Ли Сонечка : другие произведения.

Ворона-пучеглазик

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


  • Аннотация:
    "...Гданьск оказался совсем не таким, каким рисовался детскому воображению, но бежать было уже поздно. Неизбежное случилось, и все пять въездных ворот города отказались выпускать Эку обратно..."
    Написан для конкурса на лит-играх. Как следствие, имеет кучу граничных условий - название, жанр, сеттинг, темы, образы... Занял в итоге 2-е место. Опубликован в журнале "Золотой век", номер 5, 2007


- Улицы Гданьска залиты солнцем.
Эка лежит на диване и смотрит в окно. Костлявый шпиль ратуши Главного города похож на мачту старинного корабля, надо только заслонить коленкой часы. Корабль надвигается на Эку безжалостно и надменно. Вечерний свет плещет о стекло мягкими волнами.
- Улицы Гданьска залиты солнцем, - повторяет она. Ждет.
Польская бабушка была недостижима, загадочна и полуневероятна, как фея. Из прекрасного далёка, в котором она проживала, регулярно приходили ошеломительно изысканные письма. С исписанных аккуратным почерком страниц вставали удивительные видения. "Ночью город отрывается от земли и висит в воздухе, сверкая и переливаясь, как рождественское украшение..." "У Марьяцких ворот я каждый раз замедляю шаг и слушаю, как сквозь меня течет время..." "Улицы Гданьска залиты солнцем; с янтарной красотой летних вечеров не сравнится даже янтарный алтарь святой Бригиды..."
По ряду неинтересных причин в гости к бабушке не ездили, и на письма не отвечали. Но она продолжала их писать, не давая тонкой лунной тропе, ведущей в волшебный город, исчезнуть в туманах житейских обстоятельств. Старания оказались не напрасны, и через несколько лет после ее смерти судьба послушно привела Эку в магнетически притягательный польский Авалон. Гданьск оказался совсем не таким, каким рисовался детскому воображению, но бежать было уже поздно. Неизбежное случилось, и все пять въездных ворот города отказались выпускать Эку обратно...
 
Надоело думать о себе в третьем лице. Я лениво скатываюсь с дивана. Не дождусь я сегодня вороны, ну и фиг с ней. Спать. Завтра для разнообразия наведаюсь на работу. Хотя я и в отпуске.
 
Толстый хмур. Поссорился с женой.
- Стерва, - говорит он беспомощно. - И так ведь все хреново. Леший контору того и гляди прикроет, который месяц кукуем... А эта вместо поддержки только нервы мотает.
- Из-за пустяка, небось, поругались, - отвечаю я вяло. Разговоры о закрытии бизнеса, который снабжает меня хлебом насущным, всякий раз вызывают прилив апатии.
- Из-за Леськи, - щеки Толстого обиженно трясутся. - Кого хочет из девки вырастить, не понимаю. На три дня к подруге - пожалуйста. За город - ну и что с того? Они ж с парнями едут, говорю. Разоралась... Ну, ты мне скажи, может, я чего-то не понимаю.
- Конечно, не понимаешь, - я пытаюсь припомнить, мыла ли я в прошлый раз свою кружку. Мысленно махнув рукой, наливаю кофе. - Леське, между прочим, семнадцать, и с этим ничего не поделаешь. Кроме того, доверять надо своим детям. Эке-младшей вон тоже было семнадцать, она уже замуж вовсю собиралась.
Толстый начинает что-то срочно искать в ящике стола. Я подхожу к окну и корчу рожу отражению. Чего это сегодня со мной? Завспоминала Младшую. Это, наверное, из-за призрака польской бабушки...
- Представляешь, видела вчера призрак польской бабушки, - поворачиваюсь к Толстому. Он смотрит на меня пустыми глазами, не зная, как реагировать. - Нет, серьезно. Я шла по Длуги Тарг, а бабушка плыла навстречу. На ней было то же самое платье с тысячей пуговиц, что и на фотографии, и смешная сумочка размером с покетбук. Я испугалась и закрыла глаза, а когда открыла, бабушка исчезла. И я подумала, что зря струсила и упустила возможность поговорить. Как считаешь?
Толстый жует губами.
- Не знаю, - говорит он осторожно. - О чем тебе с ней разговаривать?
Пожимаю плечами. Нашла бы, о чем.
- Хорошо, что пришла, Эчка, - Толстый оставляет ящик стола в покое. - Я здесь дурею в одиночестве. Ты, кстати, по делу или так?
Дела у нас в полнейшем застое с февраля. На российской таможне очередные пертурбации. Два груза застряли мертво, когда дело стронется с мертвой точки, непонятно; в отпуск Леший меня отправил с готовностью. Так что я, конечно, не по делу...
- Я - так, - отвечаю. - Повидаться. Я, похоже, тоже дурею в одиночестве. Разговариваю исключительно сама с собой. И еще с вороной.
- Чего за ворона? - подозрительно спрашивает Толстый.
- Ну, что, ты ворон никогда не видел? Здоровенная такая дурында пучеглазая. Громоздится на карниз и косится на меня. Поначалу просто жуть брала, я занавески задергивала и руками махала. А потом привыкла. Смешная такая птицына. Карниз ей мал, она грохочет по нему лапами, пытается устроиться. Упрямая. Вылитая - ...
Я замолкаю. Толстый глядит на меня, как побитая собака.
- Эчка, - говорит он осторожно, - у меня шурин - очень хороший специалист. Очень. Возьми визитку, а?
Piotr Kowalczyk, читаю я и устало пожимаю плечами:
- Лева, ты же знаешь, я почти не пшекаю. Да и в свете обстоятельств - пенёндзе лучше поберечь, не считаешь?
- Он дорого не возьмет, - заверяет Толстый. - А говорить будешь по-русски, моя сестрица, та, что его супружница, по-польски тоже не больно-то...
Я слушаю одним ухом. Думаю, а хорошо бы Леший и впрямь закрыл бизнес. Соберу манатки, попрощаюсь с вороной. Подарю Толстому магнитолу и колонки. С этим городом что-то не так. В этом городе что-то не так со мной. Надо было сказать об этом вчера польской бабушке.
- Сходи, - повторяет Толстый, буравя меня взглядом.
 
Когда я приплетаюсь домой, на ходу кусая булку, ворона уже восседает на обычном месте.
- Что, - говорю, - пучеглазая, тоже лопать хочешь? Ну, извини. Если бы могла, я бы поделилась.
Окно, за которым топчется серая тушка, не открывается. Что-то там заклинило. История моей жизни.
- Эх, пучеглазик, - (Скорей прими меня в обьятья, о мой продавленный диван!) - Не пойду я к доктору Ковальчику, хоть и не станет он дорого брать. Ни к чему это. В отличие от призрака польской бабушки, шановнему пану доктору мне сказать нечего. Если я поведаю ему, что Гданьск - это ловушка, из которой я не могу выбраться уже который год, он сделает заметку в блокноте. Если я поделюсь подозрением, что это связано с неким случаем в прошлом, о котором я запрещаю себе вспоминать, он пропишет мне прозак. А когда я пожалуюсь на наших с Младшей глупых родителей, которые назвали нас одним именем и тем самым установили между нами нерушимую мистическую связь, доктор порекомендует лоботомию. И он будет прав, дорогая птица, ведь нет лучше средства от мистических связей, чем лоботомия.
Я задумываюсь и какое-то время молча шуршу пакетиком из-под чипсов, а ворона внимательно смотрит на меня тревожным, маслянисто блестящим глазом.
- А может быть, со мной и вправду что-то здорово не так. Со мной, а не с городом. Толстый, например, явно так и считает. В прошлую пятницу на улице меня остановил странный серый человек - буквально серый, от цвета пиджака до цвета глаз и кожи - и прошипел мне в лицо каким-то вопросом по-польски. Я разбираю только "склеп" и "упоминки" и леденею. Пячусь прочь от серого и приползаю в контору, а Толстый смотрит на меня стеклянным взглядом и говорит: не может быть, чтобы я не знала, как будет по-польски "магазин" и "сувениры". И я думаю: и в самом деле, как это может быть? Наверняка знала, но почему-то забыла. Постоянно что-то выпадает из памяти: какое сегодня число, сколько дней я уже в отпуске, Пашкин номер телефона. Выпадает и не вспоминается, потому что вспоминать запрещено. Доктор Ковальчик наверняка сочтет это ненормальным, и это еще одна причина, по которой я к нему не пойду.
Я ложусь лицом к окну и сквозь сгущающуюся дрему гляжу на ворону. Она и в самом деле вылитая Младшая, даже смешно...
 
Толстый ведет меня обедать. Кафешка на набережной страшненькая и неаппетитная, так что я ограничиваю заказ бялой кавой и бисквитиной. В ярком солнечном свете разномастные домишки на противоположном берегу Мотлавы выглядят уродливо и угнетающе, как никогда. Редкие прохожие скользят мимо, словно тени, а официант, который нас обслуживает, молчалив и изможден, как раб с галер. Я бренчу ложкой о чашку и смотрю на реку, на белые точки чаек. Ворон здесь нет, истеричные чайки выжили отсюда всех прочих крылатых-пернатых. Не люблю это место более других.
К нашему столику подходит невысокий несимпатичный мужчина, и Толстый шумно радуется. Я совсем не удивляюсь появлению доктора Ковальчика: апатия уже обволокла меня густым душным облаком, и такой пустяк, как мелкое предательство Толстого, не может проникнуть сквозь эту ватную пелену. Толстый заискивающе дрожит голосом, бормоча: ну-пожалуйста-эчка-тебе-это-надо, и я понимаю, что снова попалась. Толстый исчезает, и несимпатичный Ковальчик заводит беседу о какой-то дребедени. По-русски он говорит безукоризненно.
Загипнотизированная блеском его очков и тембром голоса, я поддакиваю, киваю и даже, кажется, улыбаюсь. Бросив взгляд на мой кривой оскал, Ковальчик хмурится и переходит к делу.
- Скажите, пани Людович...
- Эка.
- Эка, - согласно блестят очки. - О чем вы думаете по утрам?
Вяло удивляюсь.
- По утрам, - повторяет доктор. - Какая мысль сегодня первой пришла вам в голову, когда вы проснулись?
Задумываюсь.
- Пучеглазик, - отвечаю я честно.
Тренированный Ковальчик непроницаем. Я рассказываю о диване, о вороне, о корабле ратуши, что движется на мой дом неумолимо и неуклонно.
- Это нормально, - вновь удивляет меня пан Ковальчик.
- Да?
- А вы ожидали, что за парочку поэтических образов я надену на вас смирительную рубаху?
- Что-то вроде того, - отвечаю уклончиво, и в предвкушении лоботомии, выкладываю целый ворох всякой всячины. Повествую про призрак польской бабушки; про ощущение застывшего времени; про то, что странные вещи, происходящие со мной в Гданьске, не поэтические образы, а свидетельства сбоя в ходе вещей.
Я говорю долго и монотонно, но Ковальчик не выглядит усталым или соскучившимся. Делаю глоток остывшего кофе, морщусь.
- Орел или решка? - спрашивает доктор на своем безупречном русском. От удивления я перехожу на свой убогий польский.
- Цо пан поведзял?
Ковальчик подбрасывает монету, припечатывает ее ладонью. Выжидающе смотрит на меня.
- Ну, решка, - говорю я недоуменно.
Он открывает монету. Решка. Ковальчик в задумчивости прикусывает губу.
- Давайте немного прогуляемся, - предлагает он, и я равнодушно пожимаю плечами.
 
На улице - один из тех самых янтарных вечеров, с которыми, как уверяла польская бабушка, не сравнится даже прославленный алтарь святой Бригиды. В воздухе - запах гнили.
- Лев посвятил меня в детали случившегося с вами, - безмятежно сообщает несимпатичный Ковальчик. - Я осведомлен об аварии и о вашей сестре. Если бы монета упала орлом, я сказал бы обычное: у вас сильный посттравматический стресс, не волнуйтесь, ситуация абсолютно нормальна.
- Но не скажете?
Ковальчик игнорирует вопрос:
- Тем не менее, я настоятельно порекомендовал бы ни в коем случае не плыть по течению и посоветовал бы ряд мер, простейшая из которых - помощь компетентного профессионала.
"Он дорого не возьмет", всплывает в голове, и я мысленно хмыкаю.
- Но монета упала решкой, и я скажу вам совсем другое. Вам некомфортно в этом городе, потому что вас больше не устраивает тут находиться. Вы не можете отсюда уехать, потому что еще не поняли, как.
Он смешно шмыгает носом и лезет в карман за платком.
- Психиатр не мог бы помочь вам в этом, - очки ослепительно вспыхивают. - Но я не психиатр. Во всяком случае постольку, поскольку монета упала решкой.
Громада портового крана вздымается впереди. У крана есть имя - Журавль, но я называю его Бегемотом. Бегемот застыл над водой, высматривая Левиафана.
- Вам нужно только правильно сформулировать вопрос.
Улицы Гданьска залиты солнцем, польская бабушка волшебна и юна, а на моем окне меня ожидает ворона-пучеглазик. И я говорю:
- Это Гданьск.
Вспоминаю, что нужен вопрос. Исправляюсь:
- ... да?
Это все он - город-капкан, город-обман, город-болезнь. Дело не во мне, дело в нем. Да?
Доктор Ковальчик качает круглой головой.
- Это не Гданьск.
Жидкий янтарь начинает загустевать. Идти становится все тяжелее.
Это - не Гданьск. Поднимаю голову и упираюсь взглядом в Бегемота. И это - не Гданьск. И почти неподвижная Мотлава. И стройный ряд фонарей.
- Как? - каркаю я по-вороньи.
И чайка, сидящая на перилах набережной, смотрит на меня настороженно и враждебно.
 
Я бреду по Королевскому Тракту и вглядываюсь в слепые окна домов. Монета упала решкой, и правильно сформулированный вопрос получил ответ.
Почему вы не появились раньше, доктор Ковальчик? Я и так промешкала слишком долго.
Гданьск. Не-Гданьск. Каким бы ни было твое имя, мне неуютно в тебе, мой призрачный город. Перестанем удерживать друг друга. В той аварии нет виноватых, а в том мире нет смерти. Младшая ждет меня по ту сторону стекла, нетерпеливо сверкая круглым глазом. Она выглядит сердитой - но сердится она не потому, что за рулем "фордика" была тогда я, а потому что я никак не могу осознать, до чего это неважно, и наконец-то открыть безнадежно заклинившее окно.


Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"