Аннотация: Автор - Дмитрий Ниязидов. Рассказ победил на итоговом конкурсе МП 2006
Серая пелена на востоке слегка подкрасилась розовым елейным светом, перебивая люминесцентное свечение над Станцией. Яшка, жесткопёрый жилистый когут, взгромоздился на тын, и, пробуя голос, взял ми первой октавы, затем разразился заливистой трелью, от которой по мягкой шелковистой траве в сторону Леса пошла волна, словно от дуновения ветра.
Зорька тяжело вздохнула, просыпаясь, жалея недосмотренный сон. В который раз - недосмотренный, оборвавшийся на самой высокой ноте, даже в её преддверии, когда казалось - вот-вот, и она захлебнется волной невыразимого, нечеловеческого счастья. Захлебнётся не одна, а вместе с ним. С далёким, желанным, любимым, и почти несуществующим.
Осторожно сняла с себя Ромкину руку, от которой пахло табаком и креозотом, одернула ночную рубашку и выскользнула из-под одеяла. Зашла в детскую, несколько минут исподволь любовалась спящими детьми - Даринкой и Максимом. Поправила одеяло - Максимка вечно раскрывался, а ночи ещё были холодными - самый конец апреля. Пошла в летний душ, долго ежилась под струями ледяной воды, ощущая покалывание в висках. Но уже не тошнило, не тянуло на рвоту, как раньше, еще с месяц назад. Только набухали соски, да постепенно наливалась тяжестью грудь.
Одевшись, взяла в сенях ведро, пошла в сарай, где её встретила радостным мычанием Майка - самка шестикрылого серафима, предвкушая освобождение вымени от скопившегося за ночь молока. Подоив Майку, разлила молоко по трехлитровым банкам, осторожно, пробуя ступени босыми ногами, трижды спускалась в погреб, расставляя по полкам молоко и думая о том, чтобы не забыть сказать Ромке, когда проснётся, чтобы обновил доски, а то эти уже совсем прогнили, отчего в погребе стоял затхлый запах плесени. Чуть не стошнило снова.
Вернулась в хату с бидончиком свекольного кваса, поставила на тумбочку у кровати - Ромка проснётся, обязательно захочет пить, от этого их суррогата, или чем их там поят на пропускном пункте, жутко сушит по утрам. Надо будет попросить сестру, чтобы пошептала, может, Ромка перестанет пить. Хотя, люди в селе говорят, кто не пьёт, а на работу ходит, быстро чахнет, и представляется раньше времени. На то они и люди, чтобы слухи та сплетни множить, подумала Зорька, но от идеи сходить в Лес, и поговорить с Надийкой, отказываться не стала.
Вроде бы уже управилась со всеми утренними делами, "попоралась", как говорила тётка Оляна, соседка. А времени было - всего шесть утра, и солнце едва золотило и без того апельсиновых Яшкиных невест - курочек "марсианской бойцовой породы", как окрестил их Роман за постоянную привычку подкрасться сзади и клюнуть под коленку. Правда, Даринку с Максимкой куры не трогали. Впрочем, Зорьку тоже, как и всех, кто слышал Голос травы.
Нет, не согласится Надийка, подумала Зорька. "Чужой он", скажет, "не наш, твой Роман. Ты вон, даже фамилию нашу менять не стала - так Лымарь и ходишь, как я. Не поможет ему шептание. Он голоса не слышит".
Да, не слышит. Но - не чужой. Родной. "Стала бы я чужому двоих детей рожать" - завела мысленный разговор с сестрой Зорька, чтобы время бежало быстрее, - "он со мной всегда был, в горе и в радости, с самого начала".
- А ты помнишь его, начало-то?
Зорька вздрогнула. Голос сестры прозвучал явственно, как будто та сидела рядом на лавке. Этого, конечно же, не могло быть - Те, кто выживут, старались не выходить из Леса часто, и уж тем более - не приходить в село. Зато они умели многое такое, чего не умели ни селяне, ни рабочие Станции, ни сталкеры, как её Ромка, ни эмчеэсники. Например, не просто слышать Голос травы, а и говорить с ней, и говорить через неё. Зорька знала это всегда, но каждый раз вздрагивала. Именно за это она и недолюбливала жителей Леса, Тех, кто выживут. За вот эти вот дурацкие, нечеловеческие шуточки с реальностью, временем и пространством. За отстраненность, за показную "инаковость", за нескрываемое презрение к простым смертным. "Допустимым жертвам", именно это словечко всё чаще проскакивало у Надийки. Сестра, такая родная, такая близкая, та, которую она вынянчила, выпестовала, вырастила, после того, как родители пропали без вести, всё отдалялась и отдалялась. Зорьке было до смерти обидно, но поделать она ничего не могла - ни уйти в Лес, куда её каждый раз так настойчиво звала Надийка, взяв с собой детей - "они же нашей крови, погляди, у Даринки глаза как изумруды, и в волосах - отсвет" - ни заманить в село Надийку и больше никуда не отпускать. Куда там. Взрослая уже, сама выбор сделала, добровольно. Ладно бы, влюбилась да поволочилась за этими, вороными да гнедыми, полулюдьми-полужеребцами, как другие девки в селе. Так нет - Надия Лымарь, только оттанцевав на выпускном балу в сельской школе и встретив рассвет, прямо на глазах у одноклассников сбросила с себя красивое выпускное платье, сшитое сестрой, да шагнула в Малую Реку, уплыла, даже рукой на прощанье не махнула.
Зорька навещала её раза два в неделю, когда Роман был на работе, но дальше опушки, что сразу за колеёй, не заходила. Так и общались родные сестры, как в тюрьме на свидании - Надийка с роскошными распущенными зелеными волосами выглядывала из чащи, и прутья вербы казались Зорьке железными прутьями решетки. Она носила Надийке молоко и хлеб, та передавала ей травы и снадобья для детей и Романа. Даринка и Максим гостинцы тёти Нади принимали охотно, а вот Роман нос воротил, ругался матерно, мол, бесовское это всё. Приходилось подмешивать понемногу в еду и питьё - Надийка говорила, что иначе те, кто ходят на Станцию, не выживут, и Зорька понимала, что сестра не врёт. Это раньше лесные, Те кто выживут, были для села в диковинку, теперь же у каждой почти семьи была в Лесу своя берегиня ли, свой ли травник.
Зорька очнулась от размышлений и ответила:
- Что, не спится, сестричка? Тебе же, вроде, и по хозяйству-то в такую рань вставать не надо? Или вы там совсем не спите?
- Приходи, узнаешь! - иронично, как все лесные, ответила Надийка. - Так что там о начале? Разве ты его помнишь?
Зорька разозлилась на мгновение, потом взяла себя в руки:
- Его никто не помнит. Не бывает так. И ваши тоже помнить не могут - вы ведь не из-под земли, как грибы, выткнулись, все же когда-то были нами?
- А он? Он помнит? - уже чуть ли не ехидно спросила Надийка.
- Он помнит. Он другой. Не такой, как все.
- Ну-ну, - тон сестры смягчился, в её голосе вдруг зазвучало что-то давно забытое, человечное, - иди уж. Есть оно там. Дожидается тебя.
Лёгкий смешок, словно звон пастушьего колокольчика, и голос сестры (или всё же - травы?) исчез.
Сердце вдруг забилось чаще, в висках застучало, зашумело в ушах. "Есть, есть, есть!" - билась мысль, наполняя Зорьку почти что счастьем.
Она сама не заметила, как впрыгнула в босоножки и уже бежала, плыла, почти летела, не касаясь росистой травы, к почтовому ящику, сиротливо желтевшему на краю села, там, где начиналась редкая поросль, а всего в сорока шагах, за левадой, начинался Лес.
Остановилась у почерневшего столба, к которому был прибит почтовый ящик, постаралась успокоиться, отдышаться. Не получалось. Мяукнула котенком: "Мяфф!", ящик отозвался знакомым свистом, и вверху его блеснул зелёный огонек индикатора. "Есть!" - протянула руку к поддону, легким, кошачьим движением поймала падающий в траву синий бумажный треугольник. Внизу справа корявым почерком был написан её адрес: "Зоряна Лымарь, с.Княжичи, Иванковский р-н, Китежская обл., Кирайна". Вверху слева вместо адреса отправителя стоял почтовый штемпель в виде символического крыла с надписью по белочешски - Doprava postovni kosmicna. И - номер почтового отделения.
Оглянулась по привычке - не увидел ли кто, и спрятала конверт за пазуху. Ближе к округляющемуся помалу животу.
Возвращаясь, уже не летела, как прежде, а брела, сбросив с ног босоножки, собирая ступнями высыхающую под уже довольно высоко поднявшимся солнцем росу. Нужно было будить и кормить завтраком Романа - электричка в сторону Станции отходила от блочка всегда ровно без пяти восемь.
Роман, как всегда хмурый по утрам, долго и жадно глотал свекольный квас прямо из бидончика. Затем пересел к столу и стал уплетать борщ, наваристый, только с плиты.
- Ромчик, может, не поедешь сегодня? Суббота ведь! - завела Зорька свою обычную песню, прекрасно понимая, что ей ответит муж.
- Знаю, что суббота. По субботам, между прочим, краснопогонники тоже отдыхают - люди ведь. Вот и получается, что суббота - самый наш день. Это раньше мы вслепую, как котята в мамкину сиську, в зону тыкались, помнишь, сколько тогда свежих могил на погосте нашем появилось? А как Назар появился, порядок сразу стал, как в армии.
"Ну, началось", - подумала с грустью Зорька. - "Сейчас опять начнёт ковыряться в своём дембельском альбоме и травить свои пошлые анекдоты про прапорщика и старшину Цыбулю".
Назара, подполковника МЧС из Китежа, Зорька подобрала на опушке, тяжело раненым, когда возвращалась от сестры. Впрочем, скорее всего, на опушку его вынесли именно лесные, может, и сама Надийка - рана была перевязана травяным жгутом и обработана снадобьями - от неё густо пахло травой. После лечения Назар возвращаться в Китеж наотрез отказался, об истории своей ничего не рассказывал, как попал в Лес и отчего получил ранение, не говорил. Поселился в брошенной хате, там, где раньше жил дед Пихто, до того, как пропал. Как пропал? Люди говорили, в лес ушел. Только верилось слабо - обычно туда только молодежь уходила, девки всё больше. Чего ж там деду, столетнему почти, делать? Хотя, дед Пихто вообще всю жизнь странным слыл.
А Назар, поселившись, сразу крышу подновил, да сарай, хозяйством обзавелся, а потом и вовсе стал верховодом местных мужиков, что в зоне промышляли, вокруг Станции. Выправка-то военная, по всему видать, а что да как у него там приключилось с начальством в Китеже - так кому это интересно, если человек хороший?
Роман же, на удивление, в этот раз не стал травить армейские байки, ограничился сказанным, пошел в душ, пришел гладко выбритый и розовый, как поросенок, ущипнул Зорьку за ягодицу, и стал собираться.
"Интересно, он совсем придурком стал, со своей зоной, или просто не видит? Или - притворяется, что не видит?" - Зорька погладила себя по животу, словно намекая. Роман был занят сборами и не обратил на неё никакого внимания.
В вещмешке, помимо ОЗК, уместился "тормозок" - полбуханки хлеба, шмат сала, две луковицы и термос с травяным чаем, душисто пахнущим чабрецом. Конечно же, в чае были и другие травы, те, из леса, которые Роман так не любил, но чабрец перебивал все другие запахи, к тому же, его то Ромка как раз уважал.
- Ну, солнце, пожелай мне ни пуха, ни пера! - Роман остановился на пороге, перекрестился в угол, где висела икона, повернулся и вышел. Зорька видела в окно, как он размашисто шагал в сторону блочка - так у них в Княжичах назывался полустанок.
Проснулись дети, загалдели, кидаясь друг в друга подушками, заливисто смесь.
- Марш умываться и за стол! - скомандовала Зорька, просветлев лицом.
Даринка, старшая, не удержалась и дала Максимке подзатыльник, когда тот плеснул в неё водой.
- Мама, она меня бьёт! - изобразил плаксивость Максимка, щипая тем временем Даринку.
- А ты терпи, мужик же! - ласково ответила Зорька, думая про себя: "Интересно, как они примут третьего? У них-то полтора года разницы всего, а тут - целых семь выйдет".
Дети позавтракали на скорую руку, Максимка оставил половину каши в тарелке, сославшись на то, что потом доест, Зорька сделала вид, что поверила. Даринка же аккуратно подмела крошки кусочком хлеба и, задаваясь, показала мамке чистую тарелку.
- Умничка! - погладила Зорька дочку по густым светло-русым волосам, действительно, слегка отливавшим зеленью, Надийка права. Или это только так казалось из-за того, что свет падал сквозь ажурные занавески?
- Мам, можно мы пойдём к леваде, поиграем в догонялки? - Максим хитро прищурил глаз. - Суббота же, в школу не надо!
- Ага, мам, можно? - добавила Даринка не менее хитро.
Зорька вздохнула. Знает она их догонялки, снова стрекоз луговых седлать будут. У Максимки вон только ушиб прошел.
- Идите. Только к Лесу - ни ногой! Я вон, тётку Оляну попрошу, она рядом живёт, всё мне расскажет! И, это, - Зорька насупила брови и сделала грозное выражение лица, - на стрекозах не кататься!
- Не, мы не будем, мам, - храбро врал Максимка, а Даринка кивала головой. - Точно - не будем!
- Ну, раз так, то идите уже, - Зорька только успела улыбнуться, а детей уже и след со двора простыл.
Села за столик, на котором пылился, прикрытый ажурной салфеткой, которую Зорька сама связала, когда ещё в девках ходила, допотопный компьютерный монитор. Вынула из-за пазухи синий треугольный конверт, осторожно поддела край пилочкой для ногтей и распечатала. Буквы, выписанные таким же корявым, как на конверте, до боли знакомым почерком, расплылись сначала - слеза набежала. Зорька смахнула слезу платочком, подаренным ещё мамой, и принялась за чтение.
Если бы ты знала, как я по тебе соскучился! В краткие часы отдыха мечтаю о тебе, а когда сплю, ничего другого и не снится, только ты, только мы с тобой, только наше счастье.
У нас тут идут бои, варги окопались в порту, помнишь, я тебе писал, западный порт Цурри, важный стратегический объект, возьмём его - планета будет наша. Коалиция, кого попало, на штурм не пошлёт, вот наш белочешский батальон и геройствует, зарабатывает себе, кто награду, кто выслугу, а кто - и урну со своим прахом для родственников где-нибудь в Брно. Вчера ходили в разведку, искали места слабее в их обороне, так командиры удивлялись, откуда у меня навыки разведчика. Смешные. Знали бы они о том, кем я был до трибунала. У меня и командиров то прямых выше моего прежнего звания нет никого. Да ладно, чего сожалеть - жив, слава богу. И есть надежда, нет, вера даже, что вернусь я скоро со срочной службы, да заберу тебя и привезу к своим, в Либерец. У нас там красиво, горы зелёные, озера синие, воздух хрустальный, пить можно. А какое пиво мой отец варит - не описать, только пробовать нужно! Только ты ведь пиво наверное и не пьёшь!
Да что я всё о себе, любимая? Как ты там, как твои дела, как здоровье, как дети? Всё мечтаю с ними познакомиться, у меня ведь своих нет, и не было никогда, а я детей знаешь, как люблю?
Целую нежно, всю и везде, люблю и с нетерпением жду встречи,
Вечно твой, рядовой космопехоты Коалиции,
Иржи Вальдр".
- Иржи..., - Зорька перекатила по языку букву "р", затем произнесла тихонько и с непередаваемой нежностью в голосе, - Ёжик, какой ты Иржи. Ты Ёжик!
И вновь накатило - сон становился воспоминанием, сладко ныло где-то внизу живота, плескалась о песчаный берег речная волна, а низко над горизонтом ярко светила Собачья звезда Сириус. "Тэр Хаи, Четвёртые Врата", вдруг пришли незнакомые, чужие слова, словно с ней снова говорила трава. Но в этот раз не было ни звона колокольчика, ни характерного шума в ушах. Так, словно бы эти слова пришли откуда то изнутри самой Зорьки. Может, это и есть то самое - помнить начало?
Она нажала кнопку, системный блок тихонько зажужжал, и монитор ожил. Сбросив салфетку, и подождав, пока система загрузится, Зорька открыла файл и начала пробовать клавиши кончиками пальцев, осторожно, буква за буквой:
"Здравствуй, мой любимый солдат!
Безумно рада, когда читаю твои письма. Хочется стать лёгкой, как пушинка космической пыли, и улететь к тебе, чтобы хоть на миг увидеть тебя, прижаться к тебе, мой Ёжик, ощутить тебя, впустить тебя и снова стать частью тебя.
Береги себя, милый! Не лезь на рожон. Ты ведь опытный, умный, хитрый, я знаю, я помню. Не знаю, откуда, но помню, так, как помнишь ты сам.
Каждую ночь мне снится один и тот же сон, и каждую ночь я не могу досмотреть его до конца, а когда просыпаюсь, мне становится невыносимо жалко, что это всего лишь сон.
У меня всё хорошо, дети здоровы, муж всё работает.
Мечтаю о встрече,
Люблю..."
Зорька задумалась, глядя в монитор, написала: "Зоряна, мать твоего будущего ребёнка", затем вытерла написанное, задумалась снова, написала: "Твоя Зоряна Вальдерова", снова вытерла и, наконец, закончила:
"...Люблю, целую,
Зоряна Лымарь, просто твоя".
Дождавшись, когда принтер выплюнет листок бумаги, Зорька аккуратно сложила его вчетверо, запечатала в конверт, написала на нём адрес: "Иржи Вальдр, космопехота Коалиции, белочешский батальон", и, приписав номер почтового отделения, в который раз задумалась, что совершенно не представляет себе, как доходят до Ёжика её письма, и откуда в простом почтовом ящике берутся его синие треугольники из Дальнего Космоса. Приложила конверт к груди, затем к волосам, чтобы бумага впитала её запах. Затем снова впрыгнула в босоножки и тенью, стараясь не попадаться никому на глаза, побежала к почтовому ящику. Мяукнула два раза, письмоприемник открылся, показав узкую щель, а индикатор замигал красным. Только, когда конверт соскользнул внутрь, глазок индикатора снова стал зелёным, а Зорька, вместо того, чтобы вернуться домой, отправилась в сторону левады, к Лесу.
По дороге она хотела, было, зайти к тётке Оляне, да передумала, и отправилась прямо к лугу.
Над высокой зелёной травой, из которой едва было видно голову Даринки, парила трёхметровая стрекоза-королёк, а на её загривке, выкрикивая лихое "Но, кося!" держался за самодельную уздечку Максимка. У Зорьки похолодела спина, она бегом понеслась к лугу, крича на ходу: "Немедленно, слышишь, немедленно слезь! Посади её и слезь, паршивец, ирод, бандит, убьёшься, домой не приходи!" Вдруг сильно застучало сердце, да ещё что-то, в боку, и Зорька, споткнувшись, завалилась в траву. Зашумело в ушах, из носа потянулась тонкая струйка крови, зазвенел колокольчик, и трава сказала: "Береги её, сестра нашей сестры. И себя береги. Не делай резких движений, уже не то время, уже нельзя. Тебе нужен покой. И тогда ты вспомнишь начало".
Даринка тонко вскрикнула "Мамочка!" и изо всех сил понеслась сквозь высокую траву к матери. Максимка заставил стрекозу спикировать вниз, кубарем скатился с неё и тоже рванул в ту сторону, где упала Зорька. Та уже очнулась, обнимала одной рукой Даринку, второй тянулась к Максиму, а по лицу её катились крупные слёзы.
- Мамочка, я больше не буду, никогда не буду! - горячо клялся Максим, едва сдерживая рыдания.
- Я знаю, мой хороший, знаю! - шептала Зорька, а про себя думала: "Будешь, конечно, только подрасти немного, только дай мне немножко покоя, он мне сейчас так нужен, трава так говорила". Максимка услышал её мысли и уже не стал сдерживаться, зарыдал в голос, а Зорька всё гладила его по непослушной шевелюре и успокаивала.
- Бегите домой, дети! - сказала она, когда у всех высохли слёзы, оставив на лицах пыльные разводы.
- А ты, мам? - спросила Даринка.
- А мне нужно к тёте Надийке, потолковать кой о чём, лекарств попросить - что-то мне недужится. Бегите, я скоро приду, обедать будем!
Даринка и Максим, взявшись за руки и смеясь, как будто и не плакали пять минут тому, побежали к дому.
Зорька поднялась и побрела через луг к Лесу.
Сорок шагов дались как добрый километр. Коленки тряслись, во всем теле ощущалась слабость. Вот, наконец - первые деревья, редколесье, всё больше лиственное, тройчатые сосны начнутся куда позже, но туда Зорька предпочитала не заходить.
- Надийка! - тихо позвала она в голос, затем ещё раз и ещё.
Лес зашумел, зашелестел кронами, стал полниться эхом. Трава под ногами шевелилась, пружинили, волновалась, наклонялась в сторону, противоположную дуновению ветра. Послышался треск сухих веток - кто-то пробирался к ней сквозь чащу, и не один.
Надийка пришла в этот раз странная - возбужденная, почти восторженная. Волосы, как всегда, отливавшие зеленью, были распущены, глаза горели изумрудным огнем, грудь под кожаной накидкой вздымалась и опадала очень эффектно. Позади неё, словно прячась, переступал с ноги на ногу молодой кентавр.
- Знакомься, сестрёнка, это Павлик! - представила попутчика Надийка. Кентавр негромко прокашлялся и глубоким баритоном произнес:
- Полуэкт, если позволите. А вы, наверное, сама Зоряна?
Зорька никогда не слышала, как говорят кентавры. Ей почему-то казалось, что они должны ржать, как лошади. Голос же Полуэкта оказался вполне человеческим и очень приятным.
- Да, я Зоряна. А почему так странно - "сама"?
Надийка прыснула в кулак - ей явно было хорошо и весело, и глаза продолжали гореть, а грудь вздыматься и опадать.
- Не обращайся внимания, сестрёнка, ты тут, в Лесу, вроде как почитаемая святая. - Надийка вдруг резко перестала улыбаться и попросила:
- Отдай нам её, Зорька. В ней - надежда, и наша, и ваша.
- Кого? - глаза Зорьки округлились от удивления, и в то же время в груди поселилась неясная тревога, а в животе кто-то больно толкнулся, Зорька аж скривилась.
- Ну, Людмилу.
Зорька совсем растерялась:
- Ко-о-ого-о-о?
Надийка прикусила губу, но тут же взяла себя в руки и объяснила:
- Его и твою дочь. Один мудрый старик...в общем, дед Пихто, ты его знала раньше, так вот, он говорит, что в вашем ребёнке есть какая-то сила. Что когда она родится, кто-то вспомнит самое начало, и сможет изменить будущее. Наше и ваше.
Зорьку больно царапали вот эти вот определения сестры - "наше" и "ваше". Но она справилась с внезапно накатившей злостью на Надийку и ответила как можно мягче:
- Я не спрашиваю, откуда ты знаешь имя и пол ещё не родившегося ребёнка. Надо полагать, трава подсказала. Она у вас умная. Она же всё знает. - В голосе Зорьки звучала почти нескрываемая издёвка. - Но мне ужасно любопытно, откуда ты знаешь, что это Его ребёнок?
- Ну, тебе виднее. А что, может, Назара? Или - Романа? - Надийка могла легко перещеголять сестру в сарказме - Лес он и есть Лес.
Зорька нахмурилась.
- Ладно тебе. Не ты ли Роману снадобья поставляешь? Зачем тогда издеваешься? А Назар... когда ты, или кто там, из ваших, мне его подбросили, у меня уже три недели задержки было. Неужели трава этого не знала?
- Я - не трава, сестрёнка. Я - Надийка, твоя сестра, твоя родная кровь. То, что у меня теперь волосы зелёные да образ жизни другой, ничего не значит. А насчёт Людмилы - подумай. Разве тебе не хочется знать, что там было, в самом начале? Вот и мне хочется. Только никто из нас, даже умники, которые сидят в славном городе Китеже на Большой Реке, этого пока знать не могут. Пока.
Зорька смотрела на сестру не мигая, а в голове у неё проносились, один за другим, образы, во сне ли, наяву ли увиденные, или просто - придуманные: песчаный берег, непроницаемая молочная мгла над Большой Рекой, затем - чистое небо и Четвёртые Врата. То есть, Собачья звезда, конечно. И сон снова обрывался, на самой высокой ноте. И снова становилось темно и пусто.
- Знаешь, Надь, - вдруг совсем размякла, чуть не до слёз, Зорька, - я ведь даже лица его не помню. Всего его помню, даже запах, волосы короткие рыжие, ёжиком стриженые, а вот лицо... как в тумане...тогда ведь и был туман.
Зорька сама испугалась своих слов - когда это интересно - тогда?
Зорька вдруг стала жесткой, ощетинилась, и спросила с горечью:
- А вот не соглашусь, всё равно же ты её украдёшь, да? Не ради спасения всего сущего для какого-то там будущего, а себе, правда? Время ведь подошло уже, тянет к деткам, небось, а рожать-то не от кого? От них то, - и Зорька указала в сторону медленно бредущего в чащу Полуэкта, - не получается, да? Генетика? Ничего, кроме удовольствия? - и Зорька хищно оскалилась. - А тут - кровиночка, ничего не скажешь...
Надийка пару секунд ошарашено смотрела на сестру, затем глаза её стали рубиновыми вместо изумрудных, даже волосы сменили отлив на кирпичный, а по лицу покатились крупные слёзы.
- З...а...ч...е...м ты так? Больно...я же такой же человек, как и ты...мы же ничем от вас не отличаемся...у нас же тоже сердце есть...и другие органы... я же тебе говорю, в ней надежда...она должна выжить...
Зорька вдруг опомнилась, словно прогнала серые тяжелые тучи с глаз, и опустошенно вздохнула.
- Прости, малыш. Не знаю, что со мной. Иногда такое лезет, трава ваша отдыхает. Но и ты меня пойми - это наш ребёнок. Наш с ним. И мне всё равно, что по этому поводу подумает Роман. Я...я люблю его, понимаешь?
- Понимаю. Давай забудем об этом разговоре, хорошо? Живи, береги себя, не бери в голову лишнего, а в руки тяжелого...
Всё шло, как обычно. Начиналось утро. Серая пелена на востоке красилась розовым, гасло помалу свечение Станции; Яшка, до сих пор не попавший в холодец по случаю всё не наступающей Пасхи, упражнялся в вокальном искусстве, переходя временами на джазовые партии; трава волновалась по ветру и против него; Зорьке всё ещё снились сны, которые всё так же обрывались в преддверии нечеловеческого счастья; она поднималась и шла доить Майку, неизменно встречавшую её радостным мычанием, своим особым, характерным только для самок шестикрылых серафимов. Ничегошеньки не менялось вокруг, было всё то же прохладное утро позднего апреля, только становился всё больше Зорькин живот, да всё тяжелее было ходить к почтовому ящику за письмами Ёжика.
Собственно, и в письмах почти ничего не менялось, Ёжик каждый день ходил в разведку и получал похвалы от командиров, а штурм западного порта Цурри так и не начинался. Только слова любви, которыми Иржи наполнял каждую строку своего письма, становились всё ярче, всё нежнее, страсть в них уже просто зашкаливала, выплёскиваясь за рамки синего бумажного треугольника. Зорька старалась отвечать тем же, но каждый раз её ответы становились всё короче, всё проще - просто не хватало физических и душевных сил, приходилось беречь их для того, о чем просила трава.
Роман заметил, что в семействе ожидается прибавление, только к концу шестого месяца, и даже сделал вид, что удивлён и рад, а на самом деле просто махнул рукой - ну, дал Бог, так почему бы и нет? Никакого изменения в отношении к себе Зорька не почувствовала, тем более, что каждый день была суббота, а значит, у краснопогонников выходной, а значит, в зоне было чем разжиться, а значит, Роман приползал к вечеру с блочка пьяный в стельку и сразу же заваливался спать, не забыв вывалить на стол груду мятых червонцев. Червонцев, которые и складывать то уже было некуда. Иногда Зорьке хотелось собрать их в кучу и спалить в печке, из чисто спортивного интереса - заметит Ромка утром, устроит ли скандал, или всё так же приложится по привычке к квасу, затем борщу, наплещет воды в душе, соберётся и пойдёт на полустанок.
Дети всё так же бегали на леваду, только Максимка больше не седлал стрекоз, а вместо этого вырезал себе из вербы удилище, смастерил сам удочку, привязав леску, сделав поплавок из Яшкиного пера, грузило из свинцовой дроби, которой вдоволь можно было найти вдоль колеи, купил в полупустом сельпо десяток крючков на карася, да ходил к Малой Реке рыбалить. Даринка же плела венки из апрельских цветов да училась отыскивать целебные травы и корешки, всё чаще пропадая в опасной близости к лесу. Зорьке недосуг было следить за ней, да и после того разговора с Надийкой она уже не боялась их с Даринкой дружбы - как ни крути, родная кровь.
Однажды утром, уже выудив из ящика очередной синий треугольник, Зорька вдруг охнула и начала оседать наземь, держась рукой за столб. "Началось", подумала она перед первой схваткой, и тут же ужаснулась - тётку Оляну схоронили на той неделе, а больше в округе некому было её заметить и позвать фельдшерицу. "Как же так, как же я справлюсь, одна?" - запаниковала Зорька. Но тут из Лесу, напрямик через леваду, не замечая высокой, цепляющейся за косы травы, появилась Надийка и её зеленоволосые подруги, которым предстояло в этот раз стать повитухами. Невесть откуда взялись белые чистые простыни, бадья с горячей водой, носилки, какие-то никелированные приборы. Зорька с удивлением смотрела на всё это, пока не потеряла сознание. Последней мыслью её была: - а ведь всё же заберут дочку к себе, ведьмы лесные...
... Иржи вдруг увидел перед собой серую, массивную глыбу варга и замер. "Вот и всё", пронеслось в голове. "Вот и увидел я вновь свою ненаглядную". И только потом заметил на плазмате соперника маленькую красную точку. Разряжен. И правда: за варговской тушей можно было разглядеть две скрюченные фигуры в средних скафах космопехоты Коалиции. При желании, можно было увидеть и знаки различия - красно-бело-синий флаг белочешского батальона.
Иржи зарычал и бросился на варга, выпуская из рукава креоновый нож. Против варговской брони он был почти бесполезен, но другого оружия у Иржи при себе не было - плазмат остался в зоне действия "моталки" - гравитационной ловушки варгов, и там особого выбора не было - либо оружие, либо сам Иржи.
Варг, ошеломленный внезапной атакой вдвое меньшего ростом противника, отступил на шаг, чем совершил роковую ошибку. Иржи увидел направленный в спину варгу ствол плазмата одного из мертвых космопехотинцев, и мгновенно метнул креоновый нож во взведенную кнопку спуска. Варг еще пару мгновений недоуменно смотрел, как вспухает на его груди красное круглое солнце, потом упал, прожженный разрядом плазмата насквозь.
"А мы всё-таки будем вместе, Зорька моя любимая!" - торжествующе подумал Иржи. "Это я тебе говорю, твой Ёжик!"...
...Зорька открыла глаза и долго смотрела в потолок. В недавно выбеленный потолок своей хаты. "Дома. Не в Лесу. Я - да. А ребёнок?!".
Она попыталась чуть приподняться на локте, заныла от боли, но увидела рядом старенькую колыбельку, ту, в которой мама ещё качала Надийку, а потом уже она, Зорька, своих Даринку и Максима. В колыбельке лежал младенец, укутанный в пелёнке, и сладко сопел.
"Не взяли!" - радостно забилось Зорькино сердце. "Оставили! Значит, всё будет хорошо! А где дети? Где Роман?".
Словно услышав её мысль, прибежала из своей комнаты Даринка, и шепотом, боясь разбудить новорожденную сестричку, спросила:
- Мам, как ты?
Зорька сделала попытку улыбнуться, почти тщетно, и шепотом попросила:
- Малыш, ты кошкой мяукать умеешь?
Даринка, всё так же шепотом, ответила вопросом на вопрос:
- Мам, тебе письмо от дяди Ёжика забрать, что ли? Так и говори, а то - "мяукать". Я сбегаю, ладно?
Зорька хотела удивиться, но сил не хватило.
- Ладно. Сбегай, только - туда и обратно, никакого Леса.
- Конечно, мам! - егоза протараторила эти слова уже на пороге.
И тут вдруг заплакала крошечная Людмилка. Зорька на секунду заслушалась - она давно не слышала этой музыки - затем потянулась, взяла крошку на руки и поднесла к груди. Людка сладко зачмокала, и тут...
... и тут Зорька вспомнила самое начало, страшную погоню, безумный прыжок с бог-знает-какой-высоты, и одно единственное желание, изменившее реальность, даже не так - их собственные субъективные реальности, и закольцевавшее время: "пусть мы останемся живы!". И то, что именно из-за этого желания Иржи не расстреляли, а лишь разжаловали в рядовые и отправили на передовую; и то, что из-за этого желания её вместе с семьёй выбросило в эти странные Княжичи, где есть Лес, Малая и Большая Река, Станция, сталкеры, эмчеэсники, краснопогонники, кентавры, навки, Те, кто выживут, и те, кто нет; и что его, Ёжика, зовут здесь как-то не так, и её, Зорьку, тоже. И что он, рядовой космопехоты Коалиции и бывший капитан разведки, лучший рейнджер обитаемой Вселенной, будет каждое двадцать пятое апреля ходить в разведку, а двадцать шестое, на которое назначен штурм, тот штурм, при котором он погибнет, первым ворвавшись в штаб варгов, никогда не наступит; и что она, просто его любимая женщина, будет каждое утро просыпаться в двадцать пятом апреля, доить Майку и ходить к краю села за его письмами, а двадцать шестое, когда вдруг рванёт Станция и убьёт всё живое, даже Тех, которые выживут, никогда не наступит. Потому, что она так захотела. Потому, что смерть - это плохо, особенно смерть любимых людей. Потому что горит за окном, видная даже при свете апрельского дня, Собачья звезда, Сириус; Четвёртые врата, Тэр Хаи.
Потому, что Людка вырастет и придумает, как раскольцевать время и подарить будущее, всем им, и нам, и пусть никто не умрёт, и пусть они будут вместе, и не только, когда читают и пишут письма...