Соломатин Артем Викторович : другие произведения.

Перегрев

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Описание велосипедного путешествия по Калмыкии

Для пытливого читателя вместо эпиграфа:

Подсчитайте, пожалуйста, сколько раз в тексте

встречается слово песок

   Калмыкия родина Человека-Невидимки
  
   Вообще-то мы вроде как даже готовились к этой Калмыкии. Отдавали себе отчет, что там будет так себе, и предпринимали какие-то меры против ожидавшейся жары. Более того, у нас даже был к тому времени некоторый опыт путешествий по жаре без воды в 84-м году мы еще в самом нежном возрасте проехали на велосипедах по косе Арабатская Стрелка вдоль восточного побережья Крыма. Приблизительно 100 километров без воды и населенных пунктов, некая игрушечная репетиция. Мы даже пытались продумать какие-то мелочи в одежде. Кепка обязательно с длинным козырьком, к ней пришит платочек сзади, закрывающий шею и уши, и тесемочка на подбородок, чтобы кепка не улетала во время ветра. Специальный платок-намордник предназначался для защиты носоглотки от песка и был снабжен застежкой-липучкой, весьма дефицитной в те годы. Были придуманы особые полотняные нарукавники вроде бухгалтерских, чтобы не оставлять открытыми запястья, и даже носки выбирались подлиннее, чтобы не появлялось незащищенных щелей на щиколотках. И, разумеется, никаких маечек и шортиков, только треники и футболки с длинными рукавами. В идеале ни одного квадратного сантиметра голой кожи, подставленной солнечным лучам. Члены экспедиции в полном пустынном облачении сильно напоминали Человека-Невидимку от ГербертаУэллса, такого, каким его обычно изображают на иллюстрациях к подростковым книжкам. Или на забинтованные мумии из зарубежных комиксов.
   А еще было заготовлено много-много-много фляжек для воды.
   Скажу сразу: в целом все было придумано достаточно грамотно, однако действительность превзошла самые смелые предположения.
  
  
   Начало
  
   И в ушах песок, и в глазах песок, и носу песок... А во рту п..ды кусок! Дедушка тяжело вздохнул и сплюнул коричневым мокрым песком.
   Эту фразу он произнес всего спустя полчаса после выезда из Астрахани. Окраинные кварталы, обыкновенные и типичные, сменились сельскими домиками, которые как-то плавно перешли в доселе невиданные мною строения низенькие сарайчики из саманного кирпича, крытые соломой, с крохотными окошками посреди глухих выбеленных стен. Картинки из учебника истории России, глава Столыпинские реформы. Странно и дико было видеть это всё юным обитателям столицы развитого социализма. И где-то в подсознании порождалось смутное и необъяснимое беспокойство, сначала даже и не скажешь почему. И только через пару минут становится понятно эти маленькие окошки... Эти маленькие окошки-амбразуры, прорезающие толстые глухие белые стены. Это против жары! А мы всего лишь в получасе езды от Астрахани... Что же будет дальше?
   Следующие сто километров пролегали по волжской дельте. Обширный лабиринт русел, канав и рукавов, прорезающих плоскую долину ссохшегося ила. Дорога ежедневно пересекает по мостикам десятки этих проток и каналов, заросших по берегам камышовой чащобой высотой в два человеческих роста. Такие каналы имеют специфическое местное название ерики. Над мутными ленивыми потоками ериков изнурительная жара и облака болотистых ароматов. Ночью жару сменяют нешуточные полчища комаров. Вдоль дороги расстилаются бескрайние поля помидоров и арбузов, слезай и ешь - не хочу. Но слезать лень, потому что в часто встречающихся населенных пунктах эти помидоры и арбузы продаются по смехотворным копеечным ценам, а к ним в дополнение копченые и печеные лещи. Залежи копченых и печеных лещей, длиной в локоть и шириной больше ладони. Звери! Но пива нет, пива нет, пива нет...
   Далее, по мере нашего продвижения, приволжская дельта сменилась полустепным безжизненной областью с жизнеутверждающим названием Черные Земли. Знойное марево над унылыми безводными пространствами, мало пригодными для обитания. Однако, несколько преображенная трудом советских людей, эта полустепь в те годы иногда являла путникам совершенно неожиданные сюрпризы. Например, после нескольких часов пути по безлюдной равнине, все более и более высыхающей и все более похожей на пустыню, на развилке между дорогами на поселок Оля и райцентр Лиман, мы увидели одинокое странное здание, более всего напоминающее выполненный в футуристической манере склад. Что бы ему делать здесь? Ни одного человека на 20 километров вокруг, ни одной машины не прошло за последие два часа по растрескавшейся от жары асфальтовой дороге.
   При ближайшем рассмотрении на заднии обнаружилась вывеска Кафе Застава. Не веря написанному, мы остановились, слезли и неуверенно заглянули внутрь. Фантастика! Действительно кафе! Внутри работает КОНДИЦИОНЕР! Ни одного посетителя, только какой-то перенек-калмык самозабвенно клеится к продавщице-калмычке. Презрев брачные забавы малых народов, мы рванулись к прилавку и Ой-ёй-ёй-ёй! Слёзы счастья из глаз и радость спасенных после кораблекрушения! в кафе имеется ХОЛОДИЛЬНИК, и в нем газировка Тархун! Маленькие такие зелененькие бутылочки, я до сих пор помню их изумрудный переливчатый отблеск и потную росу на холодном стекле.
   Главный берет быка за рога, не размениваясь на мелочи:
  -- Красавица! А в ящике сколько бутылок, двадцать?
   Калмык осторожными движениями перемещается от нас к дальнему краю прилавка, опасливо посматривая на Главного. Забыв о брачных забавах, продавщица разглядывает нас с той же смесью опасения и любопытства, с какой вы бы разглядывали живого лося, встреченного в подмосковном лесу.
  -- Двадцать четы-ыре...
  -- Ну, четыре больше, четыре меньше... Красавица, давай ящик, что ли, для начала! Только не частИ, не суетись... Главный добродушно поглядывает на калмыка и делает ему успокаивающий жест не ссы, все останутся целые и невредимые. Красавица, ты их нам штучек по шесть доставай, чтобы они нагреваться не успевали... Ага? Лады?
   И целых полтора часа нереальной сказки, пока не кончились 24 бутылки Тархуна. Под завывание национальных мелодий элистинского радио из приемника, судорожный грохот агонизирующего кондиционера Бакинского завода и негромкое калмыцко-калмыцкое лопотание где-то под прилавком...
   А вот вам противоположный пример. Сутки спустя, возле поселка Промысловка. Пустыня все агрессивнее, даже высохшие травинки почти совсем исчезли, один только раскаленный растрескавшийся такыр. Слюна давно кончилась, и глотка шершавая изнутри. Глаза против воли ищут по горизонту хоть какую-то зацепочку, хоть какую-то отраду для души, хотя по карте ясно в ближайшие двадцать километров ничего не ожидается. И вдруг ба! что-то видне-е-ется... Нет, ну явно же что-то есть! Наученные вчерашним чудесным явлением кафе Застава, мы приободряемся, ускоряемся и даже эпизодически привстаём, в совершенно идиотской надежде, что такие кафе с кондиционерами, холодильниками и Тархунами расставлены тут по всей степи, дабы скрашивать калмыкам их жаркое одиночество.
   Дудки! выясняется через десять минут. Из песка торчат огромные ржавые железные буквы. В два человеческих роста. Полузанесенные песком, кое-где со следами красной краски.
   Р Е Ш Е Н И Я X X V I I С Ъ Е З Д А К П С С В Ж И З Н Ь !
   Я вообще-то аполитичен по природе своей, и к партийному строительству равнодушен совершенно. И партсъезды как таковые не вызывают у меня никаких отрицательных эмоций.
   Кроме Двадцать Седьмого. Я его с тех пор ненавижу!
   Думаете, это чересчур? Ничуть не бывало! Попробуйте-ка пару-тройку часов пожариться на калмыцком солнышке, потом совершить пятикилометровый рывок в напрасной надежде, и, наконец, упереться в ржавые идеологические буквы, о которые разбивается ваша прохладная тархунная мечта! Тут кого угодно возненавидишь... Ближе всех к дороге стояла Р, и Дедушка помочился именно на нее. Главному понравилась широкая буква Ш, а я, помню, не поленился и добрался до экзотической буквы Ъ в середине бархана... Иссохший организм артачился и сопротивлялся, но буквосочетание ПСС... в названии политической партии стимулировало процесс, воскрешая в памяти годовалое детство и мамин голос...
  
  
   Лотушь
  
   Поселок Оля находился в двадцати километрах от основной дороги, однако привлек наше внимание свои географическим положением согласно карте, он находился на берегу Каспийского моря. Видимо стоит упомянуть, что навязчивая идея окунуть ноги в теплые моря витала над страной еще задолго до геополитических изысканий В.В.Жириновского, поэтому мы решили сделать крюк к этому приморскому поселку. Поразить человечество таким шикарным фактом из своей биографии А я в Капийском море купался! не прелестно ли это? Особенно настаивал на этом Главный. Впрочем, с ним был еще более сложный случай. Так вышло, что из Москвы в Астрахань мы ехали на фирменном поезде под названием Лотос. Якобы одноименный цветок растет где-то в волжской дельте. И вот в неокрепшем молодом мозгу Главного что-то замкнуло на этот лотос. Конечно, ничего удивительного в этом нет если целый день выпивать и закусывать в поезде, непрерывно глядя на занавески с изображением лотоса, потом периодически слоняться во время остановок выпимши по перронам, упираясь взглядом в стенку вагона с огромными буквами ЛОТОС, потом опять выпивать и закусывать до самого вечера, а утром проснуться с больной головой и вновь уставиться на до смерти надоевшие лотосные занавески то этот чертов лотос въедается в черепную коробку на подсознательном уровне и не оставляет в покое, пока не увидишь его наяву. Так, по крайней мере, было с Главным. Он почему-то пребывал в уверенности, что вокруг поселка Оля просто заросли лотоса. Плантации. Косой коси. Жопой ешь.
   Итак, поселок Оля. Вздох разочарования. Нам, знакомым с морем по крымским курортам, приморский поселок представлялся совершенно иначе. А тут морем и не пахнет, вместо дороги полоса твердокаменного высохшего навоза, вокруг вонючие болотистые плавни и камышовые заросли высотой с молодой лес. И полнейшее, совершеннейшее отсутствие какого бы то ни было лотоса. Из всего местного населения некоторый интерес к нам проявил только загорелый до черноты старик с двумя зубами.
  -- И-иии, робяты, какое вам тут море? Высохло все море-то, уж, почитай, годков двадцать как высохло... Вона, дорогу-то вишь через плавни? Так от по ней килОметров восемнадцать там оно и есть, море-то. Да... Пристань есть тама, как положено...
  -- А лотос? не выдержал Главный Отец, лотос-то тут где у вас растет?
  -- Лотушь? задумчиво переспросил старик. ...И не знаю, как тебе сказать, какая-такая лотушь... Вон, я ж тебе говорю, пристань у нас есть... Но это килОметров восемнадцать... Катера там ходють... А про лотушь никакую я не слыхал...
  -- Лотос, лотос, отец! Ну, цветок такой...
  -- Лотушь? Дык я ж те говорю: пристань, восемнадцать километров... А лотуши там нету... неожиданно течение стариковских мыслей приняло новое направление, Так может, вы за рыбкой? Или за икрой?
   Не дожидаясь ответа, старикан горестно вздохнул и прошамкал извиняющимся тоном:
  -- Дак ить нету рыбки-то щас, нетути. Кому ж ее ловить-то? Сидят все сейчас, сидят... Вона, и Пашка Ларионов сидит, и Федька Гусь, и Макарыч... Очень большие срока, очень большие... Вот, если только осенью Конопатый по амнистии выйдет тогда да, будет рыбка, и икра будет... Пока он опять не сядет...
   Разговор с умным дедушкой уже утомил нас до предела. Ехать еще восемнадцать километров до моря не было уже никакого желания. Мы купили за 15 копеек два килограмма помидоров, меланхолически сжевали их, сидя на твердокаменном высохшем навозе, и повернули обратно. Для полноты картины замечу, что из троих участников экспедиции мне единственному довелось-таки искупаться впоследствии в Каспийском море. Спустя шесть лет, и уже с туркменской стороны...
  
  
   Предел прочности
  
   В тот день с самого утра мне ехалось лучше всех. Бывают такие дни, когда все получается. Я легко отрывался от пелетона и затем снисходительно позволял ему себя догонять, выкрикивал в адрес пелетона обидные слова Эй там, на баржЕ и с удовольствием подсчитывал гипотетические бонусные очки на якобы промежуточных финишах. В конце концов мне надоела эта малоинтересная игра в кошки-мышки с откровенно слабыми оппонентами и я, привстав в седле, уехал от них как от стоячих. Почти сразу же потерял их из виду за плоскими пыльными холмами, и больше часа солировал в одиночестве по раскаленной выжженной степи, восторгаясь стремительностью самого себя любимого. Однако во всем нужно знать меру. Не стоит вот так совсем уж категорически отрываться от народа, народ может обидеться и затаить злобу. Откровенно слабые оппоненты рано или поздно догонят и посмотрят укоризненно. Поэтому, насладившись одиночным плаванием, где-то ближе к полудню решил я более не искушать судьбу и подождать пелетон. Благо, подвернулось идеальное для этого место.
   Дорога пересекала глубокую лощину, на дне которой протекал почти полностью заросший камышами ерик. Здесь крайние западные потоки волжской дельты пытаются просочиться к Каспийскому морю, по пути высыхая, превращаясь в горячее болото и в конце концов растворяясь в степи. При ближайшем рассмотрении оказалось, что скрывающий ерик камыш имеет высоту больше человеческого роста и отбрасывает желанную тень в должном количестве. Ни секунды не раздумывая, я уселся на мелководье в камышовую тень и принялся поливать голову грязноватой водой, черпая ее кепкой. Райское наслаждение! Блаженство! Улет! Посреди раскаленной степи сидеть в тепловатой воде, слушать ее негромкое журчание и ласковое шуршание камыша. Можно снять эти пыльные очки и не щурясь спокойно смотреть на пятно тени. И самое главное поливать, поливать воду на шипящую голову. Аромат болотистой влаги. Знающие люди меня поймут, при температуре больше сорока градусов наивысшее наслаждение лить воду себе на голову. Особую прелесть ситуации придавало то, что блаженство это было совершенно заслуженное, вызванное вынужденным ожиданием откровенно слабых оппонентов. Которые в данный момент плавятся и растекаются где-то на знойной дороге, хрипят шершавыми от жажды глотками и тщетно облизывают пересохшие губы, мысленно проклиная укатившего вперед лидера, из-за неуместной прыти которого им и приходится сейчас отпахивать по полной программе. Даже совестно становится за свое злорадство...
   Неожиданно Прррыг!!! Я вскакиваю из воды и вылетаю из камышей обратно раньше, чем успеваю осознать и испугаться! Между коричневых стеблей неспешно уплывает, извиваясь, тоненькая черно-желтая змейка длиной сантиметров семьдесят... Резко-контрастный рисунок вдоль спины, острая точеная головка, изящные изгибы... Уфф... В одном кадре присутствует несочетаемое: неподвижная темная вода, спокойное шевелиение камышей с одной стороны и безжалостная опасная пестрая лента, исчезающая в зарослях. Вы спросите: А не уж ли это был? Ужик такой, безопасный? А я вам отвечу А фиг его знает... Береженого Бог бережет. Оставшееся время я провел на суше.
   Между тем ожидание затягивалось и уже начало превышать все разумные пределы. Я постепенно позабыл о своих плотских удовольствиях и сидел, беспокойно покусывая губы. Становилось все яснее что-то случилось с откровенно слабыми оппонентами, и воображение рисовало мне аварии одна разнообразнее другой. В итоге размышлений и сомнений я уже совсем было собрался повернуть обратно и выехать им навстречу, как наконец...
   Сверху, на спуске в лощину появляются две долгожданные велосипедные фигуры. Главный и Дедушка! Что-то странное в их движении, нерешительном и прерывистом. Главный катится на спуске как-то боком и время от времени пылит правой ногой по дороге, а на последних метрах переходит и вовсе на диковинный аллюр, напоминающий солдат-самокатчиков времен московских октябрьских боев 1917 года. Останавливаются. Нервически похихикивают. По лицам блуждают какие-то диковатые ухмылки. Нездоровые такие ухмылки, недобрые... Вот если у человека враги сожгут родную хату, изнасилуют жену и украдут ребенка, а потом ему кто-нибудь скажет: Вот ужо мы тебя щас накажем! то в ответ человек ухмыльнется именно такой недоброй ухмылкой. Главный с Дедушкой переглядываются и перемигиваются, потом Дедушка кивает в мою сторону и упоминает штурмана в тртьем лице:
  -- Счастливый, он еще не знает...
  -- Что, что я не знаю-то? у меня в голове опрометью проносится череда ужасных догадок, и пока я пытаюсь выбрать одну из них, одновременно пытаясь понять, что же такого необычного в облике велосипеда Главного, тот извлевает откуда-то и крутит перед моим носом свою собственную педаль с обрубком сломанного шатуна. Нда... Шатун это такой профилированный стальной штампованный стержень, соединяющий педаль с кареткой. Он никогда не ломается. Поэтому его никогда не возят с собой в качестве запчасти. Нда... Я продолжаю в небывалом отупении разглядывать угловатые грани излома. Легированная сталь. Предел прочности. Нда... Сечение аж под сотню квадратных миллиметров. Нет, просто не бывает такого, я не верю.
  -- Это твой?! задаю я Главному максимально идиотский вопрос.
   Новый приступ нервического смеха.
  -- Нет, Пушкина. Александра Сергеевича. Евгений Онегин, знаешь?... он отбирает у меня педаль с брезгливым чувством, как у дефективного, не справившегося с тестом Роршаха.
  -- Ну ты и здоров... в растерянности мямлю я.
   Всё. Пат. Тупик. Конец экспедиции. Ну и что теперь делать? Выхода нет...
  -- А кста-а-ти... Дедушка слезает со своего велосипеда, садится на дорогу и начинает на полном серьезе рисовать в пыли пальцем эпюры и моменты. Курс сопромата закончился всего два года назад, и Дедушка все еще многое помнит. Главный неприязненно поглядывает на него, продолжая вращать в руках ампутированную педаль. Затем начинает насвистывать мелодию из фильма Папаши, что является признаком наиотвратительнейшего настроения. Больше усиливающих суффиксов и приставок в одно прилагательное я запихнуть не в состоянии. Я вопросительно смотрю на Главного, и мой немой вопрос порождает немедленный отклик.
  -- А что ты на меня смотришь? Что ты смотришь-то?! А? Я вот тоже не знаю. Не знаю я, что делать! Вдвоем дальше поедете...
  -- Более полутонны!! Дедушка привстает с корточек, закончив вычисления. Ты, Папаш, развил на том подъеме усилие более полутонны!!
  -- В мирных бы целях эту энергию...
  -- Заставь дурака молиться....
   Обрадовал, блин. Внес ясность. Полутонны. Он все посчитал, и теперь мы будем ждать, пока шатун срастется сам собою в результате вычислений, исключительно под воздействием его аналитической мысли.
  
  
   Разброд
  
   В конце концов было решено попытаться приварить шатун электросваркой в ближайшей МТС. Ближайшая МТС это райцентр Лиман, семнадцать километров. Сегодня воскресенье, все в загуле, сварщика не найти. Просидели до вечера на берегу ерика, подваривая компот из купленных в деревне Промысловка баснословно дешевых абрикосов. Компот был густой и вкусный необычайно, однако настроение оставалось на нуле.
   На следующий день после мытарств и приключений шатун все-таки был сварен. Встык. Малопьющий сварщик из Лиманской МТС утверждал, что прочность сварного шва встык составляет 95% от прочности здорового металла, и что с таким шатуном можно несколько раз объехать вокруг земного шара.
   ...Насчет всего земного шара не знаю, но шатун сломался снова в том же самом месте спустя двадцать километров после выезда из Лимана. Скотство! Мы остановились, одинокие, посреди пыльной гравийной дороги, и от злости кидались гравием по степи во всех направлениях. Палящее солнце было единственным и немилосердным свидетелем этого коллективного безумия. Если бы малопьющий сварщик вдруг случайно оказался в этот момент в пределах нашей досягаемости это были бы последние минуты его биографии. Он был бы задушен, забит камнями или проткнут насквозь в нескольких местах запасными велосипедными спицами.
   Наконец, после того, как пустыня восприняла от нас бОльшую долю озлобления и проклятий, предназначавшихся малопьющему сварщику, было принят план действий на ближайшие сутки. Сегодня бы я никак не назвал его разумным и обоснованным, более того, я вообще затрудняюсь дать ему какое-то рациональное объяснение, кроме того, что он был принят в состоянии истерии и неадекватности. Согласно плану Главный отправился назад в Лиман в надежде заварить шатун еще раз. Так как надежда эта представлялась нам весьма призрачной, мы с Дедушкой должны были продолжать путь на юг, вглубь Калмыкии. Если же вдруг Главному удалось бы отремонтировать шатун, он должен был попытаться догнать нас на попутных машинах. В качестве точки возможного рандеву была избрана станция Улан-Хол, расположенная посреди пустыни Черные Земли. Почему именно Улан-Хол? Потому что вся окрестная полупустыня пересечена в разных направлениях накатанными колеями грунтовых дорог, среди которых нет одной основной. Вся эта паутина совершенно не соответствует нашей карте, и наоборот. Вероятность того, мы с Дедушкой окажемся на той же дороге, по которой нас будет догонять Главный как найти иголку в стоге сена. А станция Улан-Хол единственный на сто километров вперед достоверно существующий населенный пункт, железнодорожная станция... Назначили место: привокзальная площадь, справа от вокзала. Если там есть вокзал, конечно...
   Это было наваждение какое-то. Так, сказали друг другу пару слов, пожали скользкие потные руки на прощание, и разъехались в разные стороны (Главный в самокатном режиме). Как будто просто соседи по лестничной клетке разошлись по своим квартирам, а не расстались посреди пустыни с совершенно неопределенными перспективами встретиться вновь. Состояние аффекта. Ни у кого из троих даже не хватило сообразительности переместить палатку, которую вез Главный, на багажник кому-то из нас с Дедушкой. Учитывая, что мы были почти уверены, что нам придется продолжать дальнейший путь до самой Одессы вдвоем, эта оплошность представляется мне просто непостижимой. Забыть палатку! Нонсенс...
   О палатке мы с Дедушкой пожалели уже ближайшим вечером.
   До этого мы полдня мотались по этим сыпучим дорогам, пытаясь угадать с помощью компаса и карты, какая же из них приведет нас в Улан-Хол. В этот день температура в тени впервые стала уверенно зашкаливать за сорок градусов. Характер местности быстро менялся по мере продвижения на юг. Среди иссохшего степного гербария все чаще стали попадаться кусочки, потом пятна, а потом и целые поляны голого песка. Все увеличиваясь, расширяясь и соединяясь друг с другом, они постепенно становятся доминирующим фактором пейзажа. Мелкие песчаные волны, громоздясь друг на друга, образуют сначала кучки вроде поделок из детской песочницы, потом холмики и, наконец, настоящие барханы, такие, как в иллюстрациях из учебника географии. Кое-где покрытые редкими сухими былинками, подернутые тонкой извилистой рябью муаровых бороздок, эти барханы при первом взгляде завораживают нас своим видом (оба мы наблюдаем их впервые в жизни), и мы забываем ненадолго и о наших злоключениях с шатуном Главного, и с выбором дороги, и с забытой у Главного палаткой. От одного взгляда на барханы становится жарче и еще сильнее хочется пить. По пустыне начинает разгуливать заунывный обжигающий ветер, с вершин барханов срываются шлейфы мелких песчинок и вихрями уносятся прочь. Намордники становятся самой необходимой деталью нашего туалета, и мы уже научились пить из фляжки, не снимая их, а всего лишь ловко просовывая горловину фляжки под намордник снизу.
  -- И в глазах песок, и в ушах песок... в десятый раз за день и в тридцатый за экспедицию повторяет Дедушка во время кратких остановок. ...и в носу песок...
   Следует длинная пауза, и я уже начинаю верить, что этот интеллигентный человек не допустит безобразного продолжения...
  -- ... А во рту п##ды кусок!!! усыпив мою бдительность паузой, с восторгом выдает Дедушка канонический текст. Вместо его лица я вижу только грязный намордник, трепещущий на ветру и черные очки поверх него, косая тень от козырька кепки делит этот обезличенный образ на две части серую и выбеленную солнцем. Но что-то мне подсказыват, что Дедушка ухмыляется под своими солцезащитными покровами...
   Лишенные руководящей и направляющей роли Главного, мы с каждой следующей развилкой все дольше принимаем решения, все меньше уверенности нашем движении. Почему-то при каждой развилке та дорога, которая направлена в сторону Улан-Хола, оказывается более заброшенной, чем другая, а местами и вовсе занесенной песком. И каждый раз требуется все больше душевных усилий, чтобы заставить себя выбрать именно это направление. Никакого следа человеческого присутствия, ни одной машины. На душе начинают скрести кошки, потому что постепенно вырисовывается неопределенная перспектива ночевать вдвоем посреди пустыни вдалеке от населенного пункта, имея ограниченный запас воды. Психологически такое очень напрягает ограниченный запас воды посреди пустыни и неопределенные перспективы.
   ...Это было предложение, от которого мы не смогли отказаться ближе к вечеру дорога пересекла почти пересохший канал-ерик, который безнадежно тянулся поперек пустыни непонятно зачем и неизвестно откуда. На дне среди пыльных камышей виднелся ручеек жидкой грязи, и он стал решающим доводом в пользу изменения маршрута. Деморализованные, мы резко отвернули от направления на Улан-Хол и поехали по новой дороге вдоль ерика. В нем течет вода и этого достаточно, чтобы ехать именно вдоль этой воды, пусть грязной и вонючей, забыв про Улан-Хол и назначенную встречу с Главным. Спустя пару часов въехали в поселок Каспийский. Несмотря на многообещающее название, никакого моря вокруг нет и в помине. Все та же высохшая степь с островами барханов здесь и там.
   Возникли неожиданные трудности с ночевкой. Никакого укромного уголка в окрестностях, всё плоско-ровно-скучно. А хочется куда-то приткнуться, по привычке среднерусского человека. Наконец был найден нетривиальный выход буддистское кладбище примерно в километре от поселка, на берегу все того же ерика. Больше всего оно похоже на сказочный детский городок для отдыха дошколят и младших школьников. Скопище разноцветных маленьких домиков-мавзолеев в яркой веселенькой раскраске, причудливых форм, с фигурной кирпичной кладкой и орнаментом, разделенных лабиринтом низеньких игрушечных оград. Думаю, по ночам астральные тела почивших в бозе буддистов резвятся в этом заповеднике загробного веселья, скачут через ограды, играют в салочки и прятки архитектура так к этому располагает, что невозможно устоять.
   Чтобы не мешать законным обитателям игрушечного городка предаваться обычным ночным забавам, мы разместились с наружной стороны кладбища, прислонив зверей к ограде самой крайней могилы. Солнце уже почти село, и тут началось такое, что мы надолго забыли и про салочки астральных тел, и про Главного, и вообще про все остальное. Про все, кроме этих кровососущих монстров комаров.
   В свете косых лучей закатного солнца было отчетливо видно, как над ериком неспешно приподнимается шевелящееся облако, оглашая ближайшие окрестности своим многотысячным писклявым Ззззы-ы. После некоторого раздумья самые расторопные пилоты направились в нашу сторону, а вскоре за ними потянулись основные силы этой воздушной армии.
  -- Блин, да это просто Перл-Харбор какой-то!!! сатанея, заорал Дедушка, вскочил, и принялся ожесточенно хлопать себя по всем частям тела. Одежда, предназначенная для защиты от солнца, никак не рассчитана на массированные воздушные атаки кровососущих, и прекрасно прокусывается насквозь, так что два теплокровных потных велотуриста представляли собой идеальный объект для атаки. Тем временем я, лениво отмахиваясь, с тоской окидывал взглядом ерик, простиравшийся до горизонта. Если на всем его протяжении проживают комары, да если все они сейчас поднимутся на крыло, да всем скопом примутся за нас... Тонны комаров!
  -- А все-таки, Дедуль, надо было у Папашки палатку-то отобрать, надо было...
  -- Надо было! Вспомнил бы, раз умный такой... Дедушка пригоршнями сгребал с себя присосавшихся насекомых.
   Мы в лихорадочном темпе, разбрасывая вещи, достали спальники, раскатали их прямо на песке и залезли с головой. Несмотря на заход солнца, температура по-прежнему около 30 градусов.
   Нда... Ну, что сказать... Вот вы, читатель, как предпочли бы помереть от удушья или от того, что из вас высосут кровь? Оба варианта очень так себе. Мокрый как мышь, с выпученными глазами, я выскочил из мешка наружу в надежде на освежающий вечерний ветерок, и на Перл-Харбор обрушилась вторая волна безжалостных камикадзе!
   Ззззыыы...Пзззыыыы...
   Сколько там литров крови в человеке? Четыре, шесть?
   Дедушка, ответственный за медицинское обеспечение экспедиции, предпринял полумеру извлек из аптечки кусок марли и разорвал пополам. Идея в следующем: лежа в спальнике на боку, оставить перед лицом отверстие незастегнутого капюшона, а сверху накрыть отверстие марлей. Это был максимум того, что мы смогли придумать. Если лежать неподвижно, то комары не проникают под марлю и поют свою заунывную песню в пяти сантиметрах от кончика носа, но укусить не могут...
   Полночи горячечного бреда задыхаться в потном спальнике, не высовываясь наружу, под непрекращающийся хоровой писк этих настойчивых насекомых. Засыпая, наблюдать во сне тягостные картины удушья и адского пламени и просыпаться от того, что спящий организм рефлекторно сорвал дурацкую марлю, вылез на волю, и у комаров наступил очередной гастрономический праздник... Потом, очнувшись, поглядеть на крупные звезды на темно-фиолетовом небе, выругаться пару раз в адрес комаров, Главного, Калмыкии вообще и поселка Каспийский в частности, и снова спасаться от этих зверей в сауне спального мешка... И так раз пятнадцать за ночь.
   Уснуть по-человечески удалось только часам к четырем утра, когда стало немножко попрохладнее.
  
  
   Улан-Хол
  
   Дорога из Каспийского в Улан-Хол сорок пять километров ровного асфальта с попутным ветром в спину. Пустыня раскаляется с самого утра, исчезают последние травинки, и весь окружающий пейзаж застывший медленный океан барханов. Ветер еще сильнее вчерашнего, вместе с ветром летит песок и ощутимо хлещет в спину, но в целом грех жаловаться нас подгоняет так, что можно только мечтать. Проехали быстрее двух часов с одной-единственной остановкой на водопой.
   Наконец, вкатываемся в долгожданный Улан-Хол. Целостного впечатления от населенного пункта не складывается. Разбросанные там и сям безжизненные домики с островками барханов между ними. Самое радостное зрелище на въезде следы высохшей лужи возле водопроводной колонки. Есть вода! Из-за угла выглядывает стайка местных детей, в изумлении наблюдая двух странных очкастых дядей в выгоревшей одежде, закутанных до самых глаз в какие-то грязные намордники, с нелепыми платочками, свисающими сзади из-под кепки вокруг шеи и со смешными бухгалтерскими нарукавниками. Дяди самозабвенно развлекаются с колонкой, поочередно усердно качая воду и поливая друг друга с ног до головы. Вдоволь наигравшись, дяди уезжают в сторону станции, шурша тонкими шинами по песчаным наносам на дороге.
   Далее разыгрывается сцена, достойная фильма Белое солнце пустыни. Привокзальная площадь на станции Улан-Хол. Вокзал сарай из саманного кирпича с одним полуобвалившимся углом. Сквозь образовавшуюся дыру завывавает ветер. Сама площадь представляет собой волнистое море барханчиков, перепаханных колесами и гусеницами. В дальнем конце площади высятся несколько абрикосовых деревьев, из которых только одно шелестит на ветру листьями, запыленными, но живыми, а остальные бездушно размахивают высохшими руками-сучьями. Под деревьями две скамейки, и только на одну из них попадает немного тени от того единственного живого дерева. Другая скамейка открыта агрессии безжалостного солнца. На ней чинно восседают трое старейшин коренной национальности, к нашему полнейшему восторгу в пиджаках и черных шляпах. Старейшины неспешно беседуют о чем-то, время от времени поблескивая железными зубами. Отблески стоматологического металла дрожат в потоках раскаленного воздуха.
   Зато к первой скамейке прислонился обвешанный подсумками велосипед Спутник, а рядом с ним на скамейке Урра! неподвижно простирается тело Главного, полусидя, полулежа, съехавшее и раскинувшее ноги по песку. К пострадавшему шатуну на его велосипеде внахлест приварен толстенный железнодорожный костыль. В результате зверь изрядно теряет в эстетике, зато с первого взгляда становиться понятно даже после того, как насквозь проржавеет и рама, рассохнутся и рассыпятся покрышки, и, может быть, обнажатся и побелеют кости самого Главного, правый шатун его велосипеда будет все еще жив-живехонек. Железнодорожный костыль внушал уважение.
   Мы с Дедушкой бросаем свои велосипеды на полпути, отчаявшись протащить их через это песчаное море, и пересекаем площадь пешком. Главный продолжает пребывать в неподвижности, не открывая глаз под надвинутым козырьком кепки. Из-под козырька бороздками по пыльним небритым щекам струятся потные дорожки. Садимся рядом с ним, я с одной стороны, Дедушка с другой. Пока я размышлял, что сделать с Главным то ли гаркнуть на ухо Подъем!, то ли схватить за нос он, не меняя позы, произнес с закрытыми глазами негромким ничего не выражающим голосом:
  -- Ну, здорОво. Что-то вы долго... и только после этого открыл глаза, красные от песка и ветра.
   Класс. Просто класс. Как в ковбойских фильмах, или в Белом солнце пустыни. Будто бы Главный всю свою предыдущую жизнь прожил, совершенно точно зная, что такого-то июля 1987 года в такое-то время на станции Улан-Хол он встретит двоих обезвоженных велотуристов. И когда два велотуриста прибыли с десятиминутным опозданием, Главный слегка удивился, но лишь слегка... Из короткой беседы выяснилось, что Главный еще вчера вечером по прямой дороге на Улан-Хол подъехал на попутке километров пятьдесят, однако затем попутка свернула направо и ушла через пустыню в сторону Элисты, высадив Главного на перекрестке дорог в тридцати километрах от Улан-Хола. Остаток пути он проехал между ночью и утром.
   Кроме этой сцены, почти театрально отрежиссированной и сыгранной, поселок Улан-Хол подарил нам еще незабываемую столовую. В ее меню значилось сразу несколько блюд экзотической национальной кухни. Это разнообразные варианты смеси бараньего сала с бараньим жиром и бараньим бульоном в разных пропорциях. Вы будете смеяться, но это была вкуснейшая столовая из всех, которые я видел в жизни. Сначала приходилось перебарывать себя и заставлять есть насильно, потому что из-за дикой жары аппетит умер. Однако по мере углубления в расплавленный бараний жир интерес к жизни начал оживать вместе с аппетитом. Обливаясь потом с головы до ног, ежеминутно вытирая лицо и подбородок, мы долго и с удовольствием пожирали куски неведомо чего под наставительные поучения поварихи и кассирши пожилых калмычек с плоскими малоподвижными лицами и удивительно добрыми интонациями в голосе. Они наперебой поучали нас, что в жару важнейшее дело хорошо поесть. Пересилисть себя, превозмочь, и все-таки заставить поесть. Иначе терпеть жару станет совсем невозможно. Так, по крайней мере, учат вековые традиции и героический эпос калмыцкого народа. Насчет названия съеденного ничего определенного вспомнить не могу у меня осталось впечатление, что вообще все калмыцкие слова образованы труднозапоминаемыми сочетаниями букв Ы, Х, Б, Т. Типичный пример Бахыт Компот.
   Пока мы сидели в столовой, на улице, кажется, стало еще жарче. Выйдя наружу и получив в лицо очередную раскаленную волну воздуха и солнечного пекла, я страдальчески искривился и вновь напялил очки и намордник... Будущее представлялось в крайне мрачных испепеляющих тонах, а двойная сверкающая на солнце змейка железнодорожные рельсы казалась спасительной соломинкой, тонкой ниточкой, которая вытащит из этого кошмара, возвратит в жизнь и выведет к цивилизации. Сильный приступ тоски по родине. Сесть в поезд, и уехать в любом направлении хоть в Астрахань, хоть в Махачкалу, куда угодно, лишь бы уехать. И в Астрахани, и в Махачкале, и в любом другом населенном пункте необъятной страны наверняка прохладнее, спокойнее, мягче и уютнее, чем в этом Улан-Холе. И просто думать не хочется о том, что нас ждет при дальнейшем продвижении в пустыню...
   Обуреваемый этими пораженческими настроениями, я застываю на пороге столовой. Рядом нерешительно топчется Дедушка, бормоча традиционный речитатив во глазах песок, в ушах песок.... Невооруженным глазом видно, что настроение у Дедушки не лучше моего. Та же тоска во взгляде, устремленном в сторону железнодорожной станции, то же оцепенение, то же отвращение ко всему. Последним из столовой бодрым шагом вываливает Главный, натягивая кепку. Мы с Дедушкой продолжаем стоять неподвижно, бросая на Главного неприязненные взгляды.
  -- Что встали-то? На том свете отдохнем! Поехали, поехали, цигель-цигель!
   Ответом ему все та же неподвижность в волнах знойных миражей. Дедушка демонстративно переводит глаза на железнодорожную станцию.
  -- Деду-уль! Что с тобой? Эхх, старость не радость...Слышь, Тём, ты что с ним сделал-то, а? похохатывая, Главный похлопывает меня по плечу. А вот посмотреть на него проникновенно: как он, чувствует момент? Снимаю очки и пристально разглядываю эту грязную рожу, небритую, в разводах засохшей пыли и слёз, испарившихся на ветру. Песок, застрявший в выгоревших бровях и щетине.
  -- Папаш... Однако, жарковато будет...
   Главный, наконец, улавливает общее настроение рядовых членов экспедиции. Задумчиво скребет свою потную щетину руками с траурными ногтями, несмываемое машинное масло от ремонта велосипеда. Изучающе разглядывает железнодорожные пути, которые, искажаясь, исчезают в дрожащем знойном мареве у горизонта, взвешивает что-то там для себя. Тон его меняется на проникновенный.
  -- Тём... Думаешь... он показывает взглядом на рельсы и подвешивает в знойном воздухе вопросительную паузу. Или как?.. Или нет?
   Вот волк! Таким образом решение вопроса перекладывается как бы на меня. Якобы Дедушка против пустыни, Главный обеими руками за, и судьба зависит от моего скромного и нерешительного мнения.
  -- Ничего я не думаю... Думаю, что жарковато будет...
   Главный покусывает губы.
  -- Ну и чего Тём? Я как все. Скажешь щас на поезд сядем и в Москву уедем. А, пан Километр?
   Знает на что взять, собака. Километраж ежедневного пробега моя любимая тема разговоров.
  -- Скажу жарковато будет...
  -- Всем жарковато... Ну так чо? Москва? Или, может, вперед? Вызов пустыне?
  -- Охо-хо... Ну...Что Москва?.. Москву мы видели...
   Естественное течение событий подталкивает к неотвратимому. Постепенно усаживаемся на зверей. Каждое движение стоит червонец. Хмурый Дедушка, надвинув пониже кепку и укутавшись намордником до полной герметичности, глухо ворчит В носу песок, в глазах песок...
   На выезде из Улан-Хола, слева от железнодорожного шлагбаума обнаруживается... Нет, это кажется нереальным... Прудик размером с большую комнату, открытое зеркало искрящейся жидкости, переливчатое и живое, с прозрачным зеленоватым оттенком, иссохшие песчаные берега обрываются к воде безо всяких предисловий и переходов. Невероятная удача! Не сговариваясь, мы на ходу спрыгиваем с велосипедов, направляя силу их инерции в придорожные барханы, и наперегонки бежим к прудику. На бегу срываю с себя кепку, намордник и нарукавники, а воображение успевает нарисовать ощущение освежающей прохлады, которое почти наяву начинает восприниматься рецепторами.
   Как ни странно, забег на короткую дистанцию выигрывает Дедушка. Не раздеваясь, он, поджав ноги, прыгает в воду прямо с берега тем неопределенным способом, который в детстве назывался бомбочкой. Вторым достигает прудика Главный и повторяет Дедушкин пируэт, но с более значительным внешним эффектом в соответствии с массой тела. Третьим к берегу подбегаю я, и к этому времени мокрая голова Дедушки уже успевает вновь появиться над хаосом густых тяжелых волн цвета хаки. В момент моего отталкивания от берега Дедушка с омерзением выпускает изо рта длинную струю грязно-зеленой жидкости, и когда я уже нахожусь в полете, выдает, скривившись, изумительную фразу:
  -- Да это же коровья моча!!
   Заключительное ча еще звучит в моих ушах, и я еще не успеваю осознасть смысловое содержание этих сладких созвучий, как достигаю поверхности воды, проваливаюсь в тягучую зелень, и в следующий миг в нос вонзаются мириады острых пузырьков, наполненных неизъяснимой смесью аммиачных и сероводородных паров. Как будто голову, проткнув насквозь от нёба до мозга, надевают на раскаленный железный стержень. Обоняние зашкаливает и отключается.
   Человеческое поведение вполне стереотипно и прогнозируемо. Вынырнув, я точно так же, как и Дедушка, выпускаю струйку этой жижи, совершенно непередаваемого солоноватого вкуса. В ней все вместе и школьный урок химии, и дрожжи, и тухлые яйца, и щедро засыпанный хлоркой общественный сортир.
  -- Действительно, моча...
   Несколько мгновений эта версия всерьез рассматривается как достоверная, но потом мне наконец приходит в голову, что в радиусе сотни километров от этого прудика нет и не может быть ни одной коровы они бы все от бескормицы сдохли в этой пустыне. Да и объем прудика все-таки таков, что даже если мобилизовать на его заполнение всю мясо-молочное животноводство Бельгии/Голландии, то они столько нассать не смогут. Впрочем, возможно я и недооцениваю благополучный и процветающий Бенилюкс...
   Позднее из разговоров с аборигенами выяснилось, что вода эта артезианская и поступает в прудик из скважины, пробуренной когда-то сердобольными волгоградскими гидрологами. Вода, против ожидания, теплая, но все-таки не горячая. И несмотря ни на что, сидеть в этом прудике намного приятнее, чем жариться на солнце. Поэтому несколько минут мы блаженно и лениво плаваем в этой жидкости, неторопливо переворачиваясь с живота на спину и обратно, как беременные тюлени. По возможности стараясь дышать ртом и не опускать голову в воду.
   Однако все хорошее когда-нибудь заканчивается, причем обычно быстрее, чем плохое. Некая догматическая упертость гонит нас все дальше и дальше в пустыню в соответствии с намеченным маршрутом. Стоило только вылезти из прудика, и одежда начинала высыхать прямо на глазах, как в мультфильме. Сначала на плечах, потом на спине и коленках появляются узорчатые зеленые полосы, которые потом превращаются в вялые выцветшие разводы. Пока напялишь на себя намордник, нарукавники и кепку, и еще с полминуты пожалеешь себя, несчастного, затерянного в песках почти вся одежда успевает нагреться и высохнуть. Снова выжженная белизна, как будто и не купались вовсе.
   После Улан-Хола дорога заметно поворачивает влево, и сильный ветер, который до этого был почти попутным, превратился в почти строго боковой. Первые десять-пятнадцать километров мы достаточно строго соблюдали порядок чередования, и, отработав свою смену и откатившись в хвост, я мог наблюдать необычную картину два велосипедиста передо мной ровно, не вихляясь, едут по прямой линии, имея при этом совершенно отчетливый наклон влево. Равновесие компенсируется ветровым напором. Странноватая картина, которая при первом взгляде порождает сомнения в правомерности закона всемирной гравитации. Отмечу также, что при таком боковом ветре редкие попутные машины создавали реальную угрозу экспедиции. Как только обгоняющая машина закрывает велосипедиста от ветра, этот несчастный, попав в аэродинамическую тень, лишался привычной поддержки ветра слева. Ничего не успев сообразить, пытаешься судорожно удержать зверя, который стремительно валится влево, прямо под заднее колесо проезжающего грузовика. А потом, чудом избежав встречи с его ребристой пыльной покрышкой, с удовольствием наблюдаешь, как двое товарищей, едущих впереди, поочередно повторяют этот вынужденный нырок под колеса. Аэродинамика нешуточная наука.
  
  
   Нарын-Худук
  
   Следующая точка не географической карте Отчизны поселок Нарын-Худук. Тут мы вступаем в область, где песок уже одерживает безусловную победу в борьбе с человеческими усилиями превратить пустыню с цветущий сад. Причем одерживает играючи.
   На обочине дороги приютилась автобусная остановка. Неведомый архитектор из эпохи социалистического рационализма избрал для нее в качестве материала гофрированное железо, и теперь эта проржавевшая коробка стоит бурым пятном на раскаленном песчаном фоне. Полуоторванные железные листы гулко грохочут на ветру и глухо гудят под натиском летящего песка.
   Сам поселок Нарын-Худук расположен в нескольких сотнях метров от шоссе, и ведет к нему засыпанная гравием дорога, вся в песчаных заносах. Полугоночные шины то вязнут в песке, то судорожными рывками скачут по гравию, чувствительно пиная седока в задницу. Из-под пыльных намордников начинают вырываться глухие хриплые матюги, которые тут же вместе с песком уносятся ветром в сторону Элисты, раскаляясь на лету. Наконец, добрались до первых домиков. Тягостное зрелище саманные или глинобитные стены, крошечные окошки (против жары), зелени почти нигде никакой, один песок. Кубические километры песка, сотни тонн, сухое раскаленное бесконечное море. Вы когда-нибудь снежной зимой ездили на дачу отмечать Новый Год с портвейном? Видели полузанесенные сугробами домики и верхушки штакетника, лишь ненамного выступающие из снега? Вот то же самое в Нарын-Худуке, только вместо снега, белого-легкого-свежего тяжелый монотонный песок, ослепительно-горячий. С наветреной стороны он засыпает выбеленные солнцем домики почти до самой крыши, так что к окошкам прокопаны траншеи, как к амбразуре. Он поглощает своей массой сетчатые заборы, так что на поверхности остаются только короткие верхушки столбиков. Он образует посреди улицы такие барханы, что жители противоположных домов не могут увидеть друг друга. Прямо-таки Кобо Абэ, Женщина в песках. На улице не видно ни единого живого человека, никакого движения кроме приземленных песчаных вихрей, ни одного постороннего звука, кроме свиста ветра и шелеста сыпучего песка. Жизни нет. Как здесь может существовать русский человек совершенно непонятно. Только висящее знойное марево и ветер с растворенным в нем песком. Я бы от тоски и безысходности помер бы или удавился.
   Стоит отметить, что в этот день судьбе было угодно представить нашему вниманию несколько неожиданностей, как приятных, так и наоборот. После более подробного изучения местности я обнаружил в глубине поселка небольшой сарайчик, сколоченный из шиферных листов. Один из листов отсутствует, и в глубине зияющей дыры выступают из полумрака полосатые арбузные округлости. Штурман не зря ест свой хлеб! Из сарайчика высовывается чрезвычайно добродушный абориген, и не успел он еще крикнуть Эй! Арбузы!, как мы уже, бросив в бархан велосипеды, бежим к нему наперегонки, на ходу срывая намордники, спотыкаясь в вязком песке и размахивая руками. Через пару секунд уже толпимся возле сарайчика. О, как я обожаю это! Светло-темное, салатовое-зеленое, эти неровные бороздки-полоски, этот высохший хвостик! Воображение работает на полную мощность, генерируя образы сочной розовой мякоти, сочной розовой мякоти, сочной розовой мякоти... Слюны давно нет. Абориген снисходительно ухмыляется, наблюдая за тем, как мы выбираем арбуз. Нам бы побольше... Нет-нет, еще побольше, еще... А это самый большой? Больше у вас нет?. Увлеченный работой воображения, судорожно комкаю в потных ладонях измятую рублевую бумажку. Наконец, происходит акт купли-продажи, и ОН, тяжелый, объемистый и полосатый, переходит в наши бережные руки. О, предвкушение обладания!
   Было принято решение отъехать с НИМ обратно на остановку и там сожрать, потому что остановка единственное место в округе, где достаточно тени для трех человек. (Решение ошибочное. Верное решение: мгновенно съесть арбуз прямо на месте, тотчас же купить второй, и уже со вторым ехать к остановке)
   Едва добравшись до остановки, Главный расколол зрелый арбуз пополам одним ударом семейного гаечного ключа для велосипеда. И пока сладкий плод с треском и хрустом разламывается пополам, отмечу интересное его свойство, впоследствии многократно подтвержденное в Средней Азии: арбуз, в отличие от дыни, никогда, даже в самую немилосердную жару, не кажется теплым на вкус. Всегда прохладный. Дальнейшее весьма напоминало сцену, в которой о.Федор и Ипполит Матвеевич напрегонки потрошили стул в поисках тещиных бриллиантов. Никакого эстетства, спрошное зверство и инстинкты. Жадными корявыми пальцами выламывать сладкие розовые куски, запихивать впопыхах в рот, проталкивать, давясь и не замечая сочного водопада, который стекает по подбородку и засыхает на лету вот предел счастья для велотуриста в калмыцкой пустыне Черные Земли. Первобытное человеческое стадо в процессе приема пищи. Остаются невостребованными тонкое искусство сервировки стола, изящный орнамент золотистой вязи по краю тарелок и хрустальный отблеск фужеров. Впрочем, к чести нашей будь сказано, мы не вовсе потеряли человеческий облик, и каждый из нас краешком сознания все-таки отслеживал, чтобы не сожрать заметно больше других. Несколько раз добровольно убирали загребущие липкие руки, которые тянулись к вожделенной влаге вне очереди.
   Весь процесс надругательства над арбузом занял две-три минуты и оставил на память Нарын-Худуку только горсть корок, обглоданных до неприличия, сохнущих и покрываемых песком.
  -- Маловато будет... мечтательно протянул Главный.
   Конечно, повторить было бы неплохо. Дело за небольшим выбрать человека, которого было бы не жалко, для повторной ходки. Ну, что тут поделаешь? Жребий, так жребий...
   Ох, как же мне не хотелось играть в эти игры! Я будто заранее знал, что проиграю, и организм противился этому всеми фибрами, будто на клеточном уровне предчувствуя, еще один выход из-под спасительной тени и еще один визит в Нарын-Худук под полуденным солнцем это уже слишком. Приближение к ненужной грани. Как и следовал ожидать, вытащил единственную короткую спичку. Главный и Дедушка выпустили два искренних и протяжных вздоха облегчения, и принялись уже было откровенно радоваться совему избавлению. Но, взглянув лишь мельком на мою физиономию (маску трагического отчаяния) замолкли, осекшись, на полуслове, как войдя в комнату с покойником. Главный, этот ловец душ человеческих, даже попытался скрасить масштабы трагедии добрым словом:
  -- Тём, у тебя вроде заднее подспустило... Я тебе его подкачаю, пока ты ходить будешь?
  -- Тамбовский волк пусть подкачает. Отчаяние и озлобление охватили меня, захотелось говорить обиженные гадости и обвинять окружающих во всех грехах вплоть до подтасовки результатов жеребьевки. Отправился с тяжелым сердцем.
   Пошел пешком, потому что в этих барханах без дороги велосипед больше мешает. К моему крайнему разочарованию, арбузная палатка уже была закрыта, и сколько я не стучал без толку. Не возвращаться же с пустыми руками? Вокруг по-прежнему ни единой живой души. Потащился дальше в поисках магазина. Нашел. Облом! На дверях замок, закрыто на сиесту что ли... И это меня как-то подкосило. Возвращался обратно бесконечно долго, против неумолкающего ветра, песок в рожу, в намордник и по очкам, волоча ноги по барханам и испытывая нарастающее отвращение ко всему окружающему. Из-за вас, козлов, тут по жаре шатаюсь почти час, и все без толку! этот обличительный текст я сочинял по дороге, готовясь бросить его в лицо халявщикам на остановке. Но потом и к этому потерял интерес.
   Вернувшись, развел руками, и как только вошел в тень в организме что-то перещелкнуло. Ржавое железо остановки начало покрываться какими-то радужными пятнами, сверкающими нездешним светом, а потом медленно поплыло, поплыло куда-то вбок, непостижимым образом оставаясь при этом на одном месте. Послу нескольких попыток удалось поймать ускользающую ржавую стенку и упереться в нее руками для восстановления равновесия. Тщетно! Мир продолжал свое гироскопическое движение вокруг меня, и чтобы не свалиться окончательно, пришлось сползти вниз вдоль стенки и улечься на песке. Сыпучая поверхность также медленно поворачивалась подо мной в нескольких плоскостях, но падать было уже некуда. Сверкающие радужные круги перед глазами все расширялись, наползали друг на друга, пока, наконец, не слились в единый мерцающий занавес, опасно отделивший меня от видимой реальности. Сквозь занавес проникали только обеспокоенные голоса Главного и Дедушки, осознавших наконец, что со мной что-то не так... Потом голоса начали растворяться в каком-то постороннем шуме, с которым никак невозможно было бороться. Неожиданно мне показалось, что холодеют пальцы на руках, и это было тем более странно, что одновременно я чувствовал обжигающие вихри, залетавшие внутрь железной остановки. На прощанье я прошипел им, остающимся наяву, фразу:
  -- Придется мне тут полежать немного...
  
  
   Улёт туда
  
   ... Мне кажется, я так и не потерял сознание окончательно. В каждый момент времени я осознавал, что Я это Я, и что я нахожусь на ржавой остановке, и что ржавая остановка находится в Калмыкии. Другое дело, что все эти материальные понятия и образы потихонечку уплывали в какое-то отвлеченное далеко, и казались все более незначительными, неважными и второстепенными. Совершенно все равно, где я и что со мной. Органы чувств работали в формальном холостом режиме, выстраивая вокруг меня тонкую, но почти непроницаемую оболочку незнания. Если открыть глаза, то я мог бы, пожалуй, что-то разглядеть сквозь пелену радужных пятен но зачем? мне этого вовсе не хотелось... Если сосредоточиться, я мог бы почувствовать горячие песчаные вихри кожей, но они вовсе не мешали мне, и жара совсем не казалась мучительной... Я почти все время слышал голоса Главного и Дедушки, но эти звуки не складывались в моем мозгу в слова, наполненные смыслом. Наверное, если бы я предпринял невиданные волевые усилия, я смог бы разобрать смысл этих слов, но для этого надо было мучительно подниматься из мутных бездонных глубин прострации хотя быдо уровня обыденного сознания, а это казалось сложным и совершенно ненужным. В целом было вполне спокойно и хорошо, и единственное желание было чтобы меня никто не трогал, чтобы нелепый и бестолковый внешний мир остался где-то там снаружи, не пытаясь проникнуть сквозь мою оболочку незнания. Полагаю, это ощущение первое в цепи разнообразных состояний, которые испытывают умирающие. Впрочем, в правильности этого наблюдения у нас еще будет возможность убедиться когда-нибудь.
   Затрудняюсь сказать, сколько времени я плавал в этих серых сумерках вдоль грани, разделяющей полуобморок и полусон. Траектория моя шла синусоидой, и периодически я оказывался то по одну, то по другую сторону этой грани. Временами полусон превалировал над полуобмороком, и тогда в голове навязчиво шевелились какие-то липкие образы, в которых душа моя искала спасения от калмыцких климатических реалий. И я вроде бы сознавал, что образы эти придуманы именно мною и искусственны, и что ветер продлжает хлестать песком в ржавые стенки остановки и грохотать полуоторванным железным гофрированным листом над головой, и что если постараться, то можно избавиться от образов полусна. А временами, наоборот, верх брал полуобморок, и тогда заботливо выстроенная оболочка незнания обретала крепость и непроницаемость, и прояснившееся сознание полностью сворачивалось внутри этого кокона, отгораживаясь от материального, независимое от него и самодостаточное. Череда болезненных фантазий казалась бесконечной...
  
  
   Оттуда обратно
  
  -- ...зах песок, а во рту п###ы кусок...
  -- ...а во рту п###ы кусок... рефреном скучным голосом повторяет Главный.
   Что-то тут необычное, что-то тут не такое.
  -- А он, похоже, шевелится...
   Он это я. Я? И тут до меня доходит, что я теперь безо всяких усилий понимаю смысл слов, и далеко в прошлом те грани полуреальности, по которым я путешествовал, и в голове ясно и просторно. Это Главный и Дедушка, они разговаривают обо мне. Это называется я проснулся.
  -- Кто шевелится? П###ы кусок?
  -- Тьфу, гадость какая... Это Тёма шевелится, а никакой не кусок...
   Я открываю, наконец, глаза и разглядываю мутным взором заднее колесо велосипеда, стоящее почти у меня перед носом. Пыльная покрышка немного стерлась, в резиновых бороздках застряли белые песчинки. Потом медленно приподнимаюсь до сидячего положения, и только тут замечаю, что с меня сваливается спальный мешок Главного, которым я был прикрыт как одеялом. Недоуменно поглядываю на мешок и на Главного.
  -- Ты подвывал во сне, и дрожал все время. Мы думали, тебе холодно, вот, накрыли... объясняет мне Дедушка с ласковой улыбкой, как дефективному. Действительно, пальцы до сих пор холодеют, несмотря на жару.
  -- Штурман! Штурман оклемался! Главный изображает подъем эмоций Дедуль, теперь мы не пропадем с тобой и не потеряемся в пустыне!
  -- Рано радуешься, Папаш, пока еще неизвестно, как у него теперь с головой...
   Оказалось, я провалялся почти два часа. Солнце все так же немилосердно висит над пустыней, и скользкое прозрачное марево раскаленного воздуха дрожит над барханами. Пожалуй, разве что ветер немного стих. Меня напоили теплой, с пластмассовым вкусом, экспедиционной водой из неприкосновенного запаса, накормили экспедиционным сахаром для поднятия сил, и затем потянулась цепь пустых разговоров ни о чем, когда в каждой фразе, слове и взгляде сквозил один и тот же непроизнесенный вопрос Когда ехать сможешь, симулянт? Несколько раз я приподнимался на ноги, делал пару шагов, прислушиваясь к слабости в ногах и опасливо ожидая не закружиться ли остановка снова, покрывшись радужными пятнами... Наконец, результаты теста были признаны удовлетворительными. С моего велосипеда сняли самые тяжелые вещи и перераспределили, мне ласково заглядывали в глаза и сочувственно качали головой. Кряхтя и постанывая, мы вновь взгромоздились на зверей и неспешно покатились в сторону поселка Комсомольский.
   Теперь уже ни о каком чередовании не могло идти речи. Я ехал строго последним, временами отставая до неприличия, и это несмотря на то, что Главный с Дедушкой замедлялись как могли. Меня бросало и водило, и вдруг болезненным жаром начала раскалываться голова, и было отвратительнее, чем после наихудшего самогонного похмелья. Временами становилось совсем нехорошо и вдруг пробирал озноб. Тогда мы останавливались и ждали, пока эта сволочь отступит. Главный и Дедушка, обливаясь потом и изнывая от жары, встречали мои сообщения о дрожи и ознобе усталыми саркастическими ухмылками.
   Однако со временем, километров через двадцать, все хвори как-то рассосались, просветлели и испарились под этим неутомимым солнцем. Темп продвижения возрос, километровые столбы побежали резвее, да и солнца начало уже заметно клониться к горизонту, что вызвало приступы безудержного оптимизма.
   Заночевали в пустыне, в двух-трех километрах за Комсомольским. Когда мы остановились, безжалостное светило, наш дневной палач, инквизитор и экзекутор, как раз настолько приблизилось к закату, что перестало восприниматься как главный ненавистный враг. Облегчение невероятное. Пустыня из нестерпимо-раскаленной остыла в горячую, изнуряющий ветер почти стих, и песчаные вихри успокоились под ногами. Можно было, наконец, без тени сомнения сорвать надоевший намордник, стянуть эти клоунские нарукавники и кепку. Можно было вдыхать полной грудью, и расправлять плечи, и делать широкие движения. Только тут замечаешь, что весь день ты был съёжен и скукожен под этим пеклом, что старался занимать под ним как можно меньше места, что вся кожа ссохлась как у ящерицы, что движения стали мелкими и опасливыми. Что был напряжен внутренне с самого утра, ежеминутно подвергая себя издевательствам и принуждая себя делать то, что противоречит физиологической природе человека ехать на велосипеде через пустыню. А теперь солнце близится к закату, и всем существом своим чувствуешь ОТПУСКАЕТ, КОНЧИЛОСЬ. Возможно, сходные ощущения у тех, кого живыми снимают с креста.
   Солнце продолжает спускаться, и скоро уже зацепит горизонт. Три измученных человека, раздевшись до семейных трусов, бессистемно бродят между лежащими в песке велосипедами и пакетами, имитируя деятельность. Какое счастье, что на свете есть ночь! Господь, в неизъяснимой мудрости своей, устроил ее единственно для того, чтобы велотуристы могли, выпив несколько литров тухловатой воды, хоть как-то восстановить баланс в организме. Насколько я могу судить, баланс этот восстанавливается только ночью, при более-менее нормальной температуре, и где-то к полуночи можно будет с чистой совестью весело заявить, прислушавшись к своим ощущениям: А пить я вовсе и не хочу!. Если б не было ночи, а постоянный солнечный день, мы бы, наверное, все-таки сдохли. Впали бы в кому, высохли, и сдохли.
  -- Эх, какой был бой под Киевом! Помню, тепло было... Тепло, а не жарко... умиротворенный Дедушка цитирует из Булкагова.
   Действительно, можно сказать не жарко. 35 градусов. Теплый ветерок бережно щекочет сухим песочком, уже вовсе не горячим. Самое точное определение для нашего состояния УСТАЛА КОЖА. Почему-то для иллюстрации хочется вставить в текст анекдот. МарИванна спрашивает у детей в школе Какой у человека самый важный орган? Вовочка тянет руку. МарИванна понимает, что Вовчка ничего хорошего не скажет. Она игнорирует Вовочку и спрашивает Петеньку. Петенька: Самый важный орган это мозг! Правильно, Петенька. А почему? Потому что им человек думает!. Вовочка продолжает тянуть руку. МарИванна продолжает игнорировать Вовочку и спрашивает Танечку. Танечка: Самый важный орган это сердце! Правильно, Танечка. А почему? Потому что сердце гоняет кровь и т.д.. Наконец, опросила всех детей кроме Вовочки, а он все продолжает тянуть руку. Скрепя сердце и внутренне напрягшись, МарИванна спрашивает и Вовочку. Вовчка вскакивает и выпаливает Самый важный орган у человека это кожа!. МарИванна облегченно вздыхает, удовлетворенная тем, что на сей раз обошлось без обычных Вовчкиных пошлостей, и по инерции спрашивает "А почему, Вовочка?". И тут: А потому что если бы у людей кожи не было, то мужики бы свои яйца в руках носили!
   Так вот вечером того дня в пустыне Черные Земли я бы целиком согласился с Вовочкой. Самый важный орган это кожа. Она спасает и сохраняет, встает на защиту и оставляет шанс. Она принимает удары и держит их, держит до последней возможности. Она страдает и обгорает, даже под белыми солнцезащитными балахонами, все равно получая свою долю ультрафиолета и не в силах справиться с ним своей собственной пигментацией. Именно поэтому, кстати, туареги применяют темно-синюю одежду вековой опыт сахарского народа подсказывает, что ультрафиолет опаснее теплового воздействия солнца.
   Ночевка в пустыне занятная штука, кладезь впечатлений и находка для социального психолога. Для европейского человека это крайне необычно в плане пространственных ощущений. Мы с вами, хотя и никогда об этом не задумываемся, ежедневно проходим сквозь несколько пространственных объемов, вставленных друг в друга как матрешки, и разум наш этими объемами привычно ограничен. Припомните свой обычный день, читатель. Вы просыпаетесь в своей комнате. Это маленький объем. Стряхивая сон, вы топчетесь по квартире, одновременно осваивая сознанием своим объем чуть побольше. Затем вы выходите на улицу и это еще бОльший объем, ограниченный уже стенами панельных домов-новостроек. А если вам повезло в жизни, и вы работаете не в Сбербанке, а, скажем, машинистом дальнего следования, то и после этого панельно-городского объема вас ждет еще одно расширение пространства и неохватная ширь полей и просторов. Однако заметьте вы переходите из одного объема в другой постепенно, со ступенчатым нарастанием. И та часть вашего сознания, которая ответственна за пространственные впечатления, вполне успевает адаптироваться на этом пути, не переполняясь и не зашкаливая. А вечером наоборот, из бОльшего объема в меньший: ширь просторов -> улица города -> квартира -> комната. Угасая перед сном, сознание ваше стремиться загнать вас в наименьший объем, а лучше всего закрыться одеялом с головой. Откуда это в нас? Вероятно, передалось с генами от безобразных предков-приматов, которые прятались в замкнутом объеме пещеры от рыскающих снаружи хищников или коротали ночь под величественным шатром лиственным покровом тропического леса. В любом случае объем должен быть замкнут, только тогда может прийти успокоение к примату. Тебя не заметит враг.
   В пустыне же вовсе не так. Ты остановился на ночь а объем остался прежним, не уменьшаясь и не замыкаясь. Ширь, простреливаемая насквозь до горизонта, и ты один как перст посреди этой плоскости, как бабочка, насаженная на булавку для всеобщего обозрения. Над головой по-прежнему остается распахнутая половина бесконечности небесный свод, и он не дает успокоиться, и лишает сознание возможности совершить свой ежевечерний ритуал путешествия сквозь череду вложенных объемов от большего к меньшему. Остается чувство незавершенности, неустроенности и неприкаянности. Каким-то образом мирятся с этим состоянием наши братья по разуму, кочевники, оттого-то они так сильно от нас отличаются. И еще очень бы хотелось мне посмотреть, как сможет заснуть в своем скафандре космонавт, вышедший из корабля в открытый космос. Вокруг него-то будут распахнуты обе половинки бесконечности! Как переживет это психика? А вот еще интереснее было бы пронаблюдать его эмоции при пробуждении в неограниченном объеме. Полагаю, система жизнеобеспечения в эти секунды будет работать с полной нагрузкой по всем своим гидравлическим магистралям...
   Тем временем южная ночь стремительно покрывает пустыню бархатным траурным покрывалом, на чернильно-черном небе проступают яркие крупные звезды, и между ними россыпи, мириады мелких, переходищих в неразличимые. Однако после невыносимого дня даже не хочется смотреть на них, чтобы не заводить очередного длинного разговора, с обязательной цитатой из Канта, о бесконечном мироздании, неизъяснимой мудрости Господней и полнейшем ничтожестве перед лицом его такого мизера, как три велотуриста в калмыцких песках..
   Если же обратить взор свой долу, то можно наблюдать конструктивные хлопоты Главного в самоотверженных попытках изготовить ужин. В песке вырыта ямка, в нее помещен (чтобы не задувало) примус, на примусе нехотя начинает булькать котел с будущим супчиком. Как слабосильный симулянт, я освобожден от необходимости участвовать в этих героических свершениях, и можно расслабленно сидеть на теплом песке, уставившись на обгорелую красную рожу Главного, которая нависает над примусом в неверном бензиновом свете. Игра теней и отблесков доводит эту плутоватую рязанскую физиономию до поистине мефистофельской выразительности на фоне поглощающей черноты ночи. Сидя с трех сторон вокруг ямки с примусом, мы отбрасываем три бесконечно длинные тени в три разных стороны окружающего мрака одну тень на Астрахань, вторую на Элисту и третью на Махачкалу. Из пустыни теплыми волнами продолжает веять легкий ветерок, щекоча мельчайшими песчинками. Температура все еще заметно больше 30 градусов.
  
  
   Утро
  
   Новыми трудовыми свершениями ознаменовали год семидесятилетия Великой Октябрьской революции полеводы Ямпольского района какой-то там области...
   Мы проснулись, как подброшенные, едва только верхний край солнечного диска чуть-чуть показался над горизонтом узкой зловеще-малиновой сверкающей чертой. Ощутив на себе первые прямые лучи солнца, организм ужаснулся, почувствовал себя уязвленным и перестал спать.
   Минувшим днем горняки Экибастузского угольного разреза добыли фиг знает какую тысячу тонн угля с начала года, тем самым....
   И теперь мы шеренгой сидим втроем посреди пустыни на еще не успевшем нагреться песке, синхронно повернув красные обожженные рожи в сторону восхода солнца. Невыспавшиеся и хмурые, с неприязнью разглядываем все увеличивающийся сегмент дневного светила, распухающий под действием атмосферной рефракции. Сине-серое небо, дымка песчаной взвеси над землей, ни малейшего намека на облака. Лежащие на боку велосипеды и раскиданные вокруг рюкзаки отбрасывают длинные фиолетовые тени. В косых солнечных лучах контрастно вырисовываются мелкие ребристые песчаные волны на барханах.
   Я отчетливо ненавижу этот малиновый диск, вот уже совсем оторвавшийся от горизонта. Я на него просто смотреть не могу без отвращения, меня вот-вот вырвет, глядя на него, и вместе с тем я не могу оторвать от него глаз. Вот он, наш сегодняшний враг. Я его ненавижу даже не на эмоциональном, а прямо-таки на физиологическом уровне. Каждая клеточка организма съеживается в страхе и противится подъему солнца над горизонтом, в каждой клеточке еще свежа память о вчерашнем дне. В незапамятные времена Иисусу Навину удалось остановил закат. А нам бы остановить восход нет, никак?
   И в заключение о погоде. В Волгоградской области и на Нижнем Поволжье сохранится сухая и жаркая погода. В Волгоградской области днем 32-37, в Астраханской 35-40, в центральных и южных районах Калмыкии до 45 градусов в тени. Вы слушали программу новостей Волгоградского радио...
  -- Казззлы! бормочу я.
  -- Блин, заткните его! Дедушка швыряет в работающий приемник горсть песка.
   Главный ухмыляется и вертит головой:
  -- Сорок пять! То-то я смотрю, как-то вчера вроде бы жарковато было... Я даже пропотелся малось. А штурман так вообще чуть не подох.
   Это он в точку. Штурман действительно чуть не подох. Впрочем, ничто не мешает сделать сегодня несделанное вчера. Тем не менее возразить этому самодовольному болвану:
  -- День на день не приходится, Папаш. Посмотрим, кто из нас подохнет сегодня.
  -- Да я хоть сейчас готов... злобно бормочет Дедушка, подохнуть тут на фиг и больше не мучиться с вами...
  -- Совсем ты, Дедушка, старенький стал...
   Солнце продолжает свой неторопливое движение над горизонтом, постепенно меняя свой багрово-красный отсвет на ослепительную белизну. Небо теряет краски, пустыня запахи, а мы последние остатки душевного спокойствия. Приходится снова надевать кепки, очки и все прочее. Поминутно поглядываем на нашего сегодняшнего противника и одновременно пытаемся, исключительно из чувства долга, позавтракать. Жуем тепловатые китайские консервированные сосиски, безвкусные и ватные от крахмала. Запиваем сероводородной водой. Завтрак непростое испытание. Завершается облачением в намордники и нарукавники.
   Потом очень быстро собираемся (благо, ни палатку не ставили, ни мешков спальных не раскатывали, ни костра не разжигали) и по утреннему холодку стартуем в надежде хоть сколько-то проехать в нормальных условиях . Температура утреннего холодка 33 градуса по нашему убогому спиральному термометру.
  
  
   Кризис
  
   Поселок Прикумский, последний калмыцкий редут. Раскаленные строительные вагончики среди барханов, ни единого кустики или травинки. Заунывный ветер поднимает мелкую горячую пыль. На краю поселка, возле дороги, стоит ржавая водопроводная колонка, полузанесенная песком. Если ее старательно прокачать, то из колонки польется тоненькой струйкой тепловатая вода. Еле-еле. Подставленная кружка наполняется примерно за минуту. Мы втроем сидим вокруг колонки, по очереди наполняем кружки водой и, наполнив, выливаем себе на голову. Пока выливаешь, стараясь не торопиться просто райское блаженство. Потом терпеливо ждешь своей очереди, и пока ее дождешься (всего-то три минуты!), кепка и майка уже снова горячие и почти сухие.
   От колонки совершенно невозможно оторваться. Существовать можно только в радиусе нескольких метров от нее, удаляться дальше организм отказывается. Безусловно, идеальным вариантом было бы провести весь день, держась одной рукой за колонку, а в другую подставляя под водяную струйку. Непрерывно хочется пить, причем даже спустя секунду после предыдущей выпитой кружки.
   Всем нам троим давно понятно, что уже полчаса как пора выпить напоследок по литру, бросить эту колонку, влезть на зверей и укатить в сторону Ставропольского края. До следующего населенного пункта, ставропольской станицы Величаевская, всего-то около 60 километров, но для нас в нашем теперешнем состоянии это нешуточная цифра. Полдня мы ехали через пустыню по дороге без покрытия, кажется, немногим быстрее пешехода, ежесекундно выбирая на этой дороге полоски твердой земли не засыпанной песком. Мы останавливались каждые 10 километров, а то и чаще, и подолгу сидели на обочине, с трудом удерживаясь от того, как бы не выхлебать разом весь запас воды. Мы преступно теряли время и силы, повинуясь беспрекословной воле нарастающего зноя, и злились из-за этого сами на себя.
   А теперь мы вообще потеряли всякое представление о совести и долге. Мне даже думать не хочется о том, как мы оторвемся от спасительной живительной колонки и снова погрузимся в это раскаленное пекло, отрезанные от родника ржавой влаги, насыщенной сероводородом. Я превратился в животное, которое хочет только пить и лежать, и больше ничего не хочет и хотеть не умеет. Это животное отказывается рассчитывать соотношение часового пробега и потребления воды, оно отказывается рассматривать перспективы передвижения ночью, раз уж днем невмоготу, оно оказывается изучить возможность поймать попутку в Величаевскую. Это животное согласно только лежать. А если оторвать его от колонки (насильно, с мясом, со скрежетом ногтей и хрустом сломанных пальцев), то ни в коем случае нельзя доверять этому животному экспедиционные запасы воды. Животное тут же, ни сходя с места, выпьет все запасы без зазрения совести, даже и не вспомнив о своих товарищах и не пытаясь растянуть эти литры на часы. Только не стоит думать, что в прошлой, человеческой, жизни это животное было какой-нибудь сволочью или аморальным типом. Вовсе нет. Просто теперь оно животное, и никакие разговоры о морали, коллективизме и осознанной необходимости с ним неуместны. Полная потеря человеческого облика. Жара выдавливает человеческое из животной оболочки, вытапливает, выпаривает, выжаривает. Остается высохшая скотина.
   ...Покинуть колонку удается только с четвертой попытки. Во время первых трех разум услужливо подсказывал разные необходимые поводы задержаться и вернуться к ней снова. Наполнение фляг, драгоценный плеск переливчатых брызг и унылый гул ветра на срезе горловины фляги. Крошечные, мгновенно высыхающие темные пятнышки мокрого песка под носиком колонки трогают до слез, напоминая о том, что где-то есть трава и березки, и снег зимой, и огромная Среднерусская равнина с нормальной температурой. Наконец, в бессильном траурном молчании отъезжаем. Кепка, черные очки, намордник и платок сзади создают мимолетную иллюзию отстраненности от окружающего пекла. Солнце безжалостно оккупирует зенит, куцые тени теряются на ослепительном фоне песка. Поперек дороги слегка ползают ниточки пыльных вихрей. Хочется пить.
  
  
   Буря
  
   Минутная остановка попить. Во мне уже, кажется, кончилось все, что только может кончиться. Даже страх кончился. Бескрайняя раскаленная сковорода, на которой мы изжаримся без масла. Можно никуда и не ехать все равно без толку. Наверное, наш единственный шанс попутная машина. Сегодня, впрочем, не видели еще не одной. Что и неудивительно. Какой дурак поедет через пустыню по полуденному солнцепеку, который может расплющить все живое своим раскаленным прессом? Насквозь до внутренностей души.
  -- Тём, там вроде как облачко появилось... произносит Главный с неопределенной интонацией. Блин, он уже достал своими дешевыми трюками, якобы призванными поднять бодрость и вселить энтузиазм. Прям вот так бы сейчас всей пятерней ему по сальной потной морде.
   Облачко. Ага. Щас. Поверил, как же...
  -- Мираж... саркастически отзывается Дедушка, не поднимая головы. Смотреть вниз приятнее, можно увидеть коротенькую тень.
  -- Не, блин, я серьезно... интонация Главного обретает определенность. Она есть удивление. Тём, Тём, не, ну мля буду!
   Звучит убедительно. И вправду, посмотреть что ли? Поднять голову? Если никакого облака нет, то пятерней по сальной морде...
   Вы будете смеяться, но вроде бы действительно что-то есть. Облако - не облако, но какая-то серая потемнелость на выжженном небе. Мы стоим и пытаемся угадать, пригонит ли его ветром к нам. Призрачная перспектива временного облегчения. Двинуться с места невозможно, мы все внимание, мы поглощены этим облаком и следим за ним во все глаза, как зеки за движением рук раздатчика пищи. Каждое изменение его формы или размеров вызывает одобрительный обмен мнениями.
   Так продолжается минут десять. Да, это облако. И оно Урра!!! приближается к нам, расширяясь и на глазах увеличиваясь в размерах.
   Облако явно ненормальное. Если скользить по нему взглядом сверху вниз, то можно проследить все оттенки постепенного перехода из светло-кремового в коричневый. Кое-где на пути этой палитры наблюдаются незначительные отклонения к серому, но в целом тональность и направление цветового перехода выдерживаются строго. Вверху, на фоне раскаленного, бесцветного, почти белого неба, вырисовывается неторопливо шевелящийся светлый контур, который по мере приближения к земле окрашивается каким-то грязно-желтым оттенком с серыми и бурыми лохмотьями, а еще ниже приобретает угрожающий серо-коричневый цвет. В отличие от обычного облака это страшноватое чудо природы спускается до самой поверхности земли тяжелым непроницаемым занавесом. Даже издалека видно, как на границе этого облака и пустыни клубятся зловещие коричневые выбросы и вздымаются вверх бурлящие пыльные струи.
   Поведение человеческого разума в неопределенных ситуациях загадочно и непрогнозируемо. В третьем классе я читал пугающую книжку Необыкновенное и грозное в природе, и наверное поэтому мне на скунду раньше остальных удается определить, что же такое мы видим перед собой в данный момент.
  -- П###ец, ребятки, мы отъездились! Это песчаная буря...
   Главный несколько секунд молча стоял и смотрел на приближавшееся облако, сдернув с лица платок-намордник и облизывая пересохшие губы. Словно пробуя на вкус слова песчаная буря и пытаясь уяснить для себя степень опасности, которую они означают. Лично для меня эти слова не означали почти ничего до тех пор, пока я не прознес их перед лицом темного клубящегося облака. Стало страшновато, но непонятно было, насколько сильно нужно бояться. Наконец Главный приходит для себя хоть к какому-то выводу:
  -- По уму, надо бы как-то переждать ее, наверное... Как мыслишь, Тём?
  -- Я так мыслю, Папаш не фига тут стоять на нее таращиться...
   В голове вихрем пронеслись все мало-мальски пригодные примеры и ассоциации, когда-либо виденные, слышанные или читанные. Представились завернутые в белые бурнусы арабы, ревущие верблюды, которые, подгибая ломкие колени, садятся на песок под завывание ветра, суровые туареги, закутанные до глаз в темно-синие покрывала и прячущие головы под верблюжий бок. Под верблжий бок это нам, пожалуй, подходит...
   Папаш, я думаю надо с дороги съехать и зверей как-нибудь полукругом выложить что ли... Хоть что-то...
   Нда, пожалуй, тянет дело... как-то автоматически, бездумно соглашается со мной Главный, по-прежнему не в силах оторваться от величественного зрелища надвигавшейся бури. Потом, стряхнув прилипчивое оцепенение, активизируется: Давай, давай, Дедуль, поехали...
   Куда тут ехать-то, куда ехать? Дедушка вяло оглянулся вокруг и даже сделал какое-то движение передним колесом. Однако в целом похоже, что его собственная судьба его не особенно волнует.
   Да вот к этому бархану хотя бы! Зверей сложим, и сами рядом. Давай, давай!
   Вот тебе твоим же зверем голову и размозжит. спокойненько заявил Дедушка и сделал попытку ухмыльнуться.
   Ну, так и стой тут на дороге, Дедуль... Тебя тут ветром подбросит и шмякнет... Дедушка начал меня раздражать своим фатализмом, и я решил его попугать.
   А, что ему, Дедушке-то! Он старенький уже, свое прожил. Помрет ему по фигу! А нам с тобой еще надо бы небо покоптить. Главному все-таки удается вызвать у нас подобие тревожной улыбки. С этой застывшей улыбочкой мы тащим велосипеды от дороги. Тонкие шины вязнут в сыпучем песке, ноги предательски проваливаются в него по щиколотку. Мы ежесекундно поглядываем на надвигающийся катаклизм. Он уже заполнил собою значительную часть небосклона, которая еще четверть часа назад была прозрачна и не таила в себе никаких подвохов. В то же время, по контрасту с бурлящей пыльной волной на горизонте, непосредственно вокруг нас пока ничего не изменилось. Наоборот, ветер, кажется, почти стих, и его последнего издыхания едва хватает на то, чтобы шевелить в воздухе вдоль земли вялые песчаные струи. Они извиваются ленивыми змейками на высоте нескольких сантиметров, огибая наши ноги и просачиваясь между спицами велосипедов, а на верхушках барханов срываются с острых песчаных карнизиков и распыляются в раскаленном воздухе.
   Валим велосипеды в песок, выкладывая их против ветра в виде буквы П.
  -- Тём, может голову во что-нибудь завернуть, а то ведь песка наглотаемся...
  -- Во что, во что в ветровку, больше не во что. Дедуль, давай торопись, торопись, она, падла, приближается.
   Не хотелось бы потерять черные очки. Я снимаю их, и ослепительное солнечное отражение от выбеленного раскаленного песка сразу ударяет по глазам. Несколько мгновений стою, беспомощно щурясь и строя страдальческие монголоидные рожи. Невозможно удержаться, чтобы не взглянуть еще раз на наползающий клубящийся кошмар. Без очков он выглядит еще отчетливее, уже прекрасно различимы отдельные пыльные потоки, которые движутся в коричневом облаке в разных направлениях, подчиняесь некоему грандиозному общему вертикальному круговороту. Но не время любоваться, товарищи, не время! Я извлекаю из рюкзака свою куртку-ветровку и засовываю вместо нее все свои мелкие вещи и предметы очки, платок-намордник, кепку, кулек со слипшимися карамельками, флягу с водой... Тщательно застегиваю рюкзак и старательно запихиваю его под амортизаторы на заднем багажнике. Будем надеяться, рюкзак вместе с велосипедом никаким ветром не унесет.
   Глядя на ветровку, мне в голову приходит идея, которая представляется весьма перспективной. Если наполовину застегнуть молнию, потом перевернуть куртку вверх ногами и задом наперед и вдеть руки в рукава, то голова оказывается в просторном и плотном наморднике, который посторонняя сила сможет снять только вместе с головой. Что нам и нужно! Под удивленными взглядами Дедушки и Главного я проделываю указанную манипуляцию и через полминуты превращаюсь в гибрид огородного пугала и Карлсона в образе привидения.
  -- А что? Тянет дело! одобряет мою придумку Главный и пытается повторить те же манипуляции со своей курткой. Хитрый штурман...
  -- Не так глупо, не так глупо... бормочет Дедушка, и далее выдает саркастический комментарий на пределе самообладания: Незадолго перед смертью штурман экспедиции проявил невиданную смекалку...
   Потом и он напяливает на себя ветровку указанным манером.
   Секунды проходят в тревожном ожидании. Мы стоим в своих полу-нахлобученных импровизированных капюшонах. Руки, вдетые в рукава перевернутой куртки, теперь трудно опустить вниз, и со стороны мы, вероятно, напоминаем троих пингвинов, растопыривших крылья и нерешительно переминающихся с ноги на ногу. Невозможно оторвать глаз от надвигающегося. Облако наползающей пыльной бури разрослось до размеров грандиозной стены регионального масштаба, которая простирается от горизонта до горизонта и уходит вверх до самых небес, так что приходится запрокидывать голову, чтобы разглядеть его верхний край. Зловещие и величественные потоки бурого и коричневого, на первый взгляд ленивые и степенные, а на самом деле могучие и всесокрушающие, различимы в глубине этой шевелящейся массы. В самом низу, там, где облако соприкасается с пустыней, бурлит пульсирующим коричневым валом безостановойчный горизонтальный вихрь цилиндрической формы, как гигантский бурун прибрежной волны. А на некотором расстоянии перед ним по пустыне катится порыв ветра первой волны, вздымающий фонтаны песка и как бы проверяющий барханы на прочность перед подходом основных сил бури.
   Наконец, облако уже совсем близко, оно движется со скоростью курьерского поезда. Весь видимый мир оказывается разделенным на две половины раскаленную неподвижную пустыню и неистовый грозный темно-клубящийся кошмар, и мы стоим почти на самой границе пустыни и кошмара. Слышен низкий утробный гул, инфразвуковой голос природы. Ногами отчетливо ощущается сильная дрожь земли, по всей пустыне от края до края. В эти секунды я впервые за последние несколько дней совершенно забываю о том, что мне хочется пить. Наползающая стена вот-вот поглотит нас, накроет своим первобытным хаосом. Вспомнился какой-то фантастический сюжет про космонавтов, долетевших до граицы нашего мира и антимира. Здесь то же самое. На наших глазах привычный мир пустыни поглощается неизведанным бурлящим антимиром бури, и остается только фантазировать, как оно там, внутри... Сдерживаюсь, чтобы не побежать стремглав куда глаза глядят, как обороняющиеся пехотинцы во время танковой атаки.
   Метров триста.
   Двести пятьдесят.
  -- Ну, вы как хотите... Я пошел. Дед нахлобучивает куртку на голову и плюхается ничком в песок.
   Двести.
  -- Шутки в сторону! и мы с Главным повторяем дедушкин маневр.
   Несколько секунд необычайной ясности мысли и острого осознания реальности. Лежу с закрытыми глазами и считаю про себя. Загадал на счет восемь. Запах разогретой на солнце синтетики, едва не расплавившейся.
   Восемь! Ничего... Еще какие-то мгновения обманчивого спокойствия под нарастающий гул. Всем телом ощущаю дрожание земли. Ожидание затяги...
   ВЖЖИХХ!!! Шквал!
   Под ударом ветра дергается даже мой рюкзак, в который я упираюсь локтем. Свист, вой, гул и вакханалия. Песок оглушительно хлещет по куртке снаружи, я ощущая себя мышью, забравшейся внуть ударной установки перед началом рок-концерта. В мгновение ока весь объем пространства под курткой-капюшоном наполняется мелкой песчаной взвесью, проникающей повсюду. Песок в ушах, в носу, в зубах. Глаз не открываю. Сверху становится нестерпимо жарко, хотя, казалось бы, куда же жарче-то? Жарче же некуда! Если еще хоть чуть-чуть погорячее, то я уж и не знаю что делать... Ноги и спину откровенно жжет, как горчичником, и только с некоторым опозданием я догадался, что это стремительно летящие постоки песка пробивают наскозь тоненькую футболку и хэбэшные треники. От ударов тысяч песчинок и возникает кажущееся жжение. Где-то над головой с дробной частотой хлопает какая-то материя. В отдалении раздается страшный терск, как выстрел, сразу же за ним еще один.
   Затрудняюсь сказать, сколько времени длилось это неистовство пять минут, десять, пятнадцать? пока я лежал ничком и пытался угадать, засыпет меня песком или нет. Каюсь, про Главного с Дедушкой я за эти минуты не вспоминал ни разу. Время летело столь же стремительно и незаметно, как в зубоврачебном кресле, когда от обилия неизгладимых впечатлений забываешь обо всем, сознание целиком подчиняется воле внешних событий и растворяется в них, полностью теряя самоощущение и оценку происходящего. Думаю все же, что натиск первой волны продолжался минут пятнадцать, в течение которых я чего только не передумал. Было откровенно страшно. Вполне понимаю людей, которые писались и какались, оказавшись на фронте в первый раз под обстрелом или бомбежкой.
   Но вот ухо начинает улавливать какие-то новые вариации в тональностях визга, свиста и воя вокруг. Сильное страдание не бывает продолжительным. Неистовство бури переходит на предыдущий уровень, форсаж выключен, и я решаюсь изучить ситуацию визуально. Полузасыпанный, выбираюсь из-под песчаных наносов и, стоя на карачках, открываю узкую щелочку в своем головном уборе. Ветер с новой силой врывается в щель и бьет по лицу песком, полы куртки трепещут и рвутся из рук. Присособившись наконец, оглядываю окружающее пространство в радиусе трех метров и с удовольствием наблюдаю веселый глаз Главного, который смотрит на меня через такую же щель в своей куртке. Солидарность мыслящих существ. Главный, похоже, даже пытается мне что-то проорать, но звук его голоса, не успев родиться, уносится вдаль. Буря тем временем ослабела лишь на пол-тона и продолжает бушевать, однако любопытство берет верх, и мы устраиваемся в скрюченных позах спиной к ветру в аэродинамической тени бархана и рюкзаков. Главный приподнимает нижний край своего намордника и становится похож на томную великосветскую даму, кокетливо приоткрывающую густую вуаль. Я следую его примеру. Вуаль неистово полощется на ветру и хлопает, подчиняясь воле поверхностных вихрей. Толкаю Дедушку и знаками приглашаю его присоединиться к нам, сидящим и зрячим. Через пять секунд мы уже сидим втроем и инстинктивно жмемся в кучку, надеясь удержаться друг за друга.
   Зрелище вокруг более всего напоминает вид из салона легкового автомобиля, проходящего через мойку, только без эффекта отстраненности. Справа и слева, спередии сзади, и прямо над головой несутся песчаные вихри, перекручиваясь на лету и стремительно изменяя форму своих хвостатых лохмотьев. Они то возникают из монотонной массы летящего песка, то распадаются, то несколько из них объединяются на несколько секунд в один большой протуберанец, который затем опять рассыпается на несколько маленьких. Иногда пролетают какое-то обрывки чахлых растений и корней, странными прыжками проскакал непонятно откуда взявшийся полиэтиленовый пакет. Граница видимости приблизительно сто - сто пятьдесят метров, видна дорога и два сломанных телеграфных столба, рухнувших по направлению ветра (вот он, откуда был оглушительный треск-то!). Оборванные телеграфные провода извиваются в горизонтальном полете. Иногда где-то на границе видимости появляются настоящие, вполне взрослые смерчи. Эти солидные песчаные колонны высотой в несколько десятков метров, головокружительно вращаясь, степенно и величественно переползают с бархана на бархан и неожиданно рассеиваются, споткнувшись о поверхность дороги. При каждом таком крушении из смерча высыпается куча песка, примерно как из самосвала, и тотчас же уносится ветром. Все мы трое синхронно задумываемся о том, какие незабываемые ощущения ожидают нас в случае прохождения подобного смерча через наш бархан.
   После того, как буря стихла еще на пол-тона, у Главного появляется озорная идея встать на ноги. Он зачем-то надевает очки и осторожненько проподнимается, удерживая баланс в набегающем потоке. Одежда облипает и трепещет на ветру. Раскинув руки, Главный лежит спиной на тугом воздушном потоке, образуя угол с горизонталью градусов в шестьдесят. В нормальных условия стоять под таким углом и не падать можно только после семисот-восьмист граммов.
   Дальше больше. Озорство Главного не знает пределов, и он решается помочиться прямо в песчаную бурю. Или на песчаную бурю. Или внутрь песчаной бури, уж не знаю как сказать... Неуместное желание доказать свое презрении стихии. Обезвоженный организм Главного встречает эту дурацкую затею с недоумением, и только после нескольких минут тщетного ожидания все под тем же углом в 60 градусов парочка жалких капель уносятся в сторону Астрахани. И тут же оскорбленная природа наносит Его Самодовольному Величеству ответный удар. На волне кажущегося успеха герой эпизода теряет чувство баланса, предательскийй боковой вихрь сбивает его с ног, и он валится на спину. Опрометчиво надетые очки устремляются вслед ранее упомянутым каплям. Полагаю, очки эти и до сих пор покоятся где-то на просторах империи Илюмжинова, скрываясь под слоем переменчивого песка, все более толстым с каждым годом....
   А потом был еще один натиск бури, почти такой же сильный, как и первый. И Главному снова пришлось подползать к нам щурясь и отплевываясь. И мы снова лежали, уткнувшись в рескаленный песок, накрытые своими куртками. И снова ветер хлестал со всех сторон, и обжигал летящим песком задницу, и засыпАл нас постепенно, надувая вокруг велосипедов маленькие игрушечные барханчики. По второму разу это было уже более привычно и не так волнительно, только беспокоили воспоминания о бродивших среди барханов вертящихся столбах-смерчах, да иногда подумывалось: А что будет, если все это безобразие продлится долго, и у нас раньше кончится вода?"
   Однако безобразие не может длиться бесконечно, и правильность этого утверждения подтвердилась спустя примерно часа полтора после начала пыльной бури. Ветер постепенно стал сходить на нет. И хотя долго еще сила его была такова, что ехать на велосипеде было невозможно, тем не менее стало ясно буря кончается. Мы сидели, наслаждаясь вынужденным отдыхом и смотрели вслед уходящей буре. За ней тянулся пыльный хвост, шлейф вихрей и мелкие карлики-смерчи, выродки недавних солидных песчаных столбов.
   Температура резко упала, вместо 45 градусов 35. А это же совсем другой коленкор! О, при тридцати пяти градусах ты уже почти человек. При сорока пяти все силы рассудка уходят на обработку сигналов, приходящих от каждой нервной клетки организма: Жарко. Жарко. Жарко. А при тридцати пяти градусах ты можешь думать еще много о чем, кроме воды и жажды, и в мозгах остается достаточно места и времени, чтобы отслеживать характер местности, учитывать километраж и даже, может быть, любоваться своеобразным очарованием пустынного пейзажа.
   Отряхнув велосипеды от песка, высыпав его из одежды и обуви и всласть проплевавшись все тем же песком (И в носу песок, и в ушах песок...), мы, наконец, возобновили движение. Пустыня заиграла новыми красками, не столь пугающими и зловеще-безжизненными. Километры поползли побыстрее, а возле необитаемого пункта с сочным освежающим названием Сладкий Артезиан мы обнаружили еще один прудик с коровьей мочой, как в Улан-Холе. Барханы начали уменьшаться и исчезать, уступая место серым проплешинам высохшей безжизненной степи. Ближе к вечеру въехали в первый населенный пункт на территории Ставропольского края казачью станицу Величаевская. Нормальные русские люди, почти нормальная температура, нормальные дома и даже кое-где нормальные абрикосовые деревья. Клочки зеленой травы вдоль помойной канавы. Жизнь!
   На закате попытался пойти дождь. Его можно было бы назвать грибным, если допустить, что в песке растут грибы. Мелкие капельки отрывались от неба и трогательно старались упасть вниз. Однако испарялись, не долетая до разогретой поверхности, и лишь изредка веселили нас своими прохладными влажными касаниями. Растрескавшаяся выжженная почва оставалась совершенно сухой...
  
   Вместо эпилога
  
   Некоторое время я раздумывал, включать ли следующий заключительный эпизод в мое повествование, и без того страдающее излишним натурализмом и вниманием к физиологическим подробностям. И решил непременно! Как иллюстрацию и финальный аккорд...
   Итак, на следующий день после станицы Величаевской Дедушка с самого утра чувствовал себя не очень хорошо, однако особого внимания на это никто не обратил. Еще бы! Эйфория, охватившая нас после возвращения на обитаемые территории, превышала разумные границы. На ее волне Дедушка с трудом дотянул до города Буденновск, и тут организм его дал отчаянный сбой. Дедушку прорвало!
   Это была впечатляющая картина по тихим мирным улицам Буденновска неслись три велосипедиста, первый из которых, бледнея и зеленея на всем стремительном ходу, регулярно блевал направо и налево! Благопристойные молодые мамаши, задыхаясь в негодовании, обеспокоенно оттаскивали детишек от края тротуара и возмущенно стряхивали с себя зловонные брызги. Сеятель, разбрасывающий облигации Государственного Займа! Серьезные нетрезвые мужчины, торгующие домашним вином несмотря на горбачевские антиалкогольные репрессии, нещадно матерились и грозили кулаком Дедушке вслед. Стайки изпуганных девиц половозрелого возраста, визжа, жались к заборам в ужасе перед этим двухколесным Змеем Горынычем, извергающим на ходу рвотные массы, как американский B-52 напалм над вьетнамскими джунглями. И, наконец, бесконечно счастливы были местные автовладельцы, которым Дедушка делал шикарные бурлящие пенные лужи на крышах, капотах и крыльях их автомобилей в те моменты, когда поворачивал голову налево.
  -- Вон за тем Жигуленком, Тём! весело орал Главный, Щас догоним его, посмотрим на крышу, и узнаем, что ел Дедушка на завтрак!
   Так Дедушкин организм делом проголосовал против этого пятидневного издевательства пересечением на велосипеде пустыни Черные Земли и Ногайской степи.
   Оставшаяся (и бОльшая) часть пути до Одессы была скучна, однообразна, и в памяти моей с годами почти стерлась... Кстати, помните тот железнодорожный костыль, который был приварен внахлест к шатуну на велосипеде Главного? Так вот он не обеспечивал должной соосности и симметричности, в результате чего педаль оказалась приварена несколько под углом по отношению к своему штатному положению. Вы скажете мелочь.
   Правильно, и сначала Главный сказал точно так же.
   Однако Астрахань и Одессу разделяют две тысячи километров и три недели пути на велосипеде. За это время Главный так наловчился держать ногу в слегка вывороченном состоянии, что по окончании этого путешествия утратил навыки прямохождения, присущие высокоорганизованным приматам. И еще спустя пару недель после возвращения в Москву он при ходьбе припадал на правую ногу, как падагрик, и постоянно непроизвольно заворачивал вправо.
   Но все-таки главное воспоминание и в ушах песок, и в глазах песок, и в носу песок... А во рту ....
   Продолжение хором.
  
  
   - 1 -
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"