Смирнов Сергей Борисович : другие произведения.

Прах и пепел

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Продолжение "Детей Погибели". Выкладываю 3 первых главы. Эпос о русском терроре получается, в серию типа "альтернативной фантастики" (в которой была издана первая книга) никак не умещается.
  Сергей АРБЕНИН
  
  ПРАХ И ПЕПЕЛ (ЛЮДИ БЕЗ ИМЕНИ)
  
  Роман
  
  Люди отверженные, люди без имени, отребие земли!
  Их-то сделался я ныне песнею и пищею разговора их...
  А мою стезю испортили: всё успели сделать к моей погибели...
  Они пришли ко мне как сквозь широкий пролом; с шумом бросились на меня. Ужасы устремились на меня; как ветер, развеялось величие моё...
  И я стал как прах и пепел.
  ИОВ, гл.30-31, ст. 8, 13, 14, 15, 19.
  
  Ни одна ступень не прощает, когда через неё перепрыгивают.
  Ф. НИЦШЕ.
  В этой стране мы должны оплакивать сначала живых,
   а потом уже - мёртвых.
  Луис ВИДАЛЕС.
  
  
  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
  
  ПИРОКСИЛИНОВЫЙ РАССВЕТ
  
  
  
  МОСКВА. Большой театр. Январь 1935 года
  
  Николай Морозов, удостоенный отдельной ложи, как почётный академик и Герой Социалистического труда, наслаждался звуками оркестра: ставили "Белое озеро" Чайковского. И Морозов, наслаждаясь изумительной музыкой, уносился в мечтах всё дальше и дальше, - туда, в светлое будущее, где люди будут свободны, равны и счастливы...
  Его мечты нарушил служитель - подал записку:
  В записке быстрым и мелким почерком, так хорошо известным Морозову, было написано: "Николай! Нужно встретиться. Здесь, сейчас. Выйди на минуту из ложи. В."
  В.! О, это В.! Сколько переживаний было связано с этой одной единственной буквой, за которой могло скрываться только одно слово: "Вера".
  Морозов скомкал записку, сунул в жилетный карман, выскочил в коридор. И тут же встретился с её чёрными, не потерявшими блеска, несмотря на прошедшие годы.
  Оглянувшись на служителя, прогуливавшегося неподалёку по ковровой дорожке (служитель явно служил не только в театре) Вера Николаевна быстро прошептала:
  - От лица, которому я полностью доверяю, я узнала, что готовится новый громкий судебный процесс. На скамье подсудимых будут... лигеры.
  Морозов раскрыл рот от изумления. Снял, по обыкновению, очки, и начал их протирать.
  - Да перестаньте вы тереть свои очки! - с раздражением шепнула Вера Фигнер. - Ведь ваши привычки хорошо знают ТАМ, и ещё ТАМ знают, что вы трёте их от волнения...Ведь служитель пялится на нас!
  Морозов сунул скомканный платок в боковой карман (чего никогда не делал, платочек всегда носил в нагрудном кармане) и нацепил очки. Руки подрагивали от волнения. Но всё же отметил про себя, что Вера, как и раньше, много лет назад, говорит ему "вы". А ведь обращаться к кому-то на "вы" - значит, отстраняться от него. Держать на расстоянии. И снова Морозов, несмотря на волнение, успел кратко вздохнуть: "Ах Вера, Вера!".
  - Лучше подумайте, как спасти оставшихся на свободе... - прошептала Вера Николаевна. - Если их ещё можно спасти... Да и сами как-нибудь поостереглись бы... Например - написали бы покаянное письмо вождю всех народов.
  - А-а... Постой... - выдавил наконец Морозов, задерживая Фигнер, уже порывавшуюся уходить. - С чего ты взяла, что я был этим... ну...
  - Разнукался! - вконец разозлилась Вера Николаевна. - Я говорю: от человека, которому полностью доверяю. А теперь прощай, Коля.
  И она ускользнула, засеменив мелкими старческими шагами по коридору.
  Вдруг обернулась, сказала громко:
  - Анна Павловна Корба, голубушка, плоха. Надо ей помочь...
  - В смысле? - не понял Морозов.
  - "В смысле"! - передразнила Вера Николаевна. - Ты же академик, герой труда! А выражаешься, как полуобразованный Бальзаминов. "В смысле...". Да в прямом смысле, Николай! В прямо-ом!..
  Она проворчала ещё что-то, коротко взглянула на Морозова. Добавила шёпотом:
  - Покайся, Коля, пока не поздно. Я тебе дело говорю.
  Исчезла.
  Вернувшись в ложу, Морозов механически сел, невидящими глазами глядя на сцену, и маленькие лебеди казались ему теперь почему-то очень подозрительными. И приходила в голову дикая мысль: а может быть, и "лебеди" тоже работают на НКВД?
  
  * * *
  Поздно вечером, вернувшись в гостиницу и запершись в номере, Морозов сел на кушетку и сосредоточенно уставился на громадный белый телефонный аппарат.
  Кушетка была невероятно мягкой, Морозов не любил чрезмерной мягкости. Ещё бы, - криво усмехнулся он, - столько лет на арестантских нарах. Да ещё эти нелепые позолоченные львиные лапы... Чёрт знает что! У его отца в Петербурге, в собственном доме, тоже была мягкая мебель на золотых львиных лапах. Воспоминание было Морозову неприятно: отец занимался спекуляциями с железнодорожными акциями, быстро разбогател. Разбогател настолько, что, купив громадный дом в столице, начал приобретать картины известных мастеров, чтобы украсить пустые стены.
  Морозов сидел час, другой... Зеркало в золочёной раме отражало его унылую сгорбленную фигуру.
  Наконец, вскочив и дважды пробежав по ковру, Морозов решительно бросился к телефонному аппарату. Поднял трубку.
  - Дежурный у аппарата! - послышался строгий бас.
  - Э-э... - Морозов слегка замялся. - Понимаете, в чём дело... Мне нужно... Да! - он вдруг вспомнил, что надо представиться. - Это говорит Николай Александрович Морозов...Народный академик, герой...
  Николай Александрович запнулся, хотел сказать "герой труда", но с языка чуть не сорвалось - "герой-народоволец". Н-да, старческий апломб, видимо. Самомнение...
  - Я в курсе, - неожиданно для Морозова ответил бас.
  - Ах, да... Прошу прощения... - Морозов понял, что ТАМ, конечно же, знают, от кого поступил звонок: не в каждой гостинице живут академики. Он набрал воздуху в грудь, закрыл глаза и отчеканил: - Мне нужно срочно связаться с товарищем Сталиным.
  Молчание. Потом послышалась какая-то возня и другой, будничный, но деловитый голос произнёс:
  - Я доложу о вашей просьбе. Пожалуйста, дождитесь моего звонка.
  Гудок.
  Морозов бросил трубку и бессмысленно закружил по просторной комнате, которая в этой шикарной гостинице, видимо, считалась прихожей.
  
  * * *
  Звонок раздался в два часа ночи. К этому времени Николай Александрович, набегавшись, утомился и прилёг всё на ту же кушетку. И, кажется, даже задремал, - в преклонных годах сон и явь почти незаметно перетекают друг в друга.
  Услышав звонок, Морозов подскочил, зачем-то одёрнул пиджак, поправил галстук и шагнул к аппарату.
  - Здравствуйте, Николай Александрович, - раздался глубокий, знакомый всему миру голос.
  Сердце Морозова ухнуло и провалилось.
  - З-здравствуйте, Иосиф Виссарионович, - задохнувшись, ответил он.
  - Как вам отдыхается? - медленно, растягивая слова, спросил Сталин. - Как спектакль? Понравился?
  - Всё отлично! Спасибо, товарищ Сталин! - скороговоркой ответил Морозов. - Но я хотел переговорить с вами о другом.
  - Понимаю, - после паузы уронил вождь. Снова сделал паузу. - Давно жду, Николай Александрович.
  Если бы Сталин сказал "давно пора", Морозов бы не воспринял этих слов так болезненно. От этого "жду" он мгновенно припомнил их первую встречу и взмок. Лоб покрылся испариной и капелька пота внезапно скатилась на очки.
  - Да, да... Я готов откровенно всё рассказать... - выпалил Морозов, покраснел и сорвал очки с лица.
  - Это правильно, - как-то задумчиво вымолвил вождь. - Никто и ничего не должен скрывать от партии... Что ж, Николай Александрович, я готов выслушать вас. - Сталин сделал паузу. - Выходите к подъезду. Машина вас уже ждёт.
  Николай Александрович бесчувственной рукой положил трубку. Вот как! Машина уже ждёт!! Что это такое? Как Сталин догадался?? А может - знал??
  Морозов снова задохнулся от волнения. Если Сталин знал, то вполне возможно, что и Вера Николаевна Фигнер к этому причастна. Разыграла короткий спектакль. В антракте на длинном спектакле... Ах, Верочка!
  На бесчувственных ногах он подошёл к зеркалу. Посмотрел на себя.
  Старик. Безумный старик. Оболочка, плоть давно износилась: дух - вот всё, что у него ещё осталось, что поддерживает ветхую плоть и заставляет её двигаться, думать, жить.
  Он протёр очки, вытер лицо влажным полотенцем, надел калоши, шляпу. Модное долгополое и мешковатое летнее пальто перекинул через руку, взял трость.
  Бросил прощальный взгляд в глубину гостиничного номера. Очень может быть, что ему уже никогда не придётся останавливаться в таких апартаментах. А вместо кушетки, - Морозов усмехнулся, - ждут его нары. Те самые... Только не царские, а большевистские. Ну, и на нарах - тюфяк с жиденькой прослойкой из соломы...Как тогда, в Двинской крепости, куда он попал (вечный сиделец!) уже при Николае II за публикацию своих старых "противоправительственных" стихов...
  
  * * *
  
  Вождь поднялся из-за стола навстречу Морозову, крепко пожал руку. Пригласил сесть. Сам сел рядом.
  Морозов, обескураженный таким непривычно тёплым приёмом, только в недоумении хлопал глазами. В кабинете было накурено, - только что закончилось совещание с руководителями НКВД, - громадные тяжёлые портьеры шевелились от сквозняка из открытых окон, и казалось, что за портьерами кто-то прячется. И не просто прячется - переходит с места на место, шевелится, присаживается на корточки, словно ему не терпится...
  - Ну, так что же вы, Николай Александрович, хотели мне рассказать? - спросил Сталин.
  Морозов мгновенно забыл про портьеры. Сглотнул ком в горле.
  - Всё, - твёрдо ответил он.
  - А именно? - уточнил вождь и усмехнулся в тяжёлые усы.
  - Всё... С самого начала...О лигерах. О настоящих лигерах, существовавших в России всегда. По крайней мере - с петровских времён...
  Сталин прищурился.
  - История долгая выйдет... - медленно сказал вождь. - И с чего же начнём? С петровских времён?..
  Морозов уловил в голосе лёгкую насмешку, невольно поёрзал на мягком стуле. Но тут же, словно вспомнив что-то, торопливо заметил:
  - Иосиф Виссарионович, та Лига, о которой мы говорим, вовсе не какой-то тайный могущественный орден. - Он кашлянул. На ум пришло - "орден, вроде НКВД". Николай Александрович мысленно рассердился на себя и даже плюнул в сердцах - мысленно, конечно.
  Сталин смотрел не мигая. Потом улыбнулся. Открыто, по-мальчишески. И в эту секунду он вдруг стал похожим не на вождя, а на Мустафу - героя нашумевшего не так давно фильма. Словно сдуло с вождя весь его вождизм. Сдуло - но всего на одно мгновенье.
  Он слегка наклонился, слегка притронулся пальцами к руке Морозова и мягко сказал:
  - Знаете, давайте-ка начнём не с самого начала, а, скажем, с 5 февраля 1880 года. Помните? Взрыв в Зимнем дворце.
  Морозов встрепенулся. Взрыв! Ну ещё бы! Взрыв, устроенный народовольцами в самом гнезде самодержавия, на глазах у потрясённой Европы!
  - Ещё бы не помнить! - с жаром начал Морозов. - Но... Ведь началось-то всё ещё раньше, с того времени, когда технический гений "Народной воли" Николай Кибальчич научился заряды изготовлять, мины из самодельного динамита... Да ещё какого динамита! Ведь Коля изготовил динамит, который чуть не втрое превосходил по взрывной силе динамит Нобеля, фабричный!.. - он приостановился, перевёл дух. - А накануне, перед взрывом, в Петербурге был убит провокатор.
  Сталин кивнул, неторопливо поднимаясь на ноги. Положил руку на плечо Морозова, как бы приглашая его оставаться на месте (Николай Александрович даже покраснел, вспомнив, как в первую встречу с вождём здесь, в этом самом кабинете, вскакивал, вытягивался перед Сталиным, как школьник).
  - Вы рассказывайте, рассказывайте. - Негромко и буднично проговорил Иосиф Виссарионович. Голосом вроде бы и дружеским, но в то же время (и это было понятно Морозову) не допускающим никаких возражений. - Если разговор предстоит долгий, я насчёт чая распоряжусь...
  
  
  Глава I
  
  ПЕТЕРБУРГ. Зимний дворец. Февраль 1880 года
  
  Двери в обеденную залу распахнулись и церемониймейстер заученно объявил гостям:
  - Его Величество!..
  Он так и остался стоять, не успев сделать шаг в сторону и даже сомкнуть губы, ещё договаривавшие слово "Величество". Получилось - "Величеств...". Потому, что внезапно пол под ногами только что вошедшего императора и стоявших позади него гостей плавно закачался и поехал вбок. Громадный, пышно сервированный стол вдруг подпрыгнул, рассыпая на пол хрустальную посуду, фрукты и бутылки. И - грохот, обвал, пыль и удушливый смрад разорвавшегося заряда. Со скрежетом и пронзительным визгом вырвалась из потолочных крючьев неподъёмная люстра и рухнула посередине стола.
  И всё. Больше никто ничего не видел: погас свет, настала тьма. Словно начало сбываться предсказанное Писанием об Апокалипсисе.
  Когда от ушей Александра II отлегло, он различил во тьме треск, звон, и почувствовал, что пол всё ещё движется, словно волна. Стало холодно: вылетели оконные стёкла; потом во тьме послышались душераздирающие вопли, какой-то странный топот и зловещий хруст. Это под ногами заметавшихся во тьме людей хрустел битый фарфор и хрусталь.
  Как будто весь мир треснул пополам. И оттуда, снизу, из зловещих глубин, дохнуло испепеляющим жаром, пеплом, небытиём. Хотя у этого жара был привкус пороха.
  Стало нечем дышать. Александр Николаевич догадался: густая, вязкая пыль заполнила залу.
  Его тормошили сзади. Потом раздался зычный голос:
  - Свечей! Огня! Где император?.. Ваше величество!
  Возгласы слышались на двух языках, русском и немецком: государь принимал в этот вечер принца Гессенского, родственника императрицы.
  - Я здесь... Слава Богу, кажется, невредим, - сказал император и не услышал себя. В голове вертелось другое: "Боже мой... Боже мой... Теперь уже здесь, в Зимнем дворце, как на турецкой войне. Там, под Плевной...".
  
  * * *
  
  Степан Халтурин неторопливо удалялся от Зимнего дворца. Шёл по широким проспектам, пряча лицо в куцем воротнике пальто: пронизывающий ветер с Финского залива сыпал частой, твёрдой, как дробь, крупой.
  Халтурин не оборачивался. Он знал, что за его спиной, над крышами каменных дворцов, стоит столб ядовитого зелёного дыма. Он слышал отдаляющиеся крики, неразборчивые команды, перезвон пожарных колоколов. Но всё это воспринимал отстранённо, словно его начавшийся переполох не касался. Он был спокоен. Всё. Дело сделано. Остались в прошлом месяцы адского труда, когда он носил в Зимний динамит (не более чем по два фунта за один раз), прятал его сначала в подушку, а когда в подушке не стало места - в тюфяк... Месяцы, когда он жил, таясь и вздрагивая по ночам... А днём, работая краснодеревщиком при Министерстве двора, ремонтируя мебель в шикарных дворцовых покоях, неотступно думал о провале, который грозил ему каждую минуту. Ведь всё складывалось как-то уж на редкость удачно, гладко. Его сразу же приняли на работу, едва он появился в Зимнем. Ему предоставили в подвальном помещении дворца свой закуток, комнатку, отгороженную от других, ей подобных, фанерными перегородками. Наконец, часовые у дворцовых подъездов ни разу не заинтересовались им, не спросили, отчего это он выглядит так худо? Ведь Степан, засыпая и просыпаясь на динамите, вдыхая день и ночь пироксилиновые испарения, худел и таял на глазах. Лицо его стало землистым, изнурённым. Он почти не ел, мало спал, и от напряжения впадал по временам в забытьё. А вдруг, во время одного из таких приступов - проговорится вслух? А вдруг - внезапный обыск в каморке? Или кто-то из товарищей, тоже работавших в Зимнем, что-то заподозрил, донёс?..
  Но нет. Зимний дворец был словно проходной двор - ни охраны нормальной, ни порядка внутри. Говорят, генерал-губернатор фельдмаршал Иосиф Гурко однажды объявил, что необходимо навести порядок во дворце. Так что тут началось! Министр двора Адлерберг страшно обиделся и наотрез отказался подчиняться приказам Гурко. Ещё не хватало: пускать в святая святых посторонних, да ещё обыски устраивать?
  Император внутренне был согласен с Адлербергом. Тайны Зимнего раскрывать было нельзя. Хоть и не секрет, что император живёт на два дома, с законной императрицей и "морганатической супругой" княгиней Юрьевской-Долгорукой, но... У княгини собственный двор, своя прислуга, свой вход и выход. Поди тут разберись хоть тому же часовому в подъезде, кто к кому и куда идёт. Часовые и не старались разбираться, в пропуска глядели вполглаза. Увидев знакомое лицо - а Халтурин им сразу запомнился, личность нерядовая, на императорской яхте столяром работал! - моргали и кивали, пропуская без слов. Работники - а их во дворце насчитывалось около двух сотен, - тоже признали Халтурина за своего. Часто приходили в гости с водочкой, а потом лезли с задушевными признаниями. Оно и понятно: Халтурину нельзя было глядеть букой, он быстро прослыл за радушного хозяина, всегда - самовар на столе, четвертушка за сундучком. Жандармы и чины Охранки глядели на Халтурина как на пустое место... Да что часовые и жандармы! Однажды Степан оказался один на один с самим императором в пустой комнате! Вот был удобный момент. В руке - киянка, тут же, у ног, другие инструменты. Александр Второй, спросив Халтурина, как его зовут и давно ли он служит во дворце, повернулся к нему спиной. Вскочи на ноги - и бей императора молотком в затылок! И не понадобится динамит, и никакие другие покушения. Разом поставить точку!
  Но... Одно дело подготовить взрыв, рвануть весь дом вместе с хозяином. Совсем другое - бить хозяина деревянным молотком по голове. Ведь Александр не только император. Он ещё и человек... Вот странное открытие для террориста! Но именно оно остановило тогда Халтурина. И император, "красный зверь", прозванный консерваторами "красным" за неслыханные в России либеральные реформы, остался жив, хотя и не подозревал о том, как близко находился от смерти.
  Впрочем, судьба так или иначе готовила государю скорую гибель. Не от молотка террориста, а от метательной бомбы, изготовленной гениальным самоучкой Кибальчичем за четверть века до изобретения ручных гранат...
  
  * * *
  
  Халтурин вышел на Невский. Проспект был пуст. Странно: никто не бежал за Халтуриным, не кричал: "Да вот же он! Я его видел - он за пять минут до взрыва из дворца вышел!.. И пошёл, пошёл, будто это и не он вовсе! Держи-и!..".
  Ни криков, ни погони, ни полицейских свистков не было. Да и вообще не было никого. Только, сгорбившись, сидели на козлах ожидающие седоков извозчики... Вот странность! Город словно вымер.
  Впервые за много месяцев Степан ощутил спокойствие, глубокое внутреннее спокойствие. Внезапно пропала мучившая его одышка, отпустила головная боль, и на душе стало легко. Он не знал, убил ли императора. Не знал, насколько силён был взрыв. Может, и Зимнего дворца уже нет? Одни закопчённые стены остались?.. Потому и не бегут за ним, не свистят в свистки во все щёки, что перепуганы все, и полиция, и жандармы. Все - от министров и сенаторов до дворников и водовозов.
  Рухнула власть. Вздыбилась столбом огня, - и рухнула. Вздрогнули улицы и площади, вынесло стёкла во всех ближайших зданиях. Николаевский мост подпрыгнул и едва не обвалился в Неву. Да и Нева, словно взбесившись, взломав лёд, накатила на оба берега огромной тёмно-дымчатой волной...
  Шагая по пустому городу, Степан чувствовал себя единственным и полновластным хозяином этого странного, нерусского города. В русских городах - что? Заборы да избы, да пьяные мужики. Или, как метко заметил какой-то модный писатель, описание любого русского города можно уложить в одну фразу: "застава-забор-кабак-церковь-кабак-забор-застава". А Петербург весь вычерчен, спланирован, с широкими прямыми проспектами, с церквами, похожими на греческие соборы, без томных завитушек на куполах.
  И что? Вот этот город, лежит у ног Степана. Он теперь как в сказке, сам себе король. Иди куда хочешь, делай, что хочешь. Заходи в лавки - бери, что душа пожелает. А вон мелькнула одинокая пролётка. Промелькнула, пересекла Невский, и исчезла, словно призрак.
  Теперь и весь этот город стал призраком. Хотя бы на краткое время.
  Вспомнился усатый караульный жандарм, - принесла же нелёгкая "в гости"! Уже всё было готово для взрыва, и Халтурин, сумрачно глядя на огонёк свечи, отсчитывал мгновения, оставшиеся до того момента, когда он должен был поджечь бикфордов шнур и спокойно уйти. У Степана ещё было время. Оставалось сорок минут до начала торжественного обеда в честь принца Гессенского. Стол накрыт в царской гостиной, через этаж от подвала, где жили рабочие. И вот он, тут как тут - развесёлый жандарм, уже успевший тяпнуть полуштоф водки. Звали жандарма Сидор Кондратьевич, и его заветным желанием было выдать замуж свою перезревшую дочку за Халтурина. Как же! Столяр-краснодеревщик, служит в Зимнем, на хорошем счету у начальства, да ещё и непьющий!
  - Моя Феклушка, - золото, а не девка! Хоть и дура... - пуча бессмысленные глаза, говорил жандарм сквозь мокрые, в слюнях, усы. - Да ты её видал, ай нет?
  Степан молча качал головой.
  - Не видал? - Сидор Кондратьевич деланно изумился, поглядел в бок.
  Там, у стенки, стоял сундучок.
  - Небось, в сундучке-то... - проговорил Сидор, меняя тему. Но продолжать не стал: здесь, в Зимнем, у каждого рабочего, каждой прачки был свой заветный сундучок, куда складывалось добро, полученное будто бы в подарок от "их милостей". Благо, "их милостей", князей да княжон, во дворце была тьма-тьмущая. В сундуки, понятно, прятали не только "подарки". Золотую, серебряную, китайского фарфора посуду, канделябры и подсвечники, - тащили всё, что плохо лежало. И тащили все, кто служил или работал в Зимнем.
  Вот и Степану, чтобы не выглядеть "белой вороной", приходилось держать свой сундучок на виду, запертый на секретный замочек. Хотя была бы его воля, запрятал бы его в шкап, или под кровать, а то в угол с инструментом.
  Ведь сундучок тоже был набит динамитом.
  Как и подушка с тюфяком.
  Едкий запах нитроглицерина пропитал всю каморку Халтурина. Сам-то Степан к запаху притерпелся, не чувствовал. Но опасался посетителей. На этот случай, если посетитель спросит, чем же это у него, Халтурина, тут (прости Господи!) воняет, имел отговорку. Дескать, где столяр, там и политура, и краска, и клеевые составы, и много чего другого. Как же без запаха?..
  Жандарм, обидевшись на то, что Халтурин не предложил ему водки, чаем ограничился, наконец, ушёл.
  Оставалось меньше пяти минут.
  А до жандарма приходила Матрёна - тоже при дворе служила. И тоже поглядывала на симпатичного тёмнокудрого столяра не просто так, - а "с намерением". Но едва выпроводил Матрёну (отговорился, что надобность есть в город сбегать - многие здесь по вечерам из дворца "бегали", ворованное прятали, а то и продавали, если нужда была), - как тут и ввались распьяной Сидор, метивший Халтурину в тести.
  Тьфу ты, пропасть, приносит же вас не вовремя!
  Торопясь, запалил бикфордов шнур, тянувшийся к запалу. По расчётам Кибальчича, шнура должно было хватить на то, чтобы Халтурин успел спокойно покинуть дворец и отойти на порядочное расстояние.
  
  Хватило...
  Халтурин снова невидящими глазами обвёл залитый светом газовых фонарей Невский проспект. Нет, ему только показалось, что город вдруг опустел. Просто почему-то не было огней в лавках и магазинах. Не видно было и обычной, бесцельно слоняющейся петербургской публики.
  Вон, вдали, суетятся какие-то странные фигуры. Таскают что-то тяжёлое. У тротуара - грузовая фура. А! - догадался Степан. - Лавку, должно быть, грабят...
  Он глубоко вздохнул и зашагал дальше.
  Вспомнил вдруг разговоры в динамитной мастерской. Ширяев, электротехник и химик-самоучка (был в Париже, работал в лаборатории русского инженера Яблочкова), поначалу скептически отнёсся к опытам Николая Кибальчича. Называл его за глаза "Студентом", фыркал, изготавливая "гремучий студень" и бурчал, что его, Ширяева, магнезиальный динамит ничуть не хуже фабричного. Ну, может, не так силён...
  Халтурин невольно вздохнул: Ширяев арестован. Как и Саша Квятковский, самый близкий товарищ. Именно Квятковский привёл его, Стёпу Халтурина, мирного фабричного пропагандиста, в кружок террористов. У Халтурина уже был немыслимый, дерзкий план: взорвать всю царскую семью в самом Зимнем дворце. Разом, одним ударом покончить со всем выводком...Квятковский, усомнившись вначале, потом, подумав, тоже загорелся. А ведь и верно, одним ударом! А главное - какой шум будет по всему миру! Как европейские монархи задрожат! Вон, на Вильгельма уже покушались, а что если и его самого подорвут во дворце?.. Да и республиканские власти в Швейцарии десять раз подумают, прежде чем выдавать царизму арестованных российских эмигрантов-террористов.
  Что-то ждёт Александра Квятковского теперь? Ведь после взрыва очень может быть, что реакция властей будет противоположной. Испугаться-то испугаются, зато уж и мстить начнут, стрелять да вешать, да в кандалы ковать. Понаставят по всем крепостям и острогам виселиц, и тысячи вчерашних гимназистов и студентов отправятся по Владимирке в холодную, нищую, кромешную Сибирь.
  Халтурин вздрогнул, останавливаясь. Из белой пелены появилась тёмная фигура, вся обсыпанная снежной крупой, будто мукой в театре. Вглядевшись, Степан вздохнул с облегчением. Это был Андрей Желябов.
  - Здравствуй, Степан! Ну, брат, наделал ты дел, - голос Андрея был почти весёлым.
  Степан не слишком дружелюбно кивнул. И спросил о главном - понизив для чего-то голос, хотя вокруг не было ни единой живой души:
  - Царя-то... - Он сбился, сглотнул. - Царя-то... достал?
  - А вот этого я тебе, брат, не скажу, не знаю. Да и никто это сейчас не знает, - с неудовольствием ответил Желябов. - У Зимнего такое творится -столпотворение. Взрыв был по всему Питеру слышен! Мосты, говорят, подпрыгивали, дома дрожали, на Неве лёд проломился! Все кричат, сутолока, на Дворцовой площади не протолкнёшься, и все вперемешку: и полиция, и министры, и чиновники, и лавочники. Но - никто ничего толком не знает. Ничего не поймёшь. Я послал Соню, поглядеть, послушать, разузнать. Есть там у нас свои людишки, - расскажут. А сейчас давай-ка быстро ноги уносить. Конспиративная квартира для тебя приготовлена.
  И добавил прежним, почти весёлым голосом:
  - Даже если царя и не достал... Взрыв-то, брат, на весь мир прогремел! Ты оглянись, что в городе творится?
  - А что творится? - Халтурин оглянулся. - Словно вымер город-то...
  - То-то, брат, что вымер! - усмехнулся Желябов. - Все насмерть перепуганы. Попрятались. А уж что завтра будет!
  Степан не стал спрашивать, что будет завтра. Он думал о том, что надо бы обзавестись револьвером. На случай, если шпики до него доберутся. Степан сам себе пулю в лоб пустит, как Николай Саблин, а живым царским палачам в руки не дастся...И ещё подумал мельком: Желябов будто бы проговорился о "своих людишках" в Зимнем. Врёт. Не его это "людишки". Это Александр Михайлов, Дворник, свою сеть давно плетёт, повсюду знакомства завёл. Даже вот в Петропавловской крепости, главном царском каземате, у него свой человек есть! Потому-то "Народная воля" от самого сверхсекретного государственного "узника нумер пять", от Сергея Нечаева, послания получает. И ответы посылает... Прямо почта, а не каземат!
  
  * * *
  
  Халтурин подскочил, как будто толкнул его кто-то в бок.
  За окошком было темно, постель пахла дамской туалетной водой. Степан тревожно приподнялся, сунул руку под подушку. Нащупал револьвер (выпросил-таки вчера), - правда, незаряженный.
  Слегка успокоился.
  Портьера в дверях колыхнулась. Показался жёлтый огонёк свечи. Вошла высокая красивая женщина, в ночном чепце, из-под которого выбивалась кудрявая тёмная прядка волос.
  - Что вы, Степан? - спросила она. - Рано ещё, пяти часов нет.
  Халтурин натянул одеяло под самый подбородок. Покосился.
  - А вы... кто?
  Женщина усмехнулась.
  - Или запамятовал? Анна Павловна я.
  Халтурин отрывисто спросил:
  - Это что - кличка?
  - Отчего же "кличка"? - удивилась женщина. - Это моё настоящее имя.
  - А-а... - протянул Халтурин, покашливая в кулак. - Это я так, роман Чернышевского вспомнил, и героиню его...
  И раскашлялся неудержимо, содрогаясь всем телом.
  - Я вам воды принесу! - сказала Анна Павловна и пошла к круглому столику у окна, где стоял графин с водой.
  - Это кислота из меня с кашлем выходит... - проговорил Халтурин. - Азотная кислота из динамита... Всё нутро выела...
  Он выпил стакан воды. Прилёг.
  - Так вы, стало быть, хозяйка этой квартиры?
  - Да.
  Халтурин повёл глазами по сторонам. Подумал о чём-то и вдруг спросил:
  - А что, царя-то убило?
  Анна Павловна покачала головой.
  - Вы же знаете уже, Соня вчера рассказала, - ответила она мягко, словно говорила с больным. - Но убито много, и покалечено...Солдат, прислуги... А царь невредим.
  Халтурин молчал, вспоминал. Соня рассказала всё, о чём слышала на Дворцовой. Она была там, пока жандармы не начали разгонять толпу, выстраивая кордон. Она сказала, что никто из членов царской семьи не пострадал, и никто из гостей. На счастье, задержка вышла: царь встречал принца Гессенского и его сына, царя Болгарии Александра, родственников императрицы. А они припоздали. Войди они в залу несколькими мгновениями раньше, - и всё было бы кончено.
  А убиты - солдаты караульного Финляндского полка, и ещё прислуга; говорят, до ста человек. Солдаты квартировали в верхнем этаже, как раз над комнатами прислуги и работников. А вот третий потолок - в царскую гостиную - заряд пробить не смог. Хоть Кибальчич и говорил, что десять пудов динамита с лихвой хватит, чтобы гостиную взорвать: расчёты, мол, верные.
  Халтурин вздохнул. Провалено дело, вот что. И напрасно он Сидора Кондратьевича выпихивал, и эту кухарку Матрёну.
  - Вы поспите ещё, - сказала Анна Павловна. - В девять придут все наши, вот тогда и поговорим. Свечу вам оставить?
   - А? - вздрогнул Халтурин. - Свечу?
  Он поморгал.
  - Нет, к чему это - свечи напрасно жечь...
  
  * * *
  Его слова вдруг оказались пророческими: уже рано утром, едва открылись торговые ряды, питерцы расхватали в лавках все свечи и спички. Очереди начали выстраиваться с шести утра. Лабазники долго открывать не хотели, но когда к каждой лавке был приставлен полицейский, - открыли. И что тут началось! Хватали не только спички и свечи, лампы и керосин. Хватали всё подряд! Уже через два часа торговли опустели магазинные полки, витрины, а потом и склады. Иные обыватели из состоятельных ухитрялись целые подводы покупками набивать. Везли всё - от соли до стульев.
  А потом начались атаки на модные магазины, салоны, - даже ювелирные. Город бурлил. Жители потянулись прочь из Питера. Кто-то мчался на вокзал, кто-то уезжал в собственных экипажах, а иные уходили и пешком. Говорили, что весь город заминирован. Ведь не зря вокруг Зимнего дворца солдаты копают противоминную траншею. И у Государственного банка. И у телеграфа. В рабочих районах паники нет, но фабричные упорно толкуют о том, что царя хотят убить сановники и помещики - мстят за реформы.
  Главные взрывы должны прогреметь в годовщину отмены крепостного права, 19 февраля: тогда взлетят в воздух пороховой и патронный заводы...
  Об этом рассказал товарищам примчавшийся в десятом часу Александр Михайлов.
  - Паника! - растирая побелевшие от холода щёки, говорил он. - Настоящая паника! Такой и в пожарную весну 62-го года не было!
  Халтурин с интересом слушал, аккуратно прихлёбывая чай из блюдечка. Услышав о фабричных, отставил блюдце. Сказал:
  - Если так... То сейчас самое время к фабричным идти. Поднимать их!
  Михайлов с сомнением посмотрел на него, потом махнул рукой:
  - Поднять-то можно... Хотя у нас сейчас агитаторов маловато. Разве что ты, Степан. Но ведь тебя первый же агент опознает. Да даже и подымем: дальше что? Баррикады, как в Париже? Против пушек?.. Конечно, нас поддержат и в Европе - резонанс-то какой... Но власть - это солдаты, армия, жандармы.
  Желябов, сидевший в одиночестве у окна, качнул ногой.
  - Допустим, солдат теперь чуть меньше стало. После взрыва в Зимнем, - помолчал и закончил: - А царь-то - живой.
  Михайлов слегка развёл руками, словно брал вину на себя.
  - Живой. То-то и оно, что живой... - согласился он.
  Взъерошил волосы, потеребил себя за усы.
  - Однако взрыв этот по всей Европе прокатился, во всех правительственных кабинетах аукнулся! Теперь нашу силу весь мир почувствовал.
  Желябов не ответил.
  Пришёл Николай Кибальчич, приглашённый в качестве эксперта (права голоса при решении важнейших вопросов он не имел).
  Вид у него был и удручённый, и озадаченный.
  Наскоро хлебнув предложенного чаю, подсел к Халтурину, и начал выпытывать. Спрашивал обо всём, что происходило в этот день. И кто из гостей Халтурина как сидел у него в каморке, и когда входил и выходил, и не открывал ли кто из них фортку.
  Халтурин отвечал кратко, точно. И вдруг хлопнул себя по лбу.
  - Забыл! - вскрикнул он.
  Все повернулись к нему.
  - Что? - почти шёпотом спросил Кибальчич.
  - Дверь в свою комнату закрыть забыл! - объяснил Халтурин и даже застонал, словно от зубной боли.
  - Во-от! - почему-то обрадовался Кибальчич. - Так вот оно в чём дело-то! Значит, расчёты мои верны, ошибки не было. Десять пудов динамита хватило бы слишком на то, чтоб три потолка пробить!
  Он победно оглядел присутствующих и торжественно пояснил:
  - Просто часть взрывной силы ушла в открытый дверной проём!
  Повисло какое-то странное молчание.
  Поднялся Желябов, заслонив своей массивной фигурой окно. К нему тут же подошла Софья Перовская, взяла его за руку.
  Желябов помолчал, сосредоточенно глядя на весёлое лицо Кибальчича и вдруг громко, коротко рявкнул:
  - Бред!
  Кибальчич изменился в лице, Анна Павловна побледнела. Михайлов с грохотом отодвинул стул от стола с самоваром. А Коля Морозов, стоявший возле печи, негромко произнёс:
  - Это, видимо, краткое резюме. На мой взгляд, слишком краткое...
  Все притихли, испуганно косясь то на Морозова, то на Желябова.
  И вдруг раздался густой сочный смех: смеялся Лев Тихомиров, или Тигрыч, как его называли друзья.
  - Ай да Андрей, - отсмеявшись, сказал Тигрыч. - Определил и, так сказать, систематизировал террористический акт, нечего сказать. Ай да Коля! Срезал ты Андрея!..
  И он погрозил пальцем Морозову.
  Теперь уж рассмеялись все.
  Но Михайлов, посмеявшись вместе со всеми, снова стал серьёзным.
  - Думаю, нам нужно обсудить один вопрос, - сказал он, когда наступила тишина. - Убиты девять солдат Финляндского полка, ещё двое при смерти. Гвардейцы будут нам мстить.
  Желябов, тоже вмиг став серьёзным, желчно сказал:
  - А пусть попробуют.
  Михайлов не ответил, помолчал. Все знали, что среди гвардейцев у Михайлова есть надёжные друзья и, стало быть, разговор этот начат неспроста.
  - Андрей, - наконец ровным голосом произнёс Михайлов. - Если ты хочешь померяться силой с гвардейскими полками, - воля твоя. Но в интересах нашей партии, нашего дела не ссорится с гвардией.
  Желябов открыл было рот, но передумал. Сидел с озадаченным видом, ни на кого не глядя. Даже на Соню Перовскую, с которой у них уже завязались не только дружеские отношения.
  - А кроме того, - словно и не было паузы, продолжал Михайлов, - убитые финляндцы - невинные жертвы.
  - Не только финляндцы, - угрюмо вставил Халтурин. - Там прислуга ещё...
  - Вот именно. - Михайлов поднялся, прошёлся взад-вперёд по комнате. - Отсюда моё предложение: впредь не предпринимать актов, в которых заведомо могут пострадать невинные люди.
  Желябов сказал:
  - Лес рубят - щепки летят.
  Михайлов круто развернулся к нему:
  - Люди - это не щепки, Андрей, - тихо сказал он. Подождал возражений, не дождался, и ровным голосом закончил:
  - Ставлю этот вопрос на голосование.
  - Без прений? - вдруг сказала Перовская.
  - Да какие уж тут "прения"!.. - буркнул Халтурин. - Дамочке-то, видно, невинную кровь проливать ещё не доводилось.
  Перовская вспыхнула, покраснела.
  - Доводилось, - вдруг сказал Михайлов. - Не хочу уточнять, но - доводилось...
  
  * * *
  В это же самое время проходило совещание в Зимнем дворце, в крыле, которого не коснулись последствия взрыва. Хотя запах гари, кажется, витал над огромным столом, за которым собрались министры, члены Государственного Совета, сенаторы, генералы.
  Выступал фельдмаршал Иосиф Гурко, исполнявший должность "временного" (что означало - чрезвычайного) генерал-губернатора столицы.
  Герой недавно отгрохотавшей Русско-турецкой войны, "сидения на Шипке", первый из русских генералов, увидевший шпили константинопольских минаретов, - сейчас он чувствовал себя не в своей тарелке. Одно дело - враг видимый и понятный (и не зря же газетчики прозвали его "генералом Вперёд"). Совсем другое - невидимый, затаившийся, раскинувший свою паутину по всей столице. Нет, по всей России!
  - Скажу прямо, - говорил Иосиф Владимирович, выставив вперёд большую, аккуратно расчёсанную на два угла бороду, но глядя в бумаги, лежавшие перед ним. - Зимний дворец охраняется из рук вон плохо.
  Министр двора Адлерберг привскочил, собираясь возразить, но император коротко взглянул на него и Адлерберг сел.
  - Караульные у подъездов часто даже не спрашивают пропусков у входящих, - бесцветным голосом продолжал Гурко. - Пропускают всех, кого будто бы знают в лицо. А лица меняются часто: только количество придворных во дворце перевалило за восемь сотен. Да прибавьте к тому прислугу, прачек, истопников... Разве всех упомнить? Да ещё караульному, вчерашнему деревенскому парню?.. Одеть мундир понарядней, подъехать в хорошей карете, взглянуть на караульного строго, - и можете входить хоть с бомбой, хоть с револьвером...
  Присутствующие стали переглядываться, пожимать плечами. Упоминание о револьвере, после покушения Соловьёва, было крайне неуместным.
  Иосиф Владимирович кашлянул.
  - А вы пробовали? - бесцветным голосом неожиданно спросил император.
  - Пройти во дворец? - уточнил Гурко.
  - Да, - кивнул Александр Николаевич. - Пройти по поддельному пропуску и пронести с собой... бомбу.
  - Я - нет, не пробовал, Ваше Величество, - нахмурившись, ответил фельдмаршал и неожиданно добавил: - А вот подполковник Судейкин, из сыскной полиции, по моей... гм... просьбе, так и сделал. Вошёл и вышел преспокойно! Причём, входя, тащил с собой пудовый чемодан... Прошу прощения: в чемодане были сложены кирпичи...
  Император улыбнулся краем рта. Коротко взглянул на Адлерберга, потом - на начальника III Отделения и шефа корпуса жандармов Дрентельна.
  Спросил:
  - А Третье Отделение было в курсе вашего... э-э... опыта?
  - Нет... - Гурко опустил голову ниже. - Иначе...
  И замолчал.
  Государь, казалось, решил прийти ему на помощь:
  - Ну, это, положим, понятно. Для чистоты эксперимента, так сказать.
  Вздохнул, побарабанил пальцами по бумагам. Произнёс прежним ровным голосом:
  - Продолжайте, Иосиф Владимирович.
  - Внутри дворца, - начал Гурко, - судя по докладам подчинённых мне полицейских и военных чинов, порядка тоже нет... Прошу господ присутствующих и вас, Ваше Величество меня извинить... Но я не барышня, и не в гости пришёл... Я должен сказать вам прямо эту солдатскую правду. Думаю, никто и никогда вам её больше не скажет... - Он передохнул, поправил ворот мундира, покосился на подскочившего министра двора Адлерберга и продолжал с нажимом: - Во дворце процветают воровство, пьянство, наушничество. Господа придворные - я, разумеется, не хочу никого обидеть лично, - пишут друг на друга доносы, кляузничают, подсматривают и подглядывают... Сплетни принимают невероятные размеры. В личные покои Государя может войти, под видом прислуги или придворного, кто угодно. Также доступны покои членов императорской фамилии...
  - Од-на-ко! - не стерпел, наконец, Адлерберг. Его как бы заросшее сивой шерстью лицо стало наливаться кровью. - Вы забываетесь!..
  Гурко молча уткнулся в бумаги. Потом поднял верхнюю, бросил в центр стола:
  - Вот докладная записка подполковника Судейкина, прошу покорно ознакомиться...
  Император сидел бледный, внимательно смотрел на фельдмаршала.
  Чёрные круги под глазами, поникшие плечи, - сейчас он никак не походил на своего бравого отца, Николая I, который даже в самые отчаянные минуты не терял "лица".
  - Сегодня утром, - продолжал Гурко, - я вторично за последний месяц обратился к Александру Владимировичу (Гурко кивнул в сторону Адлерберга) с просьбой допустить полицейских чинов, специалистов минного дела, во дворец с целью доскональной проверки. И услышал в ответ... - фельдмаршал перебрал бумаги, словно ответ был записан на одной из них. - Да-с, так вот... Услышал в ответ, что это "нарушение прерогатив Министерства двора". И что проверка уже ведётся. Силами того же Министерства... - Гурко сделал паузу, прочистил горло. - Но, господа... Ведь это то же самое, как если бы больной стал лечить сам себя, или преступник - прошу прощения, - определять степень своей вины...
  Тут Гурко оторвал взгляд от стола и обвёл присутствующих строгим взглядом. Император склонил голову, подперев рукой лоб. Взгляды прочих тоже были направлены куда угодно, но только не на генерал-губернатора.
  Пауза затягивалась, и теперь Иосиф Владимирович вдруг явственно ощутил, что его генерал-губернаторству приходит конец, что до отставки остались считанные дни. Если не часы.
  Но никаких особых чувств, кроме чувства облегчения, он уже не испытывал.
  - Да-с! - вдруг громогласно сказал он. - Правительство наше больно. Как и общество, впрочем. В таких условиях я не могу навести должный порядок в столице, и виселицы на площадях, думаю, тоже не помогут!
  Он поднялся. Государь теперь смотрел прямо на него.
  - Ваше Величество, - твёрдо сказал Гурко. - Разрешите мне подать рапорт об отставке.
  Государь медлил. И он, и Гурко, и все участники совещания знали: отставку Гурко получит. И знали: фельдмаршал безусловно прав. Но никаких внешних проверок допускать было нельзя. Во дворце есть тайны, которые не могут выйти на свет. НЕ МОГУТ!
  Император снова вздохнул, вспомнил о Кате Долгорукой, - только она одна и была сейчас его опорой и защитой. Только она...
  Кивнул фельдмаршалу:
  - Хорошо, Иосиф Владимирович, пишите рапорт. Я подпишу.
  Гурко буркнул: "Благодарю", сел, и до конца совещания просидел, уставясь в свои бумаги.
  В конце совещания было решено, что все министерства представят на Высочайшее Имя собственные проекты по усилению мер, направленных "к охранению существующего государственного порядка".
  Гурко вышел, испытывая почти лёгкость: бремя, давившее его последний год, было слишком тяжело.
  Его остановил на лестнице Государственный секретарь Егор Абрамович Перетц. Он глядел сочувственно.
  - Государь всё бы вам простил, - тихим, бесцветным голосом сказал Перетц. - Любую откровенность... Но про виселицы на площадях - это вы зря... Этого он не простит.
  Иосиф Владимирович посмотрел на Перетца задумчиво.
  - Что ж... - ответил. - Что сказано, то сказано. Однако, Егор Абрамович, на глазах у офицеров III Отделения таскать в Зимний динамит... Это, согласитесь, уже ни в какие рамки не лезет.
  Перетц вздохнул.
  - Согласен... Между нами: генерал-адъютанту Дрентельну тоже недолго осталось в своём кресле сидеть. Есть проект... - Перетц понизил голос, - что и Отделение, и корпус жандармов перейдут под начальство нового министра внутренних дел.
  Гурко слегка поморщился:
  - Слышал я об этих проектах...Не раз и не два. Разговоров много, дела нет.
  И, не прощаясь, двинулся вниз по лестнице.
  Внизу, когда адъютант подавал ему шинель, подумал о Перетце: "А господа демократы, с голоса англичан, постоянно талдычат, что у нас жидов-де притесняют...".
  И, уже отъезжая от дворца, проезжая сквозь кордоны жандармерии, вспомнил про дело, связанное с жидами.
  Несколько лет назад некий миллионщик по фамилии Эпштейн задумал купить... реку Волгу. Да-да, Волгу-матушку! Всю! Целиком! Со всеми притоками!.. И что же? Заявка Эпштейна благополучно прошла все инстанции, получила необходимые визы, кроме одной - какого-то мелкого, прямо сказать, ничтожного, - чиновника. А тот возьми - да и не поставь под бумагой свою закорючку! Мало того - поднял шум. Правительственная пресса тогда много об этом писала, но строго, безоценочно. Зато черносотенная печать оттянулась вовсю. А вот господа демократы-либералы - те вообще помалкивали. Неудобно им было про эпштейнов писать...
  Все думали: теперь упрячут этого Эпштейна в Вилюйск. Как бы не так! Банкиру принесли извинения с разъяснением, по каким причинам бассейн великой русской реки не может быть отдан в частные руки. Да-с...
  На миллионах господ банкиров "держится всё государство", как изволил заметить тогда наш министр финансов Абаза. Либерал и демократ! Кто-то из газетчиков по поводу этих самых банкиров тут же вспомнил и ядовито процитировал французского просветителя прошлого века: "Банкиры поддерживают государство, как верёвка поддерживает повешенного".
  Ох, времечко...
  
  * * *
  
  Документы
  
  Нервы так настроены, что поминутно рассчитываешь взлететь на воздух. Мы переживаем время террора с той лишь разницей, что парижане в революции видели своих врагов в глаза, а мы их не только не видим и не знаем, но даже не имеем ни малейшего понятия об их численности....
  Великий князь Константин Константинович,
  из дневника за 6 февраля.
  
  Государь вызвал меня в кабинет. Как и в других, прежде бывавших подобных случаях, он сохранил полное присутствие духа, видя в настоящем случае новое проявление Перста Божьего, спасающего его в пятый уже раз от злодейских покушений. Настоящий случай как-то особенно поразителен. Всякому приходит на мысль - где же можно искать спокойствия и безопасности, если в самом дворце царском злоумышленники могут подкладывать мины?
  Д. А. МИЛЮТИН, военный министр. Дневники.
  
  Бог охраняет своего Помазанника. Только Бог и охраняет его.
  М. Н. КАТКОВ, журналист и издатель.
  
  Остановить на себе зрачок мира - разве не значит уже победить?
  Г.В. ПЛЕХАНОВ.
  
  
  Глава II
  
  Петербург. Февраль 1880 года.
  
  Начальник петербургской полиции полковник Андриан Иванович Дворжицкий, впервые увидев городового со странной фамилией Кадило, только руками всплеснул.
  - Ну, надо же!
  - Что? Похож? - спросил пристав 2-й Московской части Надеждин. - Я сам, когда толком разглядел, ахнул. Даже, помнится, подумал: уж, часом, не близнецы ли? Да вот возраст не совпадает...Не говоря уж о положении...
  Он хмыкнул.
  - М-да-а... - задумчиво протянул Дворжицкий. - И вы полагаете, что именно внешность и была причиной столь странной дружбы между покойным министром внутренних дел Маковым и этим... Кадилой?
  Надеждин пожал плечами, как бы говоря: все документы - записки из МВД квартальному и околоточному, протокол опроса Кадило, справка из жандармского управления, в которое городовой угодил, скорее всего, по чистой случайности, - словом, всё в деле имеется. И дело это Надеждин передал Дворжицкому из рук в руки.
  Они сидели в наёмной карете, стоявшей на Кузнечном, неподалёку от рынка, и разглядывали в окошко бравого городового с дурацкой фамилией. Городовой, в свою очередь, грозно поглядывал на прохожих. Потом, заложив руки за спину, начал прохаживаться. Прикрикнул на мальчишку-разносчика, путавшегося под ногами. Повернувшись спиной к карете, из окошка которой за ним наблюдали, уставился на афишу, наклеенную на афишную тумбу. Афиша была свежей, а содержание её...
  "Фантастическая мадам Де Филиппо снова в Петербурге! Каждый вечер - в "Демидроне!".
  Кадило, разглядев афишу, сначала попятился, а потом встал столбом.
  На афише была изображена сама фантастическая мадам в полный рост. Она была в коротких панталонах с рюшечками, с голыми коленками и руками. И при этом недвусмысленно хлопала себя по ляжкам!
  Остолбенев, Кадило пялился на афишу. Потом повернулся. Грозно нахмурился. Он знал, что необходимо что-то предпринять. Но что?
  Он плюнул в снег, пробормотал: "Срамота!", и покосился по сторонам.
  Взгляд его упал на того самого мальчишку-разносчика. Кадило по-тараканьи пошевелил усами и рявкнул:
  - А ты чего уставился?
  - Дык... интересно! - смело ответил мальчуган, вытягивая гусиную шейку: фигура городового загораживала афишу.
  - Чего тут интересного? - сказал Кадило ещё более грозно. - Одно непотребство - и всё! Ишь, распустили вас тут! Небось, сам-то, от горшка два вершка, а уж куришь, а то и в кабак уже ходишь? А?..
  - Что ты, дядя! - сказал мальчишка. - Ежели хозяин учует, что от работника спиртным разит, так он...
  - Ма-алчать! - рявкнул Кадило. - Я тебе сейчас учую! Ишь, разговорился! Ты в какой лавке служишь? Вот я сейчас...
  Мальчишка засмеялся, присвистнул и начал пятиться, корча рожи и высовывая язык.
  Вокруг них начинала собираться толпа.
  
  * * *
  
  - Гм-м... - промычал Надеждин. - Андриан Иванович, не прекратить ли...
  Он запнулся.
  - Что прекратить? - усмехнулся Дворжицкий. - Расклейку афиш?..
  Он велел кучеру трогаться.
  И снова усмехнулся.
  - А вы ещё не бывали в "Демидроне"? - почти игриво спросил Дворжицкий и даже подтолкнул Надеждина под локоть. - Девица действительно фантастическая. Однако это вовсе не то, что думает публика, исходя из мазни художника на афишках... Мадам де Филиппо - это, я вам скажу... Это же искусство! Танец!
  Надеждин хмуро отозвался:
  - Сам не видел. Но мне докладывали: раздевается эта мадам до, прошу прощения, трусов, и хлопает себя, опять же прошу извинить покорно, по заду... Которым вертит перед глазами почтенной публики... Впрочем, публика, конечно, в восторге...
  Дворжицкий помолчал. Когда карета повернула на Гороховую, сказал:
  - Наша публика - тот же древнеримский плебс: в восторг приходит от любой пошлости. В особенности от вида разврата и... - Он помедлил: - Крови...
  Приоткрыв дверцу кареты, чтобы сойти на мостовую, сказал:
  - А вашего городового переставьте пока в более спокойное место. Не нужно ему сейчас лишний раз внимание публики к себе привлекать. Вы меня понимаете?
  - Понимаю, ваше превосходительство, - бодро отозвался Надеждин. - Чего тут не понять. Служба.
  Они расстались.
  
  * * *
  
  Кадило, прогнав мальчишек, снова уставился на афишу, долго смотрел на развратные руки и коленки танцорки. Потом плюнул и перекрестился:
  - Срамота! Истинно, срамота, спаси и помилуй мя, Господи!
  
  * * *
  
  Градоначальник Александр Елпидифорович Зуров слушал доклад Дворжицкого невнимательно. Андриан Иванович уже знал: зашаталось кресло под боевым генералом Зуровым. И давно зашаталось: со дня взрыва в Зимнем. Слава Богу, Государь тогда не пострадал. Но девять гвардейцев Финляндского полка погибли на месте, ещё двое скончались от ран, а всего пострадали около 80 человек. И крови было столько, что специальные команды из рядовых жандармов сформировали: отмывать кровь.
  - Ну... Да! - Зуров поднял на Дворжицкого горящие угольные глаза. - Так какого вы мнения об этом городовом?
  Андриан Иванович слегка сбился. Откашлялся.
  - Я говорю, Александр Елпидифорович, городовой Кадило был примечен ещё прежним министром внутренних дел Маковым... О намерениях Макова в отношении городового теперь ничего определённого сказать нельзя...
  Зуров пожал плечами:
  - Ну, при чём же тут Маков?
  Дворжицкий снова слегка сбился:
  - Да, действительно... Так вот, о городовом. Мне кажется, следует направить его прямо к Государю, с соответствующим рескриптом.
  - И что же будет написано в этом рескрипте? - почти насмешливо спросил Зуров.
  - Наше предложение, Александр Елпидифорович... Использовать невероятное сходство этого городового...
  Зуров прервал полковника взмахом руки.
  - Знаете, я уверен, что Государю отнюдь не придутся по вкусу такие фокусы... И вообще. Хватит на сегодня. Мне ещё ехать в Аничков дворец для доклада.
  Дворжицкий слушал молча, не моргая.
  - Да, да... в Аничков... Положение в столице сейчас таково, что... А тут ещё празднование восшествия на престол... Коротко, Андриан Иванович. Если хотите, я доложу цесаревичу о ваших предложениях. А лучше - если вы сами доложите. А?
  Дворжицкий медленно кивнул:
  - Не смею вас беспокоить, - странным, глухим голосом сказал он. - Если позволите, я выйду с нашими предложениями к цесаревичу.
  Зуров порывисто поднялся с кресла.
  - Вот-вот! - почти обрадовано произнёс он. - Лучше уж вы сами. Ваша идея - вам и ответ держать. Так?
  - Так точно, ваше превосходительство! - отчеканил Дворжицкий. И по его лицу невозможно было определить, доволен ли он таким поворотом дела, или нет.
  Но когда он выходил из кабинета градоначальника, лицо его сделалось таинственным и даже спокойным: он был доволен.
  Не надо беспокоить цесаревича. Именно цесаревича-то - и не надо.
  Дворжицкий знал, к кому обратиться. И, даже не заходя в свой кабинет, поехал к генерал-губернатору Гурко.
  
  * * *
  
  Гурко встретил неприветливо. Во-первых, уже собрался в отставку, во-вторых, любые проекты по противодействию террористам уже давно и твёрдо считал полумерами, глупостями, игрой в жмурки. Государство стоит лицом к стенке и громко, много-много раз, предупреждающе вопит: "Кто не спрятался - я не виноват!"
  Андриан Иванович не смутился прохладным приёмом.
  - Садитесь, Андриан... э-э... - Гурко сделал вид, что забыл отчество Дворжицкого.
  - Иванович, - подсказал Дворжицкий.
  - Да-да... - Гурко поморщился. - Прошу простить. Годы берут своё... отчества забываю.
  - Понимаю, - кивнул Дворжицкий.
  И молча положил на стол перед Гурко фотоснимок. На нём был изображён румяный, с глазами навыкат, усатый человек.
  - Что это? - удивился генерал-губернатор.
  - А вы извольте присмотреться, ваше высокопревосходительство, - сказал Дворжицкий. - Ничего знакомого не улавливаете?
  Гурко взял снимок, долго разглядывал. Внезапно пробормотал:
  - Боже мой! - и почти судорожно вцепился в карточку. Даже повернул её так и этак, да ещё и на обороте посмотрел. Там было оттиснуто: "Фотографическое заведение Александровского", и адрес.
  - Что... Кто это? - вскричал Гурко.
  - Наш петербургский городовой. По фамилии Кадило. Несколько лет прослужил во 2-й Московской части в околотке Никифорова, сейчас переведён в подразделение околоточного Яковлева.
  Гурко непонимающе смотрел на Дворжицкого. Наконец проговорил:
  - Кадило, говорите? Городовой?
  - Так точно.
  - А где вы эту фотокарточку раздобыли?
  - Да там же, в фотографическом заведении Александровского. Попросил напечатать мне копию. Кадило, как видите, в праздничном пиджаке. Александровский - а это наш человек, проверенный, - рассказал, что Кадило жениться собрался и карточку хотел вручить в подарок невесте.
  - Так... - Гурко отложил карточку, и, всё время поглядывая на неё, сказал: - Теперь давайте с самого начало, прямо, без экивоков. И, прежде всего: кто ещё об этом знает?
  - О сходстве? Думаю, многие знают, да значения не придают. Ну, представьте эту, простите, орясину в мятой полицейской форме где-нибудь у булочной. Стоит, руки за ремень, и на обывателей покрикивает. Какое уж тут "сходство"...
  Гурко кивнул.
  - А кто вам-то, Андриан Иванович, этого городового показал и прямо указал на сходство?
  Дворжицкий выпрямился в кресле. На лице отразились сомнения.
  - Указали не прямо... - наконец выговорил он. - Косвенно. Вам известно, что покойный министр внутренних дел Маков с этим городовым личное знакомство завёл?
  - Кое-что слышал... - ответил Гурко.
  - По какому случаю завёл, и что там между ними далее происходило, честно скажу, не знаю. Потом двух доверенных лиц Макова убили при самых подозрительных обстоятельствах. И оба они пользовались какими-то секретными услугами этого самого Кадило.
  - Вот как?
  - Да-с. Одного, Филиппова, нашли зарезанным на Обводном канале, а второй, Севастьянов, был застрелен на берегу Невы, почти напротив "Крестов".
  - Так, - сказал Гурко. - А потом и Макова то ли зарезали, то ли сам зарезался и утопился.
  - Вот именно, - подтвердил Дворжицкий.
  Оба замолчали. Потом Гурко переложил фотокарточку поближе к Дворжицкому, сцепил волосатые кулаки на столе и сказал:
  - Теперь вопрос: что вы предлагаете?
  Дворжицкий словно ждал: подскочил, понизил голос и стал быстро говорить, время от времени показывая на карточку городового.
  Гурко слушал, становясь всё внимательней. Но потом вдруг улыбнулся.
  - Прошу простить, Андриан Иванович. То есть, вы хотите сказать, что это лицо... этот ваш городовой... Как его? Да, Кадило... Так вот, что он, при таком несомненном сходстве, мог бы заменять Его Величество на прогулках, а также при прочих появлениях в общественных местах?
  Дворжицкий, прерванный на полуслове, обиженно помолчал.
  - Не совсем так... Его Величество, конечно, вряд ли согласился бы...
  - Да уж! - не без яда заметил Иосиф Владимирович.
  - У меня другая мысль, - не без труда продолжил Дворжицкий. - Городового можно использовать в качестве приманки...
  Он внезапно покраснел.
  Гурко же, наоборот, совершенно неожиданно развеселился, хохотнул и протянул:
  - А-а!.. Ну, теперь я наконец понял ваш... прожект. Использовать этого Кадилу как живца.
  Он рассмеялся. Внимательно посмотрел на Дворжицкого.
  - Что ж... - сказал, пряча улыбку в усы. - Ловля на живца - это, видимо, один из наших полицейских приёмов...
  Дворжицкий вскочил:
  - Я попросил бы вас... - с натугой произнёс он.
  - Ну-ну. Успокойтесь. Мы ведь не первый год знакомы, Андриан Иванович. И лично вас я ценил и ценю... Но, видите ли, дело в том, что на мой взгляд всё это совершенно пустая затея. Думаю, что и император, и его ближайшие советники отнесутся к вашему предложению, как к глупой комедии.
  Дворжицкий молчал.
  - Да сядьте же вы! - слегка повысил голос Гурко. Помолчал, собираясь с мыслями. - Вы же знаете, что мои полномочия истекают не далее, как... - Он листнул настольный календарь. - Да, через пять дней. Прямо сказать, я уже не имею власти генерал-губернатора...
  Он замолчал. Дворжицкий, истолковав его молчание по-своему, поднялся. Сказал почти официально:
  - Да, я знаю. И прошу простить меня за мою опрометчивость. Надеюсь так же, что наш разговор навсегда останется между нами...
  Гурко крякнул.
  - Уж это - будьте покойны, - буркнул он. - Честь офицера всегда при мне... Но вот что я хотел вам предложить... Насколько я понимаю, в Зимнем есть только один человек, способный вас понять и оценить ваше предложение... Точнее, особа... Другой вопрос - как до этого человека добраться. Боюсь, что даже ваших связей здесь будет недостаточно.
  - Я полагал, - сказал Дворжицкий, - обратиться прямо к Его Величеству.
  Гурко бросил на него короткий взгляд.
  - Это, конечно, мысль. Однако, зная характер Государя...
  И Иосиф Владимирович с некоторым сомнением покачал головой.
  Дворжицкий постоял, думая, что должен войти адъютант Гурко. На языке у него уже вертелись слова разочарованного прощания, когда фельдмаршал внезапно поднял голову:
  - А знаете, что? Попробуйте встретиться с членом Государственного Совета Егором Абрамовичем. Наедине. Он вхож и к Государю. И к императрице, и к... - Гурко слегка запнулся. - К той особе, которая... Коротко: вы понимаете, что я имею в виду. Наш государственный секретарь человек незаметный и... немой. Даже если он и не сможет вам помочь, по крайней мере, мысль вашу сохранит в тайне.... М-да... - по-старчески пожевал губами Гурко, вспоминая Перетца. - Не человек, - могила...
  
  * * *
  
  - Стой! - крикнул Андрей Пресняков извозчику и выпрыгнул на снег.
  - Выходить, что ли? - донёсся голос изнутри пролётки.
  - Выходи. Дальше ехать некуда...
  Александр Жарков с явной неохотой вылез из экипажа, оглянулся. Снежная крупа, бившая наискось, ничего не давала рассмотреть. Только силуэты грязно-серых домов, белую широкую ленту реки да, кажется, мост неподалёку.
  Пресняков расплатился с извозчиком, и тот сразу же хлестнул лошадь.
  - Где это мы? - спросил Жарков. В его голосе послышались тревожные нотки. - Кажется, собирались к рабочим бумажной фабрики Воронина? На заседание рабочего кружка? А тут... Я даже не разберу...
  - Ничего, сейчас всё узнаешь, - деловито сказал Пресняков.
  Он тоже поглядел по сторонам и вдруг сказал:
  - До моста далековато, да и на шпиков можно нарваться. Давай-ка прямо по льду. Тут, кажется, тропка натоптанная есть...
  Жарков пожал плечами.
  - Можно и по льду... А только рабочие...
  Андрей промолчал, спустился к реке и зашагал по едва заметной тропинке, переметённой снегом.
  Жарков шагал следом. В одном месте поскользнулся, едва не упал. Отряхиваясь, недовольно заметил:
  - Рабочие-то, говорю, ждут. А мы вон где... Это, кажется, Гучков мост?
  - Он, - на ходу ответил Пресняков.
  Жарков прошёл ещё немного, и снова не выдержал:
  - Да мы куда прёмся-то?
  - Скоро придём, не волнуйся...
  Жарков с тоской поглядел на противоположный низкий берег, с тёмными, похожими на бараки или склады строениями. Неподалёку темнели вмёрзшие в лёд баржи, и - ни одного огонька. Только ближе к Гучкову мосту тонким тускнеющим пунктиром убегали во тьму фонари.
  От снежной крупы здесь было почти светло. По крайности, тропинку можно было различить. Жаль вот, что на тропинке-то никого, кроме них двоих, не было.
  - Мы тут срежем, - глухо сказал вдруг Пресняков. - И как раз к рабочим баракам завода Яковлева выйдем...
  - Ничего себе, "срежем"! - уныло отозвался Жарков и замолчал.
  Хоть бы единый человек где... Да ещё крупа эта режет...
  И зачем им идти на завод Яковлева?
  Жарков устал, то и дело поскальзывался - на середине реки ветер сметал снег, под ногами - лёд. И по нему барабанит крупа, словно... словно...
  Он не успел додумать. Только мелькнули в голове барабанщики... И внезапно, тяжко стукнув, замерло в груди сердце от догадки: барабанщики, виселица, ступени на эшафот...
  Внезапно где-то далеко грохнуло, да так, что лёд выскользнул из-под ног. Жарков упал в очередной раз, потерял шапку.
  - Чего это? - в страхе спросил он.
  - Это? - Пресняков остановился, повернулся к нему. Руки он по-прежнему держал в карманах. - Это взрыв.
  - Какой взрыв? - Жарков стоял на коленях, машинально возя вокруг себя руками в поисках шапки.
  - Известно, какой... - Пресняков усмехнулся. - Ты разве не знаешь, что половина столицы заминирована?
  - Ась?? - изумился Жарков. - Как так "заминирована"?
  - А вот так. Зимний, Сенат, Штаб, Николаевский мост, почти весь Невский... Повсюду провода закопаны, ещё по осени. Видно, сейчас время пришло: взрывают...
  Пресняков странно повёл плечами, будто ёжась от пронизывающего ветра.
  - Только нам до этих взрывов дела нет... - сказал Пресняков, вынимая что-то из кармана пальто. - У нас другое дело... Решение Исполкома зачитывать, или обойдёмся? А то тут темновато...
  - Что-то я... - Жарков хотел сказать "ничего не пойму", и не смог, губы словно онемели.
  Пресняков неотрывно глядел на него.
  - Иуда ты, Жарков, - скучным голосом произнёс он. - Люди по тюрьмам годами сидят, и ничего, терпят. А ты недельку посидел, - и всех продал.
  - Я? - снова удивился Жарков.
  Весь этот разговор словно чудился ему, словно всё это происходило во сне.
  - Да я... В крепости... На воде и хлебе... Да меня жандармы... - выговорил он, чувствуя приближение чего-то страшного.
  - Врёшь ты всё, Жарков, - оборвал его Пресняков. - Тебя в московском централе полиция обедами из ресторана кормила. А ты, иуда, в прошлом декабре всю типографию "Чёрного передела" сдал. Да и не только типографию. Это они, товарищи твои, сейчас на хлебе и воде, в каменных мышеловках... А ты здесь, на воле... Да ещё и агитировать снова собрался.
  Пресняков махнул рукой: дескать, да что с тобой говорить.
  - Короче, именем социалистической революционной партии Жарков Александр Яковлевич приговаривается...
  Тут Жарков неожиданно резво попытался вскочить.
  Не успел: Андрей приложил его в лоб тяжёлым кистенём.
  Жарков распластался на льду. Из головы ручьём побежала кровь, но Жарков был жив, и даже не потерял сознания. Пока Пресняков озирался - не увидел ли кто, - Жарков вскочил и бросился в сторону берега, вопя, что есть силы:
  - Люди добрые! Христиане! Убива-ают...
  Пресняков догнал его в несколько прыжков, и снова ударил кистенём - в затылок.
  Жарков внезапно замолчал и беззвучно рухнул лицом в снег. Пресняков присел на корточки, поглядел.
  Жарков вдруг повернул голову. Лицо - белее снега, и на этом лице - огромные, страшные глаза. Наверное, такие же глаза бывают у телят, когда они стоят в очереди на бойню.
  - Пощади... - с трудом проговорил Жарков. - Кровью искуплю... Не убивай... У меня деньги есть, отдам. Всё сделаю, что скажешь... Я ведь и наборщиком могу, и печатником... Руки, говорили, золотые...
  Пресняков молчал.
  - Ради Бога... Ради матери твоей... Прошу... Разве ж я думал... Обманули меня... Я с 76-го года в револю...
  Он внезапно замолчал.
  Андрей склонился ниже.
  Кажется, Жарков ещё дышал. Страшные глаза его были забиты снегом. Расцарапанные до крови, с обломанными ногтями пальцы судорожно сжались.
  Пресняков достал из другого кармана тряпку, размотал, примерил к ладони кинжал.
  Закрыл глаза и ударил Жаркова под левую руку, в рёбра, где сердце. Ударил раз и другой, не понимая, почему кинжал натыкается на что-то твёрдое...В рёбра, что ли, попадает?..
  - Христом Богом молю! - внезапно явственно выговорил Жарков.
  - Поздно, Жарков, поздно... - прохрипел Пресняков. Он перевернул Жаркова на спину и начал гвоздить кинжалом грудь, пока не упарился.
  Кровь схватывалась на морозе, снег быстро заносил лежавшую на льду фигуру.
  Пресняков поднялся, вытер кинжал о полу жарковского пальто. Завернул в тряпочку и спрятал в карман.
  Поглядел ещё: вдруг живой ещё? Но нет. Теперь уж точно - кончено.
  Огляделся по сторонам и быстро зашагал к мосту, без тропинки, и вскоре исчез в снежной круговерти в тени тёмной громады моста.
  
  * * *
  Александр Михайлов ожидал Преснякова. Ходил из угла в угол, слушал, как в соседней комнате Анна Павловна и Соня убирают со стола. Ворчали, что сильно накурено: теперь придётся форточку открывать, а на дворе мороз, всю квартиру выстудит.
  Пресняков пришёл без четверти одиннадцать.
  Михайлов, - всклокоченный, бледный, - накинулся на него:
  - Андрей! Где тебя носит? Ведь запросто на патруль мог нарваться!
  - А я и нарвался, - спокойно ответил Пресняков, усаживаясь в кресло у печи. - Извини: озяб... Так вот, патрульный жандармский унтер сказал: "Поздно-де шляетесь, молодой человек!".
  Пресняков усмехнулся. Он действительно выглядел моложе своих лет.
  - "Небось, - жандарм говорит, - зазноба у тебя на Васильевском острове, а?" Я через Васильевский шёл, - пояснил Пресняков.
  - И дёрнул же тебя чёрт кругами ходить! - не выдержал Михайлов. Тоже сел, верхом на стул, упёр локти в спинку. - Ну?
  - Что "ну"? - Пресняков смотрел ясными, чистыми глазами. - Отпустили меня жандармы. Велели с девками до десяти часов вечера управляться...
  Он хмыкнул. Потом помрачнел и задумался.
  Михайлов отрывисто спросил:
  - Где Жарков?
  Пресняков повёл плечами.
  - На льду лежит, у Гучкова моста...
  Михайлов молча ждал продолжения.
  - Я его сначала кистенём хватил... Дважды... - Пресняков насупился, глядя на свои красные с мороза руки. - Ну, зачитал приговор. А потом, значит, ножом. Нож - там, в пальто, в прихожей: в тряпочку замотан...
  Он вдруг насупился и сурово сказал:
  - Вот что, Саша. Ты меня на эти казни больше не отряжай... Уж лучше Зимний взорвать, чем так... Лёд вокруг Жаркова на сажень в крови. Кровь горячая, и мороз не помешал... В лёд въелась...
  - Да что ты о крови-то! - вскричал Михайлов и снова вскочил, заходил по комнате. - Ведь Жарков - предатель! Сколько людей из-за него на каторгу пойдёт, а? Жарков типографа выдал, тот - ещё кого-то, а там и следующего взяли... Далеко тянутся ниточки от каждого такого Иуды. Далеко! И неужели тебе Жаркова жаль?
  Пресняков подумал. По-прежнему разглядывая свои руки, вздохнул:
  - Не то, чтобы жаль... А... жаль.
  Он криво улыбнулся, взглянул в глаза Михайлову:
  - Хватит. Не могу я палачом служить. Даже для революции.
  Михайлов от удивления снова сел, словно ноги подкосились.
  - Ну... однако...
  Поворошил шевелюру, потеребил усы и бородку.
  Потом, развернувшись к Преснякову, положил ему руку на колено:
  - Я понимаю тебя, Андрей. Понимаю... Но кто-то же должен это делать, а?
  Пресняков медленно пожал плечами:
  - А вот ты сам и попробуй...
  Михайлов вскочил, уронив стул.
  - А это уже... уже... грубо, Андрей. Да! Грубо!..
  - А ножом в грудь колоть, - спросил Пресняков, - Под рёбра... не грубо?
  Михайлов неожиданно выругался, убежал в другую комнату. Через некоторое время вошла Анна Павловна Корба, гражданская жена Михайлова. Внесла самовар, чайник, конфекты...
  - Вот, Андрей, чайком погрейтесь, - сказала она обычным ровным голосом.
  Пресняков кивнул, но с места не тронулся.
  Анна Павловна сама налила ему чаю, спросила:
  - Вам послаще?
  Пресняков снова угрюмо кивнул.
  И только когда горячий подстаканник оказался у него в руках, поднял голову:
  - Спасибо, Анна Павловна. Не забуду вашу доброту...
  Анна Павловна сказала:
  - Да разве ж это доброта? Пустяк какой...
  Подошла, тронула Преснякова рукой: как бы погладила.
  - Ну, успокойтесь. Всё можно решить, обо всём договориться...
  Она вышла, и тут же появился Михайлов. Сел к столу, разгрыз кусок сахару, отхлебнул чернейшего неразбавленного чая.
  - Н-да, - наконец сказал он. - У нас тут и так диспут вышел, а теперь ты... Всё про Зимний. Халтурин, когда узнал, сколько человек убито да покалечено, тоже, вот как ты сейчас, в позу встал: всё, дескать, никаких подобных взрывов больше не надо. С Желябовым сцепился. Ну, Андрея Желябова, сам знаешь, - не переспоришь. К тому же за Желябова Баранников, Фроленко и Перовская вступились... А за Халтурина - Морозов... Короче, как в стихотворении Лермонтова: у Казбека с Шат-горою вышел разговор...
  Он ещё отхлебнул чаю.
  - А ты? - мирно спросил Пресняков.
  - Что - "я"? - удивился Михайлов, поперхнувшись чаем.
  - Ты-то, Александр - за кого?
  Михайлов с треском отставил стакан. Снова оседлал переставленный стул.
  - Ну, если честно, - тут я за Халтурина был.
  - И чем дело кончилось? - всё тем же спокойным тоном спросил Пресняков.
  - Да пока ничем! - оживился Михайлов. - На расширенном заседании террористической группы Исполкома будем решать. Лично я так думаю: невинные люди при терактах страдать не должны.
  Он посмотрел на Преснякова, близоруко щурясь. Внезапно поднял палец и произнёс почти сердито:
  - Не-вин-ные! - отставил стул от стола, пересел, опустил подбородок на руки, сложенные на спинке стула. Вздохнул и добавил тихо: - А Жарков - виновен...
  - А я думаю, - медленно проговорил Пресняков, - что сейчас у нас не теория должна быть в повестке... Хотя, конечно, это не совсем теория... Сейчас мы должны Квятковского спасать.
  Михайлов пробурчал что-то о трудностях такой операции и недостатке людей.
  Пресняков поднялся, поставил пустой стакан на стол.
  - Ты куда? - встрепенулся Михайлов.
  - В прихожую, - ответил Пресняков. - Хочу тебе окровавленный нож показать.
  - Стой! - быстро крикнул Михайлов. - Не надо... Не надо показывать... Я и так всё понимаю. Вот что. Сейчас, после взрыва, решено всем временно, на несколько месяцев, уйти на карантин. Так что можешь отдохнуть, в Финляндию съездить... Раньше мая вряд ли соберёмся...
  - Это хорошо, - сказал Пресняков.
  - Думаю, в мае... - Михайлов взглянул на Преснякова. - А, ладно, завтра... Идти к Анюте, она тебя проводит в комнату, где постель приготовлена...
  Он поднялся.
  - И... спасибо за сегодняшнее дело, брат.
  Пресняков промолчал.
  - Мир? - не унимался Михайлов, протягивая руку.
  - Мир, - сказал Пресняков, ответив на рукопожатие. - Худой мир, как говорится, лучше доброй ссоры...
  
  * * *
  
  Санкт-Петербургское жандармское управление. Февраль 1880 года
  
  - Ну-с, Александр Владимирович, время пришло.
  Начальник III Отделения и шеф корпуса жандармов Дрентельн стоял во дворе Санкт-Петербургского жандармского управления. В дальнем конце двора, у конюшен, какой-то унтер то ли выгуливал, то ли пытался приручить чёрного, как ночь, жеребца.
  Генерал-майор Комаров, начальник петербургского жандармского управления, стоял рядом - строгий, подтянутый.
  - И кого же на ваше место, Александр Романович, прочат?
  Генерал-адъютант свиты покашлял. Ответил деланно бодрым голосом:
  - Свято место, как говорится, пусто не бывает...
  Он взглянул на Комарова:
  - Да, верно, ваши разведчики в Зимнем всё уже разузнали и донесли, а?
  - Думаю, что не всё, - деликатно ответил Комаров. - Да и какие у жандармов разведчики? Всё самим делать приходится...
  - "Своими руками", значит? Хе-хе...
  Дрентельн понизил голос, хотя караульные жандармы и адъютант Дрентельна находились довольно далеко.
  Они стали неторопливо прохаживаться по двору, от подъезда - до арки и обратно. Арка, замкнутая решётчатыми воротами, отделяла двор от Фонтанки: оттуда слышались голоса прохожих, скрип санных полозьев.
  - А, кстати, - сказал Дрентельн. - Вам удалось поймать этого полоумного Убивца? Третьего брата, как бишь его?..
  Комаров, слегка изменившись в лице, ответил кратко:
  - Нет.
  - А что ж так?
  - Ну... Ловим, - буркнул Комаров; ему было крайне неприятно напоминание об Антоне Старушкине.
  - А-а! - понимающе протянул Дрентельн. - Это, Александр Владимирович, потому, что всё вы своими руками сделать пытаетесь! А такой, как этот ваш Убивец, в руки не дастся!
  Комаров помолчал:
  - Что же вы хотите, чтоб я на него наших мастеров натравил?
  Дрентельн остановился:
  - Мастера... Не такие уж они и мастера, надо признать, - угрюмо сказал он. - Если уж до взрыва в Зимнем дворце допустили...
  Он замолчал. Ему не хотелось говорить о созданном год назад сверхсекретном подразделении столичной жандармерии, прозванном самими же жандармами "эскадроном смерти". По мысли Дрентельна, этот эскадрон должен был противостоять террористам, действуя их же методами. Но вместо противостояния вышел - пшик. Террористы - профессиональные убийцы, им Зимний взорвать - что новогодней хлопушкой треснуть. Да и прятаться, жить под чужими фамилиями, постоянно меняя квартиры, они давно научились. Угонись-ка за такими! А у жандармов, даже прошедших особый отбор и краткий курс обучения, - дисциплина, армейские порядки, устав, неписаный кодекс чести, оглядка на старших по званию и... на закон.
  Да, на закон! Хотя террористы этот закон сплошь и рядом с лёгкостью переступают.
  Вот, после взрыва в Зимнем, послали трёх агентов в Европу, в Париж: посодействовать русскому посольству в выдаче народовольца Гартмана, а в крайнем случае - ликвидировать этого опаснейшего революционера. И что? Гартмана-то они нашли, но... в самом посольстве, где он скрывался от французской полиции!
  Граф Орлов, русский посланник в Париже, в узком кругу прямо говорил: французы, в общем, и не против выдачи Гартмана, но... Во-первых, теперь вся Европа напугана: а ну, как русские террористы в отместку начнут взрывать всё подряд, от Тюильри до Эйфелевой башни? А во-вторых... Орлов откровенно признавался: "В случае выдачи Гартмана нетрудно угадать, какая постигла бы его судьба; во всякой другой стране можно вполне довериться суду, а я знаю, что такое наш российский суд, когда дело идет о политическом преступлении; несчастного приговорили бы к смерти, даже порядочно не выслушав его".
  И это - посланник императора, на жизнь которого только что было осуществлено предерзкое и злодейское покушение!
  Пока агенты Охранки пытались добраться до Гартмана, он добился права политического убежища и перешёл под охрану французских агентов...
  Дрентельн вздохнул и сказал:
  - А на моё место прочат, как вы, вероятно, уже слышали, генерал-майора Свиты Черевина: он с 4 марта исполняет обязанности товарища министра внутренних дел... И, видимо, к его должности вскоре прибавится "исполняющий обязанности шефа жандармов"... Каково, а?
  - Значит, надо полагать, решено-таки всю власть передать МВД, - сказал Комаров.
  - Да, надо полагать, - буркнул Дрентельн. Помолчал и добавил: - Думаю, это их происки.
  - Лигеров? - прямо спросил Комаров.
  Дрентельн искоса взглянул на него и промолчал.
  
  * * *
  
  ПЕТЕРБУРГ. Васильевский остров. Февраль 1880 года
  
  Кадило, намяв вволю сдобное, пышное тело Мадли, упарился. Набросил на голую грудь полушубок, взял цигарку, спички.
  - Рейтузы-то тёплые надень! - сонным голосом проговорила Мадли.
  Кадило махнул рукой, сунул ноги в валенки. Рейтузы Мадли сама купила: тёплые, с ворсом, офицерские. Сквозь них никакой мороз не пробирал, хоть весь день стой на посту. Но сегодня дежурства не было: квартальный с разрешения околоточного предоставил Кадило двухдневный отдых. Ради свадьбы. И даже конверт с деньгами вручил - от околоточного.
  - Вишь ты, как меня, стало быть, ценят! - гордо говорил Кадило, показывая Мадли десятирублёвый билет.
  И Мадли тоже глядела восхищённо то на Кадило, то на билет, хлопая пушистыми, длинными чухонскими ресницами.
  После душной, тёмной избы свежим воздухом словно окатило: вся одурь прошла.
  Кадило прошёлся по двору, глядя, всё ли на месте, нет ли непорядка. Засмолил цигарку и, облокотившись о заборчик, отделявший огород от двора, задымил.
  Вокруг было темно и тихо. В небе плыли длинные, полосками, белые облака, то и дело заслоняя ясный месяц. Звёзды россыпями блестели на небе. Хорошо!..
  Кадило переминался с ноги на ногу: морозец пощипывал за голые коленки. Под ногами похрустывал снежок, и в душе Кадило было спокойно и радостно. Вот, женились, наконец. Теперь и на людях с Мадли показаться не зазорно. Да и сам... Хозяин! Дом, банька, огород, сараи... Всё как у людей. Надо бы ещё кобеля завести, на цепь посадить. А как же? Время нынче не спокойное, по ночам шалят. Даже тут, в чухонском районе.
  Да и район-то хороший. Чистый, опрятный. Пьяниц не видно. Жаль вот, что фонарей нету, да улица горбатая: ещё когда строились, тыщу лет назад, опилками грязь на дороге засыпали. Вот и приподнялась улица, так что усадьбы оказались внизу. По весне талая вода погреба затопляла. И не уходила: некуда ей уходить было, внизу - топь. Значит, каждую весну, после паводка, надобно воду откачивать... Ну, ничего. Кадило придумает чего-нибудь. Он на все руки... Помпу соорудит, с кишкой...
  Приятные мысли были прерваны. Прямо перед глазами Кадило, будто из ничего, выросла странная приземистая фигура. И сказала неожиданно тонким голосом:
  - Здорово, Борька. Узнал?
  Кадило замер с не донесенной до рта цигаркой.
  Фигура сделала шаг, потом другой. Почти вплотную приблизилась к Кадило, разогнулась. Выглянул месяц. Кадило разглядел женскую кацавейку, платок вокруг головы, и надетую прямо на платок мужскую шапку. Лицо было белым, каким-то наполовину мальчишечьим, наполовину - старушечьим. Тонкие губы кривились.
  - Вижу, не узнал... - голос внезапно погрубел. - Али забыл, как я летом вас двоих, с мадамой твоей, в пролётке катал, а? Антоша я! Вспомнил?
  Кадило наконец перевёл дух.
  - Антоша? Это... Это...
  Он хотел сказать: "брат Убивца", - но слова застряли в пересохшем горле.
  - Дай-ка докурить... - Антоша бесцеремонно выхватил окурок, жадно присосался. Вспыхнувший огонёк осветил заострённый малиновый - обмороженный, верно, - подбородок, впалые щёки.
  - А я к брату ездил, - словно услышав мысли Кадило, добавил Антоша. Он вздохнул. - Почитай, полгода его искал. Три губернии истоптал, бродягой жил, а то паломником прикидывался. Выгодное это дело, паломником быть: всякий приютит, накормит... В любой придорожной корчме приютят... Ну, вот. Искал, значит, брата, искал... И нашёл, знаешь, где? Под Липецком. На "чугунке". Его там и закопали, поездом перерезанного... Пришлось мне местному обходчику заплатить, чтоб место, где Петруху закопали, показал. А они, говорю, закопали, как собаку: не хотели начальству докладывать. А то, бает, обходчик-то, понаедут полиция да жандармы, по следствиям затаскают, не рад будешь, что на свет родился...
  Он докурил, отбросил окурок. Выпуклые глаза сверкнули из-под платка:
  - А я слышал, тебя, Борька, в большие люди хотят вывести. Ай нет?
  Кадило пошевелил губами, с трудом механически выдавил:
  - Врут. Как был городовым, так и служу...
  - Служишь, значит... И это ладно, - согласился Антоша.
  Вдруг поманил Кадило пальцем:
  - Я только с поезду, а ещё пешком шёл долго... Мне надо эту... кон-спи-рацию соблюдать. Ты, Борька, знаешь что: пусти меня к себе на одну ночь. Мне бы поесть да поспать по-человечески. Утром уйду.
  - Так... это... - пробормотал вконец растерявшийся Кадило. - Жену спросить надо.
  Антоша ловко перепрыгнул через оградку, перекинул огромный, набитый чем-то мешок.
  - Жену спросить не надо, - сказал он. - Я где-нито могу... Хоть в бане, например. К холоду привычный...
  Кадило огляделся в недоумении. Только что всё вокруг было прекрасно, и месяц казался ласковым, и усадьба надёжной. И вдруг, в одну секунду, всё переменилось. Звёзды смотрели на него с неба зло и беспощадно. А месяц выглядывал из-за облачка, как вор, словно примеривался...
  - Пошли... - сказал наконец Кадило, стряхивая с себя тягостные мысли. - Баню я топил сегодня, ещё не выстыла...И щец похлебать принесу...
  
  * * *
  - Богато, вижу, живёшь ты, Борька, - заметил Антоша, устраиваясь на полке. - Банька у тебя своя, да чисто всё так... По-немецки... А вот я когда под Липецком-то брата искал, в разных деревнях ночевал. Так, скажу тебе, к примеру, такое было: лежу на полу. А пол из земли, ни тебе досок, ни соломы. В соломенную крышу звёзды видно... И тараканы, это, шелестят. Прямо скрежещут, как ровно железные... Изо всех углов...
  Он повозился, укутываясь в старую полицейскую шинель. Сняв свои нелепые одёжки и умывшись, он стал похож на подростка. Только под глазами темнели круги, да складки на птичьем горле выдавали его истинный возраст.
  Глядя на него, Кадило думал: "А может, сбегать ночью в квартал, доложить?.. Не-ет, нельзя. Всю душу вытрясут, да и этот Антоша потом где хочешь достанет... Он же ещё почище своего брата будет. Хоть того и прозвали Убивцем... - Кадило судорожно вздохнул. - Да, жаль я раньше цепного кобеля-то не завёл... А что кобель? Пустобрёх, - Кадило покосился на Антошу, на его длинные, корявые руки, сложенные на груди. - Антоше что кобеля придушить, что человека, всё едино...".
  - ...Зимой там вообще, надо полагать, не моются, - продолжал Антоша. - А вот в Тульской губернии я ночевал... В деревне одной. Хорошая деревня, избы справные. Так, значит, сидим с хозяином за угощением, а тут девка его, дочь, в комнату шасть! И давай всю одёжу с себя скидывать! Я гляжу на неё во все глаза, одурел совсем, - голая! А хозяин хоть бы ухом повёл. Тут девка эта самая печь открыла и внутрь сиганула. И заслонку за собой задвинула!..
  - Это зачем? - думая о своём, спросил Кадило.
  - А мыться полезла, бесстыжая! В печах там моются, слышь? - сказал Антоша и рассмеялся тихим противным смехом. - Ну, ладно... - сказал, отсмеявшись. - Гаси свою плошку, спать буду. А то, бывало, и в лесу спал, и в норах, а один раз и вовсе в поле... Чуть не околел... Да... это тебе не деревня... - он сладко потянулся, хрустнули суставы. - Развесёлый Петербург...
  Он повернулся набок.
  Кадило подумал, что-то вспоминая. И вдруг вспомнил:
  - Слышь, - сказал он. - А ты про что давеча на огороде говорил?
  - Ась? - глухо, из-под шинели, отозвался Антоша.
  - Ну, будто меня куда-то в генералы, что ли... - пояснил Кадило, даже слегка смутившись.
  - А-а... Так это, брат, другая история... - отозвался Антоша совсем уже сонным голосом. - В другой раз расскажу... Только обходчика-то того... Ну, который мне место указал, где Петруха, брат мой, был зарыт... Слышь?
  Кадило, уже взявшийся за ручку входной двери спросил почти шёпотом:
  - Ну?
  - Дак я ж его, обходчика-то, в той самой могилке и оставил! - вдруг визгливо хохотнул Антоша. - Брата выкопал, а этого ирода - туда... Я его нарочно недорезал, чтоб он, значит, осознал положение своё... Земля кругом, звёздочки в небе, а на краю ямы, значит, это, я с лопатой...
  Он ещё посмеялся, повозился под шинелью.
  У Кадило голова совсем пошла кругом. Он уже ничего не понимал.
  - А за что же ты его? - спросил он.
  - Обходчика-то?... - отозвался Антоша и зевнул. - Так ведь узнал бы меня, донёс бы, сволочь... А мне нельзя. Я ещё ГЛАВНОГО ДЕЛА не сделал.
  Он почему-то хихикнул и замолчал.
  Кадило постоял, едва дыша. Голова гудела, и ноги подкашивались. Открыл дверь.
  - Ты, слышь, дверь-то поплотней прихлопни! А то за ночь баньку твою выстудит, замёрзну...- крикнул Антоша вдогонку и снова засмеялся тонким визгливым смехом.
  
  
  Глава III
  
  АНИЧКОВ ДВОРЕЦ. Февраль 1880 года
  
  Генерал-майор свиты Пётр Александрович Черевин взглянул прямо и строго. Глядел он в стену, на которой красовался портрет наследника престола Александра Александровича в молодые годы. Пётр Александрович перевёл взгляд на другую стену. Там, на специальной полочке, под стеклом, красовался кларнет. В молодости цесаревич, - Черевин знал, - очень любил играть на кларнете и других музыкальных инструментах.
  Пётр Александрович шевельнулся, изменив позу: спина затекла. Переместил картонную коробку с одного колена на другое. Вздохнул.
  Наконец раздались шаги, распахнулась дверь, и адъютант объявил:
  - Его Высочество!..
  - Да уйди ты! - тут же раздался зычный голос цесаревича. - "Высочество"... Без тебя знают.
  Наследник престола Александр Александрович был не в духе: только что проиграл очередное домашнее сражение с женой, датской принцессой Марией Фёдоровной. Да уж, эта "Феодоровна"... Кровь викингов, видно, сказывается. Это только несведущим людям кажется, что цесаревич - большой, грузноватый, всегда готовый и на шутку, и на разнос, - хозяин дома. А Мария Фёдоровна - ласковая с гостями, нежная, обходительная, уступчивая... А на самом деле... Она тут всё в кулаке зажала. И цесаревича, и весь двор. И попробуй слово против скажи... Гроза такая будет, что пожалеешь, что на свет родился. В общем, по пословице: в людях она - ангел, а дома - чёрт!..
  - С чем пожаловал? - спросил цесаревич, усаживаясь напротив Черевина.
  - Вот, Ваше Высочество... - Черевин был смущён: Александр Александрович, бывая не в духе, мог нагрубить, а то и чина лишить. Черевин показал коробку. - Только что привезли в Министерство внутренних дел из Америки.
  - Что это? - хмуро спросил цесаревич, глядя на коробку. - Не тяни!
  Черевин, торопясь, открыл коробку, развернул обёрточную бумагу и водрузил на чайный столик странное сооружение, похожее то ли на искусственный цветок, то ли на статую неведомой зверушки.
  - Новый телефонический аппарат системы господина Эдисона, - торопливо пояснил Пётр Александрович. - Для передачи, так сказать, звуков, на расстоянии.
  Цесаревич поглядел на аппарат. Передразнил:
  - "Так сказать, звуков"...
  Хмыкнул, повертел аппарат в руках. Трубка с проводом выпала, но цесаревич успел её подхватить. С некоторой опаской поставил аппарат на столик.
  - На вашего Эдисона, я слышал, - сказал вдруг, - четыреста изобретателей работают... А он знай себе патенты оформляет. Да и не он... А специальная команда патентоведов.
  Александр Александрович встал, постоял, словно в раздумье. Потом решительно прошёл к шкапчику, достал бутылку французского коньяка, две рюмки. Сдвинул телефон.
  - Ладно, потом с твоим изобретением разберёмся, - сказал он. - А пока давай-ка вот...
  Он разлил коньяк, опрокинул рюмку, тут же налил вторую и снова опрокинул - Черевин успел только пригубить первую.
  Хрумкнул шоколадом и спросил, подобрев:
  - Говоришь, звуки на расстоянии?
  - Так точно! - Черевин отставил недопитую рюмку. - Как вы изволите знать, наше Министерство включает в себя почтово-телеграфное ведомство, которое, стараясь не отставать от передовых стран...
  - "Стараясь"! - перебил цесаревич, опрокинув третью рюмку. - Плохо стараетесь. Телеграфы у вас ни к чёрту, аппараты давно устарели. В Европе-то сообщения уже буквами передают...
  - Так и у нас буквами-с! - отчаянно труся, быстро возразил Черевин и допил коньяк.
  Цесаревич хмуро поглядел на его рюмку, налил снова.
  - Молодец!
  Пётр Александрович, не переводя духа, опрокинул и вторую. Положил в рот самый маленький кусочек шоколада и быстро задышал носом.
  - Ты закусывать сюда пришёл, что ли? - цесаревич схватил телефон. - Показывай!
  Черевин судорожно проглотил шоколад и принялся объяснять.
  - На аппарате, как вы изволите видеть, есть подвижный рожок. Его прикладывают к уху. А говорят, изволите видеть, вот сюда-с... при этом необходимо...
  Александр Александрович взял рожок, приложил к уху. Усмехнулся:
  - Всё ты врёшь! Никто ничего не говорит.
  Черевин слегка смутился.
  - Видите ли, Ваше Высочество...
  - Без "высочеств", - прервал его цесаревич.
  Черевин мгновенно перестроился:
  - Видите ли, Александр Александрович, для связи между двумя лицами нужен второй аппарат...
  - Во! - со значением поднял палец цесаревич. - А где он, второй?
  Черевин совсем смутился.
  - Второй пока не пришёл... Пароходом... Из Американских Штатов...
  На самом деле второй аппарат и не заказывали: кто ж знал, что аппарата нужно два??
  Цесаревич погрозил пальцем и снова сказал:
  - Всё ты врёшь. И аппарат твой ни на что не годен. А вот мой!..
  Он поднял бутылку и встряхнул её.
  - Вот аппарат! Как включишь, - так сразу на сердце легчает!
  Он искоса посмотрел на бутылку в руке и задумчиво продолжил:
  - Только электричество в нём быстро кончается. Значит, всё время менять надо этот... электролит...
  Александр Александрович умел иной раз огорошить собеседника неожиданно глубокими специальными знаниями.
  Он разлил остаток коньяка, снова двинулся к шкапчику. Потом вспомнил что-то. Обернулся.
  - Нет, покуда хватит с нас... А то моя Феодора учует - такое устроит...
  Постоял, что-то напевая себе под нос. И вытащил из-за толстых канцелярских папок в другом шкапчике ещё одну бутылку.
  Махнул рукой.
  - Всё равно учует! - с каким-то облегчением произнёс он.
  Когда и второй "аппарат" истощился, Александр Александрович окончательно развеселился.
  - А вот, Петька, - сказал он Черевину, - твой эдисоновский телефон на кларнете играть умеет?
  Черевин захлопал глазами.
  - На кларнете-с? - он подумал. - Ежели у второго аппарата будут играть...
  - Будут! - объявил Александр Александрович. - Хочешь, сыграю?
  - М-м... - Черевин оглянулся на дверь.
  - Да не трусь ты! Моя Феодора сейчас к детям пошла. Обычай у них такой в Дании, понимаешь, - игриво сказал он, подмигивая, - Чтоб маман непременно раз в день со своими лез анфан должна свидеться, в определённый час. В основном для того, чтобы выговоры всем сделать. Ну, а иной раз и поминдальничать...
  Александр Александрович двинулся к дальней стене, где висел кларнет.
  Но кларнет он доставать не стал. Отодвинул огромное кожаное кресло и извлёк большую медную трубу.
  - Вот она, родная! - с чувством провозгласил цесаревич. - Уж как задудишь на ней - мёртвые встанут!
  - Прошу меня простить, - сказал Черевин. - Однако, раз мёртвые, то уж живые наверняка расслышат...
  Александр Александрович покосился на Черевина.
  - Да... - с грустью подтвердил он. - Моя Феодора, как услышит, сей же час целую команду пришлёт... Она мою трубу знаешь, как называет?
  Он повертел трубой в воздухе и почти плаксивым голосом сказал:
  - Дудкой!
  Задумался. Вздохнул.
  - Иной раз, Петька, так и говорит мне, когда я в кабинет иду: "Не вздумай, говорит, дудеть, всю дворню насмешишь и детей перепугаешь!".
  Он положил трубу в футляр, спрятал, поставил кресло на место. Обернулся на Черевина и посмотрел на него, будто впервые увидел:
  - Встать! Как сидишь перед цесаревичем?
  Черевин подскочил от неожиданности, разлил коньяк. Вытянулся во фрунт.
  Цесаревич, сопя, обошёл вокруг него.
  - Вот так и стой. А то ишь, ноги раскорячил... Ровно в гостях...
  Он сел за рабочий стол, поворошил груду бумаг.
  - Всё одно и то же... - буркнул как бы про себя. - Кругом измена, смута... Одни конституции требуют, другие - виселиц...
  Он глянул на стоявшего истуканом Черевина.
  - Генерал-майор свиты! - гаркнул. - Слушай мою команду: кру-гом! Марш в своё министерство террористов ловить...
  Черевин шагнул к двери.
  - Стой! И запомни: о том, что видел и знаешь... Ни гу-гу! Запомнил?
  - Так точно! - выдохнул почти протрезвевший генерал-майор.
  - Иначе... не видать тебе министерского поста... Да и вообще никакого поста не видать... Я, брат, сплетен не люблю, понял? В порошок сотру!.. Марш!
  Черевин вылетел в приёмную, не помня себя, и чуть не столкнулся с цесаревной Марией Фёдоровной. Вослед ему из кабинета тут же прогромыхало:
  - И смотри мне! Службу исполнять! А не коньяк французский распивать с кем попало!..
  Окончательно обезумев от последней фразы, предназначенной, видимо, для ушей цесаревны, Черевин гаркнул:
  - Здравия желаю, Ваше Величество!
  Цесаревна остолбенела, а Черевин, выгнув грудь, бодро, словно заведённый, прошагал через приёмную.
  Через секунду из кабинета вышел сам цесаревич, такой высокий, что двери казались слишком маленькими, словно сделанными для лилипутов.
  - Служит! - сказал Александр Александрович, кивнув вослед Черевину. - И хорошо, матушка, служит!
  Тут цесаревич нахмурился и сказал совершенно трезвым голосом:
  - Верный человек. Назначу его начальником охраны...
  Мария Фёдоровна помолчала, пожала плечами:
  - Мне кажется, он выпивает. Что же это за начальник охраны будет?
  Александр Александрович ещё больше нахмурился. Он, казалось, навис огромным монументом над хрупкой датской принцессой, наследницей великих королей... И королев, как Маргрете I.
  Мария Фёдоровна, вспомнив о Маргрете, железной рукой объединившей когда-то под своей властью всю Скандинавию, выпрямилась, задышала ровно и спокойно.
  - Назначьте его начальником вашей охраны, - проговорила она, подчеркнув слово "вашей". - Это совершенно меня не касается. А вот что меня касается, - так это... Когда ЭТО БУДЕТ?
  Александр Александрович хмыкнул, поиграл бровями. И вдруг начал напевать: "Будет-будет, не убудет...".
  Мария Фёдоровна возмущённо фыркнула:
  - Я вижу, сударь, вы опять дудели в свою дудку?
  Повернулась и зашагала вон.
  Александр Александрович, прервав непонятный маршевый напев, вздохнул, прищурил один глаз и спокойно подытожил:
  - Баба!
  
  * * *
  
  Внеочередное расширенное заседание правительства оказалось совсем коротким. Поднялся брат императора великий князь Константин, морской министр и строитель нового русского флота, на который, ввиду недостатка средств, пожертвовал собственные 300 тысяч рублей.
  Константин был не только министром, и одним из высших руководителей империи, но и, по понятным причинам - ближайшим к государю человеком, его советником и помощником.
  - Господа, - тусклым голосом сказал он и взмахнул листом бумаги. - У меня в руках высочайший указ об учреждении в России верховной распорядительной комиссии.
  Он помолчал, не отвечая на недоумённые взгляды сановников.
  - Мы решили, - продолжил он с некоторым усилием, - что в это переломное время... Впрочем, вы все согласитесь со мной...
  Министры и сенаторы переглянулись. По этим взглядам ничего нельзя было прочесть, но император знал этих людей и взгляды их читал, словно раскрытую книгу. Во взглядах была ирония. И это было неприятным открытием. Ведь террор в России принял такие масштабы, что уже никто не может быть спокойным за свою жизнь. Того и гляди, взорвут, подстрелят из-за угла, а то и трёхгранный кинжал вонзят в бок прямо на улице, как покойному шефу жандармов Мезенцеву. Кто поручится, что именно сейчас, в этот момент, террористы не поджигают бикфордов шнур, ведущий к заряду, заложенному под этой залой для совещаний?..
  Александр Николаевич слегка поморщился и негромко сказал, словно бы помогая Константину:
  - Новое время требует новых решений.
  И тут же вспомнил: ведь именно этой фразой он открывал двадцать лет назад совещания, посвящённые крестьянской реформе.
  - Да... Новых решений, - повторил он. Оглядел лица собравшихся и с нажимом проговорил: - На вызов безбожников требуется быстрый, решительный и... неожиданный ответ. Думаю, все с этим согласны?
  Премьер-министр Валуев словно ждал момента: немедленно закивал красивой, с ухоженной седой шевелюрой, головой. Следом за Валуевым начали кивать и бормотать слова согласия военный министр Милютин, министр финансов Абаза, юстиции - Пален. А находчивый граф Дмитрий Толстой, карлик с непомерно огромной головой, всегда чрезвычайно готовый согласиться с государём, не нашёл ничего лучше, как пафосно воскликнуть:
  - Совершенно верно!
  Цесаревич Александр Александрович внезапно, глядя на Толстого, которого едва терпел, кратко похлопал в ладоши и тут же снова уткнулся в бумаги.
  Император помедлил, нахмурился и объявил:
  - Мы решили, что пресечь преступные противоправительственные поползновения господ социалистов можно, сосредоточив всю исполнительную власть в едином центре.
  Он хотел сказать "в одних руках", но успел поправить самого себя. "В одних руках" - это значит, в руках графа Лорис-Меликова. Это значит, что все тут же начнут смотреть на руки Микаэла Тариэловича, - он сидел рядом с Константином Николаевичем.
  - Господа, - негромко продолжал император. - Хочу представить вам Микаэла Тариэловича Лорис-Меликова, который только что прибыл из Харькова... Вы знаете, что Микаэл Тариэлович уже показал себя хорошим администратором и способность находить общий язык со всеми сословиями. За время его генерал-губернаторства в Харькове, этом несчастном городе, который в течение последних лет подвергался постоянным атакам террористов, был наведён должный порядок. Общество, полагающее себя либеральным, успокоилось, а решительные действия властей свели на нет все попытки преступников пошатнуть государственный строй. Кроме того... - Александр Николаевич мельком взглянул на Лорис-Меликова, - Микаэл Тариэлович заслуженный боевой генерал, его подвиги на Кавказском театре военных действий в минувшую войну всем вам известны...
  Государь взглянул на Константина, как бы передавая ему слово.
  - Указ, - всё тем же бесцветным голосом произнёс великий князь, - Об учреждении в России Верховной распорядительной комиссии...
  И он зачитал уже подписанный, не требовавший одобрения присутствовавших указ, согласно которому граф Лорис-Меликов, или просто "Лорис", как называли его в придворных кругах, наделялся чрезвычайными полномочиями.
  - Диктатура! - внезапно ахнул Милютин, и даже руки сложил лодочкой.
  Александр Николаевич сдержал себя, только досадливо поморщился. Потом поднял палец и торжественно, - так уж получилось, - проговорил, отвечая Милютину:
  - Диктатура сердца.
  
  * * *
  
  Государственный секретарь Егор Абрамович Перетц, вопреки ожиданию Дворжицкого, не выказал ни каких чувств - ни волнения, ни удивления. Он внимательно выслушал полковника, потом столь же внимательно прочитал все бумаги, касавшиеся городового Кадило.
  Всё это время Дворжицкий сидел, как на пружинах. Он даже начинал подумывать, что Егор Абрамович сейчас рассмеётся тонким язвительным смехом, - да и швырнёт всю папочку с делом в корзину.
  Но Егор Абрамович, дочитав последнюю бумагу, задумался. Глаза его смотрели куда-то вбок, и что они выражали, полковник не видел.
  - Вот что, Андриан Иванович, - сказал вдруг Егор Абрамович, проявляя недюжинную память на имена и отчества. - Мы сделаем так... Учитывая, какие хитросплетения умолчаний, вымыслов и прочего окружили сейчас Государя... Для начала: впредь всё, что касается до нашего с вами дела, я подчёркиваю: "нашего с вами"... Вы понимаете? Дело сверхважное. Настолько, что, будь я военным, потребовал бы с вас слова офицера, слово чести, что впредь никто и ничего не узнает об этом. Вы понимаете? Никто. Ни цесаревич, ни премьер, ни прочие министры, ни сенаторы, ни... Ну, и так далее. Квартальный и околоточный - прямые начальники этого Кадило, - также должны оставаться в полном неведении. Само собою, и пристав Надеждин... Вы меня поняли?
  Он пытливо смотрел на Дворжицкого.
  - Разумеется, - кратко ответил Андриан Иванович.
  - Ни градоначальник, ни наш новый генерал-губернатор Апостол Костанда, временно переведённый к нам из Москвы... - добавил Перетц и выговорил раздельно: - НИК-ТО.
  Дворжицкий кивнул:
  - Никто.
  - Только мы с вами.
  - Только мы... - Дворжицкий вдруг вспыхнул. - Послушайте, к чему вся эта... эта... - он хотел сказать "комедия", но спохватился. - Эта... игра? Шпионы, недомолвки... Мы же не дети!
  Перетц медленно покачал головой.
  - В том-то и дело, что всё это - совсем не игра...Дело зашло далеко. Вы даже не представляете себе, Андриан Иванович, насколько далеко.
  Он подумал и повторил, покачав головой:
  - Совсем не игра.
  Дворжицкий промолчал.
  - Я полагаю, нам даже встречаться следует с опаской, - сказал Егор Абрамович. - По крайней мере, не нужно, чтобы нас видели вместе.
  Дворжицкий озадаченно посмотрел на него.
  - Это... - он опять сбился, не сразу подыскал слова. - Это как же вас понимать?
  Перетц хлопнул папкой о стол так, что Дворжицкий от неожиданности вздрогнул.
  - Понимайте это буквально, - сказал Егор Абрамович. - Сейчас я первый и последний раз произнесу слово, которое многое вам объяснит.
  Перетц перегнулся через стол и шепнул почти беззвучно, одними губами:
  - Заговор.
  Дворжицкий расширил глаза, крякнул.
  Перетц кивнул. Приняв обычный свой вид - скромного внимательного чиновника, - сказал:
  - Фотоснимка этого Кадило мне, разумеется, недостаточно. Я должен взглянуть на него самого, этого бравого городового, который имеет честь быть как две капли воды похожим на императора.
  - Вы хотите посмотреть на Кадило? - уточнил Дворжицкий. - Это легко устроить.
  Перетц покачал головой.
  - Нет, вы всё же меня недопоняли... Ничего устраивать не надо. Скажите мне, где его можно увидеть, и всё. Я подъеду сам, в наёмной карете, и увижу.
  - Понял, - пробормотал Дворжицкий, хотя ему казалось, что он с каждой минутой понимает всё меньше и меньше. - Городовой Кадило присматривает за порядком в районе Кузнечного рынка, со стороны Кузнечного переулка, от угла Ямской и до...
  - Этого достаточно, - мягким взмахом руки Егор Абрамович прервал Дворжицкого. - Хорошо, я поеду и сам посмотрю на него. - Перетц помедлил. - И ещё одно... Меры безопасности сейчас, как вы знаете, усилены чрезвычайно. Каждый ваш визит сюда не останется незамеченным...
  - Кем? - невпопад брякнул Дворжицкий.
  Перетц снова покачал головой, длинно вздохнул.
  - Я могу показаться вам сумасшедшим, - сказал он. - Но мне доподлинно известно, что за мной следят. А теперь, после вашего визита, думаю, начнут следить и за вами. Будьте внимательны, и вы увидите, что я прав... Поэтому встречаться мы не будем, - разве что в случае чрезвычайном и безвыходном... Я найду способ выйти на вас, когда это потребуется. Думаю, что это случится в самое ближайшее время. Разумеется, мы с вами, Андриан Иванович, должны ещё раз встретиться. Но только не у вас на Гороховой. И не у меня, здесь...
  - Но, позвольте...
  - Что?
  Дворжицкий озадаченно смотрел на Государственного секретаря. И молчал.
  - В таком случае, - сказал Перетц, поднимаясь, - до свиданья. И помните, пожалуйста, о нашем уговоре.
  Когда Дворжицкий ушёл, причём глаза полковника, кажется, глядели в разные стороны, Перетц несколько секунд сидел, не шевелясь. Он представил себе, как известные всему Петербургу санки обер-полицмейстера отлетают от подъезда, и подумал: да, пожалуй, уже сегодня все будут знать, что Дворжицкий побывал с непонятным визитом у государственного секретаря. И, разумеется, разъяснят этот визит по-своему...
  Егор Абрамович задумался, глядя в окно, словно мог увидеть летящие во весь опор санки Дворжицкого. Он, кажется, расслышал крики городовых, расчищавших путь этим санкам.
  - Расступись! Не толпись!.. Дай дорогу!..
  
  * * *
  
  Но всё вышло ещё хуже, чем мог предположить Перетц. Едва санки Дворжицкого повернули на Гороховую, как на пути у них вырос большой наёмный экипаж. Кучер вовремя натянул вожжи, заржали лошади; Дворжицкий опустил окошко:
  - Что там такое?..
  И замолчал. Возле экипажа стоял генерал-адъютант Дрентельн и довольно приветливо кивал и улыбался.
  К санкам подскочил жандармский офицер:
  - Виноват, ваше высокоблагородие! Его высокопревосходительство генерал-адъютант просят вас в свой экипаж...
  Дворжицкий от удивления поднял брови.
  - Что это значит? - спросил он.
  Офицер не ответил, а за его спиной уже появился Александр Романович Дрентельн.
  - Андриан Иванович! Вы-то мне и нужны были... Не поверите, и в мыслях не было - вдруг, вижу, летят ваши санки, следовательно, думаю, тут не иначе, как перст судьбы!
  Говоря всё это, Дрентельн одновременно помогал огорошенному обер-полицмейстеру выйти из санок, взял под локоть и повёл к тёмно-зелёному экипажу.
  - Подождите... - Дворжицкий не слишком вежливо вырвал руку. - Александр Романович... Ваше высокопревосходительство... Я что-то ничего не пойму...
  - Так мы сей же момент и объяснимся! - ласково отозвался Дрентельн. - Всего на одну минуту, более вас не задержу: вполне понимаю ваши заботы в наше фантастическое времечко...
  Сам не заметив, как, Дворжицкий уже оказался внутри экипажа, на мягком сиденье, и, уже устав удивляться, обнаружил на противоположном сиденье ещё двух пассажиров.
  - А! Андриан Иванович! - воскликнул один из них. - Вот неожиданность!
  - Да уж... - пробормотал второй. - Приветствую вас, Андриан Иванович. Как служба?..
  Дворжицкий в изумлении переводил взгляд с одного собеседника на другого. Первый оказался начальником СПб жандармского управления генерал-майором Комаровым, второй - бароном Иваном Осиповичем Велио, которого прочили в начальники нового, только что созданного Департамента государственной полиции. До этого Велио двенадцать лет руководил почтовым ведомством, которое состояло при МВД, и достиг больших успехов. Российская почта стала работать по европейским стандартам, а во всей необъятной империи не осталось уголка, куда бы не могло прийти почтовое отправление. Говорят, Велио лично проехал по всей России, побывал в отдалённейших местах, вроде Туркестана и Приамурья, получал письма, загодя отправленные им собственноручно из Петербурга на своё же имя. Проверял, как работает вверенная ему почтовая служба.
  И вот теперь предстояло руководить всей российской полицейской машиной... М-да... Неисповедимы пути государственного человека...
  Сбоку к Андриану Ивановичу примостился Дрентельн, решительно оглядел всю компанию, удовлетворённо сказал:
  - Ага! Почти все в сборе!
  И крикнул:
  - Поехали!
  Колёса застучали по булыжной мостовой. Дворжицкий сказал, в недоумении глядя на попутчиков:
  - И, однако, господа, я решительно ничего не понимаю...
  - Ах, голубчик! - Тотчас отозвался Дрентельн с несвойственной ему любезностью. - Кто сейчас что понимает в России? А?.. Вот то-то и оно. Сегодня шестнадцатое число, если не ошибаюсь? Значит, совсем уже скоро.
  - Вы о чём? - спросил Андриан Иванович, переходя на заданный Дрентельном панибратский тон.
  - Да всё о том же! - сказал Дрентельн. - Неужели вы не знаете, что террористы наметили 19 февраля, в день годовщины дарования свободы крестьянскому сословию, подорвать половину Петербурга?
  - Слышал, - Дворжицкий посмотрел на собеседников; Комаров с увлечением глядел в окно, словно увидел там нечто оригинальное и фантастическое, Велио улыбался как-то загадочно и... непонятно.
  - Да, - продолжал Дрентельн, - будут взорваны улицы Морская и Фурштатская, а также, возможно, Государственный банк, телеграф и мосты через Неву, - шеф жандармов усмехнулся с таким видом, словно имел самые точные сведения. - Ну и, естественно, подведены заряды под водопроводную станцию, газовый и пороховой заводы.
  Дворжицкий пожал плечами:
  - Однако, насколько мне известно, никаких зарядов не найдено.
  - О! Вы плохо знаете террористов! - воскликнул Дрентельн. - Уж поверьте мне, как человеку, на которого уже было совершено злодейское и дерзостное нападение, - они сумеют так спрятать заряды, что никто и не узнает! Да и заряды у них такие, каких и в Европе нет! Они же, подлецы, научились динамит изготовлять в виде пластической массы, которую можно как угодно слепить, хотя бы даже под скульптуру! Скажем, "Купидон, метающий стрелы". А? А?
  Дрентельн вдруг развеселился, и сам засмеялся своей шутке:
  - Вы представляете? Купидон на лужайке в Летнем саду видит жандарма и пускает из лука заряд!
  Комаров меланхолично улыбнулся.
  Велио деликатно кашлянул:
  - Ну, чтобы скульптуру из динамита изваять, надо не только изобретателем быть... Полагаю, надо ещё и талант иметь беллиниевский...
  - Да зачем же обязательно беллиниевский? - воскликнул Дрентельн. - У нас в России свои мастера есть. Вон, Демут-Малиновский, например, или Клодт! Или... - Он вдруг многозначительно ухмыльнулся. - Бернштам...
  Комаров усмехнулся:
  - Да, посмертные маски снимать - это Бернштам хорошо умеет...
  Александр Романович рассеяно посмотрел на Комарова, и внезапно стал суровым и серьёзным.
  - Хороший у нас разговор получается, господа. Всё об искусстве да об искусстве... Не пора ли о деле поговорить?
  Все примолкли, а Дрентельн, повернувшись вполоборота к Дворжицкому, спросил:
  - Нам бы желательно было узнать, Андриан Иванович, по какому именно делу вы встречались с государственным секретарём Перетцем?
  Андриан Иванович молчал, но лицо его слегка вытянулось. Пауза затягивалась. Дворжицкий сделал над собой усилие и натужно усмехнулся:
  - Прошу меня простить, господа, но я не понимаю, к чему весь этот спектакль. О том, какое дело было у меня к Егору Абрамовичу, можно было бы узнать в канцелярии градоначальства...
  Он поднял голову, пристально оглядел присутствующих:
  - Я знаю, меня почитают в обществе за человека недалёкого, обыкновенного полицейского служаку... Что ж, могу только подтвердить, что это именно так и есть.
  Велио уставился прямо перед собой, Дрентельн вдруг начал что-то напевать.
  - Известно ли вам, господа, - продолжал Дворжицкий, - что при Петербургском градоначальстве создаётся Секретное отделение, в ведение которого переходят все дела о политических, государственных преступлениях?
  - Ну, допустим, это-то нам известно, - буркнул Дрентельн.
  - В таком случае... - Дворжицкий повернулся к нему. - Благодарю вас за поездку... В которой, впрочем, не было необходимости. И велите, ваше высокопревосходительство, остановить карету.
  - Оттепель будет, - вдруг сказал Комаров, по-прежнему глядя в окно, за которым уже наплывали ранние сумерки. - И сильная, похоже, оттепель.
  Все посмотрели на него.
  Комаров вздохнул:
  - Вон, лёд вокруг прорубей потемнел...
  Он вдруг оторвался от окна и посмотрел на Дворжицкого:
  - Так что, Андриан Иванович, трудненько вам будет по Питеру в ваших саночках-то носиться...
  Дворжицкий набычился.
  - Извольте... - с натугой выговорил он. - Извольте объясниться.
  - Да я уже объяснился! - тут же отозвался Комаров.
  Карета тем временем остановилась, сопровождавший их офицер соскочил с облучка, открыл дверь, выставил подножку.
  Дрентельн вышел, как-то услужливо посторонился, давая пройти Дворжицкому.
  Андриан Иванович огляделся: карета стояла на Гороховой; впереди, в сизых февральских сумерках, слабо сиял шпиль Адмиралтейства. Небо было тёмным, и снег под ногами - тоже.
  Позади, из кареты, послышался голос Велио:
  - Прошу прощения, господа... Но, пожалуй, я тоже выйду здесь. Благодарю вас.
  
  * * *
  
  Погода была отвратительной. Вдруг, в феврале, полил дождь, нанесло тепло с моря, и снег превратился в жидкую кашу. По тротуару Невского проспекта плыла мозаика разноцветных зонтов, мокрые извозчики у обочин уже и не зазывали пассажиров, а лишь угрюмо косились на прохожих.
  Мокро было и сверху, и снизу. Сапоги вот опять расползлись, - изволь теперь идти по водам, аки посуху. Николай Клеточников, сторонясь толпы, брёл по Невскому, мрачно слушая, как талая вода хлюпает в его сапогах. Никто в окружавшей его толпе не мог знать, что он, этот невзрачный человечек, услужливо уступающий встречным дорогу, входит в число самых ценных и засекреченных агентов революционной партии. Да что толпа! О нём не знали даже некоторые члены "Великого Исполкома", или, сокращённо, "Великого ИК" партии, агенты высших степеней. К слову, к чему они придумали эти степени? Как дети, ей богу... Агент первой степени... Второй... Третьей... Тоже поделились, вроде как друг друга боятся. А ведь такие люди! Светлые, чистые!..
  "Великий ИК" - всего-то горсточка посвящённых. Немногим больше "Организация", как называли несколько сотен не только сочувствующих, но и принимавших более-менее активное участие в секретных предприятиях ИК. Партия - это так, разбросанные по губерниям кружки сочувствующих. Хоть и говорят, что их до двух тысяч по всей России. Но в России, позвольте, например, и студентов-то едва наберётся тысяч семь. Так что партия - пустой звук: что ж это за партия, если ею никто толком не руководит? Ну, состоятельные члены партии вносят в общую кассу свои капиталы. Другие по собственному почину организовывают коммуны, живут "в народе", распространяют прокламации и сказки, сочинённые в женевах да парижах, а потому и от народа такие же далёкие, как "Коммунистический манифест", или, скажем, Закон от 1 сентября 1878 года "О временном порядке заарестования лиц, подозреваемых в государственных преступлениях чинами Корпуса Жандармов, Полициймейстерами и Уездными Исправниками, без участия чинов Прокурорского надзора".
  Но вот тут, в столице, есть группа людей, затеявших дело неслыханное, невиданное. И он, Николай Клеточников, чиновник Охранки, - не просто помощник, а, как называет его Александр Михайлов, "недрёманное око партии"!
  Клеточникову стало приятно от этих мыслей. Он даже хотел приосаниться, но его толкнули: несколько пьяных купцов выходили из винной лавки, тащили под руки товарища, упавшего в снежную кашу. Клеточников покосился: купцы казались обычными, типично русскими купцами средней руки, из тех, которые, как написали в каком-то журнальчике, "находятся в вечном изумлении, как можно жить, не напиваясь".
  Клеточников миновал купцов и едва не попал под лошадь конного полицейского: фыркнула у самого лица, клубы пара от неё валят, даже очки запотели.
  - Смотри, раззява! - прогудел полицейский.
  Он был в медном шлеме, сверкавшем отблесками фонарей, с султаном спереди.
  "Смотри, раззява...".
  Клеточников приостановился, озираясь. А ведь действительно, есть что посмотреть! Весь город как бы принарядился к дням празднования 25-летия царствования Государя. Фасады покрашены, заборы подновлены. Через улицы протянуты транспаранты; красочные плакаты на стенах и тумбах, и даже в окнах. И всюду - цифры "25". "Лебедь с утицей", как называли эти отметки, "два" и "пять", в гимназии.
  А вон там, у фотографического заведения Левицкого, - словно солнце! Первые в Петербурге электрические лампочки. И громадная толпа вокруг, собравшаяся поглазеть на невиданное чудо - электрическое освещение. Лампочки были привезены из Парижа и назывались французскими, хотя, по вечной иронии судьбы, изобретены были и изготовлены русским инженером Яблочковым. Потому и в Париже это освещение называлось "русским светом".
  "Великое царствование"... Да-с... И вот это-то царствование они, - то есть, мы, - подумал Клеточников, - и прервём!
  Он чихнул с ожесточением, в сапогах у него хлюпнуло с удвоенной силой.
  Нет, пора домой, снять сапоги, велеть кухарке нагреть воды, сунуть холодные босые ступни в таз, и - стакан с крепчайшим горячим чаем в руки!
  Клеточников устремился вперёд. Он уже не думал ни о назойливых цифрах два и пять, которые лезли в глаза на каждом освещённом углу, ни о глупой, развращённой толпе, которую не напугаешь никаким взрывом: так и лезут, так и ищут, на что бы поглазеть... Не думал он и о тщательно скопированном донесении из Одесского губернского жандармского управления: эти-то листочки с копией он только что оставил на квартире Натальи Николаевны. Впрочем, он знал, что называть хозяйку дома "Натальей Николаевной" нельзя, и ему было отчего-то стыдно называть её конспиративной кличкой. Поэтому он не называл её никак. Молча садился к столу, пил чай, оставлял листочки под скатертью и уходил. Квартира была "чистой", легальной, и в случае чего Клеточников должен был сыграть роль любовника... Ну, или ухажёра, что, впрочем, не лучше. Он, делопроизводитель секретной части III Отделения, прекрасно знал, что и личная жизнь всех, причастных к Охранке, находится под наблюдением. И претила ему эта роль: одинокого скромного труженика, который время от времени позволяет себе посещать некую прекрасную даму... Да и на квартире, в доме мадам Кутузовой, где он жил, приходилось играть свою роль. Во-первых, мадам Кутузова-то и пристроила его, только что приехавшего в столицу из крымской глуши, в Охранку: у неё в гостях частенько бывал сам господин Кириллов, или Фадеев, крупный чин из Отделения (как после узнал Клеточников - столоначальник). И пришлось ему, бедному провинциалу, пуститься во все тяжкие: приударить за перезревшей мадам Кутузовой, играть с ней по вечерам в карты, проигрывая мелкие суммы, да жаловаться на безденежье.
  Везде, всегда - в маске, всюду надо притворяться...
  И иначе - никак.
  Охранка не просто сила, охраняющая внутреннее спокойствие империи. Это целая сеть агентов-доносчиков (Клеточников поначалу и занимался перепиской их нелепых доносов). Это громадная канцелярия, в которой пишут и переписывают невероятное количество бумаг. Это чиновничий аппарат, который зачастую определяет всю работу Охранки, или уж, по крайней мере, отдельных её частей. Это, наконец, сами чины Охранки, офицеры, для которых покойный император придумал форму на редкость дикой расцветки - красной. И вот бродят красные мундиры по закоулкам министерств, по Зимнему и Аничкову дворцам, вынюхивают, выслеживают... Им бы форму серую, неприметную! Ан нет - изволь щеголять в диковинно алом, и при этом шпионить!
  А шпионство в Охранке имело давнюю традицию и распространялось на всю империю. Шпионили за всеми и вся, от торговцев-разносчиков до самого государя императора. Как же! Ведь чинам Охранки, как выразился один из её руководителей, необходимо знать, о чём думает (!) государь, чтобы соответственно высочайшим мыслям строить свою политику...
  Помнится, ещё в Симферополе Коля Клеточников был поражён, узнав доподлинно: местное жандармское управление подкупило некоего гимназиста, 11-летнего мальчика, чтобы он доносил на товарищей...
  Клеточников вздохнул. Теперь он, кавалер ордена Св. Станислава (хотя и третьей степени, не велика честь, но всё же!) получал до ста рублей в месяц. Даже откладывал часть жалованья и при редких встречах с Михайловым, краснея, как девушка, передавал ему деньги на "общее дело". Теперь вот ему, Клеточникову, даже все ключи от самых секретных несгораемых шкапов доверяют. И казалось Клеточникову: неспроста это. Не может же быть, чтобы какому-то мелкому помощнику делопроизводителя (в должности которого он поначалу состоял) вот так взяли, да и раскрыли все тайны. Например, про подставные "рабочие кружки", организованные провокаторами, и про грядущие обыски и аресты, и признания политических арестантов, томящихся в столичных крепостях.
  Потом Клеточников привык. Перестал думать. Дело надо делать, думать некогда... Успевать всё услышать, увидеть, запомнить. Снять копии. Записать фамилии и клички. И передать все эти бесценные знания товарищам по "Великому ИК"...
  Он вспомнил, ступая по самому краешку тротуара (чтобы, не дай Бог, не заступить кому-то дорогу), о тех листочках, что оставил сегодня под скатёркой у Натальи Николаевны. И сердце его забилось сильно и порывисто.
  Он знал, что в этих листочках - тоже своего рода бомба... Только уже не под царскую столовую заложенная. Бомба была заложена предателем Григорием Гольденбергом - под сам "Великий Исполком".
  
  * * *
  
  - Григорий Гольденберг арестован в Елисаветграде, в поезде "Одесса-Елисаветград", - глухо сообщил Александр Михайлов. Он сидел, опустив голову, ни на кого не глядя.
  - При каких обстоятельствах? - насторожился Желябов.
  Михайлов криво усмехнулся.
  - При самых глупых... Григорий сдал в багаж чемодан, а ведь багаж на железной дороге жандармы теперь проверяют. Они чемодан приметили, - тяжеловат что-то... Открыли, а там - нитроглицерин.
  Морозов и Корба вздрогнули, Геся ойкнула.
  Теперь криво усмехнулся Желябов:
  - Что - прямо вот так, полный чемодан, был доверху нитроглицерином налит?
  Михайлов бросил на Желябова угрюмый взгляд.
  - Не время шутить, Андрей, - сказал он. - Ты знаешь, как Гриша нитроглицерин возил. И в Харьков, и в Одессу. Да и здесь, в Питере...
  - Та-ак... - Желябов переглянулся с Перовской. - Чувствую, что кое-кого здесь за дураков держат.
  - То есть? - поднял глаза Михайлов.
  - То есть, арестован-то Гришка был не вчера, - мрачно ответил за Желябова вечный молчун Фроленко.
  Михайлов нервно вскочил, прошёлся взад-вперёд, снова сел.
  - Да, не вчера. Давно, ещё в ноябре, - согласился неожиданно легко. - Но вчера случилось другое... - он сделал паузу и тяжело, раздельно выговорил: - Григорий начал давать показания.
  Александр Баранников отставил стакан с чаем, ослабил на стоячем крахмальном воротничке шелковый щегольской галстук.
  - Я в курсе, поэтому поясню, - сказал он как бы нехотя, словно делая одолжение кому-то. - Сначала в Питер пришло донесение губернского прокурора из Одессы о некоторых признаниях Гольденберга. Из этих признаний следовало, что Григорий - очень важная птица, чуть ли не руководитель нашей партии... Ну, вы знаете Гришу... Человек с апломбом... После этих признаний к нему в камере, в Одессе, подсадили бывшего студента Курицына... Личность, видимо, преподлейшая. Доносчик и полицейских агент. И этот Курицын сумел втереться Григорию в доверие и обо многом дознался. Ну, а потом...
  - А потом, значит, - прервал Баранникова Желябов, - Гришка с описания своих собственных подвигов перешёл на описания подвигов своих товарищей... Бывших.
  Он косо посмотрел на Михайлова.
  - Господа, господа! Но ведь его обманули! - встрепенулся вдруг Морозов, но тут же стушевался, покраснел, сорвал с носа очки и начал протирать их уголком скатерти.
  Желябов взглянул на Морозова с оттенком презрения.
  - Мы всё понимаем. Его так подло обманули, что он взял, да и предал. А так-то он не виноват...
  И, не обращая больше внимания на Морозова, повернулся всем корпусом к Михайлову.
  - Мы ведь ещё чего-то не знаем, верно?
  - Да... - Михайлов помедлил, закусив губу. - Есть сведения, что Григория собираются перевезти в Питер, как особо важного свидетеля...
  - Сви-де-те-ля... - мрачно, по слогам повторил Желябов и внимательно оглядел всех присутствующих. - А что, многое он, Гришка, знает?
  Михайлов помолчал.
  - Да. Очень многое...
  Фроленко легонько пристукнул большим кулаком по столу.
  - Значит, во время перевозки и надо его и...
  Он недоговорил, посмотрел на Желябова.
  Желябов кивнул:
  - Самый удобный момент.
  Михайлов снова вскочил:
  - Да вы что? Что вы такое говорите? Он же наш товарищ и себя не щадил, когда надо было! Вспомните, как он исполнил приговор партии в отношении харьковского генерал-губернатора Кропоткина! Если кто-то не знает, напомню. Он вскочил на подножку кареты, выстрелил в окно, соскочил и скрылся. И это был первый акт, о котором заговорил весь мир! И при аресте он оказал вооружённое сопротивление, - он помедлил и в упор посмотрел на Желябова. - Вы плохо знаете Гришку...Когда его, наконец, взяли, жестоко избив при этом, он назвался почётным потомственным гражданином города Тулы Ефремовым... Но, к несчастью, в централе его опознали, послали запрос в Киев. Из Киева пришло подтверждение, что арестованный Ефремов - купеческий сын Григорий Гольденберг...
  Михайлов передохнул. Снова поднял взгляд на Желябова и произнёс с нажимом:
  - Да ведь мы даже не знаем, кого и что он выдал! Может быть, и не выдал, да тамошним прокурорам очень уж хотелось перед столицей похвастать: мол, крупнейшего террориста схватили! Известно ведь, губернские прокуроры и жандармы любят перед начальством свои заслуги преувеличивать.
  Он забегал по комнате, от печи к окну, потом взял стул, повернул его спинкой к столу, оседлал, - принял свою излюбленную позу.
  - Нет, я думаю, надо подождать. Надо...
  Он вдруг замолчал.
  - Вообще-то, - бросив хмурый взгляд на Желябова, сказал Фроленко, - я не совсем не это имел в виду. У меня и в мыслях не было, чтобы Гришку... казнить. - Фроленко тяжко, по-медвежьи вздохнул. - Не умею я кровь проливать... И не о том говорил. Помочь Гришке бежать, - вот что я думал. Вызволить его из лап охранки. А потом уже тут, среди своих, обо всём с Гришкой потолкуем и всё узнаем...
  Ему никто не ответил.
  Желябов поднялся, прошёлся неторопливо вокруг стола. А Тихомиров вдруг серьёзно и тихо проронил:
  - Вот, значит, как... Помогать хотим предателям - так получается... В истории уже был один Гришка Отрепьев, самозванец, или, как говорили в старину, "вор" - чужое имя украл, царевича Дмитрия. И у нас теперь появился свой Гришка.
  Желябов кивнул на ходу:
  - Именно. Отрепьев...
  Повисло тягостное молчание, которое нарушил Фроленко. Как бы рассуждая сам с собой, он проговорил негромко:
  - Если нельзя освободить Гольденберга, поеду в Киев...
  Прошло несколько секунд, пока эта странноватая фраза не дошла до сознания остальных революционеров.
  - Зачем? - наконец взял на себя труд спросить Тихомиров.
  - Освобождать наших товарищей, - угрюмо ответил Фроленко. - В Киеве сейчас сразу два процесса готовятся...
  Все промолчали, и никто не вызвался ехать вместе с Фроленко. Впрочем, все знали: Фроленко упрям и настойчив. Если уж взялся за дело - доведёт его до конца, чего бы это ему не стоило. К тому же речь шла о людях, которых он считал своими друзьями. А за друзей он, по пословице, готов был живот положить... Ведь спас же он от гибели Якова Стефановича! Поехал один, устроился в киевскую тюрьму надзирателем, подготовил побег - и вызволил Стефанович сейчас за границей, слышно, сошёлся с Плехановым, но по-прежнему считает, что в борьбе с царизмом любые методы хороши.
  Михайлов вдруг поднялся и сказал:
  - У нас есть ещё один вопрос, который мы должны обсудить...
  Все подняли головы, только Фроленко оставался погружённым в свои никому не известные думы.
  - Ну, не тяни уж... - проворчал Желябов и сел к столу. Взял подстаканник, покрутил его. Подстаканник, казалось, тонул в его огромной сильной руке. На эту руку вдруг положила свою Соня Перовская. Рука у неё была маленькой, бледной, пухлой, и казалась рукою ребёнка рядом с лапой Андрея. Они переглянулись мельком, как люди, давно и с полуслова научившиеся понимать друг друга.
  Переглянулся с Анной Павловной Корбой и Михайлов. Кивнул ей и негромко сказал:
  - Приведи.
  Анна Павловна исчезла.
  Через минуту в комнату вошёл невысокий нервный человек в мятом кургузом пиджачке. Он оглядел собрание воспалёнными глазами.
  - Садитесь, Ипполит, - и Михайлов пододвинул вошедшему стул.
  
  * * *
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"