1 января

Прошла всего лишь одна минута нового года. И ничего еще, в сущности не случилось. Выпили по бокалу шампанского, поздравили друг друга, пожелали счастья, удач... Итак одна минута високосного 1980! А что же принесут нам оставшиеся 527039 минут? Кто знает. Поживем увидим.

2 января

Говорят: конец -- делу венец. Это верно. И все-таки начало представляется мне более важным, ибо от него зависит общий тон, если хотите, настрой всей вещи. Вот почему стараюсь делать сразу набело -- как бы ставлю вешку, задавая себе уровень, которого и стремлюсь придерживаться. Хорошее, уверенное начало во многом предопределяет удачный конец. Если, разумеется, сумеешь выдержать заданный уровень и не сойти с дистанции..

3 января

Заканчиваю правку "Окраины". Роман должен выйти в конце года в издательстве "Современник". Все ли сумел сделать, как задумывал? Наверное, нет. Увы, мыслим и чувствуем мы гораздо глубже, чем излагаем, стараемся живописать эти мысли и чувства на бумаге.. Перо не слушается, не хватает слов.

NB Если не хватает слов, то и с мыслями швах. Когда мысль додумана до конца, слов всегда хватает

4 января

Историк Словцов (лет около 200 назад) заметил: в говоре сибиряка почти отсутстует глагол, что лишает его, говор сибиряка, должной энергии, выразительности. Теперь тот и дело прислушиваюсь к разговорам людей, пытаясь уловить, насколько жив и энергичен их язык и как они пользуются глаголом, потомки словцовских сибиряков? И чем больше прислушиваюсь, тем больше убеждаюсь в том, что глаголу и по сей день у нас не везет. И хотя сказано одним писателем, что "хлеб -- имя существительное", другой российский писатель призывал "глаголом жечь сердца людей". Нет, нет, Словцов прав: глагола нам не хватает. А существительное само по себе мертво, неподвижно, ибо силу, движение и живость придает ему только глагол -- как порох свинцу при выстреле..

5 января

Когда-то мне казалось, что я хороший человек. И что их этого? Потом я стал думать о том, что я самый плохой человек. Так ради чего и зачем жить? А позже понял: я самый обыкновенный человек, а вокруг живет столько ярких, необыкновенных людей, простых и сложных, счастливых и несчастных, скупых и щедрых, добрых и злых.. И мне захотелось как-то понять этих людей, разобраться в их деяниях и поступках. И рассказать о них. Так появились первые рассказы, повести.. (NB обыкновенно они появляются раньше, когда считают себя самым умным или не глупее тех, кто уже напечатан). Каждый приходит своим путем в литературу. Однако не каждому удается оставить в ней свой след, далеко не каждому. Но когда пишешь, работаешь, вовсе не думаешь об этом...

7 января

И все же.. Одно дерево, даже если это дерево огромное, могучее, не составляет леса. Лес, как известно, состоит из разных деревьев, больших и маленьких, прочных и хилых, лес -- это нечто цельное, неразделимое. А литература? Когда мы говорим о ней, мы называем, прежде всего, великих (Пушкин, Достоевский, Тургенев, Толстой), но мы уже и не вспомним многих из тех, кто жил рядом с ними, работал и в свое время, вполне вероятно, способствовал расцвету литературы. Теперь те люди напрочь забыты. И то, что они делали, не представляет сегодня никакого интереса. Так в чем же тогда значение средней литературы (графоманов и откровенных ремеслинников в счет не берем), в чем же значение "средней" литературы, которая заведомо обречена на забвенье?

8 января

Часто можно слышать: "Он любил жизнь, боготворил людей.." Какую жизнь, каких людей? Человек не может да и не должен состоять лишь из любви или только из ненависти. В любом случае это нереально и противоестественно. Всех людей невозможно любить, как и ненавидеть.

9 января

Ум и доброта, естественная, природная доброта -- такие редкие (и необходимые) сочетания. Во всяком случае недостатка в умах нет -- сколько сделано на Земле великих дел, гениальных открытий, так много изобретено человечеством умного, начиная от простого колеса (это теперь оно кажется простым), велосипеда и кончая космическим кораблем. Но все эти колеса могут в конце концов проехаться по самим же людям с их неповторимым и острым умом, если они, люди, забудут о главном -- о Доброте. Увы, ум без доброты пуст и даже опасен. Сегодня же, как никогда, людям не хватает доброты, дефицит на нее становится все более ощутимым. Да, да!.. Можно в совершенстве изучить историю, биологию, высшую, и самую наивысшую математику, дабы глубже и шире познать мир. Но где и как научиться высшей Доброте?

12 января

Тихий неяркий день. Рождественская погода, хотя рождество уже прошло и приближалось крещенье. Белые хлопья медленно падают, не падают, а плавно, будто по ниточке, опускаются -- и все вокруг чисто, уютно и прибрано, как перед праздником. Легко дышится. И каждый встречный кажется добрым, щедрым, готовым помочь тебе и другим, если эта помощь понадобится, и ты готов помочь каждому встречному.. Такой прекрасный мир! И вдруг вижу, как на перекрестке сбило машиной собаку. Отчаянный визг -- будто мольба о помощи. Однако водитель оранжевых "Жигулей" даже не притормозил. И люди шли мимо, спешили, иные замедляли шаг, но не останавливались. Никому и в голову не приходило что-то предпринять, помочь собаке, никто и не подумал спасти ее.. Зачем? Маленькая дворняга умирала на белом снегу, как на чистых накрахмаленных простынях, подыхала собака на глазах у десятков и сотен идущих, спешащих, бегущих людей.. И я, будто поддавшись общему движению, тоже не остановился, прошел мимо.

13 января

Счастливое число! Получил письмо от Яновского. Николай Николаевич прислал давно обещанную статью о поэзии Ядринцева для альманаха. В первый номер не успеваем, но во второй или третий поставим непременно. Статья написана хорошо, на добротном профессиональном уровне, как и все, что пишет Яновский, один из самых серьезный, по-моему, и глубоких критиков и литературоведов Сибири. Мое уважение к Н. Н. бесконечно. И дружбой с ним я особенно дорожу.

17 января

Утром, чуть свет, явился пьяный в дымину Г. В. и, еще не переступив порога, закричал: "О-о, здорово, Иван! А у меня, знаешь, денег нет. Ни копья. Пятерку надо. Давай!.." И руки у него, как на шарнирах, и сам он весь, точно собран когда-то и кем-то из каких-то случайно подвернувшихся деталей (может, и недостает) и пущен по белу свету на свой страх и риск -- ходи, паря, гуляй! Но ведь не проходимец, не бомж, и, тем более, не шаромыга какой-нибудь, а по-настоящему порядочный, душевный и талантливый человек. Жаль только, что все это теряется, тонет подчас в бутылке. Как говорится, не в коня овес.. Денег, зная, на какие нужды они понадобяться, я ему не дал. А он и не обиделся, махнул рукой.: "Да ладно.. девло не в тем.. я сегодня по телевизору выступаю. Пока. -- Направился к двери и тут же вернулся. -- Да! Послушай, а когда ты напечатаешь мои рассказы о грибах? Правда, здорово написано? Ну ладно, я пошел.." Надо бы рассердиться и ожечь, привести его в чувство каким-нибудь крепким словцом -- да нельзя, невозможно на него сердиться, как и он, Г. В., ни на кого никогда не сердится и всем все прощает. Живет по принципу библейского бескорыстия: и кто захочет судиться с тобой и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду.. Может, в этом и есть некая извечная и непреходящая сермяжная правда?

18 января

Вернулся из Венгрии Виктор Сапов. Рассказал, как пытался встретиться в Будапеште с писателем Иваном Фельдяком, который перевел мою повесть "Покушение". Виктор позвонил ему, Фельдяк подтвердил: да, перевел, повесть должна выйти в издательстве "Европа". Но от встречи с корреспондентом "Правды" отказался. Виктора это не то чтобы обидело, но удивило и несколько задело, и он, смеясь, шутливо сетовал: "Эх, надо мне было сотрудником 'Литобозрения' представиться.. А правду, точнее 'Правду', видать, и венгры побаиваются".

20 января

"Пивную назвали 'гвардейской' из-за продавщицы Нюры лошадиного роста и с усами.." -- пишет М. Рощин, литератор средней московской руки, в повести "Воспоминание". Но что значит "лошадиного роста"? Автор явно хотел сказать: огромного, "гвардейского" роста была Нюра из пивной, но не подумал о том, что всякий человек даже нормального, отнюдь не "гвардейского" роста -- выше лошади.. Если, разумеется, лошадь не какой-нибудь особой "рощинской", породы и не поставлена на дыбы.. Увы, муки слова -- это не вымучивание слова в поте лица. И лошадь потеет, независимо от того, что везет: золото или шлак.

21 января

Так уже повелось: почти все наши писательские собрания либо начинаются, либо заканчиваются выступлениями Сергеева, все зависит от настроения Владимира Сергеевича. И все его выступления, как говорится, не по шерсти, а против шерсти. Встает Володя и неспешным хрипловато-тихим голосом начинает шерстить всех бывших и нынешних литначальников -- от Юдалевича до Квина. Однако сегодня он был настроен благодушно и говорил о характере писателя, который так или иначе отражается на твореческом процессе и придает ему, творческому процессу некое своеобразие. "Вот представьте, -- говорит Владимир Андреевич тихим проникновенным голосом, -- театр начинается с вешалки, а писатель -- со своего письменного стола.. Достаточно взглянуть на письменный стол того или иного писателя -- и характер последнего, как на ладони. Вот, напримере, на столе Николая Григорьевича Дворцова всегда лежит словарь Ожегова или Ушакова, а стол Льва Квина завален альбомами или журналами по филателии, у Егорова на самом видном месте хранится измятая бронебойная пуля, с войны.." Панов, не выдержав, поинтересовался: "А что у тебя на столе, Владимир Андреевич?" Сергеев улыбнулся снисходительно и, чуть помедлив, сказал: "А у меня на столе стоит портрет Льва Толстого". Сидевший молча до этого Дворцов мрачно посмотрел на него и бурчливо спросил: "А новая рукопись не лежит у тебя на столе? -- и, отвернувшись, добавил: -- Вот с этого начинается писатель".

22 января

Володя Шапошников (новосибирский критик) прислал свою книгу "Государственные люди" (с автографом, конечно) и одиннадцатый номер "Сибирских огней" за прошлый год, в котором напечатана рецензия на мой "Деревенский дом". Но, как говорит, Г. В., дело не в тем.. завтра утренним рейсом лечу в Москву. Володя Петров (мой редактор из "Современника") уже дважды звонил: готова ли рукопись? И хотя выход романа уже запланирован на четвертый квартал, спокойнее буду чувствовать себя, когда рукопись окажется в руках редактора, а еще лучше -- в типографии.. Вот и решил я не по почте отправлять рукопись, а самолично доставить. Как писал когда-то Иван Фролов: "Не в Москву за песнями поехали, а в столицу песни повезли.."

2 февраля

Поразительно: сегодняшние "деревенщики", даже лучшие из них -- Абрамов, Белов, Астафьев, -- дабы составить понятие о духовной стороне народа, уводят нас к истокам патриархального быта в старую деревню, утверждая, что только там -- истинная мудрость, цельность характера, чистота и первозданность языка.. А менее чем сто лет назад Н. М. Ядринцев утверждал: "Духовные особенности и способности могут проявляться только в интеллегенции.." Что ж, Ядринцева можно понять: он это утверждал в эпоху, когда Сибирь была лишена, не имела своей интеллегенции, когда сибирская интеллегенция лишь зарождалась. А сегодня? Однако и Астафьева, и Белова тоже надо понять. Понять можно, согласиться -- нельзя. Крайности тут, по-моему, весьма явственны -- и у Астафьева с Беловым и у Ядринцева с его стремлением видеть духовное совершенство лишь в интеллегенции. И все-таки мне ближе Ядринцев. Между прочим, и Чехов однажды заметил: сила народа -- в его интеллегенции.

5 февраля

Вчера приехал отец. Узнав, что я только что вернулся из Москвы, спрашивает: "Ну, как там Москва, гуляет?" Смотрю на него удивленно: "Почему -- гуляет? Работает". -- "Плохо работает", -- буркнул отец. Как он постарел, усох и, кажется, еще ниже стал. Погостил он всего один день -- и засобирался домой, в Новомоношкино. Купил в магазине около пуда муки поспешно распрощался -- и пошел на автовокзал. Артем его проводил. И после удивлялся, не скрывая возмущения: как же так, деревня сеет, выращивает зерно, а муку везет из города?

6 февраля

Получил телеграмму: коллектив Барнаульского кридитного техникума выдвинул меня кандидатом в депутаты краевого Совета народных депутатов и просит моего согласия баллотироваться по 67 избирательному округу. Телеграмма подписана директором техникума Лавниченко и секретарем парткома Формазовновой. Читаю, перечитываю и удивляюсь: но почему кредитный техникум? Потом вспомнил: да ведь в крайкоме мне уже говорили. Так что и удивляться тут нечему: все давно предопределено и разнаряжено сверху. А телеграмма.. телеграмма -- всего лишь формальность.

9 февраля

Прошел слух: появились в торге американские джинсы, но в продаже их нет и не будет -- распределяют по учреждениям, организациям. Решили и мы, писатели (чем хуже других?), обзавестись джинсами. Позвонили начальнику краевого управления торговли К., попросили аудиенции. И вот мы с Юдалевичем отправились на "поклон". Встретил нас К. довольно приветливо, говорил мягко, вежливо, обещал сделать все, о чем мы просили (и даже больше того -- позвонил в магазин насчет книжных полок), но в тоне его, в каждом слове и жесте столько сановней самоуверенности и снисходительного превосходства -- дескать, конечно, все сделаю, потому что все могу, -- что мне стало как-то не по себе и от этого его тона, и от снисходительной готовности удовлетворить нашу просьбу.. У-дов-ле-тво-рить! Куда приятнее было бы просто пойти в магазин и купить что надо -- джинсы, простые носки, лезвия для бритья (которых и днем с огнем не найдешь в магазинах), книжные полки и сами книги, наконец.. Но, увы, от этого нас давно отучили.

10 февраля

Никак не могу решиться -- сесть за стол и начать новую вещь. Первая фраза крутится в голове, твержу ее мысленно, записываю так и сяк -- синими, красными чернилами.. Нет, не то, не то! Проходит день, другой -- и все снова повторяется. Так нелегко найти начальную фразу, первые слова, которые бы задали тональность, создали рабочее настроение. Иными словами, нужен ключ, и я его ищу, ибо войти без ключа ни в дом, ни в мир, созданный твоим воображением невозможно.

12 февраля

Теперь уже все видят и понимают: В. считает себя непризнанным (если не гением, то уж по меньшей мере талантом незаурядным), а потому и требует к себе неких привилегий, повышенного внимания. И, естественно, не получает оного, а стало быть, принимает позу обиженного, обойденного, как бы тем самым ставя себя в особое положение -- в положение непризнанного. Это ведь тоже своего рода -- ореол. А в результате -- ничего, кроме болезненного самомнения. Вот и дуется на всех, жалуется и ходит "по инстанциям", обвиняя всех и вся в том, что не понимают его, не видят в нем нечто из ряда вон.. И В. продолжает эту изнурительную, бессмысленную борьбу, мешая жить и работать не столько другим, сколько самому себе. Как говаривала моя бабушка Пелагея Павловна: губа толстая -- брюхо тонкое.

15 февраля

Нынче довольно много разговоров об акселерации. Молодежь взрослеет (не в пример нашему поколению), мужает не по дням, а прямо-таки по часам -- и знает, разумеется, больш, чем знали мы в их возрасте, это естественно. Один мой знакомый, преподаватель института, без пяти минут кандидат, и дальше пошел в своих обобщениях: "Сегодня, -- говорит, -- даже студент обладает столь обширной информацией, какая Ломоносову или тому же Ньютону и не снилась". Ну что ж, может, кое-что и не снилось, может быть.. Однако к сорока пяти годам Ньютон сделал все свои великие открытия, в том числе и всемирный закон тяготения. А мой знакомый, сорокадвухлетний товарищ, никак не может одолеть кандидатскую.. Нынче, если в члены Союза писателей примут не шестидесятилетнего (случается и такое), а сорокалетнего, а то и -- тридцатилетнего, так столько радости, такое торжество -- наконец-то, молодых заметили!.. А Лермонтов к двадцати семи завершил все свои гениальные творения. И Добролюбов, и Веневетинов, и замечательный русский пейзажист Федор Васильев, проживший всего двадцать три года.. И Сергею Есенину немногим больше было отпущено, и Николаю Рубцову.. Вот вам и акселерация!

16 февраля

Мерзликин? В стихах он -- Леонид Семенович, а в жизни -- Ленька. Вот это последнее, как мне кажется, и мешает ему стать по-настоящему большим и широко известным поэтом. А талант у него -- от Бога!

20 февраля

Каждый человек в потенции -- герой, равно как и трус. Тому и другому способствуют обстоятельства. И счастье или беда заключаются в том, что обстоятельства эти создают сами же люди -- сначала кто-то другой для тебя, потом ты для кого-то другого..

23 февраля

Встретил Мерзликина. Леня слегка навеселе -- праздник же сегодня, День Советской Армии. "Хочешь, прочту новые стихи?" -- спрашивает. Я засмеялся: "А под мосточком катится вода?.." Он сначал не понял, а потом вспомнил и тоже засмеялся: "Да нет, -- говорит, -- действительно новые, сегодня утром написал". А лет десять назад, если не больше, был случай. Вот так же столкнулись мы с ним на улице, и Леня, едва поздоровавшись, еще и не выпустив моей руки из цепкой и сильной своей ладони: "Хочешь, прочту новые стихи?" И тут же, не дожидаясь согласия и не обращая внимания на проходивших мимо людей, довольно громко и слегка нараспев начал читать: Петушиный крик. Падучая звезда. И над ручьем развеситстая ива. И ты греховна тем, что ты счастлива. А под мосточком катится вода. Дня через три встречаемся. Леня цепко берет меня за руку: "Хочешь, новые стихи?.." И с ходу: ..Глаза в глаза -- и горе не беда, И грех не грех. Прости ее, всевышний. Она и я. А ты тут третий лишний. А под мосточком катится вода. Похвалил я стихи. Поговорили -- и разошлись. Спустя несколько дней опять встречаемся. И опять: "Хочешь новые стихи?" И пошел: ..Уже росу не держит лебеда, Уже заря таить себя не в силах. Четыре локтя зябнут на перилах.. И тут я не выдержал и перебил его: "А под мосточком катится вода". Он удивленно посмотрел на меня: "А ты откуда знаешь?" Земля, говорю, слухом полнится. Он погрозил мне пальцем и слегка прищурился: "Признавайся, читал я их уже тебе?" Трижды, говорю, читал. "Вот черт! -- согнутыми пальцами постучал он себя по лбу и философски добавил: -- Ну да со мной это случается.."

29 февраля

Приезд в деревню, к родным -- всегда праздник, отдохновение души. Как будто возвращаешься в прошлое -- так все тут близко, памятно и дорого. Старый дом на юру, тесовая крыша по-амбарному -- сейчас уже тесовых крыш и нет почти в деревнях, все больше железные или шиферные.. Хожу по двору, щурясь и слегка пьянея от яркого предвесеннего солнца, ломкий снежный наст потрескивает и рушится под ногами.. Останавливаюсь подле сметанного за хлевом стога. Сухие бока его шуршат от малейшего прикосновения, роняя на снег мелкую труху и колючие охвостья. Запах сена вызывает грусть. Что это? Раньше не задумывался. И вдруг понял, осознал, а может, почувствовал: запах сена -- это память о детстве, о солнечных лугах, покрытых цветным разнотравьем, о теплых "слепых" дождях и ярком расписном коромысле радуги, черпающей из нашей речки воду.. Запах сена -- как эхо отшумевшей жизни, сбывшихся и несбывшихся надежд. Всего лишь -- эхо. Вот откуда эта подчас неосознанная, томительно-щемящая и бесконечная грусть. И стихи Мерзликина, запавшие в душу, все тем же эхом доносятся издалека: И я живу затеями, И я не без того. Зачем мы просо сеяли? Чтоб вытоптать его?

1 марта

Прекрасный русский поэт Виктор Боков выступил в "Литературной газете" с заметкой о языке: "Родное слово -- богатство наше". Уже само желание оградить язык от засорения -- похвально. Боков прав, утвердждая: "Если писатель хороший -- и язык хороший, нет языка -- нет и писателя". Читаешь заметки с сочувствием -- и вдруг натыкаешься: "Не знала она грамоте". Возможно, Боков хотел подчеркнуть этой фразой раскованность народного языка, его первородную непосредственность. А между тем оборот этот (пусть даже и "узаконенный" иными писателями, литературоведами) менее всего относится к простонародному языку, слишком заметна его сочиненность, стилизованность. И "в народе" так никогда не скажут, а просто говорят: "Не знала она никакой грамоты, не ведала.. не обучена была грамоте. А это уже совсем иной оборот! Видимо, литературоведы наши и ученые-лингвисты реже, чем "простой народ", вспоминают о том, что в русском языке давным-давно существуют склонения и падежи. Ведь не скажешь: знала (изведала) любве, радосте или той же "грамоте". Между прочим, у Даля так: "Народ говорит: знать грамоти". Заметьте, не "е", а "и", то есть в смысле "грамоте", вовсе в другом падеже: знать грамоты, грамоту и так далее. Увы, искажение и засорение языка происходит двумя путями: первый из них идет "снизу", рождаясь непосредственно в самой народной гуще, второй -- "сверху", что более прискорбно, в ученых и писательско-журналистских кругах, прискорбно потому, что в этом случае всякие языковые искажения и засорения тиражируются и как бы "узаканиваются" массово-печатным образом.. Не случайно ведь не так еще давно языковеды наши всерьез настаивали: писать "заЕц", а не "заЯц". Как говорит Даль, "побольше грамотных, поменьше дураков".

3 марта

Стало обычным делом: звонят из той или иной организации, какого-нибудь предприятия или вуза и просят прислать на вечер кого-нибудь из писателей, иногда персонально: Панов, Черкасов, Дворцов.. Наверное, точно так же звонят в бюро бытовых услуг, когда нужет электрик или сантехник. И электрика присылают. И писателя тоже. Хорошо это или плохо -- не знаю. Во всяком случае выступления писателей в последнее время все больше приобретают коммерческий характер. Но ведь и жить надо. А книги выходят отнюдь не ежегодно, особенно у поэтов -- и гонорар они получают мизерный. Вот и приходится исхитряться, зарабатывая на жизнь публичными выступлениями..

7 марта

Думаю, коллеги со мной согласяться: самая интересная и оживленная часть выступлений писательских -- вопросы слушателей (читателей) и ответы на них. И о чем только не спрашивают! Как стать писателем и где на них учат? можно ли тещу называть мамой? и есть ли жизнь на других планетах?.. Считают, что писатель знает все и на все вопросы должен отвечать исчерпывающе. Случаются иногда и веселые казусы. Как-то на одном из литературных вечеров Геннадию Панову, очень хорошо выглядевшему и покорившему сердца слушателей (вернее сказать, слушательниц) своими стихами и напористо-пафосным неотразимым басом, поступила записка: "Скажите, вы уже женаты или еще можно надеяться?" И панов, не растерявшись, все тем же напористо-веселым и неотразимым басом ответил: "Да, я уже женат.. но надеяться еще можно". А с Квином вот что произошло. Встречался он в детской библиотеке со своими маленькими читателями. Рассказчик Лев Израилевич отменный, и слушали его внимательно, с большим интересом. Но вопросов почему-то не задавали. И ведущая, стараясь расшевелить притихших ребят, тщетно взывала: "Может, у кого-то есть вопрос? Может, кто-то чего-то не понял?.. Спрашивайте. Ну же, смелее!.." Никто не отзывался. Ведущая совсем растерялась. И вдруг, как в третьем или четвертом ряду маленький мальчик поднял руку и даже нетерпеливо пошевеливает пальцами, чтобы поскорее обратили на него внимание. Ведущая обрадовалась: "Мальчик, у тебя вопрос? Справшивай". Мальчик встал и пристально посмотрел на Квина, сидевшего за столом, затем перевел взгляд на графин с водой, стоявший на столе, справа от Квина, и тоненьким, срывающимся голоском поинтересовался: "Дяденька, а попить можно?" Мальчика напоили. И на этом вопросы были исчерпаны.

12 марта

Профессионализм у нас иногда понимают своеобразно: занимаешься литературным трудом и ничем более, живешь этим трудом, т. е. на гонорары -- стало быть, профессионал. Но как часто можно встретить довольно активно и "плодоторно" пишущих эпигонов, компиляторов и просто графоманов, сочинения которых стоят за пределами художественной, профессиональной литературы, но доход авторам приносят солидный. Увы, платят у нас одинаково и за талантливое, и за эпигонское произведение. А если первое в объеме уступает второму -- эпигон, бездарь оказывается даже более обеспеченным. И примеров тому -- несть числа! Возьмите того же Леонида Мерзликина.. или Геннадия Панова, Николая Черкасова.. Смогут они прожить на гонорары? Нет. И еще раз -- нет. Вот парадокс!

14 марта

Неделя уже прошла, как получил письмо от Златы Константиновны Яшиной, -- и никак не могу собраться на него ответить. Да и что ответить? Сможем ли опубликовать в альманахе повесть ее мужа, известного советского писателя, лауреата Государственной премии Александара Яшина "Стечение обстоятельств", которую она прислала в конце прошлого года? "Алтайские дневники" Яшина сумели-таки напечатать. А вот повесть, хоть и невелика по объему (листа три с небольшим, что для журнальной публикации является несомненным плюсом) и написанная на местном материале (и это -- плюс!), однако тема весьма и весьма "скользкая", сюжет довольно острый, может быть, излишне острый -- характеры партийных работников, характер и сущность самой партийной работы.. и если к этому добавить характер поэта и прозаика А. Яшина, всегда отличавшегося в своем творчестве правдивостью и независимостью, можно себе представить, насколько сложная и труднопроходимая повесть "Стечение обстоятельств". Тут, действительно, все будет зависеть от обстоятельств. Но ведь и обстоятельства создают сами люди. Обмануть же цензорскую бдительность тов Е-ко, который в последнее время что-то уже слишком усердствовал, вряд ли удастся. Одна надежда -- Невский. Покажу ему повесть, постараюсь убедить в том, что никакого "негатива" повесть не содержит в себе, заручусь поддержкой секретаря крайкома.. и тогда нам сам черт не страшен! Тем более, что Александр Николаевич не раз поддерживал нас (подчас вопреки мнению Е-ко), надеюсь и сейчас поддержит -- вот вам и "стечение обстоятельств". Конечно, когда Яшин писал повесть, он вряд ли думал об этом -- троднопроходимая она или вполене приемлемая.. Вот ведь и "Рычаги" яшинские в свое время тоже получились "труднопроходимыми". Досталось ему на ореки за этот рассказ! Кажется, все центральные газеты успели "пожурить" автора за искажение, очернение советской действительности.. А потом.. потом все стало на свои места -- и "Рычаги" перестали раздражать, а может о них просто-напросто забыли. И о Яшине (в последние годы его жизни) опять заговорили как о большом и талантливом писателе. Прошло двенадцать лет со дня смерти А Яшина, и публикация его "алтайской" повести на Алтае была бы доброй памятью о нем. Нет, нет, завтра обязательно покажу повесть Невскому.

15 марта

Вхожу в троллейбус и лицом к лицу сталкиваюсь в Дворцовым. Оба слегка опешили, растерялись -- так давно не сходились один на один, избегали таких встреч, не здоровались. А тут минутное замешателство.. и вдруг как будто то что-то обоих толнуло друг другу навстречу. Подали руки. Дворцов показался мне постаревшим, усталым. Я спросил: "Ну как живете, Николай Григорьевич? Давно мы с вами не разговаривали.." Он согласился: "Давно. А живу.. Как живу? -- помедлив ответил: -- Двигаюсь вот потихоньку.. к финишу. Чего уж теперь ждать?" Кажется, я сказал, что рано еще, что к финишу, в конце концов, мы все движемся -- никто не минует этой черты.. Доехали до конечной остановки -- тоже ведь "финиш". Вышли. Попрощались. И разошлись.. Николай Григорьевич отправился на рынок, на Старый базар, а я в Архив, на Большую Олонскую, в в гости к Петру Александровичу Бородкину. И пока шел, все думал о наших с Дворцовым отношениях. Что случилось, какая между нами кошка пробежала? И кто в этом больше виноват? А может быть, по большому счету дело и выеденного яйца не стоит? Может, и так. Но что случилось -- то случилось. А случилось вот что. Николай Григорьевич написал очерк об интереснейшем человеке -- полном кавалере орденов Славы, Герое Социалистического труда, первом секретаре Шипуновского райкома партии Василии Тимофеевиче Христенко. И предложил его альманаху. Тема значительная, герой -- не менее значителен. Однако очерк изрядно растянут, иные места слабо прописаны ("непроявлены", как говорит фотокор Брязгин), концовка и вовсе скомкана. Николай Григорьевич согласился: да, очерк, по сути, написан в один присест, не выношен как следует -- и правка ему не помешает. Договорились, что я его выправлю, со стороны всегда виднее, и потом покажу. "Да ты мне обязательно покажи". Так и сделали. Впрочем, только с одной стороны -- очерк я выправил. Но вот правку показать Николаю Григорьевичу не сумел. Дома его не оказалось, поехал к нему на дачу, но и там его не было, исчез Николай Григорьевич на несколько дней -- с ним это случалось в те годы.. А время не ждало -- надо было сдавать очередной номер альманаха. И я, махнув рукой, заслал рукопись --так хотелось, чтобы очерк пошел именно в этот номер. Заслал да и сам вскоре уехал в Москву. Так и пошло. Не помню, по какой причине (может, и по моей вине), но и корректуру Николай Григорьевич тоже не вычитал. А когда альманах вышел -- дело было сделано. И Николай Григорьевич, увидев свой очерк, возмутился (правка была значительной) и на первом писательском собрании обрушился на меня с обвинениями. И что я "топчу" рукописи, не считаясь с авторами, и что я вообще зазнался в последнее время.. Что я мог сказать? Поделом. Надо было все-таки разыскать его тогда и показать правку или перенести очерк в следующий номер, хотя и это чревато было для меня, как редактора, все теми же неприятностями. И все же вину, скрепя сердце, я принял на себя. И, думаю, это правильно. Наверное, и сам "конфликт" был бы вскоре исчерпан, сглажен, и наши прекрасные отношени с Дворцовым (какими они были до той поры) остались бы неразрушенными. Но тут вмешался еще один случай -- и все пошло насмарку. Вскоре Дворцов издал новую книгу, в которую включил и этот злополучный очерк -- и не просто включил, а включил со всеми моими правками. И тогда настала пора мне возмутиться. И я спросил (опять же на каком-то собрании) Николая Григорьевича: "Скажите, пожалуйста, если я 'топчу' рукописи, как вы утверждали, зачем же вы включили эту 'истоптанную' рукопись, а не свой вариант включили в книгу?.." Так вот и пробежала между нами черная кошка. Обида не затаилась даже, а скорее как снежный ком, пущенный с горы, нарастала -- и овладела нами надолго. Сегодняшняя встреча и разговор с Николаем Григорьевичем вселяли надежду, что лед тронулся -- и вскоре наступить оттепель. Мне показалось, что и Николай Григорьеви испытывал такое же чувство.. (NB эти многоточия, постоянно у Кудинова видна недоговоренность, которая, как он втайне лелеет, поди кажется ему нечто большим, чем простая недоговоренность).

16 марта

Чувства не остаются неизменными, как не остается неизменной сама жизнь -- даже любовь со временем угасает, и мы однажды обнаруживаем в душе зияющую пустоту.. Все проходит. И не надо обманывать себя и лгать другим, утверждая, что настоящая любовь времени неподвластна. Увы, врем ничего не щадит -- ни нас самих, ни наших чувств.

20 марта

Груз несделанного велик, а сделанное кажется столь незначительным, что с каждым разом все труднее усадить себя стол и взяться за перо. Да и стоит ли браться, если все гениальное уже сделано, а классика за последние десятилетия почти ничем не пополнилась? Выходит, стоит, коли не пополнилась..

21 марта

Денька через два-три поеду в Горный Алтай. Позвонил Эркемену Палкину, попросил забронировать номер в гостинице. А у них как раз отчетно-выборное собрание 28 марта. Стало быть, поприсутствую. Сегодня позвонил Борису Укачин, просил поискать в книжных магазинах сборник стихов "Эхо вечного Алтая". По-моему, в магазинах его уже нет, этого сборника. Попробую завтра пару экземплярчиков раздобыть в книготорге.

23 марта

Один мой приятель, хороший поэт и прозаик, жалуясь, говорил сегодня: -- Понимаешь, бросил курить -- и ничего теперь не получается. -- Что не получается? -- спрашиваю. -- Все.. все, понимаешь, валится из рук. Раньше было как: сажусь за стол, кладу перед собой пачку, а то и две пачки сигарет. Работаю и курю, курю и работаю. А тут, понимаешь, бросил курить -- и работа остановилась. Сяду за стол, а в голову ничего не идет, не могу писать. Не хватает чего-то. Что делать? Наверное, опять закурю. Ну, право, что мог я ему посоветовать, если сам никогда не курил. И кажется мне, что если бы я, не дай бог, начал курить (да еще во время работы), это отвлекало бы мешало -- и мне бы ничего не оставалось, как отказаться от курения.

24 марта

Бородкин предложил альманаху несколько глав из романа "Ползунов", работа над которым еще не завершена. Прочитал я эти главы с интересом, хотя и осталось двойственное чувство. Есть места совсем неплохие, даже превосходные: например, как генерал Беэр едет в Сибирь, описание дороги, обоза.. Тут немало живых наблюдений, образов, точных деталей. Вот одни из них: февральская оттепель впервые за время пути обласкала обозников, снег подтаял, отмяк, и "санные полозья оставляли по дороге сочный, маслянистый след". М все-таки в целом создается впечатление, что Петр Андреевич -- не художник, а документалист. Когда же в угоду излишней беллетризации пытается он "фантазировать", сочинять -- получается нечто совершенно немыслимое, ходульное, лишенное живой основы.. Да он и сам этого не отрицает. Спокойно, с какой-то даже насмешливой снисходительностью соглашается: "Да, да, это так: документ, исторический факт -- вот моя опора". Смотрит на меня, чуть прищурившись, и как бы подбадривает, призывая к откровенности: "Да ты не дипломатничай, говори все, что думаешь, я не обижусь". Он и впрямь никогда не обижается на критику, спокойно, по-деловому (и, если хотите, доброжелательно) воспринимает самые нелестные отзывы, замечания, может, не все принимая и не со всем соглашаясь, но, должно быть, ценя и уважая мнение других, -- вот эта черта, этот редкостный дар в характере Бородкина подкупает, располагая к себе людей совершенно разных, вовсе не совместимых по своим житейским и мировоззренческим взглядам. И я не знаю ни одного человека в нашей писательской среде (а она, эта среда, ох, какая неоднороданая!), кто бы так или иначе выказывал свое недружелюбие; непризненно относился к Петру Антоновичу.

25 марта

И вот я снова в Горном. До Бийска -- поездом. От Бийска до Горно-Алтайска автобус идет два часа. Погода мартовская -- тепло, ясно, текут ручьи. В Стросках остановились. Вышло несколько человек -- три женщины и двое мужчин. Мужчина, как на подбор, в старых "москвичках" и валенках с калошами, мешки за плечами.. Типичные шукшинские герои. Помните: "Жил-был с селе Чебарь некто Семка Рысь, забулдыга, непревзойденный столяр". Может быть, один из вот этих двух -- и есть тот самый Семка, о котором Шукшин рассказывал: "Он всю зарплату отдавал семье. Выпивал только на то, что зарабатывал слева. Он мог такой шкаф изладить, что у людей глаза разбегались. Приезжали издалека, просили сделать, платили большие деньги. Его даже писатель один, который отдыхал летом в Чебровке, возил с собой в областной центр, и он ему там оборудовал кабинет.." Провожаю взглядом споро шагающих по дороге мужиков и не могу сдержать улыбки: уж не Борис ли Укачин заманил Семку к ебе в Улалу, чтобы кабинет оборудовать? А может, Аржан Адаров? В Горно-Алтайск приехал под вечер. Номер в гостинице забронировали мне довольно приличный, даже с телевизором. Поужинал в ресторане. И отправился бродить по городу. И первое, что бросилось в глаза -- новый, совсем недавно достроенный театр. Событие для области нерядовое. Сегодня премьера по повести Дибаша Каинчина. Народ уже подтягивается, заполняя фойе, толпясь у входа. Праздничная атмосфера. Пока раздумываю -- идти или не идти на премьеру, появляются, легкие на помине, Борис Укачин и Дибаш Каинчин, веселые и трезвые, вальяжно-медлительный Аржан Адаров и, как всегда подтянутый и с иголочки одетый Сергей Сергеевич Каташ.. Чуть позже появлялись Георгий Кондаков и Эркемен Палкин. Весь цвет национальной интеллегенции. Где уж тут устоять -- и не пойти на премьеру Дибаша!.. Места, разумеется, лучшие. Садимся. Свет гаснет. И начинается представление. Шумное, яркое, многоголосое. И только тут выясняется, что спектакль идет на алтайском языке. Укачин, тихонько смеясь, подталкивает Каинчина в бок: "Дибаш, брат мой, ты автор, тебе и переводить на русский.. Уважь гостя". Премьера прошла успешно. И все остались довольны.

26 марта

Погода в Горном великолепная. Солнцем все вокруг пронизано, снег почти весь сошел. Только на склонах гор белеет, поблескивая, будто и вовсе не тронутый мартовским теплом. Утром созвонился с Володей Эдоковым -- и отправился к нему в интитут. Это совсем недалеко от гостиницы. С Эдоковым мы давно знакомы, связаны гуркинской темой, вместе ходили по Горному -- от Улагана через Катыярык, вдоль быстрого Чулышмана до Башкауса, а затем и к Телецкому озеру. Давно это было. Как время летит! Поговорили, повспоминали. Потом я спустился в институтскую библиотеку и углубился в чтение миссионерских отчетов, находя в них немало интересных сведений для будущего своего романа.. А вечером Борис Укачин пригласил меня в театр -- шел спектакль "Месяц малой жары" по его повести "Горные духи". Заметив мое смущение, засмеялся и успокоил: "Нет, нет, сегодня спектакль будет на русском.. так что перевод не понадобится, -- и, чуть помедлив добавил: -- Кстати, и мой сын Батыр занят в спектакле.. Он уже и в кино успел сняться". И только вошли в фойе, как лицом к лицу столкнулись с Александром Ивановичем Смердовым, главным редактором "Сибирских огней". Посмеялись: ну что ж, видать, магнитные волны в горах Алтая сильны, притягивают..

28 марта

Собрание горноалтайских писателей открылось в десять утра и сразу, без раскачки, набрало темп" им есть о чем поговорить -- произведения алтайцев выходят почти во всех центральных издательствах, печатаются во многих журналах, их книги пронизаны чувством национального достоинства и глубокой ответственности за судьбу своего народа -- и это придает им особый вес. Хотя, разумеется, художественный "вес" заключает в себе и нечто иное.. Во всяком случае о творчестве того же Бориса Укачина можно говорить уже с позиции большой литературы. Они и ведут этот разговор, писатели Горного Алтая, именно так, по большому счету. Одно смущает -- очень мало и как-то вскользь говорят о переводах и переводчиках. А между тем без перевода на русский произведения их так бы и оставались втуне, не приобретя нынешнего звучания -- всероссийского и даже всесоюзного. Когда же в перерыве Смердов поинтересовался, спросив у Бориса Укачина, кто переводит его новую книгу, Борис, улыбнувшись, ответил: "На меня вся Россия работает". Пошутил, конечно. Однако шутка получилась неловкой и даже бестактной. Хотя и поэт он, безусловно, талантливый, и прозу пишет отменную, а все-таки лучше и справедливее, если не Россия на него, а он, Борис Укачин, на Россию будет работать. Впрочем, это относится к каждому из нас.

29 марта

Ездили в Чемал. Компания подобралась большая -- А. И. Смердов с женой, Эркемен и Рая Палкины, Аржан Адаров, Борис Укачин, корреспондент "Алтайской правды" Бочкарев, Виктор Ащеулов (друг всех писателей и артистов, как говорит о нем Укачин) и я, -- так что одной машины оказалось мало, зафрахтовали две -- и раненько утром тронулись в путь. дорогоа вьется, петляет среди живописных гор и долин, справа Катунь -- то приближается почти вплотную к дороге, то, круто повернув, уходит в сторону. Светлые березняки сменяются хвойными кущами. И чем дальше, тем живописнее, причудливее горы. Гле-то за Манжероком, у источника Аржан-Су, остановились. Попили целебной водички. И Борис Укачин все подначивал Адарова: "Аржан, брат мой, а почему бы здесь, подле источника твоего имени, не изваять и не поставить твой бюст? Паломнички бы шли сюда толпами". Аржан вяло отшучивался: "Боюсь, что на мой бюст мрамора не хватит". И снова -- дорога, живая, манящая. Обедали в Усть-Семе. День провели великолепно. Способствовала тому и погода -- солнце, безветрие, чистейший, как вода в источнике Аражан-суу, горный воздух. В Чемале осмотрели старую гидростанцию построенную (благодаря усилиям Екатерины Ивановны Калининой, жены "всесоюзного старосты" М. И. Калинина) в начале тридцатых годов. Можно себе представить, какое это было событие -- электролампочка здесь в горах! Интересной и чуточку загадочно женщиной была Е. И. Калинина: оставила мужа, детей, кремлевскую квартиру -- и уехала в горы, на Алтай. Несколько лет прожила здесь -- работала директором правительственного санатория в Чемале, куда приезжали отдыхать Андреев, Каганович, Эйхе, Микоян, трижды наведывался и сам "всесоюзный староста". Лично же меня Е. И. Калинина привлекает привлекает тем, что была в хороших, дружеских отношениях с художником Гуркиным, поддерживала его -- так летом голодного 33-го Григорий Иванович больше двух месяцев прожил в санатории, написав несколько великолепных пейзажей.. Думаю, в романе эта история найдет место. После осмотра старой электростанции поехали туда, где (хоть не кремлевскими, а лишь областными, но все же мечтателями) намечено построить мощнейшую ГЭС на Катуни -- километрах в двадцати от Чемала. Но будет ли ГЭС -- трудно сказать. Во всяком случае уже началось противостояние: один считают, что сооружение своей гидростанции принесет свет и процветание Горному Алтаю, другие утверждают, что строительство это нанесет непоправимый урон первозданной алтайской природе.. Чье мнение перевесит? Стоим на крутом, скалистом берегу, размышляем, говорим вслух об этом -- и наши мнения тоже разделились. А что же молчит Катунь? Катунь еще скована льдом, но уже чувствуется, что вот-вот сломает она ледяную броню и пойдет, понесется на север, как истинная хозяйка гор.. (NB зачем истинной хозяйке гор нестись на север). На обратном пути Борис донимал Айдарова: "Аржан, брат мой, да ты же вылитый конокрад. Нет, вы только поглядите, -- старался и нас с Эркеменом втянуть в эту игру, -- он же на конокрада похож. Не находите?" Потом выудил из моего порфеля коньяк, попросил шофера остановиться -- и трусцой в лесок, размахивая бутылкой: "Ребята, за мной! Причастимся". Эркемен, посмеиваясь говорил: "Не оскверняй природу, -- и подмигивал заговорщицки. -- Если Аржан -- конокрад, то ты Боря, отъявленный коньякокрад".

Сказал -- как припечатал. Наверное, это надолго, если не навсегда: конъякокрад Борис Укачин.

31 марта

Вчера на утренний автобус опоздал, пришлось ждать до часа дня. Провожали меня Борис Укачин, Кюгей Телесов и Виктор Ащеулов. Долго прощались, желая друг другу всяческих благ, договаривались о новых встречах. А сегодня Горный Алтай -- словно сон привидевшийся и отпечатавшийся в памяти столь многокрасочно и отчетливо. Как быстро все проходит! Лишь букет маральника, доверчиво распустившего в комнатнатном тепле крохотные листочки, -- как живое, вещественное напоминание о поездке в горы. И, глядя на него, опять вижу причудливые извивы Чуйского тракта, каменистые уступы Аржан-суу, ощущаю покалывающе-острый холодок целебного источника, слышу голоса друзей. Наши начала -- из общих недр, Родина у нас одна -- Алтай. Пожелай мне счастья, брат мой старший, Кедр, Честному охотнику удачи дай! Это из "Молитвы у кедра" Бориса Укачина, которую он прочитал нам на берегу Катуни. Так это созвучно с нынешим моим настроением: "Родина у нас одна -- Алтай, и судьба с тобой у нас одна".

2 апреля

Извините, пероапрельских записей не делал. Хотя импровизированный поэтический "вечер смеха" и прошел вчера в одной из аудиторий политехнического института. Были там и наши поэты -- Сергеев, Панов, Черкасов, еще кто-то, читали свои стихи студенты. Позже, когда я спросил Панова, как прошел вечер, он слегка поморщился и махнул рукой: "Стихов было много, а смеха -- мало, -- помедлил и уточнил: -- Стихическая атака".

3 апреля

Нынче все грамотные. И чуть что -- норовят в литературу. И не то страшно, что многие пишут, а то, что многие из пишущих уверовали, внушили себе: все мало-мальски грамотно и складно написанное -- это и есть литература. Разговариваем об этом с Геной Пановым, перелистывая справочник Союза писателей, который разросся до размеров огромного формата -- более восьми тысяч фамилий! Панов закрывает, наконец справочник, прихлопывая сверху ладонью, и мрачно шутит: "Ну, хорошо, если ты в этом длинном списке занимаешь по значимости своей (иначе -- по степени таланта), скажем, сотое или двухсотое место.. это еще ничего. А если восьмитысячное?" Успокаиваю его: "Так там же по алфавиту". Он притворно вздыхает: "Так я же не Асеев, а Панов. От А до П -- какое расстояние! Вон погляди, на 485 странице значусь.. Ты вон и то на 338 обосновался", -- смеется. Вот вам и оборотная сторона всеобщей грамотности.

5 апреля

Весна -- на дворе. И весною пахнет в моем кабинете. Ветки маральника опушились густой зеленью, почки набухли -- в бледно-розовые цветы проклюнулись на них, нежные и беспомощные, точно крохотные цыплята из маленьких яиц.. Тонкий, еле уловимый аромат наполняет комнату. И на душе легко и чуточку беспокойно. Отчего? Когда я вижу в горах цветущий маральник, будто облитый бледно-розовой кипенью, когда иду, раздвигая руками упруго-жесткие ветви, мне кажется -- живучесть их и сила, неодолимая тяга к жизни вливаются в меня, и я начинаю верить в то, что жизнь прекрасна и беконечна, важно только идти по ней, идти и не останаливаться.. Но сегодня я увидел, как в комнатном тепле зацветают ветки маральника, лишенные корней и поставленные в воду. Что это -- жизнь или всего лишь иллюзия жизни? Наверное, все-таки жизнь. Помните картину Ярошенко "Всюду жизнь"? Арестанстский вагон, женщина с ребенком, который смотрит из-за решетки и тянется рукой туда, где по залитому солнцем перрону разгуливают сытые голуби.. Всюду жизнь! И ничто не может ее остановить.

9 апреля

Прочитал в "Литературной газете" две как бы спаренные (полемические) статьи на одну тему: что такое беллетристика? "Беллетристика -- не плохая, а средняя литература". Этот пассаж критика. И поразила меня своей дремучестью. Ну, если беллетристика.. всего лишь "средняя", то что же тогда плохая, никуда не годная литература? И может ли плохая, никуда не годная беллетристика называться литературой?

12 апреля

День космонавтики. Подумалось: Юрий Гагарин мог ведь и не стать тем, кем он стал для нас, для всего человечества -- первым в мире космонавтом, первопроходцем. И тогда кто-то другой, сегодня безвестный занял бы его "место" (свято место -- пусто не бывает), но время выбрало Гагарина. Какая счастливая и в высшей степени справедливая случайность!..

14 апреля

И вот еще о чем подумал: добро и зло -- постоянно сопутствуют, идут рядом. И в этом есть некая закономерность. Вода не только поит и ублажает человека, дает жизнь всему сущему на земле, но и немало приносит вреда, как и огонь, который не только обогревает, но и сжигает.. А сами люди? Видимо, так уж устроен мир, что рядом с Моцартом (а может, и в нем самом) непременно живет Сальери.

15 апреля

Красный архив, где вот уже ровно тридцать пять лет "владеет и царствует" Петр Антонович Бородкин, размещается на Большой Олонской в бывшей когда-то Зменигорской церкви. Лет тридцать назад, чтобы расширить полезную площадь, с южной стороны полуразрушенного храма возвели двухэтажный придел, узкая деревянная лестница которого круто уходит вверх, в святая святых -- читальный зал. Здесь всегда тихо, уютно и светло. И свет этот, как мне чудится, исходит не снаружи, с улицы, и даже не от ламп дневного освещения, как бы изнутри, в самой атмосфере рождаясь, а может, и вовсе приходя из далекого далека, словно отблески давно отгоревших квазаров, свет от которых еще тысячи и миллионы лет будет падать на землю.. Говорю об этом Петру Антоновичу, он улыбается понимающе: "Свет прошлого, -- и добавляет, как бы споря с кем-то: -- Нет, нет, от старых рукописей, писем и документов не архивной пылью веет, как это иным кажется, а свежестью и новизной прошлой жизни. Да, да, новизной! -- настаивает. -- Надо только увидеть это и понять. И если мы этого сегодня не поймем -- завтра нам будет гораздо труднее жить", делает довольно неожиданное умозаключение. Мы сидим в его не большом (и довольно скромном для заведующего отделом крайисполкома) кабинете и говорит о том, что стороннему уху покажется непонятным и скучным. "Новизна прошлого", -- так может чувствовать только историк, профессионал, каковым и является Петр Антонович Бородкин. Да он и сам -- живая история. "Знаешь, -- рассказывает он мне, грузновато поворачиваясь к окну, -- вон там, на этой же улице, через дорогу, стоял дом, в котором я родился. А здесь вот, в этом храме, -- делает круговое движение рукой, -- меня крестили. Потом, уже будучи подростком, я видел, как ломали этот храм, сбрасывали колокола и кресты.. А теперь, как видишь, сижу здесь, работаю.. хотя и занят не церковным делом, -- умолкает, задумавшись, и добавляет затем с какою-то виноватой грустной улыбкой: -- Ну да, по правде сказать, архивная работа -- тоже святое занятие". Меня поражает этот бесхитростный рассказ: всю жизнь провести в столь тесном и замкнутом круге -- дом, в котором родился, храм, где крестился, и здесь же, в бывшем уже храме, порушенном когда-то и превращенном волею судеб в архивный отдел крайисполкома, восседать не одно десятилетие, занимаясь, как он сам говорит, святым делом.. Такое дано лишь избранным.

19 апреля

Кажется, повесть А. Яшина "Стечение обстоятельст" нам удастся все-таки напечатать. Невский прочитал ее и сказал, что никакого криминала в ней не видит. И, разгадав мой нехитрый прием, поинтересовался: -- А в Лито с ней уже знакомы, Еременко читал?.. -- Нет, -- говорю, -- Лито еще не в курсе.. Он посмотрел на меня с усмешкой: -- Так ты что, решил подстраховаться.. прикрыться мной от Еременко? -- Повесть этого заслуживает, -- уклончиво отвечаю. -- Ну, коли заслуживает, печатайте, -- великодушно разрешил Александр Николаевич. -- Все правильно. Партийных работников надо показывать со всех сторон.. Это тот Яшин, который на целину приезжал?.. -- Да, -- говорю, -- тот. Александр Яшин, большой поэт и прозаик, лауреат Государственной премии.. -- Больших поэтов у себя надо выращивать. И лауреатов -- тоже. -- Хотелось бы, Александр Николаевич, -- соглашаюсь. -- Может статься, и появятся со временем. -- Ладно, -- построжел он, передавая мне рукопись. -- Печатайте. А с Еременко, если что, я сам поговорю.

21 апреля

Главный редактор краевого книжного издательства Иван Степанович К. -- человек мягкий, вежливый и сверхосторожный, если не сказать -- трусоваты, когда речь идет об издании каких-то неординарно-сложных и небесспорных вещей. Тут "бдительность" его переходит всякие границы. И это при том, что во время войны К. был фронтовым разведчиков, отличался, говорят, недюжинной силой, находчивостью и храбростью, имеет немало боевых наград. А тут.. Захожу я сегодня к нему. Поговорили о том, о сем. Поинтересовался он, кстати и тем, что я намерен включить в юбилейный однотомник (хотя до юбилея еще около двух лет). И, услышав, что книгу составят два романа -- "Стихия" и "Окраина" (первый три года назад вышел в "Современнике", второй вот-вот появится в том же издательстве), Иван Степанович успокоился: как будто московское издание уже само по себе -- индульгенция от ошибок и всякой ответственности. А когда я собрался уходить, протянув ему руку, он чуть придержал ее ее в своей большой и мягкой ладони и сказал тихо (он и всегда говорил неуверенно тихо, как бы с оглядкой), скорее не сказал, а сообщил упреждающе: -- Знаете, пришло письмо, касается, вашей повести.. -- Моей повести? Какой? -- О художнике Шишкине. Он ведь у нас в плане будущего года? -- Да. А что затруднения какие-то появились? -- В общем-то нет.. но вот письмо, -- при этих словах он взял из стопки лежащих перед ним бумаг продолговатый стандартный лист и как-то неловко, опасливо даже, словно что-то колющее или жалящее, держал его перед собой. -- Может, возьмете, ознакомитесь и учтете замечания? -- А что.. существенные замечания? -- По-моему, да, существенные. Автор письма вот говорит, то в повести вашей больше семидесяти раз упоминаются и описываются всякие церковные моменты и колокольные звоны.. Может, какие-то из них сократить? -- Колокольные звоны сократить? Иван Степанович, вы это серьезно или шутите? -- смотрю на него удивленно и тут замечаю, что письмо. которое он все еще держит перед собой, написано разными чернилами, вперемежку: часть синими, а часть -- красными. Чем-то знакомым повеяло от письма, что-то подобное я уже встречал. Да-да, разноцветные чернила. -- Это Филов? -- догадываюсь. И не ошибаюсь. Только он, известный барнаульский доносчик и мистификатор, мог подсчитать, сколько раз упоминаются в повести колокольные звоны. -- Так я, Иван Степанович, --смеюсь, -- уже имею от него послание. Кстати, свое письмо Филов так и озаглавил "Послание Ивану Кудинову на роман 'Сосны, освещенные солнцем'". Почему он повесть назвал (или, как бы сказал Володя Сергеев, обозвал) романом -- остается загадкой. Письмо же довольно пространное и написано в стихах. В романе правде -- вилы в бок. От ваших "Сосен" вонь несносна. Звон колокольный, поп и Бог Поют и воют в ваших "Соснах". И дальше, все больше распаляясь, по нарастающей и как бы загоняя меня в тупик: Христос вес век прожил трутнем, А вы о нем -- не руки в брюки! Христос, измаявшись трудом, Простор натруженные руки

Как видно, его возмутило мое отношение к известной картине Крамского "Христос в пустыне". Там у меня сказано о Христе Крамского: "Он смотрел с полотна печальными, запавшими глазами, сидя на камне, сцепив на коленях тяжелые, натруженные руки, измученный долгой дорогой.." Но и там же сказано: "Крамской давно отказался от евангельского 'варианта', теперь его не удовлетворял вариант, где в образе Христа как бы объединены черты каждого из живущих на земле, отразились все страдания, боли и все размышления человечества. Надо было найти тот вариант, то лицо и ту мысль-идею, выраженную в этом лице, чтобы иметь право потом сказать: 'Я написал собственного Христа' И Крамской его написал". Однако Филов не хотел этого замечать и, войдя в богоборческий раж, продолжал неистовствать: Кудинов, вот совет мой вам: Пока не дернули вас в "Правде", Чтоб не попаст вам в стыд и срам, По директивам "Правды" правьте! ..Не то в расцвете ваших лет У вас отнимут партбилет. Хотя и есть у вас талант,

Но все ж сейчас вы диверсант. Вскоре после этого мы с Квином ходили к Невкому по поводу нового помещения для писательской организации. Александр Николаевич заверил, что в этом году помещение мы получим. Тем более, что и Аксенов поддерживает нас в этом вопросе.. Настроение у Невского было хорошим. Он расспрашивал о писательских делах, много шутил. Квин тоже оживился, повеселел. И я, настроившись на эту волну, прочитал им стихотворное филовское "послание". Посмеялись. А потом Невский сказал: -- Да я уже знаком с этими виршами, -- и, видя мое удивление, добавил многозначительно: -- И не только с ними знаком.. А ты думал, он только тебя осчастливил этим "посланием"? Нет, брат, Филов ничего в одном экземпляре не делает.. А я подумал тогда: хорошо, что на дворе -- восьмидесятый, а не тридцать седьмой.. Главному же редактору издательства не сказал о разговоре с Невским. И мы расстались с ним, так ни о чем и не договорившись. Сегодня же, спустя двадцать лет, могу к той записи добавить. Позже все как-то замялось. Иван Степанович то ли забыл об этом, то ли по какой другой причине, но к филовскому письму больше не возвращался. И повесть "Сосны, освещенные солнцем" так и вышла в свет со всеми "колокольными звонами", коих по подсчетам Филова, не меньше, а больше семидесяти.. Хотя Филов и требовал: Тари-рара, тари-рара! Глядеть на это очень странно. Изъять и сжечь давно пора Роман Кудинова Ивана!

23 апреля

Вот как у Тургенева об эгоистах. Есть три сорта эгоистов: первые -- это те, которые сами живут и другим жить не мешают; вторые -- сами живут, а другим житься от них нет; и третьи -- которые и сами не живут, и другим не дают жить.. Вот к этим третьим я бы и отнес Филова, хотя определение "эгоист" для него слишком мягко. К тому же тургеневский Потугин к этим третьим относил женщин..

24 апреля

Один критик, расхваливая на все лады прозу небезысвестного Проханова, пишет: "Ромнтическое начало, определяющее композицию его прозы.. умолкает перед началом изобразительности". И подкрепляет эту мысль цитатой: "Виктор Губкин касался железа легкой шумящей звездой". Попробуйте-ка тут понять, что к чему и где тут "начало изобразительности"! Однако критик поясняет: "Кто видел сварочный аппарат в действии, сразу почувствует точность сравнения". А кто не видел? Впрочем, я этот аппарат "в действии" видел и не однажды -- и тем не менее смею думать, что "шумящая звезда", которой герой Проханова касается железа, стоит за пределами художественной литературы. Зачем же силком тащить ее туда!..

27 апреля

Нет, к сожалению, в литературе не бывает так, чтобы все шло по возрастающей: нынче написал хорошую книгу, а слудующая непременно будет еще лучше. Хотя и такое случается. Но бывает наоборот -- как в спорте: сегодня взял рекордную высоту, а завтра она уже становится недосягаемой для вчерашнего рекордсмена.. Иначе все было бы просто -- рекорд за рекордом, шедевр за шедевром! Однако даже великие, достигнув однажды своей вершины, ходят затем долгие году у ее подножия, так и не сумев совершить новое восхождение. Как, например, А. С. Грибоедов со свое гениальной комедией "Горе от ума" или более близкий нам М. Шолохов, "Тихий Дон" которого недостижимо возвышается над всеми его более позними сочинениями..

30 апреля

Можно скопировать картину -- и всякому сведущему будет видно, что это копия. Скажем, "Незнакомки" Крамского, "Джоконды" Леонардо да Винчи или "Утра в сосновом лесу". Копия есть копия и на большее она не претендует. Но как можно копировать стиль того или иного великого писателя и что из этого выходит, если "копиист" оказывается упорным и последовательным? Как скажем, А. А-в, вот уже много лет пытающийся интерпретировать, перенести толстовскую фразу, толстовский стиль в свои "многоверстовые" романы, которые широко издаются, но "узко" читаются -- слишком заметна их мертворожденная, безжизненная основа. Можно "скопировать" форму, можно позаимствовать чужой и уже "обкатанный" сюжет (что делают иные столь же последовательно), но присвоить чужой стиль.. Увы, не приживается -- не та почва.

3 мая

Иногда графоман временами и сил тратит не меньше человека талантливого, но результаты -- несоизмеримые. И ничего тут не поделаешь: можно за три дня или даже за один день (как Паустовский писал свои блистательные рассказы) создать шедевр, а можно год работать в поте лица и ничего путного не родить.

4 мая

Собралось в писательской организации несколько человек -- Квин, Гущин, Панов, Слипенчук.. Говорят о переезде в новое помещение. Так надоело ютиться по "чужим" углам, на подселении! Тем более, что и организация постоянно растет -- вот уже больше двадцати членов Союза писателей.. Потом заговорили о молодых. И как-то незаметно коснулись творчества Любы Пичугиной. Буквально за год написала она три повести -- "Согра", Ягода на свадьбу" и "Короткий год". И все три повести довольно приличные, на одном уровне. Однако вот это -- на одном уровне -- и настораживает: а не грозит ли молодому прозаику самоуспокоение, этакая постоянная усередненность? И вот сегодня, спустя два десятилетия, не без грусти могу добавить, Люба Пичугина вскоре уехала в Подмосковье, вышла замуж. И прислала, насколько мне помнится, одно лишь письмо, в котором писала, что обрела, наконец, личное счастье, что занята сейчас семьей и прозу на некоторое время отложила.. И больше от нее, как говорится, ни слуху и ни духу! А сколько можно было бы вспомнить не менее ярких и, несомненно, талантливых людей, так много обещавших и так быстро сошедших с этого тяжелого и тернистого пути.. Это и Анатолий Михайлов, Иван Олиферовский, и та же Люба Пичугина. Однако истина всегда посередине, как утверждал Монтень. И, может, именно тот путь, который они избрали позже, и есть тот путь, который предначертан им свыше?. И все-таки жаль..

12 мая

Цветут медуницы, мать-мачеха и одуванчики, чистая и акварельная яркая зелень вокруг, какая бывает только весной. И пчелы, пчелы над всем этим благолепием.. Отец завел пасеку, осуществив свою давнюю мечту, поставил три улья в палисаднике прямо под окнами -- и теперь жизнь тут кипит натуральная. Наблюдаю за пчелами -- и думаю: таких дружных и трудолюбивых семей вряд ли еще найдешь в природе! А главное -- во всем логика и разумность. Отец же говорит о пчелах так горячо и с таким подъемом, будто читает стихи. Еще бы! Это же особый мир -- и особая жизнь. Удивительно: пчелы не только знают свои ульи, но и находят дорогу, наикратчайший путь к ним, улетая иногда за добычей за несколько километров, более того, каждая из них знает свои обязанности и не станет заниматься не "предписанным" ей природой делом -- одни с утра до вечера носят нектар, другие обрабатывают его, заполняя восковые ячеи душистым медом, а третьи несут сторожевую службу.. Есть и такие! Инстинкт? Не знаю. Пчела мне кажется самым загадочным и разумным существом в природе. И все, что делает она, вся ее жизнь -- это скорее не инстинкт, а поэзия.

15 мая

Будучи в Москве купил довольно приличную ковбоечно-яркую рубашку. Вернулся домой, надел обнову. И вдруг увидел точно такую же "ковбойку" на одном из горожан. Потом на другом, третьем.. Настроение испортилось. И теперь уже и фасон рубашки не казался оригинальным, как это казалось поначалу, и расцветка не ахти какая, и вообще сделана она скорее на уровне ширпотреба.. И пропал к ней интерес, не хотелось ее носить, чтобы, не упаси бог, не "повторять" других, не быть похожим на многих. В самом деле, вольно или невольно испытываешь неловкость, встречая человека, одетого в точно такую же рубашку, куртку или костюм, который на тебе. Но вот в литературе мы то и дело повторяем друг друга, рядимся зачастую и вовсе в чужие одежды, отнюдь не испытывая неловкости и не смущаяясь..

17 мая

Ездили с Квином смотреть помещение для писательской организации -- на улице Новой. Первый этаж жилого дома. Три комнаты смежных и одна, самая большая, на отшибе. Лев Израилевич сразу определил: "Здесь разместим бюро пропаганды художественной литературы. Просторно. Можно даже бильярдный стол поставить". Радуемся: теперь не только ответсекретарь будет иметь отдельный кабинет, но и редактор альманаха, бухгалтерия.. А нынешний год -- и вовсе особый: юбилей Барнаула -- 250 лет со дня основания! И начальство, разумеется, нынче щедрее -- не хочется в год юбилейный в грязь лицом ударить. "Так что будем ковать железо, пока горячо", -- смеется Квин. Тем более, что и мы не стоим в стороне от этих событий. Весь второй номер альманаха посвящен юбилею Барнаула: журнальная "версия" романа П. Бородкина "Ползунов", поэма в сказках Г. Панова "Первопроходцц", стихи Володи Башунова, который учится сейчас в Москве на Высших литературных курсах... И тираж альманаха нынче вполне солидный -- 12 тысяч. Нет, нет, мы тоже не лыком шиты!..

23 мая

Провели открытое писательское собрание -- может быть, последнее в старом помещении. Квин с этого и начал свою вступительную речь. Собралось человек тридцать, если не больше -- и профессионалы, с членскими билетами в карманах, и близкие к тому, приехали из Славгорода немецкие писатели (правда, сами они не любят, когда называют их немецкими, говорят: алтайские писатели, пишущие на немецком языке) -- Больгер, Крамер, Гердт.. Пожаловал собственной персоной товарищ Невский из крайкома. Полный кворум. Повестка собрания -- три вопроса: во-первых, Геннадий Панов отчитывается, так сказать, за свою творческую пятилетку, читает новую поэму "Тихий колокол"; затем -- избрание делегатов на на пятый съезд писателей РСФСР; и, в-третьих, обсуждение кандидатуры В. Нечунаева на предмет приема в Союз псателей. Панов подтянут и свеж, как именинник, голубоватая рубашка с галстуком, на лацкане пиджака лауреатский значок комсомола Алтая, слегка волнистые темные волосы как бы довершают портрет. Густым и зычным голосом, который ни с чьим не спутаешь, спокойно и с достоинством, чуточку даже рисуясь, Гена рассказывает о том, что им сделано за последние годы: стихи, венок сонетов, посвященных Шукшину, поэма "Первопроходцы" и вот эта поэма, "Тихий колокол", которая дает название книге, выходящей через полтора годав и издательстве "Молодая гвардия".. Сидящий в первом ряду Владимир Сергеев нетерпеливо прерывает: -- Да ты читай, не томи. -- Слушаюсь, Владимир Андреевич, -- басовито и с лукавинкой в голосе отзывается Панов. И шуршит листами, кладя их перед собой, словно отворяя дверь и входя в поэму. Читать Гена умеет. Заслушаешься. Иные потихоньку злословят: читает он лучше, чем пишет. Но тут, как говорится, каждый судит и смотрит со своей колокольни. Что касается "Тихого колокола", так он в этот день прозвучал и был принят хорошо. Хотя без замечаний не обошлось. Особенно товарища Н. задели такие строки, которые Панов прочитал с каким-то особым нажимом и выражением: Не забыт проселок древний там, где озими знобит.. Еду к матушке в деревню, с целым ворохом обид. Еду духом укрепиться, но в авоське на весу -- что таиться -- из столицы лук везу и колбасу. Успокаиваю душу, Понимаю, для чего отлучаем мы горбушу от народа своего. Вот это и "тронуло" товарища Н., как видно, больше всего, хотя никто другой и не обратил внимания на эти строчки -- жизнь есть жизнь. Говорили о художественных достоинствах и недостатках поэмы. Но товарищ Н. не выдержал и спросил: Геннадий Петрович, неужели ты и самом деле возишь лук из Москвы? Ну, колбасу, я еще могу поверить, а лук.. И потом, что это значит: "отлучаем мы горбушу от народа своего"? Зачем уж так принижать.. -- А что, разве не так? -- спросил Сергеев. -- Или, может быть, вы мне покажите, где у нас, в каких магазинах продают горбушу? Вообще-то я знаю, в каких, -- посмеиваясь и глядя прямо в глаза товарищу Н., добавил: -- Но меня туда не пускают. Квин попытался погасить и сглазить назревавшую дискуссию: -- Да не в горбуше суть и не в колбасе, а в поэме, которую прочитал Панов. -- Не только прочитал, но и написал, -- вставил Сергеев. -- Неужто? -- язвительно изумился Квин. -- Между прочим, поэма мне понравилась. Его поддержали другие -- и Сергеев тоже. И даже товарищ Н. в конце концов признался: -- Поэма и мне понравилась. Так что давайте поздравим Геннадия Петровича. Два последующих вопроса, как мне кажется, прошли гладко. Делегатами на пятый съезда писателей России были избраны -- Квин, Панов и Кудинов. А В. Нечунаев был единогласно (тайным голосованием) рекомендован для приема в члены Союза писателей. Теперь -- слово за Москвой.

25 мая

Говорят хлеб -- всему голова. Это верно. Но, пожалуй, точнее сказать: труд -- всему голова. Ибо не хлебом единым жив человек! И все же.. Как писал когда-то Иван Фролов: Уж что без правды, то без хлеба Не проживешь, браток, и дня Хотя нет, Иван Ефимович, писал несколько иначе: "Уж что без 'Правды', то без хлеба", имея в виду нашу главную центральную газету и отожествляя ее, как видно, с общепринятой и большой Правдой.

27 мая

Особня на улице Анатолия в Барнауле, построенный буквально в течение года, добротный, хорошо отделанный, обнесенный массивной металлической решеткою -- возможно, чуть пониже, чем в Летнем саду -- особняк, которому в городе нет равных, на фоне общей серости нашего домостроительства выглядит вызывающе и даже надменно -- этаким козырным тузом! И живут в этом доме (который барнаульцы называют "малосемейкой") те, кто должен бы, исходя из ленинских принципов (если они еще не утрачены окончательно) показывать образцы великодушия и скромности -- первые лица крайкома, крайисполкома и прочих "комов", коих расплодилось великое множество. Что с нами происходит? -- как спрашивал в свое время и мучился этим вопросом Шукшин. Куда мы идем?.. Между прочим, такие же (разве чуть поскромнее) особняки появились в Горно-Алтайске, и других городах края.. Сегодня (спустя почти двадцать лет), перечитав эту запись и проходя как-то по улице Анатолия, с улыбкой смотрел на бывший "партийный" особняк, который на фоне только что выстроенного и уже заселенного краснокирпичного (не то в готическом стиле, не то в стиле барокко) жилого дворца по соседству выглядел, по правде сказать, этакой избушкой на курьих ножках.. Что ж, другие времена -- и другие возможности! Только для кого?..

1 июня

День защиты детей. А кто защитит взрослых?.. Вдруг подумалось: чем дольше живешь, дальше идешь -- тем больше всякой скверны замечаешь. И многое из того, что было обещано, чему и во что верил, что виделось еще вчера в розовом свете, оказалось лишь миражом -- иллюзии рассеялись как дым!.. Обидно и печально, однако сегодня нам не хватает самого главного -- уверенности в завтрашнем дне. Ибо сегодняшним днем нас обманули.

6 июня

Почти целый месяц стоит сушь. И, вот наконец, заморочало. Раскатисто и весело ударил гром. Закрапало. И вдруг, словно радуясь случаю, полило, как из ведра. И лило безостановочно, лишь с малыми передышками, двое суток. Дожди прошли, как извещали метеослужбы, по всему Алтаю. И это обнадеживало: будем с хлебом! Но июньские дожди -- это ведь только прелюдия.. А как хочется, чтобы люди всегда, из года в год были с хлебом. "С праздником вас!" -- поздравляем мы друг друга в дни великих и малых торжеств. Но нет более доброго и будничного пожелания, чем это: "С хлебом вас, люди!" И кто-то мудро и коротко сказал: будет хлеб -- и будет песня.

7 июня

Трагедия человека в том, что желания и возможности его в конечном итоге не совпадают. Он хотел бы любить, но любовь оказывается безответной, он хотел бы постичь истину, но истина ускользает непостижимо, он желает и стремится к вселенскому согласию и миру, а согласия не находит даже с соседом и близким товарищем.. Наконец, он хотел бы (и хочет!) вечно жить, оставаясь бессмертным, но мгновенье и вечность -- как две капли под незатухающим огнем животворящего и всеполгощаего Солнца..

9 июня

Замечено: когда долго питаешься плохой невкусной пищей, привыкаешь постепенно и смиряешься -- как будто и нет ничего больше, кроме этих суррогатов. Так вот и графоманские рукописи, коих приходится читать уйму, притупляют вкус и слух -- и надо потом преодолевать в себе некий комплекс или барьер, чтобы не поддаться опасной инерци и не скатиться на тот же уровень. Это как после длительной журналистской работы, оставив которую, ты долго не можешь избавиться от газетного стил, газетные штампы, как моль, разъедают художественную ткань..

10 июня

Вдруг обнаружил, что имя великого португальца Камоэнша, крупнейшего представителя литературы Возрождения, мне ничего не говорит. Незнакомы. Между тем поэма "Луизиада" о беспримерном плавании Васко да Гамы в Индию, как об этом твердят все энциклопедии, в 1573 году принесла Луишу Камоэншу мировую славу. Получается, как у Чапаева: Македонский, кто такой, почему не знаю?..

13 июня

Неожиданно, без всяких предупреждений, приехал Владимир Колыхалов. Свалился, как снег на голову -- и прямо с вокзала звонит: "Алло, алло, я у вас в Барнауле! Когда встретимся?" Оказалось, приехал он "болеть" за своих друзей, томских художников, принимавших участие в зональной выставке "Сибирь социалистическая", которая открывается сегодня в Барнауле. Договорились, что прямо с вокзала он едет ко мне отдышаться, пообедаем -- и на выставку. Ге виделись мы года два -- и поговорить было о чем. Связывает нас давнее приятельство -- в конце шестидесятых учились на Высших литературных курсах, потом одновременно (это уже в начале семидесятых) возглавляли писательские организации: Колыхалов Томскую областную, а я на Алтае, изредка перезваниваемся, встречались то на съездах писательских, то на пленумах.. Бывал я и в Томске. Помню, отмечали мы нашу встречу не только у него дома, но и в самом экзотическом томском ресторане "Кедр", где-то за городом, в лесу.. А коли тайга -- значит, и закуска соответстующая: рябчики, медвежатини.. Колыхалов -- мужик заводной, с размахом, этакая купеческая жилка в нем, хотя и родился в нарымской деревне (где затерялись предтечи мои по материнской линии), а детство провел все в тех же северных детдомах.. Какое уж там купечество! Может, поэтому и уживаются в нем наряду с широтой души и крутым размахом этакого сибирского гуляки неискоренимая любовь и привязанность к людям, сострадание к чужой беде и готовность помочь всякому страждущему.. Нравится он мне и как прозаик. Но пик его успеха, как мне кажется, пришелся как раз на последние годы шестидесятых, когда мы учились и жили в Москве. Помню, как вээлкашники зачитывались его романом "Дикие побеги", опубликованном в "Роман-газете". Позже одну за другой печатал он свои повести в журнале "Наш современник" -- "Зимний гость", "Крапивное семя", "Июльские заморозки", посвященные кстати, Е. К. Лигачеву, бывшему в то время перовому секретарю Томского обкома партии, с которым у Колыхалова были дружеские отношения. Сохранились они и по сей день. И вот отправились мы на выставку, позвонив перед тем Лене Мерзликину. И тот, опередив нас, уже стоял у входа в выставочный зал, нетерпеливо оглядываясь. Встреча с Колыхаловым -- и для него была знаковой. Они обнялись по-братски. И потом, когда мы уже после осмотра "Сибири социалистической" зашли к нему домой и сидели за столом, пропустив по рюмочке, растроганный Мерзликин, обращаясь к жене, взволнованно говорил: "Нет, ты посмотри, Тамара, кто у нас сегодня в гостях! Это же они Иван и Володя, спасли меня тогда от гильотины.. Слышишь, Тамара?.." Ну, что "от гильотины спасли", может, и сильно сказано, но что-то близкое было к тому -- и положение Мерзликина в то время, по правде сказать, было незавидным. Обложили его натурально и, как водится, со всех сторон, и судьба его (не как поэта -- талант у него никто не отнимет, а как члена Союза писателей) висела на волоске. Слишком много накопилось "компромата" -- да и он сам его щедро и безоглядно поставлял. Сигналы поступали и в письменном, и в устном виде -- то он, поэт Леонид Мерзликин, явится на встречу с читателями слишком веселым и вместо того, чтобы читать стихи, начинает показывать, как он умеет шевелить ушами (а умел он это делать мастерски), то и вовсе не явится, когда его ждут.. Всплывает ведь только самое худшее. И накапливается, накапливается.. А тот случай, который и послужил последней каплей на чаше терпения первых лиц края, запомнился отчетливо. Предстояла встреча с первым секретарем крайкома партии, членом ЦК КПСС и Героем Социалистического Труда А. В. Георгиевым. Обзвонили мы с Панной Ивановной (Дворцовой, бывшей в то время бухгалтером и секретаршей по совместительству) всех наших писателей, предупредив: быть в форме и присутствовать обязательно. Но форма-то, как оказалось, и подвела нас в тот день. И началось все, как мне кажется, с меня, ответсекретаря писательской организации, который вместо того, чтобы личный пример показывать, сам, того не желая, где-то задержался и прибежал тютелька в тютельку к тому времени, когда Георгиев, Невский и, кажется, товарищ Н. уже появились и стояли на лестничной площадке, никем не встреченные. Увидев меня, Георгиев усмехнулся: "Гости в дом, а хозяева -- из дома". Но уже ясно было, кто с этой минуты -- хозяин. Встреча, в общем-то, проходила интересно и живо. Георгиев рассказал о нынешнем положении и перспективах Алтая. Охотно отвечал на многочисленные вопросы. И вот в самый разгар этого разговора сидевший где-то в последнем ряду Мерзликин встает и не спеша, с выражением равнодушия и какой-то даже отрешенности на лице направляется к двери. Георгиев, глядя на него, умолкает. И чуть позже, когда Мерзликин выходит, острожно прикрыв за собой дверь (NB по рядам заиндевевших мозгов прокатился еле заметный хмык), Георгиев оборачивается ко мне и спрашивает так, чтобы слышали все: -- Это еще кто? -- Поэт Леонид Мерзликин, -- опережает меня Невский. Георгиев заметно мрачнеет и продолжает, все так же обращаясь ко мне: -- Он что, всегда у вас так?.. -- и жестко предупреждает: -- Запомните, мы вас можем поднять, но, если надо, и опустить можем.. И, как видно, не забыл этого случая -- и слово сдержал. Дней через пять позвонила мне секретарша Невского Мария Яковлевна и передала просьбу секретаря крайкома зайти к нему в два часа. Встретил меня Александр Николаевич на этот раз довольно сдержанно, скорее, холодно и, едва поздоровавшись, прямо спросил: -- Ну что вы собираетесь делать с Мерзликиным? Опять он куролесит. Сколько можно? -- А что случилось, Александр Николаевич?.. -- Это я у тебя должен спросить: до каких пор вы будете с ним нянчиться? -- рассердился Невский. И как бы подвел черту. -- Думаю, хватит. У нас краевая писательская организация, а не детсад.. Исключайте Мерзликина из Союза писателей. -- Но, Александр Николаевич.. -- Исключайте. А не сделаете это вы, мы по своей линии это сделаем -- и гораздо быстрее. Слышал, что Александр Васильевич сказал? Мы вас можем поднять, поддержать, когда надо, но если человек не понимает, чего от него хотят.. Мерзликина исключайте. И стало ясно, слова эти нешуточные -- и угроза не пустая. Дело приобретало серьезный оборот. Я попросил Невского дать нам дня два-три на раздумье, он усмехнулся: -- Думайте. Но иного решения не будет. Ушел я в полной растерянности, не зная, что делать и как выйти из положения. Встретился с Мерзликиным. И еще раз выговорил ему за тот недавний случай, когда он на глазах у Георгиева прошествовал через весь зал и, можно сказать, демонстративно вышел. Леня взъерепенился: "А что я, по-твоему, по нужде не могу выйти? Или я должен был, как первоклассник, руку поднять и попросить: товарищ секретарь крайкома, можно мне в уборную сбегать?" Но когда я ему рассказал, чем все это грозит теперь, он притих и задумался. Потом спросил: это серьезно? Серьезнее, говорю, не бывает. И что же делать? -- спросил он вовсе как-то потухше. Сиди, говорю, и не высовывайся пока никуда, что-нибудь придумаем.. И выход в конце концов был найден. В тот же день я позвонил я позвонил Колыхалову. -- Слушай, -- говорю, -- внимательно. Дело очень серьзное. Ты Леонида Мерзликина знаешь? -- Лично незнаком. Но как поэта, конечно, знаю. А что? -- Спасать его надо, -- говорю. -- И ты это можешь сделать, -- и я ему коротко изложил ситуацию. Он выслушал и, почти не задумываясь, даже весело и с каким-то вызовом пообещал: -- Спасем. Пусть приезжает. (NB "Пусть в жопе сидит Георгиев, а то размахался, -- позже передавал свой ответ Полыхалов: он знал, как рад был досадить нашему первому Лигачев") Так вот и вышли мы из трудного положения. Дня через три я позвонил Невскому и сказал, что Мерзликин уехал в Томск. Он это воспринял как должное: "Ну и хорошо, если уехал. Баба с воза.." А Леня и в самом деле вскоре уехал и на какое-то время стал членом Томской писательской организации. Колыхалов опекал его всячески. А затем договорился с кем надо и помог Мерзликину перебраться "на самый дальный Север" -- в поселок нефтяников и газовиков Стержевой, где Леня жил, работал. И писал стихи: Меня пожирает закон ускоренья Я весь отдаюсь неизбывной работе, На взлете я чувствую силу паденья, Но, падая, думаю только о взлете. Ему не дали тогда упасть. Или, как он сам говорил, Леонид Мерзликин, спасли от гильотины..

17 июня

Вторую сессию краевого Совета народных депутатов открыл Владимир Николаевич Раевский, председатель крайисполкома, накануне вручивший нам депутатские значки и пожелавший каждому из нас, депутатов, "по-сибирски крепкого" здоровья и плодотворной работы. Сессия рассмотрела вопрос о выполнении наказов избирателей. Нет спора, вопрос очень важный. Однако и неясного тут много. Между прочим, из шести наказов, которые дали мне избиратели на предвыборных встречах, три признаны крайисполкомом нецелесообразными -- и, стало быть, выполнены не будут. И я чувствую себя виноватым перед людьми, которые просили меня, доверяют мне и надеются, что я не обману их надежд и ожиданий. А тут, оказывается, все просьбы и наказы просеяли через некое сито -- и многие из них за ненадобностью, скажем так, смешали с отрубями. Вот один из вопросов, заданных мне избирателями и признанных крайисполкомом "нецелесообразным": почему на улице Никитинской буквально в двух шагах (под номерами 1, 2 и 20) размещены винно-водочные и пивные лавки -- и нет поблизости в этом квартале в этом квартале ни одного овощного и хлебного магазина? Что я "никитинцам" скажу? Нет, нет, надо отстоять и попытаться решить этот вопрос -- в этом и есть полная целесообразность.

19 июня

Жара несусветная -- днем в тени до 35-36 градусов. Дышать нечем. Особенно в городе. Даже вечера не приносят прохлады. Неужто в этом году Алтай останется без хлеба? А после недавних дождей казалось, что дело пошло на поправку..

23 июня

Надумали делать в квартире ремонт. Хватились -- а в магазинах шаром покати! Ни краски, ни обоев.. Одна надежда -- поездка в Москву, где можно еще что-то найти и купить. И вот я в Москве. Утром, часам к восьми, доехал на метро до станции Профсоюзная -- и на Профсоюзной же улице нашел фирменный магазин "Обои". Народу -- не протолкнешься. И судя по всему (по внешнему виду и разговору), отнюдь не москвичи тут собрались, а такие же мученики, как и я, прискакавшие в столицу за тридевять земель -- из разных краев и областей нашей необъятной (и богатейшей) социалистической родины. Очередники сказали, что обои есть не только наши, отечественные, но и импортные, кажется, немецкие. Нашел "отвественного" за очередь, и он (какой-то разбитной и плюгавенький с виду мужичок) химическим карандашом занес меня в список и написал на ладони моей порядковый номер -- 387, упредив при этом: "До обеда, пожалуй, не пройдете. Но к часам четырем -- наверняка". И стал я ждать. И думать. Обидно было: дефицит у нас становится чуть ли не бедствием государственным. Ну ладно, ценная и редкостная вещь, претендующая на роскошь, автомобиль -- это еще куда ни шло, можно понять. Но почему нет обоев? Или каких-то несчастных носков, мыла, зубных щеток и зубной же пасты, обычных лезвий типа "Ленинград" или "Нева", стирального порошка, плащей, туфель.. перечислять можно без конца. Куда все это подевалось? Исчезли меха, и мы, сибиряки, где все это водится и добывается, забыли уже, как они выглядят. Как это Панов сказал: отлучаем мы горбушу от народа своего. Вот именно! Впрочем, бог с ней с этой горбушей или икрой -- без них еще можно как-то обойтись, перебиться. Но вот мыло, носки, зубная паста.. А главное -- дефицитом становятся честность, элементарная человеческая порядочноть. Один мой знакомый сказал: "Какой дефицит? Да у нас все есть. Надо только уметь достать. Запомни: сегодня основной ход не парадный, а задняя дверь... Будет у тебя туда доступ -- забудешь о дефиците". Да! Но к чему мы придем, куда нас выведет эта задняя дверь? Обои же я купил, и неплохие, кажется, немецкие, тисненые -- пять семдесят за рулон. Теперь бы мне их исправно довести до Барнаула..

29 июня

Такого жаркого и такого комариного лета я что-то не припомню. С одной стороны не знаешь, куда деться от жары, а с другой -- ищешь спасения от комаров, которые роем вьются, гудят в воздухе, набрасываются с остервенением, облепляя лицо.. Вот когда по-настоящему дошел до меня истинный смысл добродушно-ругательной поговорки моего деда, казавшейся когда-то безобидной шуткой: "Заедят тебя комары!" Заедают -- нет спасения! Приедешь на дачу, сбежав от городской суеты, чтобы расслабиться и отдохнуть, а еще больше нервничаешь и устаешь от этой бесконечной и яростной борьбы со стихией.. Но ведь всему на свете есть оправдание. "Да что там! -- восклицал великий Монтень, усмотрев в такой несуразности естественную закономерность, и советовал: -- Покопайся каждый из нас хорошенько в себе, и он обнаружит, что самые сокровенные его желания и надежды возникают и питаются по большей части за счет кого-нибудь другого, -- и добавлял еще, как мне кажется, со вздохом: -- Природа и здесь верна установленному ею порядку, ибо, как полагают естествоиспытатели, зарождение, питание и рост каждой вещи есть в то же время разрушение и гибель другой.." Ни больше и не меньше! Так что простым комарам их изменчивую и непримиримую агрессивность по отношению к человечеству..

30 июня

Говорят: из песни слова не выкинешь. А вот взяли -- и выкинули. Песня Д. Покрасса на слова Б. Ласкина звучала и пелась многие годы так: "В эту ночь решили самураи перейти границу у реки". Слово самураи выкинули, заменив, дабы сохранить размер, двумя -- и теперь песня звучит так: "В эту ночь решила вражья стая.." и так далее. И волки сыты, овцы целы! А не лучше ли было бы, если уж песня не звучит или звучит не так, как хотелось бы сегодня, не лучше ли было бы отправить ее в запасники -- пусть лежит и ждет своего часа. Если дождется. Таков удел всякой конъюнктуры.

1 июля

Хорошую книгу приобрести нынче -- большая проблема. Все делается по разнарядке сверху -- то есть через крайком. Только там могут решить -- кому и сколько экземпляров дать, скажем, на подписку нового издания собрания сочинений Толстого, Лермонтова или Тургенева, а кому и вовсе не давать -- обойдутся тем, что лежит на полках книжных магазинов. А что там лежит? (NB а там в центральном книжном магазине уже целый год целый стеллаж занимают "Сосны, освещенные солнцем").. Правда, мы, писатели, по указанию сверху, "приписаны" к тем же книжным магазинам -- и для нас остаются наиболее интересные и редкие издания (разумеется, не в общем торговом зале, а на складе, в подвальчике), хотя и сюда не все попадает, спускается. Помню, после многих лет "забвенья" вышел однотомник М. Булгакова, но до нас он не дошел. Директор магазина, милейшая и добрая женщина, только руками развела: "Ничем не могу помочь, Булгакова нам не дали. Звоните в крайком, они распределяли.." Позвонили, но инструктор крайкома К. (он и вел всю техническую часть этого распределения) аж застонал, должно быть, от беспомощности: "Побойтесь бога, где я возьму вам Булгакова! Мне он и самому не достался.." Вот так! Дефицит на все и вся становится разъедающей общество болезнью. Все перевернуто и поставлено с ног на голову. Не жизнь, а какая-то фантасмогория. Недавно мне позвонили друзья из Москвы, из Союза писателей России, и попросили прислать пару флаконов облепихового масла для Юрия Бондарева -- у него, говорят, обострение язвы или что-то еще в этом духе. Может, и для себя просили, прикрывшись лишь именем Бондарева, но просьба (NB из Москвы) -- есть просьба. Пошел я к Алешкевичу, заведующему Аптекоуправлением края, а он (точно так же, как и директор Дома книги) только руками развел: "Не могу помочь -- облепиховое масло можно теперь получить только с разрешения крайкома". Кинулся к Невскому. Изложил просьбу москвичей -- облепиховое масло для известного писателя Ю Бондарева. Александр Николаевич удивился и как будто даже обиделся: "А чего ж они вам звонят, а не нам -- прямо в крайком? -- нотут же и перешел к делу. -- Сколько нужно?" Флакона два, отвечаю. Он кивнул и, ни слова больше не говоря, заполнил какую-то бумажку, подписал и отдал мне: "Тут на три флакона. Если надо будет еще -- зайдешь". Так по "рецепту" крайкома, подписанного Невским, я и получил три флакона облепихового масла и отправил в тот же день в Москву, надеясь на то, что алтайское лекарство Юрию Васильевичу Бондареву поможет, избавит его от недуга -- и он еще напишет не один роман, поработает на славу отечественной литературы.

7 июля

Большой талант -- как большое, могучее дерево. И чем выше, могутнее оно, это Дерево, тем шире и плотнее от него тень. Но и в тени, вокруг, всякая мелочь произрастает -- пройдешь и не заметишь поначалу, заглядевшись на само Дерево. А между тем и мелочь эта в свою очередь зеленеет, цветет и плодоносит. Что же еще?.. Таков закон природы.

14 июля

Батенька мой, сколько пробелов оказалось в этой записной книжке! А чего бы проще, казалось, каждый вечер записывать впечатления прожитого дня, наиболее яркие, интересные события, факты.. Но что-то не получается.. иногда и руки не доходят -- и мой "рабочий журнал" по нескольку дней остается лежать нетронутым. Как, должно быть, и в жизни -- пробелов уйма, но задним числом их не заполнишь.

15 июля

Сегодня ездили с Юдалевичем в ИТК строгого режима. Опасались, что встреча эта скорее запланирована кем-то для "галочки" -- и в самом деле, зачем отпетым преступникам общение с писателями? Однако вскоре сомнения наши рассеялись. Начальник колонии прислал за нами машину -- и через полчаса мы были уже на месте. Нас провели в кабинет начальника. Навстречу нам вышел человек средних лет, улыбчиво-мягкий, приветливый, но по-военном подтянутый и лаконичный, представился коротка и как бы между прочим -- подполковник Березин. И сразу заговорил о деле: поблагодарил нас за то, что не отказались, прехали и что встречи подобного рода хотя и редки, но очень важны и нужны, как глоток чистого воздуха в зараженной атмосфере.. Он так и сказал -- глоток чистого воздуха. И меня удивила и тронула душевная мягкость, открытость и какая-то утонченность и даже интеллегентность начальника ИТК строгого режима -- это при его-то должности.. Потом была сама встреча, ради которой, собственно, и пригласили нас в этот день. Сидели втроем за небольшим продолговатым столом на сцене -- Марк Иосифович, я и подполковник Березин. А зрительный зал -- полон. И я с интересом, с каким-то даже болезненно-острым любопытством вглядываля в лица сидящих перед нами людей -- и, надо сказать, ничем особо не выделяющихся и не отличающихся, как мне показалось, от тех лиц, которые каждодневно видим мы на улицах города, в магазинах, различных учреждениях, кинотеатрах -- одним словом, на свободе. Обычные, разные лица -- молодые, не очень молодые и в возрасте уже, задумчиво-строгие и печальные, беспечно-веселые и загадочно-отрешенные, симпатичные и не очень.. Смотрю на них и думаю: что же нас разделяет с ними? Встреча продолжалась часа два. Слушали внимательно и, как мне показалось, с большой заинтересованностью. А главное, много вопросов задавали -- были среди них простенькие, наивные, но больше неожиданно сложных, умных, со знанием, так сказать существа дела. И всякий раз, когда кто-то из сидевших в зале вставал и спрашивал о чем-то, полковник Березин вполголоса говорил, докладывал: "Это Шебунин.. когда-то мечтал о киноактерстве, пытался даже во ВГИК поступать, не прошел.. а потом и понесло -- теперь уже две судимости.. А это Тузиков, по кличке Туз.. но думаю, до "туза" ему далеко, в "шестерках" где-то запутался, мужик не глупый, но слабовольный.." После встречи с заключенными, уже в своем кабинете, подполковник Березин рассказывал: "Контигент пестрый -- от "узких" карманников до крупномасштабных аферистов и убийц.. Есть такие, кто имеет по три-четыре, а то и по пять-шесть судимостей". И что же, спрашиваем, эти люди, по существу, пропавшие? "Нет, -- чуть помедлив, отвечает подполковник Березин. -- Нет, нет, каждый человек, пока он жив, может выбраться из этой трясины.. Может". Интересуюсь, не без сомнения: вы в это верите? Начальник ИТК строгого режима закуривает, выдерживая на этот раз еще большую паузу, и говорит, как бы подводя черту и внося полную ясность в суть своих взглядов и убеждений: "Если я сочту кого-то из них, -- говорит он, -- пропавшими, окончательно отпетыми, мне после этого и часа оставаться здесь нельзя, уходить надо, меня профессию.." И мне подумалось, вот тот максимум, по которому должны жить люди, независимо от их рода занятий и профессии. И сейчас вот, делая эту запись, вспоминаю и как бы заново переживаю сегодняшнюю встречу и разговор с полковником Березиным, проникаясь к нему еще большей симпатией, удивляясь и восхищаясь; верить столь искренне и до конца павшему может только истинно добрый, глубоко сознающий свою правоту человек.

17 июля

Все тот же Мишель Монтень, великий французский философ, как-то обронил: "Комментаторы так и кишат, а настоящих писателей -- нехватка". Он имел в виду, конечно же, не впрямую комментаторов журналистского толка, а все тех же литераторов, беллетритов, пробавляющихся мелкой поденщиной и дешевым версификаторством. Боже, как это злободневно! -- как будто о сегдняшнем дне. Однако поражает не столько сама злободневность монтеньевского постулата, сколько то, когда это было сказано -- четыреста лет назад. Выходит, не шибко мы изменились за эти четыреста лет, которые -- вполне допустимо -- мелькнули в мировом пространстве, как наша земная секунда.

19 июля

Колыхалов прислал для альманаха "Алтай" давно обещанную повесть -- "Под кедрами". В письме Володя жалуется: живут они, писатели Томска, в отличие от нас, алтайцев, пока что худо -- ни альманаха своего, ни издательства, хотя надеются, что все еще в ближайшее время появится. "Порукой тому, -- пишет Колыхалов, обещание Егора Кузьмича Лигачева помочь писателям-землякам. Он меня лично в этом заверил". По правде сказать, в этом отношении мы на Алтае давно уже не чувствуем ущемленности -- краевое издательство и ежеквартальный альманах, существующие больше тридцати лет, исправно публикуют произведения местных литераторов, было бы что публиковать.. Что касается альманаха -- недостатка в прозе мы тоже не испытываем. Но вот по-настоящему хорошей, добротной прозы.. Увы, перепадает не так уж много. Сейчас в редакционном порфеле новые повести Е. Гущина "Бабье поле", П. Бородкина "Мост", Н. Павлова "Живи от души".. Однако с Павловым предстоит нелегкий разговор. Повесть же Колыхалова мне понравилась. Сюжет незамысловатый, но сделана по-колыхаловски крепко, густо замешана, плотно и точно подогнано каждое слово.. И вывел он в повести тип весьма распространенного литератора-неудачника, злого и желчного, компенсирующего свою бездарность мелкотравчатыми выпадами против всех и вся, в ком он видит причины своих несчастий. А причина в одном -- и в этом суть повести: человек не на своем месте. И надо бы ему понять это, осознать ложное положение свое и оставить чуждое дело, найдя в себе мужество и сказав твердо: не по Сеньке шапка! (NB Ваня, Ваня -- а где твое мужество?) И скинуть эту шапку. Пусть носит ее тот, кому она впору. Однако не дождетесь от героя этого шага.. Старая, как мир, и знакомая история. И герой -- узнаваемый. Даже слишком узнаваемый -- не поскупился Володя на краски. Звоню ему и говорю прямо: "Знаешь, повесть интересная, сделана хорошо, но вот герой -- это же в чистом виде Бурамкин.." Колыхалов смеется: "Так я и не скрываю этого. Бурмакин так Бурмакин.. А что, у вас таких нет?" -- вдруг круто поворачивает. В том-то и дело, говорю, есть. "Ну так и печатай, весело продолжает он, -- пусть читают и мотают на ус. Может, хоть и в малой толике, избавим литературу от ненужного балласта.. Или боишься?" Нет, говорю, не боюсь, но не чувствую за собой такого права. А литературу сама жизнь, само время избавит от ненужного балласта -- и никому загодя неизвестно, кто там окажется, в этих мертвых, окаменелых отвалах.. Сегодня -- спустя почти двадцать лет -- чуточку жаль, что не решился тогда и не напечатал повесть Колыхалова "Под кедрами". Да он и сам ее, кажется, никому больше не предлагал и не включал ни в один из своих последующих сборников. Так и умерал она, едва успев родиться..

23 июля

Получил бандероль от Златы Константиновны Яшиной -- книгу повестей и рассказов А. Яшина, изданную в Северо-Западном книжном издательстве (Архангельск), с милым и трогательным автографом: "Ивану Павловичу Кудинову -- еще одну книгу. Любим Вас. Яшины, все". Злата Константиновна пишет, что всем семейством -- она, Миша и Наташа -- уезжают на лето в Ферапонтово, это совсем близко от Вологды. Приглашают в гости. Хотелось бы еще раз побывать в этих чудных, благословенных местах, однако нынешние планы мои никак не совпадают с этим желанием.. А в Вологде я был одиннадцать лет назад, когда только-только настраиваля на работу над повестью о художнике Шишкине. Целую неделю вместе с художниками-реставраторами жил в Кирило-Белозерском монастыре, на берегу Кубенского озера, ездили в Горицы и Ферапонтово, которое запомнилось не только тихой акварельной чистотой пейзажа и красивейшим храмом в центре старинного села, но и прежде всего (а может, и главным образом) изумительными фресками Дионисия, украшающими этот храм изнутри.. Мне тогда казалось (и сейчас я в этом уверен), что нигде так не чувствуешь Россию, как среди этих вологодских лесов и равнин, где сам воздух пропитан поэзией. И не случайно, я думаю, именно здесь написал свои фрески Дионисий, а спустя многие столетия именно здесь родилась -- не могла не родиться! -- вологодская литературная, поэтическая "школа": Александр Яшин, Николай Рубцов, Ольга Фокина, Виктор Коротаев, Сергей Викулов.. И наверное, как и Дионисий, не нашедший сил сдеражать своих чувств и не написать своих фресок, так и Николай Рубцов не мог не сказать своего слова, не воспеть Ферапонтово -- скорее он и не написал, не пропел, а как-то разом выдохнул эти строки: В потемневших лучах горизонта Я смотрел на окресности те, Где узрела душа Ферапонта Что-то божье в земной красоте. И однажды возникло из грезы, Из молящейся этой души, Как трава, как вода, как березы, Диво дивное в русской глуши! И небесно-земной Дионисий, Из соседних явившись земель, Это дивное диво возвысил До черты небывалой досель.. Неподвижно стояли деревья, И ромашки белели во мгле, И казалась мне эта деревня Чем-то самым святым на земле.. А мне тогда, в тот наш приезд в Ферапонтово, один из художников-реставраторов задумчиво и серьезно сказал: "Ферапонтово -- это душа России". Сказано было сильно. Но спорить я не стал, только подумал: наверное, у каждого из нас есть такие места, уголки земные, о которых он может сказать: этот душа, а может, и сердце России.

24 июля

Познакомился с хорошим, очень живым по натуре и удивительно своеобразным человеком -- председателем знаменитого колхоза, а вернее сказать, знаменитым председателем колхоза "Россия" Ильей Яковлевичем Шумаковым. Чаще всего мы встречались на сессиях краевого Совета. Пожимаем друг другу руки, перебрасываемся накоротке двумя-тремя фразами: что да как? И всякий раз, когда я интересуюсь его здоровьем, Илья Яковлевич, хитро прищурившись, отвечает: "Здоровье?.. Хуже, чем вчера, но лучше -- чем будет завтра". Что-то провидческое было в этих словах, запавших в душу. И сегодня, спустя многие годы, когда и Шумакова уже нет в живих (осталась лишь улица его имени в краевом центре), нет-нет да и возникает на фоне наших нынешних передряг, всплывает в памяти эта фраза, скорее даже -- формула: "Как живем? Как здоровье нации? Хуже, чем вчера, но лучше -- чем будет завтра". И все же не дай Бог, чтобы сбылось это провидчество!..

28 июля

Правду говорят: сердце болит -- значит, оно есть. А если его нет -- и болеть нечему.

25 июля

Ночью позвонил вездесущий и всезнающий Виктор Ащеулов из Белокурихи и, сорвав меня с постели, тихо, почти шепотом, горячо дыша в трубку, сообщил страшную новость: "Умер Высоцкий. Слышишь? Высоцкий умер. Только что Валера Золотухин позвонил". Мне показалось, что спросонья я чего-то не понял -- и не поверил: "Как умер? Этого быть не может! Я же еще вчера слушал его песни.." Ащеулов все так же тихо, со вздохом сказал: "Ты и завтра их будешь слушать. И послезавтра.." А Москва в эти дни жила и взахлеб дышала, наслаждаясь волнующими перепитиями Олимпийский игр.

30 июля

Жаркое нынче лето. Изредка перепадают слабенькие дожди, но земле от них мало проку -- влага испаряется тут же.. и пыль не успевает прибить. "Дождь для интеллегенции," -- как говорит, моя теща, жительница села. И скопища комаров ничуть не убавляются. Хотя страя примера утверждает, что с появлением стрекозы комары исчезают. Увы! Нынче стрекоза и комар легко уживаются, как бы своим совместным существованием опровергая биологические законы. Больше того, современный комар и в городской обстановке чувствует себя достаточно хорошо, особенно в прохладных летом и относительно теплых зимой подвальных помещениях кирпичных многоэтажек, где он ухитряется сохранять свое реномэ до самой весны.. Может статься, что лет через двадцать, в новом тысячелетии, и с человеком сожительство комара приобретает некий невиданный и неслыханный доселе сущностный эквивалент?

3 августа

Наконец-то ВААП (Всесоюзное агентство по авторским правам) дало о себе знать, уведомив меня о том, что издательство "Европа" (Венгия) намерено издать мою повесть "Покушение" -- и просят на сей предмет авторского согласия. Вот уж поистине -- задним числом! Мне-то давно уже известно, что повесть переведена тезкой моим Иваном Фельдяком, известным венгерским прозаиком, сдана в производство -- и книга выйдет в начале будущего года.. А ВААП только что спохватился. Ну да форма соблюдена -- и я тоже по форме ответил: согласен. И смех, и грех!.. Какие-то странные игры.

12 августа

Довольно сложный, нелегкий разговор состоялся с Павловым. Да и когда легко бывает, если вынужден говорить автору отнюдь не лестные слова о его произведении. Речь шла о повести "Живи от души", которую Павлов предложил альманаху "Алтай". Прочитал ее не только я, но и другие члены редколлегии -- Гущин, Квин, Березюк.. И все сошлись на одном -- повесть не удалась. Слабая вещь, какой-то вялотекущий сюжет, схематизм и ходульность во всем.. Об этом я и сказал Николаю Васильевичу. Внешне он выглядел спокойным, держался, как и всегда, ровно и деликатно, ни разу во время нашего разговора не повысив и не опустив голоса, хотя чувствовалось, как ему неприятно все это выслушивать. Да и мне, по правде сказать, было неловко перед ним. Хотелось и не мог я ему сказать: Николай Васильевич, дорогой, поверьте, я с большим уважением к вам отношусь, но нельзя так легкомысленно, непрофессионально отностится к литературе.. В том то и дело, что не назовешь Павлова.. легкомысленным человеком. Напротив, в отличие от многих из нас, человек он вдумчиво-строгий, серьезный и делом занят серьезным -- главный конструктор котельного завода, доктор технических наук; барнаульские котлы, известные во многих странах Европы -- это и его детище. Но вот литература.. В середине пятидесятых годов, будучи довольно молодым еще конструктором, Павлов написал роман "Конструкторы", который был опубликован в журнале "Сибирские огни", выходил отдельным изданием в Барнауле. Вот с тех пор и началась для него эта раздвоенность -- с одной стороны завод, очень серьезная конструкторская работа, а с другой стороны -- урывочные занятия литературой, которая так же тянула к себе, не отпускала.. Однако ничего мало-мальски заметного Павлову так и не удалось больше написать. Видимо, слишком много творческой энергии отдавалось заводу, любимым котлам. Конечно, можно и поделить время: половина туда, а половина -- сюда, но душа, как видно, не поддается делению. А литература (как было сказано кем-то, жена очень ревнивая) требует полной самоотдачи..

16 августа

Всякий раз, когда я приезжаю в деревню к родителям жены, Евдокия Павловна, теща моя, жалуется, кивая на отца: "Вон, поглядите на него, все ему нравится, все он любит: картоху жареную с огурчиками, грибочки соленые с водочкой.. а водочку дак и без грибочков пропускает за милу душу, не поморщится.. Телевизор тоже любит, смотрит все подряд. Любит с дружками посидеть.. Вот только работу не шибко любит, бежит она от него, работа. Вон хлев надо перекрыть, скоро завалится, сена еще ни клока, а ему хоть бы хны -- ни тянет, не везет".. Отец не обижается, терпеливо выслушивая, и машет рукой, вяло отшучиваясь "Хай ей ни дна, ни покрышки, твоей работе! Все не переделаешь. Пусть другим останется. -- И со смешком в голосе добавляет. Работа не Алитет, в горы не уйдет.." -- А кто такой Алитет? -- спрашиваю. -- Алитет? -- задумывается отец. -- Должно, американец какой-то.. или чукча. О романе Тихона Семушкина "Алитет уходит в горы" он и слыхом не слыхивал.

27 августа

Ехал в поезде из Барнаула в Славгород. Соседом по купе оказался разбитной, словоохотливый мужичок, неопределенного возраста и, видать, изрядно побитый, тертый жизнью, скорый на язык и ногу -- Фигаро здесь, Фигаро там.. Смеясь, он говорил потом: "Хе, браток, от моих прежних сил только-то и осталось -- скорость". И в Барнауле еще, едва я вошел и занял свое место в купе, он тут как тут с разговорами и расспосами: далеко ли я еду? в гости или командировку? чкм занимаюсь, где работаю? Последнее интересовало его особенно. Присатал, как репей. И наученный опытом, зная, что стоит только признаться, кто ты и чем занимаешься, как начнутся охи, ахи и еще более прилипчивые, въедливые расспросы: "Ах, писатель.. неужто самый настоящий, живой писатель?! А я вот на днях Гоголя читал, 'Вечера на хуторе близ Диканьки'.. Здорово написано! Прямо как будто сам окунался в ту жизнь. А ты что написал? А какая зарплата у писателя? Гонорар? А что такое гонорар?.." -- И чем дальше, тем круче и неотвязнее -- вот потому и, зная наперед, чем может повернуться и куда повернуть, в какие ненужные дебри завести излишнее любопытство моего разбитного и словоохотливого соседа, я увильнул от прямого и откровенного ответа и, наскоро придумав себе "прикрытие", облегченно вздохнул и этак скромненько признался: да я, говорю, обычный врач, звезд с неба не хватаю, работаю помаленьку.. Сосед не удивился. Ну врач и врач. Однако уточнил, как бы мимоходом и без особого интереса: а по какой линии врач-то -- невропатолог, терапевт или.. Нет, нет, говорю, тут же и еще раз, чтобы надежнее обезопасить себя, придумал на ходу, я ветеринарный врач.. Сосед кивнул безразлично, должно быть, не найдя экзотики в этом деле, и перевел разговор на другое. А потом и вовсе вышел из купе. Поезда тронуля. И сосед тоже не мог усидеть на месте -- то выходил, то заходил, заговаривая со мной, то снова удалялся, уже в коридоре с кем-то знакомясь и заговаривая.. Так прошло достаточно много времени, я уже подремывать начал, пристроившись на своей полке. Как вдруг слышу за дверью, в коридоре, какое-то странное оживление, взволнованно-сдеражанные, опускающиеся до шепота разговоры, и знакомый уже голос моего соседа: "Врач? Так вот же, в нашем купе едет врач". Дверь в тот же миг раскрывается, и я вижу соседа своего, а рядом проводницу, явно чем-то расстроенную и встревоженную. "Доктор, там девушке плохо.. Может, посмотрите?" Меня как будто кипятком с головы до ног окатило. Вот это придумал себе "прикрытие"! А проводница прямо-таки умоляет: "Доктор, миленький, ну прошу вас.. посмотрите". И сосед мой настырный подливает масла в огонь: "Посмотрит, посмотрит. Они же, доктора, клятву дают Гиппократу, что нигде и никогда не оставят в беде человека". И чуть ли не за руки тянет меня, противиться нет сил -- так я растерялся в тот миг. Хотя и пытаюсь еще отговариваться: "Какая клятва, какой Гиппократ.. я же ветеринарный врач. И вообще я.." Но уже поздно, поздно! Они меня, можно сказать, силой увлекают, заводят в какое-то купе. Девушка, почти девочка, ей лет восемнадцать, не больше, с измученно-бледным лицом, лежит на нижней полке и умоляюще, с надеждой смотрит на нас: "Вот доктор, -- говорит проводница, кивая на меня, -- он посмотрит.." Описать свое тогдашнее состояние не могу -- не поддается оно никакому описанию. Девушка смотрит с надежной на меня, и я смотрю на нее с испугом. И отступать уже некуда -- такой позор! "Что с вами?" -- спрашиваю, наклоняясь над ней. "Желудок.. сильные боли, -- тихим сдавленным голосом говорит. -- Голова.. и тошнит невыносимо.. никаких сил". Симптомы знакомые, такое и со мной не однажды случалось. "Ужинали? -- спрашиваю. -- Что ели?" Оказывается, съела котлету с капустным гарниром в вокзальном буфете. Вот и результат.. Такое мое заключение. И уже проводнице говорю: Нужна теплая кипяченая вода, принисите тазик.. -- И девушке. -- Пейте побольше, даже через силу, но пейте.. надо вызвать рвоту -- и промыть желудок. Договорились? Все будет хорошо". Проводница тотчас исполнила "врачебные" предписания. А я потихоньку убрался в купе и замер в тревожном ожидании. Непоседливый мой сосед то уходил, то возвращался, докладывая время от времени: "Вывернуло ее всю от этих буфетных котлет.. и вроде полегчало. Успокоилась вроде. -- И вскоре, вернувшись и прикрыв за собой дверь, торжественно доложил. -- Уснула. И румянец на лице вроде обозначился.." А я еще долго не мог уснуть и, вовсе не верующий, молча, про себя молился: "Господи, пусть все обойдется и будет хорошо". Все как будто и обошлось. Утром, когда поезда пришел в Славгород, я быстренько собрался и пошел к выходу. И прямо в коридоре столкнулся со своей "пациенткой". Она узнала меня и улыбнулась: "Здравствуейте, доктор! Выходите? Спасибо вам". А мне стыдно было смотреть ей в глаза, но все-таки я нашел в себе силы и поинтересовался: "Как вы себя чувствуете?" -- пожелал ей всего доброго и поспешно вышел. Запись эта была сделана двадцать лет назад -- много воды утекло с тех пор. Но случай тот послужил мне хорошим уроком. И позже, когда приходилось (а приходилось не раз) отвечать на вопрос того или иного прилипчивого попутчика, выдерживая многозначительную паузу, как бы раздумывая -- отвечать или не отвечать, и говорил с загадочной усмешкою: "Работаю в органах". После чего уже ни у кого не возникало желания допытываться -- где и в каких органах я работаю. И тогда разговор, если он вовсе не прерывался, переходил на вещи простые, легкие и отнюдь не касающиеся сугубо личных интимных вопросов. Должно быть, и в самом деле нелегко в жизни всегда и во всем оставаться самим собой.

2 сентября

Ранним утром, почти всегда в одно время и в одной точке, на пересечении Молодежной улицы и Ленинского проспекта, встречаю профессора Неймарка, неспешно шагающего в сторону железнодорожной больницы, где он возглавляет хирургическое отделение. Знаю, Израиль Исаевич -- крупнейший специалист по разработке пробем грудной хирургии, заведует кафедрой в институте, но для меня он, прежде всего, хирург "железнодорожной больницы", где встретились мы, познакомились и сошлись, насколько это позволяли наши характеры и профессиональные интересы. Помню, я тогдначал работу над повестью "Городская жизнь", в центре которой поставил молодого врача, хирурга, сына профессора.. Впочем, сыном профессора я его сделал позже, после моего знакомства с неймарком. Тогда же и напросился я к нему на операции. Боялся получить отказ, но Израиль Исаевич как-то легко согласился, только предупредил: "Смотрите, а то у нас даже некоторые студенты не выдерживают.. Может, из-за стеклышка понаблюдаете?" "Нет, нет, -- смеюсь, успокаивая профессора, -- я же на кораблях служил и морской болезни вовсе не подвержен.." Он согласно кивал -- так вот и оказался я рядом с профессором Неймарком в минуты самой ответственной его работы.. Оперировали молодую женщину по поводу митрального стеноза. Потом я опишу этот момент в своей повести. Но и сейчас я помню его во всех подробностях. Облаченный во все белое, как и хирурги, я стоял в ожидании начала.. И все уже было готово к операции. Больная лежала на столе. Анестезиолог, стоя у изголовья, просунул под ремешок дыхательной "гармошки" ладонь и переодически сжимал ее и разжимал: вдох -- выдох, вдох -- выдох.. И что-то забавное рассказывал помогавшей ему сестре. Вошел профессор, неся перед собой влажные руки. Ему подали полотенце, он долго их протирал, тщательно, каждый палец отдельно, потом задумчиво и медленно, словно оттягивая время, надевал перчатки. Ассистент наметил йодом линию разреза. Анестезиолог молча делал свое дело, сестра так же молча позвякивала инструментами. Профессор подошел и встал рядом с ассистентом. "Можно начинать?" -- глянул на анестезиолога. "Да, пожалуйста," -- кивнул тот. Сестра подала скальпель. Как она ловко это делает -- не подает, а перебрасывает из руки в руку. И сразу же все вокруг изменилось, как бы приобрело иной оттенок, мир сузиля до предела вот этого операционного стола и рук профессора.. И я в этот миг ничего уже не видел, кроме рук профессора, двигавшихся по каким-то заранее продуманным линиям. Ассистент прихватывал сосуды зажимом и перетягивал нитками, успевая при этом взглянуть на сестру: "Нина, салфетку, пожалуйста. Еще. Побольше салфеточек! -- раздраженно сказал и тут же взял себя в руки, спокойно, как бы извиняясь, добавил: -- Не жалей, Нина, салфеток.." Он взял белый комочек салфеток промокнул рану. Салфетки сразу перекрасились.. Кровь брызнула на халат. "Йод, -- сказал профессор. -- Спирт, пожалуйста. Протрите перчатки, -- он это ассистенту. Открыть можно?" -- это он анестезиологу. "Да, пожалуйста, -- ответил тот. -- Внутренне. Двадцать пять минут", -- это уже для сестры, помогавшей ему. Сестра сделала запись: "25. вскр. гр. кл." -- то есть, на двадцать пятой минуте вскрыта грудная клетка. И они шли уже дальше. Они подходили к сердцу самым коротким и трудным путем, каким, наверное, никто еще не ходил, так мне казалось. Ну, может, путь и проверенный, известный. Но разве можно все предусмотреть? Профессор глянул на меня и сказал как-то уж просто и буднично: "Рассекаем перикард". Голоса их звучали отрывисто и приглушенно: -- Зажим. Дайте, пожалуйста, прямой зажим. -- Лопаточку. -- Кисет на ухо. -- Фу, черт! Зажим не держит.. -- спокойствие опять изменило ассистенту, и он опять взял себя в руки. -- Нина, выбрось ты этот зажим.. Она подала ему другой. -- Подойдите ближе, -- кивнул мне профессор. Я подошел и встал сбоку, за его спиной. -- Вот и сердце, -- сказал профессор все тем же ровным будничным голосом. -- Отсюда мы войдем в него и расширим клапан.. -- Профессор взял линейку и замерил диаметр инструмента. -- Четыре сантиметра. Боже, как это просто -- как будто он сидел за обычным конторским столом и прикидывал на счетах.. Четыре сантиметра! -- я понял, так надо расширить клапан, чтобы сердце работало исправно. Оно было открыто сейчас, я его видел совсем близко, толчками пульсирующее, незащищенное -- и, казалось, каждая секунда решает его судьбу. А профессор почему-то медлил. Больше того, он вдруг повернулся на своем высоком винтовом стуле и, обращаясь сразу ко всем, сказал: "Отдохнем". Меня это потрясло. Как будто они шли по дороге и некуда им спешить, солнце бьет в глаза, как свет от этой вот нависшей над ними лампы в огромном футляре, и впрямь похожем на солнце, и они решают отдохнуть. А рядом толчками пульсирует, бьется открытое сердце.. сердце вот этой женщины, которая распластанно лежит на столе, ничего не слыша и не сознавая. Но отдых продолжался всего лишь секунды. Профессор вскидывает голову и кивает: "Пошли". И они идут дальше. И лампа у них над головой -- как большое степное солнце. Жарко. Сестра вытирает салфеткой лицо профессора. Но сбивается с ритма.. Что-то вдруг меняется. Пораженный беззащитной доступностью человеческого сердца, я еще ничего не понял. А профессор уже принимает решение. И голос его звучит резко, как оброненный инструмент: -- Адреналин. Снаружи об окно ударился с лету воробей, испуганно царапнув по стеклу.. Ветер гнал по улице пыль. И я вдруг вспомнил, как давно в детстве случайно подбил камнем скворца. Он упал в траву и лежал неподвижно. Я растерялся. А соседский мальчик Герка положил скворца на ладонь и стал его потихоньку раскачивать и дуть ему на голову, в открытый клюв.. И скворец ожил. Что-то похожее делал сейчас и профессор, манипулируя пальцами. И я догадался: "Массаж. Сердце.. остановилось сердце!.." Женщина все так же неподвижно, распластанная лежала на столе, но как бы отделена была от всей этой суеты, проснуться ей или уснуть окончательно, навсегда -- теперь это в руках профессора. И я как в тумане вижу смутно белеющие лица -- и руки профессора, продолжающие манипулировать.. На какой-то миг сердце мое тоже остановилось. Мне показалось, что я сейчас упаду. Нет, нет, это немыслимо, чтобы так просто могло остановиться сердце.. нет, не остановилось -- работало, толчками отдаваясь в груди. Занятый своими мыслями, я и не заметил, как операция подошла к концу. Они уже накладывали швы. Позвякивали инструменты. Отрывисто звучали голоса: -- Новокаин. -- Замените, пожалуйста, иглу.. нитка туго идет. -- Откройте глаза. Хватит спать, -- это уже анестезиолог пытается расшевелить, привести в чувство прооперированную. -- Откройте глаза. Так, так, хорошо. И дышите.. глубже дышите. Молодец! Еще.. еще. Готовьте кровать! -- но это уже к санитаркам, вовремя подоспевшим. Профессор коротко бросил: "Благодарю!" -- и первым вышел. А я увидел, как женщина с трудом размежила веки, открыв глаза, не совсем, а только наполовину, словно ей больно было смотреть на свет, ресницы дрогнули, оживая.. Дней через пять я снова увидел эту женщину, войдя в палату вместе с профессором Неймарком. Израиль Исаевич остановился подле нее, взяв за руку, и мягко спросил: -- Ну как вы? -- Спасибо! -- тихо и радостно отозвалась женщина, глядя на него с благодарностью. -- Как будто заново родилась. И вот сегодня утром, все в тот же ранний час и в этой же земной точке, на пересечении Молодежной улици и Ленинского проспекта, встречаю профессора Неймарка, неспешно шагающего в сторону железнодорожной больницы. Останавливаемся на минуту. Обмениваемся рукопожатием и какими-то малозначащими словами. -- Сегодня у вас операция? -- спрашиваю. И вопрос, наверное, звучит праздно. -- Операция у нас каждый день, -- неспешно мягким и ровным голосом отвечает Неймарк. И добавляет: -- Жизнь ведь не остановишь. -- А смерть? Он внимательно смотрит на меня: -- А смерть можно остановить. И мы это стараемся делать.

3 сентября

Вспомнил вчерашнюю встречу с Неймарком и подумал: в каждом деле -- будь то работа у станка, труд хирурга, учителя, художника или писателя -- более всего важен профессионализм. Самодеятельность -- это лишь имитация чего-то, не имеющая, в сущности, никакого практического значения. А жизнь держится на профессионалах.

4 сентября.

Зашел в издательство, а там -- если не столпотворение, так уж смятение натуральное. Сотрудники разных редакций, словно под знаком общей беды, собрались в одном кабинете и горячо что-то обсуждают, шушукаются. На лицах -- волнение и тревога. Что случилось? Какая опасность нависла над нашим сплоченным издательским коллективом? Но, как выяснилось потом, никакой беды не стряслось -- и никакая опасность не грозила алтайским издателям. Хотя случившееся не отнесешь к рядовым событиям. Еще бы!.. Много лет проработавший и, как говорится, переживший не одного директора, уходил на пенсию главный редактор Алтайского книжного издательства Иван Степанович. И никто как будто его не подталкивал, не понуждал к этому, а сам он, по своей собственной воле, принял столь важное и неординарное решение, собрался в одночасье -- и ушел!.. А с ним, как мне думается, ушла (если не рухнула) вся система тех принципов, которые воплощал в себе и лелеял Иван Степанович, подвергавший обструкции всякую мало-мальски серьезную и острую вещь, всякую авторскую "отсебятину" -- и даже не текст как таковой, а подтекст (со всей его непредсказуемостью) держал его в постоянном (как говорит Сергеев "малярийном") напряжении, вызывая повышенное внимание и какую-то аллергически тоскливую подозрительность к этому треклятому подтексту, коему изрядно обучались и пользуются вовсю некоторые алтайские литераторы, особенно поэты. И вместе с тем надо признать, что человек он не зловредный, а даже милый и, как мне кажется, по своему порядочный. Так, может, и система принципов этих не в нем заключена, а привнесена извне, а им лишь подхвачена и взлеелена на столь благодатной почве?.. А впрочем, хрен редьки не слаще! И вот уходит Иван Степанович. И теперь это уже не слухи, а достоверная информация, что кресло главного редактора займет Башунов. Володя оставляет Высшие литературные курсы -- тоже неординарный шаг -- и возвращается из Москвы в Барнаул. Попутно заметим: никогда еще (за все тридцать два года существования) главным редактором книжного издательства на Алтае не был член Союза писателей, а тем более -- поэт. Ну что ж, будем надеяться, что Владимир Мефодьевич воплотит в себе иную "систему принципов" и будет исповедовать другие взгляды на литературные ценности.. Дай-то Бог!..

9 сентября

Провидение или предвиденье -- и то и другое здесь как бы слились воедино. Когда-то давно, кажется, еще в классе в шестом написал я поэму "Да будет мир!", в памяти от которой осталось лишь одно двустишие: Барнаул. Здесь с детства мне знакомы Ленина проспект и здание крайкома. И вот надо ж такому случиться, что через много лет (а точнее, в семидесятом) поселились мы в доме на проспекте Ленина и как раз напротив крайкома, нискосок. Дом наш напоминал букву П, верхняя часть которой выходила на проспект, левая "ножка" на улицу Анатолия, окна в окна с гостиницей "Алтай", а правая на улицу Интернациональную. Вот в этой-то правой части, на четвертом этаже, с торца и размещалась наша квартира -- с окнами в сторону Оби. И совсем рядом, прямо перед нашими окнами, внизу, как бы подчеркнутый кособоким забором (это в самом-то центре) стоял небольшой бревенчатый пятистенник, довольно старый уже, с почерневшею и слегка осевшей тесовой крышей. Дом, как говорится, явно под снос -- поначалу я не обращал на него особого внимания да и никаких особых ассоциаций он у меня не вызывал -- дом, как дом, крыльцом в нашу сторону. Кусты сирени под окнами, у крыльца, какие-то грядки за домом.. Так бы, наверное, он и ушел из моей памяти, не оставив следа, как ушла и напрочь забыта --две строчки не в счет -- наивная детская поэма. Но все повернулось иначе.. Однажды розовым летним утром, солнце уже светило вовсю, распахнул я окно, вдыхая свежий воздух, и тотчас увидел внизу, чуть поодаль, человека, сидевшего на крыльце соседнего дома. Похоже, он только что проснулся, наспех надернул трико и майку, и вышел, опустившись на верхнюю ступеньку, а нижнюю подпирая босыми пятками, и вся его ладная и гибкая фигура была залита и окутана текучей розовой дымкой. Слегка приподняв и повернув голову, он то ли куда-то всматривался, то ли просто подставлял лицо солнцу. Что-то знакомое показалось мне в этой фигуре, в этом небрежном и легком повороте головы во всем облике беспечно и как-то расслабленно сидевшего на крыльце человека. Вглядываюсь и, к удивлению своему, узнаю Бориса Капустина, этого молодого и гениального "бездельника", как говорит о нем Юдалевич. И всякий раз, говоря это, непременно и с сожалением добавляет: "Он же таланлив, как никто из нас, но относится к своему таланту, как распоследний транжир.." -- Доброе утро, Борис! -- машу ему рукой. -- Ты как здесь оказался? -- не скрываю удивления. -- Что ты делаешь здесь? -- Живу, -- посмеивается он и с легкой иронией уточняет: -- А оказался я здесь, в этом достопримечательном доме, лет двадцать назад.. -- Надо же! -- еще более удивляюсь. -- А я и не знал, что ты здесь живешь. Соседи значит? А что-то раньше не виделись.. -- Да я только приехал. -- Путешествовал? -- Бомжевал, -- смеется он. -- Пытался Москву освоить, да, говорят, она до меня уже освоена.. А вы как? И теперь почти каждое утро, распахнув окно, вижу Бориса, сидящего на крыльце. Приветственно машу ему рукой, и он так же приветственно отвечает легким взмахом руки, молодой и красивой, с беспечно-веселой улыбкой на лице. И разговоры наши, как обычно, просты и мимолетни, скрашенные мягкой иронией. Иногда я вижу в палисаднике, подле дома, двух пожилых и очень похожих одна на другую женщин, как позже узнаю, родных сестер -- мать и тетю Бориса Капустина. Иногда распахнув окно, долго и выжидательно вглядываюсь, но во дворе пусто, никто не выходит. И невольно закрадывается беспокойство: может, случилось что-то? А может, Борис опять уехал "бомжевать" или осваивать новые земли?.. Потом началась затяжная ненастная осень и еще более долгая и метельная зима. А следующей весной, уже посуху, как-то утром открыл я окно и увидел, что дом напротив стоит без крыши, и несколько мужиков, орудуя топорами, выдергами и ломиками, продолжали его разваливать.. И к вечеру на месте капустинского дома образовался пустырь. Вот с тех пор я уже и не видел здесь Бориса. Взамен этого старого приземистого пятистенника, с высоким крыльцом и сиренью под окнами получили они квартиру в одном из отдаленных городских кварталов.. А еще через год на месте их дома, на улице Интернациональной, была построена больница УВД, но это уже иной миропорядок.. и другая жизнь. А что-то очень важное, глубоко личное и неповторимое ушло, возможно, разрушено было вместе с тем старым и бревенчатым домом. И сегодня, спустя годы и годы, вчитываясь в строчки гениального "бездельника" и талантливейшего поэта Бориса Капустина, так и не раскрывшегося до конца, мне все кажется, что и он, Борис Капустин, жалел разрушенный тот дом, где родился, жил и сиживал на крыльце, облитый солнечным светом, как лучами юпитеров. Что-то прошло мимо, и он, как никто другой, понимал это. Мимо меня гудят деревья. Мимо меня течет река. Мимо меня прошла царевна. А царь валяет дурака. Жизнь пронеслась на легких крыльях. Сиял огонь. И нет огня. Мать навсегда глаза закрыла. Мимо меня. Мимо меня. И если есть шальное счастье другого нового огня, то суждено ему промчаться мимо меня. Мимо меня. Но жизнь его, увы, пронеслась не на легких крыльях..

17 сентября

Приехал в деревню и поспел на похороны. Скоропостижно, во сне, умер Хитрый Митрий, как звали тут мужика, за как раз бесхитростно-добродушный и мягкий его характер. Хитрый Митрий жил один, довольствовался малым, и всю жизнь старался кому-то и как-то помогать -- кому дров напилит, тын подлатает, а кому печь сложит на загляденье, не требуя никакой мзды, а еще и отказываясь, если навязывают.. "Ну, Хитрый Митрий, да как же ты будешь жить, если не берешь плату?" -- выговаривают ему бабы. "Проживу как-нибудь, -- отмахивается он. Много ли мне надо, одному". И вот умер. И бабы, жалея его, говорили мужьям: "Вы хоть домовину хорошую изладьте Митрию, он заслужил". А мужики, смущенно покраснев, руками развели: "Дак он, Хитрый Митрий, и домовину загодя себе изготовил -- вон в сарае у него стоит". Хоронили Хитрого Митрия тихо, без слез. И мне почему-то взгрустнулось и подумалось: плохо, когда умершего некому оплакать. Но когда гроб заколотили и начали потихоньку опускать, вдруг набежали тучки, закрапало -- и пролился короткий и теплый дождь. Как будто сама природа оплакала Человека.

30 сентября

Валерий Золотухин прислал письмо. Пишет, что надо бы встретиться: "Думаю, думаю -- чего делать и как нашу встречу поторопить? Давайте к тому приложим усилия с двух сторон". Прислал фотографию Высоцкого -- что-то трагическое, гаршинское в лице, какая-то обреченность.. Гаршину было тридцать три, когда он, мятущийся и больной, бросился в лестничный пролет. Высоцкому едва сорок исполнилось, когда он шагнул в такую же пропасть.. Какая же бездна российская поджидает новых гениев?..

2 октября

Октябрь уж на дворе.. Год завершает извечный свой круг. И пропусков в моем "рабочем журнале" все больше -- иногда не прикасаюсь к нему неделями. Что это, лень или усталость? Но ведь конец года -- это еще не конец жизни. Насколько известно, в такую ненастную погоду Юпитер влюбился в богиню памяти Мнемозину, и (если верить французскому философу Франсуа-Мари Аруэ, известному под именем Вольтера) "от их союза родилось девять муз, изобретательниц всех искусств". А "все искусства" по Вольтеру, это пять наших чувств, из которых рождается память. И Франсуа-Мари Аруэ-Вольтер утврержает: без пяти чувств нет памяти, а без памяти нет ума. Попробуйте лишить человека памяти -- и жизнь превратится в бессмысленность Но как часто мы пользуемся этим "искусством" легкомысленно и бездумно -- в ущерб самим себе.

17 октября

И что за манера -- трубить вовсю только о победах, достижениях и успехах, как будто жизнь состоит из одних лишь побед. Возьмешь "Алтайскую правду", пробежишь по всем четырем полосам -- и думаешь: господи, как все хорошо у нас и благополучно! А между тем урожай нынче не оправдал ожиданий -- и край не вытянул даже плана. Однако изо дня в день газета публикует на первой странице победные реляции об отдельных колхозах и совхозах, выполнивших и перевыполнивших не только планы, но и обязательства. Спору нет, надо и об этом говорить, но в первую очередь -- нужна общая картина. А ее нет, она замалчивается. Увы, это стало нашей системой. И не только в политике, экономике, но даже в спорте. Победила наша команда -- распишут во всех деталях и всеми красками. А проиграла -- буркнут свозь зубы, дав тем самым ложное представление о положении дел. Но, как было сказано задолго до нас, кажется, Апполонием, ложь -- это удел рабов, свободным же людям подобает говорить правду.

19 октября

Ставим в четвертый номер альманаха повесть Гущина "Бабье поле", в которой автор, как говорится, выдавив из себя раба, пытается сказать "голую" правду. Однако всевидящее ЛИТО (в лице главного алтайского цензора Е-ко) всячески этому препятствует, требуя урезать излишнюю правду, а одну из глав -- где передовая механизаторша, вопреки всем предрассудкам, привезла на рынок и собственноручно продает мясо -- и вовсе снять. "Да я понимаю, -- говорит Ехко, пытаясь и меня обратить в свою веру, -- я понимаю, в жизни может и такое случиться, жизнь есть жизнь, но зачем же тащить это в литературу?" Так мы с ним ни до чего и не договорились. Придется опять идти к Невскому, его легче убедить. Авось, и на этот раз "прикроет".

24 октября

Смотрел телетрансляцию футбольного матча из Киева -- барнаульское "Динамо" встречалось в финальной "пульке" с киевским СКА. Победа в этой встрече давала право в следующем сезоне выступать в первой лиге. И вот там, на киевском стадионе, кто-то из болельщиков на протяжении двух таймов громко и с наслаждением сканировали: Эти майки голубые, Эти синие трусы -- Эти Ваньки из Сибири Не получат колбасы!.. Злая агитка? Или безобидная шутка? Нет, нет, били не в бровь, а в глаз -- и прямо по больному месту. Сибирь действительно не получает "колбасы" -- столетняя беда (NB с 1920 г): отсюда, из Сибири, вывозят все, что можно, а сюда -- на, боже, что нам негоже!.. И живут сибиряки гораздо хуже европейцев. Гораздо хуже! А между тем заслуживают они, если уж и не благодарности, то куда как лучшего к себе отношения -- эти Ваньки из Сибири.

31 октября

Подал новую весточку Валерий Золотухин. Пишет, что получил альманах со своим рассказом, чему безмерно рад -- наконец-то и на родине стали его печатать! И что, если все будет путем, в конце ноября можем встретиться -- предстоит гастрольная поездка на Алтай. Похоже, и вправду скоро наше заочно-эпистолярное знакомство перейдет в более тесное, личное. Хотя с актером Золотухиным довелось мне встретиться лет двенадцать-тринадцать назад, а точнее, зимой шестьдесят седьмого. Тогда я учился в Москве на Высших литературных курсах и частенько бывал в театрах -- МХАТ, Пушкинский, что на Тверском, рядом с Литературным институтом, Современник, театр на Малой Бронной.. Таганка в то же время слыла театром несколько обособленным, элитарным и даже раскольнически-протестанстским, спектакли там шли, как правило, под аншлагом -- и попасть на них стоило немалых трудов. И все же удалось мне в ту зиму и на Таганку прорваться -- и посмотреть два спектакля -- "Десять дней, которые потрясли мир" и версию жизни и смерти Маяковского. Последний поразил меня и запомнился тем, что роль Маяковского исполнял не один актер, как это принято, а сразу два, тем самым как бы подчеркивая всю сложность, неоднозначность натуры Поэта -- так они видели, чувствовали и понимали, режиссер Юрий Любимов и актерский тандем -- Валерий Золотухин и Владимир Высоцкий. Сказать по правде, это было и неожиданно, и совершенно немыслимо -- два разных актера, две личности, эпизодически и по ходу действуя сменяя друг друга, интерпретируя и трактуя по-своему, отнюдь не раздваиваяли и не разрушали образ, а скорее дополняли и привносили всю цельность и глубину характера.. Да, хитер Любимов, этот театральный волшебник, уже и тогда обраставший легендами, -- такую феерию запустил! Но каковы молодые и темпераментные актеры -- Высоцкий и Золотухин! Внешне далекие от Маяковского, они сумели так сыграть -- и сыграться -- и такой образ слепить на сцене, что создавалась полня иллюзия -- вот это и есть настоящий, истинный Маяковский. Можно было, конечно, под воздействием актерской магии ошибиться, не так воспринять. Но и Лев Кассиль, руководитель нашего семинара прозы на ВЛК, близко знавший в свое время Маяковского, говорил, что и у него от спектакля осталось такое же впечатление. Прошли годы. А мне они так и запомнились -- в единой спайке: Высоцкий-Золотухин и Маяковский.

5 ноября

Первый зазимок пал в этом году седьмого октября. Стало быть, по всем приметам, зима должна утвердиться окончательно ровно через месяц -- она и явилась ко времени, без задержки, а даже чуть-чуть и опередив должные сроки. Снег выпал сахарно-белый, сыпучий. Город как-то враз обновился, похорошел. И на душе сделалось чище.

12 ноября

"Я никогда себе не нравился, -- говорит чеховский Тригорин, добавляя еще более жестко и определенно. -- Я не люблю себя как писателя". -- И, как мне кажется, вполне искренне сетует на то, что "подгоняемый со всех сторон", он мечется, "как лисица, загнанная псами", хватаясь то за одно, то за другое.. жизнь тем временем уходит вперед и вперед, "а я, -- говорит Тригорин, -- все отстаю и отстаю.. и в конце концов чувствую, что умею писать только пейзаж, а во всем остальном я фальшив, и фальшив до мозга костей". Последнее звучит как приговор, не подлежащий обжалованию. Слава богу, Тригорину хватило мужества признать свою фальшь и несостоятельность, но он умеет хотя бы пейзаж писать, а мы и этого не умеем. Однако ж и вины в себе не чувствуем за то, что нынешний мутный поток усредненной, посредственной, а то и вовсе плохой, фальшивой и конъюнкурной беллетристики становится явлением обычным и повсеместным -- от Москвы до самых до окраин.. Это же наших рук дело! Так в чем же тогда истинные -- не внешние, а глубинные, внутренние причины, в чем корень зла этого не столь уж и безобидного являения? Кто знает. Возможно, в том, что и мы, тоже "подгоняемые со всех сторон", не шибко задумываемся над этим, а главное -- в отличие от чеховского Тригорина, любим себя -- и не по заслугам! -- излишне нравимся сами себе?..

24 ноября

Как и обещал, в конце ноября приехал Валерий Золотухин. И в тот же день, чуточку даже с некоторым упреждением, примчался из Белокурихи "друг всех писателей и артистов" -- Викотор Ащеулов. По правде сказать, он и в самом деле отличный мужик, добрый, отзывчивый и бескорыстный. Знаю, что многие писатели, известные и неизвестные, под его "патронажем" лечились в Белокурихе, остались довольны и писали потом Ащеулову дружеские письма -- переписка у него обширная, интересная, есть даже письма от Мариэтты Шагинян. А с Валерием Золотухиным связывает его настоящая дружба, скрепленная давними встречами и в Москве и на родине Валерия в Быстром Истоке. Может, потому и моя встреча с Золотухиным -- при посредничестве Ащеулова -- оказалась простой и легкой, будто мы сто лет были знакомы. После ночного перелета -- из Москвы в Барнаул -- Валерий выглядел усталым, невыспавшимся, и мы договорились до вечера не беспокоить его, пусть отдохнет, отоспится, а часам к пяти зайдем.. Так и сделали. И ровно в пять, когда мы появились, Валерий был, как огурчик, и весело объявил: "Ну, теперь я в вашем распоряжении". И отправились мы ко мне домой. От"Центральной" гостиницы вниз по Ленинскому проспекту -- десять минут ходьбы. Зима уже крепенько потрудилась -- и снегу навалило изрядно. Морозец легкий, свежо. И Валерий радовался этой приветливой погоде и, не скрывая радости, восклицал: "Ну, братцы, наконец-то я дышу чистым сибирским воздухом! А в Москве сейчас оттепель и слякоть несусветная.." Я не стал его разочаровывать и говорить о том, что воздух и у нас, в Барнауле, не особенно чистый -- заводы и комбинаты всевозможные пускают такие дымы, загрязняя атмосферу.. Но коли ему воздух кажется чистым -- пусть так и будет. Как говорится, и дым отечества нам сладок и приятен.. И ужин получился славным. Рая постаралась. Но, пожалуй, лучше всяких закусок был разговор -- о многом, о всякой всячине, но главным образом о том, как нелегко и сложно живется в нынешнем мире художнику -- писателю, актеру, певцу.. -- И как сложно было бы жить в этом мире -- не будь художников, -- задумчиво улыбнулся Валерий. Незаметно перешли на московскую тему, заговорили о театре. И я сказал, что давно и очень близко знаю солиста Камерного театра Бориса Тархова, но, оказалось, и Валерий знает его хорошо -- вместе учились. Потом -- к этому все шло -- разговор коснулся Высоцкого -- еще полгода не прошло со дня его смерти. Однако Валерий откликнулся сдержанно и как-то неохотно: -- Знаете, сейчас все еще свежо, открыто.. И толков, перетолков разных, ликований и негодований о Высоцком столько, что мне бы и не хотелось вплескивать свою ложку дегтя или бочку меда.. успею еще прокукарекать и я, -- усмехнулся и тут же нахмурился, посторожев. -- Одно скажу: не надо только считать, как это многим кажется, что гибель Высоцкого впрямую связана с коварными происками скрытых и открытых его врагов, всей нашей системы, создавшей вокруг своего певца и поэта столь тягостную, невыносимую атмосферу, в которой он задохнулся.. -- А разве это не так? -- спросил Ащеулов. -- Так и не так. Он жил в той же атмосфере, в какой и мы все живем -- и не больше. Разница лишь в том, что душа у него была шире и нерв тоньше -- потому и мир он воспринимал иначе, глубже, наверное, и пел иначе -- не голосом, а сердцем.. А бедным и несчастным, как это считают иные "плакальщики" и запоздалые жалельщики, Высоцкий никогда не был, уж мне-то поверьте, я это знаю из первых рук. И уверяю вас, он был счастливым и богатым человеком -- у него были театр и кино, отличные роли, он хотел сыграть и сыграл Гамлета, у него было много друзей, большая любовь к Марине Влади, и он мог почти в любое время сорваться и улететь к ней в Париж, потому что и невыездным Владимир Высоцкий не был, и загнанным тоже не был.. Ащеулов опять высказал сомнение: -- А как же "Охота на волков"? Обложили меня, обложили.. -- Так это он не только о себе, но и о нас всех, -- ответил Валерий. -- А вот ему больше другое подходит. Помнишь? "Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее! Умоляю вас вскачь не лететь!" -- "Но что-то кони мне попались привередливые, -- подхватил Ащеулов, -- и дожить не успел, мне допеть не успеть". -- Не успел, -- сказал Валерий. -- Он и сам всю жизнь, как эти кони, летел вскачь, гнал себя.. "Я коней своих нагайкой стегаю -- погоняю, что-то воздуха мне мало, ветер пью.." Он сам себя загнал, сам себя сжег, потому что всю жизнь не шел, а мчался, летел, как он сам сказал, "вдоль обрыва, по-над пропастью.." И рухнул в эту пропасть.. Он был певцом России, -- помедлив, задумчиво и строго добавил. -- И это без преувеличения -- большим певцом. А певцы в России чаще погибают.. И как-то враз оборвал этот разговор. И засобирался -- пора, пора, завтра столько работы.. Подарил мне свою книгу "На Исток-речушку, к детству моему" -- и мы проводили его уже потемну до гостиницы. Договорились, что завтра, несмотря на всю свою загруженность, он выберет часок-другой и побывает в писательской организации, встретится с барнаульскими поэтами и прозаиками. Валерий покивал согласно: "Конечно, конечно.. давайте часа в два. -- И улыбнулся. -- Но вы все-таки не гоните шибко коней.. Чуть помедленнее".

25 ноября

Просторная и единственная комната писательской организации была переполнена -- литераторы наши проявили завидный интерес к встрече с Валением Золотухиным, собрались, как говорится, и стар и млад. И разговор получился, как мне кажется, обоюдополезный, непринужденный. Вопросов было много, и Валерий живо и остроумно, с присущим ему юморком отвечал. И опять разговор о театре, кино, о Высоцком.. И, конечно же, о литературе. Тут я вставил словечко, сказав, что один расказ Валерия Сергеевича мы уже напечатали в альманахе "Алтай", подготовлен еще один -- "Импровизация". Есть и другие, не менее, а может, и более интересные, автобиографические, тематически связанные с театром, кино.. и даже с тем, как, можно сказать, на глазах у Валения Золотухина рождалась песня Высоцкого "Протопи ты мне баньку.." Валерий покивал, улыбаясь: "Да, да, это был 68-й год. Летом. Где-то в Манском районе Красноярского края, в деревне не то Въезжий, не то Выезжий Лог. Шли съемки фильма "Хозяин тайги". Мы с Высоцким жили на постое у милой и доброй хозяйки Анны Филипповны, в пустом, брошенном доме ее сына, уехавшего в город, и вся наша мебель состояла из двух мосфильмовских раскладушек.. Днем мы снимались. А ночью Высоцкий писал. И вот однажды среди глухой и светлой ночи он разбудил меня и спрашивает: "Валера, как, говоришь, называется то место, где парятся?" Смотрю на него, хлопаю глазами: "Полок", -- говорю, -- полок, Володя. А что?" Он смеется: "Ничего, спи". Но и часа, наверное, не прошло, как он снова растяс, растормошил меня, я едва глаза разлепил -- и вижу: стоит он уже с гитарой наизготовку, взъерошенный, возбужденный: "Послушай, Валера". И запел свою "Баньку". Да так запел, что вскоре с меня всякий сон слетел, и где-то в середине песни я уже стал подмыкивать, подпевать и вторить ему -- мычал и плакал от радости, мычал и всхлипывал, так задела она меня, эта песня, так легла на душу.." И вот сегодня, спустя почти двадцать лет, вспоминаю: рассказ Валерия Золотухина мы напечатали все-таки в альманахе "Алтай". Даже малосговорчивый и въедливый Е-ко не углядел своим острым цензорским оком ничего в нем опасного для обороноспособности и нерушимости нашей державы -- ни в тексте, ни в подтексте золотухинского рассказа, ни в самой "Баньке" Высоцкого, процитированной с любовью и теплотой, и даже такие строчки: "И хлещу я березовым веником по наследству мрачных времен," -- даже эти строчки не насторожили Е-ко, бдительность которого, как видно, на этот раз притупилась -- и рассказ прошел. Однако радость была преждевременной -- и вскоре это обернулось против нас. А получилось так: мы в то время настойчиво добивались перехода на шестиразовый выпуск нашего ежеквартального альманаха, заручившись уже и поддержкой крайкома, но окончательный вердикт должен был вынести сектор печати ЦК КПСС, вопрос мог решиться только с ведома и разрешения оного сектора -- без этого тогда и шагу нельзя было шагнуть. И вот однажды приглашает меня Невский и говорит, что шестиразовый "Алтай" отменяется -- и надо об этом забыть. Почему? Да потому, что сами себе вы устроили эту "баньку", напечатав рассказы Золотухина.. Он, конечно, хороший актер и земляк наш.. но в ЦК возмущены этой публикацией. И требуют строго указать редактору. Помолчал, сердито отвернувшись, и сказал затем: "Ладно, тебя мы не тронем пока, работай.. но с публикациями Золотухина советую повременить". Помню, как после этого почти на всех и всевозможных совещаниях и собраниях долго еще склоняли нас за эту публикацию, особенно усердствовал один из инструкторов крайкома, ведавших культурой и литературой. Но прошло еще какое-то время -- и ситуация поменялась, табу на публикации и цитирования Высоцкого было отменено. Больше того, буквально следом в журнале "Коммунист" появилась статья о Высоцком -- и, надо ж такому случиться, именно та же "Банька" изрядно цитировалась.. Вот с этим журналом я и зашел как-то в крайком, встретил уже знакомого нам инструктора и спрашиваю: "Читали? А ведь это орган ЦК, журанал "Коммунист". Выходит, зря нас ругали?" Инструктор только руками развел, дескать, что поделаешь, времена меняются.. Да, говорю, времена-то меняются, а иные и вовсе не хотят их замечать. Времена меняются.. А песня эта -- "Банька" Высоцкого -- и по сей день продолжает жить, звучать и тревожить, тормошить нашу совесть и память. И хлещу я березовым веничком По наследию прошлых времен. И рассказы Валерия Золотухина печатались потом еще не раз в нашем альманахе. И книга его чудесных, полных тепла и доброй улыбки новелл издавалась на Алтае. И сам он нет-нет да заглядывает на родину, на Исток-речушку, к детству своему..

28 ноября

Прощальный концерт Валерия Золотухина -- в краевой филармонии. Аншлаг. Праздничная атмосфера. И публика не тяп-ляп, а, можно сказать, избранная, вся барнаульская элита. И Валерий выкладывался в этот вечер, как никогда, много шутил, пел, отвечал на вопросы, а раздольно-печальную "Ой, мороз, мороз.." так выдал -- мурашки, мороз по коже -- и буря, взрыв аплодисментов. Браво! Работал, как говорится, без дураков, на совесть -- никакой халтуры. И с публикой установил такой доверительно-тесный контакт, что всякая грань между сценой и зрительным залом, казалось, исчезла.. В антракте я зашел к Валерию за кулисы. Вид у него был усталый, измочаленный, лицо бледное -- пятый концерт за день! Мелькнуло: "Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!.." -- Все отлично, -- говорю, пожимая ему руку. Он улыбается: -- Не жми сильно, а то упаду. Однако на сцену вышел быстро -- и зрителям видно было, как он легок, стемителен и неукротим. И пел он в этот вечер, Валерий Золотухин, так, словно это был его последний вечер, последняя песня.. Искусство требует жертв. Но это не просто искусство -- это его жизнь. Концерт закончился поздно. Только в первом часу ночи мы проводили Валерия. Надеялись вечером еще посидеть вместе, поговорить, выпить "на посошок" -- но вечер уже был далеко позади. А в восемь утра он улетает в Москву.

1 декабря

Прочитал роман Нодара Думбадзе "Закон вечности", по-настоящему острый, смелый, чего, к сожалению, не хватает многим нашим произведениям. Во всяком случае, прочитав роман Думбадзе, я почувствовал, как много может сказать литература о жизни и как ничтожно мало может она что-либо в жизни изменить.. Жизнь идет своим чередом, а литература -- своим. Человечество на протяжении столетий углубленно и с увлечением читает, знает наизусть всю мировую классику, но отнюдь не становится чище, умнее и добрее, чем полсотни, сто или двести лет назад. Меняются поколения, приходят новые люди и все делают по-своему, совершая новые ошибки, подвиги и преступления -- и ничего не успевая осмылить, поправить, слишком коротка жизнь.. А следующее за ней небытие -- бесконечно. Жизнь и Смерть стоят рядом. Но нет ли чего-го третьего, что непостижимым образом ускользает от нашего разума?..

2 декабря

День, полный хлопот и приятных треволнений. "Свершилось!" -- воскликнул когда-то Александр Македонский, завоевав новые земли и выйдя с войском на реку Инд. И мы в этот солнечный зимний день повторяли не раз это слово, радуясь помещению на улице Новой, которое "завоевала", наконец-то, писательская организация. Свершилось! Столько лет мытарились, ютясь в одной-двух комнатенках -- и всегда у кого-нибудь на подселении. А тут четыре комнаты, большой коридор, отдельный вход.. Живи и радуйся! Вот на радостях мы и стол накрыли, и тост подняли за новоселье -- или, как сказал, Гена Панов, за автономию алтайских писателей.. И даже непьющий Квин пригубил рюмку.

6 декабря

И все-таки Земля круглая!.. Наш лайнер ИЛ-18 вылетел из Барнула в восемь утра -- и в восемь благополучно приземлился в московском аэропорту Домодедово. Четыре часа "поясной" разницы между Москвой и Барнаулом -- четыре часа лету, как будто стерли, свели на нет всякое время. Взлет -- и посадка. Удобнее не бывает. Всем гамузом -- Гущин, Панов, Черкасов и я -- загрузились в такси и помчались в столицу, через каких-нибудь минут сорок прямиком и с шиком к северному блоку гостиницы ""Россия. Неизбежные формальности -- и вот мы уже на восьмом этаже , где нас ждут два вполне комфортабельных, хотя и стандартных номера. Поселись по жанровым интересам: прозаики в одном номере, поэты -- в другом. О нашей с Гущиным комнате можно сказать стихами: "А из нашего окна площадь Красная видна.." И площадь, и кремлевская стена, и разноцветные купола собора Василия Блаженного.. Как в кино -- хотя это самая натуральная реальность, но мы еще к ней не привыкли. Договорились никуда сегодня не ходить, никого из московской братии не тревожить, до открытия съезда еще три дня -- времени достаточно и на деловые встречи, и на всякие прочие утехи. Решили отдыхать, отлеживаться. Позавтракали в буфете, включили телевизор -- и на боковую. Да и чувствовали себя не очень хорошо -- временной сдвиг все-таки сказывается. А Гущину что-то не лежится -- встает, ходит, задумчиво смотрит в окно.. Потом и вовсе вышел, тихонько прикрыв за собой дверь. А я задремал. и очнулся от какой-то сторожкой оглушающей тишины. Телевизор выключен. Открываю глаза и вижу совершенно идиллическую картину: Женя сидит, смиренно сложив на коленях руки, а на столике перед ним, будто непорочная дева, красуется непочатая бутылка "Столичной". Рядом закуска -- несколько бутербродов рыбных, нарезанная ломтиком колбаса.. Увидев, что я проснулся, он оживился, повеселел и как-то весь подался ко мне: -- Видишь, скучает? -- Кто.. скучает? -- не понял я. Женя совершенно серьезно, без всякой задней мысли пояснил, указывая на бутылку: -- Да вот она.. эта красавица. Выпьем? Должны же мы отметить совй приезд.. прописаться в столице. А? Да сегодня и сам бог велел. -- Не могу, Женя, что-то желудок.. -- Вот! -- воспрянул он еще больше. -- Значит, надо выпить. И всякие боли -- как рукой снимет. Это я тебе как старый охотник говорю. Махнул я рукой -- а, где наша не пропадала! А Женя уже разболакивает "столичную" красавицу, дзенькнули казенные стаканы в руках. "Ну, за Россию-матушку, пусть стоит она сотни лет!" -- то ли он гостиницу, приютившую нас, имел в виду, то ли и впрямь Россию-матушку, родину нашу, где родились, живем и верой-правдой служим. За это и выпить не грешно. А потом и еще были тосты -- и так хорошо сделалось на душе, так славно провели время -- и о чем только не переговорили мы в этот вечер, каких баек не наслушались друг от друга.. Давно уже стемнело. И рубиновая звезда Спасской башни светила в наше окно. Спали мы в эту ночь прекрасно. А утром, едва открыв глаза, Гущин поинтересовался: -- Ну как живот? -- Хорошо, -- говорю, не болит. А вот голова что-то.. -- Вот! А я что говорю.. -- вскинулся Гущин. -- Значит, еще надо выпить -- и голова перестанет болеть. Простая и железная логика, против которой почти невозможно устоять. Да и что можно противопоставить вековому народному опыту. А Земля все-таки круглая..

9 декабря

Сегодня -- открытие пятого съезда писателей России. Поднялись мы с Женей рано -- свежие как огурчики. Два предыдущих дня прошли в каких-то несусветских бегах и хлопотах -- нужно и туда поспеть и там побывать.. Дел, как всегда, под завязку, а времени в обрез. Но сегодня открытие съезда -- и все другие дела по боку. Едва позавтракали, зашел Панов, весь как с иголочки, румяный, чистенький, отутюженный -- и загудел басом: "Ребята, пора, пора!" В половине девятого спустились вниз и отправились в Кремль, в Большом зале которого и будет проходить писательский форум. Погода сугубо московская -- сыро и серо, промозглый воздух, под ногами хлюпает. Вышли на Красную площадь -- и мимо лобного места, по мокрой и скользкой брусчатке.. Спешим. Открытие съезда в десять утра, но заседание партгруппы -- на час раньше. Пересекли площадь и уже спускались по Историческому проезду -- вход в Кремль через Боровицкие ворота, вдруг слышим какой-то странный звук и одновременно видим, как Гущин, резко и коротко взмахнув руками, точно скрывая стоп-кран, столь же резко остановился и растерянно смотрит куда-то вниз, под ноги. И мы тоже остановились, ничего не понимая: -- Что случилось, Женя? А на нем лица нет: -- Авария, ребята. И тут мы увидели, что левый башмак его изрядно ощерился. Женя приподнял ногу -- и подметка обвисла, как длинный язык ягуара, почти напрочь отвалившись. -- Что делать? -- растерянность переходит в отчаяние. И в самом деле, не идти же на съезд в одном ботинке!.. Наконец, пришли в себя и начали что-то соображать. -- Деньги у тебя с собой? -- спрашиваю. -- Деньги-то у меня всегда с собой, -- буркнул Гущин, не отводя завороженного взгляда от левого башмака. Находчивый Панов мигом сообразил: -- Женя, так вот же ГУМ рядом. Там новые сапоги давно тебя ждут. Иди, иди, Женя, другого выхода нет. А мы на заседание, -- глянул на часы, -- пятнадцать минут уже остается.. Встретимся позже. -- И подмигнул хитровато. -- Место встречи -- Москва, Кремль.. Гущину, однако, не до шуток. Поколебавшись еще секунду-другую, он вздохнул и, ни слова больше не говоря, двинулся в сторону ГУМа, слегка прихрамывая и приволакивая левую ногу, отставшая подметка шлепала по мокрой брусчатке исторической Красной площади и мешала ему идти.. Мы с Пановым проводили его сочувственными взглядами и заспешили в Кремль, на заседание партгруппы.. После заседания встретили остальных наших барнаульцев -- Квина, Шевченко и Каценштейна. Последние двое, как и Гущин с Черкасовым, приехали на съезд в качестве гостей. Квин, пожимая нам руки, обеспокоенно спросил: -- А где Гущин с Черкасовым? И тут, легок на помине, появляется Женя, сияющий и довольный, неспешно и твердо, чуть даже пружинисто ступая по кремлевскому паркету. И мы с Пановым, понимающе переглянувшись, замечаем на нем изумительно новые темно-коричневые, почти черные, а может, и черные, с шоколадным отливом, на толстой микроподошве наимоднейшие мокасины. А ведь могло их не быть.. Вот уж поистине -- нет худа без добра! Поздравили мы его с обновкой. А Панов, кажется, даже наклонился, коснувшись пальцами тускло и благородно сверкающих гущинских башмаков, и поинтересовался: -- А где старые? -- Выбросил, -- важно ответил Гущин. -- В урну положил. -- Зря, -- пожалел Гена. -- Можно было еще починить. А на душе было легко и празднично. Залитый ярким светом кремлевский зал глухо и многоголосо гудел, как огромный и потревоженный улей. И мимо нас то и дело сиятельно и важно проходили известные, великие и выдающиеся российские писатели, живые классики -- вот рядом, локоть к локтю, прошествовали Валентин Катаев и Леонид Леонов, а следом, вернее, встречь им, Агния Барто и Вениамин Каверин.. Стремительно и широко прошагал, обдав нас ветерком недосягаемости, высокий и высоко поднятой головой, в ярком просторном пиджаке, одинокий и независимый Евтушенко. Панов, скользнув по нему взглядом, тут же повернулся к Гущину: -- Видишь? Да ты не на пиджак его смотри, а на башмаки.. -- Ну и что? -- не понял Гущин. -- А теперь на свои посмотри. Гущин глянул на свои новые ботинки и несколько обеспокоился: -- Ну и что? -- Твои лучше, -- сказал Панов и дружески похлопал Гущина по плечу. -- Твоим башмакам, Женя, тут равных нет.. Считанные минуты остались до открытия съезда. И зал заседаний Большого кремлевского дворца, видавший на своем долгом веку и не такие виды, степенно заполнялся делегатами и гостями, продолжая монотонно гудеть и мягко хлопать откидными сиденьями.. Нагнетаемый невидимыми вентиляторами свежий воздух бодрил, поднимая дух и настраивая на торжественно рабочий, если не праздничный лад -- такие высокие форумы не часто случаются, что и говорить!.. Мы заняли места где-то в ряду двадцатом или двадцать первом, прямо по центру -- Панов, Квин, Каценштейн, Гущин.. "Ну за работу, товарищи!" -- копируя горьковскую интонацию и по-горьковски окая, напутствовал нас Панов. Он был в хорошем настроении, много шутил, то и дело кого-нибудь подковыривая (не щадил и свою персону), и чувствовал себя в этой обстановке, как рыба в воде, хотя и попал на писательский съезд впервые. Зато Каценштейн, в отличие он него, держался не то, чтобы робко, скорее не очень уверенно, был до наивности доверчив -- и все тут происходящее казалось ему необычайно важным, интересным и чуточку даже загадочным. Этим и пользовался Панов, нет-нет да и подначивая своего старшего собрата, подшучивая над ним и ловя на каких-нибудь пустяковых моментах.. Эвальб Эмильевич не обижался и ко всему относился с философским спокойствием. И вот, наконец, началось главное действо. Ровно в десять, секунда в секунду, кажется, вместе с последним ударом кремлевских курантов, из темного чрева угловой двери появились, взошли на подиум и проследовали строго субординированной шеренгой на свои почетные места руководители партии и правительства -- Гришин, Кириленко, Суслов, Демичев, Капитонов, Долгих, Зимянин. Зал встретил и проводил их до места дружными аплодисментами, часть из которых адресовалась, как видно, и Михалкову, появившемуся на сцене чуть даже раньше и пока что одиноко маячившему за длинным столом презиума. Выглядел Сергей Владимирович весьма респектабельно, подтянутый не по возрасту и высокий, как дядя Степа ("шел с работы дядя Степа -- видно было за версту"), с этакой барственной импозантностью и звездой Героя на лацкане ворсистого темно-синего пиджака: всем своим видом он как бы подчеркивал необходимость и сверхзначимость предстоящего события -- и вполне соответствовал этому. Казалось, и сам воздух, сама атмосфера прохладного и гулко-просторного кремлевского зала были наэлектризованы ожиданием чего -то большого и архиважного. Михалкоу не спешил, может, даже чуточку даже переигрывая в этой умышленной своей медлительности. Постучав пальцами по микрофону, он обвел столь же неспешным взглядом примолкший зал и, наконец, заговорил, слегка растягивая некоторые слова -- и произнес экспромтом хотя и сжатую, но довольно яркую и прочувствованную вступительную речь. Затем, выдержав еще одну паузу, объявил пятый съезд открытым. И совсем уже по-домашнему буднично и просто обратился к делегатам: "Товарищи, для руководства работой съезда необходимо избрать президиум". Очередная паза получилась как некая заминка -- будто и впрямь озадаченные делегаты глубоко озаботились: кого же избрать для столь хлопотной и ответственной работы? Панов же, улучив момент, повернулся к сидевшему рядом Каценштейну и тихо спросил: -- Знаете, кто будет предлагать состав президиума? -- Каценштейн пожал плечами. -- А я знаю, -- сказал Панов, заговорщицки хитро глянув на Квина. -- Грибачев. И Михалков, словно подслушав его, тотчас и предоставил слово Николаю Грибачеву, известному поэту и публицисту, Герою Соцтруда, лауреату Ленинской и Сталинской премий всех степеней, кандидату в члены ЦК КПСС и главному редактору журнала "Советский Союз". Грибачев предложил избрать президиум в количестве 112 человек. Почему именно сто двенадцать, а скажем, не сто десять или ровно сто -- это было неведомо. Да никто и не возражал -- пусть будет сто двенадцать коли так надо. (NB за каждое место шла такая закулисная борьба). И как только проголосовали и утвердили это число, Панов опть повернулся к Каценштейну и озадачил его: Эвальд Эмильевич, можете проследить: список презедиума откроет Федор Абрамов, а замкнет товарищ Яснов, председатель Президума Верховного Совета РСФСР. Последнее особенно поразило Каценштейна, он с недоверием и даже некоторой опаской посмотрел на Панова. Но все вышло так, как тот и предсказывал: первым по списку шел Федор Абрамов, а сто двенадцатым -- Яснов. Когда же Грибачев, читая список, назвал себя, зал оживился и по рядам прошел смешок: "Грибачев предлагает Грибачева". А когда Михалков сообщил о том, что поступило предложение (от кого -- не сказал) избрать почетный президиум съезда, Панов и вовсе ошарашил Каценштейна: Сейчас слово дадут Мустаю Кариму. И не ошибся. Мустай Карим, народный поэт Башкирии, взошел на трибуну, как на пьедестал, и предложил таким тоном, как будто идея эта только сейчас и только ему, Мустаю Карими, пришла в голову -- избрать почетный президиум в составе Политбюро ЦК КПСС во главе с генеральным секретарем Леонидом Ильичем Брежневым. И едва он это произнес, как все встали и долго аплодировали, так долго, что, казалось, никто первым не решится прервать рукоплескания -- и овация никак не может кончиться.. Наконец, буря улеглась и зал успокоился. Так восседавшие уже на сцене члены Политбюро Суслов, Гришин и Кириленко повторно были избраны в президиум -- но теперь и почетный. -- А сейчас будут избирать секретариат съезда, -- доверительно и тихонько, будто по секрету, сообщил Панов Каценштейну. -- И слово для предложени дадут Проскурину. И опять -- как в воду смотрел! Изумленный Каценштейн чуть позже выпытывал: -- Геннадий Петрович, и откуда тебе все это известно? -- Так он же ясновидец, -- подыграл Квин. -- Разве вы не знали? Однако несведущему Каценштейну и в голову не могло придти, что весь этот сценарий был еще за час до начала съезда обсужден и как бы отрепетирован на заседании партгруппы, и остоумному, памятливому Панову не составляло труда все, как говорится, разложить по полочкам -- и теперь, шутки ради, удивлять и заводить Эвальда Эмильевича, безошибочно "предугадывая" ход съезда.. Наконец, выборы руководящих органов съезда были завершены. Председательство как-то незаметно перешло к Юрию Бондареву, и тот энергично и без лишних проволочек повел дело. А я смотрел на него и думал: "Хорошо Юрий Васильевич выглядит! Наверное, облепиховое масло, добытое по рецепту секретаря крайкома Невского и отправленное Бондареву, оказалось кстати и помогло ему избавиться от язвы.." Утвердив повестку дня, порядок и регламент работы съезда, почтив минутой молчанья память умерших за последние, межсъездовские, годы писателей, Бондарев предоставил затем слово для доклада председателю правления Союза писателей РСФСР Михалкову. Сергей Владимирович легко и бодро, несмотря на свои почти семдесят лет, вышел на трибуну, подтянутый и строгий, хотя и не столь торжественный, как полчаса или час назад, скорее озабоченно-деловой и сосредоточенный -- формальности кончились, начиналась работа. И надо было начать так, чтобы сразу и глубоко задеть за живое каждого из сидящих тут в зале, никого не оставив равнодушным. И первые же слова, сам зачин доклада, несколько неожиданный, да и тон, каким он начал его читать, настраивали на некую углубленно-философскую и даже возвышенно-элегическую волну: "Дорогие товарищи! Уважаемые гости! Всего двадцать лет отделяют нас от XXI века. Человечество все решительнее заглядывает в грядущее столетие, рождение которого совпадает и с началом нового тысячелетия. Да, путешествие во времени побуждает думать о том, что же передадут, как эстафету, наше общество и наша литература людям XXI века". -- И зал, как мне показалось, с каким-то особым интересом воспринял эти слова, адресованные всем и в то же время каждому в отдельности, персонально -- и каждый, наверное, на мгновение задумался: а что же, в самом деле, он, имярек, передасть будущим поколениям -- и есть ли что ему, имяре, передать в XXI век? -- Будущее должно нас объединять, -- сказал Михалков и, чуть помедлив, уточнил, -- мы должны нести будущее в себе и одинаково чувствовать перед ним свою ответственность. Стремясь к эпохальным обобщениям, достойным народа-первопроходца, литература, естественно, не может и не должна оставаться равнодушной и к тому, то происходит на планете сейчас.." Михалков говорил твердо, почти и вовсе не заикаясь, головс его окреп и набрал высоту. Но это была еще не кульминация, если следовать литературным канонам, а лишь начало, пролого съезда, его интригующая завязка.. И до двадцать первого века было еще далеко.

10-11 декабря

Время уплотнилось -- и все четыре дня съезда как бы слились воедино. А между тем нам еще удавалось в каких-то немыслимых промежутках решать и свои сугубо личные, творческие дела. Давно известно, московские издательства, как магнит, притягивают провинциалов, желание которых вырваться из круга "местечковой" литературы вполне объяснимо и оправдано -- и мы в этом ряду не являемся исключением. Больше того, у Панова и Гущина уже есть предварительная договоренность в "Современнике" и "Молодой гвардии". Впрочем, у Панова на руках уже и настоящий, вполне официальный договор с "молодогвардейцами", который он показывал нам, как верительную грамоту, и говорил, как всегда, горячо и взахлеб о том, что рукопись он вот-вот сдаст и что "Тихий колокол" его скоро заблаговестит на всю Россию.. "Так уж и на всю?" -- пытаемся его охладить. Но Геннадий Петрович уже завелся: "На всю! Гениальная книга, ребята!" -- и тут и не поймешь, где он шутит, посмеиваясь над собой, а где всерьез вещает. Однако и огорчения своего не скрывает, искренне жалея о том, что не включить в эту книгу перевод "Слова о полку Игоревым", над которым начал работать и работает уже вовсю, придавая этому, как видно, слишком большое, может быть, даже преувеличенное значение. Но работой этой он действительно захвачен -- и когда о ней говорят, глазу у него загораются. "Знаете, я уже и академику Лихачеву писал, советовался, -- признается он. --"И Дмитрий Сергеевич, великий знаток той эпохи, между прочим, одобрительно отозвался о моем замысле, сказал, чт о именно независимый, вольный перевод "Слова" исключительно важен сегодня.. Гениальный будет перевод, ребята! Вот увидите". Встретил я своего "современниковского" редактора Володю Петрова, и он обрадовал меня, пообещав авторские экземпляры "Окраины" буквально через неделю. А съезд между тем, набрав обороты, заканчивал третий день работы -- и с утра до вечера в эти дни шли прения, выступали известные писатели, было что послушать и было что намотать себе на ус. хотя немало и проходных, пустопорожних речей.. И все же оставалась какая-то неудовлетворенность, невысказанная и глубоко скрытая. Кем, чем? Возможно, собой? Или, может быть, тем, что не было новых имен, о которых бы вслух и во весь голос говорили вот с этой трибуны. Перечислялись все те же, давно знакомые и привычные имена, загонялись одно к одному, как патроны в обойму. И что греха таить, немножно обидно было и грустно от того, что твои-то книги пока не тянут на этот уровень, а может -- втайне думалось, -- остаются незамеченными и недооценными, как и многое в жизни, -- и эта мысль не как оправдание, а скорее как лучик надежды на то, что в будущем, завтра все может измениться.. Надо только работать. Работать! А то, что сегодня нигде и никак не упомянуты наши имена -- значит, и нет еще никаких имен. Конечно, вслух мы об этом не говорили, но думали, думали -- и чувствовали эту неодовлетворенность.. И были немало удивлены, а потом и обрадованы, когда об этом, именно об этом с трибуны заговорил Даниил Гранин, как будто подслушав наши мысли, а может, и сам пережив это чувство неудовлетворенности. "В своем докладе Сергей Владимирович Михалков вынужден был чаще других упоминать одного писателя, работавшего в самых разных жанрах, -- сказал Гранин. Имя этому писателю -- и 'другие'. Кто же он такой? Каждый из нас с ним знаком. Я тоже знаю его. Часто это очень интересный писатель". -- Затаив дыхание, мы слушали, потому что говорилось это о нас, по крайней мере, так, наверное, каждому казалось. А Гранин продолжал высвечивать "и других", давая им весьма и весьма лестную характеристику. -- "Он пишет странные повести, -- говорил он, -- как, например, Вадим Шефнер, или прекрасные рассказы, как Юрий Казаков.. Однако не попадает в сеть привычных разделов и тем, но, может быть, в этой его непохожести, отдельности, своеобразии и состоит его ценность? Оценка писателя, наверное, не должна зависеть только от того, насколько он идет в русле принятых тем.. Она определяется, прежде всего, его талантом. И, может быть, его непохожесть на других и есть его преимущество". И я не сомневаюсь -- после гранинского выступления в защиту и поддержку "и других", у многих из нас, участников съезда, наверное, у большинства, расправились плечи и потихонечку, полегонечку начали отрастать крылья.. В перерыве Панов, посмеиваясь и ероша свою шевелюру, говорил: -- Знаете, ребята, самый гениальный писатель -- это "и другие". И мы к ним относимся. Гениально! -- раскатисто хохотал. Однако не меньше, а может, и больше гранинского выступления затронуло и поразило его выступление поэта Николая Доризо, вернее, одна мысль из его выступления: "Степень таланта поэта всегда связана с самокритичностью. Я не раз задумывался над тем, чем отличается гениальный поэт от бездарного? В жизни каждого генильного поэта бывает такая минута, когда он чувствует себя бездарным. В жизни бездарного поэта таких минут не бывает". Все так просто -- и просто, как все гениальное. Вот эта мысль -- мысль о том, что в жизни гениального поэта бывают моменты, когда он чувствует себя бездарным -- и поразила, запала в душу Панова. Вечером, когда мы возвращались в гостиницу, разговаривая вовсе не о перепитиях съезда, о чем-то другом, он вдруг встрепенулся, будто вспомнив что-то, и тихо, но выразительно проговорил: "Ребята, а я бездарный.. бездарный я человек". И чуть позже, уже в гостинице, зайдя к нам на огонек, Гена то и дело прерывал разговор, задумываясь и начинал твердить: "Нет, нет, ребята, я бездарный.. бездарный". И через минуту-другую снова повторял эти слова, как некое заклинание: "Бездарный я, бездарный". Так ему хотелось быть гениальным.

11 декабря

Помню, давным-давно, когда я еще мог пробежать босиком по росистой траве, а в иное время и по снежному насту, ходили мы с дедом за деревню, к согре, драть лыко, из которого дед мой, Сергей Ильич, плел корзины и рогожи на загляденье всей округе; и еще помню, как в тот раз решил я угодить и помочь деду -- взял топорик да так нерасчетливо, с маху тюкнул, хватанул по стволу, надсекая кору, что в плече отдалось, и дед тут же меня укорил: "Кто же так рубит? Убьешь дерево. Ишь размахнулся.. а надо с умом. Лыко драть -- не всякую липу трогать." Вот это запало мне в душу на всю жизнь: лыко драть -- не всякую липу трогать. "Убьешь дерево", -- предостерегал дед, и это шло, наверное, из библейской заповеди -- не убий. А вчера, во второй день съезда, сидя в прохладном и гулко-просторном кремлевском зале, увидел, как именитый и действительно хороший поэт Егор Исаев поднялся на трибуну.. и заговорил голосом моего деда -- я вздрогнул от неожиданности и даже зажмурился, чувствуя горячее першение в горле. "Был бор -- большой, вековой, златоствольный, с белыми березами на опушке, с медведями, барсуками, бурундуками.. Гудящим был, стонущим, аукающим.. Был как целый лесной мир. Был, -- говорил Исаев, исподволь подступая к какой-то мысли, а я закрываю глаза -- и слышу голос моего деда. -- И вдруго этого бора не стало -- в книгу ушел.. стал миром человеческого воображения, -- продолжал Исаев, слегка повысив голос, -- стал словом, книгой стал. И книга, по-видимому, стоит этого. Но только всякая ли -- вот вопрос! Добро, когда это -- "Клим Самгин", "Тихий Дон", Василий Теркин".. Добро, когда великое, ценное, став бумагой, через печатное слово сослужит службу еще более великому, еще более ценному, прекрасному, доброму. Но, к сожалению, бывают и такие книги, которые не стоят даже пенька.. В самом деле, в книгу, можно сказать, полег целый вековой бор, а в ней, в этой книге, не по затратам так все немощно, так все несвежо и вторично.. десятерично даже, что нестерпимо вдруг захочется первоисточника -- зазря погубленного леса.. Такая книга -- и не книга вовсе, она дважды не книга. Она дважды убыток, дважды ущерб -- ущерб экономический и ущерб эстетический.." Хорошо говорил Егор Исаев. И когда он закончил речь и вернулся на свое место, в президиуме, председательствующий на этом собрании Михаил Алексеев душевно поблагодарил его: "Спасибо, Егор! От всего зала спасибо!" А мне все слышался голос моего деда, его предостерегающий укорот: "Кто же так рубит? Убьешь дерево. Лыко драть -- не всякую липу трогать". И вовсе неважно, что у тебя в руках -- топор, скальпель или перо.

12 декабря

Вчера вышла небольшая накладка: надеялся сразу после голосования -- выборы правления Союза писателей -- поехать к Яшиным (пообещал Злате Константиновне), но был включен в счетную комиссию и почти до полуночи вместе с другими счетчиками (тридцать пять человека) разгребал бюллетени, подсчитывал голоса -- кто за, а кто против, скажем, того же Михалкова, Грибачова или Чаковского.. Этих несменяемо-многолетних литначальников писательская "чернь", скажем так, явно не долюбливает -- и "минусов" они, как всегда, набирают изрядное количество. Вот и сегодня против Михалкова -- девяносто девять голосов, не больше и не меньше! Цифра внушительная, но не круглая. И один из членов счетной комиссии, новосибирский поэт Леонид Решетников, пошутил: "Может, округлим?" На что кто-то из коллег, кажется, Игорь Дедков, известный критик из Костромы, весело и язвительно отозвался: "А вы, Леонид Васильевич, уступите один 'минус' Михалкову -- у вас их вроде одиннадцать? Вот и будет у него сто, а у вас -- десять. Все равно ведь пройдете в правление. А публика потешится". Посмеялись -- и оставили, конечно, все как есть. Первенство же по числу "противников", обойдя и Михалкова, и Грибачева с Чаковским, и даже самого Евтушенко, завоевала Римма Казакова, против нее сто восемнадцать голосов. Позже -- это уже сегодня, после того, как председатель счетно комиссии московский писатель и драматург Александр Насибов огласил результаты голосования -- я видел ее в кулуарах, независимо-гордую и величаво-оскорбленную -- мол, кто посмел и за что такая немилость? Однако более загадочный "инциндент" -- один голос против Валентина Распутина, пожалуй, самого авторитетного нынче, непререкаемого авторитетного и уважаемого писателя. Один голос из почти полутысячи голосов! И вовсе неинтересно знать, кто, скажем, голосовал против Михалкова, Грибачева или Евтушено -- у них много противников, скрытых и открытых врагов, а вот этот один-единственный голос против Распутина вызывал острое, почти нестерпимое любопытство: кто же это мог быть? Тут не просто загадка, а какая-то мистика. И невольно закрадывалась мысль, а может Валентин Иванович -- для пущего куража -- сам приложил к этому руку? Кстати, Лев Израилевич Квин избран в правление единогласно -- ему, как, впрочем, и многим другим переферийным ответсекретарям, врагов не досталось.. Четвертый, заключительный день съезда. Председательствующий Михалков. Торжественная неспешность и даже праздничность во всем. После того, как утвердили протоколы счетной комиссии -- и мы пахали! -- Михалков сообщил, но так и сказал: "Мне хочется сообщить вам, что кубанская делегация привезла нашему съезду подарок. Вручают его ответственный секретарь Краснодарской писательской организации товарищ Иваненко Виктор Трофимович и радактор альманахи 'Кубань' товарищ Стрыгин Александр Васильеви". Зал насторожился в ожидании -- что еще за подарок? В это время краснодарцы вынесли на сцену большущий сноп, и Виктор Иваненко, светясь от переполнявшей его радости и гордости одновременно, обратился к залу: "Дорогие товарищи! В этом году труженики дважды орденоносной Кубани совершили поистине трудовой подвиг, вырастив небывалый урожай -- миллион центнеров риса. Писатели Краснодарской краевой организации привезли в дар пятому съезду писателей памятный подарок -- сно золотого риса. Разрешите его вручить".. --И он, еще больше светясь и сияя, передал сноп Михалокову с таким видом сопричастности торжеству, будто сам его вырастил, этот сноп, и связал собственными руками. Зал дружно аплодировал. Мы с Квином переглянулись, без слов понимая друг друга. Увы, орденоносному Алтаю похвастаться нечем, засуха нынче постигла наш край -- и хлеба собрана лишь малая толика.. А как было бы приятно подняться на сцену, как это сделали кубанцы, и вручить Михалкову сноп золотой алтайской пшеницы -- знай, мол, наших! Но.. парад отменяется. Похоже, и другие алтайцы испытывали в эти минуты нечто подобное -- и когда овация в честь трудового подвига краснодарцев отбушевала, Панов повернулся к нам и не без горечи, как мне показалось, но и с явной иронией сказал: -- Сноп хороший. А вот пишут кубанцы хуже сибиряков -- это факт. -- Так уж и хуже? -- подзадорил его Квин. -- Хуже, -- подтвердил Панов и как-то поспешно изменил тон, как бы и себя успокаивая и нас утешая. -- Ничего, ребята, будет еще праздник и на нашей улице. И хлеб на Алтае будте. Бо-ольшой хлеб! Помогите, как в семдесят втором? -- И совсем уже весело прибавил: А будет хлеб -- будет и песня. -- Кто ее напишет? -- Мы с Мишей Стариковым, -- не растерялся Панов. -- Гениально? -- глянул он так, словно большой хлеб на алтайской ниве уже созревал, и захохотал сочно и с аппетитом, как это умеет делать только он, Геннадий Панов, заражая и нас неистребимым своим оптимизмом. Тем временем съезд близился к завершению. Михалков еще раз поблагодарил кубанцев за столь ценные подарок (сноп убрали, сдвинули куда-то в глубину сцены, тотчас и забыв о нем) и с подкупающей доверительностью сообщил: "Товарищи, в президиум съезда поступило предложение -- обратиться с письмом к Центральному Комитету Коммунистической партии Советского Союза. Для зачтения проекта письма слово предоставляется Михаилу Александровичу Дудину". Предложение только "поступило", а проекта письма уже готов.. И поэт Михаил Дудин, поднявшись на трибуну, зачитывает его с большим чувством, и слегка нараспев, с этакой характерной и многим знакомой, типично дудинской манерой растягивать и как бы удлинять каждое слово. Концовку же письма он и не читает, а прямо-таки декламирует. И зал снова взрывается аплодисментами, бурными, продолжительными. -- Разрешите ваши горячие аплодисменты считать за единодушное одобнение.. -- заметно волнуясь и заикаясь, еще заметнее, обращается к нему Михалков. И произносит затем не менее горячую заключительную речь. "Партия начертала перед нами грандиозный путь на две пятилетки вперед. И мы отдадим все наши силы, наш талант.." Вот это уже по всей видимости, кульминация. Голос оратора достигает апогея -- выше некуда! И на этой высокой ноте Сергей Владимирович завершает работу: -- Спасибо, товарищи. Разрешите пятый съезд писателей Российской Федерации объявить закрытым. -- И поспешно, словно упреждая и не давая разрастись уже возникшему в зале шуму, продолжал. -- Прошу выслушать небольшое сообщение. Через двадцать минут в этом зале состоится заседание партийной группы вновь избранного правления. В это же время в комнате триста девятой состоится заседание партийной группы вновь избранной ревизионной комиссии. После этого состоятся пленумы правления и ревизионной комиссии, -- секунду помедлил и добавил, -- в тех же помещениях. Все расписано и разыгрывается, как по нотам: сначала заседания партийных групп, где, в сущности, все и решается, утверждается, а потом уж и пленумы -- как некая парадная часть и видимость коллективного руководства.. Такова суть вещей. Но в жизни иначе: книги ведь пишутся не на пленумах и съездах, а в тиши кабинетов, наедине с чистым листом бумаги и самим собой, со своей совестью. Вот от совести твоей, слитой с талантом, если таковые обнаружатся, и зависит -- какой быть книге.. И быть ли ей вообще, твоей книге! -- До свидания, товарищи! -- поднимая руку в прощально-приветственном жесте, улыбается Михалков. -- Желаю вам успехов. Но зал уже встал, движется и гудит привычно, как мощный лайнер перед взлетом, и последние слова Михалкова тонут, растворяясь, в этом нарастающем и всепоглощающем гуле.

14 декабря

Позавчера, в день закрытия съезда, вечером состоялся прием в Кремле. Банкетный зал Дворца съездов был переполнен -- приглашенных оказалось гораздо больше, чем участников съезда. Отгремели фанфары, отзвучали тосты. Сегодня Гущин, Панов и Черкасов улетают домой. Настроение у всех отлично. Загрузили чемоданы московскими подарками и гостинцами. Домой! Панов хвастается: раздобыл бутылку шампанского, настоящего, "Советского" -- будте чем Новый год встретить! Черкасов подначивает: "Да ты же его, похоже, в кремлевском буфете стырил". Панов серьезно отвечает: "Так шампанского не было на банкете". Черкасов не унимается: "Гена, а лук для матушки закупил?" Гена парирует: "Нет, только колбасу". Квин, Каценштейн и Шевченко едут поездом. Самолетом Лев Израилевич никогда не летает -- то ли из каких суеверных соображений, то ли по причинам более важным, но не менее загадочным. А у меня билет на послезавтра. Сегодня воскресенье, Москва отдыхает, и я, пользуясь случаем, еду в гости к своему редактору Володе Петрову -- куда-то к черту на кулички, с пересадками -- метро, автобус и еще автобус.. Утром позвонил, но Володи дома не оказалось, поговорил с его женой, тоже редактором "Современника", Людмилой Исаевной (кстати, племянницей Егора Исаева), и она сказала, что ждут меня часам к трем.. А завтра -- к Яшиным. Но до них от гостиницы -- рукой подать. живут они в Лаврушинском переулке, рядом с Третьяковкой, в "писательском" доме. Раньше мне доводилось уже бывать в этом доме -- в гостях у нашего земляка Михаила Семеновича Бубеннова, автора широко известного в пятидесятых годах романа "Белая береза". Хотелось бы навестить и других московских друзей, но двух дней не хватит на все визиты. А еще и список домашних заказов не полностью "отоварен", придется побегать по магазинам -- ЦУМ, ГУМ, Елисеевский.. Слава богу, Москва еще не оскудела окончательно. А у нас в провинции -- шаром покати! Полки барнаульских магазинов сплошь заставлены "завтраком для туриста", как будто, кроме "завтрака", людям ничего и не надо. Так что в Москву мы ездим нынче не только за песнями..

16 декабря

Утром улетел в Барнаул. И день этот уплотнился до предела: в половине одиннадцатого наш Ио-18 поднялся в Домодедове, спустя четыре часа приземлился в Барнауле, а здесь уже около семи вечера.. В аэропорту встретил меня Олег Петрович, первоклассный шофер и свой в доску мужик, и мы домчались мигом на нашей старенькой писательской "Волге" до города -- двадцать километров не расстояние. Погода чудесная. Тихо. Морозец легкий. И снегу, снегу навалило.. Кругом сугробы вдоль трассы, по обочинам, отливают голубизной и взблескивают в летучем свете фар.. После московской слякоти -- такая благодать! И в самом городе белым-бело. "Три дня буранило", -- говорит Олег Петрович, попутно сообщая и другие барнаульские новости. А на Октябрьской площади и ниже, по проспекту Ленина, на площади Советов, уже вовсю кипит работа, сооружаются снежные городки.. Предновогодье. И настроение тоже предпраздничное.

19 декабря

Поистине, с корабля -- и на бал. Не успели перевести дух после московской суеты, не улеглись еще впечатления от съезда, а тут новый съезд -- краевой семинар молодых писателей. И приурочили его к этому моменту, в конце года, не случайно -- чтобы атмосфера съезда российского передалась и нашему семинару и чтобы дух и пафос московского форума созвучным стал настроению каждого участника. Хотя, по правде говоря, настроение в большей мере будет зависеть от уровня произведений, написанных молодыми авторами и отданных на суд семинара, которым руководить Николай Николаевич Яновский, известный критик и литературовед из Новосибирска, и московский прозаик Евгений Карпов. Обсуждаются повесты Любы Пичугиной и Евгения Гаврилова, роман Павла Бесчетнова "Скажи, если успеешь.." Роман уже опубликован в двух номерах "Алтая", и мне он кажется наиболее интересным и значительным изо всего, что было напечатано в альманахе в последние годы. И это не только мое мнение. Помню, прочитав роман, Гущин прибежал сияющий и возбужденный: "Слушай, какая мудрая вещь! Не видел, не знаю автора, пожилой он или молодой, но иначе, как по имени-отчеству, не могу к нему обращаться.. Крепко сделано!" И хорошо, что мнения наши сошлись -- иначе быть и не могло. Но сегодня мне интересно знать мнение Яновского, вкусу и пониманию литературы которого доверяю полностью. Между прочим, и сам Василий Шукшин в свое время, как мне рассказывали новосибирцы, с большим уважением относился к Николаю Николаевичу, прислушивался к его замечаниям -- и однажды полдня просидел в тесном закутке заместителя главного редактора "Сибирских огней" Яновского, срочно внося поправки и дописывая, по совету последнего, одну из глав романа "Любавины".. И вот -- роман Павла Бесчетнова. Николай Николаевич высоко оценил его, сказав, что это настоящая русская проза. А слово настоящая в устах Яновского -- самая высшая похвала. И все мы радовались этому, как собственному успеху, и от души поздравляли Павла Бесчетнова. Конечно же, он талантливый, очень талантливый человек -- и все у него еще впереди. Хотя он и в зрелой уже поре -- сорок лет. Впрочем, выглядит Павел гораздо моложе -- и молодит его, как мне кажется, аккуратная чеховская бородка, он и внешне похож на Чехова, интеллегентно-спокоен, обстоятелен -- о таких говорят: знает себе цену. А вот Женя Гаврилов, тоже, безусловно, одаренный прозаик, совсем еще молод, по-мальчишески живой и легкий, умница, эрудит -- задора в нем и энергии на двоих, и он ее, похоже, не слишком-то бережет и экономит -- молодость все-таки расточительна.. Хорошее впечатление оставила и повесть Пичугиной "Согра", строгая по письму, но и не без этакого женского шарма, как и сама Люба, красивая и чуточку загадочная, геофизик, исколесившая и исходившая всю Сибирь вдоль и поперек. Словом, семинар удался. Отлиная проза, симпатичные авторы -- чего же еще?.. В перерыве поговорили с Павлом. И он пообещал к весне будущего года отдать в "Алтай" вторую книгу романа, без которого, как он сказал, роман не роман -- сюжет обрывается, повисает в воздухе.. "Твердо?" -- подзадорил я его. Он подкупающе улыбнулся: "Конечно, твердо. Если ничего сногсшибательного не случится.." Надеемся, что не случится. Одно беспокоит и настораживает -- пристрастие Павла к рюмке.. А это действительно "сногсшибательное" -- и никого еще до добра не доводило. Но, думается, человек он умный, с характером -- и найдет в себе силы, чтобы преодолеть эту пагубу. Похоже, так и было. В последние годы Павел Степанович работал редактором районной газеты. Однако сегодня, спустя два десятилетия, с горечью и сожалением надо признать, что в истинного профессионала, большого писателя, на что у него были все основания, Павел Бесчетнов не сложился. И вторую книгу романа "Скажи, если успеешь" ни к весне, ни к осени мы не дождались.. Роман так и остался незавершенным, сюжет обрывался и повис в воздухе вместе с последней фразой: "Итак, первый шаг сделан. Дальше пошло легче". Но легче, как видно, не пошло -- и второго шага не последовало.. А начало романа меня и сейчас, особенно сейчас поражает какой-то горькой предугаданностью, предчувствием фатальной неизбежности: "Видели ли вы хоть раз, как умирает хариус? Блиставший еще за полминуты до этого всеми цветами радуги, он гаснет, как свеча: тускнеют все его пунктиры. Он еще бьется среди торжествующих солнечных всполохов, бьется на гальках, рядом с перекатом, где шумит и веселится равнодушная вода, полминуты назад бывшая его пристанищем, его воздухом, его домом. Он все бьется до той секунды, когда его пунктиры, чешуя и плавники вспыхнут напоследок неярким и безнадежным прощальным светом. Серая рыбица с темной спинкой да несколькими пунктирными строчками вдоль боков -- вот и все, вот и весь хариус, еще недавно царь сибирких быстрых вод". И озноб по коже, холодок внутри -- как будто он в себя заглянул, Павел Бесчетнов, опережая какой-то миг.. Нет, нет, где-то в начале восьмидесятых он еще появлялся, звонил, заходил несколько раз, но уже совсем другой -- подавленный и большой, говорил, что какая-то у него опухоль и он должен лечь на операцию.. Обещал, что уж к следующей-то весне роман допишет, непременно, и привезет, если ничего сногсшибательного не случится.. Потом исчез -- и больше уже не появлялся. И мы, как та "равнодушная вода", пронеслись, прошли мимо, то ли не заметив сразу этой утраты, то ли и вовсе забыв о нем. Скажи, если успеешь.. Не успел. Или не смог? Как и Евгений Гаврилов, обещавший так много -- и так рано ушедший, погибший буквально на взлете своего таланта.. А то, что осталось после смерти Павла Бесчетнова, не могло не разочаровать -- увы, и в архивах его второй книги романа "Скажи, если успеешь" не оказалось, а было нечто среднее, вялое и вовсе не на его, бесчетновском, уровне, не в его духе и как бы не его рукой написанно.. Как это и почему случилось? -- этот вопрос повисает в воздухе, как и сюжет незаконченного романа. И образ умирающего хариуса, "еще недавно царя быстрых сибирских вод", воспринимается и остается в памяти не как метафора, не как блистательная литературная находка, а как чья-то судьба..

20 декабря

Вечером были гости -- Николай Николаевич и Фаина Васильевна Яновские. Застолье немноголюдное. А потом и оно распалось -- Раиса Васильвна и Фаина Васильевна уединились, обсуждая свои женские проблемы, а мы с Николаем Николаевичем заперлись в кабинете и погрузились в неисчерпаемые и дорогие нам глубины сибирской истории.. И разговоры эти -- как праздник для души. Чувствую, как с каждым разом, с каждой встречей мы все больше и больше сближаемся, понимаем друг друга -- общие инетересы, любовь к сибирской истории, равно как и к самой Сибири, душевно связывают нас и роднят. И когда Николай Николаевич, увлеченный и бескорыстный человек, подвижник в литературе, сумеет после долгих мытарств пробиться сквозь жесткие цензурные заслоны и начнет издавать в серии "Литературные памятники Сибири" одну за другой книги забытых и полузабытых сибирских писателей, достойных этой памяти, первую же из них -- книгу "белогвардейского" писателя А. Новоселова -- он тотчас же и переправит мне, надписав академически ровным, бисерным почерком: "Глубоко убежден: наш сибиряк Александр Новоселов -- выдающийся писатель России. Дорогой Иван Павлович, примите эту многострадальную книгу как знак моей любви к вам. Н. Яновский, составитель". Таких многострадальных книг будет еще много. Да и сама жизнь Яновского была многострадальной, поскольку в систему существующих ценностей он далеко не всегда вписывался, конъюнктуры сторонился и всячески избегал, за что был гоним не однажды -- слишком прямых и самостоятельных в России никогда не жаловали.. А сделал он для России достаточно, чтобы память о нем осталась добрая.

25 декабря

Встреча с читателями проходила в маленьком клубе канифольного завода, выступали прозаики и поэты, опытные и молодые, и одного из них, отнюдь не бездарного, но излишне самоуверенного, спросили: кого он считает своим учителем? И он, подумав и важно наморщив лоб, ответил: "Отчасти Булгакова, но в большей мере Достоевского". Кто-то из сидевших за столом писателей удивленно хмыкнул: вот это размах!.. А я вспомнил, как много лет назад этот же вопрос был задан руководителю семинар на Высших литературных курсах, тончайшему стилисту и великолепному прозаику, автору прекрасных рассказов и повестей -- "Поддубенские частушки", "Дело было в Пенькове", "Разорванный рубль" -- Сергею Петровичу Антонову, и он, задумчиво помолчав, сказал: "Знаете, а у меня нет учителей -- я самоучка. -- Подумал и еще добавил. -- Можно обучить человека любому ремеслу, многому научить, но вот писать романы, повести или стихи.." Наверное, он прав: тут даже и Достоевский с Булгаковым бессильны. Увы, литературу делают самоучки.

26 декабря

Тургеневский Рудин говорит: есть времена, когда гении действуют, а есть времена, когда гении спят.. Сегодня, как мне кажется, гении спят. И терпеливое человечество ждет не дождется, когда они проснуться -- и осветят разумом, деяниями своими изрядно потускневшую и огрубевшую нашу жизнь, укажут людям верный путь (на то они и гении!) от лжи к истине, от разобщенности к взаимопониманию, от зла к добру. Одно есть опасение: как бы сами гении злыми не оказались.

30 декабря

Позвонил Викор Слипенчук, предложил, как всегда: "Иван Павлович, давай встретимся, походим часок, душа переполнена.." Походить часок -- стало делом для нас привычным, не страстью, а потребностью и чуть ли не каждодневной. Договариемся -- и спешим друг другу навстречу.: Виктор от площади Октября вниз по проспекту, а я от улицы Анатолия -- вверх. И сходимся где-то у главпочтамта -- как два резидента и заговорщика. И "ходим часок", забывая о времени. И говорим обо всем на свете -- какая роскошь общаться и говорить, когда угодно душе!.. И как это славно, когда люди еще способны идти друг другу навстречу..

31 декабря

Вот и все! Осталась одна минута.. Бокалы наполнены, гирлянды на елке вспихивают разноцветно и гаснут, чтобы снова вспыхнуть, и мы ждем прощального боя курантов.. И мысли, как эти вспышки, мелькают вместе с последними секундами старого года: а что он мне принес, високоскный 1980-й, года Обезьяны, чего больше -- радости или огорчений? Позади 527039 минут, а впереди.. И что сделал я за этот год -- что успел сделать, а чего не успел? Вот что не успел -- завершить эту запись..