Я думаю, эта книга нечасто блистает в первых строках литературных хит-парадов, и необязательно известна широкой читательской аудитории. Более того, она и узкой-то аудитории не слишком известна -- потому что на русском языке издавалась только один раз, небольшим тиражом, и чуть ли не полвека назад.
Поэтому пару слов о предмете: книга посвящена последней полярной экспедиции сэра Джона Франклина. Экспедиции в широком смысле -- то есть с краткой предысторией, обзорной хроникой предшествующих исследований Канадского Арктического архипелага, и с пост-историей, подробной хроникой последующих поисковых экспедиций. Центральное место в книге, естественно, занимает хроника самой экспедиции и ее гибели -- в авторском варианте. Эту историю мы никогда не узнаем достоверно, и есть несколько различных версий, позволяющих связать скудные разрозненные факты в логически непротиворечивую последовательность событий. Версия Пола Фенимора Купер (кстати, пра-пра-пра-правнука знаменитого автора "Зверобоя") -- лишь одна из нескольких. Название "Остров затерянных" относится к острову Кинг-Уильям, по-эскимосски Кикерктак.
Книга написана как хроника, суховатым языком в отстраненном и не-эмоциональном тоне, а потому обсуждать какие-то литературные достоинства бессмысленно. И мне очень трудно не скатиться к банальному пересказу, ибо, кроме этой суховатой хроники, в книге, в общем-то, больше ничего и нет. Ну и не буду стараться, как пойдет -- так тому и быть.
Еще в ней встречается огромное количество географических названий и фамилий, в основном британских. Как я сейчас понимаю, русское написание многих из них там приведено неточно. Тем не менее я буду писать их именно так, как они запомнились мне при первом прочтении. Например, "Бак" вместо "Бэк" (Back). А как правильно писать по-русски название крупнейшей реки Канады (Mackenzie), я до сих пор точно не знаю -- то и с одним "к", то ли с двумя. В книге было с одним.
Кроме того, в этом эссе время от времени речь будет идти про эскимосов. Я прекрасно знаю, что слово "эскимос" оскорбительно для представителей того народа, который называют этим словом. И знаю унизительный смысл этого слова в языке индейцев атабаска. И что этих людей следует именовать инуитами ("истинный человек"). Но я сочиняю не политкорректную этнографию, а воспоминания про свои любимые книги. Пол Фенимор Купер писал свой "Остров затерянных" в конце 50-х, когда политкорректность еще не достигла степени маразма, и потому выбирал слова по критерию их понятности читателю, а не политкорректности. Вот и я, вслед за автором любимой книги моей юности, буду говорить "эскимосы". Если среди моих читателей есть инуиты -- простите великодушно.
* * *
Книгу эту купил папа, и, мне кажется, я даже помню где -- в книжном магазине на ВДНХ. Был там такой магазинчик, в глубине территории, если направляться влево от фонтана "Дружба Народов". В нем встречались разные необычные книжки в мягких обложках, невиданные более нигде.
В первый раз я ее читал лет в одиннадцать, наверное. Совершенно точно, что это было до того, как в пятом классе на уроках физической географии проходят Америку -- потому что название "мыс Барроу", самой северной оконечности американского континента, я узнал именно из книги Пола Фенимора Купера, а не от нашей школьной учительницы географии Елены Григорьевны Ерошок. (а еще много лет спустя узнал, что северная точка континентальной Америки на самом деле не мыс Барроу, а южный берег пролива Белло, находящийся на 2000 миль восточнее. В этом может легко убедиться любой человек, взглянув на карту. Но там нет никакого мыса с красивым названием, поэтому пусть уж школьники учат звучное "мыс Барроу". А еще лучше "Бэрроу")
Я начал читать эту книгу, и она -- не то чтобы захватила с головой, увлекла, очаровала. Нет, немного иначе. Она прилипла как тягучий, неотступный, вязкий мучительный кошмар, от которого нельзя избавиться, из которого невозможно выбраться, который невозможно выбросить из головы. Начал -- и прилип, примерз, не в силах оторваться, и нет способа вынырнуть. Дело было зимой, за окном темень и холод, ветер и стук голых сучьев по стеклу. Очень созвучно сюжету.
С самого начала это было похоже на сказку -- мрачноватую, страшноватую сказку для взрослых. Чтобы сразу настроить читателя на нужный лад, Купер-младший предварял повествование набором жестоких легенд из эскимосского эпоса: про населявших Кикерктак чудовищ-великанов нечеловеческой силы. Про уродливых людей, не имеющих желудка. Про злобную мать, которая хотела убить и съесть своих хороших и добрых детей, но хорошие и добрые дети ее перехитрили и успели ее убить и съесть раньше. Про маленькую девочку, которая всем надоела, и ее сбросили с лодки в ледяную воду, предварительно отрубив пальцы -- чтобы она не схватилась за борт.
Я читал все это, забившись в угол дивана и прислушиваясь к свисту ветра за окном.
Но потом жутковатое вступление кончилось, и с места в карьер речь пошла о неведомом мне Северо-Западном проходе. Я сразу почувствовал себя никчемным незнайкой. Что за проход такой, откуда и куда? Вообще, скажу я вам, это вернейший способ вызвать интерес читателя, заинтриговать, завлечь -- с первых строк применить несколько непонятных слов и терминов с такой интонацией будто это -- тривиальная, общеизвестная, всем давным-давно знакомая вещь. Тогда рефлексирующий читатель поневоле думает, что он просто в чем-то отстал, чего-то не знает, чего-то недополучил в этой жизни. И жадно бросается восполнять, чтобы освоиться в материале и чувствовать себя равным среди прочих, которые впитали про Северо-Западный проход с молоком матери.
Это морской путь из Атлантического океана в Тихий вокруг северного побережья Канады, через Канадский Арктический архипелаг.
Я был, в общем, довольно развитый мальчик, любил рассматривать разные карты, уверенно знал, где находится Канада (как правило, закрашенная на политических картах свежим зеленым цветом), но как-то никогда не задумывался -- что это за куча островов там на севере, И вдруг -- ба, открылся целый огромный мир, совершенно доселе неведомый. Причем бОльшую часть географических названий, упоминавшихся в книге, мне не удавалось идентифицировать. В нашей семье тогда был только маленький карманный атлас мира, в котором вся Канада, США и Мексика умещались на одном развороте. Поэтому в северной Канаде было обозначено только самое главное: Лабрадор, Гудзонов залив, река Макензи, и оба больших озера -- Большое Медвежье и Большое Невольничье. Из островов -- только Гренландия и Баффинова Земля. И все. Правда, была еще карта-схема в самой книге, но невыразительная и, как принято говорить в таких случаях, "слепая". По ней можно было узнать расположение пролива Ланкастер и самого острова Кинг-Уильям, но не более.
Все остальные названия, которыми, как из рога изобилия, сыпал Пол Фенимор Купер, были непонятные, незнакомые, и я даже не пытался идентифицировать их на карте. Особая интонация заключалась в том, что Купер применял все эти названия так часто и запросто, одно за другим, скороговоркой, без смысловых остановок, будто это были и не названия вовсе, а обыкновенные части речи. Оттого возникало ощущение, что книга написана чуть на другом языке, а автор живет в каком-то другом мире, и мир этот лишь в нескольких точках соприкасается с миром, хотя бы теоретически мне известным -- Большое Медвежье, Макензи, Большое Невольничье. В остальном мне оставалась полная свобода воображения. Поэтому было ощущение некоей ирреальности. Именно из-за того, что я не мог точно понять все по карте, воображение мое разыгрывалось по максимуму, пытаясь соорудить некие зрительные образы на основе незнакомых загадочных арктических названий -- в зависимости от их звучания.
Причем получалось по-разному. Вот, например, названия в континентальной Канаде настраивали на заунывный невеселый лад -- все те же Большое Медвежье и Большое Невольничье, брюзжащее и дребезжащее "Макензи", плюс к ним тяжеловесные индейские названия без перевода -- Саскачеван, Атабаска, Виннипег. Мне представлялись мрачные просторы, будто придавленные сверху чем-то огромным, плоским, тяжелым, черным, размером с пол-Канады. Или, может, темно-темно зеленым. Из-под которого никогда не пробивается ни лучика света. "Большое Медвежье озеро"... "Большое Невольничье озеро"... И только силой воображения можно как-то протиснуться сбоку в узкую щель между бескрайней и тем черным тяжелым гнетом незнания. Ладно еще "Медвежье" -- но "Невольничье"? Почему, откуда? Работорговля там что ли? Это же тундра почти, какие там невольники? Неволя вообще хуже чем воля, а свобода, как все мы теперь знаем, лучше, чем несвобода. И детское воображение, независимо от доводов рассудка, рисовало вереницы мрачных невольников, уныло бряцающих кандалами вдоль пустынных холодных берегов где-то на краю света. Да еще и под аккомпанемент медвежьего рыка -- Большое Медвежье там, в общем, тоже недалеко, если судить по карте мелкого масштаба. Кстати, сколько дополнительной загадки романтики вносит русский перевод "Большое Невольничье" вместо ихнего невыразительного "Great Slave"! Раб -- он и есть раб. Бездушная функция, механизм, лишенный человеческого. А невольник -- это человек, насильственно лишенный свободы, страдающий и тоскующий по воле. Целый сюжет в одном слове, с интонацией, эмоцией и мрачной драматургией
Иначе обстояло дело с названиями в Архипелаге -- Мелвилл, Сомерсет, Принс-Риджент, О'Рейли, Коронейшн, Батерст. Хаос классных слов, островов, заливов, проливов, которые невозможно было найти на карте. Мне представлялся некий лабиринт, чем-то похожий на тот, в который попала девочка Элли по пути к подземным королям. Но только он не был ни мрачным, ни безнадежным, этот лабиринт. Наоборот, лабиринт казался светлым, интересным, завлекательным. Сложная, но интересная головоломка для взрослых, нечто вроде кроссворда. Объяснялось это просто: все названия в Архипелаге были английские, причем даны в нарочито точной транскрипции (например, не "залив Коронации", и именно "Коронейшн"; и не "мыс Виктория" а именно "Виктори"). А так уж сложилось с ранних лет, что был я сильно подвержен "низкопоклонству перед Западом", причем конкретно -- Западом англосаксонским. Ну, и еще Западом шведским-датским-голандским, но это как-то в меньшей степени. Затрудняюсь даже объяснить, каким это ветром мне в уши надуло. Вроде бы и родители не воспитывали меня в откровенно антисоветском духе. Так, посмеивались иногда на бытовом уровне, но не более. Правда, иногда в гости к нам приезжал дядя Саша Панин после своих редких, но долгих командировок во что-нибудь "Соединенное" -- или Королевство, или Штаты. До сих пор где-то на старой родительской квартире наверняка хранятся его нехитрые английские и американские сувениры из 70-х годов -- забавные игральные карты в бифитером на рубашке, шпажки для канапе, брелок в виде скелета, еще что-то такое. Но не в сувенирах дело. Дяди-Сашины радужные рассказы об увиденном "Соединенном" производили в нашей семье подлинный фурор. Причем в момент таких рассказов дядя Саша Панин, обычно немногословный и ироничный человек, преображался, расправлял плечи, светлел лицом, строил длинные эмоциональные фразы и даже начинал жестикулировать. Будто радугу увидел. А ребенка ведь не обманешь -- даже не все понимая, я интуитивно чувствовал: вот сейчас человек говорит что-то настоящее, хорошее, в чем он убежден искренне и железобетонно. Родители потом еще неделю вспоминали и обсуждали услышанное. А мой папа ездил в командировки намного чаще, чем дядя Саша Панин, но география командировок была слегка иная: Миасс, Усть-Катав, Златоуст и так далее. Никаких сувениров папа оттуда не привозил, зато туда всегда летел с целым пухлым кожаным портфелем сливочного масла. Это была валюта, за которую там были готовы родину продать. И перед каждой папиной командировкой мы с папой производили несколько циклов покупки сливочного масла в магазине "Молоко" на Сущевском валу. Продавали по два куска в одни руки, и представьте теперь, сколько циклов требовалось, чтобы заполнить портфель объемом литров пятнадцать...
Может, оттого и низкопоклонство у меня с ранних лет развилось.
А может, просто за счет естественной способности человека в сугубо эстетическом смысле отличать то, что ему нравится, от того что ему не нравится, и на основании отмеченных различий делать несложные выводы. Хоть что возьми из того немного, что мне было доступно -- журнал "Англия", кино, и даже телевизионная картинка во время хоккейных суперсерий. Результат сравнения очевиден.
Ну и еще, наверное, английский во второго класса сыграл какую-то роль.
В общем, любой текст про англичан мое воображение невольно окрашивало в какие-то дополнительные, возвышенные, привлекательные тона. А с нашими отчего-то получалось ровно наоборот. Семен Дежнев и Ерофей Хабаров, Лаптевы и Прончищевы -- какая-то в этом виделась посконность и домотканость, лапти и онучи, придурковатость и ошметки кислой капусты в бороде. Глупо, конечно -- но мне тогда подсознательно казалось, что в Канадском Архипелаге не так холодно, как у нас на Новой Земле что там, может быть, немножко побольше чего-нибудь растет, то там, возможно, чуть подольше длится лето.
Дурачок маленький.
А названия населенных пунктов? Йорк-Фэктори, Форт Провиденс, форт Резольюшн, Камберленд-хаус, форт Энтерпрайз... Понятно, конечно, что в первой половине 19-го века на улицах этих самых Форт-Провиденс и Форт-Энтерпрайз не переливалась огнями неоновая реклама, да и улиц там никаких не было. А сэр Джон Франклин в этом самом Форт-Энтерпрайзе съел от голода свои кожаные ботинки. Но все равно Форт-Энтерпрайз представлялись мне куда более привлекательным местом, чем какой-нибудь Вилюйский острог (хотя по смыслу это абсолютные синонимы).
А больше всего мне нравилась название реки Коппермайн, это просто какая-то мелодия была. Звонкая, быстрая, радостная, точно сыгранная. Казалось совершенно невозможным, чтобы по берегам реки Коппермайн проживали какие-нибудь нехорошие люди. Нет, исключительно доброжелательные и позитивные, вроде Незнайки и остальных коротышек.
Впрочем, и индейские названия тоже добавляли книге шарма -- река Беззубой Рыбы, озеро Мускусного Быка, река Больших Рыб... "Река Больших Рыб" -- нет, ну каково, а? Какая незамутненная, детская простота восприятия в этом названии! Придуманном людьми с лексическим запасом, наверное, слов в триста: "папа", "мама", "большой", "маленький", "рыба", "медведь", "гора", "река"... В самом деле, лишнее только вредит и усложняет. "Родители" обозначаются "папа-мама", "много рыб" -- "рыба-рыба", "хорошие парни" -- "бафана-бафана". Здесь смайл.
Еще некоторое время не давало мне покоя загадочное индейское слово "пеммикан". Из контекста было понятно, что это какой-то продукт питания, но что именно, или хотя бы на что похоже? Чисто визуально слово было похоже на пеликана, Циммермана и аммиак, но детское воображение отказывалось идти таким путем. Вместо пеликана и Циммермана представлялось нечто вроде плотного цитрусового мармелада с сухофруктами, и это пемми-мармелад был расфасован огромными прямоугольными брикетами килограмм по двадцать. Может, мне в детстве сладкого недодавали? Да нет вроде, грех жаловаться...
Вообще стиль изложения у Купера казался мне необычным, и я к нему не сразу приспособился. К тому времени я уже освоил две книги сходной тематики -- Михаил Водопьянов, "Полярный летчик", и "Новичок в Антарктиде" Санина. Скуповатый, без излишнего драматизма. В отличие от Санина. Речь автора не пестрит словами "подвиг", "героизм". Да и к чему они? Факты, голые факты красноречивее любых эпитетов. Вот, например: "Франклин со спутниками пришли в Форт-Энтерпрайз какого-то там октября... Спустя две недели к форту вышла и группа Ричардсона. Ричардсон рассказал, что голодные индейцы убили и съели Худа, а Хэпберн в наказанье застрелил двоих индейцев".
Или иная хроника, тут уже со сдержанным оптимизмом: "Когда в Форт-Энтерпрайз подоспела помощь, двое членов экспедиции уже умерли от голода, а Франклин и остальные были при смерти. Однако пища и хороший уход буквально за месяц восстановили силы умиравших"
* * *
Только это все цветочки были.
По сравнению с главной, центральной частью книги "Остров Затерянных".
Воссозданная хроника гибели экспедиции Франклина до последних дней. Надо сказать, что при чтении она попала на невозделанную почву, и оттого поначалу вызывала у меня недоуменное отторжение. Пятый класс -- это такой возраст в жизни человека, когда почти все знакомые ему художественные произведения имеют отчетливую позитивную тональность. Русские народные сказки, детские фильмы, подростковые книги. Почти всегда все кончается хэппи-эндом, добро побеждает зло, положительные герои проходят через разнообразные трудности, но, в конце концов, спасаются и живут долго и счастливо. Иван-царевич убивает Кащея, девочка Элли добирается до Изумрудного города, профессора Челленджер и Саммерли спасаются от динозавров и неандертальцев, золото шерифа Маккены достается красавице Инге, а не бандиту Джону Колорадо. Искусственная сладкая вата оберегает пятиклассника от мира взрослых.
И вдруг Пол Фенимор Купер, история гибели экспедиции Франклина и история его поисков. Трагедия во льдах и лютом холоде, смертельный тупик. Обреченная безнадежность, бесконечно растянутая во времени. И потом еще длинный шлейф упорных поисков, скудных запоздалых находок, страшных догадок, невероятных полу-легенд и глухих стыдливых полунамеков. Раз за разом возбуждаемые надежды, каждый раз все более робкие, и раз за разом наступающее разочарование, все более и более горькое -- да еще несгибаемая леди Джейн на другой чаше весов, до слез трагическая в своем отчаянном упорстве.
Причем ведь вы попробуйте ощутить разницу: это сейчас все мы, взрослые люди, знаем Но если ты еще в пятом классе, и _НЕ_ЗНАЕШЬ_ чем дело кончится? Если весь опыт твоей предыдущей жизни приучил тебя, что всё в конце концов закончится благополучно, что хорошие парни выберутся, одолеют плохих парней, и все секреты будут разгаданы. Тем более что первая часть книги -- даже этой, совершенно безжалостной, насквозь серьезной, абсолютно взрослой книги с элементами взрослой страшной сказки -- и то подтверждала это литературное правило: в конце концов, все заканчивается хорошо. Сэр Джон Росс все-таки, пусть чудом, но выбрался обратно в пролив Ланкастер, где его подобрала "Изабелла". Сэр Джон Франклин все-таки не умер от голода во время своей второй экспедиции, и Джордж Бак вытащил его из Форт-Энтерпрайз к живым людям. Линейный сюжет с рассветом в конце. Или санрайзом, если угодно.
Поэтому когда пятиклассник читает вторую часть книги, и хроника третьей и последней экспедиции Франклина открывается пятикласснику впервые в жизни, то он подсознательно продолжает подсознательно надеяться -- наверное, сэру Франклину удастся и на сей раз, да? Ведь это же такие правила игры, которые до сих пор всегда и везде соблюдались. Ведь они же выберутся, да? Нет?! Неужели нет? Ну, пусть не все. Вдруг они дойдут Неужели нет? Нужели никто
И с каждой следующей страницы: Нет. Нет. Нет, мальчик мой. Нет.
Никто.
Трагедия разворачивалась несколько страниц подряд, постепенно сползая от трудностей и простого невезения, через драматические неудачи и непростительные ошибки -- к душераздирающей катастрофе эпического размаха и протяженности во времени и пространстве. Дела шли все хуже и хуже, и раз за разом руководство экспедиции было вынуждено делать выбор между одним очень плохим вариантом и другим очень плохим вариантом... Оставаться на кораблях и почти наверняка не пережить еще одну зиму -- или бросить корабли, направиться к устью реки Больших Рыб и по пути почти наверняка умереть от голода? Оставить больных на кораблях на верную смерть -- или взять их с собой, волочь за собой в санях, все равно уже обреченных, и тем самым замедлить свой собственный ход и снизить и без того мизерные шансы тех, кто еще оставался здоров? Бросить тех, кто был уже совсем слаб, в заливе Эребус? Оставить ли с ними нескольких здоровых, чтобы они... Чтобы они -- что? Утешали умиравших? А как Крозье назначил этих "нескольких здоровых", своей волей определив разным людям разные разновидности смерти? Смотрели они друг на друга при расставании? Я каждый раз пытался ставить себя на их место, и каждый раз не мог додумать эту фантазию до конца -- психика отказывалась, повинуясь инстинкту самосохранения.
Перед глазами стоял скорбный путь экспедиции вдоль берега острова Кинг-Уильям -- ковыляющим шагом, оставляя за собой страшный след в виде цепочки из десятков мертвецов. Первых еще старались похоронить по-христиански, выдалбливая углубления в мерзлой каменистой почве. Для следующих уже не рыли могил, а просто забрасывали камнями. Потом уже сил не хватало и на камни, и трупы просто выкладывали по несколько штук рядком на возвышенных частях острова. Лицом вверх, со сложенными руками. В конце концов бросили и это. Кто где умер -- тот там и остался, в той же позе.
Но я все-таки не терял надежды, не верил в окончательно худшее, у меня в голове не укладывалось -- как же вообще такое возможно, повествование с совершенно безнадежным финалом?! И так до самого конца, пока не умерли от голода последние, самые здоровые и выносливые -- те, которые смогли перебраться через пролив Симпсона на материк, и остановились на мысе Ричардсон, полуостров Аделаид. Крикливые чайки-поморники выклевали глаза, а песцы обглодали кости.
Занавес.
Я, может, и не плакал, но огорчался очень-очень...
* * *
Нет, наверное все-таки не в пятом классе я ее прочитал, а наверное даже пораньше. Потому что отчетливо помню -- я рассказал содержание этой книги моему дворовому приятелю Владику, и мы с ним принялись играть "в экспедицию". Владик был мальчик положительный --добрый, восприимчивый и с развитым воображением. Мы принялись играть "в экспедицию". Как я уже говорил, дело было зимой, но в оттепель. Мы слепили из мокрого снега небольшой кораблик -- может, полметра длиной, может, чуть побольше. Схематично, обводы, три прутика обозначали три мачты, еще один прутик воткнули наклонно -- это был бушприт. При некоторой доле воображения было вполне похоже на заиндевелый "Эребус" или "Террор". Какого-то особенного сходства мы не старались добиться -- все равно этому кораблю была уготована судьба быть затертым льдами в проливе Виктори и уйти под воду. Главное было потом. Из тех же сухих палочек сделали экипаж -- каждый офицер и матрос представлял из себя палочку длиной сантиметров пять. После того, как наш свежевылепленный "Эребус" затерло льдами, экипаж покинул судно и отправился к устью реки Больших Рыб. С рекой у нас проблем не было -- под землей через наш двор по диагонали проходила теплотрасса, и даже зимой земля над ней редко покрывалась снегом. А уж во время зимней оттепели так и вовсе обнажалась трава. Получалась темно-зеленая полоса -- естественный кандидат на роль реки Больших Рыб. Ясное дело, по берегам ее паслись стада оленей карибу и мускусных быков, сама река изобиловала лососем, а если повезет -- на берегах ее можно было встретить индейцев атабаска. Вот именно туда-то, до теплотрассы, и надо было добраться нашим палочкам-человечкам.
Но путь их был нелегок. Мы переставляли их одного за другим, втыкая в снег так, чтобы издалека напоминало цепочку усталых людей, бредущих по бескрайней заснеженной равнине. На снегу или под ним была ледяная корка, которая осталась от прошлых заморозков, и поэтому воткнуть туда палочку-человечка получалось не всегда. Время от времен то один, то другой человечек ломался пополам. Умер от голода и цинги. А может -- просто от отчаяния, от безнадежности, оттого что в нем закончилось желание жить. Его товарищи собирались вокруг в скорбном молчании, а потом продолжали свой долгий путь к берегам теплотрассы, богатой рыбой и дичью. Для ночевок они строили иглу из мокрого снега, размером примерно с пол-апельсина, набивались туда как селедки в бочку, и спали вповалку. Сначала им приходилось строить три иглу, потом, по мере естественной убыли от голода и цинги, им стало хватать двух иглу, а в последние дни -- так и вовсе одного.
Судите сами, читатель, в каком возрасте дети могут играть в такие игры? Вряд ли в пятом-то классе. Ну, в третьем, куда ни шло... А еще вас, читатель, вероятно интересует -- добрался ли кто-то из наших с Владиком подопечных до реки Больших Рыб? Спешу обрадовать: в нашем случае к реке вышли человек десять, и на берегу они даже смогли себе построить шалаш из прутьев, крытый оттаявшей травой. Потом их подобрали индейцы и отвезли на своих каноэ вверх по течению, в Форт-Резольюшн. А может, в Форт-Провиденс, за давностью лет не помню.
И конечно же, среди выживших были и Крозье, и капитан ФицДжеймс, лейтенант Гор, и штурман Де Во.
* * *
Вот так, через воспоминание о детской игре с недетским сюжетом, мы и подошли к загадке-легенде Крозье, а заодно и к части третьей -- многолетней истории поисков экспедиции Франклина. Одна загадка, личная, внутри другой тайны и загадки, размахом больше ста матросских душ.
Помните, я писал про сладкую вату, которой окружают младших школьников. Так вот есть у нее еще одно свойство -- в этой вате нет темных пятен. Она ясна и прозрачна. Вся она построена таким образом, чтобы по окончании действия у малолетнего зрителя/читателя не осталось неразрешимых вопросов: а как же? А где же тогда? А кто же тогда? Оттого-то и отгадываются, а конце концов, тайны "Кортика" и "Бронзовой Птицы", раскрывается секрет Гудвина Великого и Ужасного, где-то на краю Австралии обнаруживается вдруг капитан Грант, живехонький и невредимый, а лорд Джон Рокстон находит выход с обрывистого плато Затерянного Мира. И все это -- просто для того, чтобы юные читатели не сошли с ума и не погрузились в долговременную депрессию. Представьте себе, вот если бы дети капитана Гранта, отмахав вокруг всего глобуса по соответствующей параллели, так и не нашли своего папу -- а Жюль Верн на этом бы и закончил роман, приписав что-то вроде "так пусть же память о нем навечно сохранится в наших и так далее". Книга сразу перестает быть детской и оставляет жирный знак вопроса. Конечно, пытливый интерес и жгучие загадки -- сильные источники человеческой активности, но вместе с тем и причины непрерывного нервного беспокойства. А зачем нам пятиклассники-неврастеники? Нам бы лучше, чтобы все загадки были решены. Безоблачная ясность и ветер умеренный.
Читать историю поисков экспедиции Франклина было в некотором смысле даже боле мучительно, чем непосредственно историю гибели. В конце концов, агония экспедиции длилась примерно два-три месяца, и занимала в книге всего-то страниц десять. А история поисков растянулась на добрых двадцать лет, и этой истории была посвящена последняя, третья, часть книги. История путаная, бесконечно затянутая, часто лишенная логики и полная досадных недоразумений. История, к конце которой так и не наступила полная ясность, многие вопросы так и остались без ответа, и уже никогда не
А мне так хотелось ясности! Простой детский интерес: ну, как же там оно? Что же там было на самом деле? И еще было очень жалко леди Джейн.
Увы, история будто издевалась над малолетним читателем школьного возраста. Поисковые суда будто нарочно держали неверный курс, санные партии шли неправильной дорогой, решения принимались запоздалые и непродуманные -- так мне, по крайней мере, казалось с высоты моего жизненного опыта десяти-одиннадцати лет.
Вот, например, капитан Кеннеди, пройдя проливом Белло, находился прямо на пути к проливу Виктори -- туда, где, вероятно, все еще стоял в этот момент мертвый "Эребус" или "Террор", на годы вмерзший в многолетние льды. Пустой, давно покинутый людьми, но все еще на плаву. Или, может быть, уже прибитый к западному берегу острова Кинг-Уильям -- но все равно еще почти целый. Если бы Кеннеди обнаружил брошенный корабль, то наверняка нашел бы там какие-то судовые бумаги, копию журнала. Возможно, там были какие-то записи, сделанные уже после возвращения на корабль теми немощными, которых Крозье оставил в лагере на берегу залива Эребус. Для того, чтобы обнаружить корабль (или даже оба!) капитану Кеннеди следовало всего-то придерживаться инструкций леди Джейн, и пройдя проливом Белло, повернуть на юг. Но самоуверенный капитан Кеннеди повернул на северо-запад, так как не верил в существование пролива Пил, и считал, что Франклин мог направляться к Земле Кинг-Вильям только через Мак-Клур Ченнел, обходя остров Принс-оф-Уэлс с запада (а сам этот остров капитан Кеннеди считал западной оконечностью острова Сомерсет). И я грыз ногти с досады и кусал губы. Единственная возможность добраться до неповрежденного "Эребуса" была упущена, и вместе с ней -- хоть какая-то надежда приоткрыть завесу тайны.
А как, скажите, можно одиннадцатилетнему ребенку пережить такое известие: спустя года два-три после гибели экспедиции Франклина экипаж брига "Реновейшн" наблюдал где-то между Ньюфаундлендом и Гренландией гигантский айсберг с двумя вмерзшими в него кораблями. Моряки "Реновейшена" клялись и божились, что это -- брошенные "Эребус" и "Террор", однако капитан Ковард по непонятным причинам не отдал приказ пристать к айсбергу и обследовать. Ну как же так, мистер Ковард?! Всего один ваш приказ -- и многое бы стало просто и понятно в судьбе экседиции Франклина! И многое стало бы просто и понятно для любознательного школьника Соломатина в зимней московской квартире сто тридцать лет спустя. Увы, "Реновейшн" прошел мимо. Позднее Коварда осудил офицерский суд чести, но что толку -- упущенного не вернешь.
Наконец, у меня забрезжила надежда: опытный и рассудительный исследователь Арктики, доктор Рэй, увидел на шее одного из эскимосов залива Пэлли ленточку от британской морской бескозырки с надписью "Террор". Ага! Вот оно! Ну, уж теперь-то... Казалось бы, еще немного, и спадет завеса тайны, и мы все узнаем -- пусть не из первых рук, так по крайней мере со слов эскимосов. Но увы, эти чертовы эскимосы... Они несли Рэю нескончаемую вереницу находок -- британские морские пуговицы, чайные ложки, медальоны, безделушки -- но при этом все как один утверждали, что лично они никаких белых никогда не видели. "Эту пуговицу дал мне мой родственник <труднопроизносимое эскимосское имя>, а он ее получи от <труднопроизносимое эскимосское имя>, которые когда-то кочевал там, далеко, за узкой землей, возле большой воды, на острове Кикерктак. Он рассказывал страшное" Я читал, и вместе с доктором Рэем мною овладевали безнадежность и отчаяние. Казалось, целых триста миль побережья до мыса Виктори до залива Пэлли были усыпано пуговицами, ложками и битой фарфоровой посудой -- но при этом никто не видел воочию ни одного белого. Лишь только "рассказывали страшное". Одиннадцатилетнего ребенка напугать несложно, однако, уверен, и любой взрослый вполне оценит викторианское изящество фразы из отчета доктора Рэя: "Содержимое котелков не оставляет сомнений в том, что в попытках продлить свою жизнь наши несчастные соотечественники дошли до последней степени падения, возможной для человека"
Возможно, если бы он просто написал "сожрали друг друга", это произвело бы меньшее впечатление. А так: вслед за безнадежностью на меня начал отчетливо наползать темный, совершенно неопределимый иррациональный ужас, который не оставляет и по сию пору. Эскимосы упорно молчали и не хотели ничего говорить. Отныне они боялись идти на остров Кинг-Вильям и мыс Ричардсон, и они отказывались провести туда белых. "Там страшное". Табу непроизносимого. Очень плохое место. То ли они убили, то ли их убили. То ли белые убили друг друга.
Но стоп! Вдруг новый шанс, надежда, стремительный натиск, решительность и трезвый расчет. Лейтенант Мак-Клинток -- наконец-то! На сцене появляется человек, который отбрасывает чопорные викторианские условности и действует в Арктике так, как надо действовать в Арктике. Лейтенант Мак-Клинток разумно формирует санные партии, толково распределяет их по разным направлениям, и первым из белых применяет ездовых собак. По сравнению с предыдущими экспедициями он просто несется вихрем, и я чувствую -- у него есть шанс! Сам того не зная, Мак-Клинток движется по пути экспедиции Франклина, но в обратном направлении. Пусть он и проскочил заваленные глубоким снегом скелеты на мысе Ричардсон -- но что-то же он наверняка найдет, он должен. Со сладким замиранием читал я про каждый следующий гурий, обнаруженный Мак-Клинтоком, и сердце колотилось -- вот-вот! сейчас! -- вместе с ним заглядывал внутрь каменной пирамиды, и... И ничего... То ли эскимосы сперли, то ли полярные песцы, то ли в нем ничего и не было... Так повторялось и на мысе Хершель, и на мысе Глэдмен, и в бухте Вашингтон. И наконец -- есть! Записка, найденная Хобсоном на мысе Виктори. И? Путаный невнятный текст, написанный тремя разными людьми в разное время с перерывом почти в год -- лейтенантом Гором, капитаном ФитцДжеймсом и Крозье.
Что-то вроде проясняется в этой истории, но как же медленно! Мизерными порциями. Тут требуется недетское терпение.
В то время как нетерпеливое детское воображение захвачено очередной ошеломляющей новостью: якобы кто-то из эскимосов обмолвился, что видел живых белых после 1848 года. Будто бы кто-то из эскимосов давал пищу белым. Будто бы даже сам Крозье жив и кочует с эскимосами где-то южнее устья реки Больших Рыб.
Наверное, не меньше меня эта новость ошеломила Чарльза Холла и стала причиной его по-своему беспримерной, однако нагоняющей неизъяснимую тоску эскимосской эпопеи. Чарльз Холл, евангельский подвижник и полярный романтик, ухлопал несколько лет своей жизни на то, чтобы сделаться своим у эскимосов -- в надежде выведать у них что-то изнутри. Может, подробности гибели экспедиции, может, какие-то неизвестные сведения о встрече с белыми. А может, и вправду подтвердятся слухи про Крозье -- живого или мертвого. И дальше начинается мутная, бессюжетная тягомотина эскимосской жизни, похожая на бред умалишенного. Холл стремился попасть на остров Кинг-Уильям вместе с эскимосами, и на это ему понадобилось аж четыре года. Такие у них маршруты кочевья. Неоднократно они обещали Холла откочевать куда-то туда, где сейчас кочует некий легендарный эскимос, лично видевший Крозье, и кочевавший с ним одно время. Но все как-то складывалось против: плохая погода, плохая охота, мигрировали олени карибу, ушли тюлени, и встреча с искомым легендарным эскимосом- очевидцем откладывалась на месяц, другой, третий... Откладывалась на следующий сезон... Я читал и еда сдерживал нарастающее раздражение, злобу и досаду. Ну когда же, черт возьми?! А когда наконец пройдены сотни миль и происходит, наконец, встреча с легендарным эскимосом, то выясняется, что кто-то что-то перепутал, и этот эскимос вовсе не очевидец. Зато есть другой легендарный эскимос, кочующий сейчас, по слухам, там-то и там-то, вот он-то наверняка. И вся эта тягомотина повторялось снова раз за разом, проходили месяц за месяцем, год за годом. Потом один такой "легендарный эскимос" признался Холлу, что он никогда не видел Крозье, а просто выдумал всю эту историю, чтобы... Он и сам не мог объяснить зачем.
В конце концов Холл пришел к убеждению, что у эскимосов отсутствует способность к абстрактному целеполаганию в европейском понимании этого слова. Потратив несколько лет жизни на эскимосов, Холл так ничего и не разузнал. Но высказал догадку: эскимосы избегают этой темы не только потому что страшатся белых духов-каннибалов. Но и потому что боятся признаться белым: они терпеливо дожидались смерти их соплеменников, чтобы завладеть их диковинными вещами.
В результате эта книга породила у меня стойкий ужас, связанный с эскимосами. Оторопь. Отчасти я уже излагал причины, и ниже еще раз попытаюсь это описать и объяснить более подробно, но в глубине души знаю -- этот ужас необъясним до конца, неразложим на рациональные компоненты, не вызван целиком объективными причинами. Есть в нем что-то метафизическое, чему я затрудняюсь дать определение, но именно оно отчетливо сквозило тогда на страницах этой книги.
Начнем с главного -- белые не считали эскимосов людьми. Индейцев -- с большими оговорками -- считали, а эскимосов -- нет. С индейцами белые вели переговоры, и потом наперегонки нарушали договоренности, зарывали топор войны и отрывали его вновь, безответственный вождь Акаичо почти угробил первую экспедицию Франклина, индейцы съели Худа, и Хэпберн застрелил двоих индейцев -- но белые все-таки считали их людьми. А эскимосов -- нет.
Но не менее важна и обратная сторона. Эскимосы тоже не считали белых -- людьми. По крайней мере, именно такое у меня сложилось впечатление. И именно в этой взаимной отстраненности заключался для меня весь ужас. Вовсе не в том, что они пожирали сырое или даже тухлое мясо с червями ("эскимос" на языке атабаска как раз и означает "тварь пожирающая сырое мясо"), и не в той неизъяснимой вони, почти непереносимой для белого, которой наполнены эскимосские жилища и которая исходит от самих эскимосов в теплое время года. Самый ужас был в том, что это -- не-люди. Представители даже не другого биологического вида, а другой формы жизни. Биороботы, или марсиане. Да-да, Герберт Уэллс, "Война миров" (или может даже, более точно, "Пикник на обочине" Стругацких). Это чужие марсиане, с другим мозгом, другой биохимией, с другой психикой или отсутствием таковой. Извечно живущие на чужой другой планете, холодной, пустынной и мерзлой, которая для белого человека -- смерть. Сколько времени они бесстрастно и безучастно наблюдали с безопасного расстояния за последней агонией команды "Эребуса" и "Террора" -- месяц? Два? Три? Педантично запоминая детали, подмечая все мелкие подробности, которые можно разглядеть с безопасного расстояния -- но лишь только затем, чтобы потом в точности рассказать потомкам, внести в эскимосскую изустную летопись, зафиксировать в эпосе. И ни единой попытки помочь. Будто хладнокровный ученый-экспериментатор, изучающий способность мух-дрозофил к выживанию на морозе. Они медленно кочевали вслед за экспедицией на ее скорбном последнем пути, постоянно оставаясь в отдалении. Внимательно осматривали белых мертвецов, оставленных экспедицией то там, то сям вдоль берега острова Кинг-Вильям. Скорбный пунктирный след. Подмечая позы, одежду, способ погребения. Но ни разу по собственной воле не подошли к живым белым. Они терпеливо дождались, пока умер последний белый в материковом лагере на мысе Ричардсон -- и только после этого вошли туда и разобрали по карманам полезные в хозяйстве вещи. Так же терпеливо они дождались, пока умрут последние двое белых, сидевших в шлюпке на берегу залива Эребус на острове Кинг-Вильям. И потом передавали из поколения в поколение, что сидевший на носу был молод, он склонился и умер первым, а сидевший на корме с двумя палками грома -- постарше, и он умер позже. Все передавали в точности -- именно в этих позах были скелеты, которые нашел Мак-Клинток в 1859 году, и оба мушкеты были все еще заряжены.
После этой книги у меня возникла один стойкая фобия. Слово "каблуна". Знаете что это? На языке эскимосов это означает "белый человек". А для меня это слово -- олицетворение невыразимого, сверхъестественного, трансцендентного ужаса. Даже сейчас, треть века спустя после первого прочтения этой книги, оно может лишить меня спокойствия. Если настроиться на нужную волну, закрыть глаза, произнести его несколько раз. Или даже еще лучше представить это слово, "каблуна", напечатанным -- тогда у меня отчетливо холодеет внутри, и первобытная волна острых мурашек, зародившись где-то под ушами, сбегает по шее и по щекам, охватывает плечи сзади и постепенно затихает вниз вдоль позвоночника. Каблуна. "Каблуна". Никак не могу этого объяснить.
Никакое событие осязаемого мира никогда не вызывало у меня такого трансцендентного ужаса. Только во сне, только во сне случалось мне испытывать что-то сравнимое. "Каблуна".
* * *
Спустя год два или три после того, как наши с Владиком подопечные пересекли заснеженный двор на улице Верземника и вышли к берегам теплотрассы, случился у меня маленький праздник -- папа купил большой советский "Атлас мира", такую здоровую синюю увесистую штуковина формата А-три. В атласе была отдельная карта Канады -- достаточно подробная, чтобы по ней можно было отслеживать перемещения неукротимых англосаксов. И я принялся перечитывать "Остров затерянных" заново, вооруженный картой, карандашом, и своей возросшей, почти взрослой, сообразительностью.
Теперь многое становилось на свои места и обрастало географической конкретикой. Сага отчасти теряла фантастический сказочный ореол, зато постепенно наполнялась реальным смыслом. Становилось понятно-- кто, что, где и когда. Особенный восторг, до щемления сердца, вызывала заново осознанная хроника исследований северного побережья материка, от моря Бофорта на крайнем западе до полуострова Бутия. У меня было развитое геометрическое воображение, и я отчетливо представлял себе: вот, сначала Александр Макензи спустился по одноименной реке до устья. Потом не помню уже кто (Херн что ли?) спустился до устья реки Коппермайн. Значит, пока географии известно только две точки из всего двухтысячемильного канадского побережья западнее Бутии -- устье Макензи и устье Коппермайн. Вы только представьте себе -- две тонких извилистых линии (Макензи и Коппермайн), которые заканчиваются двумя точками на севере, и между этими точками -- пустота в несколько сот миль по прямой. А все остальное -- девственно чистый лист бумаги. Местность, про которую известно ровно столько же, сколько про обратную сторону Луны. Заметьте, к этому моменту уже написаны "Горе от ума" и "Евгений Онегин".
Следующий шаг: экспедиция Франклина спускается вниз по реке Коппермайн (второй раз в истории), и с огромным трудом проходит двести миль вдоль побережья на восток до мыса Тернаген (блин, Turn Again что ли? вот только что догадался, тридцать пять лет спустя!). Обратно возвращаются лишь несколько человек, чудом не погибшие от голода. Индейцы съели Роберта Худа, а Франклин съел свои кожаные башмаки. Но -- на карте появляется несколько сантиметров арктического побережья и река Худ.
Далее: экспедиция неутомимого Джорджа Бака отправляется в неведомое через тундру наугад и находит истоки реки Больших Рыб, про которую доселе было известно лишь из индейских легенд, и которую сами индейцы считали непроходимой из-за порогов. Бак на утлых лодках пускается вниз по реке совершенно наобум, без малейшего представления: то ли эта река течет на север и впадает в Ледовитый океан, то ли течет на восток и впадает в Гудзонов залив. Вопреки индейским легендам, белый человек проходит все пороги и выходит к устью реки Больших Рыб, к Ледовитому океану, в сотнях миль восточнее уже известного устья реки Коппермайн. Бак рвется на запад, чтобы выйти к известному уже мысу Тернаген с противоположной стороны, и замкнуть линию. Но нет, не судьба... Люди измотаны, погода дрянь, короткое лето на исходе. Бак доходит до мыса Огле и поворачивает назад. На обратном пути белые люди проходят все пороги реки Больших Рыб снизу вверх, индейские легенды посрамлены.
Теперь уже у картографов есть три точки на побережье, а также пара сантиметров береговой линии вправо от устья Коппермайн, и сантиметр -- влево от реки Больших Рыб.
Вторая экспедиция Франклина: партия Ричардсона выходит из устья Макензи на восток, и успешно преодолевает триста миль унылого стылого побережья, и входит, наконец, в устье реки Коппермайн. Есть! Есть! Сошлось! Срослось! Теперь можно уже соединить две точки, устья Макензи и Коппермайн, одной сплошной береговой линией. Мозаика начинает складываться, за пятьдесят лет, бессчетное количество человеческих страданий. У меня была моя собственная какая-то эстетическая, геометрическая радость по этому поводу.
А меж тем партия самого Франклина выходит из устья Макензи в противоположную сторону, на запад. И это не просто так: дальновидные картографы из лондонского Адмиралтейства заблаговременно послали ему навстречу морскую экспедицию Уильяма Бичи -- из Лондона вокруг Южной Америки и дальше на север вдоль всего американского побережья, через Берингов пролив в море Бофорта. Судно Бичи не может пробиться дальше Айси-Кейп, но его штурман Элсон на шлюпках добирается до мыса Барроу, и даже чуть дальше на восток, навстречу Франклину. Напряженное ожидание в течение нескольких дней, и? -- нет, не судьба. Оказывается, партия Франклина еще месяц назад повернула обратно от мыса Ритерн-Риф (наверное, Return Reef, да?), не в силах продвигаться далее.
Я читал, и находил на карте названия, широты и долготы, двигался карандашом вслед за Баком и Симпсоном, и вслед за лондонскими картографами рисовал схему на белом листочке в клеточку.
Итак, остается всего два совершенно "белых" участка на всем континентальном побережье к западу от Бутии -- четыреста миль миль от Барроу до Ритерн-Риф, и триста миль от мыса Тернаген до мыса Огле. Ну и еще кусочек берега к востоку от устья реки Больших Рыб. Эпоха географических открытий близится к завершению, и у амбициозных честолюбцев остается все меньше времени и шансов. Тем удивительнее, что оба белых пятна в течении двух лет "закрывает" один и тот же человек, неистовый и неутомимый Томас Симпсон, безжалостный и к себе, и к своим людям. Ураганный натиск, рывок невзирая ни на что -- и пройдены последние мили между Ритерн-Рифом и Барроу, потом стремительное возвращение в Форт-Конфиденс наерегонки с надвигающейся зимой. Зимовка, и по весне бросок на восток. И там тоже успех! Положено на карту неведомое ранее побережье восточнее Тернагена.
И в этот момент наконец вся мозаика сложилась! Разрозненные разомкнутые линии на моем листочке в клеточку соединились, и очертания континента приняли знакомый нам вид! Я играл в картографов, вживался в них, воображаемых, и радовался за них, как за близких родственников. Редкая, редчайшая радость, которая мало кому бывает дарована -- радость открытия. Радость получения сознательного знания из хаоса незнания, когда сквозь мутную неопределенность вдруг проступает и кристаллизуется определенность. Особенно учитывая, какой ценой она далась, сколько времени заняла и в каких условиях пришлось провести это время людям. Жаль, до сих пор не придумана объективная единица измерения физиологического дискомфорта. Но представляешь себе все это даже полтора века спустя -- и становится светло на душе. Справились-таки! И радостно -- и за Джорджа Бака, и за Ричардсона, и за лондонских географов и вообще за всю их англосаксонскую породу с неукротимым духом познания. Не зря.
Но вместе с тем -- теперь, с подробной картой из "Атласа Мира", наконец, становились понятны все ошибки, досадные недогадки, отчаянные недоразумения и несчастливые промахи исследователей. Один другого обиднее:
Например, морские лорды из британского Адмиралтейства, поразмыслив, спустя сто лет после экспедиции Баффина стерли с карты Баффинов залив. Как "из не заслуживающих доверия источников". А заодно и залив Фробишера. И то сказать: кто такой это Фробишер?..
А сэр Джон Росс счел пролив Ланкастер заливом, и даже разглядел в глубине этого "залива", на горизонте, несуществующую "землю Крокера".
А фантастический везунчик лейтенант Эдуард Парри на судне "Хекла" за одну навигацию 1819 года одолел весь "проход Барроу" и достиг пролива Мак-Клур. Если бы он только знал, что это -- последний пролив, что дальше на запад только открытое море, море Бофорта... Возможно, Северо-Западный проход был бы пройден за девяносто лет до Амундсена. Впрочем, ни до, ни после 1819 года ни разу больше не было в Канадском Арктическом архипелаге такой благоприятной ледовой обстановки...
И еще две географические ошибки, которые, возможно, сыграли роковую роль в судьбе экспедиции Франклина -- все тот же сэр Джон Росс недрогнувшей рукой нарисовал сплошную береговую линию между мысом Феликс на Земле Кинг-Уильям, и западным побережьем полуострова Бутия. А десять лет спустя самоуверенный Симпсон ошибочно счел, что водное пространство к востоку от устья реки Больших Рыб -- это залив, И даже имя ему придумал, в характерном стиле -- залив Симпсона. И прочертил сплошную береговую линию к востоку от устья реки Больших Рыб и далее полукругом в двести миль до мыса Хершель на Земле Кинг- Уильям. И мышеловка захлопнулась. Франклин ушел в свое последнее плаванье, совершенно уверенный, что Земля Кинг-Уильям -- это обширный полуостров, примыкающий к Бутии с запада. И что единственный путь из пролива Ланкастер в залив Коронейшн лежит к западу от Земли Кинг-Вилям через пролив Виктори. Если бы он знал, что залив Симпсона -- это, на самом деле, пролив Рэй, и что Земля Кинг-Уильям, на самом деле -- остров Кинг-Уильям, отделенный от Бутии проливом Джемса Росса... Тогда у Франклина было бы пространство для маневра, и он мог бы попробовать перехитрить ледовый капкан и обойти Кинг-Уильям с востока точно так же, как это сделал Амундсен шестьдесят лет спустя. Вместо того чтобы насмерть вмерзнуть в лед в проливе Виктори...
Зачем я это все пересказываю? Ясно же, что читатель не знаком в такой подробной степени с географией Канадского Арктического архипелага, и не бросился сейчас ее изучать, вооруженный maps.google.com. наперевес. Да и не нужно это, в сущности. Мне, если честно, сам процесс перечисления названий доставляет удовольствие. Ну и, может быть, какой-нибудь редкий, особым образом настроенный читатель, сможет расслышать в этом перечислении названий некий мерный ритм, влекущую против воли мелодию, или завораживающую мантру. Как я тогда.
Хотите верьте, хотите нет -- я всю эту хронику до сих пор помню. В детстве вообще все въедается в память...
* * *
Кстати, я вообще-то эту книгу перечитывал редко, всего три-четыре раза. Маловато для "самой-самой". Да, у меня осталось огромное, колоссальное впечатление после первого прочтения, но впечатление это было тягостное, мучительное, безнадежное. Книга, в которой почти не было ничего светлого, позитивного и оптимистического. Ну а что вы хотели? Жизнь в Арктике как она есть.
Повторять это самоистязание по доброй воле не слишком хотелось. Вот то ли дело Санин, "Новичок в Антарктиде"! От него настроение неизменно повышается после каждого прочтения, читай себе - перечитывай, хоть наизусть выучивай...
При последующих прочтениях и при более спокойном взгляде на всю эту историю с Франклином, добавилась только одна дополнительная интонация: удивление и негодование по поводу организации и подготовки всех британских экспедиции первой половины 19-го века. Казалось бы, передовая техническая держава, передовая морская держава, и вдруг -- посылать на зимовку в Арктику обыкновенные корабли военно-морского флота, с обыкновенными матросами в качестве экипажа. Они там ополоумели что ли, ихние адмиралтейские лорды? Это какое-то надменное легкомыслие и шапкозакидательство, вопиющая некомпетентность, на грани преступления. Морские лорды на полном серьезе полагали, что британский военный моряк, вооруженный христианскими ценностями и осознанием своей высокой цивилизационной миссии, способен преодолеть что угодно и справиться с любыми трудностями. Хуже маоистов, честное слово.
Хотя вроде бы очевидная вещь, даже для праздного зеваки -- для экспедиции в Арктику (с зимовкой) хорошо бы иметь специально построенное судно, а не военный пароходо-фрегат с зашитыми досками пушечными портами. Хорошо бы в этом специально построенном судне иметь продуманную систему отопления и теплоизоляции, компактную компоновку внутренних помещений, обширные складские отсеки с удобным доступом изнутри. Хорошо бы туда набирать команду добровольцев, а не подневольных конскриптов, чтобы люди заранее знали -- куда и ради чего они идут, и на что себя добровольно обрекают. Хорошо бы снабдить их невиданной в Англии, невероятно теплой и непродуваемой одеждой. Разве нет?
Да ничего подобного! Взяли военный корабль со штатным экипажем, нагрузили в него по максимуму еды и патронов, спели "God save the Queen" -- и вперед, играть в полярную лотерею. Неудивительно, что люди мерзли и слабели, зимой неделями не выходили из кубрика на палубу из-за мороза, теряли энергию и волю к жизни. Причем ведь не сказать, что экспедиции страдали от нехватки средств -- как раз наоборот, по большей части финансировались из госбюджета. Нет, непонятно мне это до сих пор. Между прочим, не забыли включить в состав экипажа "mariners" -- это, я так понимаю, нечто вроде морской военной полиции, для подавления возможного бунта. Тоже кое о чем говорит.
Ладно, положим, насчет действия цинги и способов ее профилактики действительно не было знаний. Но насчет арктической зимней температуры-то! Тут уж, казалось бы, в начале 19 века должна быть ясная картина. Так нет же, читаем у сэра Джона Росса: "людям выдали теплую одежду: синюю куртка, фланелевая рубашка, шарф, теплая шапка, теплое белье"
Ага. "Синяя куртка". "Шарф". При минус пятидесяти! Предусмотрительно и чертовски умно. Такое впечатление, что все британское знание по части меховой одежды ограничивалось медвежьими шапками гвардейцев Букингемского дворца.
И еще одно ощущение -- как совершенно невыносимые погодные условия обрушиваются на экипаж сразу и вдруг. Сваливаются как снег на голову и ввергают в непроходящий шок. Здесь есть разница между русскими и англичанами, и она очень сильно не в пользу англичан. Русские испокон веков знают, что бывает зима. Они знают, что бывают зима лютая. Русские исторически несколько сотен лет подряд продвигались на север и северо-восток. Постепенно, год за годом, век за веком -- Ладога, Онего, Беломорье, Кола, Студеный море-окиян. И на северо-восток примерно так же. И естественным образом приостанавливались, если условия казались нестерпимыми -- в Большеземельской тундре, например. А спустя сколько-то лет обвыкались, приспосабливались, и расселение продолжалось дальше. В результате у русских сформировано уважительное, но не паническое отношение к полярному холоду. Да, тяжело, это смертельно опасно, но русские землепроходцы изначально ментально готовы. Где-то в уголке сознания с самого раннего детства. Они знают с молоком матери -- бывает такое, что случается холод. Это очень неприятно. Но надо стараться, нельзя опускать руки, надо действовать, надо терпеть. Так делали много поколений моих предков, и -- ничего. Это не экспедиция на Луну.
А британцам "постепенно продвигаться" на север дальше Оркнейских островов -- некуда. Оттого при попадании на Архипелаг происходит сильнейший стресс. Невосполнимый разрыв восприятия. Полнейшее ощущение "другой планеты". Невыносимая катастрофа. Весь мир замерз, ослеп и впал во мрак. В адский мрак. Взвыть.
* * *
Я почти уже закончил эту главу, а потом придумал-таки слазить в инет, посмотреть соответствующие картинки с мэпс.гуугл.ком. Странное дело, но как раз самое сильное впечатление произвели не зимние картинки из тех мест, а летние. Зимние -- оно и так понятно: снег, лед, лед, снег. Вернее, это даже не зимние. Это, скорее, осенние или весенние -- с календарной точки зрения. Картинок зимней арктической природы мы в инете вряд ли найдем, потому что ночью вся тамошняя природа круглосуточно погружена во тьму. А вот летом! Поднимается из-за горизонта солнце и начинает светить непрерывно, ни заходя ни на секунду, и постепенно оседает, темнеет снег, прорезаются во льду ручейки, и наконец, обнажается земля оттаивает, отмерзает, и под живительными лучами в эти несколько теплых летних недель...
И "под живительными", "в теплых летних" -- НИЧЕГО. Ни травинки. Ни лишайника. Строго неорганическая химия. Архейская эра. На многие километры голая плоская каменистая земля с грязными лужами, и больше ничего. Будто на Марс плеснули немного воды, а жизнь занести забыли. А если есть хоть малейший рельеф -- там продолжает лежать снег, и, может, будет лежать до самой осени. Тяжко там, тяжко даже летом.
* * *
И еще посмотрел в инете предметную область. Все-таки с момента написания книги Пола Фенимора Купера прошло более полувека, может, за это время вскрылись какие-то дополнительные обстоятельства? Выяснилось -- да, есть кое-что, и некоторые акценты теперь расставлены иначе.
Во-первых, отравление свинцом. В 1981 годы канадцы произвели эксгумацию покойников, похороненных на острове Бичи еще во время первой экспедиционной зимы 1845/46. Анализ показал небывало высокое содержание свинца в тканях -- вероятно, от запаянных свинцом консервных жестянок, в которых хранилась пища. Так что, возможно, не только голод и цинга были причиной гибели экспедиции.
Во-вторых, обнаружились иные стороны характера некоторых персонажей и их личные черты. Оказывается, христианский подвижник и полярный энтузиаст Чарльз Холл впоследствии возглавил американскую экспедицию к полюсу и проявил себя сложным в общении человеком. Причем настолько сложным, что товарищи по экспедиции сочли за благо отравить его мышьяком (это выяснилось после эксгумации трупа уже в 1970-е годы). В том же духе выступал и честолюбивый Томас Симпсон (тот, который "закрыл" два последних белах пятна на континентальном побережье) -- оказалось, что по пути в Англию он повздорил со своими спутниками, заподозрил их в заговоре и застрелил двоих. Остальные двое вовремя уловили тревожную тенденцию и решили не пускать дело на самотек -- на всякий случай застрелили самого Симпсона. Вот такие пироги.
В третьих. В 1940е годы Фарли Моуэтт нашел на берегах озера Бэйкер на севере Канады каменную пирамидку с остатками деревянного ящика внутри. Ящик был очень старый, вековой давности, почти сгнивший, но отчетливо видно, что углы его когда-то были соединены "елочкой". Внутри ящика ничего не найдено. Но! Материальная культура эскимосов и индейцев атабаска не знает соединения типа "елочка", а первые белые появились в этих местах лишь во второй половине 19-го века. Тогда откуда ящик? Озеро Бэйкер лежит в 250 милях на юго-восток от устья реки Больших Рыб. Так может быть, это все-таки Крозье? -- осторожно закидывал наживку Моуэтт и будоражил воображение публики. Увы, и этого мы тоже никогда не узнаем. Но вдруг это действительно Крозье, которому все-таки не дали погибнуть эскимосы? После трех лет зимовки, после марша живых мертвецов до рек Больших Рыб -- сколько еще лет он скитался с эскимосами по прибрежной тундре, каждое лето надеясь увидеть на горизонте мачты поискового судна? Сколько лет он всей душой стремился уйти на юг в поисках белых, и не уходил, потому что ходить в одиночку в этих местах смерть? Но все-таки ушел в конце концов, отчаявшись дождаться судна и не в силах более выносить эскимосскую жизнь. И смерть настигла его на берегу озера Бэйкер. Каждый читатель может домыслить себе детали. Это сюжет, который превосходит и "Робинзона Крузо", и финал "Космической одиссеи". Даниэль Дефо и Артур Кларк почтительно делают шаг назад. А может, и Вильям Шекспир вместе с ними. Бессильны выражения.
* * *
Похоже, вообще вся эта история в целом оказывает на самых разных людей примерно сходное воздействие. Недавно довелось прочитать повесть Dan Simmons, "Terror". Фантаст Симмонс, конечно, далек от попыток дать правдоподобную картину гибели экспедиции, но видно, что весь имеющийся фактический материал он изучил прекрасно, и материал этот точно вписан в фантастическую канву повествования. И вот что удивительно -- в своих эмоциональных кульминациях повествование Симмонса совершенно синхронно с тем, как я переживал эту историю в одиннадцать лет. Акценты стоят там же: дикий холод, непостигаемые эскимосы, трагическое деление экспедиции на две части, безнадежные странствия Крозье. И главное -- в его повести сквозит то же самое сильнейшее ощущение сверхъестественного ужаса.
Это даже в названии повести обыграно: "Террор" -- это и название второго корабля Франклина, и "ужас" по-английски. Причем у Симмонса "ужас" имеет аж целых две ипостаси, и неизвестно еще какая из них чудовищнее -- то ли это сверхъестественное полярное чудовище, которое терроризирует экипажи "Эребуса" и "Террора", то ли чудовищный моральный урод корабельный плотник Хики, сумевший подмять под себя пол-экспедиции и построить людоедскую "пирамиду". Отличие от Мавроди: взносы не деньгами, а человечиной.
Что интересно, история русского освоения Арктики не знает подобного ужаса.
Когда вот не "ужас" даже, а именно что "ужас-ужас-ужас".