Александр Сорочан
ОДИНОКИЙ ТУРИСТ
(ПОВЕСТЬ-МОНОЛОГ)
Вы, кажется, хотели меня о чем-то спросить? Да, минут
пятнадцать назад, здесь же, в холле... Вы подошли ко мне и
поинтересовались целью визита в этот город и даже показали...
как это называется?...журналистское удостоверение. Я сразу
ответил, что занят, и прошел дальше, чем вас, похоже, огорчил.
Теперь я свободен от всяческих дел и могу ответить на любые
вопросы. Итак, что вы хотели бы узнать?
Все? Достойный журналиста ответ. Я имею в виду
истинных профессионалов. Слишком часто люди не решаются
узнать это. А зря... В подобном общем вопросе есть цель. Кстати,
зачем вам нужен мой ответ - обо всем?
...Наверное, солоно сейчас приходится с материалом, раз
взялись за такое. Опрашивать проезжающих и публиковать их
истории - рискованное занятие. Такие рассказы слишком часто
содержат урок, которого вряд ли хочет читатель. А ведь учиться
- единственное, что осталось людям теперь. Они-то говорят о
морализме и проповедях с пренебрежением, а ведь подобные
вещи - конечно, не продажные радиопроповедники - помогают
найти правильный путь. Я, конечно, не себя имею в виду, в моей
истории ничего подобного не содержится. Так что ваше
начальство может зарубить весь материал к чертовой бабушке.
Вы полны решимости? Присядем-ка здесь в креслах, а то у
меня ноги побаливают. Уселись? Ну и хорошо...
Инициатива сейчас вновь наказуема, как в старые (для нас с
вами) времена. Только карается она иначе - не правовым, а
финансовым путем. Разорение - удел энтузиастов, которые не
успеют прикрыться чьим-то влиянием - или кошельком...
Надеюсь, вы не зря затеяли свое замечательное дело, и в газете
ваши труды и рубрику по достоинству оценят. Название очень уж
хорошо: "Люди". Ныне пишут больше о сопутствующих товарах
- политике, экономике, а не о самом предмете. Рад тому, что в
вашем городке уже есть люди - понимаете - люди! мыслящие в
верном направлении.
Слушать - ваша профессия. Задавать вопросы уже не нужно
- на них отвечают до того. Люди просто жаждут выговориться,
кем бы они ни были, и интервьюер оказывается вроде
внештатного психоаналитика. Неплохая идея, а я только сейчас
додумался! Вот уже и польза от нашего разговора - для меня, а
может, и для вас тоже. Хочется думать, что мы не зря
побеседуем. Но предупреждаю - поговорить я люблю, хоть и
кажется, что не о чем. И если вы готовы выдержать до конца.
Что же...молодой человек... извините, что взял такой
учительный тон. Обращение это тоже неподходяще. Человек
всегда молод, ибо жизнь его мгновение. Тем не менее, сколько
вам лет? Девятнадцать? А мне уже - или еще - двадцать семь. Но
в нашей жизни короткий срок может вместить очень много.
Пожалуй, рядом с вами я выгляжу стариком - и внутри, и
снаружи. Ну да ничего - бороду сбрею да волосы в порядок
приведу - вернется человеческий облик. А под телесной
оболочкой омоложение невозможно. Я не говорю, что пережил
много... Скорее - наоборот. Но я принадлежу, как ни крути, к
другому поколению, предшествующему вашему, которое и уйдет
раньше вас. Однако и с поколениями теперь заминка. Раньше
отводилось десять лет на поколение - и были пятидесятники,
шестидесятники. А теперь - сколько? Год, два, месяц? Жизнь
слишком быстро движется и люди слишком быстро стареют. Так
что побывав в парикмахерской, я не обрету молодости, а только
подойду чуть ближе к объективному возрасту...
Извините, что я все отвлекаюсь... Вы же сказали, что хотите
знать все. Это и сообщаю. Двадцать семь лет реального времени я
ни с кем не мог поговорить так, как с вами - обо всем. И,
естественно, не был готов полчаса назад к этому разговору.
Длинный он получится - как компенсация за годы молчания.
Ведь сказать все ничуть не легче, чем все услышать. Хорошо,
если вы выберете из целого какие-то части для себя и для своей
статьи. Очень неплохо...
Если начинать, то начинать с самых корней. Иначе будет
непонятно, что привело меня в ваш город или (что еще хуже)
сложится неверное впечатление. Можно, конечно, открыть мой
путь и началом истории человечества, но это вряд ли
необходимо. Какие-то гены первого человека присутствуют во
мне, как и гены всех других предков, но их влияние - влияние
целого, а не частей. Ограничусь историей этого единства, то есть
себя, человека по имени...
Ну, об имени, наверное, не стоит. К чему оно? У каждого из
нас одно лишь имя, которое он может носить с гордостью -
человек. Пусть держатся за свои фамилии, имена и отчества те,
кто не может назвать себя так. Я не отрицаю административной
необходимости этих опознавательных знаков, а имею в виду
лишь то, что они не присущи личности изначально и не влияют
на нее. Государство способно признать данный факт и дает своим
гражданам право менять фамилии и имена - разумеется, с его
ведома. Один мой знакомый рискнул, испытывая определенные
неудобства от того, что носил фамилию чуждого ему человека,
провести данную операцию. Но через две недели бумажная
волокита его заела, и пришлось отказаться от первоначальной
идеи. Установилось в конце концов так: в среде друзей и близких
именовали его одной фамилией, а в паспорте осталась другая.
Так что - неважно, как зовут меня; важно, кто я есть...
С возрастом дело обстоит по-другому. Его не так просто
изменить, вернее, так же просто, как жизнь. Ее по-разному
понимают: одни видят в ней путь к смерти, другие - путь от
рождения. Но каждый миг, прожитый человеком, что-то дает ему
- или отнимает. И потому скрывать свой возраст - не
преступление, а ошибка, которая может стать роковой. Женщины
часто этого не понимают, думая, что помогают себе. И жестоко,
но необходимо - их разубеждать...
А я... Мой возраст вы уже знаете: двадцать семь лет девять
месяцев семь дней восемь часов и...постойте-ка...семнадцать
минут. Не так уж часто приходится быть столь точным. Для
газеты это, пожалуй, не нужно. Зато мне пригодится.
Итак, именно такой срок минул с тех пор, когда мой голос
впервые огласил стены дома в... одном городке, весьма похожем
на ваш. Вы ведь здесь родились? Чувствуется... Есть в нас что-то
общее, чуть ли не родственное. Хорошо, когда собеседники не
теряют связующей их нити. Вы, наверное, сможете
почувствовать или отчасти понять кое-что из моего личного
опыта, даже если не сталкивались с этим сами...
Ну, младенческие ощущения вообще можно опустить.
Обидно ничего не помнить, а потом выслушивать воспоминания
других, обычно подпорченные слезами и патокой. Скука выходит
смертная... на самом-то деле, я уверен, все было не так. Познание
мира, приходящееся на эти годы, не может быть столь
примитивным. Младенцу открывается донельзя много
интересного и важного - а он, взрослея, все забывает, и
вынужден потом собирать знания по крупицам. Вот как я,
например...
И нет никакого рационального объяснения, что самое
обидное. Его никогда нет; за всю жизнь - ни разу! Чтобы все - и
одним махом... Хорошо было бы, только жить бы тогда не
стоило. Но это все лирика. Факты, какие ни на есть, все-таки вам
и читателям вашим полезнее будут.
Одно ощущение с тех пор у меня сохранилось - Страх. Чего
и почему - не понимаю, но запомнил хорошо. Одно голое
ощущение, конечно, мало значит. Но, наверное, больше, чем
первые детские воспоминания.
Помню себя лет с шести, но не могу выделить какой-то
конкретный момент, бывший первым. Ничего интересного,
насколько чувствую, не происходило, да и произойти не могло -
не самый подходящий период. Еще одно ощущение преследовало
меня, не оформляясь ясно. Не избавился от него и теперь, но
начало было положено давным-давно. Я чувствовал, что
совершил ошибку. Как и какую - не сознавал, но порывался ее
исправить, лихорадочно вспоминая, в чем она состояла. Я
перебирал в бесплодных поисках все просчеты, совершенные в
жизни. Таковых имелось немало: к прагматике я склонен не был,
оставаясь (как очень многие в том возрасте) мечтателем и
фантазером, оступался в реальном мире. Мельчайшие детали я
переживал дико, несоизмеримо с реальным их значением: не
поздоровался с соседом, не вовремя вступил в разговор и тому
подобное...
Лежа в постели, я всегда подводил итоги дня и - искал
Ошибку. Но та, главная, ускользала из цепких сетей памяти. Я
узнал бы ее, мелькни она хоть где-то на периферии сознания. Ан
нет! От мнительности и самобичевания, комплекс которого
сложился в детстве, пришлось избавляться потом - и с немалым
трудом... Об этом можно сказать и позже. Но было у моих
поисков и другое следствие - неимоверное развитие памяти,
просто кошмарное. Уже в институте я прочел "Клима Самгина"
Горького и увидел в романе трагедию человека, который не умел
забывать однажды услышанное. Это его и погубило. Герой
вызывал сочувствие - как родственная душа. Мне приходилось
бороться с собственной памятью, изгоняя из нее балласт,
мешавший жить дальше. В определенные моменты юности мне
казалось, что мозг просто раздавит меня, а личность исчезнет под
гнетом чужих слов и дел. Но такой судьбы я избег. Как - скажу
позже...
Школу я начал посещать рано - только-только исполнилось
шесть. Весьма скучал там, почти ни с кем не разговаривал и
дремал в одиночестве на последней парте. Первые четыре года
был круглым отличником, в чем вижу сейчас немалое зло.
Система образования устраивалась так, что манила обучаемых
призраком гениальности, а когда они утверждались в ошибочном
мнении о своих умственных способностях - оно тут же
опровергалось. Для меня такое столкновение с реальностью было
менее болезненным: оценки оставались высокими и в
последующие годы. Но не они меня волновали...
Ребята, казавшиеся в школе чужими, за пределами ее были
приятнейшими людьми. Во дворе, за игрой в футбол или в
баскетбол, с ними очень легко найти общий язык, что я и делал.
Друзей, впрочем, не завел - оставались...так, приятелями.
Родители, правда, нажимали на меня в этом плане, убеждая, что
без друзей существовать на свете нельзя. Однако подходящих
кандидатур, устраивавших обе стороны, в те годы так и не
нашлось.
Так, без особенных происшествий, и текла моя жизнь. Ну,
избили пару раз - в классе меня некоторые недолюбливали. Что
ж, люди все разные и взаимная аллергия - дело обычное. Зла я на
них не держу, тем более что били не особенно сильно, для
порядка только... Ну, начал я писать какие-то рассказы да
стишки - на те грехи молодости сейчас глядеть совестно.
Увлечение вполне безобидное, происходящее от детского
самообольщения и самоуверенности. В Артек не поехал,
правда... Как-то выпала на школу путевка, а взгляд руководства
устремился на мою скромную персону. Лагерей я вообще терпеть
не мог, видя в них загоны для посредственностей (ну, словесно
это оформилось позже). Единственное посещение подобного
заведения было коротким - через неделю не выдержал и сделал
оттуда ноги, к счастью для себя - дней через десять там
открылась какая-то эпидемия со всеми вытекающими
последствиями...
Артек, пожалуй, был ничуть не лучше других. Да и путевка
была на март. Я пожал плечами и отказался, за что выдержал
дома дикую сцену. До сих пор считаю, что не ошибся тогда. Что
могло быть хорошего для десятилетнего мечтателя в
воспитательной муштре и обществе множества людей,
большинство из которых - ничуть не лучше его самого?
Но после этого ничтожного события директор школы,
возлагавшая на меня некие неясные надежды, свое отношение
резко изменила. Послушный велению родителей, я ежегодно
сдавал устный экзамен по математике, которую вела директриса.
И к предмету, и к преподавателю относился ровно и равнодушно.
Но мой - обыкновенно удачный - результат оказался в том году
совсем иным. Поставленная тройка была очевидной
несправедливостью, зато направила от естественных наук к
гуманитарным. С подобным мне пришлось сталкиваться и
впоследствии... но зачем говорить о грустном! Детство - все-
таки веселое время.
Если в ранние школьные годы особенной радости
испытывать мне не доводилось, то позже нашлось место и для
приятных треволнений. Сначала настала эра DX-инга. Теперь об
этом увлечении немногие помнят. Но прием и подтверждение
приема разных станций со всего мира изрядно захватил меня лет
в двенадцать. Вместе с тремя друзьями мы основали что-то вроде
местной ячейки "диэксистов" (так, кажется, это называлось).
Расходы на корреспонденцию были, правда, изрядны для моего
детского кармана, но заинтересованностью искупалось все. Я
даже начал издавать рукописный журнал - тиражом 5-10
экземпляров. Деятельность эта не прервалась даже во время
моего вынужденного отъезда на Украину (тогда еще республику,
а не доморощенное государство). Прожил я за пределами России
около года, и мне там совсем не понравилось. В школе довелось
столкнуться с тем, что позднее назовут "великодержавным
национализмом" (тогда я и слов таких не знал), хотя среди
окружающих ребят были замечательные личности. Хотел бы я
знать, что с этими людьми сейчас, во времена, когда все вертится
с ног на голову и обратно - и в самых немыслимых плоскостях.
Но данной информации у меня, к сожалению, нет - связи с
"ближним зарубежьем" (как я ненавижу это почти оксюморонное
словосочетание) прервались почти сразу же после отъезда.
А по возвращении домой ваш покорный слуга был захвачен
столь же интересным развлечением, каковым стал школьный
музей. Один приятель затащил меня на вечерок в эту
богоспасаемую организацию, и - поехало... Опять же ныне
подобные вещи отошли далеко в прошлое и покрылись пылью, а
тогда - каждая школа почитала своим долгом взять шефство над
какой-то воинской частью и создать в своих стенах музей
таковой, дабы можно было 1 сентября и 9 мая приводить туда
ветеранов и умиляться напоказ. Реальной пользы оказывалось
немного, да ее и не требовалось...
Артиллерийская часть, которая должна была интересовать
"музейных работников" как предмет их изысканий, пребывала в
полнейшем забвении. Пару раз в неделю все объединение
собиралось в музее и развлекалось по мере возможности.
Полузапретная в те годы музыка и прочее разное веселье. А
главное - живое общение, когда каждый мог быть самим собой,
не особенно скрываясь от других. Для меня это казалось
наиболее важным. Кроме того, именно в музее облеклась в
реальную форму моя любовь к путешествиям. Ее выражением бы
уже диэксинг, который делал страны и города до боли близкими
- через радиоэфир.
Так и в музее, глядя на желтеющие карты, на которых
отмечались дороги подшефной части, я ощущал стремление туда,
в неведомые и невыразимо таинственные почему-то места. Пару
раз мы отправлялись в походы - вроде бы к местам боевой славы.
Недалеко - километров на двадцать от города. Веселились на
природе от души... Много ли ребятишкам надо для простой,
нескрываемой радости!
К сожалению, "архивным" занятиям пришел вскоре конец.
Исходила инициатива не от школьной администрации, которой
мы больше всего опасались. Пионерский совет взялся за ревизию
деятельности музеев и нашел, естественно, нашу работу
неудовлетворительной. Помню, музейному активу устроили
публичный разнос на каком-то большом собрании. Сочувствия
там не наблюдалось, одно сдерживаемое злорадство.
Преподавательницу, ведавшую музеем, вскоре уволили, и он
тихо прекратил свое существование. Как оказалось, только
энтузиасты вроде нас тогдашних могли, развлекаясь, как бы
между делом, поддерживать едва теплившийся огонь этого
начинания. Прочие оказались к этому неспособны...
Итак, и музей, и радиоприем отошли в прошлое, и
некоторое время я бесплодно скучал. Что ж, у всех в жизни
бывали такие минуты, дни, месяцы, годы, наконец, когда
возникала необходимость подумать о выборе Пути, Пути с
большой буквы. Зря потерянным это время никогда не бывает.
Даже если понимаешь, что шел не в том направлении.
Но я подобного вывода не сделал - глобальными по-
настоящему мысли двенадцатилетнего мальчишки быть не могли.
Проживая в деревне на каникулах, я много читал и в итоге решил
снова попробовать себя в литературе. Основываясь на ложной
посылке, что лирика есть фиксация настроений поэта (ошибку я
понял гораздо позднее), накропал несколько десятков "стихов".
Перечитав их через месяц, увидел лишь бессмысленный набор
слов, грубо втиснутых в неясные рамки. К счастью, хватило сил
понять, что это - не мое, поскольку для подлинного лиризма
нужна громадная экспрессия (хотя бы и подспудная), сила
чувства, которой мне не хватало. В литературном творчестве
наступил перерыв.
Вскоре подошло время последнего из моих школьных
увлечений - театром. На подмостки школьного БДТ я попал
случайно, да там и остался на два года. Чем мне еще было
заняться? К учебе я совсем охладел - засев уже на первой парте,
почитывал всякие книжки, пополняя интеллектуальный багаж.
Практически всех преподавателей это устраивало и хороших
оценок долго ждать не приходилось - оценивались способности,
а не их сиюминутная реализация. С теми немногими, кто еще
требовал зубрежки и знаний - умений - навыков... Приходилось
потакать этим запросам. Ну, на четверки я всегда мог ответить...
Но вернемся к театру. Тогда он стал как раз крышей для
объединения нашей нестандартно-творческой молодежи. Такой в
школе нашлось немало. Хотя творцы часто конфликтовали друг с
другом и с худруком, самый процесс творчества этим только
подстегивался. В театре люди раскрывались как бы вдвойне - на
сцене и за кулисами. Чего только не приходилось делать для
подготовки спектаклей! Каждый занимался не только тем, чем
хотел, но и тем, о чем в жизни и не думал. В одной из постановок
мне пришлось работать киномехаником - по ходу пьесы на
большой экран за сценой проецировались документальные
кадры. А на самой сцене...
Играл я в основном роли второго плана. Главные (были два
раза и такие) не удались. Они требовали не домысливания образа
и создания собственной модели предполагаемого характера, а
вхождения в чужой, заранее заданный. Создавать себе новые
личности было для меня наслаждением, а видоизменять
содержание в установленных границах - пыткой, как для себя
лично, так и для духа героя. Не знаю, поймете ли вы меня... Иной
раз и сам не понимаю собственных доводов. Но остаюсь на той
платформе, что индивидуальное движение мысли лучше общей
логики. По крайней мере, таковы были мои чувства в те моменты,
когда я отправлялся в духовное путешествие, не перевоплощаясь
в персонажа, как учил Станиславский, а действуя на мистическом
уровне, ближе к переселению душ. Может, зрителям это и не
было заметно, но свойства моей личности укрепляло...
Коллектив сложился дружный - по крайней мере, мне так
казалось. После школы я почти всех тогдашних партнеров
потерял из виду. Но, насколько известно, только одна девушка
подалась в профессионалы - работает гримером в городском
театре. Прочие так и остались любителями. Зато какими! На
сцене они могли создавать все что угодно. Когда мы ставили
одну из феерий Ибсена, девчонки устроили на сцене - страшно
сказать! - нечто вроде стриптиза. Зал был взорван. А нам
отказались впредь предоставлять помещение... Ставили все - от
Гоголя до Горького, от Эсхила до Агаты Кристи. В таких
творческих поисках я и провел два последних школьных года.
Личная жизнь занимала место небольшое - к
противоположному полу я испытывал не самый значительный
интерес, не считая окружающих девушек достойными
партнершами в смысле интеллекта - мозги-то свои я усиленно
загружал. Первая моя подружка надолго и осталась
единственной. Звали ее... нет, я же решил обходиться без имен.
Просто имелись два человека, которым было интересно общество
друг друга. Я, собственно, ни о чем, кроме платонических
отношений, и не помышлял. В кино сходить, поболтать в каком-
нибудь живописном и уютном местечке, кофе попить... Кстати,
кофеин остался единственным наркотиком, в котором я себе не
отказывал. Его влияние на мозг можно сравнить с соотношением
скорости и расхода бензина. Бак опустеет быстрее, но насколько
же можно уйти вперед! Кофе пью много - за ним сейчас в кафе и
спустился... А с подружкой мы расстались где-то на первом
курсе института; она обнаружила в себе тягу к "серьезным"
отношениям, к каковым я, по-видимому, неспособен.
Школу удалось окончить без троек и расстаться с ней без
особенных хлопот. После выпускного я там ни разу не был.
Среди учителей немало хороших людей, с которыми приятно
поболтать, но совать свой нос туда после десяти лет, прожитых с
жаждой освобождения - это выше моих сил. И опрокинув рюмку-
другую на выпускном (много я не пью, разве что по большим
праздникам, ибо на всякую деятельность и всякий отдых
спиртное влияет разрушительно), шагнул я во взрослую жизнь. И
решил, не теряя времени, этот момент отметить. Тем же летом я
впервые отправился в поход. На две недели. В одиночку.
Впоследствии такие акции стали значительной частью моей
жизни. А тогда состоялась, так сказать, проба пера.
Наконец-то мне удалось дать выход тяге к путешествиям,
что нарастала с каждым взглядом на путаные знаки желтеющих
географических карт. Ушел я, правда, не очень далеко - шатался
в радиусе пятидесяти километров от города. Но вынес уйму
впечатлений, несравнимых с дачными - предшествующих лет. Не
уверен, что смогу описать это правильно, однако: я нашел в своей
стране нечто, ради чего стоило жить! Ценность увиденного
осознал сразу; на том и стою. Речь идет не о людях или о
природе, а о симбиозе, которого я не видывал раньше.
Тогда я размышлял лишь о гармонии, удовлетворяясь в
своих поисках этой, такой однозначной и такой эфемерной
целью. Путешествие не было робинзонадой или игрой на
выживание. Уже подростком я чувствовал всю серьезность
ситуации настолько, чтобы не упрощать. Приходилось ночевать
на берегах рек, в пустых сараях или стогах сена - людей я
несколько сторонился, хотя и не избегал вовсе. Кто поспорит с
тем, что приятно разделить долгую дорогу с попутчиком? Люди,
встреченные мною, были хороши: нехороши оказались условия
их жизни. В деревеньке, до которой подбросил меня
гостеприимный и веселый тракторист (казалось, что таких не
может быть в реальности), из двадцати домов пятнадцать
пустовали. Дачникам там неудобно - проселок, глушь... А
хозяева умирают. Колхозов нет, работы нет, жизни - настоящей -
нет.
Я видел смерть деревни - той, которую надеялся увидеть.
Горьким было и зрелище, и бессилие наблюдателя. Помощь
человеку - эта мысль появилась тогда впервые и еще не
оформилась как следует. Но она была главным, подспудным
итогом похода.
В смятении вернулся я домой, поздоровевший - от вольного
воздуха - и похудевший - не от консервов, которыми питал тело,
но от пищи духовной. Однако от тяжелых размышлений
отвлекали другие заботы - следовало решить, что с собой делать
дальше. Родители помочь тут не могли, даже если б хотели по-
настоящему - от их советов в голове начинался совершеннейший
хаос. Решение никак не приходило, но отправившись на денек на
дачу и посидев там в одиночестве, я презрел колебания и
избрал... Кто знает, чем объяснялся тот вердикт. Насущной
необходимостью обосновать его было нельзя... В общем, я подал
документы на факультет иностранных языков нашего городского
института. Поступил не без труда, но относительно легко - на
способности к избранному делу не жаловался. Однако одними
способностями тут не отговоришься. Речь-то шла о выборе - на
всю жизнь... По крайней мере, я так думал. Престижно, конечно.
Но только ли? Впрочем, с началом учебы и эти размышления
отошли куда-то в инобытие.
В институте мне было несравненно интереснее, чем в
школе. И преподаватели не самые плохие, с которыми и винца
можно было выпить под задушевный разговор, и знаний
набраться. И студенты - народ, как известно, веселый. И
атмосфера, подобную которой (легкое предощущение, видимо) я
отыскал в школьном театре. Да и самый предмет изучения был
любопытен. Чего же еще?
Однако чем ближе подходил я к глубинам этой субкультуры
(одно ученое слово, надеюсь, вы мне простите, хотя читатели их
страшно не любят), тем больше осознавал свою отчужденность
от нее. Преподаватели, как выяснилось, видели в своей
деятельности чуть ли не творческий тупик и искали выхода в
побочных занятиях, не связанных с основными, если они по-
настоящему любили свой предмет, или далекими от
институтских занятий - если их увлеченности не хватало на
длительный срок. А студенты... В их бурной, несколько даже
мотыльковой жизни, очень захватывающей для неофитов, не
было вовсе ощутимой цели - один вихрь развлечений и сессий.
Наиболее умудренные опытом пытались реализовать свои
способности, но вне рамок "братства" - не умели, а в рамках - не
могли. Творческие натуры так и оставались творческими и даже
наращивали свой потенциал, но само творчество приобретало
оттенок графоманства - будь то музыка, литература, живопись
или нечто совершенно иное... Увидев и поняв это, я поумерил
свою прозаическую прыть - за годы учебы написал очень мало,
гораздо больше - обдумал.
Первую сессию я сдал очень легко и только на высшие
баллы, чем был немало удивлен, предполагая более высокую
сложность обучения. Кроме того, "моим" языком был немецкий,
в идеальной логичности и заданности его конструкций
чувствовалось что-то враждебное творческому познанию. Но
сначала оно не проявлялось... Второй семестр стал для меня
прощанием с учебой, в которой больше не осталось ни тайн, ни
загадочных элементов. Тогда же и начал я осознавать недостатки
студенческого бытия. Кроме вина и девушек, обладавших
немалым шармом (следом, по-видимому, начатков высшего
образования), ничего достойного внимания не находилось. Как
ни парадоксально, именно в этот период и сформировались мои
мнения о выпивке и сексе, впоследствии не изменившиеся.
Удача улыбнулась единственный раз - когда удалось
подбить лучших литераторов факультета на издание
коллективного сборника. Многие отрицали пользу такого
"салата", но все же общее мнение я изменил. Определили состав,
сдали в набор (и здесь обошлись своими силами, с помощью
журналистов из студенческой газеты). Но на печатание не
нашлось денег - в последний момент. И план рухнул.
После этого разочарования я почти перестал посещать
занятия, коротая время в довольно узком кругу друзей и подруг.
Теперь-то ясно, что не столь уж велик был удар - для меня лично.
Но хорошие талантливые люди потеряли еще одну возможность
самоутвердиться, раскрыть себя другим и помочь - в конце
концов - поверить в свои силы кому-то еще. Что за помощь,
спросите вы? Вера, самооценка и, наконец, поиск способов... ну,
выхода из всеобщего кризиса. Только свежая кровь, поверьте, и
может этот выход обеспечить! Я и сейчас так считаю, хоть и
перешел некий рубеж, отделяющий бывалых от молодых.
Ну да ладно. От иронических и бесцельных, как всякая
лишенная самосознания и не наполненная жизненной
конкретностью ирония, разговоров отвлекло меня невеселое
происшествие с одним из приятелей.
Он был, пожалуй, единственным, кто не предоставил своих
творений для общего сборника. Вадик считал, что его стихи
могут восприниматься лишь в единстве, что они создают особый
мир, вторжение в который других авторов и произведений
разрушит гармонию и магию. Он решился издать собственный
сборник и занялся компьютерным набором, подолгу просиживая
за дисплеем. Я видел книгу в рукописи, когда работа подходила к
концу. Не особенно разбираясь в современной поэзии, рискну все
же предположить, что выходило нечто незаурядное, достойное
всеобщего внимания. Вадик работал один, отвергая всеобщую
помощь, и о случившемся мы узнали не сразу - от кого-то из
компьютерной обслуги.
С машиной, на которой шла работа, что-то случилось, и
информация, хранившаяся на жестком диске, оказалась в ходе
одной из операций с памятью безнадежно испорченной.
Всеобщие хлопоты цели не достигли: компьютер обмануть не
удалось. Бездушное железо вообще равнодушно к стихам. И к
поэтам... Сказать, что Вадик был потрясен - ничего не сказать.
Да и как выразить чувства творца, чьи отредактированные
творения оказались пожраны самым неразумным из разумов.
Через некоторое время он, конечно, оправился. Теперь Вадик
неплохо известен в своем кругу: он руководит заметной
"грэйнджевой" (надеюсь, это слово для молодежи еще что-то
значит) группой, пишет для нее песни, но избегает их печатать.
На меня тот случай произвел гнетущее впечатление. Период
"запойного" отдыха был прерван на самом пике; невеселые
мысли одолели "здоровую" тягу к развлечениям. Тогда-то я
оценил всю гибельность тупика, к котором едва не оказался... И
почему-то мне очень тяжело было встретиться взглядом с
Вадиком. Причины смутны, их вы можете додумать сами. К тому
же получилось так, что уютный кружок друзей, частью которого
я - казалось бы, окончательно - стал, неожиданно распался: из-за
отчислений, отъездов и всяких иных житейских причин.
Судьба более чем склонна к резким поворотам, в чем у меня
появилась возможность удостовериться. Правда, итог - на сей раз
- был скорее благотворным. Я принял решение о переводе на
филологический факультет. Просьбу удовлетворили без труда -
обилие параллельных курсов и разница в конкурсе служили
достаточным основанием.
Почему именно филфак? Я мечтал о большей реализации
неких своих возможностей, а кроме того - жаждал новых
впечатлений. Интерес к предмету тоже имелся. Недостатки
немецкого языка я уже отмечал, а патриотизм мешал видеть
недостатки родного. Литературные мои работы были именно на
нем, так что обучение несомненно было бы полезно. И второй
год обучения я встретил уже в качестве полноправного студента
филфака...
Правда, этому предшествовали легко и весело проведенные
летние каникулы. Тогдашнее путешествие было самым
беззаботным из всех. В путь я тронулся не один - с одной из
приятельниц-студенток. Ее интерес к окружающему миру был
несколько иным и основывался на занятиях художественной
фотографией. Что ж, это не самый слабый вид искусства (если
таковые вообще имеются). И мы вдвоем бродили по области в
поисках живописных пейзажей, не придерживаясь сколько-
нибудь обдуманного маршрута. И были правы. В неожиданных
дарах, таившихся за каждым поворотом наших извилистых
тропинок, обнаруживалась особая, первозданная прелесть.
Безмятежность природы просто очаровывала меня, как и мою
спутницу. Кстати, результаты ее поисков оказались вполне
осязаемы: фотовыставка через несколько лет пользовалась в
городе и за его пределами немалым успехом. Говорю как
очевидец, поскольку присутствовал на открытии. Работы были
хорошо, но вживе все выглядело гораздо лучше.
Поход обернулся настоящей робинзонадой: с ночевками в
стогах сена и в заброшенных сараях, с блужданиями без конца по
дорогам, не отмеченным на картах, с вынужденным голоданием -
пару дней питались одним хлебом и ягодами... Хорошая погода
нас поддерживала - морально и физически, а обилие рек и ручьев
обозначало бесперебойное снабжение экологически чистой
водой. Купались мы нагишом: иной раз человеческого жилья не
было на десяток километров вокруг. Смущаться друг друга нам и
в голову не приходило... Но это отнюдь не значит, что
отношения с Ирой перешли в...еще более интимную стадию.
Такое уединение - почти идеальное в нашем сумасшедшем мире
- вело к необычайному сближению. Тогда я понял, что
подразумевали раньше, говоря о понимании с полуслова. Секс
был уже ни к чему, оказывался излишним, отягощающим
дополнением.
Кстати, Ира ухитрилась запечатлеть эту полную
обнаженность на одной из своих фотографий. Установив аппарат
на ветке дерева, мы взялись за руки и обратили лица на восток,
где появлялось солнце - таким образом, что устройство оказалось
прямо за спиной. Получившийся снимок с каким-то
неоригинальным названием вроде "Адама и Евы" Ира, ничтоже
сумняшеся, выставила в своей экспозиции. "Моделей" никто не
идентифицировал: к тому времени Ира давно перекрасила
волосы, а на мою скромную персону особого внимания не
обратили...
С "обнаженкой" был связан еще один эпизод наших
странствий, которые вообще содержали немало занятных
событий. Некоторое время (как раз тогда сделан и снимок) я и
Ирина вообще избегали одежды, чувствуя себя без нее гораздо
раскованнее. В первозданном виде мы шагали по неширокой
лесной дороге вдали от жилья. И вдруг из-за крутого поворота
шагнули нам навстречу четверо молодых людей... Ну, в городе я
бы им уступил дорогу, учитывая весьма воинственный вид. А
тут... Бежать было некуда, и я принял решение, принесшее в
небезопасной ситуации успех: сжал покрепче Ирину ладонь и
зашагал навстречу парням. Они, наверное, изрядно обалдели,
узрев среди лесов обнаженную парочку. Больше ничем не могу
объяснить то, что произошло: ребята отступили на обочину и в
гробовом молчании неподвижно стояли, пока мы не скрылись из
виду - достаточно скоро, ибо дорога делала следующий виток.
Еще немало забавного и грустного произошло с нами, но
эти истории не являются частью моей и только затянут данный
рассказ и отобьют у ваших будущих читателей охоту
знакомиться с остальной частью. Надеюсь, что читатели все-таки
будут: может, и не у моей истории, а у других, поинтереснее. Вы,
со своей стороны, все для этого сделаете. Повезет - и покажете
людям, что хорошего в их жизни больше, чем...всякого иного. А
не повезет - что ж... Знаете, Честертон когда-то писал, что в
молодости люди пытаются изменить мир, в старости бросают ему
вызов. Он считал, что второе труднее. У вас (да и у меня) есть
еще время, чтобы подтвердить или опровергнуть это.
Но вернусь к истории, которую подобные отступления
украшают, но не делают читабельнее. (Может, их вырежут при
публикации?) К сожалению, совместное путешествие с Ириной
было единственным. Наши отношения потом изменились.
Приглашение на выставку стало лишь данью былой дружбе. Что
же до остального... Взаимопонимание может быть столь
глубоким, что уже не способно обеспечить стабильности.
Парадокса тут нет. Союз наш не мог продлиться долго, ибо мы
чрезмерно сближались. И узнали друг о друге все... А без Тайны,
без секрета не может быть любви. Если все очевидно и понятно,
наступает момент, когда людям нечего сказать друг другу. Мы с
Ирой обсудили свое положение и решили расстаться, как ни
тяжело это было. Отношения двух людей в таком...античном, что
ли... виде исчезли навсегда. Мир усложнился и любовь вместе с
ним. А с Ирой мы изредка переписываемся - одно-два письма в
год. Не так давно она вышла замуж. Но чувство наше по-
прежнему взаимно, глубоко и - нереально...
Сразу после путешествия мне пришлось вернуться на
студенческую скамью, теперь несколько изменившую свою
форму, но не сущность. Учиться на филфаке было гораздо легче
- в силу узости мужского контингента и меньшей сложности
предметов. Но - душа все чего-то жаждала, а утолить жажду не
удавалось. На филфаке я не смог найти какой-то отдушины, дабы
соединять свои склонности с научными изысками.
Преподавательская среда казалась ординарнее, чем на инязе, да и
сам учебный процесс как-то опреснялся. К наукам заранее
подходили как к чему-то донельзя незанимательному и далекому
от жизни. Это тоже работе не способствовало. Так что
филологическим штудиям я не отдался. Удалось, правда,
напечатать пару статей в научных сборниках, но особой пользы
ни мне, ни читателю они не принесли. Труд оказался
увлекательным, но куда более интересные "заготовки" пылились
у меня в письменном столе. Издавать их никто и не собирался...
Подлинно важные филологические проблемы, грозящие
произвести революцию в научном мире... Ну в общем, я считал,
что мог бы работать куда продуктивнее, если бы получил для
того хоть немного простора. Но филологическое русло оказалось
слишком сухим.
Вот видите, даже говорю о том времени совсем другим
языком, вполне соответствующим предмету. Слова из песни, как
известно, не выкинешь, как и года из жизни. Что добавить к нему
еще? Учился неплохо - по инерции, писал рефераты - для
оценок, эссе и рассказы - для себя, да курсовые работы в помощь
бедным знаниями (но не кошельками) однокурсникам - это,
конечно, ради хлеба насущного. Умеренно пил водку и
неумеренно - менее крепкие напитки в самых разных компаниях.
Испытал несколько платонических увлечений - лицами как
противоположного, так и своего пола. Не смотрите на меня с
некоторой укоризной: обычно, не для красного словца это
называют дружбой. Отношения ведь были платоническими и
вреда, кажется, никому не принесли. Просто люди узнали
немного нового друг о друге и о самих себе: человек нигде не
раскрывает свою душу столь глубоко, как в мимолетных связях с
духовно близкими ему...
Тогда я был неправ, хотя долго не мог понять, в чем
заключалась ошибка. Я искал в окружающем мире загадок,
ребусов и стремился разрешить их. Подход себя не оправдал.
Жизнь оказалась куда проще. Нелегко овладеть умением просто
жить; его и мне не хватает. Даже теперь, не говоря уж о прежних
временах.
В оставшееся от учебы и развлечений время (было его не
так уж мало) я пытался заниматься самовыражением в
параллельных областях. Околачивался некоторое время вокруг
местных панк-групп ("Дикие лебеди", "Злобные гномЫ", все
такое), написал пару текстов для одной из них - на редкость
примитивных, помогал на концертах - то осветителем, то просто
рабочим, месяц-другой был даже менеджером, да очень уж
хлопотно оказалось... Конкуренция, понимаете ли, велика, на
каждую сцену - уйма претендентов, а на запись в студии - и
вовсе. Кроме того, панк конца века имел слишком мало общего с
моей любимой музыкой конца семидесятых, а сама тусовка
оказалась крайне замкнутой, по-настоящему серьезным
исполнителям было в ней тесновато. Ощущение дискомфорта и
стало причиной моего ухода. На концерты, впрочем, изредка
похаживаю - погулять и выпить. Весело, да и знакомых у меня
там немало.
В кинематографе я добился несколько большего. Эта муза -
из новейших, а значит - юных и легкомысленных. К тому же я
насмотрелся замечательных и разнообразных фильмов и
попытался подражать новым кумирам. Возможность появилась
когда мой друг приобрел - для домашних нужд - видеокамеру.
Он жаждал увековечить все перипетии семейной жизни, как раз
входившей в важнейшую стадию. Женитьба, ребенок и все такое.
Тут вмешался я. Приглашать оператора на торжество было
хлопотно, а мои познания - исключительно теоретические - в
кино- и видеосъемке давали некоторую гарантию, что итоговая
запись не окажется никуда не годным барахлом. Трехчасовой
фильм о свадебном дне и стал моим дебютом. Кино вышло ну
очень документальное, но я постарался на совесть. Следовало
учесть и специфику репортажа: не требовать же от жениха с
невестой: "Ну-ка, еще один дубль!"
Полного триумфа не получилось: снял-то я не три, а четыре
часа, но потом этот материал пришлось подсократить. Уже
глубокой ночью я вышел на лестничную площадку возле
квартиры, в которой вел съемку. Собралась рядом неплохая
компания. Устроили "большой заплыв" - ну, когда бутылки по
кругу пускают. Дело в том, что у каждого из "пловцов" были
свои отношения с молодоженами. О самом личном речь и зашла,
не обошлось и без оценок состоявшегося события. Не все мнения
были лицеприятны и справедливы, поэтому я не осуждаю
хозяина дома, который стер эту часть пленки, охраняя только что
созданный домашний очаг. Мои старания канули в никуда... А
какой кинематографичный был эпизод!
Полгода спустя, весной, мне вновь пришлось заняться
режиссерской работой. Знакомые попросили снять отчет о
выпускном в их родном и любимом техникуме. Вместе
разработали "сценарную идею", я позаимствовал у счастливого
семьянина видеокамеру и - взялся за дело. Получился
полуторачасовой фильм в стиле доморощенного Тарантино:
диалоги и монологи перемежались истерически веселым
действием и видовыми прогонами. Мы порадовались результату,
но - недолго. Один из выпускников, получив кассету для
просмотра, ухитрился запороть ее, стерев почти весь фильм. А
это был единственный экземпляр! Моему разочарованию не было
предела. Работать в этом направлении дальше - без аудитории и
понимания - казалось невозможным. И я оставил все киношные
проекты.
Учебные дела к тому времени тоже обстояли не лучшим
образом. Даже угроза отчисления смутным призраком маячила
вдали. Третий курс казался недостижимой - для меня - высотой,
академический отпуск - единственным решением. Академ и был
мне предоставлен. А я оказался предоставлен самому себе...
Устройство на работу для человека с неоконченным
высшим образованием всегда было проблемой. Я это постиг на
собственном опыте. Долго мотался по разнообразным
учреждениям, получая везде отказ. К счастью, один приятель,
работавший директором оптового склада, пристроил меня
грузчиком. Труд не особенно обременительный. Но и не самый
прибыльный.
Однако в панику я не впадал и к искусственно
стимулировать "любовь к жизни" не собирался. Пить стало
попросту не с кем. У студенчества были свои заботы и интересы,
а я остался при своих. В эти полгода завязались новые знакомства
- впрочем, немногочисленные. С одной занятной девушкой я по-
настоящему сблизился. До свадьбы, конечно, дело не дошло -
откуда у бездомного недоучки тяга к домашнему очагу? Вдвоем
нам было просто интересно - как будто мир чуточку менялся... В
примитивных прогулках под луной, многократно изруганных,
есть все же некоторая прелесть, которой я всласть и надышался.
Для этого хватило небольшого отрезка времени. Потом Надя
переехала в другой городок, точь-в-точь как вот этот или как мой
родной; и...больше мы не виделись.
А мне все чего-то недоставало. Друзей и родителей
поглощали без остатка их собственные проблемы. В сочувствии и
моральной поддержке я вроде не очень нуждался: человеку
нужно что-то другое, но оно требует большей самоотдачи и
больших сил. Окружающие этого дать не могли, их собственные
слабости были передо мной как на ладони. В общем, из-за
подобных размышлений я стал не самым лучшим компаньоном.
Себя не переделаешь, особенно прошлого себя.
И я решил сменить не собственные взгляды (это, как
известно, не змеиная кожа - в чем-то неверные, они оставались
моей единственной защитой от агрессии мира), а окружающую
обстановку. Ход мыслей улавливаете? Ничего, мне и самому
сложновато. Преимущества молодости часто можно объяснить
одним отсутствием логики.
Таким образом тяга к путешествиям преодолела все прочее.
Дело шло к весне, и я перебрался за город. Сделать это оказалось
до смешного просто - у одного из городских приятелей взял
ключ от деревенского домика, который пребывал в упадке и
забвении (дачная лихорадка уже прошла). Всего через неделю
после принятия эпохального решения я, соответственно
экипированный, отправился в "необъятные просторы русских
полей", к тайнам которых успел только прикоснуться. БГ ведь не
зря спел: "Я уезжаю в деревню, чтобы стать ближе к земле"...
Вот и пошел по следам кумира.
Никаких связей я не рвал. Произошел, образно выражаясь,
не развод, а временное расставание. И в новое обиталище ваш
покорный слуга вошел с легким сердцем и чистой, насколько
возможно для слабого человека, душой. В деревне жить
приходилось и раньше, но тогда я знал, что это временно и
ненадолго. На сей раз предсказывать что-либо было
бессмысленным. И я вступил в маленький бревенчатый дом (одна
комната с печкой-буржуйкой, сарайчик и погреб) и стал жить
там.
Почувствовать запах земли - нелегкое дело: он не
содержится в каком-то конкретном месте, а просто разлит в
воздухе. И несет людям нечто, не только продлевающее
физическую жизнь (а это доказано учеными), но и
поддерживающее духовную. Думать так возвышенно я мог
сколько угодно, но реальность, на первый взгляд, опровергала все
иллюзии. Деревушка была невелика - двадцать домов; с
работниками дело обстояло и вовсе плохо. Почти все мужское
население - законченные алкоголики; женщины изнемогают от
взваленного на них труда, что на пользу никому не идет. Колхоз
ли, совхоз, какие-то новые организации - ничего не менялось.
Люди пили, умирали, убивали друг друга, убивали себя.
Алкоголиков я немало видел и в городе, но именно здесь, перед
лицом прекрасной, возвышающей душу природы, с которой я
сживался все ближе, они выглядели особенно отвратительно и -
нелепо.
Хотя бы мой сосед, Павел Иванович. Работал он лесничим,
получал ничтожную зарплату. А трезвым не бывал много лет.
Огромный дом приходил в ужасное состояние, буквально
рассыпался. Жена пребывала где-то в городе. А Павел Иваныч и
в дождь, и в снег месил дорожную грязь в рваных сапогах и
грязной рубахе - здоровьем обладал железным.
А лес между тем оставался совсем без присмотра -
подобных моему соседу было немало. Тропы зарастали,
заваленные падающими деревьями, озерца и болота то
пересыхали, то расползались вширь до невиданных размеров -
все было плевать. Леса занимали огромное пространство,
простираясь во все стороны от деревни, и их красота (количество,
не переходящее в качество?) оставляла людей равнодушными.
Таких сограждан я от души жалел, но и презирать понемногу
начинал, ибо видел сплошные слабости.
Мое мнение еще укрепилось, когда учитель из школы-
восьмилетки, находившейся в селе неподалеку, попросил
подменить его на месяц - за вознаграждение. Работа была
поистине громадная - в половине классов русский, история,
английский и немецкий легли на мои плечи. Но с этим справился
легко: программа занятий сложностью не отличалась. А вот
дети... Их состояние поистине поражало. Сначала я оценил его
как деградацию, отражение вымирания деревни, но потом
изменил мнение. Ученики находились в каком-то отчужденном
омертвении, ставшем защитной реакцией на наблюдаемый изо
дня в день ужас. Каким кошмаром должна была казаться им
неминуемо предстоящая "взрослая" жизнь! Чтобы избежать ее,
они и взрослеть не хотели; как следствие - и учиться. Как
объяснить этим детям, что изменить ненавистное "положение
вещей" они смогут, лишь став мудрее и сильнее? Я не находил
достаточных аргументов, чтобы подкрепить свои призывы. Дети
обязаны проснуться раньше родителей, дабы чистым и свежим
взглядом изменить к лучшему жизнь. Но что делать, если они не
хотят взрослеть?!
Может, мои мысли покажутся вам нелепой утопией.
Подобное быстро устаревает - еще до того, как высказывается.
Но потрясение от преподавательской деятельности было велико.
Этот опыт дает некоторые права. Притом за месяц я не мог
предложить своим ученикам ничего особенного. Все усилия,
направленные на расширение круга их познаний и пробуждение
интереса к наукам, заметных результатов не дали. Хотя я не
теряю надежды, что кому-то мои попытки в будущем принесут
пользу - как отправная точка для размышлений.
Покинул я школу с облегчением; никто из ребят, похоже, не
огорчился. Но я о них иногда вспоминаю. Был, например, в пятом
классе мальчик по имени Володя. Он никак не мог понять, зачем
нужны в языке целых шесть падежей. "Сколько лишнего
приходится запоминать!" - размышлял сей достойный отрок. Я
приводил изощренные доводы в пользу русской грамматики,
апеллируя и к древности, и к современному словоупотреблению.
Володя оставался непреклонен: "Без этих падежей куда лучше!
Слово так само собой и остается..." Но за пару дней до моего
ухода он все же обронил: "Надо над этим подумать". И то была
величайшая педагогическая победа, одержанная мной в жизни.
Вернуться на собственную (в какой-то мере) землю было
приятно. Физический труд немало облагораживает, если что-то
еще приносит. А в данном случае плоды были, хоть и не великие.
Все лето я если не возился в огороде, то блуждал по окрестным
просторам. Ничего нового увидеть не удалось: картина
дополнялась, но не изменялась. Самое главное - отсутствовал
рецепт, как улучшить положение. Как человек совсем молодой, я
жаждал разрешить все проблемы одним-единственным советом.
И не находя его - тосковал.
Все в том же смутном состоянии вернулся я осенью на
филфак. И - не обнаружил ни перемен, ни их признаков.
Окружение изменилось (теперь рядом были люди помоложе), но
только внешне. Одни - слишком многочисленные - расценивали
факультет как болото, из которого пытались выбраться любыми
средствами, некоторые девушки (по-моему, ошибочно) - как
призвание и дело всей жизни. Но чему может научить педагог,
сам не нашедший для себя ответов, или замкнувшийся, как в
раковине, в искусственном узком мирке? Этим исчерпывалось
все разнообразие студенческих психологий. Один мой приятель
сказал: "Здесь ничего не изменишь. Когда жизнь поменяется,
тогда и эти стены как-то вздрогнут. Но отсюда начинать -
бесполезно и глупо. В трясине нашего высшего образования
утонуть сможет всякий, выберется только сильнейший".
Хороший был парень... Правда, свободу любил - ради ее самой,
а не ради того, что она несет человеку. Из института он ушел -
искать смысла жизни в другом месте и другого приложения
молодых сил...
Решил и я последовать его примеру. На учебу времени не
оставалось: много отнимала литературная деятельность, еще
больше - разнообразные и наивные попытки заработать. Власть
денег в мире очень велика, но без них, как ни банально, не
проживешь.
Окончательно убедил меня в бесперспективности пути один
случай. Мой однокурсник сошел с ума - в самом банальном,
житейском смысле слова. В его поведении давно замечались
странности - разговаривал исключительно сам с собой, не
замечая собеседников, посреди занятия мог встать, собрать вещи
и уйти. Но кто ожидал, что одним совсем не прекрасным утром
этот молодой человек явится на факультет и попытается избить
сначала кого-то из студентов, потом - преподавателя. Выместив
так раздражение, он уселся у входа и уставил взгляд в
пространство. К вечеру подъехала из психушки машина и
нарушителя порядка увезли. Навсегда. А ведь был он талантлив и
филологию действительно мог считать призванием. А кончил
так...
Я задумался всерьез (хотя это не значит, что раньше только
потешался). Что столь ошибочно в науке и образовании,
убивающих талант и духовные стремления в человеке? Порок не
здесь, а в жизни. И необходимо выйти на ее широкий простор,
чтобы бороться со злом, а не скрываться за красивыми словами и
толстыми стенами. Наука не сохранит идеалов, если в жизни их
не будет.
В общем, за этими путаными размышлениями скрывалось
вполне однозначное решение - приложить свои творческие и
физические силы к иному делу, в котором от меня было бы
больше пользы - самому себе и другим. Хотелось служить не
абстрактному добру, а реальному. Тогда я не был одинок в этом
стремлении. Но воплощение требовало большего...
Другие поколения облекут мучивший меня вопрос в иную
форму, но суть останется. Поэтому я рассчитываю - нет, скорее
надеюсь - на понимание. Люди, если они не очерствели сердцем,
должны сочувствовать стремлению к добру, даже когда
избранный путь ошибочен... Простите, я увлекся
рассуждениями. Занимательная это штука - собственные мысли.
Так или иначе, всегда можно вырезать лишнее. Профессионализм
редактуре необходим, в вашем - я уверен. Но - продолжу
рассказ...
За первым "академом" быстро последовал второй (всего
институтский устав допускал три и не более двух подряд). Три
моих рассказа в то же время напечатали в журналах - два в
местном, один в московском. Я был вне себя от гордости и всем
знакомым предъявлял опубликованные тексты - некий пролог к
возможному в будущем бессмертию. Но в глубине души
удовлетворен не был - ничто не свидетельствовало о том, что
мои незначительные опусы помогают человечеству пережить
кризис. Я наивно не замечал, что влияние литературы должно
быть подспудным; воздействие ее - не сиюминутное, но вечное.
Кроме того, писатель - не проповедник, а страницы прозы - не
кафедра. Нельзя навязывать истину насильно; она всегда может
оказаться только личным заблуждением. Однако донести ее до
людей, сообщить о существовании возможного пути -
необходимо. К этому я стремился тогда, стремлюсь и теперь,
разговаривая с вами, подчиняя (быть может, не зря) этой цели все
свои поступки.
Так что литературный мой прогресс продолжался, хотя
денег публикации почти не принесли. Нужно было как-то
кормиться, и в поисках хлеба насущного я второй раз обратился к
профессии, которой меня тщетно пытались обучить в институте.
Работа в городской школе оказалась нимало не легче, чем в
сельской. Ученики с большим любопытством внимали
сентенциям и призывам, но диалога не получалось. А платили
неправдоподобно мало, как лицу с незаконченным высшим
образованием. Временами приходилось брать деньги у
родителей, что для меня, мечтавшего о самостоятельности и
собственной жизни, было хуже всего. Охренев от такого
положения, я обратился к помощи друзей. Странно получается -
вроде и нет в жизни близких приятелей, а понадобится что-то
серьезное - столько народу помощь предлагает. Пресловутая
человеческая солидарность все еще существует, в самом лучшем
и бескорыстном из ее вариантов. Благодаря этому я получил
пристойную работу - на книжном складе. Моя любовь к книгам
наконец-то нашла выход. Ведь библиофильское начало - не
худшая из людских черт. Тяга к культуре воплощается в
собирании книг. А если их еще и читают... В детстве я обожал
данное занятие, целые дни проводил за фолиантами. Позже
такого максимализма уже не проявлял. Но в писателях видел по-
прежнему не предтеч и конкурентов, а творцов. Нужно ли
говорить, что в книжном мире я ориентировался превосходно?
Фирма это оценила, так что на зарплату жаловаться не пришлось.
Наметились дальнейшие перспективы. Но я не усидел... Работа
требовала полной самоотдачи, а на мои творческие увлечения сил
не оставалось. Я уже начал подумывать о том, чтобы трудиться
на околокнижном поприще до конца дней, но слишком уж
шкурным это казалось. Еще одни стены вокруг уютного мирка...
А меня тянуло на простор... Потому, невзирая на
многочисленные просьбы, весной я покинул место, которому
отдал два года жизни и снова ступил на бесконечные и
пустынные дороги страны, которую называю родной.
Теперь я не связывал своих странствий с каким-то
определенным местом. Исходная точка - это и усилие, и
ответственность, какую я не хотел нести. Правда, имелся
деревенский дом, принадлежавший одной из моих бабушек. Но
старушка там жила и поживала и я не имел морального права
вторгаться в ее владения. Пару раз туда все же заглянул - для
временной стоянки место подходящее. А в целом - блуждание
без маршрута со случайными остановками в случайных местах
вполне удовлетворяло "охоту к перемене мест". Я сделал для
себя немало открытий, не приведенных пока в целостную
систему. Но - попробую поделиться имеющимися.
Немало плохого было увидено вновь. Впрочем, повторяться
я не люблю. Не будем снова описывать людские пороки. Иначе
люди могут показаться куда хуже, чем они есть. Это кажется не
справедливым по отношению к тем, кто и так немало перенес.
Расскажу лучше о более приятном.
Оказалось, что есть еще места, где земля, как в старые годы,
дает неплохой урожай, где о ней заботятся и не жалуются на это.
Случилось мне задержаться, к примеру, в одном фермерском
хозяйстве. Местечко живописное и уединенное, скажу я вам.
Один проселок туда и ведет. Сам фермер - мировой старик (хотя
и вовсе не старый); с его сыном я проучился некоторое время в
институте. На скопленные деньги купил, уволившись с работы,
клок земли да дом на вывоз и переехал с семьей на вольный
воздух. Дочь, правда, не очень обрадовалась. Но ей повезло -
выскочила вскоре замуж и вернулась в городскую черту. А потом
стала подумывать о работе на природе... По крайней мере, застал
я ее в гостях у родителей, и речи о скором отъезде не шло, так
как готовились к возведению второго дома. В дополнение к двум
имевшимся работникам хозяйству требовался третий - за пять
лет дело разрослось, как и урожаи. Я с недельку подумал над
предложением и помог кое в чем делом да советом (все-таки не
совсем уж непрактичны гуманитарии). Однако... Усидчивость и
долготерпение - не мои добродетели. К тому же ограничивать
свою деятельность на благо миру столь тесными рамками
казалось чуть ли не оскорблением. Фермер прекрасно справится
и без меня и добьется успеха. Помощь нужна тем, кто в ней
больше нуждается. И я двинулся дальше с этой успокоительной
мыслью...
Все мои маршруты были отмечены на карте, которую, к
сожалению, не могу вам сейчас показать. Утрачена она при
обстоятельствах вполне драматических. Я заночевал в сарае на
окраине одной из тех среднерусских деревень, которые так
прекрасны, пока не выведешь их из состояния вечного сна. На
полночного путника жители прореагировали бы не самым
лучшим образом. И я решился не тревожить их. Спал как убитый
(сено иногда кажется удивительно мягким), но метафора едва не
реализовалась, когда я проснулся среди ночи. Сарай,
обеспечивший меня крышей, был подожжен с четырех концов. К
счастью, у злоумышленников не было опыта в подобных делах, и
с одной стороны огонь не разгорелся. Однако приходилось
торопиться: крыша угрожающе трещала и на сборы времени не
осталось. Так и пропала моя бесценная карта. А вспомнить свои
блуждания целиком и полностью - не могу. Много в них
случайных удач, ошибок и потерь, остановок и поворотов... Ну,
вам не важна абсолютная точность. Куда интереснее реальная
жизнь... Кстати, о том пожаре...
Вскоре в райцентре я узнал из газет, что как раз неподалеку
от места моей стоянки собирались возвести какое-то
гидросооружение, плотину, что ли. Меня заметили и сочли
подозрительным - кто постигнет психологию аборигенов? Вот
наиболее решительные и устроили "акцию протеста".
Устрашенный такой вспышкой агрессии, я обратился к наиболее
действенному оружию - к прессе. И рассказал в газетной заметке
истинную правду. Так что мы с вами коллеги, хоть и самую
малость. Статей я напечатал не более десятка (у вас, наверное, и
сейчас показатели выше?), и все в районных газетках, в редакции
которых заводила меня дорога. Как ни странно, мои труды
принимали без всяких оговорок, оценивая именно "взгляд со
стороны". Нечто подобное и вас интересует. Но об этом я,
кажется, уже упоминал.
Ну, о судьбе той деревни я ничего не знаю. Вообще старался
не возвращаться на старые места. Обратный путь куда короче,
если шагаешь другой дорогой. Кроме того, связать себя узами с
конкретным местом я попросту не мог - тянуло вперед. Я хотел
наблюдать и понимать. И видел - брошенные деревни, с
остервенением вырубленные леса, возводимые коттеджи - для
богатых и неуютные сарайчики - для бедных. Видел разных
людей - бывших колхозников, нынешних фермеров, будущих...
На недостаток впечатлений пожаловаться не мог, несмотря на
небольшую временную протяженность путешествия.
Однажды, оказавшись неподалеку от "родной" деревни, где
стоял бабушкин дом, попал прямо на похороны. Умер лесничий,
которого я помнил еще с детства. Этот человек меня,
трехлетнего, впервые посадил на лошадь, с ним в первый раз
оказался я на пасеке и попробовал свежего меда. У ребенка очень
много первых впечатлений; сам дядя Боря был одним из них. Я
не видел его лет восемь и вдруг... Он был совсем не стар; смерть
от сердечного приступа - перепил на каком-то деревенском
торжестве. За гробом шло полтора десятка человек; было
необычайно тихо, даже ветер замолк, как бы отдавая минутную
дань памяти ушедшего. До деревенского кладбища дошел и я. А
когда на гроб упала первая горсть земли, решил - сейчас или
никогда. Необходимо что-то предпринять - немедленно, хотя бы
показать людям глубину пропасти, в которую они низвергаются
по собственной слабости, и дать надежду на спасение и силы,
чтобы ее обрести...
В состоянии такой одержимости я напрямик двинулся в
родной город, не сверяясь с картой и избирая самый краткий
путь. Тогда мне случилось заночевать у одной словоохотливой
старушки. До города, по моим прикидкам, оставалось километров
тридцать. Но уже темнело, и не было сил на то, чтобы двигаться
дальше. Поэтому неожиданно замеченная деревенька на
перекрестке среди полей меня сильно обрадовала. Была она
очень мала - всего-то дворов шесть; название... Я не помню его в
точности, да это и не важно. Ужин и ночлег - вот что было
главным для путешественника, который понял, что путешествие
подходит к концу. Но прежде чем путь был пройден, я узнал еще
кое-что. Хозяйка моя, древняя на вид бабушка, с радостью
ухватилась за возможность проявить гостеприимство и
накормила меня досыта. Заговорила о себе - знаете, пожилые
люди это любят. И упомянула, что она не местная. "А откуда же
вы?" - спросил, чтобы поддержать разговор. И услышал в ответ
Историю села Дубровки.
Известность этот населенный пункт приобрел давно и
надолго. Еще в прошлом веке стали Дубровки центром, к
которому устремлялись все взоры в округе. Одно из самых
крупных и богатых сел. Лесов, как явствует из названия, вокруг
было предостаточно. И лес давал людям работу: кто строил, кто
плотничал, кто мастерил всякую всячину на продажу. Даже
частые летние пожары, когда выгорала чуть не половина
Дубровок, никого чрезмерно не огорчали: отстроиться было
легко, учитывая таланты жителей. А жертвы... Что ж, жизнь
течет себе и течет, люди приходят и уходят, а с природой не
поспоришь...
Первый удар могуществу Дубровок нанесла мировая война.
Как-то так вышло, что очень многие мужчины из лучших в селе
семейств отправились на германский фронт. И совсем немногие
вернулись назад, в родные леса. Но село по-прежнему оставалось
в числе крупнейших, урожаи были столь же богаты, а промысел
приносил немало доходов... Гражданская война пронеслась почти
незамеченной. Дубровки оказались вдали и от обеих властей, и от
мест сражений. Кое-кто из бедняков (имелись, как везде, и такие)
решился бороться за свободу, но, к счастью, не в родном селе.
Домой они не вернулись: наверное, мир уже тогда был велик и
интересен.
Потом - эпоха коллективизации. Понаехали комиссары из
города, создали в Дубровках сельсовет, присоединили
населенный пункт к соседнему колхозу, провели еще кое-какие
"реформы". Но народ и тут не слишком пострадал. Как ни
странно, кулаков в селе даже бдительным коммунистам отыскать
не удалось. Сослали две или три семьи, чем-то режиму не
угодивших, и все... На редкость ровным по достатку было село,
да и дружным... Но звезда его клонилась к закату. Промысел при
новой власти оказался под запретом; центром колхоза село не
являлось, и сюда никто больше не стремился, как в прежние,
благополучные времена. Да и леса в округе оказались частью
вырубленными, частью сгоревшими. Приток подходящей
древесины прекратился.
Так бы, может, и шли для Дубровок годы - сонно,
медленно, неизменно - если б не Отечественная война. Не то что-
то угрожало людям, не то проснулся в них бойцовский дух, не то
просто надоела им скучная и бедная жизнь в родном селе - но и
стар и млад изъявили желание добровольно отправиться в армию
в первые же дни войны. Сформированный в райцентре батальон,
в который все они и влились, попал под Москвой в окружение и
был почти полностью уничтожен. Так Дубровки вступили в
последний период своей истории. Всю войну женщины и старики
кое-как хозяйствовали, тщетно ожидая возвращения с фронта
ушедших. Сорок пятый год подвел невеселые итоги: некоторые
дома остались совсем пустые (хозяева умерли в голодные
военные годы), а там, где еще теплилась жизнь, почти все
подумывали об отъезде. В послевоенные годы миграцию
сдерживали жестокие законы, но после смерти Сталина действие
их прекратилось, и полуголодные люди, не имевшие сил
трудиться на земле, смогли изменить место жительства. Через
десять лет Дубровки превратились в деревеньку в полтора
десятка дворов, населенную в основном стариками. Младшего
поколения не было, а дети погибших переселялись с матерями в
город или в соседние, более благополучные деревни. Старики
умирали, и некому было заменить их. Рушились и гнили без
присмотра не нужные никому дома. В 68-м осталось три жилых
дома, в семидесятом - два. А в семьдесят пятом моя хозяйка
осталась в одиночестве. Дом продать она не могла: никто не
хотел селиться в столь уединенном и оттого небезопасном месте.
Только через год купил его какой-то приезжий - на вывоз. А
хозяйка перебралась к сестре, ныне умершей, в деревеньку
неподалеку. И остались в напоминание о Дубровках несколько
бревен, полузаросшие фундаменты да пустырь, проплешина
среди полей и лесов. А через несколько лет не осталось и этого...
- А я с тех пор живу здесь, - закончила моя хозяйка. -
Видно уж, и с этой деревней то же случится. Да я не застану... А
человек, что мой дом купил - он тоже здесь неподалеку жил -
помер недавно. Дом его какой-то фермер приобрел и опять
перевез, отдельно поставил. Так что Дубровки не совсем еще
пропали. На срубе-то, на бревнах вырезано - еще муж мой
топором вырубил: "село Дубровки"...
В ту ночь я не спал - думал. Услышанное, пусть и
изложенное слабо и поверхностно, породило какой-то неясный
отклик. Это была как бы аллегория жизни, с ее взлетами и
падениями, с то замедленным, то ускоренным бегом, жизни,
которая продолжает свое течение, несмотря на многочисленные
подводные камни, жизни, которой стоит жить, ибо она -
величайшее и возвышенное приключение. Но помимо этого
общего смысла, показавшегося мне несомненным, имелось в
рассказе старушки и что-то менее абстрактное, подходящее
напрямую к моей ситуации. Зашифрованный совет, что ли...
Теперь я расскажу, что случилось дальше. И вам судить, в
чем совет состоял и как он был исполнен.
На следующий день я возвратился в город и сразу же собрал
нескольких приятелей - обсудить важное дело. Состояло оно
опять-таки в съемках фильма. Один из моих друзей был
художником, другой - музыкантом. Я давно обсуждал с ними,
что необходимо для работы. И оказалось, что они на славу
потрудились, даже не зная, будет ли результат востребован.
Нашлись и актеры. Я ведь об этом проекте подумывал давно, за
год до съемок, но тогда не удавалось найти актрису на главную
роль - в кадре следовало появиться обнаженной, что почему-то
вызывало у девушек дикое волнение.
Лето еще не закончилось, и мы всей съемочной группой (с
упоминавшейся уже камерой) выехали за город для натурных
съемок. Короткометражку сняли за четыре дня. Это была
экранизация рассказа одного известного американца, по
профессии режиссера и художника. Отсюда специфика текста
(возможно, вы его даже читали), представлявшего собой почти
готовый сценарий. Продукт был показан в городском киноклубе
и вызвал восторг у местных эстетов; я значился в титрах
режиссером и сценаристом, хотя вторая функция была чисто
номинальной. Продюсировал всю эту вакханалию еще один
знакомый, занятый вообще-то пошивом джинсовой одежды с
"американскими" лейблами. Фильм показали и где-то в Москве,
но я решил шагнуть дальше. С огромным трудом мы составили
сопроводительное письмо и собрали необходимые документы - а
затем отправили свое произведение на обычной видеокассете на
фестиваль короткометражек в Бельгию.
Ответа не было удивительно долго. Я уже начинал
подумывать о возвращении в забытый институт.
Но в один прекрасный день... Тут начинается сказка. Наш
фильм, согласно уведомлению, допустили в конкурсную
программу. Более того, спонсоры фестиваля смогли оплатить
проезд двух человек и проживание на фест-период. У меня от
удивления не было слов.
Три дня, которые мы с оператором фильма провели за
рубежом, были до отказа заполнены просмотрами и беготней.
Денег у нас вовсе не было - существовали впроголодь. Зато еще
одну нашу работу ангажировали во внеконкурсной программе. А
под конец нас ожидал совершеннейший сюрприз: жюри
присудило нам специальный приз. Тут уже ни для чего, кроме
изумления, места не оставалось.
Домой мы вернулись столь же безвестными: печать не
заинтересовалась этим конкурсом и достижениями
соотечественников. Зато на деньги, полученные в качестве приза,
можно было прожить несколько месяцев. Но я уже не мог
остановиться. И когда сообщил съемочной группе о своем
решении, был несказанно обрадован их согласием. В общем, мы
решили продолжать начатое, но уже с большим метражом. И
сняли целых два фильма - наверное, неровных и дешевых. Один
из них недавно прошумел в узком столичном кругу и мигом
канул в безвестность. А второй...
Ну, теперь жизнь моя, кажется, вступает в новый период.
Один режиссер, с которым мы познакомились еще в Бельгии,
пригласил меня постажироваться в Канаде ассистентом на
съемках его фильма и даже обещает небольшую стипендию
тамошнего киноинститута. Заставлять себя упрашивать было бы
глупо. Если есть возможность делать что-то, что может (пусть
шанс ничтожен) принести радость другим людям - это надо
делать. Так и ведется борьба со злом. Попробую вступить в нее и
я.
Так что через месяц уезжаю. Ничего бы не получилось, если
бы не счастливая случайность. У меня пока не было денег даже
на билет, а просить у работодателя взаймы, кажется, не совсем
удобно. Но одно небольшое издательство решилось наконец
издать мою книгу, памятуя о предыдущих публикациях, почти
забытых самим автором. В итоге книг получилось аж две:
путевые очерки - из моих же странствий - и роман, написанный
довольно давно и впопыхах и пылившийся в столе. Гонорара
хватило на билет до Торонто и на устройство кое-каких личных
дел. В частности, делаю для друзей прощальную вечеринку. Они
- ребята свойские, и мои побуждения поймут, не позавидуют. В
конце концов, Родину я не покидаю. Обязательно вернусь, как
только появится возможность сделать что-нибудь и здесь. Только
по-настоящему сделать. Цель, о которой я говорил, чересчур
глобальна для одного человека, не страдающего манией величия.
Но если никто не будет действовать на стороне добра, бороться
за него так, как может, и там, где может, люди просто обречены.
Один хороший писатель как-то сказал: "Та тварь, что первой
вылезла из воды на сушу, была явно сумасшедшей. Но без нее не
появилось бы человечество". Хорошие слова, может быть,
запальчивые, но ценные. В безумии тоже есть свои
положительные стороны...
А в вашем городе я проездом. Здесь неподалеку живет мой
давний приятель; вместе учились когда-то. У него в Канаде
родственники; там я и думаю остановиться. Вот, письмо везу...
Однако есть кое-что, о чем... Но - черт возьми! - время.
Автобус через пять минут. Хорошо, что на часы посмотрел, а то
опоздал бы. Надо бежать на остановку.
Спасибо, что выслушали меня - человеку надо быть
услышанным; для этого нужен не психоаналитик, а просто - еще
один человек. Удачи вам с вашими статьями. В конечном итоге
мы делаем одно дело - помогаем людям, по мере собственных
сил и слабого разумения. Если напечатаете все это, пошлите и
мне экземплярчик!
Руку, товарищ! И читателям - привет...
1996