Беспокойный сон Чингисхана был прерван самым бесцеремонным образом: Повелитель Вселенной проснулся оттого, что кто-то сильно тряс его за левую ногу. Победитель Поднебесной империи сначала решил не подниматься, решив, что во внешнем мире его ничто уже не касается. Но неизвестный не унимался и продолжал свои попытки. Не остановило его и то, что монгол перевернулся на другой бок, прикрывшись войлочным одеялом. Тряска левой ноги продолжалась. И Чингисхан, с трудом разлепив глаза, приподнялся на локтях и вздохнул.
Завоеватель мира расправил тонкие усы и уставился на лысоватого человека в тоге, в нетерпении почесывавшего кончик крючковатого носа:
- Марк Туллий... - вздохнул монгол. - Что тебе угодно, любезный? Неужели есть здесь столь важные дела, которые оправдывают нарушение покоя? Или у тебя появилась некая мысль, которая просто-напросто ищет выхода?
Одеяло было отброшено, и император спустил босые ноги на холодный, как всегда, пол. Он сотворил краткую молитву - сила привычки - и обернулся к молчаливо ожидавшему Цицерону, который с сомнением смотрел куда-то вдаль, за спину собеседника.
Чингисхан решил, что происходит что-то интересное, но опять ошибся. В бараке дела обстояли в точности так же, как и тогда, когда великий воитель отходил ко сну: стены терялись в тумане, потолок находился где-то в недоступной вышине и только дверь выделялась единственным ярким пятном света. А пространство по-прежнему заполняли ряды самых разнообразных постелей - от шкур на полу до шикарных, скрытых балдахинами, уборных. Рядом же находились и предметы, расставленные без всякого порядка: письменные столы, стулья, шкафы, даже артиллерийские орудия и музыкальные инструменты. И повсюду сидели, стояли, ходили, ели, занимались множеством других обычных и необычных дел человеческие существа. Их, впрочем, завоеватель видел наименее ясно: только полупрозрачные силуэты, иногда почти осязаемые, иногда почти незаметные. По мере приближения некоторые делались яснее. Таков был стоящий перед ним Цицерон, смотревший в тот угол, где за письменным столом с зеленой лампой сидел нестарый лысоватый человек с бородкой. Он лихорадочно макал перо в странную чернильницу, исписывал лист за листом, потом хватал чернильницу, проглатывал ее. А через некоторое время появлялась новая, полная, и все начиналось снова.
Цицерон пояснил:
- Никак не могу решить, стоит ли его приглашать. Он нас различает достаточно четко, но не всегда адекватно воспринимает реальность. Ладно, лучше подождем пока...
Римлянин жестом предложил монголу следовать за собой, и они направились к сияющему прямоугольнику двери.
Чингисхану не впервой было следовать за кем-либо. Обстоятельства сильно изменились с той поры, когда он одним движением головы направлял на верную смерть тысячные орды покорных всадников, уничтожавших города и селения во всех улусах поднебесного царства. А теперь, когда не стало советников, воинов и испуганных обитателей подвластных земель, он оказался одиноким и слабым. Герой, звук имени которого ужасал некогда Вселенную, ныне остался смутным воспоминанием. Чуть меньше злодеяний, чуть меньшая территория империи, чуть меньшая продолжительность жизни - и внешность его, и самое имя изгладились бы из памяти людской, такой прихотливой и недолговечной. То и дело он ловил себя на том, что не может вспомнить черты собственного лица. Пытаясь нащупать их, он то и дело погружал пальцы в нечто невещественное, с трудом сохранявшее форму. А зеркал в этом месте не было. Только неимоверным усилием воли удавалось вернуть себе облик. Иногда, впрочем, помогал кто-то из соседей, чаще всего почти невещественный Ромул (он и сейчас, наверное, крутился где-то поблизости) или поросший волосами Че, второе имя которого монгол произнести не мог. Собратья по несчастью...
Из этих же соображений великий полководец спрашивал иной раз совета у Цицерона, которого вообще-то недолюбливал за высокомерие и типично римский шовинизм. Чингисхан ни разу не видел Вечного города, но наслышался о нем злобных комментариев от Ромула и Аттилы (гунн предпочитал междометия, бывшие куда выразительнее слов). Марк Туллий был во многом не лучше своих соплеменников, но советы давал дельные. Да и вообще - не пристало им ссориться, нечего делить, нужно держаться вместе... Легко говорить! Среди его соседей немало было такой сволочи, как Адольф Гитлер, совершенно безумный и озлобленный, или мудрый Ярослав - патологически лживый старикашка. Хорошо, что они не встретились при жизни...
Другое дело - Цицерон. Будь у предводителя монголов такой советчик, границы его империи раздвинулись бы вдвое, а то и дальше. Даже сейчас Цицерон пытается отыскать какой-то выход. Может быть, наконец...
Тем временем они минули проем и вышли на открытое пространство. Это обозначение было весьма условным. Гораздо светлее, чем в бараке, но тот же туман в воздухе. Источник света неразличим, установить даже самое его существование почти невозможно. Мелкие белые частицы (кто-то из иудеев назвал их манной) медленно опускаются вниз; их можно ловить призрачным языком, погружать в призрачный рот и отправлять в призрачный желудок. Есть ли голод - неведомо, но насыщение, столь же иллюзорное, как все остальное, в принципе возможно.
Проходы между жилыми помещениями узки; большинство из них представляют собой такие же бараки, как тот, из которого они только что вышли; есть, впрочем, и низенькие дощатые хибары, и каменные небоскребы в несколько десятков этажей. Стены и полы кажутся на расстоянии плотными, но на самом деле сквозь них может проникнуть кто угодно. Правда, приходится преодолеть давление неизвестного материала, поэтому пользуются в основном дверями и окнами - никто не хочет попусту расходовать послежизненную энергию. Неизвестно, к чему это может привести, но вряд ли последствия можно назвать радостными. Чингисхан поначалу несколько раз пробовал, но потом началась жуткая боль неведомо где, и властитель оставил попытки преодолеть примитивную физическую силу. Обитатели небоскребов превосходно приспособились, и никто из них ни разу не проваливался сквозь пол. Впрочем, в лифтах бывали иногда забавные конфузы. Как говаривал толстяк Рокфеллер, они привыкли к этой иллюзии еще в прошлом существовании; чуть вещественнее, чуть призрачнее - какая, в сущности, разница?
Некоторые предметы то и дело загромождали узкие проходы: то появлялись новые персонажи, располагавшиеся где попало, то проходили полупрозрачные армии - из ниоткуда в никуда. Чингисхан хотел было присоединиться к одной такой когорте - очень уж напоминали эти воины его собственных, хоть и говорили на непонятном языке. Но сразу же за пределами города армия растворилась в тумане, будто ее и не было.
Полоса застройки кончалась довольно скоро. Дальше начинались отдельные хижины, разбросанные в бледно-желтой пустыне, однообразие которой нарушали невесть откуда взявшиеся ландшафты: то оазис с тремя пальмами, то пригорок, на котором красовался флаг забытой армии, то шатер красного бархата (на него успели посмотреть лишь немногие, прежде чем роскошное сооружение кануло туда же, откуда явилось, поглотив маленького человечка с длиннющей седой бородой). А дальше... Дальше была ПУСТОТА. Непроницаемая и непостижимая. Граница их мира. Предел, положенный их чаяниям и надеждам, клетка для знатных узников. Никаких ограничителей. Просто туман сгущался до предела; войти в него уже не удавалось. Конец всему.
И Цицерон вел Чингисхана именно туда, к зыбкой и страшной грани. Римлянин твердо знал, куда держит путь, ни разу не свернул и не остановился в нерешительности, что было бы немудрено, учитывая хаос вокруг. Людей было немного, но возле двухэтажного приземистого здания с цветочными горшками на окнах маялся какой-то толстяк с сигарой в зубах. Он сразу устремился к Цицерону и приятельски хлопнул его по плечу:
--
Неплохой денек для начала, верно, Марк?
- Очень возможно... - Римлянин осмотрелся по сторонам, убедившись, что в опасной близости к ним никого нет. - Познакомьтесь с нашим союзником: Чингисхан - Уинстон Черчилль.
- Привет! - пухлой ладонью Черчилль сжал руку монгола. Кроме жира, наличествовали у него и мускулы. Хватило ума и выдернуть изо рта сигару: - Вряд ли вам будет приятен табачный дым, пусть даже и воображаемый. Можете звать меня хоть по имени, хоть по лордству - все едино. А сейчас пойдемте - они уже заждались.
Чингисхан только кивнул. Он когда-то встречался с этим лордом - раз или два. Неукротимая, кипучая энергия, сменявшаяся полнейшей неподвижностью казалась его основным качествам. И вот теперь Черчилль стал их сообщником в каком-то важном и сверхсекретном деле.
Монгол, привыкший к заговорам в прежней жизни, теперь позабыл весь тот опыт. Но желание воскресить его сохранилось. Поэтому он с интересом прислушивался к рассказам о таинственных планах Цицерона и с радостью последовал за римлянином, надеясь на приобщение к игре - интригующей и полузабытой. Пока Черчилль и Цицерон о чем-то спорили, сдержанно жестикулируя, Чингисхан слегка приотстал, вспоминая приемы придворных авантюр, все низкие и высокие ходы, которые он освоил и с успехом применял в годы правления...
Тем временем они приблизились к цели, указанной Цицероном: каменной хижине с круглыми окнами, стоявшей под холмом. К ней вела утоптанная тропинка, а у двери маялся старый знакомец Че, то и дело сдвигая назад зеленый берет и поправляя космы черных волос. Никакого ветра вокруг не было, но непокорные пряди все равно рвались в беспорядке наружу.
Революционер вскинул руку в партийном приветствии; ответил только монгол, успевший разучить непростой жест. Черчилль устало отмахнулся - пешая прогулка его вымотала. Марк Туллий коротко кивнул:
- Привет и тебе, товарищ Че! Наступает великое время, когда мы можем понадобиться друг другу, чтобы всерьез побороться во имя общего дела!
- Давно пора... - Гевара энергично потер ладони, как будто согреваясь. А Чингисхан пытался (безуспешно, впрочем) сделать вид, что не замечает огромного кровавого пятна на защитной куртке революционера. - Все уже собрались, только вас и ждут.
2
Внутри лачуга поражала размерами. Единственное помещение - круглый зал с двумя грубыми колоннами - вместило немало народу и место еще оставалось. А собрались многие знакомые Чингисхана, а также некоторые личности, ему вовсе неизвестные. Как раз один такой субъект ораторствовал в центре комнаты, возле большого стола. Это был усатый человек с ясными глазами в головном уборе совершенно дикого покроя. Человек облачился в военную форму и перепоясался кожаными ремнями; рядом с ним находился чуть более прозрачный блондин в аналогичном уборе - видимо, подчиненный. Говоривший, указывая на столешницу, поминутно оглаживал усы и что-то доказывал Цезарю, внимательно слушавшему путаные объяснения:
- Если двинуть всеми силами по фронту, мы сможем добиться успеха - внезапно! А фланговая атака будет наудачу. Это я как армейский командир тебе говорю! Уж мне ли не знать? Верно, Петька!
Блондин одобрительно кивнул, а усатый продолжал свои толкования, адресуясь уже к царю Давиду, выглядевшему крайне мрачно - видимо, высокомерный правитель не был доволен окружением.
Цицерон провозгласил, призывая к порядку:
- Сограждане, прошу тишины! Все собрались, и я начну наш разговор! - Ораторские навыки не изменили ему. При первых звуках вибрирующего, волнующего голоса волнение улеглось, а усач у стола уступил место Марку Туллию. Римлянин прошествовал в центр и начал: - Сегодня настал великий день - день, когда решится наша дальнейшая судьба. И решить этот вопрос должны достойнейшие, собравшиеся под убогой крышей. Великой тайно следует окружить все совершающееся ныне. Надеюсь, что так и будет. Но сперва должен вам объяснить - почему! Вот главнейший вопрос, беспокоящий нас. Вспомните, с чего все началось. Смерть - а потом вы здесь. И рядом другие люди, вам неведомые при жизни, но существующие в этом месте одновременно. Я говорил с большинством обитателей нашего убежища и пришел к простому выводу: мы отобраны потому, что нас помнят обитатели Земли. И сохраняемся такими, какими нас запомнило большинство. Испаряясь из памяти, мы исчезаем и отсюда. А место исчезнувших занимают другие, сохранившиеся в коллективном бессознательном, как выражается один безобидный старичок, предоставивший нам свою хижину и удалившийся на время для размышлений. Впрочем, что такое время - для нас его, похоже, не существует... Но это все вещи понятные, о которых я разговаривал с каждым из собравшихся. И возражений тут быть не может. Помнишь Помпея, Цезарь? - Римлянин, на которого обратились все взгляды, кивнул, поправив тогу. - Вроде бы только что он был рядом, но все больше превращался в дым. Я уверен, он и сейчас присутствует, только для нас недосягаем. Но может и вернуться, если его где-то вспомнят. Так случилось с бородачом Марксом - на время канувший, он явился опять - еще толще и шумнее, чем прежде. А вот его приятель...не припомню имени...прийти уже не смог.
Оратор сделал вынужденную паузу: он явно сомневался в успехе, но достиг желаемого. Все слушали как зачарованные, следя за каждым движением рук, за сменой эмоций на спокойном обычно лице Цицерона. Марк Туллий успокоенно сглотнул и продолжил:
- Так вот. Мы будем существовать, пока существуем в памяти. И изменить это существование как будто нельзя. Но пристало ли нам такое? Мы, сотворившие всю историю нашего мира, сделавшие его достойным и прекрасным, оказались изгнаны и полностью зависимы от своих слабосильных потомков. Они, ничего не достигшие, все же управляют нами - нами, лучшими и достойнейшими! Как стерпеть это?
Чингисхан кивнул: нечто подобное приходило и ему в голову, хотя монгол не мог пока облечь это в слова. Цицерон же - смог; а еще он смог вызвать ответную реакцию у разношерстного собрания. Все согласно загудели, на свой лад выражая поддержку и одобрение; Че прокричал что-то вроде: Да здравствует свобода! и взметнул руку в ритуальном жесте. Цицерон подождал, пока гул спадет, и продолжил:
- Они вышвырнули нас сюда, снабдив теми вещами, которые сочли пригодными, не сообразуясь с нашими желаниями. Они дали нам возможность понимать друг друга, но оставили нас наедине с собой, без друзей, родных, без единомышленников и современников. Они решили, что наши бесплотные образы будут здесь храниться как в архиве. Нас можно использовать... Нет, нельзя! Есть возможность бороться и даже победить! Вы спросите: как? И я отвечу: используя силы разума, те силы, которые обеспечили каждому из нас место в этом туманном изгнании. Мы можем вернуться, снова активно действовать, влиять на жизнь недостойных людей, обитающих на родной планете ныне. И мы сделаем это! Для этого каждый должен преодолеть навязанный ему образ. Они решили, что мы будем наслаждаться единожды прожитой жизнью. Нет; нужно что-то к ней добавить, что-то изменить, перекроить! Тогда изменятся и судьбы позднейших поколений. Мы вновь вступим в действие - на обновленной Земле!
Над собранием героев повисло оглушительное молчание. Слишком туманными казались рецепты Цицерона. Как это: изменить судьбу, преодолеть образ... Вернуться назад во плоти они не могут; сколько раз он мечтал о своих степях и полчищах, возвращаясь мысленно к завоеваниям и походам, к шатрам и кибиткам - ничего! Он так и оставался бывшим, изгнанником, ничтожной тенью прежнего себя. И Цицерон просит о чем-то подобном.
Похоже, многие придерживались сходных мыслей; усатый человек, стоявший у стола, произнес довольно громко, перекрывая общий шепот:
- Что-то ты, братец, темнишь... Мы можем быть или здесь, или там. И баста! Не раздвоиться же каждому! А отсюда победы добиться трудненько. Разве что прямой путь...
- Постойте, Василий Иванович. - Марк Туллий прервал оппонента, собравшегося развить излюбленную идею о лобовой атаке. - У меня есть пример, который, может быть, сделает эту декларацию яснее. Один из нас уже достиг кое-каких результатов. Месье де Бержерак, прошу вас...
Из-за спин столпившихся в передних рядах героев выбрался высокий мужчина в шляпе с пером и кружевном костюме. Но прежде всего бросался в глаза его огромный нос, как будто шагавший совершенно независимо, чуть впереди своего хозяина. Де Бержерак гордо оглядел собравшихся, будто бросая всем вызов. Его нос устремился при этом куда-то вверх и выглядел вовсе непристойно. Затем мужчина заговорил - с заметным французским акцентом:
- Если кто-то из присутствующих не знает, меня зовут Сирано. Позвольте представиться. - Он снял шляпу и поклонился. - На Земле я был достаточно известен в свое время как дуэлянт, поэт, писатель. Но увы - там почему-то сохранили только отдельные черты моего облика. И по милости каких-то наемных писак я вынужден гордиться только этим (он указал на свой нос). Я не стыжусь своего лица - и готов драться с каждым, кто со мной будет спорить! Но не в нем одном - суть моей жизни! Не в одной страстной любви, а во многих. Ведь женщин, предавшихся мне душой и телом, было так много... А меня называют однолюбом, более того, и погибшим от любви. Я не мог этого терпеть. И после долгого времени, привыкнув, как и вы все, к здешнему существованию, вновь взялся за перо. Но мои опусы некому было читать - благородные наречия вышли из моды. Да и бумага на моем столе как будто испаряется каждое утро. На ее месте возникали чистые листы. А ведь число моих замыслов так огромно...
Цицерон тронул Сирано за рукав камзола. Тот, оторванный от размышлений, неприязненно взглянул на римлянина, но потом успокоился и заговорил более деловито:
- И тогда я посвятил себя обдумыванию своих прежних сочинений - благо все они хранились у меня в голове, от заглавий и до последней точки. Я шлифовал и шлифовал написанное, переделывал и совершенствовал. И потихоньку мои труды стали поистине идеальными, прекрасными и вечными. Какой от этого толк - спросите вы? Да вот какой: сегодня ко мне вернулась первейшая из моих книг, посвященная описанию Луны. На Земле вспомнили ее - и вот переиздание, тираж которого (я правильно употребил слово?) поистине огромен. Теперь я стал не только трагическим любовником, но и писателем. Изменилась моя судьба - и изменилась память обо мне. Но я этим не ограничусь. Другие труды, другие дела... Поле огромно, и я вспашу его целиком. Ведь столько сделанного можно усовершенствовать! И новое лицо Сирано де Бержерака будет явлено всему миру.
Он еще раз поклонился и отодвинулся в тень, сопровождаемый одобрительным взглядом Цицерона. Остальные загудели. Они ждали каких-нибудь конкретных советов и были заметно разочарованы. Черчилль вынул сигару изо рта и негромко, но очень внушительно озвучил общее сомнение:
- Надеюсь, месье де Бержерак не будет обижен моими словами. Я верю каждому его слову, но думаю вот о чем. Действительно, мы можем сколь угодно погружаться в свою предыдущую жизнь и придумывать, как мы могли бы поступить, чтобы избежать печальных последствий. Вот только - к чему это нас приведет? Мы узнаем о себе еще больше, но вот мир... Случившееся с вами прекрасно, но вдруг это простое совпадение? О вас вспомнили и перепечатали одну из книг, самую лучшую. А к вашим попыткам изменить судьбу из здешнего заточения сия случайность никакого отношения не имеет?
Несколько одобрительных возгласов раздались из разных концов зала. Чингисхан промолчал: он заметил, что Цицерон скрывает что-то очень важное. Римлянин держался так, будто у него на руках козырь и он попросту тешится с непонятливыми противниками. Так и оказалось. Цицерон отодвинул в сторону вспыхнувшего Сирано и ответил Черчиллю сам:
- Друг мой, все это могло бы быть так, если бы не... Та книга, которую переиздали, совсем не похожа на ту, которую Сирано написал в земной жизни. Опубликован как раз вариант, созданный здесь - не написанный даже, а продуманный. Наш месье де Бержерак потратил на его разработку столько сил, что смог повлиять на свою судьбу, изменив ее в лучшую сторону. И книга пробилась - туда, на забывшую об авторе Землю. Могут пробиться и труды и дела остальных, если они приложат достаточные волевые усилия. А уж терпения и воли всем нам не занимать! Мы долго ждали. И вот - наш шанс!
В зале воцарился полнейший хаос. Кто-то разразился приветственными возгласами, сомневающиеся пытались задавать вопросы. Но в общем гуле никто никого не слышал, вопросы и приветствия оставались без ответа. Многие пробивались к Сирано и Цицерону, жали руки и благодарили. Кто-то проталкивался к выходу, кто-то - к центральному столу. Чингисхана оттеснили к стене. Рядом с ним оказался Че. Он посмотрел на монгола и сказал ему на ухо:
- Пожалуй, все это звучит интересно. Как полагаете?
Император кивнул: перекрикивать общий шум не хотелось. Че заметил:
- Сейчас, в этом бедламе, никакого толка нам не добиться. Надо пройтись, обдумать идею со всех сторон. А потом придет и решение. Раз и в дамки!
Революционер лихорадочно потер руки: перед ним открывались смутные, но волнующие перспективы. И он мечтал их осуществить, причем поскорее. Кивнув собеседнику, Че протолкнулся к двери и исчез снаружи.
Через некоторое время Цицерону удалось установить подобие порядка. Он даже смог произнести несколько различимых фраз:
- Я предлагаю каждому обдумать, как конкретно они могли бы воздействовать на мир. Куда лучше направлять свои силы? И как их расходовать? Соберемся через один стандартный промежуток времени (следует уже говорить день, раз времена изменились) и обсудим наши рекомендации. Пожалуйста, никому, кроме присутствующих, свои мысли не раскрывайте. Я опасаюсь, что среди наших соседей могут быть и соглядатаи. Поэтому расходитесь отсюда постепенно, чтобы никто не мог заподозрить нашего умысла... Говорите только друг с другом! Помните о секретности. И до встречи...
Цицерон исчез в глубине хижины, оставив новообращенных в волнении и возбуждении...