В отношении политической истерики Троцкого Сталин оказался прав. Но свидетелями этой истерики, случившейся, скорее, от страха, что пришли убивать, был, разумеется, не Сталин, и даже не Бухарин, выяснивший у Менжинского все детали отправки в ссылку "вождя оппозиции", а рядовые "гепеушники" Ягоды и журналисты Бухарина. План у них был таков: обмануть Троцкого, сообщив в последний момент, что день отправки вагона с Троцким переносится. А когда подготовленные им бузотёры-"провожатые" из рабочих, подогретых водкой, закупленной впрок, и идейные, сочувствующие дураки разойдутся, отвезти "вождя" с его женой и сыновьями на другой вокзал, где его будет ждать вагон, и оттуда спокойно, без каких-либо свидетелей и политических демонстраций, отправить, как только стемнеет.
Так и сделали, зная, что Троцкий ждёт своего отправления на вокзал на квартире Белобородова, где есть телефон, и куда уже свезли его вещи и чемоданы. Самого хозяина квартиры не было, всё ещё находился на Урале, а жена, с разрешения мужа, приютила семью Троцкого после выселения из Кремля.
Возле телефона дежурил сотрудник Ягоды, а ещё несколько "оперов" находились во дворе, на случай, если будет оказано сопротивление подвыпивших рабочих, уговорённых на политическую массовку. Обо всём этом Ягода был в курсе и, позвонив дежурному оперу, приказал:
- Передайте Троцкому, чтобы садился в автомобиль пока без вещей; что вещи ему подвезёте чуть позже. Пусть возьмёт трубку.
- Лев Давидович, с вами говорит Ягода. Сейчас вас отвезут на вокзал, а вещи - немного позже, когда там выяснится обстановка. Нам известно, что вы - подготовили себе пышные проводы; что возле дома Белобородова - дежурят пьяные рабочие. Так вот. Рекомендую вам: всю эту политическую бузу - отменить, если хотите доехать до станции Фрунзе в Киргизии живым.
- Вы мне уже что, угрожаете?.. - испуганно спросил Троцкий.
- А вы что, сомневаетесь в этом? Конечно же, угрожаю! Это вам не зал заседаний, где вы кричали, что перестреляете нас! Мы - сейчас: можем просто набить вам морду. А потом... вдали от Москвы... может произойти всё, что угодно и неугодно вам! Так вот, чтобы этого избежать, советую вам... вести себя... потише и поскромнее. И не забывайте, что в Москве... в больнице, лежит ваша дочь. Туберкулёзница... с открытой формой. В случае чего... исход спишется на... болезнь. Вы меня поняли?
- Да, понял... - пролепетал Троцкий упавшим голосом. И хотя дочь от первого брака "Нинушу" он почти и не ощущал своей дочерью ("психопатка!"), всё равно ему стало жутко. "Всадят не тот укол, как Свердлову, и никому ничего не докажешь потом. Тем более, при Сталине, будь он трижды проклят, собака!"
Повесив трубку, он подумал, что и старшую дочь, "Зинушу", вышедшую замуж за русского Волкова, могут упрятать, как и повара Ленина, Волкова-еврея, в тюрьму навсегда - до сих пор где-то сидит, вдали от Москвы, и никто о нём не вспомнил, не заступился. "А ведь сидит-то он... из-за моего блудливого языка! Не распусти я слух об отравлении Ленина, может, его и не тронули бы... Ну, а если этот Ягода знает, что я был в курсе убийства Лениным родственника Ягоды, то он может поквитаться со мной не хуже Сталина!.. Да, видимо, он хочет уничтожить меня где-нибудь в дороге... А потом... никто и не вспомнит обо мне, как вот и я сам о Волкове. Ведь я же и пальцем не шевельнул, чтобы как-то изменить судьбу ни в чём не повинного человека. А мог...
Ладно, теперь мне совершенно не до него: надо как-то обезопасить себя... Но как, чем?.. Что я могу в моём положении сделать, кроме привлечения внимания общественности к своей судьбе? К судьбе всемирно известного революционера Троцкого! Сейчас это - единственный шанс для меня! Упущу... значит, погибну..."
В 1929 году, находясь уже на турецком острове Принкипо, Троцкий закончит писать книгу "Моя жизнь" (опыт автобиографии), в которой опишет (но почему-то не от своего имени, а "глазами жены") сцены выдворения его из Москвы в алма-атинскую ссылку такими словами: "О высылке в Центральную Азию - приведу целиком рассказ жены".
"16 января 1928 г., с утра упаковка вещей. У меня повышена температура, кружится голова от жара и слабости - в хаосе только что перевезенных из Кремля вещей и вещей, которые укладываются для отправки с нами. Затор мебели, ящиков, белья, книг и бесконечных посетителей-друзей, приходивших проститься. Ф.А.Гетье, наш врач и друг, наивно советовал отсрочить отъезд ввиду моей простуды. Он себе неясно представлял, что означает наша поездка и что значит теперь отсрочка. Мы надеялись, что в вагоне я скорей оправлюсь, так как дома, в условиях "последних дней" перед отъездом, скоро не выздороветь. В глазах мелькают всё новые и новые лица, много таких, которых я вижу в первый раз. Обнимают, жмут руки, выражают сочувствие и пожелания... Хаос увеличивается приносимыми цветами, книгами, конфетками, тёплой одеждой и пр. Последний день хлопот, напряжения, возбуждения подходит к концу. Вещи увезены на вокзал. Друзья отправились туда же. Сидим в столовой всей семьёй, готовые к отъезду, ждём агентов ГПУ. Смотрим на часы... 9... 9 с половиной... Никого нет. 10. Это время отхода поезда. Что случилось? Отменили? Звонок телефона. Из ГПУ сообщают, что отъезд наш отложен, причин не объясняют. "Надолго?" - спрашивает Л.Д. "На 2 дня, - отвечают ему, - отъезд послезавтра". Через полчаса прибегают вестники с вокзала, сперва молодёжь, затем Раковский и другие. На вокзале была огромная делегация. Ждали. Кричали "да здравствует Троцкий". Но Троцкого не видно. Где он? У вагона, назначенного для нас, бурная толпа. Молодые друзья выставили на крыше вагона большой портрет Л.Д. Его встретили восторженным "ура". Поезд дрогнул. Один, другой толчок... подался вперёд и внезапно остановился. Демонстранты забегали вперёд паровоза, цеплялись за вагоны и остановили поезд, требуя Троцкого. В толпе прошёл слух, будто агенты ГПУ провели Л.Д. в вагон незаметно и препятствуют ему показаться провожающим. Волнение на вокзале было неописуемое. Пошли столкновения с милицией и агентами ГПУ, были пострадавшие с той и другой стороны, произведены были аресты. Поезд задержали часа на полтора. Через некоторое время с вокзала привезли обратно наш багаж. Долго ещё раздавались телефонные звонки друзей, желавших убедиться, что мы дома, и сообщавших о событиях на вокзале. Далеко за полночь мы отправились спать. После волнений последних дней проспали до 11 часов утра. Звонков не было. Всё было тихо. Жена старшего сына ушла на службу: ведь ещё 2 дня впереди. Но едва успели позавтракать, раздался звонок - пришла Ф.В. Белобородова... потом М.М.Иоффе. Ещё звонок - и вся квартира заполнилась агентами ГПУ в штатском и в форме. Л.Д. вручили ордер об аресте и немедленной отправке под конвоем в Алма-Ату. А 2 дня, о которых ГПУ сообщило накануне? Опять обман! Эта военная хитрость была применена, чтоб избежать новой демонстрации при отправке. Звонки по телефону непрерывны. Но у телефона стоит агент и с довольно добродушным видом мешает отвечать. Лишь благодаря случайности удалось передать Белобородову, что у нас засада и что нас увозят силой. Позже нам сообщили, что "политическое руководство" отправкой Л.Д. возложено было на Бухарина. Это вполне в духе сталинских махинаций... Агенты заметно волновались. Л.Д. отказался добровольно ехать. Он воспользовался предлогом, чтоб внести в положение полную ясность. Дело в том, что политбюро старалось придать ссылке по крайней мере наиболее видных оппозиционеров видимость добровольного соглашения. В этом духе ссылка изображалась перед рабочими. Надо было разбить эту легенду и показать то, что есть, притом в такой форме, чтоб нельзя было ни замолчать, ни исказить. Отсюда возникло решение Л.Д. заставить противников открыто применить насилие. Мы заперлись вместе с двумя нашими гостями в одной комнате. С агентами ГПУ переговоры велись через запертую дверь. Они не знали, как быть, колебались, вступили в разговоры со своим начальством по телефону, затем получили инструкции и заявили, что будут ломать дверь, так как должны выполнить приказание. Л.Д. тем временем диктовал инструкцию о дальнейшем поведении оппозиции. Мы не открывали. Раздался удар молотка, стекло двери превратилось в осколки, просунулась рука в форменном обшлаге. "Стреляйте меня, т. Троцкий, стреляйте", - суетливо-взволнованно повторял Кишкин, бывший офицер, не раз сопровождавший Л.Д. в поездках по фронту. "Не говорите вздора, Кишкин, - отвечал ему спокойно Л.Д., - никто в вас не собирается стрелять, делайте своё дело". Дверь отперли и вошли, взволнованные и растерянные. Увидя, что Л.Д. в комнатных туфлях, агенты разыскали его ботинки и стали надевать их ему на ноги. Отыскали шубу, шапку... надели. Л.Д. отказался идти. Они его взяли на руки. Мы поспешили за ними. Я накинула шубу, боты... Дверь за мной сразу захлопнулась. За дверью шум. Криком останавливаю конвой, несший Л.Д. по лестнице, и требую, чтоб пропустили сыновей: старший должен ехать с нами в ссылку. Дверь распахнулась, оттуда выскочили сыновья, а также обе наши гостьи, Белобородова и Иоффе. Все они прорвались силой. Серёжа применил свои приёмы спортсмена. Спускаясь с лестницы, Лёва звонит во все двери и кричит: "Несут т. Троцкого". Испуганные лица мелькают в дверях квартир и по лестнице. В этом доме живут только видные советские работники. Автомобиль набили битком. С трудом вошли ноги Серёжи. С нами и Белобородова. Едем по улицам Москвы. Сильный мороз. Серёжа без шапки, не успел в спешке захватить её, все без галош, без перчаток, ни одного чемодана, нет даже ручной сумки, все совсем налегке. Везут нас не на Казанский вокзал, а куда-то в другом направлении, - оказывается, на Ярославский. Серёжа делает попытку выскочить из автомобиля, чтоб забежать на службу к невестке и сообщить ей, что нас увозят. Агенты крепко схватили Серёжу за руки и обратились к Л.Д. с просьбой уговорить его не выскакивать из автомобиля. Прибыли на совершенно пустой вокзал. Агенты понесли Л.Д., как и из квартиры, на руках. Лёва кричит одиноким железнодорожным рабочим: "Товарищи, смотрите, как несут т. Троцкого". Его схватил за воротник агент ГПУ, некогда сопровождавший Л.Д. во время охотничьих поездок. "Ишь, шпингалет", - воскликнул он нагло. Серёжа ответил ему пощечиной опытного гимнаста. Мы в вагоне. У окон нашего купе и у дверей конвой. Остальные купе заняты агентами ГПУ. Куда едем? Не знаем. Вещей нам не доставили. Паровоз с одним нашим вагоном двинулся. Было 2 часа дня. Оказалось, что окружным путём мы направлялись к маленькой глухой станции, где нас должны были прицепить к почтовому поезду, вышедшему из Москвы, с Казанского вокзала, на Ташкент. В 5 часов мы простились с Серёжей и Белобородовой, которые должны были со встречным поездом вернуться в Москву. Мы продолжали путь. Меня лихорадило. Л.Д. был настроен бодро, почти весело. Положение определилось. Общая атмосфера стала спокойней. Конвой предупредителен и вежлив. Нам было сообщено, что багаж наш идёт со следующим поездом и что во Фрунзе (конец нашего железнодорожного пути) он нас нагонит - это значит на 9-й день нашего путешествия. Едем без белья и без книг. А с каким вниманием и любовью Сермукс и Познанский укладывали книги, тщательно подбирая их - одни для дороги, другие для занятий на первое время, - как аккуратно Сермукс уложил письменные принадлежности для Л.Д., зная его вкусы и привычки в совершенстве. Сколько путешествий он совершил за годы революции с Л.Д. в качестве стенографа и секретаря. Л.Д. в дороге всегда работал с утроенной энергией, пользуясь отсутствием телефона и посетителей, и главная тяжесть этой работы ложилась сперва на Глазмана, потом на Сермукса. Мы оказались на этот раз в дальнем путешествии без единой книги, без карандаша и листа бумаги".
Сталинская печать, как и ленинско-троцкая с их возвратом цензуры навсегда, запрещением свободы Слова и Мысли, наплевизмом на Совесть и Нравственность, никогда не сообщала о выдворении Троцкого из Москвы в ссылку: никакой информации, никакого "государственного" отношения к этому не было. Сохранились лишь воспоминания очевидцев (давно умерших), которым можно верить в такой же степени, как и жене Троцкого, на которую он "почему-то" ссылается в этой книге. Своё имя ему кажется слишком непорочным, чтобы ставить его под сомнение (лучше пусть уж читатели грешат на жену), поэтому в этой книге он сделал следующее заявление:
"Оперировать в политике отвлечёнными моральными критериями - заведомо безнадёжная вещь. Политическая мораль вытекает из самой политики, является её функцией. Только политика, состоящая на службе великой исторической задачи, может обеспечить себе морально безупречные методы действий. Наоборот, снижение уровня политических задач неизменно ведёт к моральному упадку".
"Что сие означает?" - может спросить читатель. Видимо, Троцкий, занимавшийся высокими целями "мировой революции" и созданием своего Интернационала, полагал, что эти цели давали ему моральное право на "безупречные методы действий" - на расстрел героев Японской войны у Лобного места в Москве, на расстрел 96 тысяч военнопленных в концлагере под Свияжском, и на другие "методы". Что считать "высоким уровнем задачи", а что "низким"? Да ведь каждый завоеватель, будь то Чингисхан или Македонский, Наполеон или Гитлер, считает свои задачи высокими. А задачи противников - низкими. Кто хоть раз признавал в политике свои задачи низкими, а чужие благородными? Да и сама политика - всегда демагогия. А уж про человеческую мораль при таком понимании справедливости как Цели, к которой следует стремиться, не стоит тогда и рассуждать: кому нужны эти "не убий", "не укради", "не пожелай чужого"? Прав всегда тот, кто сильнее, коварнее и подлее. Однако "товарищ" (великан?) Троцкий почему-то всегда любил демагогию из потока "возвышенных" слов, но не сути, чтобы заморочить этим потоком людям головы и оправдать свои аморальные действия, которые он называл "безупречными методами".
Или вот такое высказывание: "Излагая, я характеризую и оцениваю; рассказывая, я защищаюсь и ещё чаще нападаю. Мне думается, что это единственный способ сделать биографию объективной в некотором более высоком смысле, т.е. сделать её наиболее адекватным выражением лица, условий и эпохи".
Ну, и самое "восхитительное" высказывание, венчающее последнюю страницу этой книги:
"... Прудон, этот Робинзон Крузо социализма, мне чужд. ("Прелесть!" Б.С.). Но у Прудона была натура борца, способность презирать официальное общественное мнение... Это давало ему возможность возвышаться над собственной жизнью...
Прудон писал из тюрьмы: "... То, что делается по очереди каждым правительством в пользу революции, становится неотъемлемым; то, что пытаются делать против неё, проходит, как облако; ... то, что подавляет других, всё более и более возвышает меня, вдохновляет и укрепляет: как же вы хотите, чтобы я обвинял судьбу, плакался на людей и проклинал их? Судьба, - я смеюсь над ней; а что касается людей, то они слишком невежды, слишком закабалены, чтоб я мог чувствовать на них обиду".
Несмотря на некоторый привкус церковной патетики, это очень хорошие слова. Я подписываюсь под ними".
Ну, чем всё это не "возвышающая" демагогия, пардон, если всегда можно, а`ля Прудон, "презирать официальное общественное мнение"? Не обращая при этом внимания на Общественное Мнение независимых газет, таких как, например, "Новая Жизнь" М.Горького. Презирать Троцкому нужно самого себя, посоветовавшего Ленину ввести цензуру печати, и Ленина, который закрыл газету "пролетарского писателя" Горького с её Общественным пролетарским Мнением. С того времени официальное "общественное" мнение стало единственным, однако Троцкий, получается, считал его правильным. Поэтому восхищаться мнением анархиста-социалиста Прудона, который ему "чужд", но приятен по высокомерному характеру, означает... противоречить и Прудону, и самому себе. А так как Сталин, сохранявший цензуру, которую ввёл Ленин, не собирался её отменять, то, прежде чем презирать его за это, следуя Прудону, Троцкий обязан был сначала признать, что вместе с Лениным поступили, как деспоты, наплевав на Прудона введением цензуры, а затем уже заявить о своём презрении, увидев, как большевик Сталин продолжает плевать и на Прудона, и на Троцкого, официально "восхищаясь" Лениным, уничтожившим демократию. Из всего этого следует, что Троцкий всего лишь путаник и демагог, да к тому же ещё и позёр, любящий "презирать" вообще. Ну, такой у человека характер...
Бухарин спросил по телефону своего корреспондента:
- Что у вас там происходит? Почему так долго везли семью Троцкого на вокзал?
- Да потому, Николай Иванович, что Троцкий почему-то подумал, что его пришли убивать, и заперся в комнате. Пришлось высаживать дверь, посыпались стёкла. Сам Троцкий не был похож на себя от страха, когда его стали выносить из квартиры силою, на руках. Верещал на весь двор, как резаный, пока донесли до автомобиля.
- А что именно верещал-то?
- Граждане, смотрите, как Льва Троцкого несут у-би-ва-ать! Помогите остановить беззаконие! - А сам-то и на Льва не похож, скорее, на ополоумевшую от страха собачонку.
- Ну, а люди на это - что?.. Много их там было?
- Да нет, человек 15, 20. И те подвыпившие. И человек 8 интеллигентов, пришедших, видимо, по его приглашению проводить. Эти больше молчали. Вероятно, тоже испугались.
- А что было на вокзале? Манифестация была?
- С фальшивого, откуда было объявлено отправление, нам сообщили, что небольшая манифестация рабочих была. Но Троцкий - не видел её. А на нашем вокзале, откуда отправили - никого не было, так как никто ничего не знал. Здесь он от страха закатил настоящую истерику, когда его, опять силою, понесли в вагон. Выкрикивал каким-то "гражданам": "Я - Лев Троцкий, известный всем революционер, которого Сталин хочет уничтожить! За мысли, которые теперь невозможно высказывать в печати! У нас - нет свободы слова! Нет общественного мнения!.. Моя дочь лежит при смерти в больнице, но мне даже не позволили с нею проститься!" Ну, и так далее, и тому подобное... с душераздирающими выкриками и всхлипываниями... до самого вагона. А в вагоне - расплакался. В общем, наложил себе в штаны... по полной программе - противно было смотреть... Сын его - тоже Лев - попросился в тамбур, чтобы не видеть...
Бухарин с удивлением подумал: "Нет свободы слова, печати... А кто посоветовал Ленину ввести цензуру печати, разве не вы, Лев Давидович? И в том, что у нас нет демократии - и особенно внутри руководства партией - виновен не столько Сталин, сколько вы и Ленин. Вы сами предали подлинные цели революции..."
Глава шестая
1
Поезд с Троцким, отправленный в ссылку, с добровольно присоединившимся к нему Сермуксом, ушёл, а жизнь продолжалась. Вскоре стало известно, что в Алма-Ате Сермукса арестовали. В московской клинике скончалась в марте от туберкулёза дочь Троцкого.
18 мая в Москве открылся судебный процесс над участниками так называемой "контрреволюционной вредительской организации", которые действовали якобы по заданию белоэмигрантского "Парижского центра" и устраивали диверсии на шахтах Донецкого угольного бассейна. Это были "старорежимные" инженеры и техники, связанные будто бы с бывшими владельцами этих шахт. Процесс получил название "Шахтинское дело", и Бухарин как главный редактор был вызван к Сталину в кабинет для политического инструктажа ещё до процесса.
Беседу Сталин начал, расхаживая по кабинету с дымящей трубкой в правой руке, не глядя на Бухарина, усаженного на стул, а главное, в доверительно спокойном показном тоне, будто все их противоречия уже позади.
- Я вас пригласиль, Николай Иванович, чтоби предупредит как редактора главной газети партии, какое важьное значение придаёт цека етаму судебному працессу. Ево следует називат в печати - "Шахтинское делё". Савецки народ... усталь от всех трудностей... катории випали на его долю... за годы Савецкой власти. Многие люди думают... что эти невзгоди... связани с ашибками партии... из-за расколя в нашем цека. Етаму ва многом спасобствоваля апазиция... са сваими заявлениями в печати. Партия, наканец, разаблячиля их, как вам харашё извесна. И типер... нам неабхадима... паказат на етом судебном працессе, кто нам ставиль в калёса палки... на самом дэли. Замаскирование враги. Врэдитэли. Каторие... существуют не толька на шахтах, фабриках и заводах, но... и в деревнях нашей агромной страни.
Слушая Сталина, Николай Иванович думал: "А неплохо придумал! Перебросить собственные промахи в городах и сёлах на... вредителей. Вот, мол, кто виноват во всём, а не мы. Но какое же "вредительство" можно совершать в колхозах, Коба? Да и в городах, если главная ошибка - твоя, твоя, а не вредителей! Ведь это ты торопишься свернуть НЭП и отнять у людей личную заинтересованность в труде. Я и врагом-то становлюсь для тебя потому, что всё время пытаюсь втолковать тебе это. А ты, не разбираясь в экономике, не хочешь ничего понимать; и записал меня, экономиста, во "вредители". А теперь хочешь, чтобы, вместе с тобой, и я обвинял в печати каких-то мифических "вредителей"? Чтобы и меня читатели считали таким же хитрецом и подлецом, как ты? И даже не хитрецом, а дураком! Ну, кто поверит, что все наши беды от каких-то "вредителей". Главный вредитель - это ты, со своей политикой насилия и незаинтересованности в труде!"
Сталин спокойно продолжал:
- Хачу саслаца на исторически пример: если ми, балшевики, будим внушат народам Савецкава Саюза, что Савецкая власт - самая справедливая власт: иза дня в дэнь, неустанна, и па радио, и в газетах, то люди... привикнут к етой мисли точно так жи... как евреи всего мира, каторим раввини вот уже 2 с лишним тисачи лет... вдалбливают в голови мисль... а том, что ани, евреи - сами лючий в мире народ!
Я... приглясиль вэрнуца в Расию... на свою родину... писатэля... Максима Горькава. Катори... пабывал уже на страитэлстве "Днепрагеса", и...
Убаюканный монотонным голосом Сталина, Бухарин, не понимая, что ему вменяется делать в "Правде" для осуществления сталинского плана "вдалбливания народу веры в справедливость Советской власти", загоняющей его насильно в колхозы с их удавкой, не возразил против идеи Сталина, дабы не ссориться с ним: "Всё равно бесполезно, себе только хуже". И закончил разговор со Сталиным мирно. А вот как теперь "служить" Сталину дальше, видя, что он ведёт гибельную государственную политику, не представлял. И решил съездить в Калугу к сосланному туда и исключённому из партии Каменеву, который и Сталина знал лучше, и вместе с Зиновьевым, находясь ещё недавно в "триумвирате" власти, удерживал властолюбивого Кобу от опрометчивых государственных решений. Надо бы Каменеву проситься назад в партию. Это дало бы возможность объединиться с ним и Зиновьевым для борьбы против Сталина. Вдруг удастся как-то сместить его с поста генсека, пока он не наломал из России дров. У них и опыта в таких делах больше, и связей. Так что, если согласятся на "раскаяние", и Сталин вернёт им членство в партии, то они смогут и нам с Рыковым и Томским помочь. Неужели впятером мы не выкорчуем его из кресла генсека? Неужто он один умнее или хитрее, если быть точным, нас пятерых?!. Ну, а если не захотят, то посоветуюсь с Каменевым хотя бы о том, какую тактику "сотрудничества" со Сталиным избрать мне. Расскажу, что за мною теперь целый институт Красной Профессуры, который я организовал и который сейчас горой за меня. Устроил туда и Угланова!
Не знал Бухарин, что Каменев и Зиновьев, который находился там же, в Калуге, додумались до "раскаяния" сами и уже пишут слёзные письма в Москву Сталину, выпрашивая у него прощения и восстановления в партии.
Новую квартиру, которую пообещал Сталин Бухарину, предварительно устроив ему экзамен с выдворением Троцкого из Москвы, он получил, то есть экзамен на лояльность Сталину сдал на отлично. А вот перед самим собою не мог сдать даже на тройку с минусом. Стоило прикоснуться памятью к любому событию трёх последних лет, как неумолимая совесть ставила двойку, да ещё обзывала самыми скверными словами.
"Вся беда моя в том, что я как редактор главной газеты страны превращён был Лениным, а теперь вот и Сталиным, в советского Бенкендорфа, вынужденного запрещать, сгорая от стыда, выпуск в свет материалов Зиновьева, Каменева, Евгения Алексеевича Преображенского, своего соавтора по "Азбуке коммунизма". Да и Троцкий, до ссылки, диктовал мне условия. Пришёл в редакцию в сентябре 18-го года и запретил сообщать о расстреле ни за что по его приказу 500 офицеров. Я позвонил, помню, Свердлову, а тот мне: "Ленин болен, но в курсе, и тоже считает, что печатать об этом не следует". Вот вам и "самое острое оружие партии - печать"! Мерзавцы все, а практически, "сукой" перед общественностью, выгляжу я. Никто же не знает, что мне приходится выслушивать от Сталина, который видит во мне чуть ли не личного врага, готового занять его место, и врага партии. Так ведь если партия - это мнение Сталина, то я, действительно, давно уже его смертельный враг. Только вот погибну я, а не он - дело, похоже, идёт к тому...
Может, съездить всё же в Калугу к Каменеву и посоветоваться с ним, пока Сталин меня не сожрал, как и его с Зиновьевым? А что, это не далеко, соседняя область. Да и Каменев - человек сдержанный, серьёзный и относился ко мне всегда с уважением. К тому же очень много знает о Сталине ещё по Кавказу. И о Троцком осведомлён как родственник, и с Лениным жил в Польше по соседству. А в Петрограде - был против свержения Временного правительства оружием: ведь оставались считанные дни до Учредительного собрания, которое хотело избрать постоянное правительство, в том числе и из революционных партий. Не было бы ни развала экономики страны, ни цензуры, ни расстрелов без суда, ни гражданской войны. И этого садиста Сталина не было бы! Как, впрочем, и Троцкого с его местью русским ни за что, ни про что. А повалили тогда всё - на Каменева с Зиновьевым: предатели, выдали день восстания!.. А что принесло нам это восстание, кому оно понадобилось? Ленину и Троцкому с их амбициями, более никому... Поеду! Чего я теряю?.. Ничего. Зато, может, что-нибудь узнаю важное. Надо поговорить!.."
Разговор, действительно, оказался интересным. Не знал только Николай Иванович о том, что тут было до его приезда. Из Калуги звонил Сталину по телефону Зиновьев и просил от своего имени и от имени Каменева принять их в Кремле, чтобы покаяться. Сталин разрешил приехать обоим, хотел посмотреть, как будут унижаться - любил такие "моменты".
Те приехали. Каялись, унижались. Заискивали. Каменев с подобострастием принялся вспоминать о том, как вместе отбывали туруханскую ссылку - холодно было, тяжело, чего только не натерпелись! А потом, после Февраля, прибыли самовольно из Красноярска в Петроград и вместе работали в редакции "Правды".
Зиновьев пустился в заграничные воспоминания о сотрудничестве с Лениным. "А затем, уже в Питере, с вами, Иосиф Виссарионович!" Вспомнил, как Сталин спас его потом в 19-м от Юденича - "благодарил", лебезил... А Сталин их слушал и думал: "Так почему же вы, засранцы, пошли теперь против меня?" Почти так и спросил. И "засранцы" опять каялись, унижались, и опять Сталину было сладко. Просили прощения чуть не со слезами. Зиновьев к тому же ошарашил: "Иосиф Виссарионович, жена у меня здесь умерла, в больнице!"
- Как это умерля? Зина?..
- Да. Месяц назад. Старая болезнь...
И он простил:
- Ладна, в июне - примем вас в партию ещё раз. Ви же знаете, я всегда бил против "отсечений" старих большевиков от партии, так, нет? Пасмортим, что из етава полючица... Но сначаля, братья кролики, вам придёца публична пакаяца! В прессе... В общим, пасмотрим...
"Засранцы" уехали обнадёженными. А он о них снова грязно подумал: "Старые большевики, мать вашу так! С Лениным они вместе работали! Да? А засранцами так и остались, до сих пор воняет от вас в кабинете! Обрадовались, дураки. Пора бы уже знать, Сталин - никому не верит! И - не доверяет до конца тоже никому!"
А с Каменевым у Бухарина получился такой разговор: сначала рассказал о том, что Угланов уже читает лекции в созданном институте, что руководящие посты в нём заняты его, Бухарина, единомышленниками, а потом уже спросил Каменева, почему он с Зиновьевым в Октябре 1917 года был против государственного переворота.
И Каменев признался:
- Мы с Зиновьевым, конечно, боялись быть расстрелянными Керенским. По закону "военного времени" он мог это сделать за организацию государственного переворота, если бы переворот был подавлен. Да и зачем нам было его устраивать, если Временное правительство уже назначило... по договорённости, в том числе и с революционными партиями... день проведения Учредительного собрания? - рассказывал Каменев, прихлёбывая из стакана чай. - Но не это было для нас главным. Дело в том, что мы и до этого хорошо знали характер Ленина, живя с ним в Кракове в одном доме. Но то, что узнал о нём Григорий Евсеевич, очутившись с ним под Сестрорецком в шалаше, поменяло наши представления о нём в корне!
- А что именно он узнал? - насторожился от любопытства Николай Иванович.
- А вот послушайте... Я там не был, и всех тонкостей, как Григорий Евсеевич, передать вам не смогу. Но речь пойдёт о характере Ленина, его, так сказать, выходках не в смысле поступков, а циничных рассуждений. А суть цинизма такова. Издевался над героем народных сказок Иванушкой-дурачком. Любимый, дескать, бездельник, который "по щучьему велению, по моему хотению" приносит счастье людям. Вот под таким лозунгом и нам, большевикам, необходимо-де идти в массы, если мы хотим сбросить Керенского: обещать, что сразу всё изменим, как только свергнем Временное: заключим мир с немцами и прекратим ненужную нам войну; накормим всех хлебом, а не снарядами для пушек; вернём солдат-крестьян в деревни, а солдат-рабочих к станкам, и вздохнём от всех несчастий. А потом, мол, когда буржуазия развяжет гражданскую войну... Улавливаете, предвидел и это! Тогда мы привлечём... опять тех же солдат-крестьян и солдат-рабочих на свою сторону: "буржуи", мол, не хотят отдавать народу землю и заводы. И мы победим, и нам, дескать, снова придётся обещать и обещать счастливую жизнь, но... уже не как Иванушка, сразу, а как Томаззо Кампанелла - в отдалённом будущем. И лишь после победы мы сможем заняться восстановлением экономики страны по-настоящему. Однако на это нам потребуется, как минимум, лет 10! Но чтобы нас не свергли, как мы Керенского, главной задачей для нас останется... умение обещать! Наш народ терпеливый, выросший на сказочках о прекрасном, и мы должны использовать это его качество, нарисовать ему будущее так, чтобы он поверил в него. Без такой народной веры, дескать, мы ничего не построим. Отсюда и задача: газетная пропаганда, а не хныканье по загубленным жизням. Надо, чтобы народу всё время светила заря коммунизма. Но сам народ писать такие вещи в газетах - не умеет, как и управлять государством. Поэтому мы... должны будем... всё это проделывать от его имени.
Сами понимаете, что почувствовал после таких "планов" Григорий Евсеевич.
- А всё-таки - что Зиновьев почувствовал?
- Да то, что и за одно только восстание против Власти нам - как зачинщикам - головы оторвут, в случае неудачи. А в случае удачи - в перспективе: гражданская война. То есть, ещё более ужасные разрушения экономики. А затем - всеобщий голод! Зачем нам все эти ужасы, если демократия в России - уже стала устанавливаться. Зачем нам, вместо войны с немцами, война гражданская?!
В общем, они там, в шалаше, поссорились. Ну и, чтобы предотвратить весь этот ленинский план будущего разрушения, мы с Зиновьевым и пошли в редакцию Горького. Не рассказали только о том, что деньги на агитацию и закупку оружия для государственного переворота Ленин взял у немцев. Побоялись, что народ нас, большевиков, просто разорвёт!
- То есть, вы ещё тогда... после "шалаша"... отреклись от Ленина?
- Совершенно верно, - согласился Каменев. - А зная мерзейший характер Ленина, что ради личной власти он может пойти на что угодно, мы отреклись от него без колебаний. К тому же Алексинский сообщил Керенскому, ещё до нас - про деньги, взятые Лениным у немцев. Так что скрываться в шалаше - Ленину пришлось из-за этого. А Зиновьева он пригласил туда для компании.
- Зачем же вы помирились с Лениным, когда он победил и пришёл к власти? - удивился Николай Иванович.
- Ну, во-первых, победителя, как говорится, не судят. А, во-вторых, поверили все, что он пошёл на этот переворот ради дальнейшей мировой революции. Ведь все стали называть переворот революцией. На манер французской. Ну и, наконец, мы - тоже люди, как и все: со своими слабостями... Столько лет отдали служению революции, а когда она победила... Ленин взял в своё правительство меньшевика Троцкого. А нас - нет. Стало обидно...
- Ну, это понятно, - кивнул Бухарин, чтобы замять неприятный вопрос.
- Да нет, думаю, не всё вам понятно...
- Почему?
- Ну, хотя бы потому, что вы - плохо знаете характер Ленина и... его самонадеянность. Чтобы иметь возможность останавливать его от недальновидных поступков, жестокостей, нужно было находиться рядом с ним.
- И хоть раз... у вас это получилось? - усмехнулся Николай Иванович.
- К сожалению, нет. Даже Романа Малиновского не удалось спасти от расстрела. Не говоря уж о ненужности гражданской войны, о расстреле царской семьи и так далее. Да он уже и не слушал нас, а только Троцкого.
- Лев Борисович, а разве через Троцкого как близкого вам человека - женаты ведь на его сестре - вы не могли что-то сделать?
- В том-то и дело, что не мог! Троцкий - это честолюбец и властолюбец, ничуть не меньше Ленина. А уж про демонический характер и говорить не приходится: страстной глоткой, а не логикой, мог увлечь за собою массы, как никто. Нерон, и самовлюблённый Нарцисс, вместе взятые! Логики у него - даже в отличие от Сталина - нет вообще. Это хорошо видно в его статьях: он всегда скачет с одной мысли на другую; какая там логика!.. На этом, кстати, Сталин всё время и душил его. Да и последний поступок Троцкого - с выкриками-угрозами перестрелять весь цека - это же полный идиотизм! Он так насрал этим всем нам, что и мы загремели вместе с ним!
- Выходит, Лев Борисович, у вас с Зиновьевым не было идейной близости ни с Лениным, ни с Троцким, ни со...
- С Лениным, - перебил Каменев, - идейная близость была. Но - лишь в теории коммунизма. А на практике - мы разошлись. С Троцким же - не было никогда единомыслия и в теории. А на практике - мы объединялись с ним только для борьбы со Сталиным. Кстати, вы о Сталине не договорили мне какую-то мысль, да?..
- Да, - согласно кивнул Николай Иванович и, не зная того, что Каменев и Зиновьев, очутившись здесь, в этой захолустной Калуге, писали Сталину покаянные письма с просьбой восстановить их в партии, начал жаловаться Каменеву, позабыв об осторожности. - У меня с ним всё время возникают идейные разногласия, из-за которых он начинает подозревать меня чуть ли не в предательстве. "Ти - что, хочишь втянут меня, как Троцки, в бисканечни антипартийни дискуссии, да?!" - передразнил он.
Каменев улыбнулся:
- Ну, вы же зарекомендовали себя в партии главным её теоретиком после смерти Ленина. Вот он и видит в вас самого опасного соперника. Тем более что ваш соавтор по "Азбуке коммунизма" открыто перешёл в оппозицию Троцкого. А потом ещё, в одной из своих статей, посвящённых какой-то "ленинской дате", вы на что` намекали, забыли?..
- Вы имеете в виду статью об "авторитете" Ленина?
- Да. Я хорошо помню ваши слова: "Потому что у нас нет Ленина, нет и единого авторитета. У нас сейчас может быть только коллективный авторитет. У нас нет человека, который бы сказал..." Как там дальше, не помните?..
- "Который бы сказал, - продолжил Николай Иванович, стыдясь в душе общепринятого в партии подхалимажа Ленину, которого не любил, - я безгрешен и могу абсолютно на все 100% истолковать ленинское учение. Пытаются многие, но тот, кто претендует на это..." Кажется, так. Я дословно тоже не помню уже... "Тот придаёт своей персоне слишком большую роль", - закончил он цитату. - Ну, так и что? Что вы хотели этим сказать?..
- Да то, - продолжал улыбаться Каменев, - что Сталин понял, вы - намекали на него: ведь это он присвоил себе эту роль. И, стало быть, у него есть все основания... относиться к вам...
- С ненавистью?
- Нет, с опасением... как к сопернику. А это означает...
- Да, я понимаю: Сталин - интриган крупного масштаба. И я давно уже не знаю, как мне вести себя с ним. Может, написать статью о том, что совесть не отменяется в политике, как думают некоторые?..
Каменев заметил:
- Я - по своему призванию - больше всё-таки инженер, а не политик. Политик - Зиновьев. Но... мой вам совет: не связывайтесь вы с Кобой. И ещё один совет: за моим домом, я заметил, наблюдают агенты ОГПУ. Значит, о вашем визите ко мне - Сталин будет знать и, скорее всего, задаст вам вопрос: о чём говорили со мною? А затем, этот же вопрос, в письме, может задать и мне. Давайте договоримся: о чём... мы беседовали?
- Что вы предлагаете?
- Мы тут с Зиновьевым обращались к нему с просьбами: восстановить нас в партии. А вы - заехали ко мне... по старому знакомству... начавшемуся ещё в Польше... с таким же предложением: "Проситесь, Лев Борисович, назад в партию. Ошибки, мол, надо уметь признавать и раскаиваться в них". То есть, заехали как к товарищу по партии, а не к оппозиционеру. Это будет для нас обоих, как мне кажется, наиболее безопасным ответом - в смысле последствий. Согласны?..
- Да, согласен. И благодарен вам за ваш совет. Я как-то не подумал о слежке...
- Передавайте привет Крупской. В отличие от мужа, она - человек всё-таки с совестью. Хотя нет, не надо ничего передавать! Сталин - может её запугать, и она... Женщины есть женщины, а ей сейчас - тяжело: "поддерживала оппозицию". Не надо её больше впутывать ни во что!
2
Домой Николай Иванович вернулся опять с тяжёлыми предчувствиями. И не ошибся: Сталин вскоре узнал о его поездке, как и предполагал Каменев, и спросил напрямую:
- А зачем ездили к оппозиционеру Каменеву, Николай Иванович? Неужели надеетесь, что эти предатели деля Ленина и партии, трусливие к тому жи, как шакали, смогут что-либа сделат палезни для партии? Асобина етот горе-теоретик Зиновьев... катори називаль меня в сваём кругу "крававим асэтином".
- Но ведь и вы его называли... причём публично... "горе-теоретиком". Тем не менее, он издал 22 книги своих сочинений! И если вы его вернёте в партию, я думаю, он сумеет предложить что-то и дельное в новом своём сочинении. Да что вы, не знаете, что ли, Зиновьева?!. Он же, в знак благодарности за прощение, будет прославлять до небес Советскую власть в печати. Как самую гуманную в мире. А ведь вы - именно об этом говорили со мною весной, перед судебным процессом. Вот и используйте его способности. Я уверен, он будет служить вам, как верный и преданный пёс! - А про себя мгновенно подумал: "Ну, а сам... чем я сейчас отличаюсь от него? Такая же приспособленческая блядь, как и он. Стыдно бывает до слёз, а и квартиру себе "вылизал", и до этого... ведь жополизательством пролез из кандидатов в члены Политбюро! И ты, Коба, такой же. Разве не лизал Ленину?.."
- Но ви же ездили не к Зиновьеву в Калугу, а к Каменеву. Катори, помните?.. Очин ехидна уприкнуль меня на заседании палитбюро: "Что` ви всегда перечисляете нам в сваих виступлениях: "перви", "втарое", "трэтье", словна считаете авец в стаде!"
Бухарин, неожиданно для себя, рассмеялся:
- Я больше запомнил ваш остроумный ответ ему: "Если учесть, что вы - одна из этих овец, то, наверное, поэтому!" Так что вы - рассчитались с ним. Да и не это главное в отношениях между коммунистами: не прозвища и не колкости. А идейная сплочённость в наших рядах! Ради этого я поехал в Калугу. Мне хочется видеть в Каменеве и Зиновьеве товарищей по нашему общему делу, а не обозлившихся противников по личным мотивам.
Сталин, тоже неожиданно, повеселел:
- Маладец! Харашё сказали: идейная сплачёнист - ета именно то, чиво нам нихватаит! Вазможьна, ти прав, Николай Иванович, что съездиль в Калугу, - перешёл Сталин на "дружеское" ты и на внешнее согласие, оставив свой начальный недружелюбный тон. И вопреки мрачным предчувствиям Николая Ивановича, продолжал в том же, почти дружеском, духе: - Может бит, и мне папробоват прастит этих засранцев, а?..
- Ну, а почему бы и нет?! - искренне обрадовался Бухарин, не зная, что` в это время думал Сталин на самом деле, и не подозревая даже, что с этой чёрной минуты тот включил зловещие судьбоносные часы для него, для Зиновьева, Каменева, Преображенского и для многих других, зачислив их окончательно в длинный список своих "смертельных врагов", то есть, врагов, подлежащих физическому уничтожению, но не сразу, а "в рассрочку": по очереди, и по группам: "враги народа", "уклонисты" от линии партии, "родственники врагов народа" и т.д. Именно в эту зловещую минуту в голову Сталина пришла "гениальная", как он признается потом себе, идея "прощения своих врагов" в "последних встречах" с ними: "Помнишь, Николай, ты ездил в Калугу к Каменеву? - скажу я Бухарину, уставившись ему в его перепуганные глаза. - Это было твоей роковой ошибкой. Я понял, что ты никогда уже не перестанешь быть моим смертельным врагом, если поехал к моим заклятым врагам. А когда я вызвал тебя к себе для разговора об этом, ты своим ответом невольно натолкнул меня на мысль, как мне, оставаясь в стороне, расправиться с вами всеми по очереди. Вот и подошла... твоя очередь. Я пришёл сказать тебе об этом перед твоей смертью: знай, ты сам подписал себе смертный приговор... тем летом 28-го года!"
Идея "прощения" заключалась в следующем. Сталин знал, что за глаза его называют и "кровавым осетином", и "безжалостным палачом", "интриганом-убийцей". Разумеется, ему это было неприятно. А Бухарин говорил как раз о примирении. И в голову "революционера Кобы" пришла идея: "А ведь если я сделаю вид, что простил Каменева и Зиновьева, восстановив в партии, перешёл с Бухариным на дружеское "ты" и не выгнал из его прежней квартиры его бывшую жену-калеку, то все подумают о Сталине, что никакой он не интриган и не палач, а напротив, добрый и незлопамятный человек, умеющий прощать даже заклятых врагов. А потом я... нет, не я, а партия! - начнёт по очереди судить всех этих зиновьевых, каменевых, преображенских, Бухарина и так далее, и приговаривать к расстрелу. А Сталин будет в стороне и как бы даже не при чём! Это гениальная тактика! Но для судебных процессов мне понадобится такой же карманный прокурор, как чекист Генрих Ягода".
3
28 мая, словно подслушав мысли Сталина, Ягода явился к нему в кабинет с неприятным сообщением:
- Товарищ Сталин, в институте "Красной Профессуры", созданном по инициативе товарища Бухарина, произошло похабное чрезвычайное происшествие.
- Какое? - встревожился Сталин, уставившись в глаза Ягоды.
- На вашем портрете, нарисованном художником Бродским в полный рост, кто-то... - голос Ягоды вдруг осел до хриплого шёпота, - отрезал голову. А на грудь прикрепил надпись буквами крупного шрифта, вырезанными из газетных заголовков.
- Ну, и щто ета за надпис?
- "Пролетарии всех стран... радуйтесь!" - выдохнул Ягода с трудом.
- Всё?..
- Нет, не всё, - промямлил нарком.
- Щто ищё?
- Ещё ходит по институту... устный лозунг, направленный против вас. И тоже... очень нехороший.
- Типер - всё?..
- Да, всё. Расследование проводится...
- Харашё, иди... - отпустил Сталин Ягоду и принялся набивать трубку душистым табаком. А покурив и подумав, поехал в институт, чтобы узнать обо всём лично. Вместе с ним сели в машину приглашенные им Молотов и Угланов. Редактор "Известий" Скворцов-Степанов, Ярославский, Поспелов и Адорацкий выехали по его приказу самостоятельно. В институте их всех встречал ректор, историк Покровский.
Задыхаясь от астмы и страха, этот старенький академик начал с извинений за "хулиганские выходки" своих слушателей и, тряся козлиной бородкой, стал заверять, что будет создана специальная комиссия, которая непременно выяснит, кто из неблагодарных молодых людей это сделал, и они будут изгнаны из "теоретического штаба" ЦК ВКП(б).
Вот там, находясь в стенах этого "штаба", Сталин впервые по-настоящему осознал размеры опасности, исходящей для него в будущем от учреждения, созданного Бухариным, когда увидел преподавателей, приглашенных Бухариным на эту встречу. А наслушавшись вопросов студентов, подумал: "Да этот же институт - кузня кадров для оппозиции, змеиное гнездилище идеологической отравы!" Особенно поразил генсека один немолодой уже человек, рассуждавший в коридоре перед каким-то очкариком о том, что "Кооперативный план" Ленина - это вовсе не колхозы, не совхозы и не коммуны, к которым нас сейчас призывают, а рабочие кооперативы в городе и торговая кооперация в деревне по принуждению. Мне кажется, что Ленин мыслил кооперативы в сфере обращения, а не в сфере производства. Поэтому "коллективизация" крестьян, я думаю, не получится на добровольных началах, если "командные высоты в этих кооперациях должны быть в руках пролетарского государства". Как вы считаете? Ведь выходит, что "командные высоты" - это партия, которая превращает себя везде во властные структуры.
Сталин чертыхнулся про себя: "Словно угадал, подлец, что я хочу похоронить ленинский НЭП! А какие умы собрал Бухарин на кафедрах! Это же могильщики партийной власти, которую я создаю. И какая эрудиция у всех! Какая при этом на лицах любовь к Бухарину! Как они все преклоняются перед его авторитетом! Получается, в нём они видят не просто какого-то академика, а... известного всему миру учёного-революционера из школы Ленина! Вот кто будет моим главным и заклятым врагом теперь! Но... как его трогать, если он... из "школы Ленина"?.. А судя по разговорам, у Бухарина в этом институте уже есть и собственная школа, "школа Бухарина", в которую входят такие блестящие эрудиты как Александр Слепков, Валентин Астров, сын Григория Петровского - Пётр, Дмитрий Марецкий, Александр Зайцев. Евреи Цейтлин, Айхенвальд, Гольденберг, Розит, Стецкий. Астрова и Слепкова Бухарин пристроил редакторами в журнал ЦК "Большевик", которым руководил сам. Стецкий уже 3 года руководит "Комсомольской правдой". Зайцева, Цейтлина и всё тех же Астрова и Слепкова Бухарин взял к себе и в "Правду". Короче говоря, мозг партии сконцентрирован, таким образом, в институте Бухарина и его учеников. Их же теперь палкой оттуда не выколотить - только огнём, кислотой, калёным железом!
А чего стоила выходка слушателей курсов института, отрезавших голову Сталину на портрете! Он же для них не частное лицо, а генеральный секретарь партии, под эгидой которой создан институт Красной Профессуры. Не удивительно, что именно здесь агенты Ягоды подслушали кочующую по коридорам мысль: "Сталин - это диктатор с антиленинским намордником в руках".
"Страшно и сильно сказано! Я-то разбираюсь в этом и знаю толк. Однако для меня сейчас важнее всего, КЕМ это было сказано впервые! Кто пустил по коридорам партийного института такую крамолу? Где гарантия тому, что этот лозунг не перекочевал в квартиры оппозиционно настроенной московской интеллигенции? Где гарантия, что эта мысль не распространится по другим весям огромного государства?"
Вывод, к которому пришёл Сталин после посещения института Красной Профессуры, напрашивался сам: Бухарин - стал опаснее Троцкого, Зиновьева и Каменева, взятых вместе. Если в 20-м году Шляпниковым был смертельно напуган сам Ленин, то Бухарин для Сталина - это второй Шляпников, если не больше. А крупнее фигуры Шляпникова - Сталин никого не считал в партии Ленина. Только Шляпников, создавший "Рабочую оппозицию", отважился высказать Ленину при всех, что тот обманул крестьян и рабочих, не дав крестьянам обещанной земли, а рабочим - обещанной диктатуры пролетариата. Что Ленин на деле устроил диктатуру партии, которой руководит еврейская верхушка. И Ленин сразу понял: нет у него врага, опаснее Шляпникова.
А разве институт, созданный Бухариным, менее опасен, чем "Рабочая оппозиция"? Разве для меня, Сталина, Бухарин менее опасен, чем Шляпников для Ленина? Следовательно, как должен поступить теперь Сталин?.. Так же, как Ленин, и как можно скорее. Но... не скоропалительно. Сначала надо покончить с Троцким и его оппозицией. Ведь это же из-за него я прозевал Бухарина.
Стало досадно: "Как же я не раскусил этого Бухарина раньше? Вон как далеко всё уже зашло! Мне... отрезают на портрете голову. Создают против меня лозунг. А я... узнаю` об этом только сегодня. Да это же счастье, что у Бухарина мягкий характер. А будь он, как у Троцкого... Нет, надо срочно принимать меры и против Бухарина..."
4
Наученный ещё Лениным, как надо готовить в ЦК какое-нибудь, нужное ему, "мнение" - а для этого необходим хорошо подготовленный "партактив" - Сталин тут же организовал при ЦК так называемую "теоретическую бригаду", которая занялась изучением учебного процесса в институте Красной Профессуры: кто там преподаёт теорию; как преподаёт; что представляет из себя так называемая "школа Бухарина" с точки зрения марксизма-ленинизма? Разумеется, в эту бригаду он включил людей подготовленных, то есть, "актив" партии. Решение "актива" - будет принято за мнение и волю всей партии, это способ уже проверенный. Ибо что такое "активист" ЦК? Это в первую очередь партиец, преданный генсеку.
Для отвода глаз Сталин послал сначала одну из таких "теоретических бригад" в Ленинград - выявить несоблюдение коммунистической идеологии в партийных научных центрах этого города. А потом уже такая бригада появилась (равноправие!) и в институте ИКП в Москве. Пока "бригады" шуруют в науке, другой партактив - пошурует в свете решений партии по проведению в ней чистки. Надо быстренько турнуть кое-каких бухаринцев из партии как "бюрократов" или "честных болтунов", чтобы присмирел и сам "Рыжий Лис". А там видно будет...
После проверки работы в ИКП (а поводом к этому послужило весеннее ЧП в институте) состоялось общее собрание слушателей и профессоров. Оно было проведено по личному заданию Сталина в большом зале Коммунистической Академии на Волхонке. Естественно, с приглашением большого числа из партактива Москвы. Руководил этим собранием Лазарь Каганович, переведенный недавно генсеком из Украины и назначенный одним из секретарей ЦК. Вместе с ним прибыли на собрание и некоторые руководители ЦК. Из Ленинграда приехал от Кирова его шеф пропаганды Борис Позерн, участник всех трёх революций.
Ректор ИКП академик Покровский был личным другом Бухарина и понял из повестки дня, озаглавленной чётко и ясно: "Теоретические ошибки товарища Бухарина и его школы", что готовится какая-то грязная, идущая "с верха", расправа с его другом. Понял он и то, что расправа примет политический характер, так как ни Бухарина, ни его учеников в зале не было. Таково было теперь правило: "провинившихся" в нелояльности к линии партии не приглашали на разбор их прегрешений, боясь вспышки дискуссий с умными "грешниками". Поэтому, чтобы замаскировать своё "судилище без права защиты", был выдвинут лозунг: "Собрание, невзирая на чины и звания!" Лозунг этот появился во времена первой "чистки" партии. Многим недалёким рабочим-партийцам он нравился: "Демократия!"
Покровский, образованный человек, знающий, что такое древний суд Инквизиции, почувствовал, как в душу вползает леденящий страх. А ему к тому же предстояло председательствовать на "собрании демократов". Сознавая своё бессилие, он поднялся на трибуну и, тряся от страха бородой, объявил собрание открытым, огласил повестку дня и уступил место Кагановичу.
Сталин, чтобы не выглядеть главою партийной Инквизиции, не собирался присутствовать на этом собрании. И зная, что Каганович - человек малообразованный, но с цепким природным умом и бульдожьей хваткой партийного волкодава, доверил доклад именно ему, полагая, что против Бухарина необходим жёсткий прокурор. "Заготовленный доклад и обвинение прочтёт по бумажке, а душить Бухарина потом - буду уже я сам, на заседании Политбюро".
Казалось, всё учтено, спланировано, Каганович проинструктирован, и вдруг выясняется, что всю обедню испортил, как доложил Шкирятов, неожиданно появившийся в зале, никем не званый Бухарин...
Он вошёл не один, а в сопровождении учеников. Каганович уже начал "свою" речь (а начал он её издалека) и успел произнести по существу дела следующее:
- Лэнин - ратовал уже не за усякую науку! А за науку партийную, большевицкую. Лэнин - нэ прызнавал нияких авторитетив, когда речь шла об интэрэсах марксизма. Лэнин - как нихто, вмел громить врагов, и бить вже й друзей, у борбе за марксистскую науку, - читал Каганович с сильным "житомирским" или как ещё говорят на Украине "местечковым" акцентом, добавляя в текст и собственные слова типа "вже". - Спомните "Материализм и... э-мпи-ри-кри-цизм"... - еле выговорил он, никогда не читавший этой работы Ленина. И продолжил: - Так от, если мы хочем... хотим, - поправился он, - быть достойнымы ученикамы Лэнина, то... й мы должни быть... бэспощаднымы х тем из нашеи среды, хто думает вчить нэ тольки нас, но й Лэнина... После смэрти Лэнина нихто не может уже прэтиндувать на роль нашего вчитэля у вопросах марксизма - в нас есть тольки один вчитэль, это - лэнинизм, й одна лабалатория лэнинской политыческой и тэорэтыческой мысли - ЦК. Однако у наших кругах есть горэ-тэорэтыки, которие думають, шо ключи от марксизму-лэнинизму знаходяться у их собственному кармани. К этой категории горэ-тэорэтикив видносыться й Бухарин... з ёго школою.
В эту минуту Бухарин шёл через зал академии, направляясь к столу президиума собрания, обмениваясь кивками приветствий с сидящими в зале. Кто-то выкрикнул густым басом:
- Да здравствует теоретик и любимец партии товарищ Бухарин!
По залу пошёл шумок. Каганович на трибуне прервал доклад. А Бухарин, слегка поклонившись ему, произнёс чётким ироничным тоном:
- Прошу прощения, Лазарь Моисеевич, я, кажется, прервал ваши учёные изыскания на самом интересном месте. - И занял в президиуме пустующее место Кагановича. Бухарин был не только членом Политбюро, но и членом президиума Коммунистической академии, и потому сел на своё законное место.
Каганович, не глядя на него, а как бы обращаясь к залу, ответил:
- Вы ошиблись ещё раз, товарищ Бухарин, если думаете, шо кому-не`будь было` интэрэсно копаться у навози, нэ знаходя там жо`днойи жемчужины.
Бухарин улыбнулся:
- Значит, плохие вы ассенизаторы! - откликнулся он с места.
В зале раздался дружный хохот.
Председатель собрания Покровский, растерявшись, смущённо молчал. Тогда его помощник по ведению собрания, Адоратский, призвал всех к тишине, и Каганович продолжил доклад. Но занервничал, стал сбиваться, и собрание потеряло к нему интерес.
Из президиума тихо поднялся член ЦК Шкирятов и ушёл в кабинет ректора, откуда позвонил Сталину и доложил обо всём.
- Позовите к телефону Кагановича! - потребовал Сталин.
Вернувшись в зал, Шкирятов подошёл к трибуне и негромко произнёс:
- Лазарь Моисеевич, вас зовёт к телефону товарищ Сталин.
Собрание, оставшись без докладчика, загалдело, поднялся шумок, а затем раздались выкрики:
- Дайте слово Николаю Ивановичу!..
- Просим выступить товарища Бухарина!..
Бухарин улыбался, кивал в сторону двери, за которой скрылось начальство: "Подождите, мол, что скажет начальство, когда вернётся..." Шум нарастал, и в это время в зал снова вернулся Шкирятов и объявил:
- Товарищи, Николая Ивановича вызывают к телефону...
С Бухариным Сталин заговорил жёстко, но сдержанно:
- Товарищ Бухарин, ЦК считает нецелесообразним ваше присутствие на теоретической дискуссии, дабы она... не приняла политического характера.
- Но Каганович уже придал ей политический характер, - ответил Бухарин взволнованным тенорком. - К тому же, - добавил он, - присутствие почти всего аппарата ЦК говорит менее всего о... её "теоретическом" характере. - В голосе была насмешка.
Сталин возразил:
- Каганович присутствует там не как представитель ЦК, а - по персональному приглашению Комакадемии. Другие - тоже приглашены академией, членом которой являетесь и вы.
Бухарин завёлся:
- Однако я - также и член Политбюро! А Политбюро, как мне известно, не выносило решения даже... о "теоретической дискуссии". Как же могло случиться, что Каганович без ведома ЦК - самолично открывает, вместо собрания, дискуссию?
Сталин начал раздражаться тоже:
- Видимо, инициатива исходит не от Кагановича! А от самой академии. ЦК ведь не может запретить учёному учреждению... вести учёные споры! Если бы они... даже касались... нас с вами, членов Политбюро.
- Каганович - дискутирует с учёными? - поддел Бухарин.
Сталин пропустил реплику мимо ушей:
- Но вы... своим присутствием там... как член Политбюро... можете отрицательно влиять на... свободу дискуссии, раз уж она началась. Поэтому... я переговорил тут... с другими членами Политбюро, и мы договорились, что вам - лучше покинуть собрание. Чтобы оно... действительно не приняло... и политического характера.
Бухарин вскипел:
- Во-первых, я хотел бы знать: все ли члены Политбюро придерживаются вашего мнения? Во-вторых, распространяется ли это пожелание... и на других членов ЦК - Кагановича, Позерна, Криницкого, Стецкого, Ярославского, Шкирятова?
Сталин ответил дипломатично:
- Как вам известно, Рыкова и Томского - в Москве сейчас нет. Калинин - болен. А остальные, как я уже сказал - запрошены. Ани - настаивают, чтоби ви... падумали... о палитических паследствиях вашива... нипадчинения... общей воле Политбюро! О Кагановиче и других - ми вопроса не абсуждали. Но аб етом - ми пагаварим... после!..
- Подождите, - не сдавался Бухарин, - прошу вас дать мне конкретный ответ: вы - как генеральный секретарь ЦК - давали указание об открытии... против меня "теоретической" дискуссии?
- Канешня, нэт! - рявкнул Сталин, почувствовав, как Бухарин пытается подловить его на слове. - Но я... не магу кому-нибуд... и запретит её! Если би дажи... она биля направлена... против меня.
Бухарин мгновенно понял, Сталин допустил "перебор" в своих "аргументах": не может запретить никому проводить дискуссию, а присутствовать на ней мне запрещает. А потому ответил со смешком:
- В таком случае я - остаюсь на собрании вместе с другими членами ЦК.
Теперь вскипел уже Сталин:
- Но тагда... за паследствия... пеняйте на себя! - и бросил трубку.
Бухарин тоже положил трубку на рычаг, и вернулся в зал, где в это время академик Покровский без какой-либо мотивировки объявил о закрытии собрания.
Пришлось Сталину после этого разработать против Бухарина целый план борьбы с "правым уклоном" в партии. Для этого нужно было вырубить сначала мощное окружение Бухарина, поддерживающее его в Московском горкоме партии. И в первую очередь - секретаря этого горкома Угланова, состоящего и в институте Красной Профессуры, и в Политбюро, и в ЦК. Работа предстояла большая. Однако вести её надо было незаметно, осторожно. И тогда в голову ему пришла хитрая мысль: "А может, для начала стоит усыпить бдительность самого Бухарина? Сделать вид, что я по-прежнему всё-таки ему друг, а не враг. Пригласить его как соседа к себе в гости - ведь его и Надя уважает - и выведать от него что-нибудь за рюмкой водки. Неосторожные люди, во время выпивки, часто пробалтываются о своих планах или намерениях. А если прибавить ещё и лести... К примеру, так: "Давно, мол, хочу сказать тебе, Николай... (обязательно по-дружески, на "ты" и без отчества!) а, вернее, спросить: почему ты не со мной, а? Ведь мы с тобой - по сравнению с остальными в Кремле - Гималаи! А кто такие наши другие члены Политбюро? Пигмеи, ничтожества! Так, нет?" А можно и, не приглашая в гости, сказать ему это, при "случайной" встрече на выходе из дома... "У тебя, мол - знания, Коля, прекрасная память; ты - наш первый академик!.."
И тут, в связи с планом борьбы против Бухарина, в голову пришла мысль о юристе, который прокурорствует теперь где-то под началом Окулова, об Андрее Вышинском. "Вот кто обязан мне своей карьерой до потрохов!"
Память перебросила Сталина в прошлое, на 10 лет назад...
5
Это было в апреле 1918-го, когда своей квартиры в Москве ещё не было, и он поселился с Надей, тогда лишь "начинающей" женой, в номере гостиницы "Метрополь", как и все остальные наркомы правительства Ленина, переехавшего из Петрограда в специальном поезде. В тот тёплый вечер в дверь кто-то постучал, и он, открыв её, увидел перед собою в коридоре плотного молодого человека с большим портфелем в руке.
- Добрый вечер, Иосиф Виссарионович, - произнёс он, стесняясь, вероятно, своего роста, так как был на голову выше. - Вот, узнал, что вы живёте здесь, и решил навестить. Просто так... по старой дружбе, как говорится. Извините, пожалуйста, что без приглашения... - Увидев смуглую Надю, похожую в свои 17 лет на девушку кавказского типа, прокартавил, наклонив голову: - Андрей Януарьевич! Вышинский...
- Надя, - назвала себя жена, наклонив голову тоже. - Очень приятно... - подала она Вышинскому руку.
Коба, наконец, узнал бывшего знакомого, на которого даже обижался, когда, сидя в бакинской тюрьме, ожидал свидания с ним, послав ему на волю записку через одного из охранников, но так и не дождался. И вдруг в общей тюремной камере Андрей появился в качестве заключённого. Оказалось, что записку ему никто не вручал, и Коба тут же забыл о своей обиде.
Увидев Вышинского теперь, через много лет, Сталин обрадовался, приглашая за стол, накрытый женою, отведать картошки "в мундирах", чёрного хлеба и селёдки. Та смущённо заметила:
- Извините, пожалуйста, чем богаты... Мы ещё не обжились здесь... - Обернувшись к мужу, попросила: - Иосиф, сходите за вином, если знаете, где его можно купить.
Вышинский запротестовал:
- Нет-нет, никуда ходить не надо! Я же знал, что вы никого не ждали, и захватил всё с собой. - Он раскрыл огромный жёлтый портфель и начал вытаскивать и ставить на стол бутылку вина, бутылку водки, копчёную колбасу, большую банку мясных консервов, 2 белые булки.
- Откуда у тебя такое богатство, Андрей?!
- А я сейчас работаю продовольственным инспектором у своего земляка здесь. Он - тоже бакинец, как и я. Вступил в партию большевиков в октябре прошлого года, когда в Москве ещё шли бои. А теперь вот большевики назначили его заместителем московского чрезвычайного комиссара: по продовольствию и транспорту. Парню - 22 года только...
- А тебе сколько?
- 32. А что?
- Как что?! Почему ти - у него в подчинении, а не он у тебя? Вах, что делается! Как фамилия твоего земляка?
- Халатов, Артемий Багратович.
- Не знаю такого!
- Он хороший парень, помог мне устроиться. Я же голодал тут с семьёй! А он - меня спас. И родители у него замечательные люди - и мать, и отец. Я их с детства знаю.
- Я не об этом, дорогой... Ти - тоже меня спас в 7-м году! - перебил Коба гостя. - Меня интересует другое: почему ти, старый революционер и старый член партии - голодал здесь? А мальчишка, который только вчера вступил в партию - распоряжается всем этим? - Коба кивнул на бутылки, тушёнку и колбасу.
Вышинский стал оправдываться:
- Вы разве не знаете, Иосиф Виссарионович, что я - не состою ни в какой партии?
- Как это - не состоишь? Не знаю. Разве это не ты боролся в Баку против царского режима со студенческих лет? Разве не твоя группа убивала в Баку провокаторов царской охранки? Разве не Андрей Вышинский вёл за собой подпольщиков на баррикады? Разве не Андрей Вышинский сидел за это в одной камере с будущим наркомом большевиков Сталиным? - Коба орлиным взглядом посмотрел на жену.
- Всё это так, Иосиф Виссарионович. Только ведь я до самого 17-го года... был меньшевиком. А потом, когда закончил в Киеве университет и стал юристом, отошёл от их фракции и оставался как бы беспартийным, что ли. Хотя, разумеется, и продолжал бороться с самодержавием. Я как-то не придавал значения этой формальности. А теперь вот... - Вышинский развёл руки, - хожу поэтому в подчинённых.
- Ну и что с того, что был меньшевиком в те годы? - искренне возмутился Коба. - Тогда многие революционеры ещё не понимали разницы между большевиками и меньшевиками. К тому же я и сам знаю, что от фракции меньшевиков ты начал отходить ещё раньше. Помнишь, кому ти помогал в 8-м году, когда мы с тобой сидели в тюрьме? Большевику Сталину! И вообще - большевикам. С меньшевиками у Андрея Вышинского уже тогда не было ничего общего! Но Андрей... нет, "товарищ Юрий"... продолжал заниматься борьбой! - Коба внимательно посмотрел Вышинскому в глаза и, подумав, неожиданно предложил: - Теперь - моя очередь помогать Андрею Вышинскому! Нарком Сталин тоже не забывает настоящих друзей! Хочешь, я помогу тебе вступить в нашу партию?
Отпуская Андрея Вышинского домой, Сталин улыбался, искренно желая помочь "земляку" вступить в партию. А Вышинский, конечно, не всё рассказал Кобе о себе. Он не признался, что, обгадившись в молодости тайной службой на царскую охранку, "удружил" Иосифу Джугашвили, подсунув его на такую же "службу" ротмистру Вальтеру, который завербовал его в секретные агенты в 1908 году. Не посвятил Андрей Сталина и в то, что получил в Москве после Февральской революции должность в новых органах местного московского управления (как и сотни других присяжных поверенных и их помощников) с той же лёгкостью, с какою бывший адвокат Керенский стал главою Временного правительства. Андрей пристроился работать в объединённом комитете Земского и Городского союзов Москвы, который был тогда создан для организации снабжения воюющей армии. Правда, начал Андрей свою службу с редакции этого "Земгора", которая издавала информационные бюллетени о закупленном продовольствии для фронтов. А затем уже, буквально через месяц, перебрался поближе к руководству самим снабжением, то есть, к продуктам.
Ну, и к снарядам, разумеется, и к фуражу. Его назначили комиссаром первого участка милиции Якиманского района Москвы. Там вскоре образовалась своя управа, или "мэрия", как называется в Европе. Андрей умел говорить с массами, и его выбрали председателем участковой управы. Начало выгодной карьере было положено. А дальше всё покатилось уже, как по гладким проложенным рельсам. Приближались как раз выборы в районную и городскую думы, и Андрей зачастил на партийные собрания меньшевиков и на митинги, которые они проводили с массами. Меньшевики внесли его в свой список для выдвижения в кандидаты на выборы в члены Калужской районной думы Москвы. Его речи об организации бесплатных кухонь для нуждающихся рабочих сделали своё дело, и он был избран в эту думу. Затем члены думы избрали его своим председателем. В этом помогла Андрею, спешно изданная им, брошюра: "Какие нам нужны городские думы?". В ней он писал, что муниципальная реформа Временного правительства "превзошла самые смелые ожидания". На лесть клюнули. С того дня Андрей стал всей душой поддерживать власть Временного правительства. Ведь это она вознесла его в мэры одного из районов Москвы. Какой же дурак будет хулить такую кормушку?
В событиях того месяца жизни Андрея нашлось важное место и для адвоката России Павла Николаевича Малянтовича, о котором Андрей умолчал, рассказывая Иосифу лишь о том, что ему помог устроиться, когда он голодал, хороший парень-земляк Артемий Халатов. На самом же деле всё было несколько иначе. Когда Андрей приехал в Москву из Баку и, не найдя для себя работы, перебивался частными уроками в богатых домах - а на шее у него в то время были жена и дочь - его спас от голода и крушения надежд именно Малянтович. Этот прославленный защитник по делу о декабрьском вооружённом восстании в Москве в 1905 году, защитник по делу Льва Троцкого в Петербурге в 1906 году, защитник по делу восставших моряков на крейсере "Азов" и многих других политических процессов согласился принять Андрея в свою адвокатскую контору на должность помощника присяжного поверенного. Малянтовича опять просил об этом, как и в 1902 году, его московский друг с гимназических лет Александр Иогансен, к которому Андрей ходил на дом как к другу своего отца и умолял подыскать ему работу.
У самого Иогансена, тоже известного адвоката, не было в то время свободной вакансии в конторе. Шёл второй год войны с Австрией и Германией, люди крепко держались за свои места, боясь потерять работу. Но у Малянтовича, к счастью, освободилось место: помощник уехал на фронт. Иогансен поехал просить за Андрея.
Какой произошёл там разговор, Андрей не знал, ожидая результата у себя дома и нервничая. А нервничать, оказывается, было от чего... Малянтович буквально вздыбился в своём кабинете, вскочил даже с кресла:
- Саша, но ты же сам рассказывал мне после "батумского процесса", что этот твой молодой протеже - оказался впоследствии... с подловатыми наклонностями. Говорил?..
- Говорил, - соглашался мудрый и выдержанный Иогансен. - Так ведь сколько лет прошло с тех пор?! Двена-дцать!..
- Ну и что? - кипятился эмоциональный Павел Николаевич.
- Как это что? Ему было тогда всего 19 лет. А теперь - почти 30! Люди с годами меняются, Паша. К тому же у него сейчас семья на руках. Молодая жена без работы, ребёнок.
- А кто мне говорил, что в 11-м году сей - тогда уже 27-летний человек! - капризничал на выпускном экзамене права в Киеве, словно гимназистка? Разве не ты? Ты же присутствовал на этих экзаменах как член государственной комиссии!
- И что с того? Человеку разрешили доучиться после тюрьмы. Хотел получить диплом с хорошей оценкой. А ему - ставят вдруг 3 балла всего.
- Мог подготовиться ещё раз и пересдать. Ан, нет! Он у вас стал настаивать перед профессором-экзаменатором на более высокой оценке своих знаний. Сам же ты мне об этом рассказывал... А когда экзаменатор задал ему 2 дополнительных вопроса, он вообще не смог ответить на них. Так?
- Так.
- Я всё помню, память у меня - профессиональная! - возмущался Малянтович. - И ты сказал, помнится, что профессор просто выгнал этого наглеца вон! О чём это говорит?
- И о чём же?..
- О том, что характер у этого парня - не изменился! Как был он с младых ногтей с противным шляхетским гонорком, так с ним и остался. На кой он мне?..
- Ну, возьми ты его, Христа ради! Ну - ради меня хотя бы. Понимаешь, я - обязан его отцу. За гостеприимство в Баку, всякие другие житейские услуги. Возьми, Паша!
И Павел Николаевич взял, сказав:
- Ладно, пусть приходит. Только знай: такой юрист... средних возможностей, к тому же ещё и картавящий, хоть и слегка - для крупных процессов просто непригоден! Он же будет компрометировать меня.
Иогансен тяжело молчал.
Малянтович, досадно махнув рукой, повторил:
- Хорошо, пусть приходит.
И Андрей пришёл. Получив место помощника присяжного поверенного, стал появляться в конторе Малянтовича каждый день. Сносно работал целых 2 года. Нередко обедал в доме Павла Николаевича, целуя ручки сердобольной Анжелики Павловны, жены Малянтовича, которая жалела молодого человека и даже лечила ему бесплатно зубы как врач-дантист. И вдруг - Февральская революция в Петрограде...
А в сентябре глава нового кабинета Временного правительства Керенский, как бывший юрист хорошо знавший Павла Николаевича, пригласил его в свой кабинет на должность министра юстиции России и Верховного прокурора одновременно. Естественно, Малянтович такое почётное приглашение принял, и выехал в Петроград. Там выяснилось, что новый кабинет правительства образован по партийному принципу - от разных партий. А Малянтович ни к одной партии никогда не примыкал. Пришлось ему, по совету министра внутренних дел Никитина, к какой-либо примкнуть. Кроме большевистской, разумеется, которая в Кабинет не входила, как поставившая себя вне закона за июльское противоправительственное выступление. Павел Николаевич подумал и вступил в партию меньшевиков. И тогда его допустили к исполнению обязанностей.
В октябре же ему как министру юстиции и Верховному прокурору пришлось разослать во все городские и районные думы России, а также всем прокурорам окружных судов следующее распоряжение: "... постановлением Петроградской следственной власти Ульянова-Ленина Владимира Ильича надлежит арестовать в качестве обвиняемого по делу о вооружённом выступлении 3-го, 5-го июля в Петрограде. Ввиду сего поручаю Вам распорядиться о немедленном исполнении этого постановления в случае появления названного лица в пределах вверенного Вам округа. О последующем донести. Министр юстиции П.Н.Малянтович".
Целью этого распоряжения было упредить новое вооружённое выступление, которое готовили большевики для свержения Временного правительства и которое без Ленина вряд ли бы осуществилось. Андрей Вышинский, разделявший цели своего правительства, распорядился, будучи мэром Калужского района Москвы, "о немедленном исполнении" постановления Петроградской следственной власти. Поставил подпись под распоряжением, исходящим уже от него лично, и приказал расклеить его на домах и городских тумбах своего района вместе с небольшими афишами с портретом Ульянова-Ленина для его опознания и арестования. Однако донести "о последующем" не успел: вооружённый переворот, организованный "преступником Ульяновым-Лениным", убрал с политической сцены России не только Керенского с его "преступным" Временным правительством, но и министра юстиции Малянтовича, упрятанного матросами в Петропавловскую крепость вместе с другими, не сбежавшими за границу, министрами.
Правда, Павла Николаевича Ленин вскоре выпустил из тюрьмы, так как лично знал о его заслугах перед народом и демократией. В своё время этот адвокат отсудил для партии большевиков 100 тысяч рублей, выступая защитником по делу о наследстве миллионера Саввы Морозова. Затем Малянтович был изгнан московским генерал-губернатором из университета, где преподавал - с "воспрещением дальнейшего проживания в Москве и Московской губернии". После чего Малянтович громил в своих прославленных речах политику царского правительства, выступая в поддержку рабочих и их гражданских прав. Защищал на суде большевика Вацлава Воровского. Спас от смертной казни большевика Виргилия Шанцера, а после его ареста взял к себе на воспитание двух его детей. Словом, много было заслуг у этого честного и порядочного человека, который в трудную минуту выручил и Андрея Вышинского, дав ему работу в смутные голодные годы и ни разу ничем не попрекнув.
Разговаривая с Андреем за бутылкой водки в гостиничном номере и обещая ему помочь вступить в партию большевиков, Коба ничего этого не знал и, разумеется, помог.
Вступив в партию большевиков, Андрей быстро пошёл в гору. Продолжал работать в наркомате продовольствия у своего земляка Артемия Халатова и Алексея Рыкова, отвечавших в тот голодный год за продовольствие Москвы. Затем стал заведовать реквизиторским отделом Московского железнодорожного узла. Его люди отнимали у подмосковных крестьян-мешочников продукты, которые они везли на продажу в столицу. А на следующий год он уже был начальником управления распределения Наркомпрода. Он распределял продукты и товары для городов и областей всей страны. Штаб Наркомпрода состоял при Моссовете, которым руководил другой барин-сибарит, Лев Каменев, которого Коба никогда не любил. Ну, а потом, когда не хлеб единый стал главным в жизни людей, Андрей Вышинский вернулся к своей прежней профессии - юриста. Сталин, занятый своею судьбой, не встречался с ним и ничего о нём не слыхал и не знал.
Глава седьмая
1
В июле Сталин открыл очередной Пленум ЦК, на котором собирался снова мстить Бухарину. У него было отличное настроение. Несколько дней назад умерла дочь Троцкого Нина Невельсон, муж которой был арестован ещё до высылки Троцкого. А вчера арестовали мужа старшей дочери Зины, тоже чахоточной и тоже исключённой из партии, как и умершая Нина. И голова Сталина (хоть и отрезанная бухаринцами на портрете) освободилась от "забот" о Троцком и его семействе окончательно. Теперь можно заняться по-настоящему и Бухариным. "Рыжий Лис" сидел в зале в переднем ряду. Сталин, обращаясь к залу, начал речь. В ней он, с одной стороны, оправдывал свою политику по отношению к "крестьянскому вопросу", а с другой, вновь обвинял Бухарина в опорочивании линии партии, взявшей курс на отмену НЭПа. Он умело прикрывался "линией партии": не себя-де защищаю, а линию ЦК, а тот, кто противится линии партии, тот не имеет права находиться в её рядах, как Троцкий, как другие оппозиционеры. Оставил он место в докладе и "самокритике", и начал именно с неё:
- Товарищи! Наше крестьянство платит государству не только обичние налоги - прямие и косвение. Ано - ищё переплячивает на... сравнитэлна високих... ценах на... тавари прамишленисти. Ета - ва-перьвих. И - более или менее - недапалючает на... ценах на сваи селскахозяйствение прадукти. Ета, ва-втарих. Ета и есть... дабавлени налог на крестьянство... в интересах падъёма нашей индустрии, абслуживающей... всю страну, в том числе... и крестьянство. Ета ест - нечта вроде "дани", нечта - вроде сверх налога! Каторий... ми - винуждени... брат. Временна! Чтоби... сахранит... и развит дальши... нинешни тэмп... развития индустрии. Ета я гаварю вам всем, присутствующим здэс! А - не для печати! Патаму что ми - не били би балшевиками, если би... замазивали тот факт... и закривали глаза на то, что без этава дабавачнова налога на крестьянство, - начал он читать по отпечатанному на машинке тексту, - наша промишленност... и наша страна... к сожалению, не могут абайтись! И виступления таварища Бухарина, - оторвался Сталин от текста, - несматря на то, что он считаит себя учёним эканамистом и академиком, льют воду не на нашу мельницу! А на мельницу кулаков! - Он вновь, как ни в чём ни бывало, отвернул гневное лицо от покрасневшего лица Бухарина и принялся читать дальше: - Разумеется, ми етот дабавлени налог... пастипенна... через нескалька лет... уберём. Ми ево уберём... путём снижения цен на... прамишление тавари и снижения издержек... праизводства хлеба.
Бухарин, взяв слово, отквитался:
- Из слов нашего генсека я понял, что его программа - говорить одно, а делать другое, плюс к тому, на долго рассчитанные чрезвычайные меры! Но я - тоже большевик, и лгать не хочу. И потому считаю своим долгом заявить, что такая политика по отношению к крестьянам до добра нас не доведёт. Колхозы начнут давать товарное зерно ещё не скоро. Они у нас без денег, без техники. А с индивидуальных хозяйств "дань"... просто так... государству не взять! Если закупочные цены на их продукцию не будут увеличены, крестьяне потеряют заинтересованность в продаже зерна, и начнут сокращать посевы. Лучше будет, если не доводить их до этого. Да и как мы сможем объявить народу, что НЭП нами сворачивается, в то время как все помнят слова Ленина, что НЭП мы устанавливаем... надолго и всерьёз. Как большевик и как экономист - я не желаю участвовать в таком обмане.
- Какой ти эканамист?! - вырвалось у Сталина с возмущением. - Сидишь у себя в кабинете и считаешь себя умним, да?
- А кто ещё недавно говорил обо мне совсем другое? - взорвался Бухарин.
- Где гавариль? - вопросил Сталин, ещё не понимая, куда этот "Рыжий Лис" клонит.
- Да недавно, по дороге на работу. Вы - сравнивали себя и меня с вершинами Гималаев.
- И ви можите, - перешёл Сталин на "вы", - даказат ета? Кто падтвердит такую наглую ложь?!.
- Ладно, оставим эту... ненужную здесь, мелочную перепалку. А насчёт того, какой я экономист, я докажу вам серьёзной статьёй. Обещаю! И покажу, кто лжёт, а кто говорит правду. А если для вас Бухарин - плохой экономист, я готов уйти в отставку хоть завтра! И с удовольствием перейду на преподавательскую работу в институт, где мои знания и способности ценят.
После выступления Бухарина взяли слово Рыков и Томский. Рыков заявил, что полностью разделяет экономические взгляды Бухарина-журналиста и тоже готов уйти в отставку как экономист-хозяйственник, если его взгляды не устраивают товарища Сталина.
Томский в своём выступлении был предельно краток: "Я тоже подаю в отставку с поста председателя Центросоюза профсоюзов, так как солидарен с экономистом товарищем Рыковым, которого считаю высоко профессиональным хозяйственником".
![[]](/img/s/sotnikow_b_i/bis0713/parus2.jpg)