Аннотация: Воспоминания взрослого о его поездке, когда он был ребенком, с паломниками на Соловки
Иногда по телевидению или радио слышу знакомые слова: Анзер, Соловки, Заяцкий остров... и я вздрагиваю. Это место навсегда изменило мою жизнь, хотя, будучи девятилетним ребенком, я никаких изменений не планировал. Я жил припеваючи, был капризным, хитроватым и смешливым. Дед с бабкой давали в достатке карманных денег, мама звала меня "Маленький-беленький", а отец вечно был насуплен и пытался строгим голосом меня вразумить и организовать мой досуг. В итоге были шахматы, домра, рисование, велосипед. Но прежде всего - компьютерные игры, которые бесили моих родителей. В отпуске я всегда был лишен всего этого, и, признаться, не любил эти семейные отпуска. Обычно две недели летнего маминого отпуска мы всей семьей проводили у моря, или ездили на Северный Кавказ, который я успел полюбить. Но в этот раз поехали без папы.
Я очень хорошо помню тот две тысячи девятый год и лето возвращения мощей великомученика Петра Зверева в Воронеж. Наша паломническая поездка была в том самом августе. Ни мои родители, ни я сам не были прихожанами какого-либо храма, в церковь не ходили даже на великие праздники. Почему мама так спонтанно решила поехать на Соловки, да еще с паломниками, мне сначала было не понятно. Уже на архипелаге она сказала нам, что на то была достаточная причина.
Мы изменили комфортному быту, погрузившись в автобусную тряску, и совершили переезд через всю страну в компании с незнакомыми и весьма небогатыми людьми в совершенно чужое для нас место, где вообще не были важны ни наши достижения, ни наши деньги, ни связи. Малолюдные места, холод, громадные валуны, мешавшие причалить к берегам, полчища комаров и мошкары, русская печка в доме трудников, где по очереди готовили простую, но сытную пищу - вот что запомнилось прочно. Но не только это...
Детская память - как шкатулка с сюрпризом. Иногда вспоминается мелкая деталь, а иногда целые подробные картины происходящего.
Я помню, что в то лето мама узнала о страшной болезни Тони, ее лучшей подруги. Не придумав ничего лучше, она притащила меня и Тоню, исхудавшую, потемневшую лицом и коротко остриженную под платочком, в паломнический центр и купила три путевки на Соловки. Я не слушал, о чем шушукались женщины, и что им в горячке кричал мой отец. Мама собирала чемодан, а я листал большой дедов альбом "Русский север" и мечтал увидеть толстых беломорских чаек, искупаться в Филипповых садках, съесть целое ведро морошки и увидеть карликовые березы, росшие на Заяцком острове. Я не верил в плохое, тем более - в существование смерти. Могла "уснуть" глупая рыбка, которая выпрыгнула из аквариума, завянуть на клумбе давно не политый цветок, но люди в моем детстве не умели умирать.
Мне было странно видеть мать и Тоню без косметики и украшений, в дурацких платках на головах, длинных юбках с карманами для молитвенников. Даже не знаю, откуда эта одежда появилась в нашем доме, но потом, в паломническом автобусе, я увидел, что все женщины так нелепо одеты, а бородатые мужчины носят камуфляжные куртки и спортивные брюки.
До Соловков мы ехали три дня и три ночи, останавливаясь на ночлег в монастырях, где нас кормили пшенной кашей, вареными яйцами и пирожками с клюквой. Телефон у меня отобрали, ноутбука не было, поэтому все свободное время я глазел в окно и пел дурацкие песни из мультфильмов, мешая паломникам читать акафисты или слушать песни православных бардов. Ко мне все относились снисходительно. Я выменивал овсяную кашу в пакетиках на запрещенный дома "Доширак", бегал в проходе между креслами, пока окрик водителя не водружал меня на место, пил чай до стыдного бурчания в животе и играл с отцом Илией на переднем сидении в шашки.
Соловки нас встретили частым дождиком, огромными валунами у берега и развалинами какого-то кирпичного каземата. Безгласные монахи причалили монастырский катер, который трепала бортовая и килевая качка. Все мы с охами и ахами вышли на берег, осматриваясь и смущенно улыбаясь. Я не ожидал попасть в прошлый век. По всему острову были натянуты канаты, которые помогали передвигаться людям в ветреную погоду, а
колокольня Соловецкого монастыря представляла собой мощное наземное сооружение с несколькими колоколами разного размера. Нетрудно было догадаться о причинах такого строительства. Вечно смешливый, я представил, как срывается громадный колокол с верхушки воображаемой белокаменной колокольни и летит в море, болтая чугунным языком и возвещая о конце света.
Нас поселили в доме трудников, так как единственная гостиница была занята миссией по доставке мощей воронежского святого. Комендант сурово посмотрела на меня и потребовала отселения в монастырский корпус. Неожиданно вступилась Тоня, она положила руку мне на плечо и сказала, что Денис еще не мужчина, и своим присутствием никого не смутит. Ее, как ни странно, поддержали седые женщины-паломницы, которым я порядком надоел своей беготней, тысячью вопросов, просьбой остановиться в лесу под сенью борщевиков после каждой выпитой чашки чая. А вот мама сурово посмотрела на меня, потому что ей давно хотелось меня отшлепать. Но комендантша смягчилась, и я остался в длинной комнате на шестнадцать кроватей с тощими матрасами и ватными одеялами. Место мое было у огромного, выложенного кафелем, бока русской печки, что меня вполне устроило.
Я не замечал трудностей быта, принимая это место таким, каким оно было. Радовало буквально всё: я никогда не видел чугунных котлов, в которых запросто можно было поместить меня, но вместо этого туда кидали ведро картошки, три пучка громадной моркови, крошили по нескольку кочанов капусты и варили постный борщ, вкуснее которого я до этого не едал.
Теплого душа не было, и мылись мы по очереди в тазиках на кухне за занавеской. Я не представлял, как можно купаться в ледяной воде Белого моря, но в первый же день сбегал в импровизированную купальню из штакетника, обтянутого полиэтиленом, стоявшей прямо у помоста на берегу. Мама сразу заметила мои потемневшие мокрые волосы и наконец-то отвесила мне подзатыльник.
На следующий день погода наладилась, и всю неделю было тепло и комаристо. Оказывается, в монастырских стенах и летом могут расти весенние фиалки, но я увидел их, размером с детскую ладошку, прямо над головой на отвесной стене.
Все росло и зрело одновременно, стараясь ухватить толику короткого соловецкого тепла: яблоки, фиалки, рябина, ягоды шихи, морошка. Я ел шиху и не вылезал из туалета, доказывая всем, что шиха не мох, так как из уроков ботаники всем образованным людям известно, что мох не может плодоносить.
Я бегал по острову без присмотра в случайной компании беспризорника Славки, удивляясь, что вокруг светло, как днем. А компанией нам были крупные дворняги, привыкшие к простору.
Я видел суровое восковое лицо Тони и слезы мамы, которые она украдкой вытирала в церкви, но я и представить себе не мог, что они считали это лето последним для Тони. В это лето я узнал, что она маме совсем не сестра, а просто давняя подруга, одноклассница. Я и подумать не мог, что она мне не тётя - ведь она была со мной все мое детство. Веселая, всё прощающая, щедрая и терпеливая Тоня, у которой не было своей семьи, и которая всегда пропадала у нас. Узнав неприятную правду, я даже неожиданно заплакал от обиды, но быстро утешился, получив от мамы ответственное задание: молиться за тётю Тоню. Старушка-паломница, которую все звали Верушкой, рассказала, что детское искренне слово дойдет до бога быстрее, чем молитва взрослого, поэтому Верушка научила меня читать "Отче наш". В конце молитвы я всегда прибавлял шёпотом: "Дай, Боженька, нашей Тонюшке здоровья, счастья и мужа хорошего", потому что считал, что молитва ничего не сказала именно о Тоне, а мной только произнесена странная совокупность старинных слов.
Перипетии с ковчегом мощей прошли как-то мимо меня. Даже по Анзеру мы пошли пешим ходом малой кучкой, которая последовала уже после основной группы паломников и процедуры передачи останков святого великомученика.
Анзер встретил нас полутундрой, следами лосей на деревянных помостах, проложенных через остров от пристани к пристани, вязким болотом по бокам помостов, куда
засосало ботинок одного ретивого паломника, и тот хлюпал все двадцать пять километров, нещадно повредив ногу. Я хоть и не терял ботинка, но заныл уже после первых пяти километров. Сообразительная Тоня пообещала мне целую тысячу рублей за молчание, и я терпел, снискав к концу похода славу взрослого мужчины. Богатырских размеров комары и тучи мошкары сильно досаждали нам в пути, у многих паломниках на головах были странные шляпы пасечников с сетками, но я жалел, что у меня нет длинного хвоста, которым можно весело помахивать, отгоняя назойливых насекомых. Я приставал к маме и Тоне с вопросами о том, почему в процессе эволюции у людей отвалился именно хвост, ведь для жителей северный краев его нельзя признать рудиментом. Еще я спрашивал, кого кусают комары и мошки, когда на Анзере нет паломников, ведь тут живет всего четыре монаха, и потребность в комариной пище они не могут удовлетворить. Тоня звонко смеялась, и ее лицо розовело, а мама смотрела на нее, и часто из уголков глаз вытекала одинокая слезинка.
Как они были не похожи: полная, краснощекая мама в очках, нелепом бежевом берете, с длинной растрепанной от ходьбы косой, и худая, почти тощая Тоня с бескровными щеками и губами, коротко остриженная под мальчика. Я до сих пор не знаю, что их так сдружило, мало ли на свете одноклассниц? На мой прямой вопрос мама однажды отшутилась: "Друзей не выбирают", и только через много лет я понял, что это так. Никто не может объяснить, почему именно этот человек входит в твою жизнь и остается в ней, а если и попытаться разумно объяснить, то слова будут какими-то ненастоящими.
Наш путь шел к крестообразной березе, которая растет на Голгофе, напоминая всем нам, что руки можно раскинуть не только для объятий, но и для распятия. На берегу очередного чистейшего озера мы оставили коробки с крупой и консервами для тех четверых, что живут в разрушенном скиту и никогда не показываются на глаза. Отдыхая от трудной дороги, мы лежали на траве, и я находил ниточки с крупной недозрелой брусникой, украдкой ее жевал, чтобы отбегать потом весь остаток пути в болотистые кущи. Я взял на память правильный круглый камешек с этого острова, чтобы потерять его при переезде через три года на новую квартиру и долго страдать, а потом найти случайно в кармане старой куртки. Я купил бумажную иконку у невидимого продавца в Голгофо-Распятском скиту, положив десять рублей в простую картонную коробку, чтобы эту иконку через три года спрятать в изголовье детской кроватке Тониного первенца.
Во мне шло накопление каких-то недетских смыслов, ощущений и запахов. И на том острове я дал себе зарок не смеяться над дурацкими шутками, не играть в тупые компьютерные игры, заняться спортом, молиться по утрам и перед сном, и прочитать наконец занудные "Повести Белкина". Зарок я, конечно, вскоре позабыл, за исключением обещания прочесть книжку.
Я не стал примерным христианином, хотя усердно вымаливал Тоне здоровье, семью и благополучное будущее. Я боялся за нее и украдкой рассматривал Тоню, ища приметы приближающейся смерти. Я понимал, что смерть ходила рядом с нами, но с детской непосредственностью отодвигал подальше мысли об этом. Ее присутствие мы видели и на месте обретения мощей святого великомученика Петра Зверева, и проходя мимо разрушенных казематов, где жили политзаключенные СЛОНа, и на детском кладбище возле Секирной горы, и в подвалах монастыря, где на плитах были начертаны неясные имена узников времен Петра Первого. Жизнь всегда была сильнее и мощнее, заставляя людей трижды в день спешить в храм, бесплатно трудиться на покосах и восстановлении монастырского хозяйства, на ловле рыбы и строительстве. Калеки, немощные и утратившие веру приезжали в эти края со всех концов с страны, прибывая на скромных катерах и пароходах, в группах и по одиночке. Неучтенные никем семьи селились в развалившихся хижинах и коротали свои дни. Все они жили, радуясь короткому лету, белым ночам и уловам беломорской сельди, которую в изобилии готовили в монастырской кухне.
У меня не хватило ума подслушивать разговоры мамы с Тоней, потому что беспечное детство брало свое! Отстояв службу, я бежал к Варвариной часовне, где ждал меня беспризорник Славка, и мы носились по острову вдоль и поперек.
Приблудный пацан Славка был старше меня всего на год, он подкармливался в нашем доме трудников, четко зная время раздачи обеда и ужина. Просто приходил и садился за стол, и даже комендантша его не гнала, просто зыркала своими праведными очами и пыхтела. Он торопливо и жадно ел суп, подбирая коркой остатки со дна тарелки, жевал резиновое соевое мясо или рыбу, толстую и короткотелую, остро пахнущую как в засолке, так и на сковороде. Потом пил кисель, смотря круглыми просящими глазами. Такой невинный взгляд не мешал Славке тырить мелочь и вообще все, что плохо лежит. Он копил на обратную дорогу.
Славка уже три года кряду сбегал в мае из подмосковного интерната и правдами-неправдами добирался до Соловков, где останавливался при монастыре. Никто не гнал его, никто не сообщал о приблудившемся мальчонке. Славка усердно работал на разборах завалов и даже месил глину с соломой, чтобы подмазывать стены рушащихся хозяйственных построек, ходил на сборы ягод и грибов. С утра и до ночи он бегал по острову в толстом свитере ручной вязки, подобранному не по росту, подаяния не клянчил, но и не отказывался от куска хлеба, яблока или пирожка, которые ему совали сердобольные паломники. Участковый на острова приезжал изредка, в том особой нужды и не было. Всё это удивляло меня и мою мать с Тоней, но Славка уклонялся от ответов на вопросы, и потому от него все отстали, хотя и смотрели косовато. Мама сначала строго-настрого запретила мне с ним бегать по острову, но потом смирилась.
Славка относился ко мне немного снисходительно, хотя разница в возрасте была невелика. Он пережил, судя по всему, поболее иного взрослого и не был особенным богомольцем, привычно воровал и хитрил. Но не пропускал службу, выполнял все мелкие и крупные поручения взрослых и мечтал приехать в монастырь послушником. Было странно видеть рядом с собой человека, который, казалось, уже избрал свой путь, и потому встреча именно с ним стала поворотным моментом в моей жизни, а не беседы с отцом Илией или другими монахами, у которых по большому счету ко мне не было никакого интереса.
Я рассказывал Славке про свою школу, про кружок игры на народных инструментах, про компьютерные игры. Он только смеялся и говорил: "Пустое!", хотя и слушал. Мы бегали бесконтрольно по центральному острову, и за три дня я узнал о местности больше, чем от православных гидов и экскурсоводов-студентов.
Славка безошибочно видел людей, словно рентгеновским зрением. Про Наталью Митрофановну, которая визжала во время службы в храме Святого Савватия он бросил презрительно: "Придуривается!". Про Тоню уважительно сказал: "Правильная", отец Илия не привлек его внимания, Славка ограничился эпитетом: "Обычный". Из мамы моей, по его словам, можно было веревки вить, а вот молчаливый Сергей из нашей паломнической группы ему сразу не понравился. Славка ходил за ним, словно собачонка, пристально вглядываясь ему в лицо, а когда надоедливый пацан становился невыносим, Сергей кричал на него и махал руками. Но маши-не маши, а именно Славка вытащил Сергея из петли. Я сидел у часовенки напротив старого аэродрома, когда увидел Славку, опрометью бежавшего ко мне со стороны редколесья. Он кричал, а длинный рукав вязаного серого свитера болтался над головой на ветру. Почуяв неладное, я побежал следом к берегу Святого Озера. Не будучи таким стройным и поджарым, как Славка, я быстро запыхался и немного отстал. По дороге я уже понял, что Славка меня ведет далеко, к Филипповой пустыни, куда идти было страшновато. Хотя на островах и не было волков, и крупная живность мне не попадалась, а все же я боялся неизвестно чего и припустил за другом изо всех сил. И мы успели.
Сергей уже болтался на березе прямо у поклонного креста, его неестественно выгнутое тело до земли не доставало, а ноги дергались в сумасшедшей пляске, он хватался за узел над головой, словно пытался его ослабить. Признаюсь, ничего страшнее я в жизни не видел, и вот тогда впервые понял, что жизнь и смерть ходят рядом, оступиться очень легко. Славка по-обезьяньи вскарабкался на березу, которая и так трещала от натуги, и попытался перерезать ножиком веревку, но та была толстая и крепкая, поддалась не сразу, я схватил Сергея за ноги, думая приподнять повыше его, чтобы ослабить давление на узел, но только усугубил дело, висельник уже хрипел и как-
то страшно визжал. У него хватило сил отпихнуть меня ногами, и я с воплями повалился на траву. Соловки - это место, где кричи-не кричи, а всё уносится в море или в лес. Кругом только ветер воет, а криков никаких не слышно. Никто нам на помощь не поспешил, но Славка справился и сам. Тело кулем повалилось на землю, Славка спрыгнул вниз. Лицо висельника посинело, руки его лихорадочно разрывали веревку, с пальцев текла кровь.
"Живой", - запыхавшись, крикнул мне Славка и стал подымать меня, толкая к дорожке. Я не сразу понял, чего он от меня хотел. А он хотел, чтобы я привел подмогу.
Конечно, прибежавшие на мой зов трудники, Славку рядом с Сергеем не застали, они кое-как утянули несостоявшегося самоубийцу в медпункт, а я стал героем дня. Мне пришлось рассказывать, как я залезал на березу, как перочинным ножиком срезал веревку. Славка строго-настрого запретил мне говорить правду, иначе его пребывание на острове тут же и закончилось бы.
Вот так я стал и храбрецом и обманщиком одновременно.
Я не знаю, что сталось потом со Славкой, Сергеем, отцом Илией, кликушей Натальей Митрофановной. Я больше никогда их не видел, но у меня, мамы и Тони все хорошо. Возможно, именно потому, что я видел крестообразную березу, потому, что я смог притронуться к святым камням соловецких островов, побултыхаться в ледяной воде Белого моря, которая смывает и дела, и помыслы, потому, что я помог отчаявшемуся человеку, возможно и потому, что смерть показала мне свой оскал, но не смогла схватить своей зловонной пастью.
Я знаю, что приехав снова на ту странную и далекую от меня землю, я вспомню себя, девятилетнего, и снова подниму на берегу плоский и круглый камешек, и куплю бумажную иконку, и даже съем незрелой шихи. Я прикоснусь к неизменившимся толстым стенам Соловецкой обители, на которых до сих пор растут небесные фиалки, размером с ладошку Тониного третьего ребенка.