Аннотация: Есть люди летящие только прямо, как стрелы выпущенные из тугого лука. Они не виляют, как мы, как я из стороны в сторону. Этот роман об одном из таких людей.
Посвящается моей
Любимой Ниночке.
Моей маме.
МАШИНА ВРЕМЕНИ.
Гаечку бы, гаечку довернуть бы и усё, должно, должно пойтить. Чую пойдёть.
Как жешь не пойдет. Пойдет. Верняк пойдет. - полноватый, лысоватый мужичок, лет шестидесяти рылся в широкой, ржавой консервной банке, доверху набитой всяким мелким техническим барахлом, бережно открученным и отвинченным от другого барахла покрупнее, которое ну уже совсем никуда не годилось, а эти винтики и болтики вот и пригодились таки. Всё же не зря, не зря оно это.
Мужичок уговаривал и успокаивал себя, как мог и наконец таки нашел нужную гаечку. - Вот он, вот он сучий потрох. - мелкая крохатулечка, она подло и непредсказуемо крутилась в толстых, заскорузлых, неуклюжих пальцах мужчины, так и норовя выскочить, но до боли зажав пальцы он положил её на клочок бумажки, завернул и засунул в карман засаленного комбинезона. - Вот теперь стервоза, ты так просто не убежишь.
На радостях мужичок поскакал через весь двор к воротам настежь открытого гаража.
Глава 1.
Козырева Зинаида Николаевна.
Пульхерия Ивановна Убегайло не смотря на свою фамилию никуда убегать не торопилась, напротив с комфортом и с превеликим удовольствием расположившись в кресле возле овального обеденного стола, она держа своей пухлой ручкой с оттопыренным пальчиком, блюдце с чаем, время от времени отхлебывала из него, а потом с наслаждением вгрызалась белыми зубками в кусок сахарина, предварительно тыкнув его в чай.
С противоположенной стороны стола, сидела её точная копия, мини Пульхерия. Пышненькая, ядреная девица, лет пятнадцати, в коричневом расклешенном книзу школьном платьице в белоснежном накрахмаленном фартучке, и таких же белейших гольфиках. На ногах красовались настоящие, сверкающие, лаковые босоножки. Как те, которые были еще до войны, но потом проданы, или обменены на хлеб на городских толкучках. А у этой они были и сверкали, как новые. Пышногрудая, крутобокая, с ярко напомаженными алыми губками, тело девицы явно просилось выскочить из этой официозной школьной формы, во что-то более нарядное и воздушно-беззаботное, соответствующее, яркому весеннему солнышку, и главное соответствующее дюже прущему во все стороны, стремительно взрослеющему бабьему телу.
Довольно миловидное, но несколько одутловатое личико девицы, выражало полнейшую скуку и безразличие ко всему. О таком типе лица говорят - Дунькина красота. Мысль о школе навевала на нее невыносимую тоску и она, позевывая, нехотя ковыряла большущий кусман рыбного пирога, шумно прихлебывая чай.
- Маманя, ну можно, я на первый урок не пойду? Спать так охота. - заканючила девица, обращая умоляющий взгляд на Пульхерию Ивановну.
- Я тебе не пойду кошка дратая. Опять вчера допоздна с парнями тягалась, а теперь глаз продрать не в силах. И смой с хари помаду мою. И так в городе о нас шушукаются голодранцы всякие, а ты еще разукрасилась, как павлин. Война ведь, дура. Все с голоду пухнут, а у тебя рожа от жратвы распухла, вот- вот треснет.
- Ну и пусть война. А я молодая, я гулять хочу, а в школу не хочу. Пусть чучело в школу ходит.
- Тихо ты не ори, - зашикала на нее мать, - неравен час, придет. А ты бы вот хоть чуток мозгами бы шевелила, как она. Чучело, оно конечно чучело и есть, но ведь ее сам директор школы, приглядывать за тобой, да подтягивать по предметам, определил. Виданное ли дело, три класса подряд, в каждом классе по два года сидишь. Твои сверстницы уже семилетку заканчивают, а ты до сих пор в четвертом классе с мелюзгой болтаешься. Уже грудя, как у взрослой, уже мужики за жопу хватают, а примерчики решать не могешь. Даже с чучелой не могешь. Вчера у нас цельных два часа объяснят, объяснят примерчики та эти, объяснят, объяснят, на что уж я тетка старая, и то дотюкала, а тебе всё как об стенку горох. Списала у неё всё под чистую, хвост веером и побегла в ночь полночь до парней. Иди смой помаду дура, тебе говорю!
- Да на хрен мне ваши примерчики, маманя.
- Это, что еще за на хрен! А ну иди сюда .лять мелкая! Я тя сейчас быстро отвозжаю. - закричала Пульхерия Ивановна, вскакивая с кресла и пытаясь нащупать старый отцовский ремень, предусмотрительно повешенный на подлокотник кресла.
- Маманя, идет кажись, - вскакивая со стула и отбегая подальше, девочка указывала в раскрытое настежь окно.
По единственной в Урюпинске, мощенной булыжником улице, весело перепрыгивая весенние ручейки, к дому Пульхерии Ивановны неотвратимо приближалась девочка лет одиннадцати Козырева Зинаида Николаевна, или просто Зиночка. Угловатая, худющая, с резкими , неожиданно сильными движениями, она скорее напоминала пацана, почему то нарядившегося в девчачье платье. Довольно короткие русые волосы на голове были заплетены в две небольшие косички, толстенькие как сосисочки. Они игриво заворачивались вверх, как два собачьих хвостика. Темнокоричневобурое платье в клетку, которую почти невозможно было различить из-за изрядной заношенности и потертости, мешком висело на ней, и было явно на несколько размеров больше положенного. Очевидно, она донашивала, сей гардероб за старшей сестрой, а то и за двумя. Наряд завершали старые стоптанные мужские ботинки, явно тоже не по размеру, одетые на босу ногу. В одном из ботинок отсутствовал шнурок, и чтобы он не слетал с ноги, ей приходилось постоянно подтягивать её и со стороны казалось, что она прихрамывает.
И, тем не менее, сей экземпляр, был необычайно счастлив, полон сил и энергии. Бурлящая сила молодости била фонтаном в унисон с весенним буйством природы. Серые, умные глазки сверкали на солнышке, а цепкий, пытливый взгляд, всё замечал и отмечал вокруг. Весело болтая авоськой с книжками и тетрадками, портфель их семье был не по карману, она скакала вперед по булыжникам мостовой. Сейчас ей было любо и мило всё вокруг, и отражения домов в окнах, заклеенных крест на крест газетной бумагой. И одноногий солдат в старой потертой шинели, ковыляющий куда-то на костылях. И двое маленьких, босоногих пацанят, несущихся мимо неё, и дергающих её за подол платья. Потому что всё было пропитано весной. Её запахи будоражили и пьянили. И ощущение жизни, большой будущей непознанной еще, громадной жизни, напитывали всю её без остатка.
Живя на окраине города в подвале старого дома, она редко заходила так далеко в центр и поэтому старые купеческие дома, еще дореволюционной постройки, восхищали её своей помпезностью и величием. В один из таких домов она и направлялась. Дом был хорош, в своих бесчисленных каменных завитушках, но его обитатели. При воспоминании о них её глазки потускнели, а миловидное кругленькое личико с курносым вздернутым носиком неожиданно посерьезнело.
Люди, эти, были ей неприятны, почти на уровне физических ощущений. И не только потому, что ей приходилась каждый день вставать не свет не заря, приходить сюда, и отводить в школу эту здоровую, дебелую Лизку. А потом после школы по два, по три часа сидеть с этой великовозрастной, тупой коровой, мучительно объясняя ей, в который раз, простейшие задачки, которые сама она щелкала, как орешки. Её раздражало и возмущало то, что несмотря на все её самоотверженные усилия, эти люди не только не уважали и не ценили её труд, но и откровенно презирали и вели себя так по отношению к ней, как жестокие хозяева ведут себя с самыми бесправными рабами. Всё это возникало не в результате глубоких размышлений, а именно что в ощущениях. И всё это она терпела только потому, что её милейший, добрейший директор, Альберт Иванович, сам лично, попросил её, взять шефство над Лизкой.
Зиночка взбежала по ступенькам маленького крылечка и постучала в громадную дубовую дверь. На порог тут же выкатилась Пульхерия Ивановна на пару со своей драгоценной доченькой.
- Ты где шляешься? Мы тя уже пол часа ждем. Всё уже отсидели, шо могли, с Лизонькой. - скорчив презрительную мину Пульхерия Ивановна, с высока поглядывала на девочку.
- Так еще времени полно. Да и рано. Мы в школе минут за 15-20 до звонка будем. Не стоило вам так рано подниматься.
- Ишь ты арифметик, какой, всё посчитала. А чумазая то, что такая? Вона вся щека черная.
Не иначе трубочистом по ночам работашь. - и мать и дочь довольные захихикали. А Лизонькино гоготанье, так напоминало звуки отрыжки, что Зиночка невольно улыбнулась.
Улыбка девочки разозлила мамашу, - Что лыбишся чучело, как ты с такой рожей учителям в школе покажешься. Ведь ты у них там отличница. Все в пример тебя ставят. - Мамаша и дочка опять презрительно захихикали.
- Да это я печку перед уходом растапливала, наверное, испачкалась случайно. Братик младший болеет, зябнет. Можно я у вас умоюсь?
- Еще чего не хватало. Вон, на подол поплюй, и оботрись. Да еще на вот, на. - И она, как бы нехотя сунула в руку девочки, небольшой, черствый как камень, кусок черного хлеба.
Весь пыльный, грязный, неизвестно где эта краюха до сих пор валялась, но девочка схватила его как драгоценность и судорожно зажала в худенькой ручке. Шел второй год войны и ничего дороже и вкуснее хлеба, в этой жизни для Зиночки не было. Лицо её осветилось неподдельной, безмерной, ласковой благодарностью. Она смотрела на Пульхерию Ивановну, как на ангела. Губы её невольно коснулись руки дающей.
- Ну что ты, что ты, господь с тобой. - отдернув руку она смущенно смотрела в благодарные, голодные глаза девочки. - Мы люди добрые. От себя последний кусочек отрываем. Сами недоедаем. Но детю какому, никогда в куске не откажем.
Лизка вспомнила, что видела этот кусок хлеба на заднем дворе, возле будки их пса Тузика. Он мусолил его со вчерашнего дня, но так и не съел. - Так вот почему мамаша расщедрилась, - смех-отрыжка вырвались из Лизкиной утробы, но мамаша быстро прервала его, незаметно и больно ущипнув дочь. - Ой, ты чего маманя, больно же.
- А будет еще больнее, если не поумнеешь. Ну-ка сойди с крыльца. - Лизка сбежала вниз по ступенькам и недовольная отвернулась.
А мамаша, наклонившись над ухом Зины, быстро зашептала. - Ты смотри, Лизоньку в школу поведешь, за руку её держи, не отпускай, а то неравен час, опять парни попадутся.
А у нее до парней то, интерес уже. Так что будет рваться не отпущай ни в коем случае. Скажи ей - Мамка велела только в школу идти и всё тут. И из школы также приведешь.
- Да еще, сегодня после того, как задачки порешаете, полы помоешь да отскребешь во всем доме. А я тебя как прошлый раз отблагодарю. Полы почитай, три недели, как не мыты. - При одном упоминании о полах у девочки внутри всё заныло от тоски. Один раз, она уже соглашалась на такую работу, и ей пришлось одной отмывать и отскребать дощатые не крашенные полы в громадном двухэтажном доме. После четырех часов работы девочка совершенно была обессилена и выжата, как лимон. И за этот титанический труд она получила от хозяйки один единственный, жалкий стакан пшена.
- Я сегодня не смогу Пульхерия Ивановна. Братик болеет, присматривать надо.
- Ничего. За твоим братиком , кто ни будь другой присмотрит, вас там мал, мала, меньше. И в дом еды принесешь. Матери помогать то надо, не всё задачки решать.
Зиночка отвернула взгляд в сторону. Ей уже сейчас невыносимо было думать о предстоящей работе.
Пульхерия Ивановна, успокаивающе похлопала её по плечу. - Ничего, ничего ты девка жилистая выдюжишь. Что тебе еще делать, учись да работай, работай да учись. Ну, давай-ка, давай, - и она слегка подтолкнула её, - а то в школу опоздаете.
Презрительно, смотря девочке в спину, женщина думала про себя. - Это же надо Козырева, фу ты нуты. Такой дурынде и такую царскую фамилию. - Пульхерии Ивановне страшно не нравилась мужняя фамилия Убегайло. Тебе дешевка больше Шестеркина подходит.
-Чучело, пугало огородное! - И она всё шипела и шипела беззвучно, вслед уходящей Зиночке, пока девочки не скрылись за углом.
А душу, Зиночки вновь наполнила весна и счастье. Она как будто снова вырвалась на свободу из зловонной болотной трясины и только кикимора в виде Лизки, что-то недовольно бурчащая себе под нос, тянула её назад в болото. Но, не обращая внимания на сопротивление, девочка рывками тащила её за собой. Предвкушение встречи со школой, с любимой учительницей немецкого языка Светланой Львовной, наполняло её энергией и силой. Зиночка любила, умела и страстно хотела учиться.
Школа для неё, как выход в другой, светлый, большой, настоящий мир, так не похожий, на её мир сегодняшний.
Неожиданно Лизкино сопротивление уменьшилось, а затем и вовсе исчезло. Лизка забежала вперед Зиночки, и теперь оказалось, что не она из последних сил тащит за собой толстозадую дуреху, а та легко и не принужденно, кокетливо покачивая бедрами, вышагивает впереди, ведя за собой непослушную, младшую сестренку. Глупенькое выражение личика великовозрастной девицы, старательно, с неимоверным усилием, заменялось на выражение лица надменной, знающей себе цену, как бы взрослой женщины. Зиночка подивилась столь разительной перемене, но посмотрев вперед всё поняла. За четыре дома по ходу, на углу стояла залихватская, разудалая троица парней, жадно наблюдавших за приближением Лизки. Особенно выделялся один, стоявший чуть впереди остальных, в заломленном блатном кипаре, с папироской зажатой в углу рта. Парням было лет по 16-ть, 17-ть. Они о чем то оживленно переговаривались, время от времени скупо похохатывая сквозь зубы.
Заметив банду, Зиночка попыталась остановиться, задержав белое Лизкино тело, страстно несущееся вперед, но куда там. Лизка зло зыркнула назад, резко крикнув на неё, - Чё уперлась дура, в школу из за тя опоздаем.
- Давай через дорогу перейдем, на другой тротуар, - твердо и решительно произнесла Зиночка.
- Не хрен бегать туда сюда. Идем в школу, так идем.
И теперь уже Лизка потащила вперед упирающуюся Зиночку.
- Ну, чё там, матрац достали? - деловито и властно обращался парень в кепке к остальным двум своим корешам.
- Да лежит уже, ждет, не дождется телочку, - прохихикал в ответ писклявым тенорком, противный, прыщавый, худой, как палка парень.
- Тихо ты, близко уже, услышит. - зашикал на него, главный.
- Да и услышит, так чего. Она и сама не прочь. Лизка, она ж хочет до писка. - Опять тонюсеньким смешком заверещал прыщавый. - Чур, я второй на очереди, после тебя Васёк.
До парней оставалась уже шагов двадцать, когда Зиночка почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд. На противоположенной стороне улицы, как раз напротив поджидающей их троицы, стоял парень, примерно такого же возраста, как и те.
Он, слегка улыбаясь, пристально наблюдал за Зиночкой.
И этот заинтересованный, добрый, предназначенный только для неё взгляд, так удивил и смутил её. Впервые на неё смотрел представитель противоположенного пола так, по особенному. А страдания от невнимания уже начали прорастать в ней, ей уже было 11, в ней уже потихоньку, еще очень нерешительно, но уже просыпалась женщина.
Поэтому интерес любого парня, пусть даже самого неказистого, воспринимался с её стороны как минимум с благодарностью, но этот был красив и хорош настолько, что она невольно опускала глаза, удивляясь, почему он смотрит именно на нее, а не на эту сисястую дуру.
Одетый в спортивную полосатую тенниску, еще по довоенной моде, мешковатые черные шаровары из легкой ткани и сандалии на босу ногу, он, весь такой , загорелый, не походил на местного. Скорее это был житель юга. Одесса, Ялта вот это были самые его города, но не как не Урюпинск. Всё это пронеслось в голове Зиночки, и она вновь осмелилась поднять глазки. Он всё также смотрел на неё, задорно, ободряюще улыбаясь. Светло русые волосы с вихрастым чубом, голубые глаза, открытое приятное лицо, простого русского парня, напоминала ей бесстрашного героя фильма "Цирк", но более тонкие черты лица делали его одновременно похожим, на образ капитана, который она себе нарисовала, после прочтения "Алых парусов". Лукавые искорки в остром проницательном взгляде, говорили, что он не так прост, как кажется и вся его показная открытость это всего лишь миф, приманка для людей недалеких.
Подходя всё ближе и ближе, и внимательно изучая парня, она чуть не вскрикнула от удивления. Почти не заметный при ярком свете весеннего солнышка, но если внимательно присмотреться, всё же различимый, парня окружал голубоватый светящийся ореол. Весь его контур был подсвечен, как будто сзади находился источник этого необычного света. Зиночка испуганно соображала, что бы это могло, быть, может, ей это мерещится. Наверное, просто солнышко так освещает его. Но её испуг тут же улетучился, как только она опять встретилась взглядом с его голубыми глазами.
Тем временем Лизка дотащила Зину до парней.
- Привет Лизок, - процедил сквозь зубы, как будто только её, заметив, парень в кепаре.
- А, Васенька. Привет, привет. Всё гуляешь? - жеманно пропела Лизка, слегка выставив вперед свое крупное, крутое бедро .
- Да вот с хлопцами прохаживаемся. Ты это, коль мы так случайно встретились, пойдем, поговорим что ли. Вон в развалины уединимся, чтоб никто не мешал, а мои парни на стреме постоят.
Сразу за углом на них слепо пялились, разбитыми оконными проёмами, два дома, разрушенные бомбежкой.
Грудь Лизки поднималась и опускалась от волнительных вздохов. Не долго думая, она стала нетерпеливо отдергивать Зиночкину руку. Но Зина крепко держала колыхавшиеся в страсти Лизкины телеса, помня о наказе её матери.
- Да отцепись ты чучело хреново, - Лизка уже с остервенением выдергивала руку и пнула Зину ногой, но та ловко отскочила в сторону.
- Тебе что мать сказала, в школу идти, а не с парнями шариться.
- Это что здесь за мелюзга чумазая вякает? А ну отпустила её быстро. И дуй отседа, чтоб пятки сверкали, - властно закричал парень в кепке, вплотную подступив к Зиночке.
- Ей учиться надо. Мать сказала её до школы довести.
- Я сам доведу. А ты вали отсюда чумазая.
- Нет. Сам вали.
Ярость захлестнула парня с головой. Со всего маха он ударил Зиночку кулаком по левому уху. Та, ещё секунду держала Лизку, но потом коленки её подкосились, и, потеряв сознание она медленно осела наземь, отпустив её.
- Да ты чё Васёк. Ты же убил её. Валить надо быстро - испуганно прошептал прыщавый.
Васёк сам, побледнев и раскрыв рот, в недоумении смотрел на Зину. В этот момент девочка пошевелилась, и простонав, попыталась подняться.
Васёк облегченно выдохнул.
- Вот видишь. А ты говоришь, убил. Чумазые они живучие. Пойдем Лизок быстро, пока эта зараза не очухалась. - И он повёл её в сторону развалин, а за ним потрусила вся его команда.
В это же время к Зиночке подбежал тот самый парень. Он вдогонку испепелил взглядом её обидчика, страстно желая отомстить за неё, но сдержавшись остался с девочкой.
Приподняв её на руках, он с тревогой и нежностью наблюдал за ней.
Маленькая струйка крови сочилась из уха. Её блуждающий взгляд не осознавал пока, где она и что с ней происходит, но затем он стал осмысленным, и наконец разглядел того, кто держит её на руках.
Её лицо расплылось в блаженной улыбке. Она подняла дрожащую руку и коснулась его щеки и почувствовала, как будто какой то мягкий слой между рукой и его телом разделял их. И весь он, по прежнему, был окружен светящимся ореолом, который был теперь виден четко и ясно.
- Ты ангел, да?
- Эх ты птичка невеличка. Её чуть не убили, а она улыбается. И какой я к черту ангел. Я дьявол. - и он зло посмотрел в сторону, ушедших в развалины парней. Зубы его заскрежетали от злобы и ярости и порываясь встать, он слегка приподнял, схватившую его за руки Зиночку.
- Подожди не уходи. Мне так хорошо с тобой, и легко.
Парень достал из кармана штанов, скомканный не очень чистый носовой платок, приложил его к уху девочки и осторожно прижал её же рукой. Она сразу опять почувствовала, мягкий и скользкий слой, покрывающий платок, как тот, когда она касалась его щеки.
Озираясь по сторонам, парень увидел проходящую мимо бабу с пустым ведром. Он схватился за это ведро.
Баба возмущенно отпрянула, отдергивая ведро на себя.
- Человеку плохо. Дайте, она присядет на ведро, что ж ей на земле лежать.
- А я здесь причем. Хочется ей лежать, пусть лежит. Мало ли голодранцев по углам валяется.
- Вот на тебе три рубля. - и парень сунул ей в руку трешку.
- За ведро, целых три рубля? - баба посмотрела на парня, как на полоумного. И её рука самопроизвольно разжалась, выпустив ведро.
Она даже, не обратила внимание, на чуть заметное голубое свечение вокруг купюры, но почувствовала на ощупь, что она как будто покрыта чем-то мягким. - Жиром что ли трешка заросла, - подумалось ей, - А ничего, не баре, и такая сгодится.
А парень быстро перевернул ведро, донышком вверх, приставив к стене дома, и посадил на него Зиночку, оперев её спиной о стену.
А сам стремглав пустился в сторону развалин, на бегу прокричав ей.
- Сиди смирно и не двигайся. Я скоро приду.
Зиночка с тревогой посмотрела в след своему ангелу, оставшись неподвижно и покорно ждать.
Он обежал сначала один дом, затем другой , но никого не нашел. И тут он услышал звуки со второго этажа.
Быстро взлетев по лестнице, он увидел двух давешних парней сидящих на корточках в коридоре, заваленном всяческим мусором. Из за закрытой двери, около которой они примостились, слышались вздохи и ахи.
-Те чё, урод здесь надо? А ну вали отсюда. - подскочив, заверещал прыщавый парень. Но тут же сходу получил резкий удар под дых, и согнулся пополам, судорожно ловя ртом воздух. Второй с робкими, красноватыми, как у кролика, глазками, весь белесенький и плюгавенький, не долго думая, дал стрекоча, да так что через секунду его и след простыл.
Ворвавшись в комнату, наш парень-ангел увидел, посередине большую металлическую кровать с порванной панцирной сеткой, подпертой снизу поломанными тумбочками. Сверху на сетке лежал ватный, весь дырявый и ржавый матрац, из которого во все стороны торчали грязные клочья. А уже на нем, на этом богатстве возлежала Лизка. С ней проводилась основательная подготовка перед боем. Верх платья был расстегнут, лифчик висел на металлической спинке кровати, а упитанные Лизкины грудяки, с торчащими, как по стойке смирно, большими сосками, старательно гладил и жомкал, тот самый сволочной Вася. Низ платья Лизки он задрал вверх и уже удобно расположился между её полных бедер, спустив штаны и алчно сверкая ягодицами. Процесс вот-вот должен был начаться, и Лизкина честь, должна была рухнуть в бездонную пропасть беспробудного блуда, с минуты на минуту. Но наш парень-ангел схватил, лежащую на полу отломанную ножку табурета и со всего маха запечатал мощный удар промеж Васиных лопаток. Неожиданно, честь Лизка не утратила, хотя совершенно не понимала, зачем она ей нужна и что она вообще у неё есть.
Вася соскочил с Лизки, вопя от боли, и в сильном прогибе назад. А Лизка, еще ничего не понимая, недоуменно смотрела на нежданного гостя, раскорячив ноги, как в гинекологическом кресле, для всеобщего обозрения.
Этот видос несколько смутил нашего ангела и он, подскочив к кровати, быстро одернул Лизкино платье, гневно сверкнув на неё глазами. - Прикройся, курва дешевая.
Вася всё еще скакал вокруг и вопил, путаясь в собственных штанах. - Ты откуда взялся сволочь, убью на....- но, не успев закончить фразу, получил резкий удар ногой по возбужденным гениталиям. После чего заскулил и заскакал еще сильнее, но уже в полном загибе вперед. Тут уже, на пару с ним, заголосила Лизка.
- Что, чмо позорное, нравится? Это тебе не с девчушками малыми воевать. - И последний удар кулаком в лицо завершил, полное крушение Васькиного величия. Он упал навзничь, и находясь в глубоком нокауте, пытался еще, что то произнести, беззвучно шевеля распухшими, окровавленными губами.
Парень -ангел наклонился над ним, - Не слышу чего бормочешь? - Блуждающий, затуманенный взгляд Васи силился найти лицо своего обидчика. Наконец ему удалось сфокусироваться на парне, и он еле слышно произнес. - Кто ты?
- Я смерть твоя. Помни об этом. Еще раз тронешь эту девочку, - и что бы его правильно поняли, мотнул головой назад, - Да не эту проб..дь, а другую, которую ты ударил, пид.р. Будешь иметь дело со мной. И живьем я тебя уже не оставлю.
За спиной парня с удвоенной силой заверещала Лизка. В полумраке комнаты, она вдруг отчетливо разглядело голубое свечение вокруг его фигуры. Он обернулся и посмотрел на нее гневно и презрительно. В этот момент фигура парня заходила волнами и помехами, как в испорченном телевизоре и его изображение исчезло из поля зрения. Лизка еще громче заорала и как была без лифчика и босоножек, в белых гольфиках, с расстегнутым платье, с колыхающимися сиськами, пулей вылетела из комнаты, оставив корчиться своего голого кавалера в полном одиночестве.
Глава 2.
Забытьё.
Зиночка всё еще сидела на ведре. Нестерпимо болела голова, её покачивало и подташнивало. Она с надеждой посматривала в сторону, куда только что убежал её ангел, но его всё не было и не было. Казалось прошел уже целый час и надежды увидеть его снова, угасали с неимоверной силой. Она вдруг почувствовала, что прижимает ладонь к распухшему уху, но платок, его чудесный платок, куда то исчез. - Как же так? Я его обронила? - она поискала взглядом на тротуаре перед собой. Тщетно. - Неужели в последний момент, уходя, он выхватил свой платок? А я и не заметила. Зачем, я бы и так его отдала. - она с грустью посмотрела в сторону, где исчез её ангел. - Больше ждать нельзя. Он не придет.
Зиночка попыталась встать, но нестерпимая головная боль отзывалась на каждое движение. Всё таки ей удалось приподняться на половину, опираясь спиной о стену дома. И в этот момент кто то выхватил из под нее ведро. Ей ничего не оставалось делать , как встать на ноги, слегка пошатываясь, придерживаясь о стену рукой. Перед ней стояла разъяренная, просто взбешенная баба у которой из глаз исходили испепеляющие лучи смерти, казалось прожигающие бедную Зиночку насквозь. Она узнала в толстом, дряблом, искаженным злобой лице женщины, ту самую бабу у которой её ангел купил ведро. Махая перед Зиночкой кулаком и обрызгивая её слюной, она орала на всю улицу. - Шаромыжники, жулики проклятые, стянули то у меня трёху, стянули, и ведро умыкнули. Ежели не сунула бы руку, в карман, так бы и до дома дошлепала без трёхи то. У, голодранцы проклятущие. Люди добрые это шоже это деится? Средь бела дня ограбили.
Громкое бряцание ведра перед самым носом и душераздирающие крики, вновь вызвали у Зиночки приступ сильнейшей головной боли и тошноты. Пошатываясь она еле слышно прошептала. - Пожалуйста не кричите, плохо мне.
- Ах ей плохо, надо же, какая цаца. А мне, мне не плохо? Цельную трешку сперли. Ой спасите, помогите граждане родимыеееееее.
Вокруг уже собралось несколько баб, подошел фронтовик с костылем, которого Зиночка видела этим утром. Он подошел в плотную к ней, и видя, что её пошатывает, крепко обнял и прижал к себе свободной рукой. На Зиночку пахнуло запахом ядреного табака, мужского пота и шинельного сукна пропитанного гарью и порохом. Ей сразу вспомнились проводы отца год назад и бабий вой, казалось заполнивший весь город. Ей никогда в жизни не было так страшно, как тогда.
- Что за крик, а дела нету? Че тетка на девчонку напустилась, она вон и так болезная стоит еле, еле. - заговорил солдат хриплым баском.
- Да какая она, паскуда, болезная. Она с тем парнем в сговоре, воровка малолетняя. Трешку у меня сперли. Рассуди солдатик, помоги бедной женщине. Я сама солдатка. В тылу здесь жилы рву. Всё для фронта, всё для победы. А меня вот эти обкрадывают.
Тут из толпы выступила маленькая, сухенькая женщина, вся закутанная в черное.
- Не верь ей милый. Какая она солдатка. У мужа под боком живет. Мельник он у нее. Каждое утро на базар целое ведро буханок хлеба приносит и продает втридорога. Три шкуры с людей дерет. Сама сегодня отдала ей кольцо золотое с аметистом. Мужнин подарок, на свадьбу. И памяти от него не останется. Месяц как похаронку на него получила. А делать нечего, трех ребятишек кормить надо.
У неё на базаре и прозвище соответствующее Софка-прошмандовка.
- А ты меня хлебушком моим не кари. Я на него пахала, сеяла, собирала, молола да хлебы пекла. Семь потов с меня сошло, прежде чем мой хлеб на базар попал. Поэтому и втридорога.
- Эта ты то пахала. Да вы посмотрите люди на это жирное толстенное брюхо. Ты нагнуться то не сможешь, не то что пахать.
Ты почитай свою .изду уже лет десять, как не видала.
Народ вокруг одобрительно загоготал, а пристыженная баба, опустила вниз свои маленькие злые глазки, не в силах посмотреть на людей.
- Это не девчонка воровка, а ты со своим разлюбезным муженьком ворье распоследнее. Вот с кем разобраться надо.
Насмерть перепуганная толстая Софка, брякая пустым ведром, переваливаясь с боку набок, как колышущаяся желеобразная масса, быстро припустила подальше от толпы.
- Во, эвана, как разбежалась. И про трешку свою забыла - неслось из толпы, вслед убегающей толстухе.
- Да развелось вшей на теле нашей родины. Уже десяти пальцев не хватает, чтобы давить эту мразь. Ну ничего с немчурой разберемся, тогда и до вас очередь дойдет. - солдат всё еще придерживал Зиночку за плечи свободной рукой, но она осторожно освободилась и потихоньку, слегка пошатываясь и останавливаясь, побрела прочь.
- Далеко ли тебе девонька? Дойдешь ли до дому одна? - негромко спросил солдат, провожая её печальным, задумчивым взглядом, - а то давай провожу родимая.
- Добреду как-нибудь. Малопесочная 17 - мой дом. - поморщившись отвечала Зина. Каждое слово звенело в голове колокольчиком боли.
- Дальний свет. Это ж у самой реки.
- Не беспокойтесь дяденька за меня, вам и самим ходить тяжело. Я за стеночки, за заборы держаться буду, дойду.
- Ну дай бог, дай бог, - он посмотрел на девочку в последний раз, и решительно развернувшись побрел в противоположную сторону. Скрепя с силой стиснутыми зубами, он невероятным усилием воли заставил себя идти дальше, хотя желание обернуться и еще раз посмотреть вслед уходящей, нескладной девчонке было настолько велико, настолько громадно. - Как похожа на моего Сережку. - желваки заходили у него на скулах, пытаясь разорвать серую, жесткую, как брезент кожу. Он уже месяц бродил по городу без всякой цели и желаний. С тех самых пор, как увидел воронку от 300-т килограммовой авиационной бомбы, угодившей прямиком в их с Маринкой и Сережкой прекрасный мир. Он так рвался, так ждал встречи с этим миром. Пройдя сквозь ад, хоть и калекой, но выжил и летел к ним на крыльях надежды. А теперь одна пустота. Он искал в каждой проходящей женщине знакомые черты, во взгляде любого мальчишки видел отражение сына. От горя глаза ввалились, лицо стало землисто серым, но он ходил и ходил по городу, как по кругу, не в силах вырваться. - К братухе надо, к двоюродному, калека он на фронт не брали. Ручка сухая, как у Сталина, говорят. Приткнусь у него, а там.... Затон Подпесочный. Не далече здесь. - бормотал он в полузабытье, и не на кого не глядя всё шел и шел по улицам, постукивая костылем.
А Зиночка медленно брела домой, и каждый шаг отдавался болью в голове. Время от времени она останавливалась, и держась за стену дома, ждала когда пульсирующая боль отпустит её, и в покое она действительно уходила, но потом всё повторялось.
Эта дорога, которую она обычно легко пробегала минут за двадцать-тридцать, заняла у неё два часа. Помимо физических страданий, она чувствовала себя необыкновенно виноватой и перед любимой школой, за то что учителя не смогут увидеть сегодня её пытливые глазки и перед Пульхерией Ивановной, за то что не справилась с этой треклятой Лизкой, да и заниматься с ней сегодня не сможет, и полы. Ой слава богу хоть одно хорошо полы не драить, но ведь я обещала. И братик болеет, поухаживать не смогу, и еду приготовить. Её опять затошнило и она опять прислонилась к стене. Дом был уже совсем близко. Он стоял на самом берегу реки Хопер. Их семья ютилась в полуподвальной квартирке из двух комнатушек. Сырость от близости воды стояла в квартире постоянно, и даже летом четверо детей зябли от холода.
И это состояние виноватости перед всеми, состояние невыполнености необходимых дел мучило и угнетало её больше чем физическая боль. Она ненавидела болеть, ненавидела собственную немощность. Вот и сейчас она встала по стойке смирно, и с силой сжав кулаки, напрягла все мышцы тела, что есть мочи, как бы пытаясь выжать из себя эту неожиданную болячку, так некстати прилипшую к ней. Но это не помогло, напротив, от напряжения, боль резко ударила в голову и она чуть не упала.
Ну вот и показалась знакомая дверь их дома, вросшего в землю по самые окна. Иногда во время разливов, через эти самые окна, вода переливалась прямо в комнаты. Не так давно их маленькую полуподвальную квартирку, река нещадно топила. Вот тогда то и стал хворать их самый младшенький братик Ленька.
Казалось, его вылепили из белого, с желтоватым оттенком воска, а внутрь поместили злой маленький огонек, от которого он таял, и таял. И ничем этот огонек не затушить, никак его не вынуть из братишки. Бледненький, тоненький он еле ковылял на своих маленьких ножках. Болезнь иссушила его и в пять лет он выглядел как трехлетний. Даже говорить ему было больно но, он тем не менее, неустанно и постоянно, как молитву, повторял Зин, Зин, Зин, Зин. Он ждал свою Зиночку, как спасительницу, как избавление от мук. Его маленькое личико, совсем не детское от бесконечных страданий, постоянно искажала и кривила боль, засевшая где то глубоко в его тщедушном тельце. Он не мог сидеть, не мог лежать, ему надо было постоянно двигаться, что то крутить, вертеть, чтобы отвлечься от боли. Он затихал и немного расслаблялся только на коленях у Зиночки. Она была ему второй мамкой. Кормила, одевала, обувала и читала ему свои любимые книжки. Даже решая задачки по математике, она всё проговаривала и объясняла ему вслух, как будто он ,что то мог понять. Да он и не понимал, но ровный, уверенный голос сестренки, действовал на него, как успокаивающее, усыпляющее средство. Сидя у неё на коленях, он медленно склонял головёнку и прикладываясь на руку сестры, тихо засыпал на несколько минут. Затем боль неожиданно дергала его, и он вновь просыпался, как от резкого тычка и начинал тихо хныкать.
Зиночка подошла пошатываясь к знакомой двери и чуть не столкнулась, с выходящей из дома тётей Лёлей со второго этажа.
С ней под ручку вышагивала её старшая сестра Оля, беспрестанно тараторя ей, что-то на ухо. Вежливая тётя Лёля делала вид, что внимательно слушает девочку, но её наморщенный лобик, выдавал скрытую досаду. Болтовня сестры её явно раздражала.
Зиночка чуть не упала от столкновения с ними. Испуганная тётя Лёля еле-еле успела схватить её за плечи.
- Бедная девочка что с тобой случилась? -она прижала её к себе, почувствовав, что у неё подкашиваются ноги.
- Тётя Лёля я упала и сильно ударилась головой о мостовую.
- О господи, а с ухом то что? - она осторожна коснулась её сильно распухшего и посиневшего уха. - У тебя же кровь идет. Как можно было на ухо упасть? - она недоверчиво посмотрела на девочку и нежно поцеловала её в щеку.
- Вот так вот упала. Значит можно. - продолжала настаивать на своем Зиночка. - у меня голова кружится и тошнит. Я даже в школу не пошла.
- Да какая школа, глупенькая. У тебя наверняка сотрясение мозга. Срочно в постель и полный покой
Тетю Лёлю, с тетей Тоней родных сестер, поселили в их доме на втором этаже месяца три назад. Обе они беженки с детьми: тетя Лёля с Ленинграда, а тетя Тоня с Москвы. Решили отъесться после голода и лишений на хлебной Сталинградской земле. Мужья их летчик у тети Тони и моряк у тети Лёли, с не малыми ромбами, поэтому им выделили повышенный паёк. Тетю Лёлю устроили в местном военном комиссариате, а тетя Тоня устроилась билетером в кинотеатре. Уплотнили соседку сверху, которая одна занимала квартиру из 4-х комнат, выделив каждой из женщин по комнате. И столичные барышни сытно и с комфортом расположились на новом месте.
Хозяйка квартиры, вечно закутанная во всё черное, пожилая женщина, особенно не общалась с новыми жильцами, на все приветствия отвечая молчаливым кивком головы и тут же удаляясь к себе, казалось даже спина её выражает только неприязнь и злобу. Поэтому женщины общались между собой и с многочисленным семейством Козыревых, живших под ними.
В первый день, ленинградка тётя Лёля, принесла в дом громадный каравай круглого белого хлеба. Плюхнув его на такой же круглый стол, она посадила рядом с ним сыночка и дочурку, восьми и десяти лет, и быстро убежала на службу. Вечером вернувшись домой, она тихо на цыпочках пробралось в комнату, думая испугать своих ребятишек, но молча застыла около двери. Они всё также сидели около стола, а на столе всё также лежал нетронутый большой каравай. Они о чем то говорили друг с другом, но при этом их взгляды были устремлены на хлеб. Время от времени их ноздри жадно раздуваясь, втягивали соблазнительный запах хлеба.
Она тихо подошла к ним, положив ладони на их худенькие плечики и почти шепотом спросила, - Почему вы ничего не ели? - мальчик повернул к ней мертвенно бледное лицо с глубоко ввалившимися темными глазами, и медленно произнес - Ты не сказала, что можно.
Комок подступил к горлу женщины, глаза засверкали влажные от слез, с трудом сдерживаясь, она быстро отломила по большой краюхе хлеба и дала обоим ребятам, выстрелив одним коротким словом, - Можно. - а сама быстро выскочила из комнаты в коридор, больше не в силах сдерживать слёз. Немножко успокоившись она вернулась назад. Дети сидели теперь порознь, каждый на своей кроватке. Каждый разделил свой кусок хлеба на 10 частей и каждый с наслаждением не жевал, не глотал, а осторожно потихоньку сосал один из маленьких кусочков хлеба. Но хлеб был не такой, как в блокадном Ленинграде, на половину с клейстером, а настоящий и поэтому кусочек быстро растаял во рту. Восьмилетний мальчишка испуганно заревел, - Аааааааа, это плохой хлеб, он не настоящий, аааааааа, его не хватит на долго, я умру и меня съедят. - он бросился к матери и припал к её ногам - ну что ты милый ешь весь хлеб, не жалей. Его будет теперь много, очень много каждый день.
На крик прибежала тетя Тоня. - Что случилось?
- Они боятся есть. Они никогда не видели раньше столько хлеба. - довясь слезами с трудом вымолвила женщина.
Женщины обняли друг друга. - Ничего, ничего, у меня тоже самое. Принесла домой молока, а они говорят, что это за белая вода. Они привыкнут. Они забудут обо всём. - Женщина резко отстранилась, отодвинув от себя тётю Тоню, - Никогда, никогда не забудут, слышишь. А если забудут я им сама напомню. У меня соседка напротив, там в Ленинграде, баба Глаша, милейшая такая старушка была, выбросилась из окна. Её дочка и трое внуков, ели её потом целый месяц и спаслись. Сейчас где то за Уралом. Если когда-нибудь зажрутся я им напомню будь уверена, и женщины вновь обняли друг друга.
Поддерживая Зиночку, тётя Лёля медленно повела её к входной двери. - Хочешь пойдем ко мне? Я тебя на кроватку с пуховым одеяльцем положу, молочком горячим напою.
- Ой нет, меня тошнит. Я лучше к себе тётя Лёличка. Да и Лёня там один.
- Так Ольга сегодня дома. Посидит с ним.
- Нет, нет. Она вон уже убежала, а он там один.
Её старшая сестра Ольга, действительно, увидев еле передвигающуюся Зиночку, стремглав бросилась к двери и уже через секунду, на втором этаже стучалась в дверь к тете Тоне.
Она как раз пришла на обед и кормила своих мальчиков.
Увидев соседку снизу, женщина улыбнулась и поставила на стол еще одну тарелку. Милости просим Олечка, присоединяйся к нам.
На мгновение Ольга застыла в нерешительности в дверном проёме, вспомнив наказ матери не в коем случае не подъедаться у чужих людей, но противостоять запахам, исходящим от кастрюльки с супом , она была не в силах.
А убежала она по одной простой причине, она ненавидела, когда её младшая сестра болела. Это в первую очередь связано с Лёнечкой. По натуре добрая, отзывчивая и нежная по отношению к маленьким детям, Ольга никак не могла совладать с Лёнечкой. Он почему то совершенно не признавал её и даже бил, пытаясь отогнать от себя. Это очень обижало девочку, пытающуюся искренне приласкать больного братика и вызывало приступ ревности по отношению к младшей сестре. Но и это еще не всё, когда сестренка болела, ей приходилось готовить еду, чего она терпеть не могла. Слава богу Зиночка болела очень редко, а если и болела, старалась не показывать этого. Только очень серьёзный недуг мог уложить её в кровать.
Тетё Лёля, аккуратно придерживая Зиночку за плечи, осторожно отвела её в их подвальную квартиру и уложила на громадный деревянный топчан, сбитый из грубо струганных досок, застеленных сверху двумя дырявыми, изъеденными молью, старыми тулупами. К ней тут же приковылял Лёнечка и улегся в плотную с сестренкой. Тетя Лёля накрыла их сверху грязным, засаленным ватным одеялом без пододеяльника и погладила девочку по голове. Уже в забытье она лепетала что-то без связанное - Лёнечку покормить. Ангел мой. Дура сисястая. - но через минуту забылась в глубоком, болезненном сне.
Тётя Лёля еще раз нежно посмотрела на девочку. С грустью оглядела их убогое жилище и отправилась на службу.
Глава 3.
Турчонок.
Зиночка и спала и не спала одновременно. Она находилась в том пограничном состоянии, когда всё сливается воедино и явь и сон, и реальные воспоминания и фантазии. Вот она сидит на обочине пыльной дороги, выходящей ниоткуда и уходящей в никуда, а вокруг колышутся пожухлые травы бескрайней степи. Раздается глухой стук копыт, и из за поворота показывается, лоснящийся на солнце молодой вороной жеребец, оглядывающий её диким черным глазом. Кажется один хлопок в ладоши, или резкий взмах руки и все его мощные мышцы взорвутся разом и унесут его в бескрайние степи. Но нет, надежная, властная рука сдерживает этот вулкан. Сверху восседает опытный хозяин - грузный, но пока еще статный, с прямой спиной и гордо развернутыми плечами, казак лет 42-х- 43-х.
Двадцать пять лет за царя батюшку пролетели как один миг и вот он родимый дом рядом. Уже заметил он блеск солнца на куполах сельской церкви и лукавая улыбка засверкала невидимая за окладистой бородой и лихо закрученными усами.
Не удержавшись подшпорил он черные бока. А жеребцу только этого и надо. Тут же сорвался он в дикий галоп. Кровь забурлила в молодом теле. Грива слилась с ветром. И страсть к скорости обуяла боевого коня, как в лучшие времена.
- Эй, эй черт безрогий, куда понесся? Мальчонку растрясешь мне.
Мужчина одной рукой натянул поводья, сдерживая неистовство животного, а другой удерживал за худенькие плечики турчонка лет 5-ти, 6-ти, отчаянно хватающегося за гриву.
Жеребец вновь перешел на тоскливый шаг и недовольный замотал шеей.
- Ну будет, будет. Еще побегаешь по степи, успеется.
Мальчишка плохо говорящий по русски, дернул казака за рукав расшитого золотом басурманского кафтана, указывая на показавшиеся с пригорка казачьи дома. - Да, да подъезжаем Васька, вот здесь ты и будешь жить поживать. Жаль мамка не увидит , как ты мужиком станешь. - легкая грусть опечалила его чело на мгновение, но колокольный звон быстро вернул хитрую казацкую улыбку на место. - У нас бабы тоже справные, Васька. Несумливайся.
На душе Игната заметно полегчало. Вот-вот увижу я серые глазки своей Марьюшки, да дитяток кровных. - думалось ему и рука самопроизвольно нежно и крепко прижала смуглое тельце мальчонки. Но тоска, заполнявшая его сердце вот уже несколько последних месяца, до конца не отпускала.
Не было и дня, что бы он не вспоминал свою Зулечку. Кто для него была эта турчанка Зульфия, любовница, не любовница, жена, не жена. Так "гарнизонная жена", да и только. Но потеряв её три месяца назад, запил он страшно и только вот этот самый мальчонка удерживал его от полного падения в небытие. Что так убиваться то, найди себе другую. - советовали сослуживцы казаки, - вон сколько их в нашем пограничном городке, вдовушек-солдаток.
И молдаванки, и русские, и гречанки, и армянки. Под подолом у них у всех одинаково. Игнат лукаво улыбался сквозь усы и согласно мотал головой, но пил по прежнему, и почти каждую ночь убегал из гарнизона в турецкий район города, на мусульманском кладбище находил могилу Зульфии, доставал потертую флягу с водкой и садился прямо на землю рядом с могилкой. Всю ночь он цедил огненную жидкость и шептал, шептал, шептал своей любимой на дикой смеси русского и турецкого, всё что неслось в его голове.
И не мог он остановить бешенный скачь мыслей, пока под утро не засыпал прямо на могиле. Так продолжалось уже месяц. Местные турки приходили несколько раз, становились поодаль и начинали галдеть на своем гортанном языке, походя на стаю черных ворон, которые громко каркая, выражали не довольство, что кто то их побеспокоил.
Несколько раз его даже тыкали длинными деревянными палками, пытаясь прогнать с кладбища, но Игнат ни на что не обращал внимания. Он был очень, очень далеко, со своей Зулей. В конце концов, турки привели местного муфтия. Тот встал в торжественных длинных одеждах не далеко от казака, положил руку на руку и строго уставился на Игната, но в отличии от своих соплеменников, он хорошо знал русский, поэтому не говоря ничего, он просто слушал его шепот. Его строгое лицо постепенно становилось печальным и удивленным.
Он обратился к своим. И спокойным, уверенным тоном, что то сказал. После этого Игната больше никто не беспокоил, только иногда древняя старуха с лицом испещренным глубокими, извилистыми, переплетенными, как корни громадного дерева, морщинами, приходила, стуча клюкой по камням кладбищенских дорожек. Она оставляла возле Игната то кувшин с водой, то кукурузную лепешку, то горсть изюма. А иногда ложила свою темную руку, покрытую пергаментной кожей на его вихрастую голову и тоже, в такт с ним, что то шептала по турецки, покачиваясь из стороны в сторону.
С Зулей они познакомились два года назад. Их казачий разъест патрулировал город. Под ним играл, подскакивая и пытаясь встать на дыбы, совсем еще молодой, своенравный вороной жеребец. Молодость кипела в нем страстью, силой и не покорностью. Ну, ну Гром. Тихо. Уймись. - успокаивал его казак, ласково похлопывая по атласной, черной шее. Конь был его гордостью, его любимцем. Такой красавец, просто царский конь, принадлежал ему впервые. Он добыл его в бою, сбив с него метким выстрелом, турецкого пашу. Поначалу, коня хотел прибрать к рукам майор от артиллерии, но начальник гарнизона полковник Аксаков самолично пожаловал коня Игнату. За геройство и верную, долгую службу. Через два года служба заканчивалась. С нетерпением он ждал встречи с родными краями. И такой подарок был как нельзя кстати. Сельчане обзавидуются. Их патруль медленно ехал по грунтовой городской дороге, поднимая за собой клубы пыли. Э-э, вона глянь кака краля, - переговаривались между собой казаки. В нескольких метрах от них быстро переходила улицу молодая турчанка, вся закутанная в черное, она одной рукой тащила за собой маленького мальчика лет 3-х-4-х, а другой прикрывала лицо платком до самых глаз. Она повернула голову, мельком глянув на казацкий патруль и встретилась глазами с Игнатом. Ах какие это были глаза, он как будто почувствовал легкий ветерок от её больших черных ресниц, как от опахал из перьев диковинных птиц, как будто вся Азия посмотрела на него глубоким загадочным взглядом, как будто два алмаза сверкнули в черных масляных зрачках. Её легкий, гибкий стан грациозно плыл над пыльной дорогой не касаясь земли, и под каждой складкой одежды угадывалось тело богини. Давно забытая молодость разом приосанила, взбодрила Игната, выпрямила его спину, развернула плечи, зажгла огонь в глазах. Он жадно всматривался в её глаза. А она лишь мельком скользнула задумчивым взглядом по его лицу, но неожиданно остановилась, как вкопанная, удивленно уставившись на молодого жеребца, из её уст невольно вырвался легкий шепот, - Черный Ветер это ты? Она сама не услышала, то что произнесла, но он услышал. Он узнал её запах, жадно втягивая воздух нервными ноздрями. Узнал её всю. И радостно бросился к ней , захрипев от возбуждения. Игнат испуганно, изо всей силы, что есть мочи натянул поводья, но было уже поздно. Жеребец грудью толкнул женщину и та вскрикнув повалилась в дорожную пыль, увлекая за собой мальчишку. Игнат быстро соскочив, оттащил коня назад, испугавшись как бы он не затоптал красавицу и ребенка. А тот и не думал сопротивляться, он испуганно стриг воздух ушами и отворачивал голову смущенно поглядывая на девушку. Игнат вновь обратил свой взор к турчанке и наконец полностью увидел её лицо. Удивленное недоумение на мгновение застыло на лице женщины, а потом как будто в темной комнате настежь открыли оконные ставни и хлынул яркий солнечный свет. Всё вокруг осветилось её улыбкой. И это солнышко как будто нежно прикасалось своими лучиками, к лицу Игната, щекотало его за ушко, шаловливо дергало за кончик носа. Раздался её переливчатый радостный смех. И ему казалось, что не слышал он милее музыки. Она быстро вскочила, подняла хныкающего мальчишку. Наклонилась к нему. Успокаивающе погладила его по головке и поцеловала в щечку, а затем освободившись от его маленькой ручки и не обращая никакого внимания на Игната, бросилась к коню заключив его шею в страстные объятия.
- Черный ветер, ты, ты это. Я не могла ошибиться. Мой дорогой. Мой любимый. - и она покрывала его морду нежными поцелуями.
А он наклонил голову пониже, чтобы ей было удобно, блаженно закрыл глаза и медленно таял от счастья в её руках.
Глава 4.
Первая печаль.
В забытье на Зиночку всё наплывали и наплывали воспоминания из далекого детства. В первые два-три года человек обычно не помнит себя совершенно, но сейчас сквозь горячечный бред прорывалось такое, а чем она даже не догадывалась. Что лежало очень глубоко в её первопамяти. Вот мать держит её на руках. Ей нет еще и года. Месяцев десять - одиннадцать. Она бьет мать по щеке соей розовой пухлой ручкой, пытаясь обратить на себя внимание. Но мать печально смотрит вниз. По её щеке катится одинокая слеза, застывая на полпути. Зиночка с восхищением наблюдает, как лучик солнца блестит в этой слезинке и тенятся неумелыми пальчиками, чтобы прикоснуться к этому чуду. После долгих попыток ей наконец удается попасть пальчиком точно в слезинку. Она растекается по её ручке и исчезает. Девочка озирается по сторонам, пытаясь понять, куда исчезло чудо. Но вокруг только такие же, как её мама, печальные люди. Стоят, понура склонив головы, вокруг простого соснового гроба, ни чем не примечательного и совсем не удивительного, в котором лежит совершенно древний, белый, сморщенный старикашка. Он как будто спит там. Но на самом деле не спит, а притворяется. В общем, ничего удивительного в этом старикашке, тоже нет. Все взоры людей как бы устремлены на него, но в тоже время смотрят куда то мимо в землю. И вот это уже удивило Зиночку. Боже мой, что там смотреть. Посмотрите лучше на меня. Я так прекрасна. Она быстро замахала ладошками, заерзала на руках у матери, загугукала что то на своем первоязыке, но всё было бесполезно. Люди стояли такие же печальные. Тяжело вздохнув она подняла головку и солнышко ослепило её глазки. Она спряталась от него за своими ручками и эта игра вновь наполнила её радостью до краев. Зиночка весело засмеялась, вновь устремив глазки на печальных людей, и успела заметить, как у некоторых из них, особенно у молодых женщин, проскользнула легкая, добрая, мимолетная улыбка. Ах вот вы какие. Значит вы всё таки знаете, что я прекрасна, а жизнь замечательна. И Зиночка действительно была совершенно счастлива этим летним утром, как может быть счастлив только самый маленький человек. Потом взрослея мы забываем об этом первосчастье, как забыли люди о рае из которого их выгнали давным-давно. Зиночка вновь весело и громко засмеялась, излучая неподдельную радость на всё вокруг.
Женщины уже совершенно не скрываясь, и улыбаясь во весь рот, смотрели не нее нежно и ласково. И не понятно было, что за слезы текли по их щекам, толи радости, а толи печали.
Кругом зашикали старые степенные казаки. Мать сделала строгое лицо и приложила палец к губам. - Тсс, ну-ка тихо. Деда Игната хороним, а ты тут раздухарилась.
Зиночка схватила палец матери, зажала его в своем кулачке и потянула к себе, заливаясь смехом. Тут уже и мать не выдержала, украдклй улыбнувшись. - Ты спокойно посидишь, егоза, аль нет?
Она попыталась прижать к себе разбуянившуюся девчушку, но та отчаянно брыкаясь, никак не давалась. В общем похоронной церемонии грозила реальная угроза, но тут вниманием девочки завладела колоритная пара. Мужчина с черной с проседью головой, вел под руку согбенную, совсем седенькую старушку, которая несла на вытянутой руке небольшую картину. Картина медленно проплывала около Зиночки, и тут маленькие ручки, проявляя чудеса необыкновенной ловкости, схватили данное произведение искусства и притянули к самому своему носу. Все кругом ахнули, старушка чуть не упала, а черноволосый подскочил в испуге к девочки протянув руки к картине. Мать Зиночки тоже подставила свободную руку под картину, чтобы не дать ей упасть. Но девочка даже не думала выпускать её из рук. Она крепко сжимала в своих кулачках раму картины и внимательно рассматривала её содержание.
С картины на нее смотрело лицо бравого усатого казака, весело прищурившего хитрый глаз, но таких на селе было хоть отбавляй. А вот второй персонаж картины, был для Зиночки удивительным, она никогда раньше не видела подобных женщин.
Её глаза смотрели прямо на Зиночку. И какие это были глаза, она как будто почувствовал легкий ветерок от её больших черных ресниц, как от опахал из перьев диковинных птиц, как будто вся Азия посмотрела на нее глубоким загадочным взглядом, как будто два алмаза сверкнули в черных масляных зрачках. Художнику не только удались её глаза, он поймал и её улыбку
Как будто в темной комнате настежь открыли оконные ставни и хлынул яркий солнечный свет. Такая она была.
Ребенок невольно тоже улыбнулся и засветился радостью.
Неожиданно Зиночка внимательно посмотрела на старика в гробу и разжав один кулачок протянула к нему ручонку. Картина выпала у нее и точно попала в расставленные руки черноволосого пожилого мужчины. Зиночка продолжала тянуть ручку и показывать на старика.
Люди вокруг удивленно заахали.
Игната признала. Это надож, мелюзга така, а признала на картинке то. Этож его лет пятьдесят, как малевали. - шептались бабы вокруг.
А Зиночка всё смотрела, и смотрела на старика, проникаясь величием Машины Времени, которая перемалывает судьбы людей, оставляя в итоге вот такую высохшую головешку. Её маленькую головку поразила неожиданная догадка. Она посмотрела сначала вниз у увидела там старшую сестренку Ольгу, крепко держащую материн подол, потом на саму мать и наконец на лежащего в гробу Игната. Печаль неизбежности вырвала из её детских глазок фонтаны слез. Плач подхватили все бабы вокруг.
Девяносто трех летнего Игната оплакивало и провожало всё село. Все уже так привыкли, что он есть всегда. Поэтому потеря была невосполнима.
Глава 5.
Евешка.
После похорон заплаканные женщины возвращались в отчий дом. В дом, который построил дед Игнат. Основательный, каменный, почти круглый по периметру, с большим подворьем, окруженным таким же солидным каменным забором, дом производил впечатление непоколебимой твердыни, построенной по хозяйски крепко, на века. Мать Зиночки только подходила к высокой деревянной, потемневшей от времени двери, как все услышали, доносившийся через забор, зычный, властный женский голос, - Ай ты холера, стой треклятый дурень! - Слезки на лице Зиночки еще не до конца высохли, но услышав знакомый голос, она вновь засияла радостью, и лицо её расплылось в довольной, почти торжествующей улыбке. Вся её гордая поза на руках у матери, как бы говорила, - Нееееет, Машина Времени. Вреееееешь, не возьмеееееешь. Это моя бабка Евешка. Её так просто с хреном не сожрешь. Она как лом железный тебе в шестеренки. Все зубья пообломаешь.
Очутившись во дворе, Зиночка наконец то увидела свою любимую бабушку и потянулась к ней ручками, радостно загугукав. Евешка как раз подошла спиной к подводе, закинула руки назад, собираясь зацепить и взвалить на себя огромный мешок жита, килограмм на семьдесят, но старый мерин Евдоким, запряженный в подводу, испуганно кося подслеповатым глазом на неистовую бабушку, слегка присел и дернул подводу на себя. Коварный мешок чуть не утянул Евешку назад, но она все таки смогла взвалить его на себя и смачно выругавшись на робкого Евдакима, бодро понесла мешок к раскрытому амбару.
- Маманя ты что Игната то не пришла проводить, - крикнула ей вдогонку мать Зиночки.
Евешка не отвечая затащила мешок в амбар и через минуту появилась вновь. Потянулась, расправила спину. Худая, как трость, крепкая, жилистая, женщина лет пятидесяти, по мужски деловито скрестила руки на груди и переведя дыхание, наконец зло выпалила, - А кто подводу разгружать бундет, ты штоль?
- Ведь в последний раз повидать деда, нежели не охота?
- Навидалась ужо за пятьдесят годков. - руки её неожиданно опустились, голова наклонилась, что бы не было видно как гордые огоньки в её глазах сменились поволокой слез, нижняя губа задрожала и она быстро почти шепотом затороторила. - Не могу я Ленка видеть, как на мово батю землю сыплють. Я ему за три дня всё отдала, и покаялась за всё про всё. Шо ты от меня еще хотишь?
Дочь подошла и обняла мать за плечи.
Три дня пока Игнат лежал в гробу у них в горнице, и всё село приходило попрощаться с ним, Евешка стояла на коленях возле гроба, склонив смиренно голову, и губы её беззвучно шевелились. Все эти три дня она не ела и не пила и не отходила никуда ни на шаг. Скорбь её была велика, печаль безбрежна, а покаяние беспредельно.
- Маманя а чё мужиков то не пождать, чё опять жилы дерешь.
- Чё, чё, преседатель сказал сёдня по трудодням зерно забрать, а Санька то в МТС за запчастями подался и твой в Артановское еще вчерась с бочками укатил. От Васьки тож проку нет, совсем от горя изнемог. По Игнату всё печалится. Вот Евешка за всех и отдувайся.
- Ну давай хоть вдвоем.
- Да от тебя, дохлой, что проку. Пойди вон Евдакима за поводья придержи. А то пужается меня, дурень старый. Там пять мешков. Я их сейчас же стаскаю. Зинку то кудысь дела.
- Да вона с Вовкой на травке гуляють. - недалеко сидели на расстеленной по земле дерюжке Зиночка и её старший на год братик Вовка.
Он возился с какими то маленькими деревянными чурбачками, оставшимися после работы отца по изготовлению бочек. Но эти чурбачки нисколько не интересовали Зиночку, но вот кепка, громадная, отцовская, восхитительная кепка, в которой просто утопала головенка братика, манила Зиночку не на шутку.
Не долго думая она ухватилась за козырек и с силой потянула это сокровище к себе.
- Эх бедовая Зинка растет, вся в меня, - одобрительно проговорила, наблюдавшая за детьми Евешка. - и даже подкрякнула от удовольствия. - Не то, что эта твоя хныкалка. - и она обратила свой взор на Ольгу, всё еще державшуюся за материн подол. Но её строгий взгляд быстро поменялся на ласковый, и она нежно погладила девочку по головке. Мать тоже склонилась и поцеловала Ольгу.
- Не хныкалка она, а особливо нежная. А Зинка то чё на похоронах учудила, чуть картинку Игнатову не угробила. Хорошо дед Василий подхватил. Баба Марья проходила рядом с картинкой то ентой, а Зинка ручонками хвать и к себе, народ кругом так и обомлел.
- А нече разлучницу эту куда не попадя таскать. Итак всю жисть поперек их с Игнатом стояла. А бабке Марьи лишь Игнатушку сваво уважить. За себя всегда забудеть. - Евешка с досадой сплюнула, и взвалила на спину очередной мешок. - Придерживай Евдокима то.
- Так лябовь, кака была. Велика лябовь то.
- Лябовь, лябовь. 28кака така лябовь? И где ты её видала енту лябовь? Это мы всё дуры сохнем через любовю эту. А у казака, знама кака любовь. Ать, два и с пузом. А потом хоть веночки пляти с цветочков, хоть волчицей вой. А он ужо другую приходуеть.
- Не маманя. Ты же деда знаешь. У него по другому было.
- Эй, эй казак. Это чего еще удумал. Ты глянь, как сестренку лупцуеть. - бабка Евешка подскочила к сидящим на земле ребятишкам и схватила Зиночку на руки. И надо сказать вовремя, потому как, очередной деревянный чурбачок просвистел в каком то сантиметре от головы девочки. Рев Зиночки, казалось услышал даже турецкий султан, много натерпевшийся в свое время от деда Игната, потому что предыдущий чурбачок угодил ей прямо в лоб.
Но зато кепка, громадная отцовская кепка, крепко зажатая в пухлом кулачке Зиночки, была достойной наградой за все испытания.
Брат Вовик уже приготовившийся к метанию очередного чурбачка, наблюдая неожиданное вознесение сестренки вместе с его законной кепкой, прибывал несколько секунд в полном недоумении, но потом уши турецкого султана резанула новая порция громогласного рева.
- Ну, ну и ты туда ж. Пограит маненько да отдасть. Экие ж вы мужики жадные. - успокаивала бабка Евешка разбушевавшегося Вовочку. - Ну и вправду Зинуль, отдай ты ему эту кепку проклятущую. А я с тобой погуляю. Сейчас дело закончим и пойдем к бабе Матрене в карты играть. - и она поцеловала девочку в щечку.
Слезки Зиночки неожиданно прекратили свой стремительный бег, и её внимание полностью переключилось на изучение лица бабушки. Раскрыв рот водила она пальчиком по её морщинкам, а бабушка смотрела на нее как икона из угла горницы.
И впрямь с лица её хоть сейчас пиши лик богоматери, с правильными, тонкими чертами, всё округлое, да миловидное.
Ноооооо! Вот это то но, и привлекала больше всего Зиночку к бабушкиному лицу. Безобразная громадная дыра, посередь провалившегося носа, почти с детский кулачок, делала из ангела дьявола. Но девочка еще не понимала, что есть красота, а что уродство, и поэтому её нисколько не пугал бабушкин изъян.
Напротив она считала свою бабушку уникальной и осторожно погружала свои малехонькие пальчики в эту дырку.