать, надо идти в тёмных очках, повязав на лицо маску из марли.


Слева от склона Чегета, глубоко внизу, лежало в каменистых берегах двухцветное озеро. Ни кустика нигде - каменная чаша. Вода вливалась в озеро из двух горных речушек: на юге - из водопада, на западе - из горного потока. Там, где речки впадали, вода была по цвету ржавой, а дальше - казалась зелёной. На восточной стороне, уходя отвесной стеной вверх, виднелся ледниковый срез толщиной метров в 200 - ледяная стена. Миллионы лет падал и накапливался там спрессованный снег - видны были отдельные границы слоёв. Столетние? Тысячелетние? Об этом знали, наверно, только гляциологи. Проводник Балиев о леднике ничего не мог рассказать - он не учёный. Впрочем, он видел здесь места с вмёрзшими в лёд людьми - метров на 30, не докопаться. Как они туда попали, когда - не определить. Лёд за тысячелетия делается от большого давления чистым, прозрачным. Да и откуда взяться пыли и сажи в горах?
Отрываясь взглядом от озера, Балиев посмотрел на склон противоположной горы - там вдруг шевельнулись огромные массы снега и, отделяясь от каменной стены, к которой прилегали, лавиной устремились вниз, круша на своём пути и увлекая за собою другие массы снега. Не дай Бог очутиться в такую минуту на их пути! Будут потом, лет через тысячу, рассматривать и тебя во льду.
Лавина уже прошла, но ещё струились белым песком в расселинах ручейки после неё, и было не по себе. Впрочем, удивляться не приходилось - лето, снега` подтаивают и обрушиваются, принося иногда и бедствия.
Впереди, на дне каменистого распадка завиднелся небольшой домик-барак - Северный Приют. Возле домика шумел горный поток, летящий вниз, к озерцу. Распадок был взят в кольцо крутыми склонами ребристых хребтов, покрытых снегом. В одном месте зубья хребта были разорваны - небесная дверь в Сванетию. Зубец слева - Донгуз, зубец справа - Орун-Баши. Это и есть перевал на ту сторону, в Накринское ущелье.
В километре от Приюта, возле бурного потока, стоял на холмике металлический памятник погибшим советским солдатам. Возле него, рассыпавшись по склону горы` белыми комочками ваты, паслись овцы - сне`га там не было: альпийский луг.
Возле памятника Балиев остановился, посмотрел на молчаливого старика-чабана, стоявшего в стороне, опирающегося подбородком о высокую палку. Сгорбленная спина, мохнатая чёрная шапка на голове. Балиев узнал старика и приветственно помахал ему рукой. Чабан снял с головы шапку, надел её снова и опять замер в прежней созерцательной позе. Лишь две собаки насторожили головы, но и те улеглись.
"О чём старик думает каждый день? Вспоминает прожитую жизнь? А ведь он знал, наверное, моего прадеда Бекана, - предположил Балиев, - чабану уже за 90".
Взгляд Чоки скользнул по памятнику - имён на табличке не было, одна дата - 1942 год. Рядом стояла ржавая горная пушка, которую они бросили тут тогда - её искорёжило разорвавшейся бомбой, а красноармейцев Ивана Огородникова и Павла Аракелова сразило насмерть, там их и похоронили, под тем холмиком. Вместе с ними похоронили ещё человек 15, но тех Чока не знал: из других рот были, при отступлении все части перемешались, со многими так и не пришлось познакомиться - некогда было. Да и хоронили их ночью, после боя. Торопились, делалось это, как попало. Лейтенант, правда, собрал солдатские "медальоны" с адресами и именами погибших, но потом погиб и сам; имена затерялись.
Всё, что осталось от них - кости в земле, памятник, установленный после войны, да горная пушка, которую оставили здесь за ненадобностью. Пушка почему-то очень нравится туристам: все фотографируются возле неё. А на памятник - ноль внимания. Что` в нём: стандарт. Искорёженная пушка казалась значительнее загубленных жизней. Некоторые, правда, снимали перед памятником свои туристские шапочки и подолгу молча стояли, но это были, как правило, люди старшего поколения - помнили войну.
Не забыть и ему, Чоке Балиеву, того дня.


18 сентября, когда немцы почти на всех перевалах были остановлены, отряд, в котором он служил, получил задание обойти Эльбрус с севера и напасть на селение Хурзук. По данным разведки там стоял небольшой немецкий гарнизон, его давно уже никто не тревожил, и немцы там забыли-де о войне.
Напасть-то напали. Только на деле оказалось не так, как доносила разведка. И сам гарнизон у немцев был не маленьким, и бдительности не потерял. Поэтому советский отряд схода столкнулся с превосходящими силами противника. Все поняли, что надо было разделиться на мелкие группы, как это обычно делают отряды в горах, и бить немцев по тылам, а не лезть на них в лоб. Но сделанного уже не поправить, и отряд, понеся большие потери, начал отступать в Баксанское ущелье.
Вскоре выяснилось, немцы не отстали от отряда, а преследовали его. Пришлось броситься изо всех оставшихся сил назад, к своим. Но проскочить успела лишь половина отряда, а вторую немцы отсекли, перекрыв ущелье. Те, кто проскочил в Баксанское ущелье, полезли вверх, на гору Чегет. Оттуда можно было добраться к перевалу Донгуз-Орун-Баши и уйти к своим в Закавказье - другого пути не было.
Боеприпасов было мало, стрельбу вели очень экономно, гранаты использовали в самых критических ситуациях. Запасы еды кончались, на таком пайке далеко не уйдёшь. Немцы догадались об этом потому, что пустых консервных банок на остановках русских почти не оставалось. И они, загнав отступающих на Чегет, остановились, поджидая резерв. Знали, деваться русским теперь некуда, кроме двери в небо - через Донгуз-Орун. Но там можно пройти только по одному, да и то летом. А когда перевал закрыт снегом, подъём невозможен - нужен сверх опытный альпинист, который прошёл бы с верёвками первым. К тому же в самом узком проходе к небу их можно обстрелять из крупнокалиберного пулемёта, установленного на самолёте. А если попасть бомбой в этот проход, то и вообще можно его завалить. И русские окажутся в голодной мышеловке.
Первый бой разгорелся перед перевалом. Немцы вызвали по радио авиацию, и та сначала накрыла отряд бомбами - вот тогда и погибли Огородников и Аракелов, а затем уж пошла в атаку немецкая пехота - "эдельвейсы".
Бой длился весь день, а подкрепления из-за перевала русским всё не было. Спасла от гибели наступившая ночь. Похоронили в темноте товарищей и полезли на перевал. Немцы преследовать не решились - лишь всю ночь пускали в небо ракеты.
Когда отряд добрался до ледника, подниматься стало трудно. И крутизна страшная - поскользнёшься, только тебя и видели! - и надо ещё было рубить ступеньки. А ведь тащили на себе и две горных пушки, и остальное снаряжение.
На перевале залегли, приготовившись к отражению атаки. Светало.
Командир отряда старший лейтенант Задонцев сказал: есть приказ перевал не сдавать. А было их на том перевале всего 32 бойца, к тому же пятеро раненых. Вот и задумались они тогда о смерти. И приказ им казался дурацким. Но все молчали.
Балиев залёг возле огромного камня. Пересчитал диски - осталось 8 вместе с теми, что забрали у погибших, и закурил. Долго ли будешь жить с такими запасами? Правда, у каждого было ещё по 5-6 гранат. Придётся переводить автоматы на одиночные выстрелы. Обнадёживало их тогда, что нелегко придётся и немцам. Подъём на перевал крутой, проход - узкий: каменная теснина. А вверх лезть, не по ровному месту идти.


Когда Макенау увидел перед собой на снегу цинковое куполообразное здание, похожее на марсианскую обсерваторию, прилепившуюся к каменной гряде, напоминавшей собою спинной плавник большой рыбы, сердце его дрогнуло: вот он, Приют Одиннадцати, который брали тогда штурмом! Не верилось, что опять они здесь.
На нижней площадке, если спуститься метров на 20, чернел из снега остов бывшей котельной - её разбомбила немецкая авиация. Русские так до сих пор и не отстроили её.
Карл поднял голову и, щурясь за тёмными очками, посмотрел на вершины Эльбруса. Где-то там, возле правой, глубоко в снегу лежит Ганс. Боже мой!.. На глаза навернулись слёзы. А может, это от солнца?
Летняя дневная пурга, через которую только что шли, поднимаясь по леднику, сместилась куда-то на запад и быстро уходила. Здесь, перед Приютом, снова было светло и солнечно, на восток просматривался весь Кавказ, а полчаса назад была прямо ночь и выл ветер.
- Во-он там, - показывал проводник рукой, - виден Домбай. А там - путь на Сванетию.
Все повернули головы и рассматривали далёкие вершины, на которые показывал проводник.
А у Макенау ослабли ноги - как тогда, когда преследовали на Чегете русский отряд, а утром увидели, что те уже на перевале. Лейтенант Вилли Грюнвальд приказал лезть туда. Лезть надо было на верную смерть, а лейтенант горячо объяснял, что за перевалом - Сванетия, дивная отсталая страна, и это победа, которую они, "эдельвейсы", принесут великому фюреру.
Перед штурмом они, как всегда, достали из рюкзаков белые маскировочные халаты. Бой предстоял на снегу, в халатах их не так будет заметно.
Сначала русские не могли их видеть, и они поднимались беспрепятственно. Даже ступеньки в снегу не надо было рубить - остались после русских. Но когда начался самый крутой и узкий участок подъёма, они приуныли. Сто`ит подняться вон к тому последнему холмику, и начнётся...
Началось с того, что русские убили Генриха Шварцкопфа, рослого фельдфебеля, появившегося первым на холме перед перевалом. В него влепили целый залп, и он повалился, изрешечённый. Остальные залегли и боялись высунуть нос: перестреляют поодиночке.
Лейтенант Грюнвальд вызывал по рации самолёты, но их пришлось долго ждать, и солдаты мёрзли, лёжа на снегу. Лишь через 2 с половиной часа прилетело звено юнкерсов и стало бомбить перевал.
Лейтенант приказал егерям лезть под свои бомбы, иначе после бомбёжки русские опять возьмут тропу на прицел. И они побежали за холм навстречу русским пулям и своим бомбам. Лейтенант что-то кричал лётчикам по радио.
Пока русские не стреляли, егеря успели проскочить почти целым взводом и залечь за камни перед самым перевалом. Но тут самолёты дали круг и ушли куда-то на север, а русские открыли по тропе прицельный огонь. Ни один из "эдельвейсов", оставшихся за холмом, не смог больше проскочить к своим за камнями. Карл хорошо видел, оглядываясь: только выскочит егерь на холм, и готов, очередь за следующим.
Лёжа за камнями, Карл и другие солдаты стали присматриваться к дымка`м, пытаясь определить, откуда стреляют. Врагов было немного, это чувствовалось, и парни из "Эдельвейс" решились на штурм. Одна группа брала на прицел каждый камень, из-за которого появлялся дымок, другая - бросилась на перевал.
Карл не помнил ни криков, ни выстрелов, только сильно стучало сердце, и трудно было дышать, когда ворвались они на площадку перед каменным проходом на ту сторону. Помнил, что очень боялся: выскочат сейчас русские из-за камней, и начнётся рукопашная. Но русские не выскакивали, они были мертвы и лежали подле камней, кто, сжавшись от последней предсмертной боли в комок, кто, разбросав руки. Сне`га возле камней не было, и кровь не казалась такой красной, как это бывает всегда на снегу. Вот только жутко белела у одного парня кость из оторванного бедра, а лицо было чёрным, страшным, искажённым невыносимой болью. И хотя Карл навидался уже смертей на войне, такие трупы его всегда поражали. К горлу подступила тошнота, а ноги сделались ватными. Хотелось скорее укрыться: вот так смерть может настичь и его! Мысль эта была непереносимой.
Отто Розенкранц, напоминавший своею чернотою галку, тоже наклонился возле большого камня над русским - тот сидел, привалившись к камню спиной. Голова у него была без пилотки - рыжая, светлая, а из уголков рта текли струйки чёрной крови. Собственно, кровью здесь были перепачканы и забрызганы все солдаты.
- Живой?.. - громко удивился Розенкранц.
Карл повернул голову и увидел, что русский открыл глаза, а Розенкранц приставил к его груди автомат. И вдруг Отто как-то неестественно вздрогнул, переломился в поясе, упёрся стволом автомата в щебень возле русского и нажал на спуск. Брызнул огонь и мелкие крошки камня, а Розенкранц всё глухо строчил и строчил в гранит, валясь всем телом на русского. Смотреть на это было страшно, и Карл от неожиданности присел, успев заметить, что лицо русского окрасилось кровью, оцарапанное гранитной крошкой, которую высекли пули Розенкранца.
А после этого он услыхал и увидел русских, вырвавшихся на перевал с той, другой стороны. Они что-то кричали, строчили из автоматов, и было их много.
Карл не помнил, как скатился с другими егерями вниз - сначала за камни, а потом за холм, как что-то кричал на них лейтенант Вилли Грюнвальд, которого никто не слушал и никто не поднимался. Многие потеряли свои пилотки и смотрели назад. И тут Карл почувствовал боль в левой ноге и увидел, что она вся в крови, вспомнил советского солдата с белой костью, торчавшей из бедра, его искажённое му`кой лицо и подумал, что это конец, конец всему. Голова его закружилась, он потерял сознание.
- Господа, прошу пройти всех в дом, - услыхал Макенау голос переводчика и оторвался от воспоминаний.
- Вы ещё насмотритесь на эти красоты, - продолжал переводчик. - Сейчас слишком яркое солнце, поберегите свои плёнки. Нас ждёт обед. Потом, потом, господа...
Глазам Карла опять открылся далёкий Домбай внизу, ледяная синяя стена Шхельды, белые шапки гор-близнецов Донгуза и Оруна. Всё было на месте, сверкало под солнцем и безмолвствовало. И очень много было горного воздуха, синих просторов.
Хорошо, что русские остались тогда на перевале, не бросились преследовать. Не видать бы теперь света Карлу. А так жив ещё, дышит и смотрит.
Повезло ему, что ранили. Правда, была задета кость, рана загноилась, но его увезли в госпиталь, и он откатывался с этим госпиталем на запад. Так и уцелел.
Интересно, изменилось ли что с тех пор внутри Приюта? Он направился вслед за туристами.
Внутри Приюта их поместили на втором этаже. Через тонкую стену доносилось энергичное пение. В соседней комнате громко пели русские парни. Мелодия была простой, а ритм очень энергичный, и песня хлестала, как удары:
Ведь это наши горы,
Они помогут нам, они помогут нам!
Макенау и его друзья прислушивались к песне с интересом, но слов не понимали. Чужая земля, чужой язык.


- Привет, Шота! - крикнул Балиев, подходя к домику Северного Приюта. - Чем это ты занимаешься?
- А, Чока! - обрадовался низенький Шота, узнав Балиева по спортивному костюму и светлой голове. - Да вот, решил ботинки просушить на солнце. Говорят, послезавтра немецких туристов сюда приведут. Приказано встретить культурно. - Шота кивнул на разложенные пары горных ботинок разных размеров. - Отсырели.
- А кто поведёт их через перевал, знаете? - улыбнулся Балиев и, подойдя к инструктору Приюта, протянул руку.
- Ты, что ли?
- Я. - Балиев опять заулыбался.
- Вот хорошо! - обрадовался Шота. - Отдохну хоть немного. Только вчера вернулся, еле донёс сюда эти проклятые ботинки.
- Как там погода? - Балиев протянул товарищу пачку "Примы". - Кури.
- Хорошая погода, сне`га ещё рано ждать - не пойдёт. Тебе привет от Рабизо и Отара.
- Спасибо. Скоро сам их увижу.
- Отара, наверно, не увидишь - в Местию поедет. Там прибыла группа альпинистов из Москвы, хотят на Ушбу.
- Ну! - удивился Балиев. - А ты разве не хочешь?
После гибели знаменитого Хергиани первым тигром скал и барсом снегов на Кавказе считался Шота, и Балиев удивился, что Шота сидит здесь, на Северном Приюте, вместо того, чтобы быть в Местии.
- А! - махнул Шота обиженно. - Не приглашают. А напрашиваться я не люблю. Не хотят - не надо.
Они разговаривали по-балкарски. Потому что находились на этой стороне. А были бы там, в Сванетии, разговор шёл бы на грузинском - таково правило вежливости. И Чока, и Шота знали оба эти языка. Шота - потому, что на этой стороне жил, Чока - потому, что в жилах его текла и кровь сванов, сильная кровь - до сих пор в их роду повторяются рыжие дети, напоминая, что их прабабка была родом из Сванетии.
Язык сванов (тот же грузинский) Чока изучил тогда, в 42-м, когда его, раненого, доставили с перевала в Накру. Там стояла небольшая воинская часть, которая сначала выручила их на перевале, а потом спасла Чоку и от смерти. У них был свой фельдшер. Он осмотрел рану, сделал перевязку, дал лекарства. А поправлялся Чока уже в доме стариков Ратиани, таких же рыжих, как он.
Собственно, они потому и взяли его к себе, что был он рыжим, как весь их род. Фельдшер хотел определить Чоку в другую семью, где были молодые крепкие женщины, чтобы могли ухаживать за раненым. Но старики Ратиани, потерявшие на войне обоих сыновей, упросили фельдшера, чтобы он отдал больного бойца им.
- На наших похож! - объяснил Тенгиз Ратиани. Это всё и решило, фельдшер спорить не стал.
Старуха Нино, жена Тенгиза Ратиани, ухаживала за Чокой, как за сыном. Ходила в горы, доставала какую-то особую траву, варила её и прикладывала к ране. Рана затягивалась хорошо и была чистой.
Находясь долгие зимние дни рядом с привязавшимися к нему стариками, Чока изучил их язык и изъяснялся на нём довольно свободно.
Однажды, когда старик завёл разговор о том, что Чока похож на свана, именно из рода Ратиани, и что они со старухой решили усыновить его, он ответил, что у него в Балкарии есть свои старики, которые его ждут, и поведал им историю прабабки, украденной когда-то из селения.
Рассказ Чоки потряс Ратиани. Они с женой переглянулись, но ничего не ответили. А потом Тенгиз ушёл к ночи в село и вернулся лишь утром. Когда Чока проснулся, Тенгиз сказал ему, что ходил к старикам, которые много знали и помнили про здешнюю жизнь.
- Так вот, сынок, - взволнованно продолжал Тенгиз, - наши старики знают эту историю тоже. Действительно, такой случай здесь был - исчезла девушка. Но не из нашего рода Ратиани, а из семейства Кипиани - они тоже рыжие. Потом эта девушка, уже женщина, вернулась назад.
Чока даже привстал на постели. Он знал от отца, что его прабабка сбежала домой к сванам, оставив в роду Балиевых двух детей. Но почему она так поступила, отец не объяснял.
- Да, вернулась, - повторил старик. - И умерла здесь, в родном селении. Перед смертью рассказала своим родственникам всю правду, которую до этого скрывала.
- Какую правду? - не понимал Чока.
- Дома она сначала говорила, что её украли и увезли в Балкарию как рабыню. Издевались там над ней много лет. Но она сумела убежать. Может, не хотела, чтобы родственники знали правду, может, боялась своего мужа, который принял её назад в свой дом. Не знаю. Но перед смертью она призналась во всём.
Старик помолчал, раскурил трубку и неторопливо продолжил:
- Дело было не так. Украсть-то её украли, это верно. Но потом она стала не рабыней вора, а его женой. Родила ему двух детей и любила его. Но закон у вас, мусульман, разрешает мужчине иметь много жён. Родители её нового мужа не признавали её детей своими внуками - иноверцы. И потребовали, чтобы сын взял себе в жёны ещё одну женщину, своей веры.
Когда в доме появилась другая женщина, Роксана - так звали нашу сванку - затосковала и уговорила мужа сходить с ней в её родную Накру. Захотела хоть издали посмотреть на своих.
Он согласился: наверно, любил. Собрались в дорогу. Перебрались через перевал. Как увидела она родные горы, нашу речку - затрясло её. Всю дорогу плакала и торопила его. Он уж хотел поворотить назад - видно, почувствовал недоброе, да она его упросила. Только взгляну, мол, на родное селение... Опять поверил он ей: дети же остались за перевалом!
К Накре пришли ночью. Пробрались со стороны леса поближе, но было темно, ничего не видать.
- Откуда знаете, Тенгиз-джан? - улыбнулся Чока. - Сами там были, а?
- Хочешь всё знать, не мешай рассказывать! - обиделся старик. И Чока понял: история Роксаны, видимо, волновала всех, потому её так по обе стороны перевала и рассказывали - как свою собственную. А где собственное, там много чувства, где много чувства - работает воображение. Так уж люди устроены. Ладно.
Чока извинился и дальше слушал, не перебивая старика. И тот вдохновился опять, подливая вина из кувшина.
- Темно, говорю, было. Тогда ведь и керосином у нас не пользовались, бараний жир в плошках жгли: пропитается им фитиль и горит. Ну, а какой от этого свет, можешь представить.
Почуяли их тут собаки - лай подняли. Её муж, мусульманин этот, говорит ей: хватит, пора назад. А она: дай схожу посмотрю родной двор, меня собаки не тронут. Ему предлагает подождать в лесу. Лес и тогда подступал прямо к нашим дворам, даже ещё гуще был. Он там её и ждал. Луна как раз вышла из-за горы, светлее стало.
Слышит, опять лай: лают собаки на Роксану. Может, они забыли её, а может, уже и не было тех старых собак.
Когда Роксана вошла во двор, первой на лай откликнулась её мать. Спросила в темноту:
- Кто здесь?
Как услыхала Роксана её голос, родную речь, так и забыла обо всём на свете. Закричала что-то и упала без чувств. Поднялся тут переполох, выскочил отец, братья. Внесли её в дом, узнали, конечно. Шум по всей нашей Накре. Не знаю, что там думал муж Роксаны и сколько ждал её: до утра собаки надрывались. Только не вернулась она к нему.
Остальное тебе известно. Бывший муж Роксаны был женат второй раз, но свою новую жену - с ней тоже детей не завели - отправил назад к её родным. Принял к себе Роксану. Стали они снова жить вдвоём. Забот никаких. Казалось бы, чего не жить? Однако начала она заметно сохнуть, будто из неё жизнь уходила, и всё время молчала. Ну, а когда узнали от неё про детей, которых оставила на чужой стороне, поняли, чего она так тосковала. Так и померла: зачахла.
После того разговора с дедом Тенгизом узнал Чока, что есть в нём кровь из рода здешних Кипиани, и захотелось ему на них взглянуть. Когда выздоровел, пошёл. Те уже знали обо всём, встретили, как своего. Конечно же, свой, определили они - такой же рыжий, голубоглазый.
Так повязала Чоку судьба с селением Накра навсегда - тут жили далёкие его предки.
Закончилась война, вернулся он из Будапешта в родную Балкарию, работал шофёром в Баксане, а потом, когда жизнь стала полегче и открылся туризм, устроился инструктором-проводником через Донгуз-Орун и видался со всеми Кипиани часто - почти родственники, которые встречали его с радостью.
А вот послезавтра вести через Донгуз немцев. Такого здесь ещё не было: иностранцы пойдут по этому маршруту впервые. Ну, что ж, как ни причудлива судьба - то от немцев не пропускал, теперь - сам поведёт, а жизнь развивается по своим законам, законам живых: сколько же зло помнить?


Из Приюта Одиннадцати группа немецких туристов вернулась на турбазу с красивыми значками, свидетельствовавшими о том, что их владельцы побывали на Эльбрусе на высоте 4100. Но никто из них не знал, что Карл Макенау, пожилой тучный турист из Мюнхена, побывал там дважды.
А ещё через сутки группа ночевала уже в Северном Приюте, у подножия перевала Донгуз-Орун. Макенау и сюда шёл во второй раз. Только теперь без автомата, в туристских серых шортах и куртке, с рюкзаком за спиной.
Русский проводник поднял немцев в 4 утра. Вся низина утопала в густом плотном тумане. Натыкаясь на камни-валуны, туристы спускались на шум к речке, умывались, чистили зубы. Потом их ждал завтрак и горячий кофе. А после кофе в столовую к ним вошёл рыжий пожилой инструктор с голубыми глазами, вытряхнул из мешка кучу горных ботинок и сказал, что поведёт группу через перевал.
Был инструктор неразговорчив, и никто не обратил на него внимания. Начали выбирать себе ботинки по размеру.
Туман снесло волной свежего воздуха вниз к озеру, вершины гор заблистали золотом снегов - там был уже день, и все заторопились: до Южного Приюта в Накре, где будет отдых с ночёвкой, идти целых 9 часов. Надо спешить.
Плотнее подогнали к спинам рюкзаки и двинулись за сухопарым молчаливым проводником в путь. Идти пока было легко, и все потихоньку обменивались впечатлениями. На проводника опять не обращали внимания - хмурый какой-то.
Не обращал внимания и Макенау, хотя "русский проводник" был вовсе и не русским, и уж во всяком случае заметным: один тут среди них, немцев, чужой - вёл их к перевалу, через который Макенау хотел пройти ещё 30 лет назад, да не получилось. А теперь он вот пройдёт, наконец, и посмотрит - что же там, за этим заветным перевалом? И строчки пуль не будут вспарывать перед ним твёрдый снег, и не надо вжиматься всем телом в ледник, боясь покатиться назад в пропасть - навсегда.
Но подниматься к перевалу было трудно и теперь - подъём казался Макенау крутым, ступеньки, вырубленные в снегу, ненадёжными, и часто стучало сердце. А может, это от возраста так, думал Макенау. Тогда, в 42-м, под пулями, и то было легче: до холма перед самым хребтом они добрались быстрее, чем сейчас.
На холме туристы передохнули, и тут Макенау рассмотрел позицию, которую успел уже забыть. Все закурили, закурил и он, вспоминая, как первым упал, выскочив вот сюда, где они теперь сидят, рослый фельдфебель Генрих Шварцкопф. Да, с перевала они были видны тут, как на ладони.
Проводник всё молчал и не заинтересовал Карла даже тогда, когда пошёл вперёд опять и первым ступил на перевал. Не думал в то мгновение Макенау и о том, какой перевал разделяет их теперь, двух поседевших людей из разных миров. Его всё ещё продолжало интересовать только прошлое - что было там, за перевалом? И почему русские так упорно держались за этот перевал? Ведь все они там погибли.
И вдруг его ошпарили слова их переводчика:
- Господа, наш проводник сказал, что вот здесь, возле этого камня, он лежал раненым в 42-м году.
Все посмотрели на рыжеволосого сухощавого проводника с глазами голубыми, как небо, и почувствовали себя неловко. Они разом перестали болтать и восхищаться открывшимися красотами. И проводник, видимо, это понял и заговорил о чём-то другом, не о войне. А они, молодые парни и несколько женщин, стеснялись на него смотреть, по-прежнему чувствуя себя как бы виноватыми за дела своих отцов. Слушали проводника и смотрели на него только переводчик да Карл Макенау.
Карл будто оглох. Он перестал слушать переводчика - смотрел на пустые консервные банки, которых тут было так много, будто каждый турист считал своим священным долгом выпить здесь, на покорённом им перевале, и закусить. Не меньше было и бутылок всех марок.
А раньше тут валялись диски, гранаты и погибшие люди. Теперь здесь был мусор и десятки надписей на камнях - и масляной краской, и так, выцарапанных гвоздём. Да торчал шест с тряпкой на конце.
Макенау оторвал взгляд от банок, камней и посмотрел за перевал - в открытую пустоту летящего вниз зелёно-синего ущелья. По его краям стояли дивные горы. По ущелью ходили кучки влажных рваных облаков - как белые овцы, только по воздуху. А ниже, глубоко-глубоко, синела толстой веной горная речка Накра. Всеми цветами радуги переливались вершины гор, и было много света и солнца.
Стали спускаться по крутой каменистой тропе. И снова менялись времена года - зима перешла в весну с полосой цветущих рододендронов, ниже - началось лето, ручьёв становилось всё больше, воздух делался всё теплее, а Макенау без конца думал о Розенкранце, приставившем автомат к груди рыжеголового русского солдата на перевале, об этой сегодняшней встрече с проводником, который сказал, что был ранен тогда здесь. Конечно же, это он, никакого сомнения быть не могло. И всё Карлу виделось как во сне, в фантастической сказке.
Однако умом Макенау понимал - не сказка, причудливая судьба. И если войну, как каждый побывавший на ней, он ненавидел и без того, то теперь она казалась ему ещё ужаснее и нелепее. Ну что дал бы им тогда захват этого ущелья, что? Что они могли пронести с собой сюда, кроме своих рюкзаков - ни боеприпасов, ни техники. Что они могли сделать, прорвавшись в Сванетию? Их просто истребили бы здесь кавказцы, живущие в этих ущельях. А они, дураки, лезли, столько жизней положили на этих перевалах, и своих, и чужих. Какая нелепость! Разве простили бы это Ганс, Отто, Шварцкопф, если бы смогли встать из могил и узнать, за что отдали свою жизнь?
После спуска на дно ущелья Макенау сфотографировал русского проводника - тот стоял в сторонке от всех. Для чего Карл это сделал, не знал. Просто чувствовал, что это необходимо, что иначе не простит себе потом этого.
Ему хотелось поговорить с проводником, рассказать, что они уже встречались, но что-то удерживало его от этого шага. Неизвестно, как отнесётся к этому русский, да и свои тоже. Начнутся приставания, расспросы. А если в группе ещё окажется какой-нибудь журналист? Вернётся домой и раструбит на всю Германию. От газетчиков и телевидения не станет житья, приобретёшь лишь скандальную известность. Опять же и проводник: поймёт ли всё правильно? А если нет?
Тут надо подумать, зачем торопиться. Только всё испортишь. Правда, можно поговорить один на один, без свидетелей, но он не знает языка. Значит, придётся посвящать в эту историю переводчика, а этого Карлу не хотелось. Не то чтобы парень не нравился ему или он ему не доверял, нет. Просто переводчик был молод и тоже мог не понять этого. А вдруг ещё и настроен, как многие из теперешней молодёжи? Пороху-то не нюхали. Нет, видно, из этой затеи ничего не получится и не стоит её затевать.
- Герр Макенау, садитесь с нами, поешьте, - пригласила Карла молоденькая фроляйн Хильда, расположившаяся с компанией парней у самой воды. - Вы не заболели? - Девчонка смотрела на него как на больного, с участием.
- Нет-нет, спасибо, - отказался он и опять задумался.
Через несколько минут девушка прошла мимо него с кружкой воды.
- О чём вы всё думаете?
- О разном...
Больше его не тревожили. А в дороге и вовсе - каждый смотрел под ноги, чтобы не оступиться. Ущелье всё круче уходило вниз и вниз, и этому не видно было конца. Всё вокруг зеленело, цвело. Стояли дивные ели высотою метров по 30, в два обхвата толщиной. Грозно ревела, набирая дикую силу, горная речка Накра. Вода в ней от скорости кипела и выглядела белой.
На очередном привале Макенау попросил переводчика узнать имя и фамилию проводника.
- Зачем вам? - удивился тот. Но просьбу исполнил.
- Да так... - уклонился Макенау. - Я его сфотографировал. Колоритное лицо.
- Хотите прислать ему снимки?
- Вы считаете, это возможно?
- Отчего же нет? Я могу узнать адрес.
- Узнайте, пожалуйста.


Макенау закончил после войны университет и стал химиком в Мюнхене. Он много читал, хотя теперь это не принято. Тратить время на литературу? Зачем? Солидный инженер должен заниматься делом, а не беллетристикой. Но он, совсем уж как настоящий чудак, интересовался ещё и политикой - хотел что-то понять, осмыслить, что в мире происходит.
Происходило много и, главным образом, как и в войну, бессмыслицы. Умные, серьёзные люди словно не жили, а играли в жизнь. Всё было искусственно, условно, противоречило здравому смыслу. А расхлёбывать кашу, заваренную золотозубыми стариками-политиканами, всегда приходится молодым парням, которые ставят на карту свою жизнь. Политики ставили на доллары, фунты, франки, на чужую кровь, счастье, судьбу.
И все обещают, что жить будет легче, лучше. А жизнь шла по-прежнему, только увеличивался её темп и делался надсадным. И становились нервными и раздражительными люди. Исчезали дружба, человечность, любовь. Их заменили выгода, равнодушие, секс.
И вот впервые представилась возможность поехать в СССР, да ещё куда, на Кавказ! Он немедленно купил путёвку. Хотелось посмотреть на русских, о которых столько писали вранья, что уже и не воспринималось оно.
В Москве он присматривался к людям, их жизни. Да разве поймёшь это со стороны, к тому же не зная языка? Так, кое что...
Живут победнее - верно. Но не бедно, люди и одеты прилично, и питаются хорошо, он был в русских столовых. Зато нет нигде порнографии, наркотиков - всего того, чем заполнена жизнь в свободном западном мире. Это бросалось в глаза. У русских спокойные фильмы, спокойные подростки. И много строят домов - это тоже бросалось.
Макенау, переполненный впечатлениями, с выводами, однако, не торопился - успеется. Пусть уляжется всё по полочкам, по-немецки. И вот... эта неожиданная встреча на перевале.
Она выбила его из седла, взбудоражила, нарушив привычный неторопливый ход размышлений. Во имя чего всё? Во имя чего Ганс зарыт в снежной шапке Эльбруса? Во имя чего Розенкранц хотел убить этого человека, а погиб сам? Жизнь так зыбка, ненадёжна.
Этот русский, победитель, работает обыкновенным проводником в горах. Он, Карл Макенау - рядовым инженером на заводе химического концерна. И опять всем заправляют политиканы, которые никогда не рисковали своей жизнью и не хотят считаться с судьбами рядовых людей. Неужто жизнь - это сплошной бред, сплошная нелепость?
Хотелось поделиться этими соображениями с проводником - узнать, что думает обо всём этом он, тоже в прошлом солдат? Выпить бы с ним шнапса, поговорить. Вот мы-де с тобой - старые вояки, дрались, и стало быть, должны друг друга понять. Не с этими же толковать - молоко ещё не обсохло.
Но Макенау не решился. Проводник сидел с местным стариком на берегу ревущей Накры, жёг костёр и о чём-то разговаривал. Над горами ярко светила большая луна, было красиво вокруг и печально. Кавказские горы - не Швейцария, не Альпы, тут всё крупнее как-то, внушительнее. Даже вот думается здесь крупнее, не по мелкому и пошлому счёту.
Макенау приблизился к костру и спросил по-немецки:
- Ман канн мир мит ойхь зихь зетцэг? (Можно мне с вами посидеть?)
К его удивлению и старик, и проводник поняли его и кивнули: садись, мол, чего же. Он сел, и все трое долго молчали. Потом старик и проводник пробовали его о чём-то спрашивать, оборачивались назад, к домику Южного Приюта и показывали на него, а потом на Карла, но он не понимал их и, лопоча по-немецки, мотал головой: "Нихьт ферштэен! Ихь ферштээ кайн воорт".
- Не понимает, - печально сказал старик, и дальше они разговаривали только друг с другом, забыв о немце.
- Чего ему надо? - спросил старик.
- Не знаю, - улыбнулся Балиев. - Всю дорогу смотрел на меня, фотографировал.
- Понравился ты ему.
- Может быть. Мне казалось, он поговорить пытался. А теперь вижу, ошибся: не умеет он по-русски.
- А ты позови толмача, - посоветовал старик.
- Сам позовёт, если ему надо.
- И то верно.
Немец прикоснулся к руке Балиева и показал большую флягу, предлагая её.
- Воды, что ли, хочешь? Вон речка... - Чока кивнул на ревущую Накру.
- Шнапс, шнапс! - улыбался немец, отвинчивая пробку.
- А, шнапс! - заулыбался и Балиев. - Это мы понимаем. Можно! - Он согласно кивнул.
Немец тоже обрадовано закивал и налил из фляги в складной пластмассовый стаканчик. По запаху Балиев определил - коньяк. А когда попробовал, понял ещё и то, что коньяк у немца был здешний, не немецкий. Закусывать было нечем, и старик кликнул внука: "Бечо!"
Мальчишка явился на зов из темноты немедленно и, поняв, что от него требуется, умчался в столовую.
Они сидели возле костра и пили из пластмассового стаканчика по очереди. Мальчик принёс им в большой тарелке хлеб, кусочки холодного нарезанного мяса, зелёный лук и соль. Но они почти не закусывали. Было им хорошо, покойно на душе. Рядом темнели стволы огромных елей, которым было уже лет по 100, а может, и больше. Белела в несильном лунном свете ревущая Накра. Потрескивал костерок.
Глядя в таинственную темноту леса, Балиев подумал: может, вот за этими самыми деревьями стоял когда-то его прадед Бекан и ждал, когда вернётся Роксана. А она не вернулась, только собаки долго лаяли, и он, наверно, метался тут, вокруг селения, пытаясь увидеть жену хоть издали или что-то узнать о ней. Но, не дождавшись и ничего не узнав, вернулся в Балкарию, похудевший и неразговорчивый. Причудлива жизнь! А он вот сидит здесь с каким-то немцем и пьёт с ним коньяк. Ведь были же врагами. Судя по возрасту, немец этот мог с ними воевать - где-нибудь под Сталинградом или в Венгрии. А может, и нет, дело не в том. Сидит, улыбается, значит, не враг уже. Странный какой-то...
Макенау тоже думал о жизни, о её причудливых поворотах. Вспоминал жену, детей. Вот приедет и расскажет им об удивительной встрече. А потом проявит плёнку... и все будут изумляться.


Утром, после завтрака, немецких туристов усадили в автобус и повезли в Местию. Макенау всё хотел повидать проводника, но его уже не было - сказали, ушёл в Накру, к родственникам.
Дорога продолжала круто уходить вниз, и было просто удивительно, на какой огромной высоте живут сваны, если до дна ущелья, до ровного места, опять ехать и ехать. И удивляло ещё, что в таком диком месте сумели проложить дорогу для машин. Сколько же потребовалось усилий!
Когда Накринское ущелье оборвалось, взорам туристов предстало изумительное зрелище: перпендикулярно к Накринскому ущелью примыкало другое, зажатое тесниной гор, с шумевшей рекой внизу. Река была мощной, стремительной и называлась Ингури. В неё впадала в этом месте и исчезала в ней красавица Накра.
Они проехали по каменистому мосту через Накру и свернули влево - дорога повела их опять круто вверх, теперь уже по Ингурскому ущелью. До Местии оставалось 70 километров. И тут взглядам открылись такие виды на дальние и ближние горы, что просто не верилось, что всё это они видят на самом деле - казалось, снится.
Слева по борту шла каменистая стена гор с елями и соснами наверху. Автобус почти прижимался к этой стене, такой узкой была дорога. А справа от дороги - пропасть, на дне которой захлёбывалась от скорости белая извилистая лента Ингури. И чем выше забиралась, петляя, дорога, тем всё большие просторы открывались из окон автобуса.
Узкая долина была наполнена золотистым светом и дальней голубой дымкой. Кое-где виднелись внизу небольшие селения сванов с квадратными башнями, уходящими в небо. Новый инструктор, ехавший с ними, был словоохотлив и объяснял через переводчика - есть башни, которые стоя`т уже более 1000 лет и достигают высоты 40 метров.
И вдруг Макенау испытал странное чувство, поражённый открывшимся после поворота видом. Где-то он уже видел это, видел! Память быстро заработала, и он вспомнил: на картине художника Лагорио "В горах". Копию с этой картины он встречал во многих художественных музеях, она запомнилась ему сказочной красотой. Горы. Причудливый утренний свет. Голубая дымка. Из-за холмика перед дорогой, идущей вверх, выглядывает макушка спрятавшейся там квадратной башни. Ослик везёт какие-то мешки на спине, а рядом идёт по дороге пожилой горец.
Всё правильно: вот эта точка, место, с которого увидел и нарисовал свою картину художник, кажется, ученик Айвазовского. Лагорио был здесь, наверное, лет 75 назад, а ничего с тех пор не изменилось - ничего!
Минут через 15 автобус подъехал к селеньицу, которое они видели издалека. Всего домов 10-15. И две башни - теперь уже открытые для всего мира.
На воротах одного из домов торчали чёрные, как смола, турьи рога. Через переводчика узнали, рогам этим 350 лет. Сваны прибивают их к воротам на счастье - таков обычай. У каждого народа свои обычаи, но счастье все понимают одинаково.
На горной дороге их пугали встречные машины. Разъехаться, казалось, невозможно. Перед каждым поворотом шофёр нажимал на сигнал и, сбавив скорость, ехал и бибикал. Если из-за поворота доносился такой же сигнал, машины останавливались, шофёры выходили из кабин и шли друг другу навстречу. Встретившись, о чём-то договаривались и возвращались назад.
Их шофёр всегда первым трогал с места, ставил его на самом краю обрыва, так что у фроляйн Хильды кружилась голова, а встречный грузовик двигался, казалось, прямо на них, царапая своим правым бортом скальную стену гор. И они разъезжались, радостно гикая и скаля ослепительно белые на тёмных лицах зубы.
А потом туристы увидели слева от себя - скальная стена кончилась, разорванная коротким ущельем. В глубине этой щели торчала на фоне синего неба знаменитая, недоступная с этой стороны, Ушба: огромная скальная глыба с белой шапкой снега на голове. Шофёр остановил автобус, и туристы защёлкали затворами фотокамер. До Местии оставалось теперь немного.


В Сухуми, когда группа Макенау отдыхала после всех переходов возле самого моря на турбазе "Синоп", произошёл случай, который многих их них возмутил. Юная фроляйн Хильда впустила, говорят, ночью в свой номер русского парня. Но и это бы ничего. Худо было то, что об этом узнала администрация турбазы: мог пострадать престиж немцев. Об этом только и шептались весь день: что ей, мало своих?
А Макенау эта история не задела. Какая разница, кого выбрала себе фроляйн Хильда? Кстати, с этим русским парнем её видели всю неделю и на пляже, и на танцах. Молодые люди не разлучались друг с другом и, не зная языка, сумели сказать всё, что хотели. А вот он, умудрённый опытом жизни, не сумел объясниться с проводником, хотя это было важно для него не менее чем для влюблённых. Остановило недоверие, которое всё же, как там ни крути, было. Ведь вот у этих, у молодых - нет недоверия. И это хорошо, только надо это понять. А они, старые куклы, возмущаются.
Макенау достал самой лучшей бумаги, купил красивый конверт и написал Балиеву письмо по-немецки, радуясь тому, что победило в нём человеческое простое чувство. Заклеил конверт и с лёгким сердцем опустил его в ящик.
После этого отправился смотреть выставку работ абхазского художника Бернадина, о котором слыхал много толков.
Выставка его поразила. Такой силы талант, а о нём ничего не известно - ни в Европе, ни в самой России. Он навёл справки и изумился: рядовой художник. Да предложи Бернадин свои картины любому европейскому музею, и их купят у него с радостью. Нет, всё-таки непонятна Россия!
Карл Макенау повидал художника.
Удивили скромность и простота облика этого человека - тот же Балиев. Может, в этом и заключается загадка России? С виду - не богаты, в глаза не бросаются. Зато по-другому всё видят и понимают.


Через 5 дней, когда Карл Макенау летел из Сухуми в Брест на самолёте, Чока Балиев читал его письмо. Переводчик нашёлся.

Конец
17-23 марта 1972 г.
4-10 апреля 1973 г.
г. Днепропетровск
----------------------
Ссылки:
1. Живой? (нем.) Назад

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"