Смирнов Сергей Борисович : другие произведения.

Псы и чародеи

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Выполняя пожелания читателей, предлагаю совсем веселую, юмористическую вещь, без ћдостоевщиныЋ, но с сатирой. Это начало романа из времен перестройки, гласности и сухого закона. Место действия - редакция городской газеты. Все персонажи имеют реальные прототипы, почти все события - реальную основу. Так что все возможные совпадения неслучайны.
  ПСЫ И ЧАРОДЕИ
  
  Начало романа
  
  
  "Имеющие жизнь пройдут ворота и войдут в город, а вне останутся псы и чародеи, развратники, убийцы, идолопоклонники и все, любящие неправду."
  Откр. Иоанна Богослова, 22.
  
  
  ЧАСТЬ 1
  
  ПСЫ
  
  * * *
  
  Поросятников был, в общем, человеком веселым и общительным. А иногда бывал даже и просто человеком.
  Бровкина человеком была только в детстве. Сначала она хотела быть владычицей морскою, потом - Золотою рыбкой. И, наконец, когда юные честолюбивые мечты и страсти улеглись в ее обвисшей груди - она утвердилась окончательно в мысли, что она бабочка.
  
  Случилось это на квартире у Поросятникова. После двух стаканов самогона она вдруг почувствовала крылышки за спиной и взлетела. Она порхала над столом с закуской и стаканами, трепеща и ликуя, а собутыльники ее, а именно - Поросятников и Федькин - один с глубокомысленно, а другой с некоторой оторопью наблюдали за тем, как далеко не изящные резиновые ботики Бровкиной отбивают на столе чечетку.
  
  - Я ба-боч-ка! Я баб-боч-ка! - напевала она и лицо ее лучилось неземным блаженством. Потом у Бровкиной произошло временное помрачение сознания. Она упала грудью на стол и захрапела свирепо и страшно.
  
  Поросятников поглядел на нее замаслившимися глазами, похлопал по попе и попытался снять с себя штаны. Федькин следил за ним с ужасом. Но тут Поросятников наступил на собственную штанину и натуральным образом хряпнулся мордой об стол.
  
  * * *
  Полчаса спустя Федькин, изнемогая, матерясь и сюсюкая - по очереди - пер на себе временно обездвиженную бабочку, которая в свой гигантской шубе выглядела как раз втрое толще своего спасителя.
  
  Федькин падал, ронял Бровкину (она билась головой об лед без видимого ущерба для головы), но вставал на ноги снова и снова, взваливал на себя нечеловеческий груз и несгибаемо продолжал путь сквозь снег и ночь. Площадь, через которую он шел, никак не кончалась, вокруг не было ни одной машины, только бессмысленно таращились фонари. Разное вертелось в голове впавшего в исступление Федькина. Эта площадь - его Голгофа. Бровкина - Крест. Или вот: "Нас бросала молодость на кронштадтский лед". А когда тело Бровкиной в очередной раз вдавливало его в обледеневший асфальт, на ум Федькину шли слова великого комдива Чапаева при преодолении им реки Урал: "Врешь! Не возьмешь!". А еще, бросив Бровкину и присев на нее передохнуть, Федькин подумал почему-то, что доступ к телу продолжается.
  
  Шапка слетала с Бровкиной. Федькин поднимал шапку и ронял Бровкину. Простоволосая голова верной боевой подруги стучала об лед и даже подпрыгивала, и Федькин подумал, что голова у Бровкиной - это нечто совсем не то, что у других людей. Федькин вглядывался в метель - далеко ли еще стоянка такси? - а ему мерещились трассирующие очереди фашистских пулеметов.
  
  Может быть, таксисты и не были закоренелыми человеконенавистниками, но останавливаться на призывный жест Федькина, торчавшего шестом над исполинской тушей Бровкиной, не желали.
  
  - Сволота! Нацисты! - ругался Федькин и, склоняясь к Бровкиной, храпевшей с открытым ртом, прибавлял: - Ты потерпи, родненькая, а? Потерпи пожалуйста!
  Бровкина терпела. Она была настоящим товарищем. Из тех, что с радостью отдадут свою кровь и самоё жизнь во имя... Ну, и так далее.
  
  * * *
  
  Этот февральский вечер оказался на редкость неудачным для Бровкиной. Прямо скажем, поганым. Ибо конца злоключениям Бровкиной не предвиделось. По крайней мере, очнувшись, она обнаружила себя сидящей в голом виде в чужом простуженной подъезде. Она огляделась, потрогала щербатые ступеньки, вгляделась в незнакомые филенки дверей и подумала: "Ну, это-то уж точно финиш!" Снова огляделась и додумала ускользавшую мысль: "Крыша поехала. В траву эту самую... у дома твоего". И безутешно разрыдалась.
  
  Этот горький плач был услышан. В дверной глазок выглянул некто Гадюкин А. А., почетный пенсионер завода имени Петра и Павла. Посредством наблюдения через стереоглазок Гадюкин в течение уже многих лет фиксировал все случавшиеся в подъезде и в соседних квартирах отклонения от морального кодекса строителя коммунизма. В предвкушении небывалого Гадюкин выглянул - и слегка ошалел. Хотел позвать жену - Гадюкина Т. Ф. смотрела "Что? Где? Когда?", - но раздумал. Он воровато огляделся в тесном темном коридорчике своей квартиры и снова перевел взгляд в глазок. На лестнице спиной к нему сидела настоящая богиня. Именно такой и должна быть богиня, если только она может быть, что не совсем согласуется... Гадюкин бросил кляузную мысль на полпути, сглотнул и понюхал вспотевшую ладонь. Ладонь пахла луком.
  
  Богиня рыдала и ее прекрасная полная спина волновалась. А то, что было ниже... Гадюкин вспомнил, что у него больное сердце. И вспомнил еще кое-что, от чего все лицо его и лысина налились неприятным лиловым - в зеркале - цветом. "Надо что-то делать. Но что? Спрошу-ка я у нее паспорт. Мало ли...". Но он тут же одернул себя: "Какой тут к черту паспорт?"
  
  Гадюкин закрыл глаза. И тут же услышал:
  
  - И к кому же это у нас тут такие ходют?
  
  Вопрос-размышление жены вернули Гадюкину присутствие духа. Гадюкина Т. Ф., как всегда, смотрела в корень. Гадюкин хмыкнул с таким видом, как будто бы уже знал, кто именно, к кому и зачем пришел.
  
  - К нему! - кивнул он, указывая наверх.
  
  - К Рындину? - уточнила Т.Ф.
  
  - Нет, к Веснину! - съязвил А. А.
  
  Веснин был секретарем парторганизации того самого цеха, в котором, до выхода на пенсию, работали супруги Гадюкины. Он жил в этом же подъезде и был, пожалуй, единственным, кто в глазах Гадюкиных оставался вне подозрений. Другое дело - Рындин! Этот - молодой да ранний! Уже не одну и не две анонимки отправили в различные инстанции супруги Гадюкины, стремясь открыть общественности глаза на истинное лицо молодого инженера.
  
  "По характеру мстительный. Ненавидит людей, - писали они в анонимке, отправленной в партийную организацию завода. - То с радиоточкой навредит, то с осветительной проводкой. То в вентиляцию всякую гадость толкает. То кляузы анонимные пишет. Рындин Н. Н. является прихожанином церкви по ул. Алтайской. А в церкви сейчас проводятся проповеди за одобрение ядерной войны, чтобы покаралось все зло на земле".
  Что церковь! Теперь у них в руках был аргумент посильнее! Посовещавшись, Гадюкины покинули наблюдательный пункт в коридоре и засели за новое письмо по поводу Рындина Н.Н.
  "Рындин Н.Н. - сексуальный маньяк, - сообщалось в этом письме. - У него в доме обнаженная извращенная сексуальная парнография имеется, а также литература на эту тему. По ночам к нему приходят девушки и женщины и уходят, бывает, в чем мать родила, так что простому советскому человеку уже и не выйди в подъезд мусор вынести! Рындин Н.Н. ярый ненавистник советской власти. Страшно ненавидит советский людей, смерти наших руководителей радуется. А вот политику Рейгена слащаво одобряет!.."
  
  В пылу разоблачительности супруги Гадюкины не видели, как в подъезд вышел ненавистный им Рындин Н.Н. Рындин предложил Бровкиной какую-то одежку и позволил позвонить со своего домашнего телефона. А потом даже предложил чаю. Протрезвевшая к этому времени Бровкина наплела, что заночевала у подруги, но к той вернулся муж и выгнал Бровкину и ее друзей. Друзья куда-то делись, а ее, Бровкину, бросили на произвол судьбы.
  
  * * *
  
  Наутро Федькин прибежал на работу пораньше. Он застал Бровкину на своем рабочем месте. Бровкина то плакала, то смеялась, а Поросятников успокаивал ее.
  
  - Да плюнь! С кем не бывает! Я однажды в товарном вагоне ехал, и то ничего!
  
  И действительно, однажды он ехал в товарном вагоне. Все об этом знали. Бровкина еще раз всплакнула и успокоилась, и рабочий день в редакции городской газеты "Вестник Ильича" начался вовремя.
  
  Из бухгалтерии донеслось хрумканье. Бухгалтер Клавдия Ивановна принялась за морковку. Сгрызет морковку - хруп-хруп-хруп - примется за орешки. Треньк-ням-ням, треньк-ням-ням. Потом опять - хруп-хруп-хруп... И так весь день. Зайдет к ней Федькин справиться насчет гонорара, спросит:
  
  - Вкусно, Клавдия Иванна?
  
  - Угу, - промычит она. - Хруп-хруп-хруп!
  
  Время шло, был уже одиннадцатый час, а редактора Фадеева все не было. Не было и редакционной машины - темно-красных "Жигулей". По этому поводу Поросятников, зайдя к ответсекретарю Кулёминой, сказал:
  
  - Ну, Окрошкин - понятно, мог загулять. Но редактор-то где?
  
  - Надо ему домой позвонить, - сказала Кулемина, листая свежий "Огонек".
  
  - Позвоните, Магдалина Ефимовна! - немедленно отозвался Поросятников.
  
  После чего наступило молчание. Ни ей, ни ему звонить не хотелось.
  
  - Мне по рангу не положено, - наконец сказала Кулемина.
  
  Поросятников тут же додумал:
  
  - Правильно! Пусть Богданов звонит! Он же замредактора!
  
  И Поросятников устремился по коридору к кабинету замредактора. Когда он вошел, Богданов покраснел и стыдливо сунул что-то в ящик стола. Поросятников знал: это были стихи Богданова. Богданов питал неистребимую страсть к стихотворчеству и постоянно, едва выдавалась свободная минута, перечитывал сам себя. Поросятников спросил:
  
  - Не знаете, где Фадеич?
  
  - Не-а.
  
  - Он не предупреждал вчера, что задержится?
  
  - Да нет...
  
  Поросятников сел в кресло для посетителей, оглядел узенький кабинет.
  
  - Может, что случилось? Надо бы позвонить. Мы тут с Магдалиной Ефимовной посоветовались, и решили, что звонить должны вы.
  
  - Почему я? - тоскливо спросил Богданов, хотя и сам прекрасно знал ответ. - Позвони ты, Володя!
  
  - Мне по рангу не положено. Я только завотделом. А вы - замредактора. Вам и карты в руки. По инструкции.
  
  Богданов вздохнул. Поросятников вышел, прикрыл за собой дверь и постоял, прислушиваясь. Сейчас Богданов позвонит своему закадычному другу Крышкину. Крышкина Фадеев еще год назад выжил из редакции. Кстати, не без подсказки Поросятникова.
  
  - ...Дак в том и дело! - послышался из-за двери голос Богданова. - Сам друг семьи, елки-палки, а чуть что - за субординацию хватается. Теперь я должен Фадееву домой звонить, искать его. А то еще в горком звонить придумают... Я ночью песню написал. Только хотел правку внести - а тут Поросятников... Дак в том и дело! Тебе-то, Гриша, объяснять не надо, ты-то в курсе всех этих дел...
  
  Поросятников подумал: "Значит, я - "друг семьи"? Ну ладно, Богданов, я тебе это припомню". И побежал к Кулеминой.
  
  - Ну и что? - спросила Магдалина Ефимовна, поднимая глаза от журнала.
  
  - Звонит, - сообщил Поросятников.
  
  - Ладно, будем ждать.
  
  * * *
  
  А для редактора Фадеева это февральское утро началось так. Как обычно, ровно в половине девятого он вышел из дома. Шел легкий снежок и красиво искрился в сиянии фонарей. Фадеев сделал глубокий вдох и вдруг остолбенел: редакционных "Жигулей" возле подъезда не было. Фадеев зажмурился - померещилось. Открыл глаза - нет, машина не появилась.
  
  И было от чего изумиться. Уже ровно пять лет каждое утро редакционный водитель Вова Окрошкин подъезжал к дому Фадеева. В течение этих пяти лет лишь один-единственный раз Окрошкин опоздал на целый час из-за мелкой неисправности в моторе. Окрошкин тогда был лишен всех премий, ему объявили строжайший выговор с последним предупреждением и передвинули отпуск на зимнее время. С тех пор Окрошкин еще ни разу не опоздал и мотор по утрам больше не ломался.
  Фадеев снова потянул носом морозный воздух, поглядел по сторонам. Машины не было.
  
  - Так! - сказал самому себе Фадеев и глубоко задумался.
  
  Через минуту-другую он поднял голову, ожидая: вот-вот из-за угла соседней пятиэтажки вывернут "Жигули" и Окрошкин, высунув голову, начнет кричать, что он ни в чем не виноват. Но машина не вывернула и прощения Окрошкину ждать теперь не приходилось. "Уволю мерзавца!".
  
  По тропинке к автобусной остановке двигались какие-то темные фигуры. Фадееву вдруг пришла в голову новая мысль: "Что же делать?".
  
  Он поглядел в сторону остановки. На остановке слабо шевелилась огромная густая толпа. Подошел автобус, с лязгом и хрипом раздвинул дверцы и толпа устремилась внутрь. "Неужели все войдут?" - заинтересовался Фадеев. Но все не вошли. Автобус накренился и, натужно взвыв, отвалил от остановки.
  
  - Гм! - сказал Фадеев.
  
  Было уже без пяти девять. Редактор глубоко вздохнул и сошел с крыльца. В голову пришла льстивая фраза для мемуаров, которые он мысленно сочинял уже несколько лет: "Я, даже будучи редактором крупной городской газеты, тем не менее, оставался близок заботам и нуждам простых советских людей...". Дверь подъезда открылась и какая-то темная фигура засеменила к остановке. Фадеев заспешил за ней. Скрипел снег. Фадеев прислушался: под его шагами снег скрипел весомо и авторитетно. А вот у неизвестного скрип был мелкий, неуверенный в себе... "Не наш, не наш товарищ", - мысленно покачал головой Фадеев.
  В автобусе Фадеева сильно притиснули. Фадеев с возмущением оглянулся на здоровенного детину в куцей искусственной шубейке:
  
  - Я, между прочим, ветеран войны!
  
  - А я ветеран мира! - прогудел детина и закашлялся нехорошим, лагерным кашлем.
  
  Фадеев покосился на прочих граждан - неужели смолчат, не вмешаются? Смолчали. "Возмутительно!" - подумал Фадеев.
  Поёрзав и укрепившись на ногах, он принялся мысленно сочинять фельетон. Автобусы вечно опаздывают. Народу тьма, надо на работу - а не уедешь. Куда смотрят руководители автохозяйства? Фадеев даже сочинил первую фразу: "Мы, газетчики, как известно, тоже люди, и тоже иногда ездим на общественном транспорте...". Потом он стал думать, как подписать фельетон. Надо подписать так, чтобы узнали те, кому надо. В горкоме, небось, думают: Фадеев старый, Фадеев сам не пишет, Фадеев вообще ценен только как преданный партии товарищ, а тут - нате вам! Фельетон. Да еще какой зубастый!
  
  Тут Фадеев притормозил. Сильно зубастый нельзя - начальник автохозяйства на хорошем счету, да и лапа у него в обкоме ой какая. Так что придется легонько, вскользь... Не упоминая конкретных фамилий. Ну, так: есть мол, еще, в нашем городе некоторые водители автобусов, которые нарушают график движения... Ну, и так далее.
  
  А начальник за своих шоферов не обидится? Обидится, как пить дать. И Фадеев вдруг с грустью осознал, что ничего ему из этой утренней поездки не выжать - ну, разве что материальчик о неуважении к ветеранам войны - так, что-
  нибудь на морально-воспитательную тему.
  
  Грязная роба придвинулась к самому носу Фадеева. От робы несло прокисшим кефиром и какой-то смазкой.
  
  - Слушайте, - сказал Фадеев обладателю робы. - Нельзя же в такой одежде в общественный транспорт лезть, в самом деле!
  
  - Это кто сказал, что нельзя? - спросил обладатель. Не дождался ответа, скосил глаза на Фадеева. - А, это ты... Ни хрена тебе не сделается!
  
  "Ну да, ни хрена... - подумал редактор и вдруг вскипел: - Козел!!!"
  
  Так, в состоянии кипения, он и вылез из автобуса. Что-то бормоча на ходу, влетел в здание редакции, изо всех сил хлопнул входной дверью, прошагал в кабинет, сел в красное вращающееся кресло. Поднял трубку внутреннего телефона.
  
  - Магдалина Ефимовна. Треугольник ко мне.
  
  Через минуту весь треугольник - Кулемина, Вартбург и Поросятников - сидел у редактора. Фадеев начал просто:
  
  - Окрошкин пропал.
  
  Треугольник переглянулся. Поросятников вырвал из носа волосок и посмотрел на свет. Кулемина вздохнула. Вартбург сидел, понурясь.
  
  - Я прождал его больше сорока минут, - с горестным достоинством продолжал Фадеев. - Да... Шел снег. Народ разный шлялся... И в конце концов был вынужден воспользоваться автобусом.
  
  Кулемина сочувственно ойкнула.
  
  "Ей хорошо, она рядом с редакцией живет, - с ненавистью подумал Вартбург. - А тут каждый день с пересадками. Два раза. Два часа на дорогу в один конец уходит...".
  Фадеев скорбно склонил красивую седую голову.
  
  Кулемина вздохнула, Вартбург смотрел в окно воспаленными от постоянного пребывания в темноте (он был фотокором) глазами. За окном прыгал ощипанный воробей.
  
  Редактор тоже посмотрел на воробья. Но воробья нельзя было уволить. Да. А Окрошкина - можно. И нужно. Чтоб знал.
  
  - А Окрошкин вам не звонил? - нарушил молчание Поросятников.
  
  "Ловок, Иуда" - мрачно подумал Вартбург.
  
  - Нет, Владимир Иванович, не звонил, - с неприязнью ответил Фадеев.
  
  Поросятников сник: если редактор называл его по имени-отчеству, значит, даже Поросятникову нынче может достаться.
  
  - Может, заболел человек, - тонким голосом сказал вдруг Вартбург.
  
  Поросятников сочувственно глянул на него: эх ты, немец-правдолюбец! Не в Германии живешь.
  
  - Я знаю, я сам болел! Я и сейчас болею, и осколок в руке ношу! - вновь закипая, повысил голос Фадеев. - У нас, на фронте, закон был такой: умри, но задание выполни!
  "Знаем твой фронт, - торопясь, как бы опасаясь, что его вечно крамольные мысли будут кем-то прочитаны, подумал Вартбург. - В первый же день бронебойной пулей зацепило. Вот и весь фронт...".
  
  - Ну ладно, - сказал Фадеев. - Вопрос ясен. Какие будут предложения?
  
  - Ну-у...- протянула Магдалина Ефимовна, самоотверженно вызывая огонь на себя. - Можно, конечно, премии лишить...
  Фадеев ядовито хмыкнул.
  
  - Уволить! - быстро подсказал Поросятников. - Ведь это же, Андрей Андреич, уже не первый случай!
  
  - Мне надо было по заданию в речпорт ехать, - вдруг вспомнил Вартбург. - А Окрошкин: бензина нету!
  
  - Так, - Фадеев пристукнул ладонью по столу. - Других предложений нет? Тогда так: ждем Окрошкина и, если он не заболел - серьезно, я подчеркиваю, серьезно заболел! - тогда уволить. Владимир Иванович, готовьте решение партсобрания. И проект приказа, Магдалина Ефимовна. Позовите Богданова. Все.
  
  И треугольник исчез бесшумно и невидимо.
  
  * * *
  
  Поросятников закрыл за собой двери своего кабинета и принялся накручивать телефонный диск. Он звонил в гараж.
  
  - Диспетчер? Там Окрошкин не появлялся? Нет? Как появится - пусть срочно звонит Поросятникову!
  
  * * *
  А Окрошкин в это утро страшно страдал.
  Он переживал потерю своего лучшего друга. Потеря произошла накануне, когда лучший друг съездил Окрошкина по морде. Случилось это ночью, под одиноким фонарем, когда они возвращались из гаража. После того, как друг съездил его по морде, у Окрошкина временно пропал интерес к происходящему. Очнувшись, он обнаружил, что стоит, обняв фонарь, а его бывший лучший друг уходит от него, сгорбившись, прямо в черно-синюю бездну.
  
  - Эй, ты, мудило! - дружески окликнул его Окрошкин, но друг не отозвался и Окрошкин остался совсем один.
  "А чего я ему сделал-то? - подумал Окрошкин. - А еще друг называется...".
  
  Будильник прозвенел, как обычно, в половине седьмого. Не приходя в сознание, Окрошкин выполз из-под одеяла и пополз в ванную. Включил воду, сунул голову под кран и начал медленно всплывать из пучины.
  
  Окончательно он пробудился уже сидя в автобусе. Взглянув в окно и увидев одинокий фонарь, он вдруг все вспомнил. И ему стало обидно и грустно. "И за что он меня, а? Эх, зря мы пятую бутылку открыли... А может, там на опохмелку осталось?"
  
  Душа уже не болела. Болело ухо. Окрошкин не помнил, но знал: вчера, когда он, грустный, явился домой, жена высказала ему свои соображения. Окрошкин дал отпор и получил, по обыкновению, в ухо, перелетев при этом через диван, где и уснул. И уже потом жена перетащила его на кровать. Впрочем, все это было привычным, надоевшим, обыденным и пресным бытом.
  
  Около восьми Окрошкин подошел к гаражу, открыл дверь.
  
  - Привет! - мимо прошел Костя Мымрин, шофер зампредши Баевой.
  
  - Привет... - вздохнул Окрошкин, а про себя подумал: "Тебе, гаду, небось, хорошо. Не пьешь, не куришь, не материшься даже... И башка по утрам не...".
  
  Челюсть Окрошкина отвалилась. Взгляд лихорадочно обыскал гаражный бокс. Окрошкин замер и мгновенно протрезвел: автомобиля в боксе не было.
  
  Минуту спустя он спрашивал у диспетчера гаража Любы:
  
  - Слышь, Люб, я вчера машину ставил?
  
  - Куда?
  
  - Да в гараж!
  
  - Ставил, кажется... Вот ты странный какой! Не помнишь уже? А еще комплименты мне говорил...
  
  - Комплименты говорил, когда машину ставил?
  
  - Не-а. Когда брал второй раз.
  
  - Второй раз?.. Машину брал второй раз? - вспыхнувшая было надежда угасла. - А когда это было?
  
  - Ну ночью... Часов в двенадцать... Или позже. Не помню.
  
  - А ты чего, не записывала в журнале?
  
  - Ну ты странный! Сам же просил не записывать! Комплименты говорил!
  
  - Да отвали ты с комплиментами!! - и Окрошкин помчался к парням в общий бокс. Он помнил, что в начале пьянки народу было много, кто-нибудь из шоферюг в курсе, куда и когда он, Окрошкин, уехал для продолжения банкета.
  
  Никого из вчерашних участников на месте не оказалось: оно и понятно - утро, начальство проснулось и его требуется доставить к рабочему месту.
  
  В боксе было тепло и светло. Окрошкин присел на старые обод от "Беларуси" и мучительно принялся вспоминать: куда и зачем он рванул в час ночи на редакционных "Жигулях". Ну, еще ладно, если к другу. А если - к цыганам? За водкой?
  Окрошкин внезапно похолодел. Да, именно так: он отправился к цыганам чтобы купить водки, они дали ему попробовать - не поддельная ли, не метил, - и он так окосел, что тут же пропил машину.
  
  Окрошкин схватился за голову и завыл чуть не в голос. Все! Жизнь кончилась! Упекут за Полярный круг! Такого Фадеев не простит. Коммуняка чертов! Большевик! Строитель коммунизма!..
  
  - Чего воешь?
  
  Окрошкин поднял голову. Над ним стоял Костя Мымрин.
  
  - Уйди! - сказал Окрошкин и даже зажмурился, только чтобы не видеть этого самодовольного чисто бритого лица.
  
  - Чего "уйди"? М-м-мне с-самому хоть в-вой, - Костя начинал заикаться, когда волновался. - Сцепление, елки-палки, полетело. Надо ж - хорошо, хоть за ворота выехать не у-успел.
  
  Окрошкин молчал.
  
  - Ч-чего м-молчишь? Н-небось, "Ж-жигуль" с-свой и-ищешь?
  
  - А?.. Что ты сказал?.. - Окрошкин даже вскочил.
  
  - А ч-чего т-ты вскакиваешь? Ты что, н-не по-о-омнишь?..
  
  - Не помню! Костя, давай! Где он, зараза?
  
  - Д-да о-отпусти т-ты м-меня! Ну чего т-тряс-сешь?
  
  - Говори, заика хренов!!
  
  - Да ч-чего т-ты д-дразнишься-то...
  
  Окрошкин не выдержал и хлопнул Костю по голове. Не больно, но обидно. Костя развернулся и пошел прочь.
  
  - Стой! Стой, Костя, друг! Я нечаянно! Скажи, где "Жигуль"?
  
  Он догнал Костю и вцепился в него намертво, так, что Костя
  уже не на шутку струхнул.
  
  - Т-т-т-т... - начал он.
  
  - Ну, - торопил Окрошкин, - "мой". Дальше!
  
  - Ж-ж-ж-ж...
  
  - Ясно!! - не своим голосом заорал Окрошкин. - Где? Где??
  
  - На п-п-платной ав-ав-ав...
  
  - На какой?
  
  - ...Т-тосто-оянке...
  
  - На какой, мать-перемать?!
  
  - Д-да на Г-г-г...
  
  Он так и не смог договорить. Окрошкин уже мчался к воротам и дальше - к автобусной остановке, а Костя все мучился: "Го-го-го"... Платная стоянка "на Г..." означало - "на Гоголя".
  
  Платная стоянка встретила Окрошкина полным запустением. На его неистовый стук из вагончика выглянула полупьяная заспанная рожа и осведомилась:
  
  - Чего надо?
  
  - Машину!
  
  - А нету - видишь?..
  
  Окрошкин оглядел площадку и точно - красного "жигуленка" не было.
  
  - Где она?
  
  - Да кореш покататься поехал... Да ты не суетись, заходи. Он баб по фатерам доставит и приедет!
  
  Окрошкин без сил опустился на предложенный топчан и прошептал:
  
  - Вы чего, гады, делаете, а?
  
  - А чего? Говорю же, кореш... Ты ж сам ночью сказал...
  
  Окрошкин встрепенулся:
  
  - У вас телефон городской? Мне позвонить...
  
  Он стал звонить Поросятникову.
  
  - Ты где? - мрачно спросил Поросятников.
  
  - На стоянке, - упавшим голосом ответил Окрошкин.
  
  - А машине где?
  
  - Машина... Ну, сейчас подгонят...
  
  - Я тебе подгоню! Давай срочно сюда. И на брюхе в редакторский кабинет ползи, понял? Скажешь, дочка заболела, животом маялась, в больницу на Шевцову возил. Я сейчас редактора предупрежу, что ты из больницы звонишь... Так где машина-то?..
  
  - Да бес ее знает...
  
  - Что-о? Ну все, Окрошкин. Ты уволен. - И Поросятников бросил трубку.
  
  * * *
  
  Завсельхозотделом газеты "Вестник Ильича" Дора Лимонова возвращалась в редакцию из облисполкома с заседания круглого стола Малого совета по агрокомплексу. На площади Ленина ей пришлось ждать автобус. Она следила, как от железобетонного здания облисполкома отъезжали "персоналки", развозившие партийно-хозяйственных деятелей, и в душе ее нарастала здоровая классовая ненависть. "Только что улыбались, чуть ли ручку мне не целовали, - думала Дора Марковна, - а ни один подвезти не предложил. Вот она, социальная справедливость! А у Фадеича машину не допросишься. Как же! То Поросятникову шкаф привезти, то у Поросятникова жена прилетела - из аэропорта везти надо, то Поросятников сам решил на базу съездить - якобы пайки для сотрудников привезти, а на самом деле самому отовариться... Скоты, скоты!"
  
  Дора Марковна была не очень злой женщиной. Но жизнь ее постепенно озлила. Да и то сказать: муж ушел к молоденькой, сиди теперь в своей трехкомнатной квартире, гляди на стены и копи обиды. Время от времени появлялись ухажеры и даже женихи, но ни один из них не вызывал особого доверия - Дора Марковна была, кроме всех прочих достоинств, еще и умна. Всякий норовит в постель забраться, а потом - ищи-свищи.
  
  Было чертовски холодно, с реки задувал свежачок, Дора Марковна пряталась за репертуарный щит облдрамтеатра. Ветер, залетая за щит, выбивал у нее из глаз слезы, которые мгновенно превращались в ледышки. Автобусы и троллейбусы, гремя, как пустые железные бочки, появлялись из клубов пара от пробитой теплотрассы. Но нужного автобуса все не было. Ненависть, кипевшая в душе Лимоновой, требовала выхода.
  "Гады! Сволочи! Быдло!" - ругалась Дора Марковна, читая и перечитывая названия шедших в этом сезоне спектаклей. "Любовь Яровая"... Ненависть Озимая! "Сталевары"... Ассенизаторы! "Соленая падь"... Такая-то мать!!
  
  Автобуса не было. "Доеду до редакции, закачу Фадеичу такой скандал... Он еще не знает, на что я способна... Распустил этого ничтожного Окрошкина... Как Вовочке Поросятникову - так пожалуйста, а как мне в район съездить - то бензина нет, то карбюратор зачихал...У-у, говнюки!.. Да я до Мурзилкина дойду! Он меня знает, в доме отдыха были вместе... Он покажет этому старому пню, он всю эту шоблу разгонит... Да зачем к Мурзилкину? Схожу в обком, в отдел пропаганды, к Глупской. Она должна быть в курсе того, что творится в ихней городской газете. Зачем она в обкоме сидит, редакциями руководит? Только юбки протирает. Да юбки-то все импортные, из обкомовской кормушки... У-у, засранцы!"
  Автобуса все не было, а температура все падала. Вскоре Лимонова уже не чувствовала ни рук, ни ног. Одна только ненависть росла, как давление в паровом котле. Одна ненависть и спасала от обморожения.
  
  И вдруг... О чудо - из клубов пара вынырнул темно-красный редакционный "Жигуленок". Лимонова с трудом отлепилась от щита и шагнула к проезжей части. "Махнуть рукой или нет? Узнает же, гад. Мимо проедет, а потом скажет: ой, Дора Марковна, я вас не заметил! А Поросятников будет хихикать... Махну!"
  
  Лимонова подняла руку. "Жигуль" медленно прокатил мимо, и сидевшая за рулем незнакомая личность почему-то кивнула. Лимонова вытаращила глаза. Самые худшие ее подозрения оправдываются! Как! Этот гнусный подонок Окрошкин дал машину постороннему - какому-нибудь своему дружку, такому же пьянице и бабнику??
  
  У нее даже сердце зашлось и перехватило дыхание. Ах, так? Значит, так?..
  
  Между тем "Жигули" проехали остановку и остановились. Лимонова рванулась к ним. "Он меня за попутчицу принял... Ладно-ладно, это хорошо... Распутаем весь этот змеиный клубок..."
  
  - Тебе куда? - спросил незнакомец, когда Лимонова открыла дверцу.
  
  - В редакцию.
  
  - До Дома печати, штоль?
  
  - До Дома, да.
  
  - Троячок устроит?
  
  "Во наглец, а! Во хамская морда!"
  
  - Устроит-устроит...
  
  Дора Марковна влезла в теплый салон, оглядела до боли знакомые картинки на крышке "бардачка", покосилась на водителя - краснощекого рыжего парня. "Ничего не заподозрил... Ну ладно, сейчас приедем - я тебе покажу... Я этого Окрошкина в порошок сотру!"
  
  Рыжий водитель включил магнитофон. Какой-то гнусный голос - явно "оттуда" - завыл что-то про морду, которая еще не разбита. "Магнитофон, между прочим, наш, - подумала Дора Марковна. - Собственность редакции. А эта морда распоряжается им, как своим...". Тут у Лимоновой закружилась голова и на мгновение ей вдруг показалось, что все это происходит в кошмарном сне, и что на самом-то деле она не права, и машина эта принадлежит не редакции, и вообще все не так, как она думает, а совсем наоборот. "А я - не Лимонова!" - с какой-то тоской подумала Дора Марковна.
  
  Водитель затормозил у светофора. И Дора Марковна решилась:
  
  - Это ваша машина? - спросила она.
  
  Рыжий косо поглядел на нее, потом открыл рот, потом глаза его округлились.
  
  - А ты, вообще, кто такая? - ответил он вопросом на вопрос.
  
  У Доры Марковны перехватило дыхание.
  
  - Во-первых, ты мне не тычь. А во-вторых, где Окрошкин?
  
  - Какой Окрошкин? - испуганно спросил шофер.
  
  - А такой. Водила наш редакционный.
  
  - А, так его фамилия Окрошкин!.. - протянул рыжий и вдруг затормозил. - А ну, вылазь!
  
  - Что-о?
  
  - То. Вылазь. Некогда мне.
  
  - Не вылезу! - выкрикнула Дора Марковна и даже в подлокотник вцепилась - на случай, если рыжий начнет ее выпихивать.
  
  - Не вылезешь? - удивился рыжий.
  
  - Не вылезу! - Лимонова закусила губу. - Ты машину угнал. Тебе знаешь, что за это будет??
  
  - Да пошла ты!.. - закричал рыжий не своим голосом, выскочил из машины и мгновенно пропал в налетевшем снежном вихре.
  
  "Очень хорошо, - подумала Дора Марковна. - Ну, и что теперь?" Она подождала пять минут.
  Рыжий не возвращался. Она подождала еще пять минут. "Жигуль" стоял у обочины, мигая правым глазом. Подъезжавшие сзади машины коротко сигналили, потом объезжали.
  
  "Так, - подумала Лимонова. - Только не хватало, чтобы я в аварию попала!" У нее заныли кости: в аварию она уже попадала.
  
  "Надо вот что сделать: надо позвонить!" - внезапно решила она и вылезла из машины. Снежный вихрь чуть не сбил ее с ног, мелкий колючий снег сыпанул за шиворот. "А как же машина? Здесь бросить?" До ближайшего телефона-автомата было не так, чтобы очень уж близко. Пока дойдешь - машину разукомплектуют... Мало ли?
  
  Дора Марковна потопталась, не зная, на что решиться. Конечно, самым разумным было бы доехать до райисполкома - всего-то пара кварталов - и уже оттуда позвонить в редакцию. Но легко сказать - доехать! После той аварии Дора Марковна боялась руля, как огня.
  
  Она коротко вздохнула и снова забралась в машину. Здесь было тепло и уютно. Дора Марковна выключила магнитофон. Глаза ее закрылись и она задремала.
  
  * * *
  
  Поросятников ждал Окрошкина. Но Окрошкина все не было. Поросятников уже сходил к редактору, сообщил: только что ему звонил Окрошкин из детской горбольницы. Дочку отвез. Скоро будет. Просил извинить.
  
  - Хорошо, - буркнул Фадеев, не поднимая головы (он разгадывал кроссворд). - А почему он звонил вам, Владимир Иванович, а не мне?
  
  - У вас, наверное, телефон был занят, - соврал, не моргнув глазом, Поросятников.
  
  - Телефон у меня не занят все утро, - едко заметил Фадеев и махнул рукой: ладно, мол, иди уж.
  
  "Проклятый Окрошкин! - думал Поросятников, возвращаясь в свой кабинет. - Мне только не хватало еще с шефом поругаться!"
  
  С шефом ругаться ему было никак нельзя. Все давно уже знали, что Поросятников - кандидат номер один на должность редактора после того, как Фадеев уйдет на пенсию. Поссорься тут попробуй. Фадеев может карьеру подмочить. Этот старый пердун еще тот, сорок лет назад он уже редактором был, газета тогда "Сталинский вестник" называлась. Всех пережил, ветеранец чертов. Пять лет уже он Поросятникова мучает. То соберется на пенсию - то опять раздумает: нет, дескать, поработаю еще! Работник, блин.
  
  Каждый год в редакции отмечали день рождения Фадеева. Дарили ему цветы, пили чай, ели торт. Фадеев приходил в новом мешковатом костюме ("смертном" - как определила эта язва Лимонова) и произносил речь. Поросятников ждал этой речи, затаив дыхание: ну, может, хоть на этот раз Фадеич объявит, что уходит? Но нет. Фадеев заявлял, что в это переломное время не может бросить газету на произвол судьбы.
  - Хотел я уже и на покой, хе-хе, - говорил он, поправляя на сизом носу криво сидящие очки. - Но тут, вижу - интересные дела пошли. Только работай. Это в наше время было так: приказано - выполнил. Как на фронте. А сейчас гласность, перестройка. Думать надо, как поступить. Самому выбирать. А выберешь неправильно - опять же, отвечай. Строго, по-партийному... Да... Хе-хе...
  
  "Козел ты старый! - думал Поросятников, слушая эту дурацкую речь. - Перестройка... Думать... Тебе уже о смерти подумать пора. Песок сыплется, а туда же - "по-партийному"...
  
  Пару лет назад Поросятникову предложили вступить в партию. Сам же Фадеев и предложил: дескать, без этого путь наверх тебе закрыт. Поросятников сначала не хотел, а потом вступил-таки. Фадеев рекомендацию писал, в обком бегал - хлопотал. Поросятников тогда думал - ну, Фадеев уходить собрался, слава тебе, Господи. Так нет же - пришла эта дурацкая перестройка и Фадеев кинулся перестраиваться со всем нерастраченным пылом своей вечно юной сталинской души! И как это он всех вождей пережил? Не иначе, по глупости. Дураков бог бережет...
  
  В кабинет Поросятникова заглянул Федькин - он слонялся без дела, наверное, опять все нормы перевыполнил по строкажу - и спросил:
  
  - Окрошкин нашелся?
  
  - Нашелся и опять потерялся, - сообщил Поросятников.
  
  - Шеф зверится?
  
  - Да вроде нет...
  
  - Ну, тогда схожу к нему. Тут письмо пришло от ветерана одного. Про Ленина. Хочу опубликовать с комментарием.
  
  - Про Ленина?
  
  - Ага.
  
  Поросятников вздохнул:
  
  - Мне бы твои заботы...
  
  Мимо открытой двери кабинета по полутемному коридору проследовал Богданов с пустым графином в руке: пошел на водопой. Будет чай пить и писать свои комментарии к сводке производства за квартал. Скукота.
  
  Из кабинета Малея, заведующего отделом совстроительства, донесся грохот и крики. Это Малей грохнул по столу кулаком и принялся ругаться по телефону. Он все время ругался.
  Только в фотолаборатории было, как обычно, тихо. Вартбург затаился. Фотографии печатал. А может, просто так сидел в темноте, страдальчески обдумывая одну и ту же мысль: почему все врут?..
  
  Федькин пошел к редактору.
  
  - Про Ленина - нельзя. Письмо в защиту вождя публикуй. А комментарий - не надо, - сказал Фадеев, все еще разгадывая кроссворд.
  
  - Это почему нельзя? - обиделся Федькин. - "Известиям" - можно, а нам нельзя? А как же гласность?
  
  - Вы пока еще не в "Известиях" работаете, - заметил Фадеев, проигнорировав последний вопрос.
  
  Федькин махнул рукой и вышел. Разговаривать с шефом сегодня было невозможно. "И где этот чертов Окрошкин? Все из-за него!"
  
  * * *
  
  По заснеженной февральской улице шел Гриша Крышкин. Он был в пиджаке, на голове - шапка-ушанка, на руках - вязаные перчатки. Под пиджаком была рубашка. Седая окладистая борода была как снегом набита. Крышкин был "деткой" - последователем учения старца Порфирия. Это произошло с ним, когда Фадеев выжил его из редакции. У Крышкина тогда была депрессия, с которой он справился, встретившись с "детками" Порфирия. Облился на морозе водой - и на душе полегчало.
  
  Так и повелось.
  
  Встречные прохожие шарахались от Крышкина, как от ненормального. Гриша не переживал по этому поводу: теперь-то он знал, что это они все ненормальные. Едят и пьют всякую дрянь, кутаются от холода, теряют связь с природой и постепенно вырождаются. "Наверное, скоро все перемрут, - с гордостью за себя и за других "деток" думал Гриша. - А у нас будет все по-другому. Только искусство и красота, и никакой политики!"
  
  С обочины посигналила машина. Гриша сначала не обратил внимания, но сигнал раздался снова и тогда, повернувшись, он увидел редакционные "Жигули". В "Жигулях" сидела Дора Лимонова и усиленно подавала Грише какие-то знаки. "Вот еще одна заблудшая, - подумал Гриша. - Кандидат в покойники. Ну да ладно, взгляну".
  
  Он заглянул в машину.
  
  - Садись, Григорий! - дрожащим голосом предложила Лимонова.
  
  - А я пешком хожу! - попытался было уклониться Гриша.
  
  - Знаю-знаю. Садись. Потом опять пешком пойдешь.
  
  "Что она имеет в виду?" - насторожился Гриша и влез в машину.
  
  Дора Марковна в двух словах обрисовала ситуацию.
  
  - Григорий, будь другом - дойди до автомата, звякни шефу. Может, нашу машину угнали?
  
  - С редактором я разговаривать не буду, - твердым голосом сказал Гриша и порадовался своему самообладанию.
  
  - Ну Богданову позвони, а? А то я уже замерзла здесь сидеть. Может, этого подонка Окрошкина уволят, наконец!
  
  "Уволят - это хорошо!", - подумал Крышкин. Он теперь всегда радовался, когда кого-нибудь из редакции увольняли.
  
  - Ну ладно, позвоню, - с деланной неохотой согласился он и вылез из машины.
  
  "А зря я его попросила, - подумала Лимонова, глядя вслед Крышкину. - Из этой ситуации можно было бы кое-что извлечь... Редактора шантажировать. Окрошкина поставить на место. Поросятникова припугнуть..."
  
  Светло-коричневый в клетку пиджак Крышкина потерялся в снежной круговерти. "Ну, теперь уже поздно". Сейчас Гриша Богданову позвонит. Дора Марковна представила себе их разговор: начнут с Окрошкина, а закончат, как водится, стихами.
  
  "Нет, все-таки зря я его попросила позвонить", - опять подумала Лимонова и, внезапно решившись, крепко взялась за руль.
  
  Машину, конечно, занесло. Ведь последний раз Дора Марковна вела машину назад лет этак... Ну, в общем, довольно много. Тем не менее до перекрестка доехали. К счастью, светофор зажег красный глазок и Дора Марковна затормозила.
  
  "Доеду до редакции. Выйду. Спросят: "А где же Окрошкин?" Отвечу: "Вашего Окрошкина уволить мало". Или нет, не так. Отвечу: "Вот машина. Угнали, наверное. Угонщик скрылся".
  Потом, думала Дора Марковна, ее имя появится в газете. Дескать, заведующая сельхозотделом газеты "Вестник Ильича", заметив на улице редакционный автомобиль, остановила его и, мгновенно оценив ситуацию, обратила угонщика в постыдное бегство... "Наверное, из "Краснухи" придут. Лично редактор Петренко. Интервью будет брать. Ну, конечно, сначала в обком пригласят, порекомендуют, что сказать...".
  "Краснухой" в журналистском обиходе называли областную партийную газету "Красная Сибирь".
  
  Увы, мечтам не дано было сбыться. Во-первых, Дора Марковна, действительно, слишком давно не садилась за руль и основательно-таки отвыкла. Во-вторых, мечтая о том, как сам Петренко будет целовать ей руку, беря у нее интервью, она зазевалась. И когда громадный грузовик внезапно вынырнул из метели и занял собой все видимое пространство, Дора Марковна, вскрикнув, успела подумать: "Опять авария! Ну, эта - последняя".
  
  Потом был удар, грохот, скрежет, и наконец - яростный мат водителя грузовика.
  
  Дора Марковна, мертвой хваткой вцепившись в руль, все не могла прийти в себя. Она невидящими глазами глядела на скопище машин вокруг, на красную небритую рожу шофера "ЗИЛа", а на лбу у нее наливалась синевой здоровенная шишка.
  
  Потом она заметила в толпе участливое лицо Крышкина и громко спросила:
  
  - Ты уже позвонил?
  
  - Нет еще, - ответил Гриша, поддерживая Дору Марковну за локоток, пока она, путаясь в шубе, вылезала из машины.
  
  - Ну и молодец, - сказала Дора Марковна. - И не надо.
  
  Подъехало ГАИ и молоденький инспектор покачал головой:
  
  - Ай-яй-яй. Пресса - а нарушаете! Сами доедете или подвезти?
  
  - Куда? - не поняла Лимонова.
  
  - До редакции.
  
  - Подвезите, - согласилась Дора Марковна и снова полезла в редакционную машину, на пассажирское сиденье. И в тот момент, когда она уселась и собиралась захлопнуть дверцу, на тротуаре показался Окрошкин. Он выглядывал из-за спин собравшихся зевак и испуганно таращил глаза.
  
  - Вот он! - взвизгнула Дора Марковна.
  
  - Кто? - спросил "гаишник".
  
  - Окрошкин! Водитель наш!
  
  Окрошкин услышал, повернулся и побежал.
  
  - Держи!! - завопила Дора Марковна.
  
  Но Окрошкин вдруг остановился сам и пошел прямо к машине.
  
  "Сейчас он мне в ухо съездит, - догадалась Дора Марковна, глядя в горящие глаза Окрошкина. - Хорошо бы в обморок упасть!" Попыталась - и получилось. По крайней мере по истечении какого-то времени она обнаружила себя в машине, а за рулем сидел Окрошкин и весело рассказывал что-то. "Что он болтает?" - испуганно подумала Дора Марковна и прислушалась, готовясь на всякий случай снова упасть в обморок.
  
  - ...Я уж думал - ну все, угнали, пропала машина! А тут, гляжу - толпа. Я подошел, гляжу - "Жигуль"! А рядом вы стоите! И, гляжу, "гаишник" тут же. Ну, думаю, теперь все - отъездился. И бежать. А тут вы как крикните! И я опомнился сразу. Чего уж нам "гаишников" бояться, да, Дора Марковна? Пусть они нас боятся!
  
  В продолжение этого рассказа Лимонова постепенно приходила в себя. И, когда Окрошкин замолчал, пришла в себя настолько, что спросила:
  
  - А что с машиной?
  
  - Да ерунда, на капоте вмятина! Сегодня выправлю в гараже.
  Дора Марковна успокоилась, вздохнула и отвернулась к окну. Но едва она успокоилась и получила возможность пораскинуть мозгами, как один вопрос снова лишил ее покоя: "Кто такой этот рыжий водила? И каким образом редакционная машина попала к нему?"
  
  Дора Марковна села прямо, как статуя, и уставилась в круглый затылок ничего пока не подозревавшего Окрошкина. Взгляд Доры Марковны стал холодным и неподвижным.
  "Вот поганец! И рулит, как ни в чем ни бывало!.. Ну ладно, сейчас приедем - зайду к Малею. Посоветуюсь. Чует мое сердце - дело нечисто!"
  
  Когда подъехали, Окрошкин проворно выскочил и побежал к черному ходу. Прежде, чем оказаться на ковре у Фадеева, он хотел получить инструкции от Поросятникова. Черный ход был закрыт. Окрошкин перелез через ограду, подбежал к окну поросятниковского кабинета и постучал. В незамерзшем пятне окна замаячило суровое лицо Поросятникова.
  
  - Владимир Иваныч! Черный ход открой!
  
  Поросятников кивнул и пошел открывать.
  
  * * *
  
  Малей писал разоблачительный материал. Других материалов он писать не умел.
  
  Он колотил по клавишам пишущей машинки так, будто видел в них своих личных недругов. Машинка стонала. Предыдущую машинку Малей разбил так, что она, говоря шоферским языком, восстановлению не подлежала. Нынешняя, импортная, оказалась покрепче.
  
  Малей до прихода в газету работал в милиции. Он разоблачал мафиозные структуры, казнокрадов и взяточников. Но этого ему было мало. В один прекрасный день он вдруг с чудовищной ясностью осознал, что милиция тоже погрязла в многочисленных преступлениях. Со свойственной ему энергией и настойчивостью Малей кинулся разоблачать родной отдел, смежные подразделения и, наконец, руководство горотдела. Поскольку руководство реагировало не так, как хотелось Малею, наказывая почему-то самого Малея вместо того, чтобы покаяться, Малей принялся писать разоблачительные заметки о родной милиции в газеты. В городской газете некоторые его материалы (после соответствующей правки, конечно) были опубликованы. А тут как раз и руководство предложило ему расстаться полюбовно. И Малей ушел из органов, хлопнув дверью.
  
  Фадеев взял Малея на должность корреспондента, но, заметив у него яркие организаторские способности, вскоре перевел на освободившуюся после ухода Крышкина должность заведующего отделом советского строительства. Эта должность Малея вполне устроила. Теперь он как угорелый носился по городу, разоблачая злоупотребления в милиции и торговле. Весь город знал Малея как непримиримого и неподкупного борца за справедливость. Таким знал себя и сам Малей.
  
  Его милиционерское прошлое выражалось в том, что всех людей он делил на преступников, потерпевших и подозреваемых. Коллеги Малея, газетчики, проходили у него как подозреваемые.
  
  Поэтому он сразу напрягся и сосредоточился, едва Лимонова произнесла первую фразу:
  
  - Поговорить надо, Максим.
  
  - Надо - значит, надо. Садись! - Малей кивнул на кресло для посетителей. - Но времени у меня мало.
  
  Времени у него всегда было в обрез. Он так и жил, как думал: на пределе человеческих возможностей, не щадя ни своего, ни чужого живота.
  
  - Окрошкин... - начала было Дора Марковна.
  
  - Знаю, - кивнул Максим.
  
  - Откуда? - насторожилась Лимонова.
  
  - У меня свои каналы, Дора, - многозначительно произнес Малей и почему-то погрозил Доре Марковне волосатым пальцем. - Ну, так что?
  
  - Окрошкин...
  
  - Утром пришел в гараж и не нашел свою машину. Знаю. Так что?
  
  - Как это что? - вскипела Дора Марковна. - На редакционной машине раскатывается неизвестно кто, я голосую, он берет меня пассажиркой, требует три рубля, потом сбегает, я попадаю в аварию, - и этого мало?
  
  - Не волнуйcя. Выпей воды, - потеплевшим голосом сказал Максим и профессиональным жестом тронул Лимонову за руку. Из категории подозреваемых она, кажется, перемещалась в категорию потерпевших.
  
  - И без того с машиной такие дела! Когда надо - машины нет. Для меня нет, для Вартбурга нет. А для Поросятникова - всегда пожалуйста. В любое время дня и ночи. Скоро Окрошкин его из дома в редакцию будет возить. Домой уже возит. А сегодня и вовсе...
  
  Хрясь!
  
  Дора Марковна подскочила от неожиданности: это Малей ударил кулаком по столу, но попал по пишущей машинке. Машинка взвизгнула, каретка отпрыгнула в конец строки.
  
  - Я этого так не оставлю! - закричал Малей.
  
  Дора Марковна в ужасе посмотрела на него и начала медленно сползать с кресла.
  
  - Успокойся, Дора. К тебе это не относится. Свидетели у тебя есть?
  
  - Есть, - заторопилась Лимонова. - Во-первых, Гриша Крышкин. Он пошел звонить, когда я в машине сидела, когда рыжий сбежал, а потом я поехала и...
  
  - Короче, - попросил Малей.
  
  - Во-вторых, автоинспектор. Когда я с грузовиком столкнулась...
  
  - С каким грузовиком?
  
  - Ну... С большим таким. Я, понимаешь, поехала, хотела сама до редакции доехать и эту краденую машину шефу в нос ткнуть. Но по пути в аварию попала. Да так, пустяки, и с машиной все в порядке. Так там автоинспектор был...
  
  - Знаю этих гаишников, - задумчиво сказал МалейЮ и взор его ностальгически затуманился. - Жулики. Христопродавцы. Все жулики и вымогатели. Знаешь, как они на дежурство за мостом рвутся? У них на тот пост очередь: место доходное... Ну, ладно. Крышкина найдем. Инспектора тоже. У меня там своя лапа, в ГАИ. Этот инспектор от нас не уйдет...
  
  И, схватив телефонную трубку, Малей тут же принялся звонить в ГАИ. Да не кому-нибудь - самому замначальника!
  
  - Петька, ты? Здорово, Малей. Ты мне не найдешь своего орла, который сегодня дежурил... Где? - спросил он у Лимоновой.
  
  - Что - где?
  
  - Авария где произошла, говорю?
  
  - А... Здесь, недалеко, на Чапаева...
  
  - ...на Чапаева. Да, только что. Ну, ладушки. Ну, жду. Спасибо, дорогой. С меня фуфырь!
  
  Малей положил трубку и задумчиво посмотрел сквозь Лимонову. Лимонова поерзала в кресле. Ей становилось все более не по себе. Привстала:
  
  - Можно идти?..
  
  - А? Да, конечно, иди... Погоди. Давай как-нибудь закатимся в "Елку", а? И о делах поговорим, и отдохнем.
  
  "Ёлкой" назывался в городе один из лучших ресторанов.
  
  - У меня там все схвачено. Обслужат по высшему классу. У-у, ворюги!
  
  Малей оценивающе оглядел Дору Марковну, взгляд его потеплел.
  
  - Ну, так как?
  
  - Ну... Конечно... Может быть, завтра?
  
  - Ладушки! - Малей рубанул машинку ребром ладони. Машинка завизжала не своим голосом. Лимонова опрометью выскочила в коридор.
  
  * * *
  
  Федькин в творческом непокое шлялся по коридору, когда заметил Кулемину, лепившую что-то на Доску приказов. Федькин подошел. Кулемина лепила объявление следующего содержания:
  
  "Сегодня в 16.00 состоится общее собрание редакции газеты с повесткой дня:
  
  "О недостойном поведении водителя Окрошкина А. И.". Явка строго обязательна".
  
  Федькин сказал:
  
  - Да? Давно пора! А судьи кто?
  
  - А судьи - мы! - ответила Кулемина и лучезарно улыбнулась.
  
  - Не суди и судим да не будешь, - ответствовал Федькин глубокомысленно и пошел в кабинет дописывать комментарий про Ленина.
  
  Кулемина посмотрела ему вслед и подумала: "Карась-идеалист!"
  
  Поросятников заглянул к Федькину после обеда.
  
  - Где Бровкина?
  
  - В горздрав поехала.
  
  - После собрания собираемся. Кататься поедем.
  
  - А как же Окрошкин?
  
  - А что Окрошкин? Накажем Окрошкина и на нем же поедем!
  
  Поросятников ухмыльнулся. Он шел от редактора, с которым только что имел задушевную беседу - первую за день. На беседе была определена канва собрания, вынесены решения и просчитаны голоса. "Все будет по-моему, - самодовольно подумал Поросятников. - Куда ты денешься, старый хрен!"
  
  А Федькин подумал: "Кататься... Мне бы твои проблемы!"
  Он открыл том из собрания сочинений вождя и наткнулся взглядом на телеграмму зловещего содержания - приказ Ильича о расстреле заложников в Самаре. Расстрелять всех, включая женщин. А телеграмма-то - от восьмого марта!
  
  "Вот он - самый человечный человек!" - Федькин наклонился над машинкой, машинка застрекотала с бешеной скоростью. Он знал, что письмо ветерана с улицы Сосновый Бор будет опубликовано безо всяких комментариев. Он писал для себя. И еще - была все же маленькая надежда, что Фадеев уступит, позволит опубликовать и комментарий.
  
  "Обидно до слез, - писал ветеран, - когда видишь, что все, во что верил, за что боролся, подвергается ныне осмеянию. В какую газету ни заглянешь - все было плохо. Вот уже некоторые борзописцы дошли до того, что подвергают сомнению подвиги нашего народа в лихую военную годину! А в журнале "Юность" опубликован пасквиль на советского солдата - "Чонкин" некоего Войновича, выдворенного из нашей страны не за хорошие, надо думать, дела. Вот и ваша газета постепенно начинает сползать к огульному охаиванию прошлого. К примеру, в материале М. Малея "Не за страх, а за совесть" описаны мытарства честного человека, милиционера, хотевшего вывести на чистую воду своего прямого начальника. Дело хорошее, полезное - взяточникам у нас всегда давали по рукам. Но зачем Малею было привязывать этот частный конкретный случай к тому, что происходит в стране? Зачем он делает такие масштабные выводы - дескать, чуть ли не вся наша милиция погрязла в лихоимстве? Может быть я, старый человек, ветеран, чего-то не понимаю. Но знаю, что в милицию у нас всегда направляли лучших, наиболее ответственных и честных комсомольцев и коммунистов. И неужели они тоже, по Малею, проворовались и пропили самое дорогое - честь офицерского мундира"?..
  
  Ветеран был начитанный. Тем приятнее было с ним поспорить и доказать ему, что коммунизм - это сплошное зверство и больше ничего. Эх, да разве Фадеич даст написать всю правду? У него свои заботы - как бы с горкомом не поссориться, как бы обкому угодить. Гады!
  
  Федькин в волнении привстал и прошелся по кабинету. Вся страна перестраивается, повсюду гласность, только у нас - тишь да гладь. Никаких-таких злоупотреблений нет. Социализм строим. Какая-такая правда? Не знаем никакой правды. У нас правда одна: народ стоит за социализм и своего не уступит.
  
  Зашел грустный Вартбург.
  
  - Творишь? - тонким обиженным голосом спросил он.
  
  - Творю. Про Ленина пишу. Да что толку? Шеф все равно не опубликует.
  
  - Дак вот! Надоело уже, елки-палки! Фоторепортаж так изрезал - из семи снимков только два осталось!
  
  - Боится, - подумал вслух Федькин.
  
  - А Окрошкина как распустил!
  
  - А Поросятникова?
  
  - У-у...
  
  Тут оба глубоко задумались. Потому, что все было правдой и говорить больше было не о чем.
  
  - Говорят, Лигачева скоро снимут.
  
  - А что толку?
  
  И опять задумались.
  
  - А коммунисты - все про одно: мы от идеалов народа не отступимся!
  
  - Не отступятся, - убито согласился Вартбург.
  
  Еще постоял, вздохнул и отправился в фотолабораторию - додумывать.
  
  * * *
  
  Тем временем Малею позвонили и сообщили, что на проспекте Чапаева в этот день дежурил Ваня Кашкин.
  
  Малей сказал угрожающим голосом:
  
  - Ладушки! - надел шапку и известное всем обездоленным и угнетенным кожаное потертое пальто, и крупно прошелся по кабинету. Постоял у окна, поковырял в носу. И снова бой. Покой нам только...
  
  Он вышел, по пути бросил торчавшему перед Доской приказов бледному Окрошкину:
  
  - Поехали!
  
  Окрошкин опрометью кинулся к машине.
  
  * * *
  За пять минут до начала собрания прибежала встрёпанная Бровкина. Она сидела в одном кабинете с Федькиным.
  
  - Ко мне никто не приходил?
  
  - Приходил, - ответил Федькин.
  
  - А никто не звонил?
  
  - Звонили.
  
  - Хорошо. Надо успеть покурить до собрания.
  
  Она тут же закурила. Поглядела на Федькина сквозь дым:
  
  - Ну, что будем с Окрошкиным делать?
  
  - Пустим кровь.
  
  - Ты думаешь?..
  
  И задумалась.
  
  - А шеф что?
  
  - У-у-у...
  
  - Понятно.
  
  В кабинет заглянул Поросятников:
  
  - Всем коллективом - на выход.
  
  За длинным редакторским столом было тесно: собралась почти вся редакция, даже корректоры и вахтер.
  
  - Ну, товарищи, - поднялся Фадеев, нацепив на сизый нос очки, - повестка собрания доведена до всех, хочу только кратко пояснить суть дела. Окрошкин Анатолий Иванович сегодня опоздал на работу. Его отсутствие, о причинах которого он никому не сообщил ("Я сообщал! - шепотом сказал Окрошкин, тараща красные кроличьи глаза. - Владимир Иваныч, скажи!". "Сообщал-сообщал, - буркнул Поросятников, - помолчи только"), сказалось на работе всей редакции. Мало того, что я не попал вовремя на работу, я еще был вынужден отменить поездку на тароремонтный завод. Многие из здесь присутствующих знают, что Окрошкин частенько позволяет себе проигнорировать просьбу сотрудников редакции о поздке по делу, в то же время частенько, бывает, исчезает по каким-то своим делам ("По каким делам?" - шепотом возмутился Окрошкин. "Помолчи", - поморщился Поросятников), забывая, что машина ему дана вовсе не для этого. Ну, у меня все.
  Есть вопросы?
  
  - У меня вопрос, - сказала Кулемина. - Мы секретаря не выбрали. Кто будет писать протокол?
  
  - Да, этот вопрос я упустил. Предлагаю Кулемину, - ответил Фадеев. - Все "за"? Хорошо. Пиши, Магдалина.
  
  Кулемина принялась писать. Повисло молчание. Вдруг Богданов кашлем стал прочищать горло. Все насторожились: неужели скажет? Неужели врежет правду-матку? Дрожащим от волнения голосом Богданов сказал:
  
  - Вы же сами его, Андрей Андреич, распустили!
  
  Вартбург и Федькин взглянули на Богданова с уважением, Бровкина - с изумлением. Только Поросятников никуда не глядел. Он вдруг почувствовал, что сейчас и ему достанется.
  И точно. Взвилась ракетой Лимонова:
  
  - До каких пор мы будем терпеть это ненормальное положение? Машиной у нас свободно пользуются два человека - редактор и завотделом промышленности!
  
  - Ну, тут вы не совсем правы, - сказала Кулемина.
  
  - Я не совсем? Зато вы совсем, Магдалина Ефимовна! Вам ездить не приходится, вы не знаете. А машиной у нас распоряжается один человек. Поросятников!
  
  Поросятников заметно вздрогнул. И тут же раздался страшный грохот: Малей врезал кулаком по столу.
  
  - А что случилось сегодня? - прокурорским голосом спросил Малей, сверля глазами Фадеева. - Вы знаете, Андрей Андреич? Нет? А я знаю. Окрошкин! Поясни!
  
  Окрошкин подскочил от неожиданности и залепетал:
  
  - Ну, пришел я утром в гараж, а машины...
  
  Поросятников, сидевший рядом, толкнул Окрошкина. Окрошкин пошатнулся. Пролепетал:
  
  - Взял машину, значит, и поехал...
  
  Все молчали. Окрошкин тоже молчал. Богданов прочистил горло, но ничего не сказал.
  
  - Так куда вы поехали, Анатолий Иванович? - спросил, наконец, Фадеев.
  
  - В бо... в больницу...
  
  - Дочка заболела?
  
  - Да...
  
  - Чего ты врешь?! - страшно закричал Малей.
  
  Окрошкин дернулся и промолчал.
  
  - Хорошо, давайте я скажу! - начала Дора Марковна. - Я сегодня вышла из облисполкома, стою на остановке, замерзла, как жучка, вдруг вижу - едет наша машина. А за рулем - неизвестно кто!
  
  Фадеев поднял голову:
  
  - То есть?
  
  - А то и есть, Андрей Андреич! - язвительно сказала Лимонова. - Я проголосовала, машина остановилась. Сажусь. Рыжий молодой человек за рулем говорит: до дома печати, мол - трояк. И мы поехали.
  
  Народ заволновался, зашумел.
  
  - Правда, что ли? - спросил Поросятников.
  
  - Правда, - ответил Малей. - У меня есть свидетели.
  
  Помолчали.
  
  - Окрошкин! Кому ты отдал машину? - спросил сурово Фадеев.
  
  - Я... Андрей Андреич... Пьяный был вчера... машину на стоянку... а они взяли... я пришел - машины нет...
  
  Тут Окрошкин заплакал. Плакал он по-настоящему, почти навзрыд. Первыми не выдержали корректорши. И захлюпали носами. Даже Богданов принялся усиленно прочищать горло.
  
  - Да прекратите вы над человеком издеваться! - тонким голосом вдруг сказал Вартбург.
  
  Окрошкин швыркнул носом и покивал: да, дескать, прекратите! Будто сами не знаете...
  
  - Окрошкин, - укоризненно сказал Малей. - Ты прямо как девица красная. Ты прямо скажи: виноват, не повторится!
  
  - Да-да, - покивал головой Окрошкин, - это самое... виноват.
  
  - Виноват - накажем, - быстро подсказал кому-то Поросятников.
  
  - Вот именно, - подтвердил Фадеев.
  
  - Не первый же случай... - начала Лимонова.
  
  - Дора Марковна! - взвизгнула Бровкина. - Вы и так уже человека до слез довели!
  
  - Да, Дора Марковна, - поморщился Поросятников.
  
  Лимонова закусила губу. Она вдруг поняла, что суд над Окрошкиным может плавно перейти в суд над ней самой.
  
  Молчавший до этого Федькин сказал:
  
  - Может, пора закругляться, а? А то мне еще поработать надо.
  
  - Да, товарищи, - сказал Фадеев. - В принципе, все ясно. Давайте выносить решение. У кого какое мнение?
  
  - У меня такое, - прошептал Федькин.
  
  Фадеев встрепенулся:
  
  - Вы все шутите, товарищ Федькин? Смотрите, дошутитесь. На вас уже есть пара сигналов.
  
  - Откуда? - спросил Малей.
  
  - Оттуда, товарищ Малей, оттуда. На вас, кстати, тоже.
  Лицо Фадеева пошло красными пятнами, очки совсем сползли с сизого носа. Он недолюбливал Федькина.
  
  - Ну, товарищи! - вступила Кулемина жизнерадостным голосом. - Высказывайте свое мнение! Смелее!
  
  - Сами и выскажите, раз такая смелая, - пробурчал Федькин.
  
  - А я выскажу! Конечно! Предлагаю объявить строгий выговор и лишить квартальной!
  
  - И отпуск перенести, - добавил Поросятников.
  
  - И тринадцатой лишить!
  
  - А также и четырнадцатой, - глубокомысленно заметил Федькин.
  
  Фадеев прихлопнул рукой по столу.
  
  - Ладно! Мы здесь собрались не ваши шутки слушать, товарищ Федькин...
  
  - Да, не мои, а Окрошкина, - нашелся Федькин.
  
  - Ну Федькин! - вскрикнула Бровкина.
  
  "Что?" - спросил глазами Федькин.
  
  "Ну заколебал! У нас же сегодня еще мероприятие!" - ответила глазами Бровкина.
  
  "Дура ты, Бровкина", - подумал Федькин.
  
  "Дурак ты, Федькин!" - подумала Бровкина.
  
  Собрание шло своим ходом. Окрошкин покаялся второй раз, его пообещали уволить и оставили под личную ответственность редактора. Проголосовали. С шумом и радостными возгласами покинули редакторский кабинет. Поросятников, конечно, остался - у них пошел теперь по-настоящему душевный разговор.
  
  * * *
  - Ну и собрание! - возмущалась часом позже Лимонова в кабинете у Малея. - Начали с Окрошкина и обгадили меня. С головы до ног!
  
  Горела настольная лампа и в кабинете царил интимный полумрак. Малей снял пиджак. На столе стояли две бутылки сухого вина, одна - почти допитая.
  
  В кабинете Поросятникова тоже выпивали: Поросятников, Федькин и Бровкина. Окрошкин тоже присутствовал, но не пил. Он был пьян от радости, что все закончилось так удачно.
  
  - А Лимонова-то, Лимонова-то какова! Старая перечница! - в который уже раз повторяла Бровкина.
  
  - Да хватит тебе! - в который уже раз отвечал Поросятников. Доставал из-под стола бутылку с самогоном, разливал в три стопочки, хранившиеся в шкафу. Заедали колбасой.
  
  - Ты больше так не делай, - сказал Поросятников Окрошкину. - Не можешь приехать - пьяный, сраный - звони мне. И запомни: еще один такой случай - и распрощаешься с "Жигулями".
  
  - Да чего "Жигули"? - ответил Окрошкин. - Им уже пятнадцать лет. Еле бегают. Сколько я на них сил положил, кто бы знал!
  Здесь горел верхний свет. Поросятников выключил радиоприемник.
  
  - Ну, допиваем, и поехали. Федькин, ты домой?
  
  - А куда же?
  
  - Ну, подбросим. Потом Окрошкин за шефом в горисполком поедет. Смотри у меня!
  
  - Вова! О чем речь!
  
  У Федькина на душе было муторно. Комментарий про Ленина лежал на его столе. Шеф психует. Скоты! Все скоты!
  Слегка пошатываясь, Федькин открыл двери, запертые предусмотрительным Поросятниковым, и пошел в туалет. На обратном пути заметил свет в кабинете Малея. Стукнулся.
  
  - Заходи, дорогой! - сказал Малей. - Присаживайся! Хлопни стакашек!
  
  - Хлопну! - ответил Федькин и хлопнул.
  
  - Ты единственный человек в этом гадюшнике, - сообщила Федькину Лимонова. И тоже хлопнула.
  
  - А как насчет меня, Дора? - спросил Малей и тоже хлопнул.
  
  - Ты другой единственный!
  
  - Предлагаю воссоединиться Украине с Россией, - сказал Федькин.
  
  И пошел к Поросятникову. Но Поросятников сказал, что торопится. Отдал Федькину недопитую бутылку с самогоном, запер кабинет и уехал. Федькин с Бровкиной переместились в кабинет Малея.
  
  В редакции уже никого не было. Похожий на бегемота вахтер дремал у выхода.
  
  - Ну что, теперь - в ресторан? - предложил Малей.
  
  - Ну, не знаю! - ответила пьяная Бровкина и засмеялась.
  
  - Кто в ресторан, а мы с Сашей - по домам. Да, Саша? - Лимонова прижалась к Федькину. Федькин тщательно маскировал истинные чувства: он вообще не любил, когда его трогали. Ни физически, ни фигурально. Тем более не любил, когда к нему прижимались женщины старше него. А Лимонова была старше.
  
  * * *
  
  ...- В стране идет борьба с пьянством и алкоголизмом, понимаете, разворачивается всенародная война со змеем, понимаете, и в этот переломный час, понимаете, такие, как Окрошкин, позволяют себе, понимаете...
  
  Поросятникову снился сон. Будто бы он сидит с Окрошкиным в горкоме, в зале заседаний - и кроме них в зале никогошеньки нету, - а с трибуны их позорит первый секретарь Абросьев.
  Покачиваясь с носков на пятки, глубокомысленно выставляя палец, Абросьев стыдил их, почем зря.
  
  "И как это он узнал? - думал про себя Поросятников. - Заложил кто-то... Но кто? Кроме шоферов, некому. Это они всё про всех знают... И сообщают, поганцы!"
  
  ...- А некоторые товарищи, понимаете, есть среди них и члены партии, понимаете, дошли до того, что ставят дома бражку. И даже гонят самогонку! Да вот недалеко ходить: возьмем сидящего в этом зале товарища, понимаете, Поросятникова... Поставил целую флягу бражки на конфетах "Дунькина радость", понимаете, и нет, чтоб успокоиться, так еще и в самогон перевел!
  
  "Как он узнал? Как узнал?.. - мучительно вопрошал себя Поросятников. - Может, через Лимонову? Эта змеюка обосрать может, а сама вокруг партайгеноссе так и увивается... А Лимоновой кто сказал? Федькин? С него станется, тот еще...".
  
  - И не далее, как сегодня вечером этот самый, понимаете, идеологический работник, Поросятников, втайне от жены стал пробовать свой первач. И до того, товарищи, понимаете, напробовался - уснул перед телевизором!
  
  "Неужели?" - удивился Поросятников и проснулся. Действительно, он сидел в кресле перед включенным телевизором, который ничего не показывал. Поросятников встал, выключил телевизор, запинаясь о палас, побрел на кухню... Жена, конечно, спала. "Заметила, нет?" Подумал и махнул рукой: даже если и заметила - ей же хуже.
  
  На кухне орало радио. Поросятников развел в литровой кружке варенья, выдул почти залпом и задумчиво побрел досматривать сон.
  
  * * *
  
  Малей на улице остановил частника, подсадил Бровкину и махнул водителю рукой:
  
  - В "Ёлку"!
  
  - Далеко... - засомневался частник.
  
  - А нам все равно, верно, Галь? Знай вези.
  
  Частник крякнул и поехал. Когда приехали, он сказал Малею:
  
  - Червончик с вас.
  
  - Больше ничего не хочешь? - ответил Малей и кинул на сиденье пятерку.
  
  "Ёлку" сторожил мордоворот. Он загородил было вход, но, разглядев Малея, радостно улыбнулся:
  
  - А, Максим Максимыч! Какими судьбами?..
  
  - Не ожидал? - сказал Малей. - Ну давай, трепещи.
  
  Вышибала изменился в лице и отступил. Малей вошел в накуренный веселый зал, кивнул подскочившей толстухе-метрдотелю и сказал:
  
  - Привет, Лямзина. Хар-рошая у тебя фамилия, а? Все воруешь?
  
  - Уж вы и скажете, Максим Максимыч! Сами знаете, времена-то какие: проверка за проверкой, того и гляди погонят. А место-то сами знаете...
  
  - Да, место хлебное.
  
  - Уж вы и скажете! Я тридцать лет в "Ёлке", одних грамот почетных сколько - вся стена залеплена... Коля! Столик нам!
  
  Бледный официант с вороватым взглядом тут же провел гостей за почетный столик, тут же сбегал и принес.
  
  - Приятного аппетита!
  
  - Ладно, иди... Коля. По нарам не скучаешь, Коля? Ну, кролики, будем!
  
  Выпили шампанского, потом коньяку, потом еще коньяку. Бровкина лучилась от счастья. Малей, развалясь на стуле, изучал публику и время от времени кивал знакомым:
  
  - Вот она вся наша городская мафия. Ворюги! А, привет, Иван Иваныч!..
  
  Пили, пели, танцевали. Бледный официант Коля, не зная, чем еще услужить, поминутно, после каждого затушенного окурка, мыл пепельницу.
  
  - Чего это он? - притворно удивлялась Бровкина. - Ну, Малей, и запугал ты их.
  
  - Как же, их запугаешь... В городе сухой закон, а тут - видала? И не боятся, потому что кого зря не пускают. Пересажать бы вас всех! - И Малей с хищной улыбкой оглядывал зал.
  
  - Ну, Максим, - лепетала Бровкина, - ну, так нельзя...
  
  - Они на наших деньгах жиреют! Кровососы...
  
  - Ну, не знаю!
  
  - Зато я знаю. Ладно. Еще по маленькой?
  
  - Давай.
  
  - Будь здорова!
  
  * * *
  
  Спустя полтора часа Бровкина толкала Малея в спину. Деревянная лестница была крутой, но Малей был бодр.
  
  - Куда теперь? - шепотом спрашивал он.
  
  - Погоди. Тише, а то бабку разбудишь... Направо. Да тише ты!
  Кое-как пробрались в комнату. Раздался скрежет: Бровкина упала на кровать.
  
  - Здесь ты, значит, и живешь, - подытожил Малей, стаскивая с Бровкиной кофту.
  
  - Угу. Здесь... Да погоди ты! Не видишь - пуговица заце...
  
  И, наконец, наступила ночь.
  
  * * *
  
  Бровкиной снился забор. Очень длинный забор, на котором аршинными буквами было написано что-то про нее, про Бровкину. Она бежала вдоль забора и читала: "Бровкина - стек...".
  
  Тут она догадалась, что в конце забора есть водонапорная колонка и там можно напиться. Ледяная, кристальная, прекрасная вода... Бровкина облизнула пересохшие губы и рванула дальше: "...стеклянная...". "Какая же я стеклянная? Я не стеклянная. Не оловянная, деревянная..." - мучительно думалось ей. Пропуск между словами был очень длинный. "А может, это и все? - подумала она во сне. - "Бровкина - стеклянная" - и все?.."
  
  А впереди была вода. О! Хороша холодная водица, когда хочица пить! А вдруг забор кончится, а колонки не будет? От этой мысли ей стало не хорошо. Но забор не кончился, и появилось продолжение: "...дура!". "Вот те и раз! - подумала Бровкина. - Чего это я стеклянная дура? Кто это написал? Не иначе, Федькин!"
  
  С этой мыслью она проснулась. Было темно. Мучительно хотелось пить - прямо-таки пожар бушевал внутри.
  Она сползла с кровати и с тихим стоном устремилась в сторону кухни. По дороге запнулась за что-то темное и тяжелое, чуть не упала. Присела, нащупала лицо, греко-римский профиль, усы... "Малей, - догадалась она. - А чего он тут? Шел бы домой, к жене...".
  
  Малей пошевелился и сказал:
  
  - Галка! Ну ты и ненасытная!
  
  - Отстань, - ответила Бровкина, хватая огромную кружку. Наполнила ее водой и выдула со стоном. Вода зашипела внутри неё, гася пламя. Даже заскворчало в груди.
  
  - Хорошо-то как, господи! - прошептала она, перешагнула через Малея и врезалась лицом в подушку.
  
  - Слышь, Галка! - позвал Малей.
  
  - А? - сонно пробормотала Бровкина.
  
  - Ты как настроена?
  
  - Никак! - ответила она и тут же захрапела.
  
  * * *
  
  Поросятников проснулся вторично под утро. Потянулся, зевнул и вдруг замер, похолодев: он вспомнил. Это действительно было страшно. Из огня - да в полымя. И что теперь будет?
  Поросятников вскочил, его била нервная дрожь. Вчера вечером Окрошкин повез его домой. По пути Поросятников вспомнил, что договаривался с продавцом "хитрого" магазинчика у железной дороги о том, что ему, Поросятникову, оставят несколько бутылок дефицитного теперь коньяку. Они поехали в "хитрый". Продавец уже собиралась уходить - и выдала коньяк.
  
  - Понял, Окрошкин, как надо жить? - садясь в машину, сказал Поросятников.
  
  - Понял, Вова! - радостно подтвердил Окрошкин.
  
  - Это - тебе. Сдачи не надо.
  
  Окрошкин принял пару бутылок и спрятал под сиденье. Поехали, и Поросятников подумал, что надо бы еще добавить. А то домой приедешь - надо опять прятать от жены, таиться, в разведчика играть...
  
  - Давай стакан! - скомандовал он.
  
  Окрошкин достал из бокового кармашка стакан. Они мчались по темной длинной улице. Это была окраина города, машин тут было совсем мало. Поросятников открыл бутылку, налил в стакан, выпил. Закурил.
  
  - А здорово ты их, Вова! - лебезил Окрошкин. - Спасибо! Век не забуду!
  
  - То-то. Они у меня все допрыгаются.
  
  - А Лимонова-то, Лимонова!..
  
  - Лимонова первой допрыгается!.. Ну, вруби музыку!
  
  И снова налил. И так было весело и здорово, что, когда машина вдруг стала буксовать, Поросятников даже не обратил на это внимания. Но потом Окрошкин сказал:
  
  - Ой!
  
  Поросятников взглянул по сторонам и забеспокоился:
  
  - Где это мы?
  
  - На линии...
  
  - А где переезд?
  
  - Переезд - там...
  
  - А чего ты прямо через рельсы поехал??
  
  - Дак... Сократить хотел...
  
  - Гад!!
  
  Окрошкин торопливо газовал. "Жигуль" наезжал на рельс и скатывался обратно.
  
  - Предлагали же шефу "Ниву" взять... - упавшим голосом бормотал Окрошкин. - На "Ниве" мы бы этот рельс запросто перескочили... Так нет, захотелось ему "Жигуль"... Старому черту... А "Жигуль" списанный... В горисполкомовском гараже дураков не нашлось на нем ездить... Нате вам, редакции...
  
  - Ты не болтай! Ты давай ехай!- сказал Поросятников и вдруг похолодел: - А если поезд?..
  
  Окрошкин промолчал. Лицо у него стало белым, глаза выпучились. Он переключал скорости, давил педали и чувствовал: сели насмерть.
  
  Выскочил из машины, поглядел под колеса. Качался от ветра фонарь под железным абажуром, вокруг стояли темные пакгаузы и - ни души. Окрошкин поежился от холода и побежал рысцой вдоль насыпи. Нашел какую-то железяку, посмотрел, бросил. Поросятников тоже выскочил и тоже стал бегать вокруг. Нашел кусок проволоки. Ну да, поможет тут проволока... Было бы лето - выкрутились бы...
  
  - Окрошкин! Давай быстрей! - закричал Поросятников во тьму и вдруг услышал слабые звуки далекого поезда. - Окрошкин! Окрошкин, сука!..
  
  Из тьмы вынырнул Окрошкин - волосы в снегу, синий от холода. Он тащил шпалу.
  
  - Ты где ее откопал?
  
  - Там...
  
  Он принялся подсовывать шпалу под машину, но сил ему не хватало, и шпала была слишком большой - не лезла. Между тем все явственней слышался стук колес, и где-то впереди мигнул семафор, а потом показались и огоньки медленно шедшего состава.
  
  - Окрошкин! Окрошкин!! - закричал не своим голосом Поросятников.
  
  Схватил с сиденья машины шарф и кинулся навстречу поезду прямо по шпалам. Он махал шарфом и бежал вперед, пока не увидел вдали желтые глаза электровоза.
  
  - Тормози! - закричал он. - Тормози! Машина там! Тормози!
  На электровозе заметили. Свистнул гудок. И еще раз. По громкой связи заругался кто-то страшным матом и сказал:
  
  - Что ты, на четвертый нельзя, на третий уходи, на третий!
  Заскрежетал тормоз и огромная железная махина со скрипом заскользила по рельсам прямо на Поросятникова. Поросятников побежал от нее назад к машине. А возле машины подпрыгивал Окрошкин и кричал что-то тонким голосом, а что - было не разобрать.
  
  - Уволю гада! - сорванным голосом прокричал ему Поросятников и отпрыгнул на насыпь.
  
  Со стоном и уханьем мимо него прокатился электровоз, тащивший темные платформы с лесом. Откуда-то появились люди, побежали, закричали - дальнейшее, впрочем, помнилось Поросятникову плохо. Он только подумал: "Ну, машина, ладно - всмятку. А бутылки-то, бутылки?"
  
  Он хотел крикнуть Окрошкину, чтобы тот вытащил из машины коньяк, но было уже поздно. Поросятников упал в снег и закрыл глаза.
  
  Скрежет продолжался невыносимо долго. И потом настала тишина.
  
  Поросятников не хотел открывать глаза. Он знал, что теперь все пропало - вся жизнь пропала. А ведь только начал жить! Пропала карьера. Посадят. Или дадут ИТР - будет рассчитываться за уничтоженную машину, попорченные рельсы, опоздание поезда... Нет, это кошмар. Лучше не открывать глаз!
  
  Потом над ухом у него щелкнуло радио и во всю мощь грянуло гимн.
  
  "Мне это снится", - мгновенно понял Поросятников и натянул на ухо подушку.
  
  Гимн закончился и жизнерадостный голос сообщил, что сегодня - такое-то февраля такого-то года, четверг, и в Москве такое-то время.
  
  "Врут", - догадался Поросятников.
  
  Когда начались сообщения о трудовых победах, он внезапно проснулся в третий раз. Не открывая глаз пощупал рукой вокруг себя: странно - вокруг была мятая постель.
  "А где же рельсы?"
  
  Он открыл глаза и вскочил. Было темно. Орало радио.
  "Неужели мне это приснилось?" - он еще раз тщательно огляделся.
  
  В голове все мешалось после вчерашнего, в комнате воняло перегаром и разлитым коньяком. Он знал, что недопитую бутылку он спрятал, но не помнил - куда. Тогда, закрыв глаза, он встал посреди комнаты, настроил себя на нужную волну и затоптался на месте. Рука сама потянулась к книжной полке. Точно. Бутылка была на месте. Поросятников открыл глаза, сделал глоток, сморщился и тут же все вспомнил. И вздохнул с облегчением.
  
  * * *
  
  Фадеев сидел, обхватив голову руками. Он чувствовал себя скверно. Всю жизнь он верил в прекрасное коммунистическое будущее, и вот теперь с самой высокой трибуны его призывают от этой веры фактически отказаться. "А что взамен? - мучительно спрашивал себя Фадеев. - Ничего! Да разве так можно жить - без веры?"
  
  Он хорошо помнил сталинские времена, которые сейчас поносили все, кому не лень. Если бы Михаил Сергеич спросил его, Фадеева:
  
  - Андрей Андреич, а что, при Иосифе Виссарионыче действительно все было так плохо?
  
  Он, Фадеев, ответил бы ему честно и просто:
  
  - Нет, Михаил Сергеич! При Иосифе Виссарионыче все было хорошо!
  
  И пусть потом его, Фадеева, казнят или сажают. Он с легким сердцем отдал бы себя в руки палачей, потому что знал - правда сильна!
  
  И вот какой-то ничтожный корреспондент пишет комментарий к хорошему письму ветерана Пономарева, а в комментарии Владимир Ильич Ленин представлен как палач!
  
  "На святое руку поднял! На святое!" - думал Фадеев. Но на душе все равно было неспокойно, потому, что тот Ильич, которого он знал всю свою сознательную жизнь, не мог бы дать такой телеграммы: расстрелять всех, включая женщин и детей. Не мог! А вот, оказывается - мог. Фадеев искоса взглянул на потрепанный коричневый том собрания сочинений вождя еще того, сталинского издания. И там черным по белому было написано: "расстрелять... включая...".
  
  Владимир Ильич был самым человечным человеком - в этом Фадеев был глубоко убежден, несмотря на вражеские голоса, которые он время от времени слушал втайне от всех. Голоса твердили об ужасах ленинизма, а Фадеев удивлялся, кряхтел и не верил. Бывало, начнет по "Свободе" вещать какой-нибудь Максимов-Владимов - Фадеев слушает, не верит и под конец даже начинает негодовать: и почему их не глушат??
  
  Он знал, что при капитализме живут плохо. Бывало, почитывая в воскресный день газетки, лежа на диване, позовет жену с кухни, прочитает какой-нибудь отрывок из рубрики "Их нравы" и удивится вслух:
  
  - И как это при капитализме люди живут?
  
  - Ну, как, - отвечает ему, бывало, жена. - Так и живут - мучаются. Каждый - о себе, для себя... Так и живут.
  
  - Да-а... - скажет, бывало, Фадеев. - Не хотел бы я там газету редактировать!
  
  - Да-а... - подтвердит, бывало, и жена. - С твоим-то характером ты там быстро в тюрьму бы угодил.
  
  Она тоже знала, что он больше всего на свете любил правду. Она и сама ее любила.
  
  * * *
  
  От ветерана партии, войны и труда Пономарева сильно воняло прогорклым маслом и луком. Федькин слегка отодвинулся от него.
  
  Пономарев посмотрел мимо Федькина и сказал:
  
  - Какая гадина!
  
  Федькин вздрогнул и посмотрел через плечо: там была стена, а на стене висел календарь с видом на зимний лес.
  
  - Вы это о ком? - спросил Федькин.
  Ветеран достал из кармана мятый грязный платок и вытер покрасневший лоб.
  
  - Это я про Берию, - пояснил, наконец, он.
  
  - Ну так... Разоблачили же Берию... - промямлил Федькин.
  
  - Берию-то разоблачили! А нынешних когда разоблачат? - завопил Пономарев.
  
  Федькин даже подскочил от неожиданности.
  
  - Куда ведут страну, а? Я две войны прошел! Я воевал! Для чего, а? Для чего, я вас спрашиваю!
  
  Cидевшая за соседним столом Бровкина тоже подскочила.
  
  - Ну... Так...- промямлил Федькин.
  
  - "Так"? Нет, не так! Все не так! Предатели! Изменники! Выродки рода человеческого!
  
  "Вот это да! Да разве этот мог такое умное письмо написать?..", - подумал Федькин и мысленно развел руками.
  
  - Вообще-то я хотел с вами поговорить о другом... - начал было Федькин.
  
  - Дармоеды! - завопил Пономарев. - Вас для того учили-кормили-обували-одевали?
  
  - Да вы о чем?? - не выдержав, тоже завопил Федькин.
  
  - О съезде депутатов, о чем же ещё?! Скоты!
  
  - Кто?
  
  - Депутаты! Распустили их! А надо было стрелять! Стрелять их, дармоедов!
  
  - За что?
  
  - За то!
  
  Тут в голове у Федькина соединилось несоединимое и раздался легкий треск.
  
  - Вы посидите пока, - сказал он и боком направился к двери.
  
  - Куда? - завопил Пономарев, хватая Федькина за пиджак. - Доносить пошел, Иуда? Жидо-масон!
  
  - Отстань! - выкрикнул Федькин, отбиваясь.
  
  - Вы что себе позволяете? - вскрикнула Бровкина. - Хулиган!
  
  Пономарев покраснел и спросил, глядя вбок:
  
  - А эта девушка, случайно, не еврейской национальности?
  
  - А хоть бы и еврейской! - закричала Бровкина. - Тебе-то что?
  
  - Так я и думал, - с удовлетворением сказал Пономарев.
  
  Вздохнул и спросил Федькина:
  
  - Скажите, а вы случайно не еврей?
  
  - Нет, я случайно русский, - ответил Федькин и чего-то испугался.
  
  - А похожи, - задумчиво сказал Пономарев.
  
  - А не еврей, - растерянно пролепетал Федькин.
  
  Ветеран покачал головой, снова достал носовой платок огромных размеров и вытер взмокшую лысину.
  
  - Тогда вы меня должны понять. Россию-то продали. Вот эти, Войновичи всякие.
  
  - Слушайте, - тоскливо сказал Федькин, - Давайте прекратим этот разговор, а?
  
  - А вы со мной не согласны?
  
  - Нет, не согласен.
  
  - Хам! - заявила Бровкина.
  
  - Ну ладно, - Пономарев поднялся, натужно улыбнулся, отчего все лицо его налилось краской, и ушел.
  
  Ушел он, как выяснилось, недалеко: довольно скоро вопли послышались из кабинета редактора:
  
  - Я не желаю вас больше слушать! - кричал Фадеев.
  
  - Сионистское гнездо! - отвечал визгливо ветеран.
  
  - Уходите! Немедленно покиньте кабинет!
  
  - А вы, случайно, не еврей?..
  
  По внутренней связи Фадеев вызвал Малея и Богданова. Малей прибежал сразу же, но когда он вошел в редакторский кабинет, Пономарев встретил его приговором:
  
  - А, ну уж вы-то точно еврей!
  
  Богданов, услышав это на пороге своего кабинета, остановился. Он очень не хотел, чтобы и его записали в евреи. Хотя в родне у него никогда никаких евреев не было, но внешность была профессорской, то есть почти жидовской.
  Между тем Малей заломил ветерану руку и сказал:
  
  - Я тебе покажу еврея, дедушка. Ты у меня сейчас отдохнешь на нарах. Там таких патриотов много...
  
  - Малей! - прикрикнул редактор. - Что вы, в самом деле?
  
  - Виноват, Андрей Андреич! А ты, - он ткнул скрюченного Пономарева коленом под зад, - Давай двигай. А в следующий раз, когда в редакцию пойдешь - сухарей насуши. "Майн кампф" ходячий.
  
  - А вот за "Майн кампф" ответите, - с готовностью отозвался Пономарев и хищно осклабился, сверкнув железным рядом коронок.
  
  Малей вывел его из кабинета, довел до дверей и выставил на улицу. А вахтеру ласково сказал:
  
  - Пустишь еще раз этого - пойдешь по этапу. Понял?
  
  Вахтер поперхнулся чаем.
  
  Пономарев, стоя в предбаннике между двумя стеклянными дверьми, застегивал пальто. Нахлобучил на голову шапчонку, смахивающую на танкистский шлем и, прошипев: "Скоты! Продали, продали..." - покинул негостеприимное здание редакции.
  
  Когда Пономарева увели, Фадеев вызвал Федькина и сказал отрывисто:
  
  - Комментарий готов?
  
  - Какой комментарий?
  
  - Да к письму же, к письму! - Фадеев сморщился, как от зубной боли. - Комментарий про Ленина.
  
  - Почти готов!
  
  - Давай заканчивай - и в номер. На первую полосу. Сначала письмо, потом - комментарий. Вместо передовицы.
  
  "Не делай этого, Андрей! - сказал ему внутренний голос. - Ох влетит тебе, ох и влетит!". "Пускай влетает. За правду пострадать - это честь. Для коммуниста" - отрывисто ответил редактор внутреннему голосу. Внутренний голос плюнул в сердцах и растаял.
  
  * * *
  "Ну дает Фадеев! Ну дает!" - радовался Федькин, лихорадочно стуча на машинке. Ох и напишет он сейчас! Ох и врежет коммунякам по сусалам!..
  
  Когда комментарий лег на стол Кулеминой и та пробежала глазами первые абзацы, ей стало ясно, что Фадееву придет конец. А заодно и ей, Кулеминой, как секретарю парторганизации.
  
  - А Фадеев что - разрешил это? - обескураженно спросила она у Федькина.
  
  Федькин стоял в дверях, лучась от удовольствия.
  
  - Разрешил. А даже визу поставил! - победно сказал он.
  Кулемина посмотрела - действительно, внизу стояла виза шефа: "Срочно в номер!".
  
  "С ума сошел, - подумала она. - Ну, точно: подвинулся. Доработался, динозавр чертов!"
  
  Следующая мысль была сакраментальной: "Что делать?"
  Ответ она, впрочем, уже знала.
  
  * * *
  
  Федькин шел на обед в издательскую столовую и в коридоре встретил дедушку местной журналистики Горохова. Горохов остановился, загородив проход своей сухой ногой, оглядел Федькина с головы до ног и спросил с неприязнью:
  
  - Так это ты про Ленина написал?
  
  - Я, - ответил Федькин, опешив: раньше Горохов его вообще не замечал.
  
  Горохов крякнул, отодвинул ногу, освобождая проход, и молча двинулся мимо.
  
  * * *
  
  - Андрей, - сказала телефонная трубка голосом Зинаиды Михайловны, секретаря по идеологии горкома КПСС, которую в обиходе все называли Зизи, - Андрей, ты с ума сошел?
  
  - Кхе... Гм... - сказал Фадеев. - Что вы имеете в виду, Зинаида Михайловна?
  
  - Я имею в виду сегодняшнюю газету! - взвизгнула трубка.
  Фадеев отставил трубку от уха.
  
  - Ты что печатаешь? Ты понимаешь, что ты печатаешь? Кто тебе дал право печатать такое?
  
  Фадеев молчал. Прокричавшись, трубка немного утихла.
  
  - Кто такой этот Федькин?
  
  - Федькин - мой работник, - с достоинством ответил Фадеев. - Старший корреспондент. Журналист со стажем. Выпускник нашего университета...
  
  - И ты позволил ему? Ты, старый коммунист, ты, которому партия дала все, все, все!!!
  
  - Не кричите, Зинаида Михайловна, - сказал Фадеев и засопел. - Перед тем, как публиковать письмо Пономарева с комментарием Федькина, мы посоветовались...
  
  Он замолчал, зная, что за этим последует. Последовало молчание.
  
  - С кем? - спросила, наконец, тихо Зизи.
  
  - С товарищами.
  
  - Ты мне голову не морочь! С какими товарищами?
  
  - С нашими. Наша парторганизация обсудила комментарий и решила - публиковать.
  
  - Что-о? Ва-ша пар-тор-га-ни-зация? Ну, знаешь, ты зарвался. Или из ума выжил, или забыл, кто ты есть на самом деле. В общем, так. Сегодня у нас бюро. Тебя не приглашаем. Решение до тебя доведем. И готовься, Андрей, готовься к худшему.
  
  Отбой.
  
  Фадеев положил трубку и стал готовиться к худшему.
  Он созвал треугольник и заперся с ним в кабинете.
  
  По-своему готовился и Малей: какие-то неизвестные люди тихо проникали в редакцию и просачивались в кабинет Малея. Федькин, от нечего делать считая посетителей, говорил Бровкиной:
  
  - Уже семь человек. И как они в таком маленьком кабинете умещаются?
  
  Вопрос был чисто риторическим, потому, что заглянуть к Малею с целью выяснить, как они там все уместились, не представлялось возможным: кабинет был заперт изнутри.
  Бровкина не отвечала: она натирала щеки помадой, готовясь к командировке.
  
  Окрошкин был в отпуске - его отправили, поскольку был февраль, - а за руль редакционной машины сел Вартбург.
  В отличие от Окрошкина, он безмолвно соглашался ехать туда, куда ему говорили. Он не возразил бы, если бы ему сказали, что ехать надо в Зурбаган. Молча сел бы за руль и поехал.
  "Немец!" - восхищался Федькин.
  
  - Ну, долго они там заседать бу-удут? - обиженно тянула Бровкина. Она дожидалась Вартбурга.
  
  
  ....................
  
  
  (Окончание 1-й части пока не следует...).
  
  О судьбе героев (поскольку со времени написания этого опуса прошло около 15 лет). Фадеев жив, живет скромно, на ветеранскую пенсию. Поросятников, став редактором в начале 90-х, быстро начал спиваться. Несколько лет назад был снят с должности, а потом и вовсе уволен. Пытается поработать в частном бизнесе, но пока малоуспешно. Малей стал управляющим местного отделения питерского банка. Когда банк лопнул, занялся торговлей недвижимостью. Попивает. Бровкина работает в городской газете замредактора. Вартбург, после нескольких безуспешных попыток открыть "чистый" бизнес, в конце концов плюнул на всё и уехал в Германию. Гриша Крышкин переусердствовал с оздоровлением по методу старца Порфирия, - получил инсульт и частичный паралич. Труднее всех сложилась судьба Окрошкина. Уволенный из редакции, стал сильно зашибать на пару с женой. Пропил квартиру, поселился в развалюхе на окраине. Дальнейшие его следы теряются.
  Ну, пожалуй, и всё. Да, фамилии персонажей изменены, но "читаемы".
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"