Аннотация: О той неслышимой музыке, которая, по Сэлинджеру, пронизывает весь этот мир.
Птица
<PLAY> Ночная птица <STOP> <REW>....
<PLAY> Ночная птица <STOP> <REW>....
<PLAY> Ночная птица <STOP> <REW>....
Как вы думаете сколько раз подряд нужно прослушать песню Воскресенья Ночная птица, чтобы она не просто вошла в плоть и кровь, въелась в мозг, печень и селезенку, навязла в зубах и набила оскомину нет, чтобы она добралась до смой глубины вашего подсознательного и вынесла его вон, заменив его собою? И чтобы она с той поры непрерывно исходила из вас чистым потоком, совершенно без усилий, в любой конкретный момент времени, чтобы она стала первым звуком вашего нового сна и оказалась последним звуком перед пробуждением? Чтобы она продолжала звучать и в тот самый неуловимый миг между сном и явью, когда сознание ваше, уже освободилось от сладкого липкого и тягучего небытия, но еще не погребено вдруг обрушившейся на него отвратительной реальностью? Именно в этот краткий миг, быть может, единственный в сутках, когда душа ваша почти так же чиста и прозрачна, как и только что вышедшая из-под руки всеблагого Создателя чтобы и в этот миг из мыслящего существа вашего исходила песня Ночная птица сколько раз подряд нужно прослушать ее накануне? Так вот я вам скажу: сколько раз ее ни слушай, все равно такого состояния вам никак не добиться, если слушать ее на трезвую голову.
Хе-хе.
Но мы-то не такие дураки! Мы вчера почти всей своей стройотрядовской бригадой набились в тесную общежитейскую комнату номер 214, и там весь вечер пили пиво Жигулевское, полтора рюкзака которого удалось чудом просто чудом! купить в магазине На Кукуе. До тех пор, пока ДВ, ответственный за управление однокассетником Яуза, еще был в состоянии считать, он насчитал одиннадцать прослушиваний Ночной птицы. Ну, а сколько их было уже после того, как ответственный перешел грань добра и зла и перешагнул ту черту, где вместо черного и белого остается только серое? Эти данные, боюсь, потеряны для будущих исследователей безвозвратно.
В результате сегодня с утра мы имели в наличии шесть опухших рыл, переполненных под горло опасным бульканьем Останкинского пивзавода и пронзительными интонациями группы Воскресенье. И если с бульканьем мало-помалу еще справляется мочеиспускательный тракт и канализация общаги МАИ самая канализация в мире, то против Ночной птицы и тракт, и канализация просто бессильны. Шесть экземпляров воспаленного мозга слились в едином биоритме, установленном еще вчера соло-гитарой Константина Никольского, шесть пар ушей, не желая перестраиваться, слышат в каждом звуке нового дня аккорды клавишника Алексея Макаревича, и шесть пар красных глаз отражают в своей мутной глубине романтический темный силуэт ширококрылой птицы на сером фоне холодного предрассветного леса. Каждый кубический миллиметр комнаты 214 наполнен звучанием, и это не воздухом дышат означенные шесть опухших рыл нет, они вдыхали восьмые и шестнадцатые ноты, диезы с бемолями, легато со стаккато, а иногда и некоторые такты Ночной птицы целиком.
Ночная птица неотступно присутствовала своей неповторимой мелодикой за нашим сегодняшним завтраком, заставляя выбивать характерный стук алюминиевой ложкой по краю стола. В холодной мерзкой и скользкой перловой каше чудилась та самая сырая промозглая осенняя тишина, а несносный скрип столов-ветеранов из маёвской столовой вызывал воспоминания о пронзительном предрассветном крике птицы.
А потом мы привычно и уныло брели на стройку, петляя между кучами песка, щебня, кирпичного боя и строительного мусора, обходя судоходные лужи и чавкая жирной грязью под сапогами в такт длинному проигрышу после второго куплета. Притих обычный строительный мат, и шесть рыл, изнуренных сухостью во рту, пытались найти пищу для души, абстрагируясь от реальности шлакоблоков и металлоконструкций.
И теперь мы всей бригадой стоим на кладке 24-го корпуса, лирически разбросанные по строительным лесам на уровне второго этажа непреклонной волей Главного. Вялые, как полудохлые осенние мухи как-никак, полтора рюкзака пива на шестерых. Быть может, движения наши чуть медлительнее обычного, реакции запоздалые тянутся более тягучей чередой. Внутри у каждого продолжает звучать. И хочется как-нибудь устроить все вокруг так, чтобы все эти кирпичи, раствор, леса, крановые и стропальщики отступили тихо и безмолвно куда-нибудь на второй-третий план, не препятствуя ночной птице покрывать чащу холодного предрассветного леса усталыми взмахами своих крыльев. Механические заученные движения кладки удается делать только в промежутках между взмахами крыльев и во время проигрыша соло-гитары.
Время от времени кто-то из нас останавливается на пол-движении, с кирпичом в вытянутой руке или с не донеся кельму с раствором до кладки, и остается неподвижен на полминуты видимо, именно в этот момент ночная птица бросает в его сторону свой крик последний, и здесь уже не до шуток: надо воспринять его стоя и неподвижно, внимая и вникая, замерев в восторге, зажмурясь и покрываясь сладкими мурашками от звенящего внутри тебя уникального вокала Андрея Сапунова. С кельмы тяжелыми шлепками сползает раствор. А потом человека отпускает, он обретает подвижность и способность, преисполненный сознанием наследника ночного певца и сам готовый беззвучно допеть завещанное холодным утром.
Что интересно все это молча. Вслух никто ничего не мурлыкает.
А реально глухо скребет совковая лопата по шершавому днищу полуторатонной банки с раствором, где-то над головой визжит лебедка башенного крана, скрипят доски и звенят ржавые "пальцы" строительных лесов, на километры разносится ругань гражданского каменщика дяди Коли с крановым Скубыро и гортанная тюркская тарабарщина воинов-строителей.
Реально вдоль лесов осторожно продвигался своей походочкой рахитичного увальня всеобщий любимец мастер отряда Малинкин. Ножки буквой Хе, каска, надвинутая ниже некуда и аккуратненькое брюшко к пятому курсу. Заплывшие хитрые глазки, пухлые щеки с лихорадочным румянцем и рыжевато-белесые усы, еще сохранившие, возможно, запах гидролизного спирта после вчерашнего закрывания нарядов с прорабом Якубовым. Он останавливается прямо под теми лесами, где кладет Главный, и, таким образом, оказывается в эпицентре между шестерыми подвешенными на лесах притихших балбесами, доверху переполненных Ночной птицей. Все молчат, не в силах оторваться от величественного звучания внутри.
Но Малинкин-то из другого мира. Он-то вчера закрывал наряды, а не прослушивал бессчетное число раз "Птицу". Он деловит, у него папочка под мышкой и планы кубометров и человеко-часов в голове. Ничего не подозревая, он орет Главному:
--
Эй! Эдик! Эдик!
Главный, гигантским усилием воли заглушая в себе все то, с чем он скоро разлучиться и будет видеть лишь во сне, приостанавился и уделил Малинкину крупицу драгоценного внимания, совершив легкий кивок головой. Убедившись, что он услышан, Малинкин переходит на тихое и тщательное выговаривание строительных слов:
--
Эдик... Ты когда выйдешь кладкой на второй этаж... А?.. Что ты все сопли жуешь... А?.. Что ты все кота за яйца тянешь... А?.. Давай работай... после некоторой паузы Милинкин, любя, шипит напоследок ...йиврей...
Против ожидания, Главный не включился с Малинкиным в залихватскую перепалку насчет раствора, кирпича и кладки, не стал жестикулировать с горящим взором и дискутировать о том, кто же из них двоих "йиврей" и в какой степени. Он лишь болезненно поморщился, глядя на Малинкина как на досадное, отвратительное в своей грубой материальности препятствие на пути к высокому, светлом и хрустальному. Совершенно очевидно, что и у Главного (между прочим, семь лет музыкальной школы по классу скрипки) тоже звучала в ушах "Птица", увлекая его в величественный храм торжественных звуков, на фоне которых толстенькая фигура Малинкина в кричащей оранжевой каске, с рыжими усиками и хитрой ухмылкой, кажется инородным телом чуждым, нелепым и вовсе кощунственным.
Главный даже не решился произнести ни одного слова бережно и деликатно храня в себе тот хрупкий мелодический храм с устремленными вертикалями готических линий, стараясь не расплескать в цементную жижу ни одной ноты торжественного проигрыша после второго куплета, не дать ни одному аккорду погибнуть в диссонансе между визгом крановой лебедки и гулким грохотом пустой полуторатонной "банки" из-под раствора. И лишь в кратких мимолетных паузах между сильными долями тактов "Птицы" Главный умудрился сделать Малинкину несколько коротких пренебрежительных знаков рукой, отмахиваясь, как от назойливого насекомого. Похоже было, будто человек разговаривает по телефону о чем-то важном и одновременно пытается жестами выгнать из комнаты случайно вошедшего в нее постороннего посетителя, настырного, неуместного и незваного. Только вместо телефона был у Главного его внутренний голос, в который уже раз воспроизводивший полифонию "Птицы" с безошибочностью скрипичного класса музыкальной школы и в который уже раз так приковавший внимание размякшей души что и не оторваться...
И все это чисто внешне в полнейшей тишине и безмолвии.
Малинкин несколько мгновений поглядел на Главного, вытаращив глаза и сдвинув от удивления каску на затылок. Потом вроде бы по инерции еще несколько раз обозвал Главного "йивреем" (но тут я не ручаюсь за точность, у меня у самого "Птица" в этот момент возносилась, гремела и поглощала все существо, и досадные посторонние звуки вроде малинкиного "йиврея" моя премудрая нервная система старательно отсекала и оставляла снаружи, не давая им вломиться внутрь и нахамить, наследить и нагадить)
А потом, наконец, Малинкин почувствовал, не мог не почувствовать! Да и куда б он делся один-одинешенек, стоя между шестерыми повисшими на лесах людьми, чьи непротрезвевшие тела и души были до краев переполнены ностальгической смесью "Жигулевского" и "Ночной птицы" в пропорции один к одному?
Малинкин осекся, замолк на полу-"йиврее" и вдруг заволновался без видимой причины. Несколько раз облизал губы, потеребил усы, даже оглянулся по сторонам и вверх не идет ли сверху "банка" с раствором? Беспокойство нарастало с каждым мгновением, рискуя прорваться, вырваться и затопить хлынувшим потоком. Глаза забегали в испуге и предчувствии непостижимого, затем несколько частых судорожных вдохов без единого выдоха, суетливыми движениями вытер о джинсы внезапно вспотевшие руки. Беспокойство уже подкатывало к горлу, распирало изнутри, в глазах застыл немой вопрос что это? Приступ тошноты? Рождение "Чужого"? Грядущий взрыв нечаянно проглоченной гранаты?!
У меня на заднем плана подсознания прошли кадры из виденного в детстве научно-популярного фильма про летучих мышей бедняги впадают в дикое беспокойство, когда их облучают ультразвуком, неслышным для людей...
И прорвалось!!:
--
Халлодным утрааам крик паслееедний... дурным голосом заорал Малинкин, одновременно успокаиваясь в облегчении. Накопленное и сконцентрированное в нем за пару минут пребывания внутри нашей бригады наконец-то нашло выход. Когда-то Архимед сжег римские галеры, направив на них солнечные зайчики от нескольких зеркал. Мастер же отряда Малинкин стал жертвой шести переполненных "Жигулевским" организмов-резонаторов, умело расставленных по строительным лесам таким образом, чтобы беззвучно сфокусировать "Птицу" именно на нем.
Не переставая сам себе изумляться, Малинкин повернулся с потерянным видом и побрел вдоль лесов и неоконченной кладки, прочь от нас, спотыкаясь о битый кирпич и наступая на брошенные обломки лопат, покрытые корявой коркой засохшего цемента:
--
...Лишь бросит в стооорану маю... Ночной певец, я твой наслеееедник...Лети-я-песню-дапаююююю...
И тут с новой силой изнутри ударил по ушам этот проигрыш, которые продолжал звучать в каждом из нас, который висел над кладкой и медленно перетекал над строительными лесами своими наполненными и величавыми аккордами, заглушая убогий грохот стройки. Подгоняемый ими, Малинкин брел, потеряв направление, забыв про цемент, кирпич, наряды и прораба; на ходу он приподнимал и опускал руки в такт взмахам тяжелых крыльев усталой ночной птицы, которая тянет, тянет, тянет свой невеселый полет сквозь холодную сырость серого осеннего утра, на фоне черных безотрадных силуэтов голых, простившихся с листвой деревьев. И если бы не прихоти анатомического строения Малинкин, несомненно, сейчас бы оторвался от поверхности планеты, заляпанной засохшей цементной коркой, и полетел бы неторопливо, невесело и сосредоточенно под этот изумительный вокал Сапунова и пробирающую до печенок соло-гитару Константина Николаевича Никольского.