Благословенно будь свойство человеческого мозга забывать. Наверное, было бы ужасно помнить без исключения все до одной минуты своего существования: мгновения счастья, дни трагедии, ощущения восторженной радости и тяжкую горечь от постигших на жизненном пути неудач. В эксгумации прожитых дней, их постоянном смаковании, я вижу нечто нездоровое, хотя, впрочем, иногда вызывающее приятное, отчасти тоскливое, ностальгически щемящее душу чувство. Некогда яркие периоды жизни остаются в памяти как безнадёжно загубленные неумелой рукой снимки на фотоплёнке - экспозиция не выдержана, перспектива взята неверно, фокус смещён, а часть кадров засвечена безвозвратно.
Первая любовь: банально, наивно, истёрто до дыр. Для кого-то это девчонка с тощими косичками и мальчишечьими ключицами, с малолетства породившими комплекс у печально всем известного господина Гумберта (герой романа В.В. Набокова "Лолита"). Ранимая психика чуткой впечатлительной натуры. Ночные поллюции, неуместная эрекция, стыдливая мастурбация и боль от неудачного опыта ранних половых отношений. Всё это предтеча последующей всепоглощающей страсти к нимфеткам, преследующая свою обречённую на страдания жертву до седых волос. Пожалуй, в этом случае, моё детство не представляет никакого интереса ни для дотошного специалиста, ни для падкого на пикантные подробности обывателя. Я неприметен и сер как домовая мышь, затаившаяся на деревянном не струганном полу. Поэтому опущу первые двадцать с небольшим лет своей жизни, как незначительную преамбулу к основному действу.
Моя любовь пришла ко мне позже и внезапно, в точности, как и положено любви с первого взгляда. Тлеющая надеждой мечта, переросшая в пылающее пламя взаимности, поглотившее меня на тот промежуток времени целиком и надолго. Имя её, ранее ничего для меня не значившее, превратилось в синоним любви. Весь центр мироздания содержался теперь здесь, в этом милом и бесконечно желанном существе. Элла, Элеонора... Эдельвейс, распустившийся весенним утром на склоне заснеженных Альп. Стоит ли описывать её подробнее? В ней было всё прекрасно: душа и тело, лицо и туфли от фабрики "Большевичка". Чехов, лицезрев её перед смертью, умер бы спокойно с улыбкой на устах. ("В человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли." Цитата из пьесы А.П. Чехова "Дядя Ваня", 1897г.)
Ко времени нашей судьбоносной встречи я уже отслужил в армии и успешно заканчивал третий курс геологического факультета, она философского. Я желал объездить и увидеть весь мир, а она постичь истинную суть и таинство бытия. Неудивительно, что в нашей жажде познания мы дошли до естества быстрее, чем предписывала бытующая тогда мораль. Не уверен, что дефицит изделий Баковского комбината (Баковский завод резинотехнических изделий - единственный завод в СССР по производству презервативов) в корне изменил бы наши отношения, тем более что пользоваться ими нам не пришлось. Частые командировки Эллиной матери, зампреда облисполкома, позволяли жить в своё удовольствие. Впрочем, не всё было так просто. Каждый раз, назначая встречу, мы соблюдали массу предосторожностей. Соседи, родственники, её подруги, мои друзья, комсомольская ячейка... Господи, сколько любопытных глаз и посторонних лиц, заботящихся о твоём моральном облике. Моя родная, милая бабушка, для неё я всегда был у друзей в общежитии или в турпоходе, но только не у Эллы. Догадывалась ли она о чём-нибудь? Не знаю. Татьяна Юрьевна -- Эллина мама, красивая, уверенная в себе женщина. Воспитать одной дочь, сделать карьеру и остаться в удивительной для своих лет форме. Для меня это было непостижимо. Невольно я сравнивал её со своей, слишком рано покинувшей меня, матерью, и всякий раз несмотря на щадящий идеализированный образ, сравнение оставалось не в пользу последней.
Татьяна Юрьевна спокойно всё приняла. Полагаю, ей стало известно обо всём гораздо раньше, чем Элла рассказала ей сама. Великолепная женщина, она поражала смесью практицизма и духовности. Чувствовалось в ней нечто иррациональное и это пугало. Я просил руки и сердца, мне обещали кооперативную жилплощадь и машину. Я говорил о тайге и сопках, мне рисовали красоты урбанизации. Я грезил о дальних экспедициях и северном сиянии полярной ночью, мне проповедовали прелести оседлой жизни. В итоге я согласился.
Сентябрь, я ждал тебя. Каждый день был подсчитан, каждый день был долог и тяжёл. Фата и платье из Москвы, пиджак и брюки из комиссионки. Смена сезонов, смена цветов. Белое, чёрное. В последнюю ночь уходящего лета умерла Эллина бабушка. Я никогда не видел её живой. Элла и Татьяна Юрьевна редко затрагивали в разговорах тему родственников и родства, в заранее составленном списке приглашаемых на свадьбу гостей её не было и сам факт её существования стал для меня новостью. Я не чувствовал никакой утраты, кроме эмпатических отголосков боли любимого человека. В тот день после похорон, уже на правах негласного члена семьи я находился за поминальным столом, со слабым интересом обозревая многочисленную родню Эллы. Подобно стае ворон меня окружали её многоюродные сёстры и тётки. Галдели они, не переставая, обсуждая старые внутрисемейные дрязги, знакомых и прочую ерунду, о которой я не имел ни малейшего понятия и потому скука, накопившаяся за весь этот день, вливалась в меня наполненными до краёв рюмками "Пшеничной". Татьяна Юрьевна решила уйти переночевать к одной из родственниц и вежливо предложила мне проводить их домой. Резкий тон Эллы, крайне несвойственный ей в разговорах с матерью, удивил меня.
- Нет, мама, сегодня Володя останется со мной!
- Доченька, мы с тобой уже говорили об этом, - силилась возразить Татьяна Юрьевна, но обращённый в её сторону взгляд Эллы был настолько холоден и твёрд, что не выдержав его она отвела глаза. - Милая моя, ты всё прекрасно знаешь, не пытайся, не надо... - она ласково обняла Эллу и поцеловала её в лоб, кажется, впрочем, ручаться в том не могу, что-то тихо шепнув ей при этом. Взглянув на меня, она на прощание провела рукою, пахнущей ландышем мне по щеке, улыбнулась и ушла.
В тот вечер Элла много плакала, а успокаивать я тогда ещё не умел. Отрешённое лицо, заплаканные глаза, она меня не слушала. Мои усилия были тщетны, её страдания немы. Ближе к ночи Элла внезапно успокоилась и внутренне собралась. Причесалась, лёгкими мазками наугад подвела губы. Разговор меж нами по-прежнему не клеился. Я чувствовал себя лишним, пока она не обняла меня, положив голову на моё плечо:
- Володенька, милый, я так устала.
Обрадовавшись прямому обращению ко мне, я начал было говорить, но Элла мягко приложила пальцы к моим губам, и я замолк.
- Послушай, пожалуйста, не говори ничего. Я люблю тебя. Прости, обидела чем, не хотела. Я пойду прилягу, может засну. Только ты не уходи никуда, будь рядышком.
С беззаветной преданностью щенка я кивал ей в ответ, ощущая неподдельную радость от редкой необходимости быть полезным такому близкому и родному существу. Пьяное чувство гордости быть настоящим мужчиной, в туманном понимании этого слова.
- Прошу тебя не засыпай, пока я сплю, и не спи сегодня вообще. Если вдруг мне приснится что, буду метаться, плакать во сне - разбуди меня, обязательно разбуди.
Видя моё эйфорическое, пьяное лицо Элла встряхнула меня:
- Обещай!
Обещания этим вечером давались мне легко. Убедившись, что Элла крепко заснула, я оставил её и недолго думая, отправился в гостиную, где находилась библиотека. Книжные шкафы привычно ласкали мне взгляд обилием теснившихся в них книг. Никакой набившей оскомину ЖЗЛ ("Жизнь замечательных людей" - серия художественно-биографических книг) и серии "Пламенные революционеры" (книжная серия Издательства политической литературы СССР), пылай она вечным огнём в преисподней. Что ни говори, а Татьяна Юрьевна знала толк в литературной классике мирового наследия, равно как и в сложившейся спекулятивной конъюнктуре книжного рынка. Впрочем, меня это не волновало. Университетская библиотека, при всей её кажущейся всеобъемлемости, была ущербна в своей избирательной однобокости и не могла похвалиться такой широтой выбора заслуживающих внимания авторов и жанров. Любовно проведя пальцами по выстроенным в ряд разноцветным корешкам, я выбрал томик По. Эким надо быть идиотом, в день похорон, в атмосфере траура, тлена и завешенных зеркал, браться за По. Прочитав несколько знакомых рассказов, я погрузился в чтение ранее неизвестных, ощущая инфантильное удовольствие от вызываемого ими лёгкого щекотания нервов. Постепенно втягиваясь в замысловатую нить сюжета, меня охватывало чувство нереальности окружения. Поневоле всё приобретало иной, мистический смысл: тьма за окном, скрип деревьев, шорох ветра и сгущающиеся тени вокруг маленького клочка света, пробивающего из-под узорчатого абажура чешского торшера. Здесь явно не хватало зловещего воя псов. Они завыли все сразу, дружно и вместе, причём так неожиданно и близко, что это резко ударило по натянутым нервам. Следует признаться, эти звуки окончательно вывели из равновесия моё расшатавшееся воображение. От неожиданности я вздрогнул, сердце отчаянно забилось, в соседней комнате словно в унисон происходящему застонала Элла. Отложив книгу, я опрометью бросился к ней. Она лежала на спине, руки её были сомкнуты на груди поверх наброшенной лёгкой простыни. Во сне она что-то неразборчиво бормотала, просяще, почти умоляюще. Понемногу приходя в себя, я попытался взять её за руку. Однако стоило едва коснуться её, как она резко схватила меня больно сжав мои пальцы. В уголках её глаз выступили слёзы. Не приходя в себя, она продолжала что-то шептать, настолько невнятно и тихо, что как я ни старался не мог разобрать ни слова. Возможно, стоило её разбудить, но вместо этого я принялся гладить её по голове, утешая как испуганного ребёнка, которому приснился страшный сон. Успокаивающие интонации моего голоса возымели нужное действие и вскоре Элла ещё раз негромко всхлипнула и затихла. Стихли и доносившиеся с улицы вопли ополоумевших животных. Тем не менее я поднялся прикрыть окно. Ночь выдалась не жаркой и для проветривания достаточно было оставить приоткрытой одну лишь форточку. Подойдя к окну и отдёрнув портьеру, я обмер, мои пальцы судорожно вцепились в плотную ткань, а рот распахнулся от ужаса в безмолвном крике. Дыхание перехватило и как я не силился не мог издать и звука. За проёмом распахнутого настежь двухстворчатого окна стояла Эллина бабушка. Я безошибочно узнал её. Сегодня днём, лежащая в открытом гробу, она представлялась умиротворённой, прикорнувшей на часок старушкой. Сейчас она выглядела совсем иначе. Не упокоенная, вот, пожалуй, то ёмкое, всеобъемлюще исчерпывающее слово в точности, описывающее её вид и состояние. Слово, чьё истинное значение становится понятным, лишь когда по-настоящему сам вплотную столкнёшься с тем, что воочию виделось мне ныне перед собой. Мы стояли близко, чуть ли не лицом к лицу и этого попросту не могло быть. Хотелось кричать, задёрнуть портьеру, оторвать взгляд, закрыть глаза. Хотелось..., но я ничего не мог поделать, её немигающий взгляд буквально сковал меня. Сколько я простоял, уставившись в это омертвелое, но в то же время чем-то ещё живое лицо, не знаю. Лишь когда она, будто между нами не существовало никаких преград, протянула ко мне свою ссохшуюся, старушечью руку и коснулась ею моего лба, я утратил сознание.
***
В себя я пришёл столь же внезапно и неприятно, сколь и ушёл в небытие. Было уже утро, пусть пасмурное и сырое, но всё же утро. Не сразу осознав это, я дёрнулся всем телом, но упавший с колен томик По, ударившись об пол, распахнулся на заломленной мною по неосторожности странице, и вернул меня к действительности. Торшер всё ещё горел. Щёлкнув выключателем, я поднялся. До чего же редкий по своей реальности сон. Решив его пока не вспоминать, а уж тем более не рассказывать Элле, я направился прямиком на кухню, откуда так приятно пахло жареной картошкой. Завтрак был готов. Элла пила кофе, рассеяно катая по блюдцу нетронутое печенье. Нагнувшись, хотел поцеловать её в шею, как делал до этого не раз, но она, вывернувшись из моих несостоявшихся объятий, на ходу бросила: "Меня не жди, я пошла купаться" и удалилась, оставив меня в одиночестве. Под аккомпанемент доносящегося из ванной шума воды я неспешно приступил к утренней трапезе. Элла всё ещё принимала душ, когда пришла Татьяна Юрьевна. Мы мило поздоровались и обменялись обыденными ничего незначащими фразами. Покончив с любезностями, она зашла к дочери. О чём они беседовали, не знаю, но вышла она от Эллы нескоро. К тому моменту я допил остатки кофе и от нечего делать собирался заварить ещё, пытаясь одновременно привести в порядок роящиеся в голове мысли. Выйдя из ванной, Татьяна Юрьевна популярно разъяснила мне, как устала за эти напряжённые дня Элла и как ей хочется побыть одной. Не забыла она упомянуть и о том, что, моя бабушка, без сомнения, волнуется за меня и как это нехорошо, надолго оставлять пожилую женщину. Да и сам я, по всей видимости, изрядно утомился, в чём, конечно же, из мужского упрямства ни за что не признаюсь, но лучше бы мне пойти немного поспать, а вот завтра... Завтра мы не встретились, не увиделись и послезавтра, а когда повстречались, лишь я один никак не мог и не хотел понять того, что, увы, всё прошло. Для Эллы я больше не существовал.
Причина разрыва наших казавшихся нерушимыми отношений так и осталась не ясна. Наивный мальчик, ошибочно я полагал, что два любящих человека всегда смогут найти "общий" язык и принять друг друга, такими, какие они есть, чего бы с ними ни приключилось. Вместо реальных влюблённых, мне виделась некая пара мифических голубей, и в горести, и в радости, нежно воркующая годы напролёт назло всем невзгодам. Сюжет рождественской открытки, милая идиллия в пастельных тонах. Мои доводы были множественны, суть была едина: утлое судёнышко нашей любви разбилось о доселе неизвестные мне рифы судьбы, так и не достигнув гавани семейного благополучия. На могилке своих безвременно почивших чувств я осознал, что желания смертны, мысленно посыпал голову пеплом, облачился в траур и дал клятву больше никогда не любить. Юношеский максимализм способствует крайностям. Многие начинают писать стихи, я же начал читать чужие. Так, в сомнамбулическом состоянии я пробыл до самого выпуска. Лаконичность, сжавшая в себе сумбур двух лет, тесно граничащий с сумасшествием.
При распределении, как ни странно, мне досталось то, о чём я мог только мечтать - Карелия. Мою тайную радость не смог бы понять никто из практичных университетских друзей, надеявшихся совершать величайшие открытия, не выезжая за пределы области. Притом желательно не покидая машины, указуя пальчиком в землю, заявлять внемлющему народу: "Здесь есть нефть!", ну и чтоб не размениваться на мелочи ещё с полтаблицы разных редкоземельных элементов и полезных ископаемых. Я не искал проторённых путей. Несмотря на то, что далёкий от моих родных мест край, в который я направлялся, был давно изучен, всё же в тайне я чаял найти какое-нибудь случайно неоткрытое месторождение. Редкий пласт даров природы, обнаружение которого покроет меня неувядаемой славой первооткрывателя, а моё чело венками лавра, и когда я - тот, чьё имя будет синонимом лишений и героизма, проявленных во имя нашей Родины и отечественной науки, вернусь в родной город, то не только она...
Мечты недолго кружили мою голову. В первые же дни серой и будничной рутины, ко мне начало приходить истинное понимание сути выбранной мной профессии, нетерпящей суеты, бахвальства и восторженного романтизма. Я принял свою работу такой, какой она была в действительности. Выпавшее на мою долю частое, но необременительное одиночество, позволяло о многом размышлять. Пришло время забывать старые обиды и культивировать новые надежды. Я полюбил дикую природу этих мест, столь разительно непохожую на знакомые мне ландшафты средней полосы. Этот суровый край, с его небогатой, но красочной палитрой, умиротворил и успокоил мою душу. Карелия! Одно твоё имя наполняло меня поэзией. В тебе не было вычурной экзотики Кавказа, ты очаровывала не глаза, а душу. Тишина и спокойствие, мир и благоденствие, не омрачённые многочисленным людским присутствием. Здесь можно было идти несколько дней по строго заданному азимуту и не наткнуться на следы цивилизации. Здесь можно было скакать подобно серне по гранитным валунам, оставшимся после ледника, несколько миллионов лет назад посетившего эти края, очаровавшегося ими и загостившего на многая лета. Здесь можно было кричать во всё горло, и только ветер метал бы гомонящие на разные лады голоса между безымянными сопками. Здесь можно было переломать себе руки и ноги, и окоченев от холода и наоравшись до хрипоты, сдохнуть, да так, что ни одна живая душа никогда бы не нашла твоё последнее пристанище. На одном из таких переходов я и ступил на шаткий камушек своей судьбы. Сложно живописать всё падение, в моей памяти урывками запечатлелись лишь некоторые его мгновения: неверный шаг, судорожная попытка удержать равновесие, первый удар и крупным планом бездна...