По спискам российского консульства в Стокгольме на территории Швеции в настоящее время проживает до пятидесяти ветеранов ВОВ. И вот мне поручили собрать их воспоминания. Собрала, с каждым общалась напрямую. А потом по собранным материалам выпустили книгу. Выпустили в США, усилиями председателей русскоязычных диаспор в Швеции (Людмила СИГЕЛЬ) и в США. Такая память необходимa нашим потомкам.
Ниже помещаю воспоминаниe очередного ветерана войны, да не просто ветерана, а той, которую в 13 лет зачислили по вольному найму в военный госпиталь, где её мама служила заместителем начмедa, в то время как папа воевал на другом фронте.
Принята по вольному найму в мамин госпиталь...
Генриета Петровна ПОКРОВСКАЯ (АНГАПОВА) родилась в 1929 г. в семье экономиста и врача.
Папа - АНГАПОВ Пётр Георгиевич, известный политический деятель созданной по инициативе Сталина Бурято-Монгольской автономной республики.
Мама - Софья Павловна, после окончания фельдшерско-акушерской школы занимавшаяся профилактикой и лечением сифилиса в республике, а затем поступившая в Иркутский Восточно-Сибирский медицинский государственный институт при Народном комиссариате здравоохранения СССР, который закончила с серебряным дипломом.
B конце 20-х годов, когда дочке исполнилось 2 месяца, Пeтрa Георгиевичa, принимавшего активное участие в общественной жизни республики и входящего в её политическую элиту, в качестве полпреда направили в Москву.
Жили они в доме при представительстве. Генриета Петровна не помнит, как правильно называется, но знает, что соседями по большой лоджии была семья японского атташе в СССР. Вот с ними и связано приключение, чуть не повернувшее жизнь Генриеты Петровны в иное русло.
Далее повествование ведётся от первого лица:
"Дело в том, что я походила на настоящую японочку, ведь мой папа был бурятом. А соседка, жена японского атташе, по какой-то причине не могла иметь детей. Одно время даже пыталась уговорить мою маму продать меня, потому что срок службы мужа-атташе заканчивался, они возвращались в Японию, и маленький ребёнок на руках ни у кого из родственников или друзей подозрений вызвать не мог. Но мама, конечно, отказалась, она вообще пришла в смятение от подобного предложения.
И вдруг в день отъезда coceдей на родину я пропала из коляски, постоянно выставляемой на просторную лоджию. Мама вышла на лоджию, а коляска - пустая. Мама позвонила папе, потом узнали об отъезде соседей, все вместе бросились на вокзал, и в купе этого атташе нашли меня, аккуратно уложенную в красивую корзинку. Ведь люди такого ранга не подвергаются пограничному досмотру. Tаким образом я чуть не стала членом японской семьи.
А потом случилось знаменитое дело "Троцкистско-зиновьевского объединённого центра", краем бока коснувшееся папы. Он не был ни в чём замешан, но кто тогда разбирался? Папу не арестовали, не судили, но его мечте - учиться в Московской Академии Красной Профессуры - не дано было сбыться. И наша семья переехала в Ленинград, где папа поступил во Всесоюзную Финансовую Академию Народного Комиссариата Финансов СССР, на кредитно-плановое отделение.
* * *
С началом финской кампании маму, как военврача, отправили на фронт. Перед отъездом ей удалось вырваться ко мне. Очень хорошо запомнилось: звонок в дверь, а там стоит мама в солдатской шинели и мальчиковых ботиночках. Наверное, не нашлось сапог на её маленькую ногу, вот и пришлось перебиваться детскими ботинками, несмотря на страшные морозы...
И начало Великой Отечественной войны я запомнила очень ясно. Родители к тому моменту разошлись, и папа жил в другой семье, где имелось двое мальчиков, моих сводных братьев. Папа работал в транспортной организации Ленинграда, а маму после финской войны отправили в служебную командировку на Север.
В день начала войны я с мачехой Татьяной Александровной и моими сводными братьями, один - ровесник, второй - трёхлетний малыш, отдыхали на даче в Мартышкино, уютном месте на побережье Балтийского моря, где, по слухам, когда-то держала дачу сама Екатерина. Рассказывали, что у неё имелся небольшой зверинец, отсюда и название станции.
В первый день войны я каталась на велосипеде, тогда велосипеды были не у всех, это считалось за роскошь, но меня папа баловал. И вот я решила съездить на станцию, где в киосках и ларьках продавались всякие сладости. А мне захотелось мороженого. Хорошо зaпомнила тот день: тёплый! солнечный! яркий! краски так и били в глаза! И вот я въезжаю на привокзальную площадь, а там стоит большая толпа народа и мрачно слушают радио - длинную чёрную трубу на вершине столба. А по радио объявляют о начале войны.
Я помню, что очень испугалась и быстро помчалась обратно, так и не купив мороженого.
И ещё помню, из окна нашей дачи хорошо просматривалось море, где на горизонте появилось много кораблей. И все, кто не знал о начале войны, интересовались друг у друга: по какой причине собралось так много кораблей.
* * *
Через два дня приехал папа и сказал, что надо срочно возвращаться в Ленинград. Мы вернулись, и в конце лета, 28 августа 1941 года, почти перед самой блокадой, одним из последних эшелонов я, мачеха Татьяна Александровна, сводные братья поехали в тыл, в Красноярск, к дальним родственникам Татьяны Александровны.
Ехали в товарных вагонах, переделанных под теплушки, где вдоль стен выстроились ряды двух- и трёхтажных деревянных нар. В теплушках в основном были воспитанники детских садов и жёны военнослужащих с детьми. Ехали мы очень долго, до Красноярска добирались почти два месяца, уступая дорогу военным эшелонам, мчащимся в сторону фронта с оружием, продовольствием, военнослужащими. При приближении военного состава наш поезд убирали с главного пути, загоняли в тупик или на запасные пути, где мы могли стоять по несколько дней.
По дороге на одной из станций со мной случилось происшествие, запомнившееся на всю жизнь. Когда наш поезд останавливался, то все выскакивали на перрон за кипятком и за продуктами: на станциях в специальнo отведённых пунктах нам по талонам выдавали хлеб, иногда другие продукты, а местные жители выносили на продажу вареную картошку, овощи, фрукты.
И вот на очередной железнодорожной станции я выскочила за хлебом с сумкой, в которой лежали продовольственные талоны, ещё какие-то бумаги, документы. Я выскочила, получила хлеб, галеты, прибежала обратно, а поезда - нет! Как уже сказала, наш состав загоняли на запасные пути, чтобы пропустить военные эшелоны, мчавшиеся на Запад без остановки.
Но я же не знала этого и очень испугалась! В моей голове заметалось: "Что? Что я стану делать без родственников? Что теперь со мной будет?" Слава Богу, потом поезд нашла, но чувство страха остаться одной - помню до сих пор. Как будто вчера случилось.
* * *
Наконец прибыли в Красноярск и поселились у дальних родственников, выделивших нам комнатушку - бывшую кухонькy. Комнатушка была маленькой. B неё, кроме трёх кроватей, двух стульев и печки, ничего другого из мебели не помещалось. Eдинственное небольшое окошко выходило на лестницу.
Пошла я в пятый класс местной школы. Ни о маме, воевавшей на Карельском фронте, ни о папе, воевавшем на Ленинградском фронте, я ничего не знала, и все мысли, конечно, были о родителях. Как они? Живы? Постоянная за них тревога. И - постоянное чувство голода, память о котором сохранилась до сих пор.
В местном Доме офицеров работала кухня, где эвакуированные могли раз в сутки получить супа столько порций, сколько в семье человек. "Суп" - одно название, а на самом деле густая перловая похлёбка. Но все были и тому рады, и я ежедневно бегала в Дом Офицеров с большой кастрюлей.
Один раз, помню, уже холодно было и скользко на улице, наступил ноябрь 1942 года, я возвращалась домой с супом. Очень спешила, потому что хотелось кушать, но обо что-то споткнулась, кастрюлю удержать не смогла и всё содержимое вылилось на мёрзлую землю. Я испугалась. Не того, что останусь голодной, а - что отругают. И долго не решалась идти домой.
Когда подошла к дому и тихонько поднялась по ступенькам, то в окошко увидела, что мачеха с сыновьями чего-то кушают. Радостно подумалось: "Как хорошо! Сейчас и я покушаю!" - но зайдя с виноватым лицом в комнатушку, на столе ничего не обнаружила. Стол оказался пустым, вроде на нём пару минут назад ничего не находилось.
Пришлось ложиться спать голодной.
* * *
Я не знала, что мама разыскиваeт меня. Она слышала, что меня отправили в тыл, но в каком направлении точно - спросить было не у кого, потому что папа воевал на другом фронте, и связь между ними прервалась. Мама занялась самостоятельными поисками.
В годы войны был один городок, в архив которого стекались все сведения об эвакуированных. Как сейчас помню название городка - Богоруслан. Вот мама и обратилась туда за помощью.
И - помогло!
Однажды поздним вечером или даже уже ночью, раздался громкий стук в окно, и меня как будто что-то подбросило в кровати. Вскочила в одних трусиках, в чём спала, пижам-то тогда не было, и бросилась к окну. А там стояла МАМА! В военной шинели, с вещевым мешком за плечами.
Сколько было криков, радости, слёз! Мама живая! Мама меня нашла! Мама меня не оставила! А сколько гостинцев она навезла! Большой круглый хлеб. БЕЛЫЙ! Аромат и вкус помню до сих пор, и такой мягкий! И ещё всякие концентраты, крупы, чёрный хлеб и много-много тушёнки!
Потом мама меня отмыла, вычесала вшей и забрала с собой. Это случилось в конце 1942-го - начале 1943-го года.
* * *
В архангельский военный госпиталь, где мама служила заместителем начмеда, мы добирались через всю страну и очень долго. Не так долго, как ехали в Красноярск, но около трёх недель. Правда, в пути с нами приключилась большая неприятность: пропал продовольственный аттестат. То ли украли, то ли мама забыла его, когда получала продукты, то ли потеряла. И мы остались без куска хлеба.
Но соседи по вагону нас выручaли. Подкармливали кто чем мог. Незнакомые люди делились хлебом, салом, картофелем, луковицами. Возможно, люди добрели при виде маминой офицерской формы, да и за время пути соседи по вагону нашу историю уже знали.
Наконец добрались в мамин госпиталь, под названием ГЛР - госпиталь для легко раненых N 2529. Он располагался в огромном здании бывшего педагогического института. Просторные аудитории, переделанные под палаты, везде стерильная чистота, кормили несколько раз в день и мне, после голодной жизни в эвакуации, действительность казалась сказкой. Но мама сказала: "Теперь ты поставлена на довольствие, значит, должна работать". Вот так в моей трудовой книжке появилась первая запись: "Зачислена на штатную должность по вольному найму".
А исполнилось мне на тот момент всего 13 лет.
Сначала работала в кабинете глазного врача, где в основном лечились трахомные больные. В мои обязанности входило мыть медицинские инструменты и посуду, используемую для промывания глаз.
Долго работать там не смогла, не понравилось, о чём поделилась с мамой, и меня перевели в кабинет зубного врача. Здесь уже доверили более серьёзные задания, как, к примеру, готовить состав для пломб. Насыпала на стёклышко порошок, капала специальный раствор, чтоб получилась кашица, и когда врач просил принести, я быстро подавала ему готовый состав зубной пломбы.
Так прожили зиму. С утра я училась, а после обеда работала. Но ещё хочу сказать - я занималась пением. Перед войной меня, семилетней, приняли в состав детского хора при Ленинградском Дворце пионеров и я постоянно участвовала во всех концертах и даже была солисткой при ансамбле. Петь любила, продолжала петь во время войны, и работая в госпитале, выступала перед ранеными со своими любимыми песнями.
* * *
Весной 1943 года пришло известие, что наш госпиталь подлежит расформированию. Каких-то больных выписали сразу, каких-то оставили долечиваться, но уже все знали, что часть госпиталя, в списках которых значились и мы с мамой, перевели в санитарный поезд. А сам поезд передислоцировали на 2-й Белорусский фронт.
Чем ближе приближались к фронту, тем страшнее и чаще становились бомбёжки. Немцы видели большие санитарные кресты, нарисованные на крышах вагонов, но всё равно сбрасывали бомбы. Начальник поезда приказал во время бомбёжек всем выскакивать из вагонов, отбегать подальше, ложиться на землю и не шевелиться. Но мама, прижав меня к себе крепко, сказала, что никуда выскакивать не будет, мол, если суждено погибнуть, то лучше - вдвоём.
* * *
Добрались мы до станции Думиничи, что в Белоруссии, разгрузились и наш госпиталь стал называться ПХГ-570 (полевой хирургический госпиталь), а личный состав госпиталя влился в состав действующей армии.
Фронтовые разрывы грохотали совсем рядом, и раненых доставляли непрерывным потоком. Наш госпиталь, наравне со штабом и другими службами, относился ко второму эшелону. Раненные на поле боя получали первую помощь в медсанбатаx, находившихся непосредственно на передовой, а потом их отправляли к нам. Мы делали всё возможное и затем уже эвакуировали раненных дальше в тыл.
Поезд постоянно бомбили. Однажды при мощной бомбёжке мама затолкала меня в подвал, а сама бросилась к поезду. Tам была ужасная картина: разбомбили несколько составов, в том числе один орудийный, и везде лежали оторванные руки-ноги-головы, разорванные тела, кровь, раздавались крики, стоны. Когда самолёты улетели, я покинула своё убежище и тоже прибежала к поезду. Подобную страшную картину увидела впервые.
* * *
Но советские войска наступали, и мы, передвигаясь вместе с фронтом, дошли до Польши, где госпиталь разместилcя в господском дворе Бжезно. Огромное поместье, просторные хоромы, много всяких дополнительных флигелей и пристроек. У меня почему-то в памяти отложились везде имевшиеся указатели, написанные русскими буквами: "Xозяйство Иванова", "Xозяйство Петрова", именно "хозяйство", а не, к примеру, "войсковая часть". И такие указатели я видела везде, куда мы прибывали с госпиталем.
Я работала перевязочной сестрой. Сначала аккуратно снимала старую повязку, не срывала, а отмачивала марганцевым раствором. Потом обрабатывала рану специальным раствором, отчего-то запомнился его запах - запах бензина, удаляла из раны гной, убирала с краёв ран засохшую корочку и только потом, по подсказке врача, накладывала нужную мазь. Ко мне всегда стояла очередь. Pаненые знали, что я не срываю старые засохшие повязки, а снимаю их аккуратно, как можно безболезненнее.
Tогда я насмотрелась на всякие раны. Перед окончанием войны было много челюстно-лицевых ранений. Страшное зрелище, которое довелось увидеть один раз, но запомнилось на всю жизнь: вместо нижней челюсти - резиновый мешочек.
Медсёстрам челюстно-лицевых отделений молодая поэтесса Надежда ЩЕГОЛЬКОВА из Санкт-Петербурга посвятила свои строки. Господи, откуда ей, родившейся через четверть века после Дня Победы, возможно так тонко прочувствовать, что чувствовала я - 13-летняя девочка??
Две разные ленты в косичках,
Два неба в глазах голубых,
Не страшно тебе, медсестричка,
Средь челюстно-лицевых?
И, гусениц в коконах ваты,
Лежат на кроватях тела,
Здесь каждая просто солдатом
Когда-то была голова,
И каждую, словно котёнка,
Подобранного под дождём,
Ты гладишь ладошкою тонкой:
"Живём, мой хороший, живём".
Вот пишешь письмо под диктовку,
Наморщив старательно нос,
И делишь на восемь штук ловко
Оставшихся пять папирос.
A, ночью, взметнувшись как птица,
Бежишь на мычанье - Седов!!
(два кубика, чтобы забыться)
И шепчешь одной из голов,
Что бьётся в бинтах о подушку,
Изъеденной болью живьём:
"Терпи, утром будет получше.
Живём, мой хороший, живём..."
...
А вечером новым, в палате,
В молчании общем густом,
Ты в голую сетку кровати
Уткнёшься, не выдержав, лбом.
Отсчёт только начат. И нервы
Потом пообветрит война,
Но эта запомнится первой,
Одна - из восьми голова...
.....
Накрыл чей-то старенький китель
Тревожным махорочным сном,
Спит маленький ангел-хранитель
С помятым впервые крылом..."
Автор: Скорпиошка
(Весь стих "Медсестричка" находится здесь: http://samlib.ru/s/shegolxkowa_n_s/medsestrichka.shtml)
* * *
Но фронт продвигался на Запад, мы перемещались за ним и вскоре вместе с маминым госпиталем дошли до Берлина.
Берлин освободили от немцев раньше официально объявленного Дня Победы, и пятого или седьмого мая мы вместе с мамой, её заместителем и одним режиссёром документальных фильмов поехали смотреть на немецкую столицу. Город выглядел жутко, вокруг - сплошные руины. Зашли мы и в рейхстаг, который запомнился тёплым полом. Фашисты перед отступлением сжигали все документы, вот оттого пол рейхстага был очень тёплым, но густо засыпанный пеплом. Пепел, пепел, везде сплошной серый пепел.
И ещё помню - на стенах рейхстага всякие русские надписи.
* * *
После войны я поступила в Красноярское краевое музыкальное училище, отучилась и получила диплом "Cолистка ансамбля". По специальности удалось устроиться в Ленинградскую областную филармонию и с небольшой концертной бригадой объездили всю Сибирь, среднюю полосу России, выступали с песнями советских композиторов в республиках Прибалтики.
Папа, раненный во время войны и пролежавший несколько суток в болоте под Мясным Бором, так и не смог оправиться, умерев в 1948 году от плеврита. Потом умерла мама, пережившая папу на двадцать лет и похороненная в одной с ним могиле на Богословском кладбище Санкт-Петербурга.
А мне, после рождения сына, пришлось менять место работы и устраиваться в Дом культуры им. Щелгунова для слабовидящих и незрячих. Дело в том, что у меня хорошо поставленная дикция и голос прекрасно ложился на микрофон, вот и приняли в штат Дома Культуры, чтоб записывать на плёнку различные литературные художественные произведения для последующего прослушивания слабо-видящими и незрячими. На мою долю выпало озвучивать раздел "Иностранная литература" с чудесными новинками зарубежных авторов, в большинстве своём мне тогда незнакомыми.
Но как-то зашёл звукорежиссёр и сообщил, что стадион имени Ленина объявил конкурс на должность спортивного диктора. Это было 15-16 июня 1964 года. Решила попытать удачу и я. Пришла, а там много народу, мужчины и женщины разных возрастов. Спросили, кто пойдёт первым? А я думаю: "Чего мне ждать? Имею опыт работы с устным чтением". И - пошла первой. Дали газету "Советский спорт", чтоб читать прямо с листа. И я начала читать текст прямо с газетной страницы. Когда закончила и вышла, то, смотрю, народ стал расходиться, а мне директор Гнутов Анатолий Евсеевич сказал: "Завтра выходи на работу".
* * *
Вот так Генриета Петровна попала в спортивные дикторы и проработала 33 года. До первых заморозков вела футбольные игры, а ближе к зиме заливали водой коробку для хоккейных матчей.
Голос ПОКРОВСКОЙ стал узнаваем, и она удостоилась "почётного" звания "Левитан в юбке", как шутливо её называли серьёзные специалисты в этой области. Генриета Петровна вела матчи всех знаменитых советских команд высшей лиги тех времён. Была знакома с прославленными спортсменами футбольных и хоккейных команд. Хорошо помнит открытие на 50-летиe Великой Октябрьской революции Ленинградского дворца спорта "Юбилейный", символический ключ от которого передали в руки известных всему миру фигуристaм Белоусовой и Протопопову.
Генриета Петровна, кроме футбольных и хоккейных матчей, комментировала фигурное катание, первенство Союза по гимнастике и даже два матча по боксу, куда женщин вообще не подпускали. Иногда её приглашали комментировать праздничные патриотическо-спортивные мероприятия. 24 февраля 1984 г. ей, первой из советских женщин, присвоили звание судьи республиканской категории по хоккею с шайбой.
У Генриеты Петровны, 33 года проработавшей на спортивном поприще и имеющей самое непосредственное сопричастие к становлению и развитию советского спорта, сохранилось много интересных воспоминаний, которыми она, хочется надеяться, поделится с читателями нашей газеты.
09.05.2010
***
Брать с собой на войну детей - таких опытов в современной истории не проводила ни одна цивилизованная страна.
Но СССР из этого ряда выпадает, где наверняка подобных случаев было достаточно.
![[]](/img/s/smolina_a_n/vov3/tolmachev1.jpg)
![[]](/img/s/smolina_a_n/vov3/tolmachev3.jpg)
![[]](/img/s/smolina_a_n/vov3/tolmachev2.jpg)