Вода с крыши текла в ржавую бочку. Рядком вдоль стены стояли горшки с землей. Стена была кремовая. На скамье под навесом сидела женщина: только что вышла из церкви. Церковку перестроили из обычного дома, стоявшего на деревянном помосте, привитом к склону холма. Холмы обложило туманом, из тумана сочился дождь.
Зашли четверо инвалидов - умом - двое мужчин и женщины. Занесли с собой оксфордскую речь и больничный запах. Женщина опустила, повернувшись к мужчине, голову. Он, серьезный, медлительный, снял с нее платок, покачивая зонтом, с которого капало, сложил неровно и сунул в карман ее брюк. В алтаре распевалась виола для вечернего представления.
Выходя из храма, она захотела зевнуть; проходя в преддверии мимо лавки, на которой было навалено тряпье и сверху положен неровный лист с надписью: "для мальчика", захотелось взять что-нибудь. Думала час назад, что выйдет легко ступая. Но теперь шла тяжело, цепляясь взглядом за мелочи, нехотя и неумело - так же, как и красилась по утрам. Расписания служб, занятий воскресной школы, список пожертвований, фотографии детей в полосатых гетрах, скомканные платки, вдетые в ручку двери, сквозь которую видна комната для медитаций с иконой "Троица"; пара рваной мужской обуви у входа; стертый, будто зацелованный, половик. Утром открывают окно - и ветер листает страницы, распахивая книгу на сегодняшнем чтении.
В сумке был птичий хлеб. Она села на скамью у входа, бросила первые крошки. Слетелись четыре голубя, мокрые, что те четверо в церкви. Представилось, как теперь та увечная выбирает из корзины в детском уголке шоколадное яйцо, заворачивает в бумагу, кладет куда-то за пазуху, - и как завтра утром она будет резать яйцо на части и кормить своего любимого - утром, после того, как он, прибежав из мужского крыла, наденет на нее белье, колготки, халат.
Голуби клевали, топчась у ее ног и толкая друг друга. Среди прилетевших на хлеб она уже не различала тех первых, застуженных. Ветер звенел китайскими колокольчиками и стучал шестеренкой на проводе. Стыли руки, хотелось обратно внутрь, откуда как раз выходили. Женщина прислонилась щекой к стене: так была видна каждая трещинка в сером под облупившейся краской дереве.
Она не заметила протянутых ей перчаток.
- Девушка, возьмите, у меня две пары с собой, завтра встретимся - отдадите. А то у вас руки вон как замерзли. Июль.
Она взяла перчатки, и сразу же отдала обратно.
- Спасибо, согреюсь сейчас... - и задышала в ладони.
- Не жалейте, - прибавила она и бросила кусок хлеба, попав в голубя. Повернулась к окну. Внутри, с другой стороны стекла, сидела старушка в соломенной шляпке, как отражение. Женщина долго смотрела старушке в затылок.
Зашаркали ноги - кто-то спускался по лестнице мимо таких же, как эта церковь, домов: внутри бродят кошки, пахнет сырой бумагой, разбросаны всюду носки и журналы. В церковь вошел старичок в прозрачном дождевике. Не спуская с лысой головы капюшона, подошел к старушке, поцеловал ее в темя и молча побрел к выходу. На крылечке стояли сумерки.
Свет города падал на церковь снизу. Вспомнились фотографии. Тот, кто показывал их, все спрашивал: утро, вечер, как думаешь? утро, вечер? - и она всегда ошибалась. Белые домики с серыми крышами мокли в долине. Старичок - прислонившись щекой к стене, думала женщина - ходит сюда каждый день через город, через растущие расстояния, больными ногами, как в молодости заглядывал вечерами из соседней комнаты, чтобы поцеловать в макушку и снова уйти.