Слюсарев Анатолий Евгеньевич : другие произведения.

Инсбрукская волчица. Книга первая

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    История о том, как травля в школе при полном попустительстве взрослых закончилась настоящей трагедией
  Пролог
  
  В вагоне первого класса, следующем в Вену стоял полумрак. Пассажиров было немного - старый доктор, сопровождающий бледного юношу чахоточной внешности, видимо, своего пациента, двое молодых военных и господин средних лет с небольшим кожаным чемоданчиком. Выглядел этот пассажир довольно характерно. Вся его одежда была чёрной. На выбритом до синевы лице было расслабленное выражение полного спокойствия. Чёрные волосы с лёгкой проседью были тщательно уложены.
  
  Поезд остановился на небольшой станции и в вагон вошёл толстый мужчина с двумя саквояжами и стопкой газет подмышкой. Толстяк явно хотел поболтать. Окинув вагон близоруким взглядом, он выбрал себе место рядом с господином...
  
  - А я, знаете, - начал он, пристроив свои вещи на багажной полке, - не люблю путешествовать железной дорогой. Всегда волнуюсь как мальчишка. Всё-таки нет ничего надёжнее, чем старые добрые лошадки. А эти поезда... кто знает, что может случиться, ведь в любую минуту может отвалиться какой-нибудь болт или что там у них есть... Я Зептер - торговец фармакологическими товарами, - и толстяк протянул для знакомства руку.
  
  - Инспектор полиции Дитрих, - ответил его попутчик, пожимая руку толстяку с выражением покорности судьбе, - я вам не советую особенно бояться железнодорожных путешествий, ведь колесо может отвалиться и у пароконного экипажа.
  
  - Оно, конечно, так... - Зептер тревожно глянул за окно, пейзаж за которым начинал двигаться всё быстрее, по мере того, как поезд набирал скорость, - но всё-таки я предпочитаю проводить время в поездке в приятной беседе, чтобы не думать об опасностях пути. То, что я встретил вас, можно считать настоящим подарком судьбы, ведь я очень, очень уважаю работу нашей полиции! Если бы мне не суждено было унаследовать от отца семейную фирму, я бы наверняка стал полицейским.
  
  - Подумать только, - пробормотал его спутник без всякого энтузиазма, но попутчик, ни капельки не смутившись, продолжал:
  
  - Я всегда слежу за работой полиции, за расследованием наиболее громких дел, по прессе, разумеется. К счастью пресса сейчас в полной мере отражает самые интересные дела.
  
  - О, да! - иронически вставил инспектор Дитрих.
  
  Он хотел рассказать всё, что думает о журналистах, вернее, "об этих стервятниках", как он их сам называл, как он в принципе относится к вмешательству прессы в работу полиции, однако сдержался. Ему очень хотелось поговорить о чём-то, кроме убийства Франца Фердинанда в Сараево и теперь уже практически неизбежной войной с Сербией, за которую, вне всяких сомнений, вступится Россия, а уж вмешательство Германии и Франции в войну было делом практически решённым. Спокойной жизни Европы настал конец, и семьи инспектора это коснётся теперь напрямую - его сыну недавно исполнилось двадцать три, а значит, он наверняка будет призван в армию. Чёрт возьми, воевать против России? Это гибель! В далёкой юности инспектор разделял позицию Бисмарка, мечтавшего о союзе с Россией против Англии, мало того, сам Дитрих нередко писал, что Австрии неплохо было бы объединиться с Германией - они ведь говорят на одном языке, одной веры, а теперь у них будет и единая цель - ослабить Великобританию плечом к плечу с Россией... Теперь, увы, придётся воевать друг с другом.
  
  - Вот вы следили за делом инсбрукской убийцы, господин инспектор? - продолжал толстяк, - возможно, вам даже удалось приложить свои силы к операции по её поимке... Помнится, я встречал в газетах вашу фамилию в связи с этим делом...
  
  Инспектор внезапно выпрямился и резко спросил:
  
  - Начнём с того, что дело засекречено... Но я так понял, оно всё ещё на слуху. В прошлом году заезжал один любопытный мадьяр, тоже интересовался этим делом... Да, наверное "ночные твари" не доставили мне за пятнадцать лет столько проблем, сколько эта... Волчица... За месяц. Это самое тягостное воспоминание в моей карьере. Ужас и омерзение от её поступка сменяются чувством дежа-вю - мне кажется, что я таких преступников уже видел, работал с ними! Когда я только начинал расследование, то мне казалось, что сотворил это вампир, настоящее чудовище, существо из Преисподней. И что же вы думаете? Этим "демоном" оказалась обычная гимназистка. Я изучил её биографию от и до, и не нашёл ничего примечательного - это не уличная оборванка, не ребёнок из пьющей семьи, не бродяга. Со времени её поимки я часто не сплю ночами. Мне всё время кажется, что такие волчата растут в каждой семье и ждут своего часа. Это первое такое дело в моей практике, но кто поручится, что последнее? Кто даст слово, что трагедия не повторится? - инспектор был эмоционален, активно жестикулировал и вертелся из стороны в сторону, как юла. - Верите, или нет, но до недавних пор я сам волей-неволей воспитывал волчат. Сам. Моим детям, как и Анне, не хватало внимания с моей стороны, я ко всему относился безразлично, и кто знает, что стало бы с ними теперь... В какой-то степени это дело помогло мне трезво взглянуть на себя самого, на свою семью. Звучит странно, но я испытываю некую благодарность к нашей Волчице - если бы не она, Берта и Каспер так и росли бы одинокими волчатамиЮ жлущими своего часа.
  
  Впечатлённый речью Дитриха, его попутчик около минуты молчал, переваривая всё сказанное. Надо было подготовить инспектора к столь неожиданной новости.
  
  - Так вот, господин инспектор, я чего вам хотел сказать... Дело-то не закончено!
  
  - Как это не законченно? - подскочил Дитрих, словно ему подпалили брюки. - Анна Зигель уже несколько лет находится в тюрьме по приговору суда!
  
  - А вот как! - торжествующее проговорил господин Зептер, перекидывая своему попутчику одну из своих газет.
  
  Через всю первую страницу протянулся заголовок: "Пожар в Дебреценской тюрьме! Массовый побег заключённых!"
  
  Выражение неприятного изумления на лице инспектора было таким явным, что даже его недалёкий спутник не смог его не заметить.
  
  - Значит, вы, господин инспектор всё-таки имели отношение к этой необычной злодейке? - с живейшим интересом спросил господин Зептер, - ведь это она устроила пожар в своей гимназии и сожгла заживо своих одноклассниц? Ещё потом, кажется, зарезала ножом двух малышек и застрелила директрису этой гимназии из револьвера?
  
  Его попутчик помолчал, затем медленно проговорил, глядя в окно:
  
  - Да, я вёл это дело. Я вам уже рассказывал.
  
  - О! Как интересно! Может быть, вы поделитесь со мной некоторыми деталями, ведь дело уже закрыто и суд состоялся?
  
  - Боюсь, что делиться уже нечем, - сухо проговорил его попутчик, - и как вы сами только что заметили, дело закрывать рано, Анна Зигель, возможно, опять на свободе и я бы не советовал вам попадаться у неё на пути - терять ей больше нечего.
  
  Толстяк-торговец, видимо, обиделся. Но инспектору было не до него. Прикрыв глаза, он вспомнил то время, когда ему пришлось заниматься расследованием этого чудовищного преступления. Под стук колёс в памяти всплывали сцены допросов, следственные версии, голоса людей, страницы документов, события его собственной жизни в тот период, раскручиваясь в обратном порядке, как кинолента. Он вспомнил высокую, тяжеловатую, несмотря на её молодость, фигуру преступницы, её курносое лицо с тёмными глубокими глазами, дерзкую манеру разговора...
  
  Кажется, он задремал. Вагон дёрнулся и стал сбавлять ход, подъезжая к станции. В станционной толпе пассажиры подходящего поезда сразу заметили что-то необычное.
  
  Мальчишка-газетчик метался но перрону, размахивая пучком свежих газет и выкрикивая: "Экстренный выпуск!"
  
  "Это о ней, об Анне Зигель", - подумал Дитрих и ошибся.
  
  С этого дня страна на много месяцев перестала помещать на первые страницы портреты уголовных преступников, даже таких страшных, как Анна Зигель. Их заменили сводки с фронтов и списки убитых и раненых. Началась война.
  
  Часть I
  
  Глава 1. Философия убийцы
  
  Наконец допотопная черная карета с узкими решетками вместо окон остановилась. Снаружи послышалась возня, дверца распахнулась, в глаза ударил солнечный свет, и я невольно зажмурилась. Последовала команда выходить, я поднялась с жесткой деревянной скамьи, спрыгнула на булыжную мостовую и огляделась.
  
  Тюремный двор окружала высокая кирпичная стена, по верху которой тянулась скрученная спиралью колючая проволока. По углам стены торчали четыре дозорные вышки, в которых стояли часовые с винтовками; с высоты они имели возможность видеть все передвижения по территории тюремного замка, и вряд ли на ней найдется укромный уголок, который бы они не контролировали. Должно быть, сверху все как на ладони: и главный корпус - мрачное четырехэтажное здание с толстенными стенами, глубокие окна которого больше напоминали бойницы; и приземистые бараки, по-видимому, предназначенные для тех заключенных, которым не хватило места в главном здании.
  
  Обводя глазами двор, я остановила свой взгляд на тяжелых глухих воротах, их как раз в это время закрывал стражник в серой форме. Скрип ворот занозой вонзился в сердце: я в тюрьме, надолго, очень надолго.
  
  Только после того, как ворота были заперты, конвоир приказал мне протянуть руки, чтобы снять наручники. Наконец-то! Когда их надевали, я пыталась возражать, но пока один охранник защелкивал на мне браслеты, другой вскинул ружье с таким серьезным видом, будто сейчас пристрелит, и мне пришлось заткнуться. Избавившись от тяжести стальных оков, я с облегчением потрясла руками и стала потирать покрасневшие запястья.
  
  Затем те же конвойные проводили меня в главное здание. Я шла, будто во сне, и не слишком хорошо соображала, пока оформляли какие-то бумаги, потом выдавали мне тюремную одежду, вели до камеры...
  
  Шагая перед охранником по мрачным коридорам, я старалась смотреть только в пол, избегая встречаться взглядом с заключёнными, которые с любопытством пялились на меня из окошек своих камер.
  
  Я подняла глаза лишь после того, как за мной захлопнулась тяжелая обитая железом дверь.
  
  Камера показалась мне довольно просторной, может оттого, что в ней никого не было. По углам высились трёхъярусные нары, посередине стоял небольшой стол, вокруг него простые деревянные скамьи. Напротив двери, под высоким, забранным решёткой окном невозмутимо копошилась здоровенная серая крыса. По выкрашенным мерзкой темно-зеленой краской стенам шустро сновали рыжие тараканы, размером с ноготь, не меньше.
  
  "Прямо как дома", - невесело усмехнулась я.
  
  Я подошла к нарам слева и только собралась расположиться, как из противоположного угла послышалось хрипение и кашель. От неожиданности я вздрогнула и оглянулась. Оказалось, что в камере я не одна, просто моя подруга по несчастью лежала на своих нарах так тихо, что поначалу я ее и не заметила. Перевернувшись на спину, женщина негромко выругалась по-немецки, а затем, уже по-венгерски, спросила:
  
  - Эй, кто здесь?
  
  - Я...
  
  ; Я?.. Хороший ответ, - усмехнулась она, не поворачивая ко мне головы, так и пялясь в потолок. ; Ну и кто ты такая?
  
  - Ну, я... - отчего-то я оробела и запнулась, глядя на фигуру на нарах.
  
  Наконец моя сокамерница соизволила повернуться лицом ко мне и, подперев рукой голову, спросила:
  
  - Новенькая, что ли?
  
  - Да.
  
  - Оно и видно! - усмехнулась заключённая. - Ишь, какая ; гладкая, личико сытое... Ничего, посидишь здесь и через пару лет станешь такой же, как я.
  
  Женщина нервно расхохоталась. Смех у нее был неприятный, лающий.
  
  Отсмеявшись, она умолкла, и я смогла хорошо рассмотреть бедолагу.
  
  
  
  Ее белое, как бумага, изможденное лицо имело землистый оттенок, видимо, из-за недостатка света; над запавшими щеками выдавались довольно широкие скулы, а небольшие серые глаза казались застывшими и безжизненными, как у замороженной рыбы. Бледные губы были тонкими, причем нижняя челюсть немного выдавалась вперед, что придавало лицу угрюмое выражение. Прядь сальных волос, выбившаяся из-под серой тюремной косынки, прилипла ко лбу. На запястье левой руки намотана грязная повязка с бурыми пятнами крови; пальцы испещрены многочисленными ссадинами и шрамами. Она выглядела тощей до невозможности - все косточки можно пересчитать. Мне казалось, что в камере не так уж холодно, однако женщина оставалась в арестантской куртке из грубого сукна, которая болталась на ней, как на вешалке. Растоптанные башмаки, валявшиеся под нарами, явно не соответствовали ей по размеру и скорее подошли бы взрослому мужчине, но, по-видимому, женщина привыкла к ним, как привыкла к решеткам на окнах, отсыревшим стенам, грязи, крысам, тараканам, паразитам и другим неприятным вещам, которые имеются в любой тюрьме.
  
  Два года, сказала она? Значит, эта женщина находится здесь ещё больше? Впрочем, она, скорее, не женщина, а девушка, просто выглядит старше своих лет. С первого взгляда мне показалось, что ей не меньше тридцати, но сейчас я поняла, что едва ли она старше меня.
  
  Интересно, кто она, как оказалась за этими толстыми стенами и за что попала сюда? Говорит таким тоном, будто не надеется выйти никогда... Что же такое она совершила? Должно быть, её вина посерьёзнее разбоя, за который меня приговорили к десяти годам тюрьмы с постоянными вывозами на тяжёлые работы. Хорошо хоть тюрьма в Дебрецене, не так далеко от дома. Может, и сумею пережить все эти годы - ведь Эрик обещал часто навещать меня.
  
  Сокамерница продолжала лежать все в той же позе, уставившись неподвижным взглядом в какую-то точку над моей головой, и вдруг спросила своим хрипловатым голосом:
  
  - Тебя как звать-то, новенькая?
  
  - Ники. Ники Фенчи, - с готовностью ответила я. - А тебя?
  
  - Анна, - вздохнула сокамерница, - Анна Зигель. Слыхала о такой?
  
  - Нет, - отчего-то смутилась я.
  
  - Хм-м... А я-то думала, что моё имя раструбили на всю Австро-Венгрию... Тебя за что упекли?
  
  - Разбой. Одного ювелира обокрала, на очень приличную сумму.
  
  Анна смерила меня взглядом, будто оценивая, и усмехнулась.
  
  - Ха, ну ты даёшь! А я вот гриль кое из кого приготовила.
  
  - Какой гриль? - не поняла я.
  
  - Как какой? Люди-гриль, слыхала о таком блюде? Я их поджарила... Поджарила... - Анна истерично захохотала, и все не могла остановиться, будто в припадке.
  
  Я смотрела, как она захлебывается от смеха, пока не сообразила:
  
  - Так ты здесь за поджог?
  
  Анна вдруг прекратила смеяться, молча кивнула и проговорила с долей гордости:
  
  - В один прекрасный день я сделала мир чище, зажарила людишек в своей гимназии! За это меня собирались казнить, представляешь?! Вот только шиш им! - Анна потрясла грязным кулачком и по ее лицу скользнула злорадная ухмылка. ; Я тогда еще несовершеннолетняя была. Вот почему я здесь. Тебе который год?
  
  - Двадцать один уже, - тихо ответила я, - на прошлой неделе исполнилось.
  
  - Да мы ровесницы! - будто обрадовалась Анна. - А откуда ты?
  
  - Вообще-то я из Залаэгерсега, а так - из Будапешта.
  
  - Повезло тебе, - хмыкнув, покивала Анна, - от дома совсем недалеко. А меня вот сначала потащили из Инсбрука в Вену, потом ещё чёрт знает в каких местах держали, пока, наконец, не довезли до Дебрецена. Поверь, это ещё не самое худшее место из тех, где ты могла бы провести свои юные годочки. И вообще, можешь считать, что тебе вдвойне повезло. Сегодня работать не заставят, только завтра погонят, прямо с утра.
  
  - А ты почему не на работе?
  
  - Тебя это так волнует? - бледные губы Анны саркастически искривились, и вдруг она крикнула со злостью: ; Не твоё дело!
  
  Я пожала плечами.
  
  - Конечно, не моё. Я просто спросила...
  
  Анна ничего не ответила, коротко вздохнула и внезапно поинтересовалась:
  
  - Тебе передачи есть кому носить?
  
  - Да, - уверенно кивнула я. - У меня есть братья и сёстры, они обещали, что не оставят меня.
  
  - Будешь делиться? - с плохо скрываемой жадностью спросила заключённая.
  
  - Буду, - спокойно ответила я.
  
  После этого Анна заметно повеселела, уже не выглядела такой унылой и осунувшейся. Она соскочила с нар и принялась расхаживать по камере, от окна до двери и обратно, насвистывая что-то себе под нос.
  
  А я наоборот, внезапно ощутила, что на меня наваливается жуткая усталость, реакция на то, что мне пришлось пережить за последнее время. Совсем недавно я понятия не имела, что меня ждет и вот теперь оказалась в страшной тюрьме, где мне предстоит провести много лет. Анна продолжала мерить шагами камеру, не обращая на меня внимания, поэтому я скинула башмаки и прилегла на нары.
  
  Когда закрыла глаза, реальность как будто отодвинулась от меня. С закрытыми глазами можно вообразить, что я у себя дома, а вовсе не в сырой камере за толстыми стенами мрачного тюремного замка; и не было ни ареста, ни пыток, ни суда, ни приговора, ни того злополучного аукциона... Я до сих пор не верила, что все это случилось со мной.
  
  Интересно, нашли ли они алмазы? Спросить об этом у Эрика я не решалась, ведь мои письма наверняка читают, и тогда ему несдобровать. А алмазы... Эти алмазы - целое состояние! Сверкающие, огромные, размером чуть не с перепелиное яйцо. Одного такого наверняка хватит, чтобы жить припеваючи и не работать хоть до самой смерти! А вдруг полиция все-таки обнаружила тайник в моей квартире? Нет-нет! Об этом даже думать невозможно!
  
  Мои размышления прервал хрипловатый голос Анны:
  
  - Ты здесь особо не раздевайся - закусают.
  
  - Кто закусает? - не сразу поняла я.
  
  - Клопы. Их тут знаешь сколько? У-у-у... Тысячи, а может и миллионы. Кровопийцы вонючие! Ну да ничего: поначалу, конечно, чесаться будешь, а потом привыкнешь.
  
  - Спасибо за предупреждение, - с плохо скрываемым сарказмом ответила я.
  
  Анна лишь пожала плечами и сообщила:
  
  - Однажды я задумала очистить свою камеру от клопов, и очистила! А они меня за это в карцер упекли!
  
  - Почему?
  
  - Это когда я еще в следственной тюрьме сидела, ; с удовольствием человека, который слишком долго молчал, принялась рассказывать она, ; очень уж там клопов много было. Жирные, злющие, кусачие - страсть! Ну я и придумала, как от них избавиться. Растеребила свой матрас, разбила лампу и... того... Он мигом загорелся... Светло стало, точно днём!
  
  Глаза Анны блеснули, она расхохоталась и долго не могла остановиться, все смеялась и приговаривала: "Поджарила их, поджарила!"
  
  Я смотрела на нее с невольным сочувствием. Может, она сумасшедшая?.. С трудом верилось, что передо мной самая опасная обитательница тюрьмы, на совести которой несколько человеческих жизней. Наверное, другие заключенные боятся попасть в одну камеру с Анной, но почему-то я совершенно не испытывала страха перед ней. А может, меня специально подселили к Анне, именно с тем, чтобы надавить на меня, узнать, где спрятаны алмазы? Ведь этого от меня добивались все время.
  
  В следственной тюрьме мне довелось перенести многое: меня пытали, избивали, порой не давали спать по ночам. Меня держали в какой-то тесной душной камере. В длину она была четыре шага, а в ширину всего два, и напоминала гроб, в котором меня специально похоронили заживо. Кормили всего один раз в сутки, таким мерзким варевом, от которого и свиньи бы отказались. Бывали дни, когда я впадала в отчаяние и всерьез сомневалась, что доживу до суда... Во время избиений на допросах полицейские сломали мне два ребра, я еле передвигалась, каждый вздох отдавался невыносимой болью в груди, но несмотря на это меня ежедневно таскали к следователю, а этот гад с черными буравящими глазками все задавал и задавал свой единственный вопрос: "Где алмазы?" Я всегда отличалась упрямством и не хотела отказываться от прекрасного будущего, которое ждет меня, когда я выйду из тюрьмы. Видя, что ему от меня ничего не добиться, следователь приходил в ярость, кивал своему подручному и на меня опять сыпались десятки ударов. От боли я теряла сознание и тогда меня опять водворяли в похожую на гроб камеру. То, что я вообще осталась жива после всего этого, иначе как чудом не назовёшь.
  
  Но теперь все позади. Я получила свой приговор и уже завтра меня погонят на работу. Тоже, наверно, не сахар... Уж охранники проследят, чтобы я отпахала все двенадцать часов на этой адской работе. Только бы не надели кандалы на ноги...
  
  Будто подслушав мои мысли, Анна вдруг сказала:
  
  - Если будешь вести себя как паинька, кандалы не наденут, - с этими словами она присела на край моих нар и продолжила: - Знаешь, что за народ в этой тюрьме? У-у... Тут о-очень много убийц. Кто сидит за одно убийство, кто - за пять, а кто-то... - Анна недобро усмехнулась: - ... за сорок три.
  
  Я невольно вздрогнула. Сорок три?.. Вот эта худенькая девушка убила столько людей? Устроила поджог, поджарила, как она сама выразилась? Страшно представить! Но почему она это сделала? Наверное, неспроста? Мне хотелось узнать подробности, но спросить я не осмелилась, только, помолчав немного, поинтересовалась:
  
  - И ты этим гордишься?
  
  - Не то, чтобы горжусь, но... Жалеть-то уже поздно. Что сделано, то сделано! Знаешь, я давно уже не думаю об этом. А если начистоту - то меня вообще никогда кошмары по ночам не мучили. Мне кажется, все эти разговоры о муках совести - полная ерунда и чушь. Чушь! Совесть - страшная сказка для трусов, которые боятся понести ответственность за свои грехи. Трус, он ведь не раскаивается, а именно боится, что с него рано или поздно спросят... А я уже ответила. Перед людьми. А теперь осталось разве что перед дьяволом ответить, ; Анна понизила голос и добавила совсем тихо: ; но с ним мы вряд ли скоро свидимся... - Затем она мотнула головой и продолжила, будто обращаясь не ко мне, а разговаривая сама с собой: - В рай-то мне все равно не попасть! Я - тварь земная, на небе не уживусь. Я могу сколько угодно каяться перед Богом, перед людьми ; а толку? Ведь все равно никто не поверит в искренность моих слов. Ну и не надо! Получается, что мне бесполезно и уже поздно каяться. Слишком поздно.
  
  Размышления Анны были прерваны лязганьем замка. Из коридора послышался голос дежурной заключённой:
  
  - Обед!
  
  Анна вытащила из-под матраса железную кружку, развернула тряпицу, в которой оказалась ложка, и направилась к двери. Пренебрежительно глядя на дежурную, поинтересовалась:
  
  - Что за отраву ты сегодня притащила?
  
  - Рассольник, ; буркнула дежурная, ковшиком зачерпывая из чана и наливая в кружку Анны жидкое варево, в котором плавали какие-то зеленые лохмотья. Затем сунула ей несколько кусков хлеба.
  
  Беря кружку, Анна состроила недовольную физиономию:
  
  - Фу! Эту гадость что, на бычьей моче варили?
  
  - Я почём знаю?! - огрызнулась дежурная. - Думаешь, я там на кухне французские деликатесы жру?
  
  Анна продолжала возмущаться:
  
  - А запах-то, запах!.. Ну прям как от бочки с керосином!
  
  Дежурная бросила на Анну хмурый взгляд.
  
  - Кому уж, как не тебе различать такие запахи!.. Тебе, верно, везде керосин мерещится?
  
  Затем она посмотрела на меня и поторопила:
  
  - Эй ты, как там тебя? Давай, шевелись быстрее, мне ещё в других камерах людей кормить.
  
  Я подбежала к дежурной со своей кружкой и ложкой. Та молча налила мне супа, сунула хлеб, и через секунду дверь камеры вновь заперли. Анна уже пристроилась за столом и я уселась напротив нее. На мой вкус рассольник оказался не так уж плох, и никакого запаха керосина я не ощутила. После тех помоев, которыми меня потчевали в следственной тюрьме, его можно было назвать замечательным. И хлеб был достаточно свежим. Я, давно не видевшая ничего кроме заплесневелых корок, с жадностью отхватывала зубами огромные куски, и торопливо прихлебывала суп.
  
  Я опустошила свою кружку почти мгновенно, принялась за хлеб, и тут Анна предупредила:
  
  - Крошки не бросай - крысы заведутся.
  
  - Крысы? - рассмеялась я. ; По-моему, они тут уже есть...
  
  - Станет больше, - подмигнула сокамерница. - Тут одну крыса уже покусала. Девчонку месяц лихорадило так, что еле передвигалась. А лечить ее особо никто не собирался. В общем... похоронили вчера. Забрать её было некому, поэтому закопали здесь, на заднем дворе. Видела?
  
  - Там что, кладбище?
  
  - Оно самое. От людей лишь таблички остались. Если некому похоронить по-человечески, то хоп - и всё, закопали! Даже после смерти будешь гнить здесь. Я думаю, если похоронят в тюрьме, это куда страшней, чем на воле.
  
  - Почему?
  
  - Знаешь ведь, когда тело зарывают в земле, душа оживает. Если эти застенки не отпустят меня даже после смерти, моя душа не обретёт покоя. Я очень не хочу остаться здесь, когда умру. Думаю, по сравнению со стенами тюрьмы, котлы ада - просто ерунда!
  
  - Ты что, веришь в загробную жизнь?
  
  - Конечно, - рьяно кивнула Анна. - Так бы хотелось, чтобы после того, как я гикнусь, моё тело кто-нибудь забрал. ... Но кто же это сделает? Родителей у меня нет. Они живы, но я для них давно не существую, да и они для меня тоже. Им легче думать, что у них нет дочери, чем принять то, что их дочь - убийца. Хотя я и раньше их не слишком волновала, всю жизнь они были заняты собственными проблемами. Когда надо мной издевались в школе, им было всё равно. Знаешь, иногда я думала, что сиротой быть лучше, настолько одинокой себя чувствовала. По бумагам были родители, а на самом деле - нет. Только дедушка. Пожалуй, единственный человек, который относился ко мне внимательно. Но дедушка умер, когда мне было девять лет, и я осталась сиротой при живых родителях. Представляешь, каково это?
  
  Я пожала плечами:
  
  - Мои родители тоже умерли. Меня растили старшие братья и сестра
  
  - Везёт, - вздохнула Анна. - У меня ни братьев, ни сестер.
  
  Далее она принялась рассуждать о загробной жизни, о людях, окружавших ее, и о том, чего ждать на том свете, и о том, что ждать на том свете, если оплакивать её будет некому. Похоже, выйти из тюрьмы Анна не надеялась. А еще она призналась, что уже пыталась покончить с собой, вскрыв вены осколком стекла, но тогда охранники подоспели. Мне стало понятно, что за повязка у неё на запястье.
  
  - Кровь хлестала фонтаном!.. У-у-у, сколько её было... Кажется, весь тюфяк пропитался, на нары протекло... Сколько её тут было...
  
  Анна захохотала, как припадочная, приговаривая: "Кровь, кровь", и даже стучала кулаком по крышке стола.
  
  Неизвестно, сколько бы она билась в истерике, но тут за дверью камеры вырос надзиратель:
  
  - Будешь так шуметь, Зигель - отправлю в карцер!
  
  - Отвали! - злобно бросила Анна в его сторону.
  
  - Ох, ну до чего ты мне надоела!
  
  - А ты мне! - буркнула Анна и, подождав, когда надзиратель удалится, проговорила презрительно:
  
  - Фу-ты ну-ты, шумно ему показалось! Забыл, с кем имеет дело, молокосос!
  
  Я пожала плечами.
  
  - А чего им тебя бояться, здесь, в тюрьме?
  
  - Ага, только к ним сунешься ; сразу за наганы хватаются. Куда уж мне, несчастной каторжнице, с заточкой на них переть... - с этими словами Анна ловко вытащила из рукава внушительную заточку и похвасталась: ; Крепкая, острая. Хочешь - на охоту ходи, хочешь - ружьё заряжай.
  
  - Ты что, сама ее сделала? - с интересом спросила я.
  
  - А кто, по-твоему, - с самодовольством ответила Анна. - Погляди, что у меня еще есть!
  
  С этими словами она вытащила из-за пазухи духовое ружьё, которое соорудила из газет. А после достала из-под стелек своих непомерных башмаков несколько коротких деревянных стрел.
  
  Мне было интересно, успела ли она уже применить это оружие против кого-то? А может, оно ей было нужно, чтобы проверить "колючку", по ней иногда пускают электрический ток. Вдруг она готовит побег? Вполне может быть.
  
  - Анна... - все-таки решилась я спросить, ;, а как тогда все случилось?..
  
  Зигель вмиг изменилась в лице, мне даже показалось, что в её застывших глазах промелькнуло что-то живое. Я давно заметила, что люди замкнутые и необщительные остаются закрытыми до тех пор, пока не почувствуют к себе живой интерес со стороны. Может, Анна еще способна раскаяться в том, что сотворила? Из-за нее погибли сорок три человека. Она думает, что кое-кто из них это заслужил, но ведь там были и люди, ни в чем перед ней не виноватые?
  
  Тонкие бескровные губы Анны исказились в злой усмешке:
  
  - Ты прямо как инспектор Дитрих, - произнеся это имя, она даже поёжилась. - Таким он казался вежливым, понимающим, прямо отец родной... Наверно, со мной он больше времени проводил, чем с собственной женой, - Анна вновь разразилась неприятным лающим смехом, и продолжала хохотать, пока на глазах не выступили слёзы. - Но это он только казался добреньким, а глаза стальные... На подчиненных, бывало, как прикрикнет! Правда, остывал быстро. Вампир он, каких еще поискать! Он меня просто доконал...
  
  Я заметила, что у Анны дрожат руки. Дышала она прерывисто, видно, сильно разнервничалась. И тут я вспомнила, что она самая опасная обитательница тюрьмы, и в этот момент мне стало по-настоящему неуютно рядом с ней. А вдруг ночью она перережет мне горло? Кто знает, что там у неё на уме? Терять-то ей уже нечего: убьёт, и рука не дрогнет. Похоже, она вполне способна ударить ножом, иначе зачем бы показывала его мне? Должно быть, не зря ее боятся остальные каторжницы. Ненависть выжгла Анну изнутри, она законченный циник и не признает ничего человеческого.
  
  Я глядела на нее, и мне казалось, что передо мной волк. Волк в человеческом обличье. Вернее, волчица. Но, наверное, даже волки не поступают со своими жертвами так, как поступила Анна. Она говорила о своем поступке, как о чём-то незначительном. В ее голосе я ни разу не услышали ни капли раскаяния или сожаления. И все равно, мне ужасно хотелось узнать её историю. Ведь неспроста она стала такой? Ведь не могла она родиться зверем. Не могла! Вдруг, узнав, что довело ее до страшного преступления, я смогу её понять? Только вот как мне разговорить Зигель? С ней нельзя вести себя как с обычными людьми. Она не человек. Человек в ней сгорел той злополучной осенью.
  
  Похоже, она и сама это понимала. Так и сказала:
  
  - Я теперь не человек. Я - зверь. Помню, было мне лет тринадцать. Бывало, сидят родители, чем-то своим заняты, а на меня никакого внимания. Ну, я и начинала себя калечить. Шилом так ; р-раз!
  
  Резким взмахом руки она показала, как резала сама себя шилом, и опять расхохоталась, как безумная.
  
  Я держалась из последних сил, мне казалось, еще чуть-чуть, и я сама сорвусь, и вот тогда уже сумасшедшая каторжница выместит на мне все свои обиды и страхи. Но тут Анна взяла фляжку, выпила воды, немного отдышалась и неожиданно успокоилась. Как ни в чем не бывало она достала из-под нар шахматную доску, узелок с фигурами и спросила:
  
  - В шахматы играешь?
  
  - Играю! - быстро кивнула я.
  
  - Это хорошо... Иной раз конвойные играли со мной, но они не всегда в хорошем настроении, считают, что прежде всего они надсмотрщики, а только потом - люди.
  
  Анна сделала первый ход пешкой и спросила:
  
  - А что, давно ты в шахматы играешь?
  
  - Довольно давно, - ответила я, сделав ход конём. - Меня брат научил.
  
  Анна, взявшись за своего коня, проговорила:
  
  - На первый взгляд шахматы - занятие скучное, но... Они учат думать. А хорошо соображать не каждому дано! - сделав ход, она нервно сглотнула.
  
  - Тебе виднее, - отозвалась я. ; Всё-таки для того, чтобы тщательно продумать поджог, да ещё потом две недели бегать от полиции, нужны о-го-го какие мозги!
  
  - Ну да, меня ж по всему Тиролю искали, а потом и по всей Австрии, - кивнула Зигель. - Но я-то местные леса и горы знала, как свои пять пальцев - я ведь часто там гуляла и каждую скалу, каждую тропинку изучила. Они-то всё по главным дорогам рыскали, а я залягу в кустах. Они прямо у меня перед носом идут и не замечают. Долго поймать не могли. Собаки, и те теряли след. Мне лес скрываться помогал, ну и горы, конечно. Один раз думала: все, конец! Ищейки окружили, уже на прицел меня взяли. И тут мне на счастье, оползень случился. Они про меня и забыли, дай бог самим выбраться. Я, как увидела, что они в панике, кинулась в другую сторону. Добежала до озера и поплыла. В воде ни одна собака не чует. Так что, Ники, если бежать, то через реки - потом ищи-свищи!
  
  Прервав рассказ о побеге, Анна сделала очередной ход, а после опять пустилась рассуждать о жизни после смерти, и мне поневоле приходилось ее слушать.
  
  Первый день оставил у меня самые тягостные впечатления. Вечером, уже лежа на скомканном тюфяке, я размышляла о своей сокамернице. Если судить по монологам Анны, для неё самым страшным наказанием была не петля, а именно жизнь. Ведь она даже желала смерти, пыталась покончить с собой. Теперь эта рано повзрослевшая гимназистка смиренно ждала смерти, но ожидание естественной кончины было для нее тягостно, и похоже, она хотела бы забрать с собой на тот свет как можно больше людей.
  
  Анна призналась, что за нарушения дисциплины ей присудили трое суток изоляции. Послезавтра срок истекает, Анна присоединится на работах к остальным каторжницам, среди них буду и я.
  
  Судьба Анны казалась мне интересной, и я решила, что непременно разговорю ее. Она и правда, напоминала матёрую волчицу - было видно, что слабость почует за версту. Постараюсь ее не провоцировать, и в то же время держать себя с достоинством, уверенно. Возможно, я даже сумею повторить успех того самого инспектора Дитриха, который вызвал Зигель на откровенность.
  
  Глава 2. Аукцион
  
  По ночам я спала плохо. Сон, и без того неспокойный, постоянно нарушался - то голосами конвойных в коридоре, то неразборчивым бормотанием соседки по камере, то визгом и шорохом крыс. В общем-то, камера не слишком отличалась от комнатки, которую я снимала в Будапеште. Там было так же неуютно и тесно, словно в старом шкафу.
  
  Комнатка располагалась в чердачном этаже. Летом солнце раскаляло крышу, и в моём жилище становилось невыносимо душно. Зимой во все щели проникал ледяной ветер. В холодное время года я постоянно была простужена, и если б не братья, покупавшие мне еду и лекарства, я бы давно погибла от чахотки.
  
  Длина и ширина этой убогой каморки вряд ли превышали пять шагов. Потолок нависал прямо над головой, так, что высокому человеку невозможно было выпрямиться во весь рост. Жалкую меблировку составляли стол, обитый железом сундук и просиженный диван, из швов которого там и сям вылезала мочальная набивка. На этом уродливом ложе мне приходилось спать. Я ложилась в чулках, платье и тёплой кофте, закутываясь в два старых покрывала. Только так можно было сохранить тепло.
  
  Выцветшие обои давно отстали от стен, а местами были содраны до штукатурки. Едва я гасила свет, из щелей выползали тараканы. Просыпаясь утром, я часто видела снующих по столу рыжих прусаков. Бедняги, с грустной усмешкой думала я, всё равно здесь вам не найти ни крошки съестного!
  
  Единственное окно комнатки выходило на северо-запад, поэтому солнце было редким гостем в моём угрюмом жилье. С непривычки, наверное, здесь можно было с ума сойти от тоски. Не дом, а загон для животного или, скорее, гроб. Крысы, видимо, тоже считали мою каморку гробом. Они с нетерпением ждали, когда я, наконец, усну вечным сном, чтобы сожрать моё тело, а также одежду, которую я предусмотрительно запирала в сундук.
  
  Тяжёлый, неприступный, как старинная крепость, сундук был единственным спасением от крыс. Я хранила в нём обувь и одежду, украшения, запасы еды, даже мыло и свечи. Ночами я слышала быстрый топот крысиных лапок на крышке сундука. Мерзкие твари чуяли вкусные запахи, но не могли прогрызть железную обивку.
  
  Из моего крохотного окошка была видна вся округа - невзрачные улицы, заселённые будапештской беднотой. Район был удалённый от центра, битком набитый людьми, едва сводящими концы с концами. У остановки трамвая постоянно вертелись мальчишки, одетые в изношенное старьё - они выпрашивали у пассажиров мелкие монетки, чтобы купить жареных лепёшек или сигарет.
  
  Из своего окошка я видела ярмарку, где постоянно суетился народ, а у ворот цыгане играли на гитарах и скрипках, зазывая покупателей. Через дорогу виднелся большой трактир - любимое заведение местных любителей крепкой выпивки и жарких кутежей. Завсегдатаями трактира были мои "сёстры" по древнейшей профессии. Они вертелись у крыльца, а в летнюю пору высовывались из распахнутых окон, заманивая мужчин огромными декольте, ярко накрашенными губами и бесцеремонным хохотом.
  
  Девицы этого сорта околачивались и в местном парке. Разгуливая по аллеям, они опытным взглядом выискивали одиноких мужчин, бесцельно сидящих на скамеечках с бутылками пива. Такие вещи были известны мне не понаслышке. Все "хлебные" места будапештских проституток были мне знакомы, потому что я сама занималась этим промыслом. Мои братья, конечно, знали об этом. Но никогда ни они, ни Тимея не попрекнули меня ни единым словом. А Золтан даже помогал в сложных ситуациях.
  
  Он был человек отчаянный, упрямый, дерзкий. Профессиональный налётчик, привыкший держать наготове наган. Собратья-преступники считали его справедливым. Иногда он совершал поступки, которые были бы под стать знаменитому Робин Гуду. Например, во время грабежа богатого дома Золтан подал сердечные капли хозяину, которому стало нехорошо. Ещё был случай, когда он спросил у ограбленных, не последние ли деньги у них забирает, и великодушно оставил половину суммы.
  
  Внешне Золтан ничем не напоминал бандита. Подтянутый, в модном сюртуке, шляпе и сверкающих ботинках, он ходил по городу с портфелем, как адвокат или преподаватель. Спокойная поступь, любезное выражение лица и открытый взгляд серых глаз производили самое приятное впечатление. Только две черты не увязывались с чинным образом - нос, перебитый в давней драке и шрам от ножа на щеке. Но распознать в этом порядочном горожанине опасного преступника мог бы, наверное, только опытный полицейский. Обычные люди редко бывают столь проницательны.
  
  В ближайшие дни я собиралась наведаться домой, в Залаэгерсег. Тимея наверняка мне обрадуется, а о братьях и говорить нечего. Мы, Фенчи, всегда были друг за друга горой. Ходят слухи, что жулики готовы продать родную мать, но это неправда - сказать такое по отношению к нашей семье язык не повернулся бы ни у кого. Взаимовыручка стала нашим кредо, как и многодетность (Эрик рассказывал мне, что в семействе Фенчи никогда не бывало меньше четырёх детей). И, конечно, всех нас объединял принцип "деньги не пахнут". Мало у кого была чистая биография. В родном Залаэгерсеге нас давно взял на карандаш инспектор Йодль. Он собрал на нас такое досье, что даже покойные родители не смогли бы рассказать больше. Можно сказать, Йодль держал нас железной клешнёй.
  
  Пасмурным октябрьским утром я, как обычно, проснулась рано, часов в семь. Было ещё темно, и я зажгла керосинку. В комнате сразу стало светлее, и длинные тени упали на зеркало, где спокойно сидел жирный чёрный таракан. Он даже не пошевелился, когда я подошла к зеркалу, чтобы умыться. Я старалась быть чистоплотной, чтобы не завелись вши. Водопровода в моей квартире не было, и мне приходилось бегать за водой вниз. К счастью, во фляге было ещё достаточно, но почему-то эта вода воняла рыбой так, что аж прикасаться не хотелось. "Ну, ничего, в конце концов, нормально помыться я могу и у Золтана, так?" - подбадривала я себя, расчёсывая сбившиеся в колтуны волосы. Препротивное занятие. А всё-таки накоплю я на собственный дом где-нибудь в деревне. Может, у нас ещё всё наладится и мне не придётся спать с кем-то за деньги. Несмотря на то что я обслуживала только проверенных клиентов, ощущение тревоги никогда не покидало меня: нередко проститутки гибнут от рук клиентов или посторонних людей по самым разным причинам, и полиция, как правило, расследует эти убийства спустя рукава. Но на другой чаше весов всегда была жажда лёгких денег, и оттого я продолжала этим заниматься, хотя про себя часто думала, что пора бы мне завязывать.
  
  На улице вроде бы не холодно. Я накинула пальто и, осторожно спустившись вниз, вышла на улицу. В этот ранний час на улицах было довольно многолюдно, а у трамвайной остановки - так настоящая толчея. Неудивительно: все спешат на работу. Я стала осматриваться, выискивая глазами мальчишек-газетчиков. Почти всех их я уже знала по именам, со многими успела сдружиться. Они охотно рассказывали мне о новостях, которые могли бы меня заинтересовать, я же не забывала подкидывать им немного мелочи. Как ни крути, ребёнка купить легко, он ведь ещё не знает цену деньгам, потому и прельщается горсткой медяков. Тем временем у ворот парка показался мальчишка, приветливо машущий мне рукой. Кажется, его звали Иштван. Я подошла к нему и заговорила:
  
  - Ну, что нового?
  
  - Ничего, что могло бы тебя заинтересовать! - отмахнулся мальчишка, протягивая мне газету. - Толпа старых зануд съела половину будапештских припасов на очередной своей встрече. А ещё все сходят с ума из-за аукциона, где продают покрытый тайнами изумруд.
  
  - Ну да! - усмехнулась я, протягивая газетчику мелочь. - Обычная стекляшка, сдаётся мне. Кстати, а где проходит этот аукцион?
  
  - Да тут написано, - лениво ответил Иштван. - Не могу сказать, извини.
  
  - И не надо, - улыбнулась я и ускорила шаг.
  
  Дома я внимательно изучила заметку и, вырезав себе на память листок, решила во что бы то ни стало попасть туда. Но, чтобы не выделяться из толпы собравшихся, надо выглядеть как можно более элегантно. Едва ли там будут обычные люди, рабочие с окраин. Если повезёт, я могу найти себе или брату удобную мишень. Надо сказать Золтану... Да, так я и сделаю. А пока надо присмотреть одежду поприличнее. Чёрт, ненавижу перебирать инвентарь!
  
  В следующий миг соседи снизу, наверное, оглохли от грохота передвигающихся сундуков и скрипа гнилых половиц. Я рылась в пожитках, как крот на грядке. Нужное платье я нашла с большим трудом. Взяв его под мышку, я закрыла сундук и направилась к Золтану, благо ключи от его квартиры у меня были. Его самого дома не оказалось, но наверняка он после обеда появится. Частенько он подрабатывал где-то на фабрике, иногда грузил мебель. Золтан за свою короткую жизнь сменил немало профессий, но бросать свой преступный промысел он даже не собирался. Раз за разом он осваивал новые виды наживы и всё дальше и дальше забирался в своих похождениях.
  
  Брат вернулся в третьем часу дня и немало удивился, когда застал меня за примеркой наряда.
  
  - Ники, ты что тут делаешь?
  
  - Да вот, собираюсь кое-куда... Скажи, от меня крысами не пахнет? - от волнения я начала глотать и звуки, и целые слова.
  
  - Да какая разница? Куда это ты срываешься, скажи мне.
  
  - На аукцион, - ответила я. - Ты пойдёшьсо мной. Знаешь, братец, там полным-полно людей, у которых наверняка есть чем поделиться с нами, жителями будапештских трущоб. Если будем работать сообща, в барышах останемся.
  
  Золтан аж присвистнул, удивляясь моей инициативности. Он привык видеть во мнесоздание рефлексирующее, местами даже слабовольное - такое, каким обычно являютсяпроститутки. Скольких я ни спрашивала, многим опостылела этаработа, но отказаться от лёгких денег они были не в силах (не считая, конечно, тех, кто готов был отдаться просто за ночлег).
  
  - Смотри, веди себя подобающе, - крикнула я Золтану, когда тот ушёл в ванную комнату. - Ты ведь сегодня "цвет нации", а не чернь с окраин.
  
  Золтан спокойно отнёсся к моейколкости и продолжил готовиться. В скором времени мы оба выглядели наилучшим образом - настоящие зажиточные горожане.
  
  Я посмотрела на часы. Ага, сейчас половина пятого. До аукциона ещё час с гаком. Мы сверились с картой и, определив маршрут, вышли.
  
  - Осанку держи, Ники, осанку, - подталкивал меня Золтан.
  
  Мы решили не ловить экипаж, а добраться своим ходом. Путь занимал чуть менее часа, и мы успели как раз в срок.
  
  Я заняла место где-то в средних рядах. Зал был переполнен. Люди довольно живо обсуждали этот самый изумруд и особенно связанную с ним легенду. Пока Золтан хищно оглядывал гостей аукциона, я безучастно смотрела вперёд. Рядом со мной сидели три шлюховатого вида дамочки с какими-то неприятными шавками. Вскоре занавес поднялся и, под всеобщие аплодисменты, за трибуну прошёл ведущий аукциона - мужчина в очках. Произнеся довольно скучную приветственную речь и объявив номер лота, он начал вдохновенно рассказывать историю этого изумруда.
  
  Вот что я услышала. Изумруд этот принадлежал турецкому султану, богатому и знатному крупному землевладельцу. У него было более трёх тысяч жён и наложниц. Подумать только! При этой цифре мои глаза чуть не полезли на лоб. Но не это главное - ходили легенды, что камень этот заговоренный. Все, кто добывал его преступным путём, либо умирали, либо были прокляты. Тут рассказ внезапно кончился, и сразу начались торги. Нет, я бы определённо не потянула даже стартовую цену лота. Но игра стоила свеч! Я решила непременноразузнатьбольше об этом камне. А значит, придётся сидеть тут и ждать, пока закончатся торги. Долго ещё я сидела и скучала, выслушивая трескотню своих соседей по рядам. Мужик, сидящий позади меня, буквально облокотился на моё кресло и всё время бормотал что-то невнятное. Дамочки же не упустили возможности обсудить самого султана, а именно: сколько лет ушло бы у него на каждую жену и наложницу. Неужели они умели считать? Поразительно! А в это время болонка одной из них обнюхивала меня целиком. Крыс, что ли, учуяла? Поди разберись. В конце концов, приставучая собака мне надоела, и я от души пнула её под бок. Та с визгом отлетела шагов на пять вправо. Внимание этих трёх особ тут же переключилось на собаку. Как они охали и ахали, осматривая её... Я чуть не взбесилась! А тем временем на сцене ведущий всё нудно перебирал цифры, одна другой краше. Наконец сказал, что сегодня торги окончены -всё переносится на завтрашний день.
  
  Зал постепенно пустел. Золтан всё время откровенно скучал да делал какие-то наброски в своемблокноте. Когда я уже хотела сказать, что нам пора идти, он внезапно подкинул мне блестящую, как ему казалось, идею:
  
  - Ники, ты же знаешь своё дело, верно? Почему бы тебе не... Э... Охмурить организатора торгов? Я слышал, этот ювелир слаб до женщин. А ты вроде и красивая, и способы все знаешь...
  
  Я остолбенела на миг и, оглядевшись, чтобы убедиться, что нас никто не подслушивает, схватила Золтана за рукав и вывела из зала. Не хотелось в присутствии людей обсуждать какие-то планы.
  
  - Тише говори, Золтан! - сипло прошептала я. - С ума сошёл - на людях такое говорить?! Кроме того, я не собираюсь...
  
  - Давай-давай, красавица, действуй. В конце концов, для тебя это будет хороший шанс покончить с опостылевшим занятием. Вот что: найди предлог, чтобы его разговорить, и действуй. Наверняка он сам захочет затащить тебя в постель. Тут-то мы его и прищучим! Вот так: оп! - Золтан резко поднял вверх указательный палец и замолк, ожидая моей реакции.
  
  В этот момент меня буквально ослепили блестящие перспективы - всего-то и надо, что соблазнить падкого на женщин мужчину и не отдаваться ему на ночь за деньги, а лишь на некоторое время нейтрализовать, да и обчистить его дом подчистую. Уж там-то наверняка есть чем поживиться. Добычу я уже числила на своём счету, поэтому и решила, что завтра, после окончания торгов, непременно попробую разговорить нашу будущую жертву.
  
  Глава 3. Клиент созрел
  
  Как поймать организатора выставки? Есть ли у него слабые места? Этот вопрос мучил меня всю ночь, и я не могла уснуть. Я знала, что делю шкуру не убитого медведя, но азарт овладел мной полностью. Я не могла думать ни о чём другом, кроме предстоящего обогащения. Это шанс для меня и моей семьи выбраться из той ямы, где мы пребывали долгие годы. Наш отец умер во время очередной каторги в девяносто восьмом году, когда Барнабасу, младшему в нашем семействе, едва исполнилось три года. Тогда же закончилось детство и у Тимеи - поскольку мать часто болела, наша старшая сестра ухаживала за остальными. Я тогда очень была привязана к Тимее и в девять лет я больше всего на свете желала, чтобы сестра чаще улыбалась. Она крутилась, как белка в колесе, разрываясь между учёбой, работой и семьёй. В девятьсот пятом умерла и наша мать. С тех пор у нас снова всё пошло под откос - Золтан, уехав в Будапешт, быстро свернул на кривую, и к двадцати трём годам успел год провести на каторге. Но на пользу это не пошло, и после отсидки он постигал всё новые и новые грани преступной жизни. Легко понять состояние Тимеи, неудивительно, что она стала дёрганой и нервной. Однако, как у неё стали подрастать собственные сыновья, она стала немного более уравновешенной - во всяком случае, нервные срывы случались у неё значительно реже. Похоже, наша старшая сестра решила, что раз уж братья выросли непутёвыми, то хоть собственных сыновей сможет правильно воспитать.
  
  - Ники, подъём! - Золтан усиленно расталкивал меня поутру, едва стало светло.
  
  - Ты на часы смотрел? - хмуро поинтересовалась я.
  
  Он не ответил, лишь достал папироску и закурил. Так продолжалось минуты три, пока я выискивала, в чём бы сегодня пойти на аукцион.
  
  Для осуществления плана, возникшего в голове у Золтана, следовало одеться поярче. Любая девушка нашей профессии знает, что броская одежда привлекает клиентов. Мне нравилось голубое платье с глубоким вырезом и мелкими рюшами по лифу, но когда я достала его из глубин своего сундука, Золтан отрицательно покачал головой:
  
  - Не пойдёт: посмотри, у него подол обтрепался. Дамы такие платья не носят, они отдают их своим горничным. Может, к тебе оно попало как раз таким образом?
  
  - Не мели ерунды, ты же знаешь, я никогда горничной не была, - буркнула я в ответ.
  
  - Это точно. Что за радость получать деньги раз в неделю, когда можно зарабатывать каждый день? - подмигнул Золтан и рассмеялся.
  
  Брата моё ремесло нисколько не смущало. Он прекрасно знал, что девушке из трущоб трудно устроиться на приличное место, и уж точно лучше иметь кусок хлеба ежедневно, чем голодать, изображая из себя святую невинность.
  
  Когда я показала ему лиловое шелковое платье с отделкой из черного гипюра, брат одобрительно кивнул. Вкусу записного модника можно было доверять.
  
  Прихватив с собой платье и некоторые дамские принадлежности, я вместе с Золтаном отправились к нему на квартиру.
  
  - Сегодня ты сядешь в первом ряду, - наставлял по дороге брат. - Надо, чтобы организатор заметил тебя еще во время аукциона. Ты видела этого Гитца? Лощеный тип. Вот бы мне такой костюм! Материал гладкий, шелковистый... И рожа у этого типа сытая, гладкая - прямо восковой манекен из музея. Вчера, когда мужчина, ведущий торги, рассказывал байки про турецкого султана с гаремом и наложницами, среди мужчин шептались, что владелец аукциона не хуже этого султана: женщин меняет, как перчатки. Так что, Ники, у тебя всего один шанс. Вряд ли он захочет встретиться с тобой во второй раз.
  
  Слова Золтана немного расстроили меня, в душу закрались сомнения: если Гитц настолько опытный донжуан, сумею ли я обмануть его? А вдруг он поймет, что я обычная уличная девка, и раскусит, в чём дело? Но тут я вспомнила об огромном изумруде, о других драгоценностях, которые могут храниться в доме аукциониста, и поклялась себе, что сделаю все возможное и невозможное, лишь бы стать богатой, иметь собственный дом, вырваться наконец из трущоб и из ненавистной комнаты-шкафа. Имея деньги, я сразу покончу со своей позорной профессией. Может, после этого я выйду замуж и стану уважаемой дамой... Но сегодня, пока я еще не важная дама, мне следует хотя бы походить на неё.
  
  Золтан рассказал, отчего заявился ко мне ни свет, ни заря. Оказывается, он провел вечер неподалеку от здания, где проходил аукцион. Выпивая в кабачке, который располагается на той же улице, он кое-что выведал у местной публики об аукционисте; в частности, то, что квартира Гитца располагается по соседству, на задах аукциона, в доме, выходящем фасадом на другую, менее оживленную улицу. Жена одного из собутыльников Золтана прибирает в той квартире, таким образом брат узнал, что аукционист холост, живет один, часто приводит к себе женщин, а прислуга у него приходящая.
  
  - Лучше и не придумаешь, - возбуждённо говорил брат, - ты знаешь, свидетели - это всегда лишняя головная боль. Этот тип проболтался, что квартира шикарная, там разного добра навалом, а еще в спальне имеется сейф, где хранятся главные ценности. Твоя задача - очаровать Гитца и сделать так, чтобы он пригласил тебя в гости. Наверняка там он предложит выпить - на этот случай надо запастись сонным порошком, - Золтан порылся в карманах пиджака и протянул мне заветный пузырёк. - В аптеке такое отпускается только по рецепту, - комментировал он. - Но стоило мне немножко доплатить, провизор мигом стал добрее и сговорчивее. Снотворное нам и самим пригодится.
  
  - Ты думаешь, мне сегодня же удастся попасть к нему в дом?
  
  - Было бы здорово, чёрт побери! Но боюсь, что сразу так не получится. Ты должна разыгрывать даму, а дамы в первый день не соглашаются на любовное свидание. Смотри, не проколись!
  
  Пожалуй, сложнее всего мне будет изображать недоступность. Попробуй-ка смотреть высокомерно на мужчин, когда привыкла вести себя совсем иначе.
  
  После завтрака, когда Золтан ушёл по делам, я, умывшись и нарядившись в принесенное с собой платье часа два строила рожи перед зеркалом, то строго сдвигая брови, то высокомерно приподнимая их. Я репетировала, как вести себя с Гитцем. Обращаясь к своему отражению, я жеманно лепетала: "Благодарю вас, господин Гитц, вы очень милы", или: "Нет-нет, я не могу принять ваше предложение, это неприлично!"
  
  Наверное, со стороны это потешно выглядело, но на самом деле выбрать манеру поведения было самым важным.
  
  Мы явились в аукционный зал за пять минут до начала торгов, и хорошо, что не позже - в первом ряду осталось всего одно место. Больше часа я пожирала глазами Гитца: он сидел в глубине сцены, позади трибуны, за которой выкрикивал достоинства лотов ведущий. Владелец аукционного зала был полноватым, среднего роста мужчиной лет сорока с небольшим. Он выглядел невозмутимым и сдержанным, но все равно не мог не заметить меня, и несколько раз останавливал на мне свой взгляд.
  
  После аукциона я направилась к нему и задала вопрос о вчерашнем фантастическом изумруде. Оказалось, что камень уже продали.
  
  - Кому же? - спросила я.
  
  - Это конфиденциальная информация, фрау, - ответил аукционист и оценивающе оглядел мою фигуру, остановившись глазами на вырезе декольте. - Простите, я не знаю вашего имени...
  
  Я назвалась Магдой Петеши, и задала еще пару вопросов об аукционе и выставляемых лотах. Гитц вежливо отвечал, затем галантно подхватил меня под ручку и предложил:
  
  - Если вам, госпожа Петеши, интересно поговорить о драгоценностях, мы могли бы продолжить беседу в каком-нибудь ресторане.
  
  Я сделала вид, что сомневаюсь, стоит ли соглашаться, а потом кивнула.
  
  В наемной карете мы поехали в один из ресторанов в центре города. Прежде мне никогда не доводилось есть в такой шикарной обстановке: кругом бархат, золото, зеркала... Признаюсь, я немного оробела. А когда подскочивший официант стал предлагать блюда, сыпя французскими названиями, впору было кричать: "Караул!" От вкусных ароматов, плывущих по залу, подводило живот, ведь кроме кружки чая с куском хлеба у меня во рту не было... Нацепив на лицо улыбку, я сказала Гитцу, что не слишком хочу есть и полностью полагаюсь на его вкус.
  
  Пока ожидали заказа, Гитц завел светскую беседу - это оказалось для меня тяжким испытанием. Он говорил о театральных премьерах, спрашивал моего мнения, а мне ничего не оставалось, как только кивать с умным видом и повторять вслед за ним, что такая-то певица просто великолепна, а тенор - ну просто никуда не годится. Чтобы соскользнуть с незнакомой темы, я перевела разговор на турецкого султана, владельца баснословного изумруда и огромного гарема.
  
  - Жаль, что сегодня мне не удалось вновь увидеть этот замечательный камень. Вчера, издалека, я плохо рассмотрела его.
  
  - Да, камень поразительный и по размерам, и по искусству огранки. Вам нравятся изумруды?
  
  Я кивнула.
  
  - У меня имеется очень красивый браслет с изумрудами. Камни чистые, тонкая ювелирная работа... Вы обязательно должны его посмотреть!
  
  - Хотелось бы. А у султана и правда, была тысяча жен?
  
  - Во всяком случае количество наложниц не поддавалось исчислению. И я его понимаю, - с намеком проговорил Гитц, и на его лоснящейся физиономии появилась плотоядная улыбка, - хранить верность одной женщине - это такая скука...
  
  - Да уж наверно, так оно и есть, - не подумав, ляпнула я, - а то бы девушки на улицах все остались без работы. И куда им тогда, бедным, податься?
  
  Мой собеседник опешил и замер, невольно приоткрыв рот. Я поняла, что выдала себя, и лихорадочно принялась соображать, как поправить положение. Хорошо, что к столику вернулся официант с подносом. Пока он уставлял стол блюдами, я нашлась, как объяснить вырвавшуюся реплику в защиту "ночных бабочек".
  
  - Дело в том, что я занимаюсь благотворительностью в обществе "Кающейся Магдалины". Знаете, что поразительно: ни одна из этих несчастных не занимается своим ремеслом из любви к разврату, всех их толкает на панель нужда. С нашей помощью некоторые из девушек уже вернулись на путь добродетели. Лучше работать горничной и раз в неделю получать честно заработанные деньги, чем ежедневно торговать своим телом, не правда ли?
  
  Вот как ловко я перевернула слова Золтана!
  
  Похоже, Гитц вполне удовлетворился объяснением. Мы приступили к трапезе. Несмотря на голод, я старалась не спешить, ела аккуратно, будто нехотя. Красное вино, которое заказал кавалер, тоже пила по чуть-чуть, боясь захмелеть некстати.
  
  Насытившись и откинувшись на спинку кресла, Гитц оценивающе посмотрел мне в лицо, и сказал:
  
  - Так выходит, вы, Магда - ханжа? Глядя на вас, в жизни бы не подумал!
  
  Не зная, что ответить, я вопросительно приподняла брови. Слово было мне незнакомо, но судя по интонации, быть ханжой не слишком похвально.
  
  - Я имею в виду ваш вид благотворительной деятельности. Неужели вы, такая молодая и красивая женщина, отрицаете радости плоти? Или вы допускаете их только после церковного благословения?
  
  Ах, вот он о чем, старый развратник! Состроив серьезную мину, я ответила:
  
  - Я осуждаю ремесло несчастных "магдалин", но вовсе не исключаю плотскую любовь - по взаимному влечению, само собой.
  
  - А если я скажу, что испытываю такое влечение в данный момент? - понизив голос и пытаясь гипнотизировать меня своими прозрачными голубыми глазами спросил Гитц.
  
  Короче, беседа перешла в нужное русло. Он активно соблазнял меня, а я, постреливая глазками, изображала то смущение, то восторг от его комплиментов. К моменту, когда мы выходили из ресторана, "клиент" уговаривал меня поехать к нему на квартиру, но я делала вид, что колеблюсь. Лишь увидев на той стороне улицы Золтана, который подал условный знак, что все подготовил, я дала согласие.
  
  Гитц уже порядком нагрузился, и вряд ли хотел еще пить, но я, оказавшись в его спальне, опять изобразила нерешительность и сказала, что мне необходимо выпить, чтобы расслабиться. Пока Гитц ходил в столовую за вином и бокалами, я достала припасенное снадобье. Потом еще раз выставила его, соврав, что стесняюсь при нем раздеваться. Когда он вернулся, я лежала в кровати со своим бокалом в руке, а ему пришлось взять второй, в котором я растворила снотворное. Мы выпили, и тут мне пришло в голову облегчить работу Золтану. Бог знает, что за сейф у Гитца, вдруг брат не сумеет с ним справиться? Он ведь не настоящий медвежатник.
  
  - Вы говорили о каком-то браслете с изумрудами, хотелось бы посмотреть на него, - я надеялась, что Гитц согласится и откроет сейф прежде, чем подействует снотворное.
  
  Так и произошло.
  
  - Да, дорогая, это вещь удивительной красоты! Сейчас я покажу...
  
  Он отодвинул в сторону картину, висевшую прямо напротив кровати - на ней была изображена обнажённая женщина, лежащая среди шелков и парчи, - и, поколдовав над замком, открыл небольшой сейф, вделанный прямо в стену.
  
  - Вот этот браслет.
  
  В бархатном футляре на белом шелке лежало настоящее произведение искусства: витиеватый золотой браслет с зелеными камнями в обрамлении искрящихся бриллиантов.
  
  - Какая прелесть! - охнула я, и это были первые искренние мои слова за весь вечер. - Наверно, браслет очень дорогой?
  
  - Самое дорогое я храню в глубине сейфа, - медленно проговорил Гитц, берясь за лоб.
  
  Должно быть, снотворное начинало действовать, но он-то этого не знал, потянулся в глубь сейфа, достал оттуда бархатный мешочек и... рухнул навзничь.
  
  Он еще что-то успел пробормотать, когда я вскочила с кровати и склонилась над ним, но почти сразу отключился.
  
  Осторожно вытащив зажатый в его руке мешочек, я распустила завязку и заглянула внутрь. Свет лампы отразился тысячей разноцветных огней. В мешочке оказались бриллианты, множество крупных, прекрасно ограненных камней!
  
  Я задрожала от радости, захотелось высыпать их, пересчитать, полюбоваться, но я взяла себя в руки. Где-то за окном, на тихой темной улице Золтан ожидал моего сигнала.
  
  Я уже сообразила, что окна квартиры выходят на другую сторону, значит, мне следует как можно скорее одеться и по лестнице подняться на чердак. Там я посвечу лампой из окна, а после спущусь вниз и открою брату дверь.
  
  Не прошло и пяти минут, как Золтан с двумя пустыми мешками под мышкой проскользнул в квартиру аукционщика.
  
  - Молодец, Ники! Ты вышла из ресторана такая важная, надменная, что я думал и не взглянешь в мою сторону. Хорошо, что я успел договориться и взять повозку на сегодняшнюю ночь. К чему тянуть, если мужчина клюнул с первого раза, ведь так? - подмигнул он. - Он спит?
  
  - Конечно. И можешь сказать мне спасибо, тебе не придется взламывать сейф, я об этом позаботилась.
  
  - Неужто сама взломала? - выкатил глаза брат.
  
  - Нет, догадалась сделать так, чтобы он его открыл собственными руками. Так что даже если сыщики не врут, что преступника можно найти по отпечаткам пальцев, то твоих отпечатков на сейфе не будет, и моих тоже.
  
  - Ну ты и ловкачка, Ники! Нам с тобой надо на пару работать...
  
  - Не хочу я с тобой работать. Того, что сегодня здесь возьмем, нам должно хватить до конца жизни. Главное - не попасться!
  
  В тот момент я думала, что не оставлю ни одного следа полиции - как я ошибалась! Но главные улики, камни, они все равно не смогли найти.
  
  Прежде всего Золтан прошел в спальню. Гитц валялся все там же, на полу под самым сейфом. На всякий случай брат связал ему руки и ноги веревкой, которая была припасена у него в кармане. И только после этого он занялся содержимым сейфа. Мы нашли крупную сумму наличными, коробочку с античными монетами и несколько футляров с красивыми перстнями и серьгами. Возможно, все это должно было выставляться на аукционе, а может, эти ценности принадлежали самому Гитцу? Впрочем, нас это не волновало. Я протянула брату футляр с браслетом, а мешочек с бриллиантами не показала, решила придержать его для себя. Уж очень мне хотелось начать нормальную жизнь, а Золтан вряд ли расстанется со своими привычками. Даже получив огромный куш, он не откажется от воровства и грабежей.
  
  Обрадовавшись столь крупной добыче, брат оглядел спальню, прихватил часы с каминной полки, еще какую-то серебряную безделушку, и отправился поглядеть, чем еще можно поживиться в этой богатой квартире.
  
  Я пошла следом за ним. Вскоре в мешок Золтана отправились серебряный чайник и сахарница, позолоченные серебряные вилки, ложки, два массивных серебряных блюда, еще кое-что из посуды. Я нашла на полке у зеркала в гостиной золотой портсигар и щетку для волос с серебряной ручкой.
  
  Когда мешки оказались порядком наполнены, Золтан методично связал их и перекинул через плечо.
  
  - Пошли?
  
  - Нет, - покачала я головой. - Лучше нам уходить поодиночке. Ступай, а я выйду минут через пять.
  
  Брат покинул квартиру, а я, вспомнив о золотых часах на толстой цепочке, которые Гитц держал в кармане жилета, вернулась в спальню. Связанный аукционщик лежал на полу ничком, продолжая крепко спать, слегка посапывая. Я быстро сняла с него часы и огляделась. Следовало привести все в порядок, чтобы не оставлять следов. Через носовой платок я прикрыла дверцу сейфа, задвинула на место картину. Я понятия не имела, как действует это снотворное. Может, очнувшийся аукционщик не сразу вспомнит, что открывал передо мной сейф? Потом я взяла свой бокал и ополоснула его под краном на кухне.
  
  Еще раз оглядевшись в спальне, на всякий случай протерев платком дверные ручки, я осторожно выскользнула из квартиры и быстро пошла по ночной улице в сторону своего дома.
  
  Хорошо, что я живу так далеко. Полиции вряд ли придет в голову искать преступников в другом конце города.
  
  ***
  
  Действительно, вышли на меня только спустя некоторое время. Гитц, придя в себя, не сразу очухался, к тому же, ему частично отшибло память, и первоначальные показания от него были весьма скудными. Но главное, моё лицо, он запомнил, и хотя вскоре от нервного перенапряжения он умер, у следствия на руках появились мои приметы (рисованный портрет), а также известие о том пресловутом обществе. Я ведь не от балды про него рассказала - такое действительно существовало. К несчастью, там состояли некоторые мои товарки по профессии. Расспросы, в итоге, вывели полицию на некую Аниту из Залаэгерсега. Имя было вымышленное, но зацепка с городом, в итоге, стоила мне свободы. Мои приметы отослали в родной город, и инспектор Йодль узнал лицо на портрете. С его слов, женщина на нём "как будто похожа" на Тимею Баллак (урождённую Фенчи), но её подозревать нет никаких оснований - женщина приличная, честная, к тому же, редко куда выезжала за последние два года. А вот если её сестра, то есть я... С тех пор мой арест стал лишь вопросом времени. Полиция быстро поняла, что Анита из Залаэгерсега и Николетт Фенчи - одно и то же лицо. Как ни странно, я была готова к подобному развитию событий. Но я никого не выдала, мало того, я не сказала никому из братьев о драгоценных камнях, опасаясь, что они могут меня выдать. Я молчала, и ни на следствии, ни на суде, так и не призналась в том, куда же я спрятала всё краденое. Я будто смирилась со своей судьбой. В конце концов, я ради семьи на всё это пошла. Я считала своим долгом спасти прозябающих в бедности братьев. А ведь я вполне искренне верила, что Виктор забросит карточные игры, а Барнабас начнёт учиться... Наивно, конечно, так думать, но хотя бы они не будут знать нужды ближайшие несколько лет. Я обязательно расскажу, где тайник, но только не сейчас - слишком ещё свежи в памяти те адские дни, особенно то, как Тимея плакала и умоляла меня сознаться во всём.
  
  Теперь всё позади. Даже не верится, что я пережила всё это. Моё нынешнее положение уже не выглядит таким отчаянным.
  
  Но вот, утро. По этажу ходит конвойный и будит всех заключённых.
  
  Сегодня первый день из моих десяти лет, что я должна провести здесь, на каторге.
  
  Глава 4. Письмо
  
  - Подъём!
  
  Голос дежурного унтер-офицера вырвал меня из сна. Вот гад! За окном едва светало. Этот первый момент, когда видишь зарешеченное окно - самый тяжелый, потому что только во сне я забываю, где нахожусь. Кажется, уже целая вечность, как я здесь, а ведь прошло всего три месяца из тех десяти лет, что я должна провести на каторге... Если бы нам давали побольше поспать, было бы значительно легче, и время пролетало быстрее.
  
  С большим трудом я оторвалась от скомканного тюфяка и спустила ноги на пол. Спину нещадно ломило от тяжелой работы, которой нас ежедневно заставляли заниматься.
  
  Поднявшись с нар и потянувшись, чтобы размять кости, я прошаркала в угол камеры, плеснула в лицо водой из кружки, утерлась и начала причесываться.
  
  - Ради кого стараешься, Ники? - раздался хриплый смешок Анны. - Думаешь, здесь можно подцепить богатого кавалера? Хоть умывайся, хоть причесывайся, все равно ты стала бледная и тощая. А скоро превратишься в такую же "красавицу", как я. Вот увидишь, года не пройдет, и тебе станет плевать, как ты выглядишь.
  
  Мне не хотелось ей верить. Все-таки между нами большая разница. Анна - волчица-одиночка, на воле ее никто не ждет, никто о ней не заботится. А меня поддерживает семья: как бы там ни было, мы, Фенчи, всегда держимся друг за друга. Брат Виктор живет как раз в Дебрецене. Раз в месяц я получаю от него передачи, и в каждой посылке обязательно имеется записочка с приветами от сестры и братьев. Я сразу узнавала по почерку, кто именно писал. Каллиграфический, выхолощенный почерк принадлежал Эрику, немного корявый и растягистый - Тимее, беличий - Виктору, с уклоном вверх - Золтану, а дёрганый и обтёсанный принадлежал Барнабасу. Для меня это как глоток свежего воздуха, ведь в конце концов то, что сделала ; я сделала ради их будущего благополучия. А еще я надеюсь, что продукты, сменное белье, мыло и прочие нужные мелочи, которые присылает Виктор, помогут мне не отощать окончательно и не опуститься, как Анна.
  
  Изменилась я и впрямь разительно - ногти расслоились, сама я стала сутулиться. С меня всё будто слезло - лицо стало бледно-серым, а руки какими-то костлявыми.
  
  Все-таки хорошо иметь семью. Оставшись без родителей, мы бы не выжили в нищете, но старшая, Тимея, заботилась о нас, как мать. Теперь Виктор помогает мне продержаться в тюрьме. Странная штука природа. Вот взять Виктора с Эриком: они близнецы, но ни внешностью, ни характером не они схожи. Эрик, как говорится, "пороха не выдумает", а Виктор наоборот, парень изобретательный, хваткий. Ещё мальчишкой он наловчился играть в карты, а когда вырос, это стало его профессией. Но шулеры часто попадают в лапы полиции, и Виктор сообразил, что можно добывать деньги "на колесах". Обычно в поезде люди скучают, кое-кто не прочь скоротать время за игрой в карты. Этим и решил воспользоваться мой братец. Когда в вагон входит скромный на вид прилично одетый молодой человек, никому в голову не приходит, что перед ними опытный шулер. К тому же Виктор не дурак, сперва он обязательно проигрывает по мелочи, при этом очень артистично изображая отчаяние новичка. А когда партнеры расслабятся, он начинает постепенно выигрывать, и под конец игры ему удается основательно облегчить их карманы. Он говорит, что главное в его деле ; успеть сойти с поезда прежде, чем люди сообразят, что связались с профессионалом. До сих пор брату сопутствовало счастье: он ни разу не прокололся. Но кто знает, возможно, кто-то из облапошенных им заявил в полицию и там уже имеются приметы Виктора? Вот почему он сам опасается появляться поблизости от тюрьмы, посылки мне передает его знакомый.
  
  Каждый раз, когда я разбираю полученную посылку, Анна будто коршун кружит вокруг меня, заглядывает через плечо завидущими глазами. Продолжая немного опасаться ее и пытаясь задобрить, я делюсь своими продуктами: кто знает, что взбредет в голову сумасшедшей?
  
  Несколько лет не видевшая ничего, кроме тюремного пайка, поджигательница с жадностью набрасывалась на крендельки, колбасу и сыр. Я заметила, что после угощения Анна заметно добреет, пускается в длинные разговоры, расспрашивает меня о семье.
  
  Она поднялась с нар после меня, но ни умываться, не причесываться не стала, просто перевязала косынку, спрятав под нее спутанные космы. Волоча свои огромные башмаки, Анна поеживаясь расхаживала по камере, и вдруг спросила:
  
  - Когда ты ожидаешь следующую посылку от брата?
  
  "Ага, - злорадно подумала я, - колбаски захотелось!"
  
  А вслух ответила, что не знаю, когда у Виктора появится такая возможность. Может, его сейчас и в Дебрецене нет.
  
  - Ах да, он ведь у тебя картежник-гастролёр! - хмыкнула Анна и вроде как задумалась. - А скажи, твой Виктор по всей Австро-Венгрии катается?
  
  - Как придется.
  
  - До Вены ездит? Или хотя бы до Инсбрука?
  
  Я пожала плечами. Виктор мне о своих маршрутах не докладывал.
  
  - Это ведь надо немецкий знать, чтоб австрийцев облапошить, а, Ники? Твой брат по-немецки говорит? Вообще кто-нибудь из Фенчи знает немецкий язык? - продолжала допытываться Анна.
  
  Она так уставилась на меня своими провалившимися водянистыми глазками, что в голову невольно пришло: неспроста такие странные вопросы. Что задумала эта волчица? Не исключено, что она просто испытывает меня. А может, собирается попросить о какой-то услуге?
  
  Я уже хотела ответить, вернее спросить, при чем тут немецкий язык, как загремели засовы железной двери, она распахнулась и из коридора послышался окрик:
  
  - На выход!
  
  Нас выгоняли на работу. Нас поставили строем и отправили во двор, где после переклички мы и отправились работать. Я проделывала этот маршрут раз за разом и всякий раз с тоской смотрела на верхушки домов и ратуш Дебрецена. Так желанная свобода была близка, но недостижима.
  
  На работе я вела себя тихо - не пререкалась и не отлынивала, потому кандалов я не носила. У меня до сих пор стоят перед глазами эти ужасные рубцы на ногах Анны. Она слыла буйной, оттого и работала закованной. Сегодня я долго думала, зачем она спросила меня про семью, вернее о том, кто из нас хорошо знает немецкий? Неужели она устроила мне "проверку на вшивость"? Зачем ей знать это? Должно быть, она решила кому-то из нас писать письма. Не факт, что братья обрадуются, узнав, кто им пишет. Но тогда тонкая ниточка доверия между мной и Анной может оборваться раз и навсегда. Я помнила, как буквально оживала эта ходячая мумия, когда я читала письма.
  
  Сейчас я вместе с товарками по несчастью шла на работу. Я успела уже изучить местных обитатлеьниц. Зигель не слишком-то и преувеличивала, говоря, что здесь много убийц. С некоторыми из них мне даже довелось пообщаться. Совсем уж блёкло на фоне своих соседок по камере выглядела Каталин Таллаш, задушившая подушкой собственного ребёнка, зато Агнеш Гара из Трансильвании стоила всех своих соседок вместе взятых. Из того, что рассказала мне сама Агнеш, и по секрету поведали другие, я узнала много интересного. Когда-то в Трансильвании орудовала жестокая банда, промышлявшая разбоями, кражами и похищениями людей. Замешаны в преступлениях были целые семьи. Работал этот подряд, как часы, и сама Агнеш со своим мужем вовсе не были заблудшими овечками и помогали своим главарям, коими являлись братья Бела и Беньямин Рац, совершенно осознанно. Оба брата получили прозвище "мясники", и надо полагать, не за красивые глаза. Во всю шайку входило восемь человек, в их числе были и женщины, в основном, на роли наводчиц. Однако в убийстве квартирных хозяев Агнеш приняла самое прямое участие. Это был единственный раз, когда братья Рац не участвовали в преступлении. Тем не менее, это не спасло шайку от ареста, а Беньямина Раца - от виселицы. Он был единственный, кого приговорили к смертной казни, остальные же отделались длительными сроками заключения.
  
  Однако сама Агнеш уверяла всех и вся, что принимала участие лишь в одном убийстве, да и то всё вышло практически случайно, а виной всему следователь, который обещал сперва проверить алиби самой Агнеш и её мужа, а тут вдруг взял и обманул. Получалось, Агнеш и вовсе оказалась не в то время, не в том месте. Однако вряд ли человек, оказавшийся "не там и не тогда" будет считаться самым опасным обитателем тюрьмы после Анны Зигель, рядом с которой меркнут все здешние убийцы.
  
  Мало кто из каторжниц признавался, что сознательно шёл на преступления, каждая из них обязательно сочиняла душераздирающую легенду о своих мотивах, а потом, возможно, сама же искренне и начинала в неё верить. Однако не мне судить кто из них есть кто, особенно учитывая, что сама здесь нахожусь.
  
  - Мелкий что, так и не хочет учиться? - спрашивала Анна, когда очередь доходила до письма Барнабаса.
  
  Мой младший брат и впрямь учился из-под палки. На уроках он считал ворон и еле-еле выезжал на тройки. Однажды он уже был второгодником, а ведь мы добрую половину нашего скромного семейного бюджета тратили именно на оплату обучения Барнабаса. В школе он слыл хулиганом и прогульщиком, часто пропускал уроки и, как следствие, ему многое приходилось досдавать. Но вся соль в том, что когда-то в этой же школе учился Эрик, один из лучших выпускников последних лет.
  
  Однако дурная репутация нашей фамилии помешала ему стать журналистом, но выход нашёлся довольно быстро - наш средний брат на дому занимался корректурой и переводами, знал несколько языков, в том числе, немецкий. Его уровень позволял ему не только свободно разговаривать на этом языке, но и вести переписку, и читать художественную литературу. Мало того, он мог ещё и заниматься гравировкой, и подделать любую подпись. Как-то раз он чуть не прогорел на этом, но пронесло - полиция просто доказать ничего не смогла, а слухи не могут служить весомыми доказательствами вины подозреваемого.
  
  Вечером мы вновь оказались в камере. Анна достала припрятанное под тюфяком яблоко и, начав его уплетать, вернулась к теме нашего разговора.
  
  - Ну, так что, кто из ваших знает немецкий?
  
  Я надеялась, что за день она забыла об этом, но не тут-то оно было. Похоже, она решила устроить мне проверку на вшивость. Волчица в человеческом обличье впервые за много дней почувствовала человеческое тепло и, похоже, сама не верила в это. Я действительно относилась к ней хорошо, даже припадки терпела. Теперь у неё появилась отдушина - спасение от чувства нарастающего одиночества. Вот только как отнесутся к этому мои братья и сёстры? Я сейчас серьёзно рискую. Отказать - значит оборвать нить доверия, и настроить против себя Анну, в другом случае можно было столкнуться и с непониманием братьев. Тимея тоже едва ли одобрит дружбу с убийцей.
  
  - Ну... Я, конечно, знаю немецкий, но так, посредственно. Виктор знает - он часто в Австрии бывал. Только дома он появляется редко. Зато Эрик всегда там - он на дому работает. Занимается ещё и переводами.
  
  - То, что нужно! - воскликнула Анна. - Мне даже некому было написать. А я ведь тогда сильно простыла. Думала, всё - ноги протяну, а меня и забрать некому - родители от меня отреклись, друзей нет, в общем... Полная пустота, - с горечью вздохнула Зигель. - Если никто не ответит, то... То оно и понятно - кому хочется марать руки об убийцу?
  
  О нет, у Анны, кажется, начинается припадок! До сих пор я стоически переносила подобные состояния соседки, но сейчас, когда я была напряжена до предела, я рисковала не выдержать и сорваться. Сказывалась и усталость после рабочего дня.
  
  Удивительно, но в этот раз Анна вела себя поспокойнее - она просто сидела на нарах и, прижавшись спиной к стене, нервно хохотала, причём смех этот был вперемежку с всхлипами. Похоже, она совсем одичала. Я решила всё же подстраховаться и буквально на полях листа сделала краткое предписание Эрику: "ответь на оба письма". Мой брат достаточно сообразителен, чтобы понять, в каком я положении.
  
  - Всё хорошо, Анна, - неожиданно для себя я приобняла сокамерницу, та не сопротивлялась. - Мы - люди понимающие, потому тебе обязательно ответят.
  
  - Да... Да... Кому, как не преступникам понимать меня? - сглотнула она. - Вы ведь там один другого краше. Ну, а если за убийство сижу, так вы, мадьяры, живодёрство впитали с молоком матери. Мои братья по разуму...
  
  Анна резко дёрнулась и ударилась головой о стену. Она изо всех сил, стараясь как-то сдержать себя, обхватила себя руками, вцепившись в одежду. Лишь её голова продолжала дёргаться, а сама она - издавать какие-то непонятные звуки.
  
  ***
  
  Прошло ещё три недели. Я получила очередную посылку, а вместе с ней - письма. Вот пять листов написано на венгерском, а ещё один... На немецком.
  
  - Анна, это тебе! - крикнула я, показав бумажный лист.
  
  - А ну дай! - Зигель чуть ли не с руками вырвала у меня заветное письмо. - Это же, ты же... Господи, ответил!
  
  Она взобралась на свою полку и, отвернувшись к стене, начала читать про себя. Казалось, она уже прожгла дыры в этом несчастном листке, но продолжала их читать раз за разом. Она опять легла на бок и какое-то время лежала недвижима.
  
  - Анна, всё в порядке? - спросила я, слегка дотронувшись до её плеча.
  
  Та медленно повернулась ко мне и, присев, тяжко вздохнула. Казалось, впервые я вижу что-то человеческое во взгляде волчицы.
  
  - Жизнь пусть ей наказанием будет, - пробормотала она. - Дитрих сказал это тогда, перед судом... Это и впрямь хуже. Хуже всякой смерти.
  
  Она продолжала покачиваться, словно маятник, а я терпеливо наблюдала за ней. Похоже, она предпочла бы болтаться в петле, чем ждать чахотки или какой другой кончины здесь, в тюрьме. Она уже обмолвилась о том, что боится того, что некому будет забрать её тело и помочь освободиться после смерти. Теперь, кажется, у неё появилась надежда. Я взяла лист и принялась вчитываться. Конечно, мои познания немецкого были существенно ограничены, оттого что писал Эрик, я понять не могла. Немецкий мне давался плохо. Однако кое-что я по смыслу улавливала. Вот те раз! Оказывается, наш заклятый враг Йодль протянул моим братьям руку помощи тогда. Вот почему меня прекратили таскать на допросы, и даже условия содержания стали более-менее человеческими. Почти как здесь.
  
  - Видишь, Анна, всё хорошо, - улыбнулась я.
  
  Впервые я видела Зигель столь счастливой и живой. Мне даже казалось, что эта ходячая мумия с безжизненным взглядом в кои-то веки стала похожа на человека.
  
  Глава 5. Неожиданный союзник
  
  Прогулки в тюрьме были редкостью. Нас выводили во двор, где можно было размять ноги, поболтать друг с другом и вдохнуть свежего воздуха. Эта кратковременная свобода казалась такой сладкой после мрачного сидения взаперти. У меня внутри возникало ощущение полёта - наверное, так чувствует себя птичка, которую выпустили из тесной клетки. Оживали самые прекрасные надежды, хотелось радоваться жизни, смеяться, общаться с людьми.
  
  На прогулках заключённые охотнее беседовали, делились своими злоключениями, давали друг другу житейские советы. Многие девушки и женщины были обычными воровками и мошенницами, но держались дружелюбно. Мне было интересно их послушать. Только Зигель, по-прежнему, мрачно молчала. Сколько я не пыталась завязать разговор, она предпочитала бродить в одиночку, гоняя носком башмака мелкие камушки.
  
  Сегодня я ждала визита Эрика. Несколько дней назад он написал, что получил разрешение на свидание, и сразу же купил билет на поезд до Дебрецена. Мне не терпелось поскорее увидеть брата и узнать кое-какие подробности, которые он вскользь перечислил в письме к Анне. Я не совсем поняла, о чём шла речь. Странно, что Эрик скрыл это от меня, раньше он во всём мне доверял.
  
  Около полудня меня вызвали надзиратели. Они сообщили, что приехал мой брат, и начальство разрешило нам встретиться прямо сейчас. До самой комнаты свиданий я почти бежала за конвойным. Сердце у меня колотилось, руки были ледяные. Ведь я так давно не видела никого "с воли"!
  
  Конвойный распахнул дверь, и я увидела Эрика, сидевшего за столом. Он был в летней рубашке с коротким рукавом. Лёгкая куртка, снятая из-за жары, висела на спинке стула. Лицо у брата было невозмутимое. Он барабанил пальцами по столу и скучающе обводил взглядом серые казённые стены.
  
  Конвойный впустил меня в комнату, а сам вышел. Едва дверь захлопнулась, я бросилась к Эрику на шею. Мы обнялись, и я почувствовала, как к моей безумной радости примешивается тоска - ведь следующее свидание разрешат лишь через месяц. От смятения чувств я не могла говорить, и лишь прерывисто вздыхала.
  
  - Тихо, тихо, девочка, - улыбнулся брат. - Не рви нервы понапрасну. Как ты изменилась, Ники. Худая, ужас!
  
  - Может быть, - растерянно сказала я.
  
  Эрик вынул из внутреннего кармана пиджака зеркальце и подал его мне. В первый раз после ареста я смотрелась в зеркало. Кошмар какой! Маленький кусочек стекла отражал лицо по частям. Но всё равно было видно - я стала изжелта-бледной, как человек, перенесший тяжёлую болезнь. Под правым глазом видна тёмная впадина. Кто бы сейчас узнал во мне прежнюю красавицу Ники? Только теперь я заметила мозоли и ссадины, покрывающие мои руки. Возникло гадливое ощущение, что всё тело гниёт заживо.
  
  - Ну, как у тебя дела? - мягко спросил брат.
  
  - Да ничего, - сказала я, вытирая набежавшие слёзы. - Спасибо вам, пока живая. Худо-бедно, но кормят, с голоду не умираем. Газеты читать приносят. А у вас что нового?
  
  - Всё как обычно, - пожал плечами Эрик. - Барнабас наконец-то закончил школу. Никто уж не верил, что такое чудо возможно! Он частенько гостил у Тимеи, а её мальчишки недавно пошли в школу. Представляешь, чему бы он их там обучил?
  
  - Кто знает, - засмеялась я. - Он же не всегда был таким лоботрясом. Сначала считался вполне хорошим учеником, а потом только начал бездельничать.
  
  - Знакомая история. Представляешь, как бы удивились мои педагоги? Они ведь меня ставили всем ученикам в пример, и фото моё до сих пор красуется на школьной доске почёта... Виктор особо не блистал, но и отъявленным шалопаем не был.
  
  Тут я перебила брата. Вспомнились его странные намёки в письме к Зигель.
  
  - Эрик, - быстро спросила я, - ты писал Анне, что Йодль помог разоблачить тех самых полицейских. Как это произошло? Ты мне не говорил.
  
  - Приходилось скрывать это. В письме всего не напишешь - здешнее начальство наверняка всё читает. Если бы не Йодль, ты бы, скорее всего, не дожила до дня суда. Так бывает в жизни, девочка - друзья предают, а враги помогают.
  
  Эрик начал рассказывать, и я слушала, затаив дыхание. Видно было, что брат устал хранить это дело в секрете, и теперь ему хотелось выговориться.
  
  ***
  
  Зима выдалась довольно ранней. Декабрь только начался, но на улице было холодно. Землю покрывала тонкая пленка снега. Уже третий день в городе отчаянно выл ветер, ломая ветки деревьев и срывая шляпы с прохожих.
  
  В эту промозглую погоду гулять не особенно хотелось, но мне надо было отнести в редакцию рукописный перевод документов, где их останется только напечатать и оформить в надлежащем виде. Собственно, я работал на дому, занимаясь корректурой и переводами. Это было довольно утомительно - просматривать кипу листов и выявлять там опечатки, ошибки. К концу дня у меня уже затекала спина, болели глаза, голова отказывала. Стоит ли говорить про вечно синие от чернил пальцы?
  
  Жили мы бедно. Дом маленький, убогий, весь в уродливых заплатах - так когда-то отец латал дом, чтобы зимой не продувало, а зимой было холодно - всегда мы были вынуждены тепло одеваться. Забор наш покосился местами, ворота ржавели. Двор маленький, но там вполне умещались пёс, птичник и небольшой огород. В последнее время всё хозяйство было на мне, поскольку братья и сёстры давно разъехались кто куда. Теперь в этом доме жили только Барнабас, да я. Но младший брат был балбес, каких ещё поискать - вечно забывал сделать что-то важное, у него постоянно то куры, то пёс ходили голодными, хотя именно он больше всех хотел собаку-гиганта. Пёс вырос дурным, под стать младшему братцу, и похоже, Барнабас нашёл себе родственную душу.
  
  В этот день я дома не застал ни собаки, ни младшего брата. Видимо, они ушли гулять. Однако стоило мне зайти на порог, я почувствовал, что дома кто-то есть. Я чуть приоткрыл дверь и осторожно заглянул внутрь. Красть у нас, в общем-то, и нечего - кому нужна ветхая мебель и довольно дрянные вещи? Через небольшой угол обзора можно было подробно рассмотреть и нашу гостиную, служащую мне рабочим и спальным местом - здесь всё мало чем отличалось от обстановки в других комнатах. Сама же гостиная была просторная, но довольно низкая, и фанерный потолок, так и повисший над головой, создавал какую-то гнетущую, давящую обстановку. Мебели было мало - старенький шкаф, поеденный тараканами, стол на хилых ножках, да прохудившаяся кровать, которую я подпёр кирпичом посередине, чтоб не провалилась окончательно. Обои были изодранные, обветшалые и казалось, держатся на одном лишь честном слове. Барнабас жил в соседней комнате, такой же обшарпанной и мрачной, как все остальные. Даже странно, как восемь человек могло уместиться в таком маленьком домике. Однако мы умудрялись не только жить здесь, но и строить далеко идущие планы. Может быть, после выпуска Барнабаса из школы, я наконец смогу заняться ремонтом. Если не считать затрат на учёбу младшего брата, получаю я довольно-таки хорошую зарплату, да и вряд ли бы мы без денег протянули мою учёбу в университете. В те года учителя всячески нахваливали мою способность к науке, особенно к литературе и иностранным языкам. Я знал не только немецкий, но и некоторые славянские языки, что позволяло существенно расширить горизонт моих возможностей.
  
  Осторожно войдя в дом, я застыл. В гостиной на диване сидел не кто иной, как инспектор Йодль. Это был мужчина лет сорока пяти, роста небольшого, и не сказать, чтобы прям толстяк, но брюхо было видно невооружённым глазом. На его тщательно выбритых щеках виднелись небольшие ссадины. Причёска всё та же - короткий ёжик чёрных с проседью волос. Его круглое, немного морщинистое лицо, было довольно флегматичным, сам он смахивал на мастера средней руки какого-нибудь производственного цеха, в силу возраста потерявшего былую форму и хватку. Взгляд его светлых, близко посаженных глаз, был вечно сосредоточенным, при этом он постоянно водил ими из стороны в сторону, словно намереваясь выискать что-то. С виду и не скажешь, что это многоопытный сыщик, работающий в полиции вот уже два десятка лет, и раскрывший множество запутанных дел. Когда-то наша семья изрядно попортила ему кровь, потому теперь он нас держал на прицеле. После ареста Ники он часто напоминал о себе, хотя в последнее время он как-то утратил к нам былой интерес, очевидно поняв, что мы ничего не знаем о том, куда Ники спрятала краденые драгоценности.
  
  - Добрый день, господин Фенчи, - поздоровался он, привстав.
  
  При этом его даже не смущало то, что он проник в наш дом в отсутствие хозяев и без санкции на обыск. Этот нахальный сыщик нравился мне всё меньше.
  
  - По какому праву вы вламываетесь в наш дом? - я с порога перешёл в атаку. - Без постановления на обыск и без нашего согласия! Вы прекрасно знаете, что это незаконно. Убирайтесь!
  
  Я всё ещё был зол на инспектора за то, что допрашивал нас до почти полного изнеможения, и в итоге довёл Тимею до нервного срыва.
  
  - Полно, голубчик, полно, - он миролюбиво поднял руки. - На то, чтобы, как вы выражаетесь, "вломиться" в ваш дом, у меня должна была быть веская причина, иначе... - он сознательно недоговаривал, пытаясь спровоцировать меня на новую вспышку агрессии.
  
  - Какая такая причина? Мало того, что благодаря вам мы теперь как на иголках, так теперь вы сюда ломитесь без спросу! Вон!
  
  - Полно кричать, юноша, - усмехнулся Йодль. - У меня нет никакого намерения обременять вас своим присутствием, но прежде хотелось бы вам кое-что рассказать. Видите ли, ваша сестра Николетт, с тех пор как была арестована, не созналась в разбое, в частности, в том, куда спрятала краденое. Я думаю, она и вам не сказала. Она упряма весьма, и это может плохо кончиться для неё. До меня дошли сведения, что арестованная Фенчи терпит много грубости от наших будапештских коллег. И похоже, движет ими исключительно корыстный мотив.
  
  - Вы хотите сказать, что... - я на секунду оторопел, представив, что сейчас испытывает Ники. Я был готов сейчас хоть пешком сорваться и идти стремглав в Будапешт, лишь бы помочь сестре. Вот только самого Йодля можно было бы заподозрить в чём угодно, кроме желания помочь своему давнему неприятелю.
  
  - Довольно странно с вашей стороны, инспектор, - я решил взять себя в руки. - Вы сейчас стремитесь помочь тем, с кем давно не в ладу, мало того, говорите откровенно о преступлениях, что совершают ваши коллеги.
  
  Йодль посмотрел на меня сначала иронично, затем - серьёзно, после чего взял в руки свой портфель и, приоткрыв замок, достал оттуда несколько листов бумаги, после чего ответил:
  
  - Понимаете ли, господин Фенчи, я - человек принципа. Я узнал, кто ведёт дело вашей сестры. Его фамилия Надь. Как и любой представитель нашей профессии, он весьма амбициозен. И порой неразборчив в средствах достижения цели. Зачастую они выходят не только за рамки порядочности, но и за рамки закона... Вы помните дело "ночной твари"?
  
  Я задумчиво прищурился, вспоминая целый рой газетных статей о бесчинствах грабителя-гастролёра, создавшего целую преступную сеть, охватившую чуть ли не всю Австро-Венгрию. Личность его давно не была тайной, порой он оставлял записки для полицейских, тем самым навязывая свою игру. Например, такого содержания: "Завтра я отправлюсь в Лемберг, оттуда уже рукой подать до границы. Поспешите, второго шанса не будет". Эти издевательские послания он оставлял то ли с целью потешить своё тщеславие, то ли побольнее ужалить полицию, которая вот уже который год не может пресечь серию дерзких налётов. Звали его Маттеуш Гудачек, к своим тридцати трём годам он уже дважды успел побывать за решёткой. За всю жизнь он не провёл и дня на честной работе, если не считать за таковую разбои, грабежи и кражи.
  
  Пресса подняла настоящую шумиху, особенно отличился будапештский журналист Вазул Меланьи, не щадивший желчи в своих статьях, прямо намекая, кому венгры должны быть благодарны за продолжающийся кошмар, говоря о том, как полиция работает спустя рукава, и как ловко Гудачек в очередной раз обводит их вокруг пальца, хотя казалось бы, почерк его изучен, маршруты и явки - тем более.
  
  - Думаете, можно к этому придраться? - с сомнением спросил я.
  
  Йодль в ответ развёл руками:
  
  - Видите ли, моя должность даёт некоторые привилегии, но в то же время, связывает меня по рукам и ногам по части поиска вещественных доказательств. Да и доказательства, добытые таким образом, невозможно использовать в суде, скорее с меня самого погоны слетят. Но вы, в отличие от меня, ничем не ограничены и можете повлиять на ход дела. Со своей стороны я лично гарантирую, что разговор останется только между нами.
  
  С тем и ушёл. Я решил немедленно отправиться в Будапешт к Вазулу, благо помнил, где он живёт. Какое-то время я помогал ему с написанием статей, исправлял ошибки. Этот журналист постоянно путал запятые - либо пропускал их, либо лепил, куда ни попадя. Я не раз говорил ему об этом, а он, разводя руками, объяснял, что в длинных предложениях он откровенно "плавает". Однако платил он всегда в срок, и платил достаточно хорошо, потому ради такого заработка можно было и потерпеть.
  
  Я не видел его уже довольно давно, с тех самых пор, как закончил университет и уехал домой, в Залаэгерсег. Но я думаю, он не откажется по старой памяти помочь мне.
  
  Я прибыл в Будапешт на следующее утро, и тотчас направился на улицу, где жила семья Меланьи. Когда после звонка дверь открыла его жена Ирен, я не сразу узнал её. Располнела она после замужества, то ж была стройная, видная женщина, а теперь как-то быстро потеряла форму.
  
  - Вам кого? - спросила женщина, оглядывая меня с головы до ног.
  
  - Добрый день, - улыбнулся я, пуская в ход своё природное обаяние. - Муж ваш дома?
  
  - А где ж мне ещё быть? - отозвался сам Вазул и вышел в переднюю. - Вы кто, юноша? - спросил он, очевидно, не узнав меня.
  
  - Кто сожрал все ваши запятые? - в свою бытность корректором я не раз задавал такой вопрос Вазулу, и он тотчас вспомнил меня.
  
  - Эрик Фенчи! - воскликнул он. - Сказал бы, что в гости собрался, я бы тут организовал чего-нибудь... - Ирен ушла в комнату, а Вазул, выйдя за порог, спросил: - Ну что, какими судьбами?
  
  - Э-э... Знаешь, Вазул, есть тут у меня одно дело... Ты мне очень поможешь, если расскажешь о "подвигах" одного немного зарвавшегося легавого.
  
  Меланьи понял, что это лучше обсудить с глазу на глаз и, переодевшись в уличное, вышел вслед за мной. Мы зашли в небольшой трактир, где Вазул, развалившись на стуле, спросил:
  
  - Ну что же, Эрик, рассказывай.
  
  - Видишь ли, моя сестра Ники попала за решётку. Легавые сильно давят на неё. Её дело ведёт некто по фамилии Надь. Тебе эта фамилия ни о чём не говорит? Ты много что знаешь о нём, например, ты вроде писал о том, что он упорно не хотел выпускать человека, задержанного по подозрению в участии в банде "ночной твари". Нельзя ли к этому придраться?
  
  - Мудрено, друг мой, мудрено, - покачал головой Вазул. - Конфликт официально исчерпан, полиция принесла свои официальные извинения. Сомневаюсь, что у тебя что-то может получиться.
  
  - Но постой, неужели у излишне амбициозного легавого нет скелетов в шкафу? - не сдавался я.
  
  - Хм, - призадумался Вазул. - Твоя правда... Ну да ладно. По старой памяти уж помогу. Я соберу кое-какие бумаги, потом как раз один мой хороший знакомый будет останавливаться проездом в Залаэгерсеге. Он тебе и передаст чемоданчик.
  
  На том и порешили. Ждать мне пришлось недолго, и уже через неделю зааветный компромат был у меня.
  
  Надо немедленно ехать в Будапешт! Только сперва дождусь Барнабаса, да найду Виктора. Он как раз недавно вернулся в наш родной город, и как это часто бывает, целыми днями болтал с нами обо всём, что с ним случилось. Он не имел постоянной работы, перебивался случайными заработками, ну и, разумеется, не забывал и об азартных играх. Как правило, карточный шулер, если он новичок, сразу обдирает свою жертву, как липку, и на этом прогорает, попадая в руки полиции. Профессионал же устраивает настоящие "качели" то проигрывая, то выигрывая по мелочи, а потом, взяв солидный куш, удирает.
  
  Искать брата долго не пришлось - он коротал день в бильярдной, как обычно. Страсть к азартным играм никуда не исчезла, а об его умении надувать в карты соперников, были наслышаны все. С ним решался играть только Лайош, да и то своими картами и в комнате без зеркал. Как я понял, сегодня Виктор был в большом выигрыше. Даже не хотелось как-то прерывать его игру, но пришлось.
  
  - Виктор, - позвал я. - Сворачивайся, дело есть.
  
  - Что такое? - спросил он, готовясь к удару, а после того, как загнал мячик в лунку, повернулся, наконец, ко мне.
  
  - Едем в Будапешт. По дороге объясню.
  
  - Да подожди ты, видишь, как мне везёт! - с задором отозвался братец, однако следующий удар смазал.
  
  - Я сказал: срочно! Пошли уже.
  
  Виктор попрощался с игроками и, накинув куртку, последовал за мной. В детстве мы постоянно соперничали между собой, но в чём были едины, так это в намерении командовать младшими. Когда ещё Барнабас был маленький, слушался нас беспрекословно, но как подрос, то всё - старший брат ему больше не авторитет. Справедливости ради стоит сказать, что и Тимея имела такие же проблемы с нами. Представляю, как часто она теперь с улыбкой вспоминает времена, когда пыталась отучить нас хулиганить. Но, наверное, и к лучшему, что я оказался в шкуре старшей сестры, теперь я куда лучше понимаю её.
  
  - Ну, ничего, - говорил Виктор с некоторым сожалением. - Всё равно в игре главное - вовремя остановиться. Так, а что теперь делать?
  
  - Иди домой, собери вещи, я пока телеграмму Золтану отправлю. Потом поедем. Дело серьёзное, потому не подведи.
  
  Следующим утром мы уже ехали в поезде. За окном замельтешили деревья, да одинокие полустанки. Обычно в поезде я дремал всю дорогу - осталась привычка со времён студенчества. Иногда перед выходными я пропускал последние лекции, поскольку следующий поезд ехал только через три часа, а домой прибывал затемно. Товарищи часто прикрывали меня, но однажды всё-таки факт моих самовольных уходов всплыл, из-за чего я едва не лишился стипендии. Как раз на последнем курсе я пораньше ушёл, чтобы успеть на поезд. Как выяснилось, профессор тогда проводил привычную всем перекличку, и когда дошла очередь до меня, слово "здесь" выкрикнули сразу с трёх мест. Естественно, он понял, что я самовольно ушёл, никого не предупредив.
  
  - Вставай, - крикнул Виктор. - Приехали!
  
  Поезд, наконец, остановился, и в ту же минуту пассажиры и пассажирки, торопливо схватив багажи, поспешили к выходу. В этой давке легко было потеряться, потому мы с Виктором, выйдя из вагона, сразу отошли в сторону и направились к зданию вокзала, стремясь укрыться от мерзопакостного ветра, пронизывающего буквально до костей. Мокрый снег - обычное явление для ранней зимы, оттого было даже холоднее, чем в самый пик морозов.
  
  - И ведь представляешь, - делился Виктор. - Я уже был готов куш сорвать, а на тебе - конечная. Скудный сегодня навар, скудный.
  
  "Кто о чём, а вшивый - о бане", - с усмешкой думал я, выслушивая тирады разочарованного шулера. Сегодня ему не повезло, ничего не поделаешь. Золтан пока не появился, и я начал волноваться. Конечно, наш брат узнал бы нас, но не факт, что он не проглядел нас в толпе. В это время, когда часы на башне пробили полдень, я почувствовал чей-то лёгкий толчок в спину. Я от неожиданности отпрянул и, повернувшись, увидел бледное лицо Золтана.
  
  - Куда вы запропастились, а? - спросил он. - Ищу тут вас в толпе, ищу...
  
  - Ну так встал бы на перроне, - парировал Виктор. - Встретил бы нас сразу.
  
  - Э не, - покачал головой брат. - Я не могу лишний раз светиться.
  
  - А чего так?
  
  - Ну ты даёшь, - помотал головой Золтан. - Я, знаешь ли, в розыске. Вот только ищут меня, конечно, не особо - у полиции и без меня забот хватает...
  
  - Например, присвоить себе чужие ценности.
  
  От такой новости мои братья остолбенели. Золтан покосился на меня с недоверием, а Виктор даже решил пощёлкать пальцами у моего носа, проверяя, не случилось ли у меня помутнения рассудка. Но нет, всё нормально, я в здравом уме и твёрдой памяти. Разговор с Йодлем я не стал пересказывать, поскольку у нас был уговор, что всё между нами. Да и упоминать лишний раз отошедшего от дел журналиста Меланьи посчитал лишним. Золтан, очевидно, понял, что к чему, и мы направились к остановке трамвая.
  
  - Вот, - достал несколько папок. - Здесь есть досье на человека, что ведёт дело Ники. Не так давно я узнал, что в тюрьме на неё давят. Сильно давят. Это объясняет отказы в свиданиях.
  
  - Откуда у тебя такой солидный компромат? - присвистнул Золтан. - И не проще ли этому слегка оборзевшему сыскарю просто морду набить?
  
  - Вот потому, Золтан, тебе не быть разведчиком, - усмехнулся я. - Ты лишь резаться горазд. Нет, мы, конечно, объясним ему, что так лучше не делать, но эти документы - ещё и наша защита. Если я обнародую их, не отмоется никто. С кого-то из легавых слетят погоны, а кто-то окажется за решёткой, - я покрутил запястьями, изображая арестанта.
  
  - Постойте! - вмешался Виктор. - Не кажется ли вам, что нас могли и надуть? Сам Эрик не мог достать такие документы.
  
  - Вот потому мы и проверим кое-что, - заметил Золтан. - Одного из "клиентов" я как раз знаю. Спросим у него и сверимся.
  
  Свидание разрешили лишь однажды, тогда в тюрьму поехала сестра. Тимея вернулась позже, при этом она была точно раздавленная - ни слова внятно произнести не могла. Уже тогда я почуял неладное, но всё равно рассказ Йодля стал для меня неприятным сюрпризом. Конечно, Ники совершила преступление и за это должна ответить, но для начала необходимо было, чтобы она дожила до суда.
  
  Мы высадились на незнакомой нам прежде улице и, перейдя на другую сторону, свернули в переулок. Здесь, за фасадом красоты и благополучия, прятались обшарпанные и довольно унылые дома. "Почему-то чувствую себя, как дома", - с иронией подумал я. Золтан подошёл к местному кабачку и, открыв дверь, вошёл, подозвав и нас. Это было классическое пристанище для уголовного элемента, я таких людей вижу издалека. Вот в центре сидят картёжники, похоже, играют довольно долго. Мы сели за столик, и после того, как Золтан принёс немного еды, я раскрыл чемоданчик.
  
  Виктор похлопал меня по плечу и, так и не доев свой ужин, метнулся к игрокам. Лениво оглядев картёжников, Виктор стал болтать с одним из посетителей. Золтан, тем временем, обстоятельно рассказывал об этом трактире. Публика здесь была исключительно пёстрой - от уголовников до внешне приличных людей. Например, среди картёжников были и люди, занимающие весьма высокие посты. Представляю, как бы сейчас на это реагировал Виктор. Уж шулер за версту чует прибыль. Тем временем, банкомёт объявил:
  
  - Господа мы играем уже довольно долгое время. Предлагаю сделать перерыв и отдохнуть.
  
  Игроки согласились и в скором времени стол практически опустел. Я же их праздного любопытства решил посмотреть их "пулю". Но Виктор меня опередил. Он всяко больше меня смыслил в игорном деле.
  
  - Та-ак, тучный мужик в очках в большом проигрыше. А вот лохматый юнец напротив - выигрывает чаще остальных.
  
  - Это Алекс, - подал голос Золтан. - Студент-медик. Знатный скандалист - дня не проходит у него без конфликтов. Покуда трезвый, ещё куда ни шло, но как напьётся - держите его семеро.
  
  - Ловкач, - зацокал языком Виктор, после чего буквально подтащил нас к себе. - Знаете, я видел, как он мухлюет. Он видит карты соперников. Что будет, если я попрошу любого из них сесть на его место?
  
  - Бить его будут, - с усмешкой сказал я. - А ему не привыкать.
  
  Виктор, тем временем, поймал Алекса у барной стойки и, учтиво пожав ему руку, затеял непринуждённый разговор, оперируя уменьшительно-ласкательными словами. Именно так обычно начинают свой разговор вымогатели и шантажисты. И Виктор не стал медлить.
  
  - А знаешь, Алекс, я тут заметил, что сегодня ты хорошо своих соперников обчистил. Молодец, тебе очень везёт, дружок... Очень. Только вот что делать, если вдруг ваши соперники спросят, почему ты сегодня такой удачливый?
  
  - Позвольте... - начал было Алекс, но Виктор быстро его осадил:
  
  - Чего это ты сразу на дыбы, дружок? Я в этом деле собаку съел, и скажу по совести: твой способ стар, как мир. Сейчас игроки вернутся за стол, а я попрошу тебя пересесть на место банкомёта, а любого из твоих соперников - на твоё место. То-то они удивятся законам физики - это ж как удачно свет падает, и как отражаются карты. Ещё когда я на деньги не играл, меня за мухлёж просто лупили. А с тебя так шкуру спустят.
  
  Алекс мгновенно побледнел. Руки его затряслись, а на лбу выступил пот. Перспектива его откровенно удручала. Что сейчас потребует за молчание заезжий шулер? Денег? Каких-то услуг? Виктор будто читал мысли и, обмякнув на стуле, томно проговорил:
  
  - Поделись выигрышем, и тайна волшебного зеркала останется между нами.
  
  Но я чувствовал, что Алекс может нам ещё пригодиться. Немудрено такому скандалисту угодить в участок, а значит, он может знать кого-то из легавых.
  
  - И ещё, Алекс, - тут уже в разговор вступил Золтан. - Скажи, фамилия Надь тебе о чём-то говорит? Знаешь легавого с такой фамилией?
  
  - До сих пор помню эту рожу, - без удовольствия ответил студент. - Случалось, буянил много после выпивки, так меня быстро полиция хватала. Как-то в гостях тоже напился, ну побил зеркал немного, другу своему нос сломал. Мои-то уже обо всём договорились, ну примирение сторон, какие претензии? Но он поднял некоторые старые дела, все мои прошлые "подвиги"... Выходило где-то года на полтора-два. А он открыто говорит мне, мол, прибавь чутка к залогу, и дело закрыто. Взятку вымогал, скотина! А что мне оставалось делать?
  
  Всё сходится! Что ж, теперь нам предстоит "поговорить по душам" с немного оборзевшим легавым.
  
  Два дня мы повсюду следили за детективом Надем. Золтан предлагал ворваться в его квартиру внезапно, чтобы сразу сработал фактор испуга. Мы с Виктором возражали - можно попасть в засаду. Тогда наша сестра лишится последнего шанса на спасение.
  
  Наконец, мы тщательно продумали план нападения. Каждому была назначена определенная роль и место, где ожидать. Я слонялся по двору с небольшим чемоданчиком в руке, поглядывая на часы, как человек, который ждёт свою девушку или приятеля. Золтан зарядил наган и затаился за сараями в углу двора, а Виктор расположился на углу. Примерно в половине девятого раздался свист - это Виктор сообщил, что наш клиент приближается.
  
  Как было условлено, я подошёл к входу в подъезд. Во дворе показался детектив Надь. Он вошёл в подъезд, не обратив на меня внимания. Я бесшумно последовал за ним, сохраняя небольшую дистанцию. Ничего не подозревая, Надь отпер дверь своей квартиры, и уже шагнул через порог, как в висок его уткнулась холодная сталь нагана.
  
  - Здравствуйте, господин сыщик, - насмешливо произнёс Золтан, и ловко заломил Надю руку за спину. - Извините, что я без пригласительного билета. Но уж так хотелось вас повидать!
  
  - Чего вам надо? - вскрикнул детектив.
  
  Но Золтан крепким пинком заставил его умолкнуть. Тут и мы с Виктором вошли внутрь. Я запер входную дверь на замок.
  
  - Давай без глупостей, - приказал Золтан, - а то мы тебе живо шкурку подпортим!
  
  Продолжая заламывать руки детектива за спину, Золтан заволок его в гостиную и заставил сесть на стул. Мы с ним вдвоём прикрутили Надя верёвкой к спинке стула. В это время Виктор зажёг свет, и это вмиг вывело нашу жертву из оцепенения. Легавый завопил:
  
  - Вы с ума сошли, идиоты? Знаете, что вам грозит за нападение на государственного служащего?
  
  - Может быть, - усмехнулся я, - только вам, детектив, это уже не поможет!
  
  Я положил свой чемоданчик на стол и открыл замки. Надь с опаской наблюдал, как я достаю пачку бумаг.
  
  - Тут у меня несколько весьма любопытных документов. И все они посвящены вам, уважаемый господин Надь. Если я покажу эти бумажки вашему начальству и прессе, вам придётся сменить свой кабинет детектива на тюремные нары. Можете ознакомиться!
  
  Я сунул пару листков прямо ему под нос.
  
  - Интересно, правда? Это всего лишь копии. Где оригиналы, вам знать не обязательно. Как и то, где я достал эти замечательные факты вашей биографии.
  
  - Чего вы хотите? - сдавленным голосом спросил Надь.
  
  - Да так, сущую чепуху, - вмешался Золтан. - Ты занимаешься делом Ники Фенчи. Посмей только обидеть её - пожалеешь, что на свет родился!
  
  С этими словами Золтан с размаху ударил Надя в скулу. Тот взвыл от боли, а Золтан язвительно спросил:
  
  - Ах, вам не нравится? А мне казалось, ты именно так обращаешься с подследственными! Повторяю, посмей ещё раз тронуть Ники!
  
  Мы с Виктором тоже наградили детектива несколькими оплеухами. Это "урок" не прошёл даром. Я больше не боялся, что Ники изобьют на допросах до смерти. Под угрозой раскрытия компромата, Надь резко утихомирился. Он не только скрыл от полиции наш разговор, но и оставил Ники в покое до самого суда.
  
  ***
  
  Эрик, наконец, замолчал, решив, что больше сказать ему нечего. Я сидела, открыв от удивления рот. Теперь-то мне всё стало ясно.
  
  - Эрик, а что там с письмами Анны? Я ведь не прочла их.
  
  - О-о, знаешь, когда я увидел имя адресанта, у меня руки вспотели. Я ведь тогда, в восьмом редактировал статью о ней. У меня до сих пор в столе вырезка лежит. А там как раз говорящий заголовок: "Волчица поймана". У неё такой взгляд дикий, затравленный. Признаться, нелегко было отвечать, зная, за что она сидит.
  
  Брат прокашлялся и замолчал. В это время в помещении показался часовой в серой форме.
  
  - Время поджимает, - напомнил конвойный, войдя в барак.
  
  Время, отведённое для свидания, пролетело так быстро, что я не успела и моргнуть. Эрик не стал спорить с часовым и приготовился идти. Он ведь даже не сообщил мне тогда о том, как они "научили" следователя, как он выражался "обращаться с арестантами". И неужели Йодль, наш непримиримый противник, вдруг проявил такую человечность? Редко когда полицейские поступают не по закону, а по совести, и мне было вдвойне приятно.
  
  - Ну, всё, сестрица, давай, до скорого, - Эрик крепко обнял меня. - Как только, так сразу.
  
  - Пока, Эрик! - сквозь слёзы процедила я.
  
  - Ну что опять за сантименты, а? - рассмеялся мой братец. - Крепись, и всё будет хорошо. Мы тебя в любом случае ждём. Главное, что мы - семья.
  
  Эрик спокойно вышел и, сверившись с часами, помахал мне рукой и вскоре скрылся за воротами, провожаемый конвойным.
  
  ***
  
  Прошло несколько недель после отъезда Эрика. Жизнь в тюрьме текла своим чередом, и я даже перестала замечать, как летит день за днём. Я привыкла к несвободе, к тяжёлым работам, к часовым. Удивительно, как Анна изменилась с тех пор - стала сдержаннее и даже следить за собой начала. До этого она постоянно ходила в грязи, в саже, в пыли, словом, настоящая каторжница. Что ещё бросалось в глаза, она ревностно прятала письма, смотрела на меня, как удав на кролика. Казалось, она готова любой крысе, что заберётся в камеру, переломить хребет штырём, чтобы не изгрызла письма. В её жизни, наконец, появился смысл, а значит и надежда, что хотя бы после смерти она попадёт на волю.
  
  Я тоже часто перечитывала письма, полученные от Эрика, и записочки от сестры и братьев, вложенные в конверт. Статья "Волчица поймана" лежала среди них - свидание закончилось, когда я держала вырезку в руках, и поэтому Эрику я ее не успела вернуть. Однажды, когда я хотело перечитать последнее письмо, в котором Эрик сообщал, что вместо него навестить меня приедет Тимея, вырезка случайно выпала из пачки на пол. Анна, которая по своей привычке расхаживала взад-вперед по камере, увидела свою фотографию и, будто коршун, схватила газетный листок и впилась в него глазами.
  
  Я так и не прочитала статью, она была написана по-немецки, а я только немного этот язык на слух. Да и опасалась я читать ее при Анне, и вот...
  
  Зигель приблизилась к газовой лампе, едва освещавшей камеру. Глаза ее бегали по строчкам. Вдруг она дернулась и вскрикнула:
  
  - Это он, он! Пиявка Дитрих...
  
  Будто в смертельном ужасе она кинулась за нары и забилась там в углу, съежившись и прикрывая голову руками.
  
  - Не надо, не надо! - вздрагивая, бормотала она. - Оставьте меня, ничего я вам не скажу...
  
  Я со страхом наблюдала за очередным припадком: а мне-то казалось, что за последнее время психическое состояние Анны улучшилось. И вот опять...
  
  Глядя, как она стала раскачиваться и дергаться, я испугалась, как бы Зигель не размозжила себе голову о стену. А может, она этого и добивается, чтобы на работу не выгоняли? Но нет, руку она себе резала умышленно, а сейчас впала в ужас от этой статьи. И зачем я держала ее вместе с письмами! Надо было спрятать в другом месте.
  
  Я осторожно приблизилась к Анне и взяла ее за руку, пытаясь поднять.
  
  Она выдернула руку, но я была настойчива. Подхватив ее под мышки, я поставила Анну на ноги и повлекла к нарам, усадила.
  
  Она продолжала раскачиваться и повторяла, как в бреду:
  
  - Пиявка, пиявка Дитрих... Это все он, он...
  
  - Кто такой Дитрих?
  
  - В статье... Откуда она у тебя?
  
  - Эрик принес. Он в газете тогда работал.
  
  - Это он написал? - в ужасе воскликнула Анна.
  
  Вероятно то, что Эрик, к которому она, как мне показалось, уже прониклась теплым чувством, письма от которого были единственной ниточкой, соединяющей её с миром, написал о ней такие слова, поразило Зигель в самое сердце. И я поторопилась успокоить ее.
  
  - Нет, он всего лишь исправлял ошибки - это была его работа. Многие журналисты пишут безграмотно, а наш Эрик всегда был отличником.
  
  - Значит, не он? Правда, не он? - с надеждой в голосе спросила Анна.
  
  Я заверила ее, что в 1908 году Эрик занимался только редактированием чужих статей.
  
  Мне было очень любопытно, что же такого было в этой вырезке, от чего Анна пришла в такой ужас, и я попыталась осторожно вытянуть у нее из рук клочок газеты. Но она оттолкнула меня и прижала бумажку к груди.
  
  - Что там написано? - спросила я и объяснила: - Я ведь не читаю по-немецки.
  
  - Там про меня, про то, что я сделала... Называют меня волчицей... А сами... Они что, лучше?.. Изображают из себя добреньких... Нет добрых, нет!.. Есть равнодушные, есть хитрые, есть звери... А добрых нет, нигде!.. Может и я бы была доброй, если бы ко мне по-доброму... Дитриха расписывают, как справедливого и честнейшего человека, а он пиявка, пиявка! Присосется, всю кровь выпьет... кровь...
  
  Мне показалось, что сейчас с Анной опять случится припадок и, схватив со стола кружку с водой, я поднесла ей.
  
  - На, попей, успокойся.
  
  Когда Анна выпила до дна всю воду, я осторожно спросила:
  
  - Кто такой этот Дитрих?
  
  Анна ответила не сразу. С минуту она сидела насупившись, глядя в одну точку, и наконец проронила:
  
  - Флориан Дитрих, следователь, он моё дело вел.
  
  - А почему ты называешь его пиявкой?
  
  - А как еще? Пиявка и есть.
  
  - Он тебя бил? - вспомнила я про изверга Надя.
  
  - Где ты видела, чтоб следователи сами били? Для этого у них подручные имеются... А ты бы не удивилась, наверно... Вы, мадьяры, живодёрство с молоком матери всосали. И этот поначалу вроде как спокойно спрашивал: что, где, когда... Протокол писал. Что он узнать хотел?.. Ничего я ему не говорила. А он, как пиявка, вопьется своими глазками-буравчиками, и чувствуешь, что такой не отлипнет. И не отлипал. Я по часам на стене следила: иной раз по семь часов подряд вопросы свои каверзные задавал... А я в ответ молчок...
  
  Анна злорадно расхохоталась, а потом невольно потерла плечо. Всё-таки мне кажется, она лукавит и всё-таки дала слабину, рассказав инспектору всю историю, иначе она бы не стала так бурно реагировать на одно упоминание имени хитрого сыщика.
  
  - А потом ещё в камеру приходил. Один, без оружия...
  
  - Чего он добивался, признания?
  
  - Ему оно не сильно требовалось: улики, свидетели, и так хватало. Я просто молчала, ничего не хотела ему говорить, а они все добивались, отчего я на это решилась...
  
  Мне показалось, еще чуть-чуть, и Анна начнет говорить и я наконец узнаю, что подтолкнуло ее "поджарить", по её выражению, стольких людей, среди которых были и те, кто не сделал ей ничего плохого. Действительно, вскоре волчица, удручённая воспоминаниями, начала рассказывать мне о том, как всё было. Я же готовилась выслушивать эту долгую и тягостную историю из жизни рано повзрослевшей гимназистки.
  
  Часть II
  
  Глава 6. Пиявка
  
  На часах уже половина десятого - за окном давно стемнело. Однако время нисколько не смущало инспектора Дитриха, в очередной раз копающегося в бумагах. Он допрашивал меня уже четыре часа, и если первые дни он изображал заботливость, например, мог прекратить допрос, если чувствовал, что я устала или мне больно о чём-то вспоминать, то теперь его как подменили - этот неприметный худощавый человек ростом лишь на полголовы выше меня, сейчас зачерствел и намеревался допрашивать меня до полного изнеможения. Теперь он был глух к моим протестам - он просто, как попугай, повторял ранее заданные вопросы, да со скукой смотрел в составленные ранее протоколы. Временами его несло, и он начинал задавать откровенно провокационные вопросы. Например, вчера спросил:
  
  - Я ознакомился с показаниями Гельмута Бекермайера, вашего математика, и он рассказал, что ещё загодя предупреждал фрау Вельзер, начальницу гимназии, да и ваших родителей тоже о том, что ваши похождения приведут вас в тюрьму. Не подскажете, откуда у него возникли такие мысли? Что предшествовало этому?
  
  - Я не буду на это отвечать! - воскликнула я.
  
  - Ишь ты, - глумливо усмехнулся Дитрих. - Такая маленькая, а такая умная - уже знает, как следует допрашивать преступников.
  
  - Допрашивайте меня по форме или я отказываюсь говорить! - вновь закричала я, а Дитрих мгновенно сменил тон и, сев напротив, мягко улыбнулся и сказал:
  
  - Простите, не хотел вас задеть, - и продолжил допрос, но уже строго по уставу.
  
  Дитрих производил впечатление человека жёсткого и бескомпромиссного - легко срывался на крик, особенно в разговорах с подчинёнными. Он всегда активно жестикулировал, и при допросах начинал нарезать круги по кабинету, стараясь держать меня в напряжении, при этом никогда не забывал, о чём я молчу, что недоговариваю, и непременно старался вернуться к этой теме. Как правило, эту партию он разыгрывал в одиночку, отправляя напарника домой, после чего начинал новый штурм. Но если за долгие дни погони и пребывания под следствием нервы мои были расшатаны, то воля по-прежнему непоколебима. По сути, между нами шла открытая война. Расшатать мою психику и вынудить рассказать всю историю, стало для него вопросом профессионального самолюбия. Вот уж воистину пиявка!
  
  В свои сорок с небольшим он выглядел достаточно живо - морщин практически не видно, и хотя седина всё больше охватывала его голову, с виду ему больше тридцати пяти и не дашь. Близко посаженные тёмные глаза постоянно бегали, он точно высматривал что-то, что могло бы зацепить его внимание. Чисто выбритое лицо было очень подвижным, и Дитрих то изображал искреннее сочувствие и интерес, то презрение и безразличие.
  
  Обычно выражение его лица было максимально постным, если не сказать протокольным. Говорят, что у человека на лице не написано, кто он есть. Это явно не про Дитриха - у него-то будто аршинными буквами написано на лбу, что он - сыщик, дотошный настолько, насколько вообще могут быть следователи. Он почти всегда надевал чёрную рубашку, вообще, он постоянно носил чёрное, от чего казался ещё более угрюмым. Сложно было понять, о чём он думает, ведь он вёл себя исключительно непредсказуемо. Как-то он обмолвился, что сыщик по своей природе многогранен, и он вынужден менять образы, что и демонстрировал не раз то впадая в ярость, то в странную меланхолию. Вот уж актёр, так актёр... То, как он вёл себя в день моего ареста и как сейчас, просто небо и земля.
  
  Раз за разом я вспоминала перед очередным допросом день своего ареста. Рано или поздно эти кошки-мышки должны были закончиться, однако для меня это всё равно стало неприятным сюрпризом. Долгие скитания меня утомили, мне приходилось даже в лесу ходить, оглядываясь. У меня обострилось чутьё, я спала урывками, мне казалось, что вот-вот надо мной вырастут вооружённые до зубов полицейские. Каждый день я преодолевала огромные расстояния. Нередко я залезала в деревенские дома в поисках съестного. Чаще всего я делала это ближе к вечеру, справедливо считая, что темнота поможет мне укрыться.
  
  За долгие дни я сильно ослабла, инвентарь стал меня тяготить. Сама того не ведая, я вновь вернулась ближе к Инсбруку, но на сей раз решила сменить тактику и сделать вылазку в дневное время, когда хозяева на работе, а значит, опасность того, что меня застигнут с поличным, минимальна.
  
  Дом я выбрала практически случайно. Пробравшись с заднего двора, я осторожно открыла форточку и проскользнула внутрь, предварительно стерев следы с подоконника.
  
  На кухне я нашла солидные запасы копчёного мяса, хлеба, молока и яиц. Хозяева оказались людьми запасливыми. Таким объёмом провианта можно было целую армию голодных ртов накормить.
  
  Я уселась, обмякнув, на стуле и принялась трапезничать. "Спасибо, хозяева! - думала я. - Не дали бедной беглянке с голоду помереть". После я сгребла остатки пищи себе в рюкзак и направилась в ванную комнату. Она оказалась хорошо убрана и обставлена. Здесь бы, да помыться хорошенько!.. Нельзя - хозяева могут в любой момент вернуться и не факт, что успею убежать, не подняв лишнего шума. Так, я здесь ненадолго - умоюсь, и делаю ноги. Отмыв руки и лицо от слоя грязи, я направилась в другие комнаты, стремясь найти что-нибудь ценное. Ага, вот несколько бумажных купюр! Пригодятся. Но когда я собиралась уже уходить тем же путём, каким и пришла, тишину в доме нарушил лязг замка и шаги на пороге. Я оторопела и схватилась было за нож, но потом решила, что ещё не поздно попытаться уйти тихо, не привлекая внимания.
  
  Действительно, хозяева не догадывались о моём присутствии и я на цыпочках медленно приближалась к двери, решив, что и через парадную можно выйти. Внезапно раздался крик хозяев, очевидно обнаруживших, что на их кухне кто-то хозяйничал в их отсутствие. Тут-то самообладание меня и подвело. Я бросилась бежать и впопыхах задела обувницу, подняв шум.
  
  Я бежала так, что рисковала сломать себе ногу на каждом шагу. Хозяева истошно кричали что-то бессвязное, привлекая внимание прохожих, а я готовилась юркнуть к обрыву, за которым раскинулись обширные топи и заросли тростника, в которых легко спрятаться. Но на этот раз удача от меня отвернулась от меня. Буквально за пару шагов до спасительного поворота чья-то железная клешня схватила меня и повалила на мостовую. Это был патрульный, он мгновенно сковал мне руки за спиной и испуганно огляделся, опасаясь, видимо, что горожане могут меня узнать и линчевать прямо здесь. Разумеется, моё лицо давно было знакомо всем полицейским Тироля, брошенным на поиски "волчицы", как меня уже успели прозвать. Он один едва ли справится с целой толпой, потому он и нервничал, ожидая подмоги. На его счастье, подкрепления успели быстро и в скором времени меня увозили в участок.
  
  В отделении с меня, наконец, сняли наручники и после нескольких снимков с табличкой в руках, меня отвели в кабинет, где уже сидел довольно молодой светловолосый сыщик. Сам кабинет был довольно просторным и аккуратно убранным. На минуту мне показалось, что это обычная жилая комната. А следователь, похоже, не так давно поступил на службу - выражением лица он скорее смахивал на швейцара, чем на полицейского. Умное и открытое лицо У тех, кто поопытней, лица пресные и хмурые, все как под копирку. Наверное, здесь я и поняла, что значит выражение "протокольная рожа". Этот же явно ещё не познал всю прелесть службы в полиции. Наверняка у него есть напарник, который и обрабатывает его, как и всех новичков, притупляя все прочие эмоции.
  
  - Детектив Мартин Кляйн, - представился следователь. - Назовите, пожалуйста, полностью ваше имя, фамилию и год рождения.
  
  - М-меня зовут Анна Катрин Зигель. Родилась 13 сентября 1892 года в Инсбруке.
  
  Я говорила медленно, по складам, всё ещё не веря в реальность происходящего. Наверное со стороны я выглядела, как загнанный зверь, когда Кляйн зачитывал мне обвинительное заключение. Читал монотонно, стараясь не сбиваться, как будто отвечал то, что зубрил накануне экзамена.
  
  - Ваше отношение к обвинению? Признаёте себя виновной полностью, частично, или не признаёте? - спросил он всё тем же безэмоциональным тоном.
  
  - Полностью, - ответила я.
  
  Кляйн проводил стандартный, во многом шаблонный допрос. Он будто наизусть учил всё, что следовало спрашивать у арестованных в первую очередь. Похоже, из него уже сделали робота.
  
  Следователь наблюдает за мной. Моя вина всем очевидна и давно доказана показаниями свидетелей и выживших, не говоря уже о том, что я не пыталась скрыть следы преступления. Дело можно закрыть и направить в суд хоть сейчас, но следователь не спешит - практика ещё не превратила его в бездушную машину, соблюдающую букву закона. Должно быть, он хочет понять меня, выяснить побуждения, и что послужило толчком к совершению этого чудовищного преступления, благодаря которому меня окрестили волчицей. Но это задача трудная, особенно для молодого и ещё зелёного сыщика, а вот поднаторевший вампир, коим наверняка являлся его напарник, шаг за шагом вытягивал бы из меня признание, наблюдая за мимикой и жестами. Краснею или бледнею при упоминании каких-то деталей? Ага, вот паззл складывается! Запинаюсь и путаюсь в показаниях - ещё лучше, значит надо активно лить воду на эту мельницу, а уж чтобы составить целостную картину, все средства хороши. И ведь не придерёшься - следователь просто выполняет свою работу, добиваясь поставленной цели всеми доступными методами. Он всего лишь слуга закона, и не его вина, что судопроизводство похоже на инквизицию.
  
  - Вы осознаёте, что лишили жизни более сорока человек? - спросил Кляйн, оценивая при этом, не сумасшедшая ли я.
  
  - К сожалению, я в здравом уме, - ответила я. - Я полностью осознавала свои действия и последствия.
  
  Кляйн аж присвистнул, очевидно обескураженный таким лёгким признанием, словно обвиняемая сама идёт на эшафот, как на праздник, не пытаясь при этом как-то выгородить себя, представить жертвой обстоятельств, свалить всё на случайные совпадения. Так ведут себя только те, кому больше нечего терять. Я была как раз из таких.
  
  - Вы раскаиваетесь в совершённом преступлении? - Кляйн быстро взял себя в руки, однако напряжение на его лице было заметно.
  
  - Категорически нет, - ответила я. - В этом просто нет смысла. Прощения мне всё равно не будет, а живой я из тюрьмы не выйду.
  
  - И всё-таки, - голос Кляйна звучал уже твёрже. - Если бы у вас была возможность вернуться во времени назад, вы бы отказались от выполнения задуманного? - будто бы невзначай спросил следователь.
  
  Он попал в цель, и меня точно прорвало. Я была готова выговориться, дать волю эмоциям, лишь бы избавиться от того душевного груза, всей той боли и безнадёги, тяготившей меня все эти годы.
  
  - Человек имеет полное право отстаивать свою честь. Как думаете, что чувствует зверь в окружении гончих? Шаг влево - загрызут, вправо - тем более. Знаете, что это такое? Это отчаяние. Безысходное, тупое отчаяние обречённого на одиночество человека. Человека, который не ощущает рядом с собой дыхания других людей, их тепла, и вынужден быть сам по себе. Я защищалась, как могла, иного выбора у меня просто не было.
  
  Кляйн вновь оглядел меня с ног до головы. Должно быть, он думал, как можно трактовать мой ответ. Я помаленьку сдаюсь или пытаюсь заболтать его? В этот момент за дверью раздался шум и голоса, на которые отвлеклись и я, и Кляйн. За дверью кто-то оживлённо беседовал, но я не вникала в подробности. Через секунду дверь открылась, и на пороге возник другой следователь. Пожав Кляйну руку, он снял пальто и обратил внимание на меня.
  
  - Как поживает твоя гостья, Мартин?
  
  - Да вот, - буднично ответил Кляйн. - Жива и здорова.
  
  - Рад за неё, - равнодушно бросил он. - Меня зовут Флориан Дитрих, я тоже назначен вести ваше дело, - представился инспектор. - Вы будете давать показания?
  
  - Ну... Вы и так всё знаете, - отнекивалась я, а инспектор, хрустнув пальцами, принялся терпеливо объяснять:
  
  - По закону мы обязаны помимо свидетелей и потерпевших, допросить и обвиняемого по делу. Вы не возражаете, если я закурю? - спросил вдруг Дитрих, достав из кармана коробочку с папиросами.
  
  Я в ответ отрицательно замотала головой и инспектор, удовлетворившись ответом, закурил. То, что он заядлый курильщик, понятно было ещё тогда, когда меня привели в кабинет - в воздухе витал стойкий запах табака. Первый допрос был достаточно утомительным - я просто рассказывала все обстоятельства дела, а Кляйн составлял протокол. Должно быть, он у Дитриха кто-то вроде мальчика на побегушках. Вряд ли такое кровавое дело станут доверять молодому и ещё зелёному во всех отношениях сыщику, потому его назначили напарником Дитриха, называвшего себя, возможно, небезосновательно, лучшим сыщиком Тироля.
  
  Наконец, когда Дитрих решил, что больше он ничего от меня не добьётся, покосился на дверь и спросил:
  
  - И напоследок: вы согласны показать завтра на следственном эксперименте, как вы совершали преступление?
  
  - Согласна, - бездумно ответила я, и когда я поставила подпись под протоколом, меня увели обратно в камеру.
  
  На следующий день Дитрих распорядился организовать выводку на место преступления и провести следственный эксперимент. Он всё-таки не отказался от этой рискованной затеи, зная, как ко мне относятся в Инсбруке.
  
  Когда жандарм доложил ему, что опасается стихийных действий горожан, и для обеспечения надёжной охраны, придётся снять часть патрульных, Дитрих вскочил и буквально закричал своими лающими интонациями:
  
  - Если мы из-за каждого преступника будем менять график, всё вообще полетит к чертям! Вот что, Франц, следственный эксперимент будет! Твоя же задача выставить оцепление. Если кто попробует пройти - пусть пеняет на себя.
  
  Умей я шевелить ушами, я бы непременно прижала их к голове, как это делают собаки при испуге. В этот момент он очень походил на Божену Манджукич, мать Сары Манджукич, моей одноклассницы. Одной из немногих, с кем я ладила. Её мать была вспыльчивой женщиной и легко могла сорваться на крик практически по любому поводу. Вот и инспектор в тот день выглядел раздражённым. Со встретившимися ему журналистами он был немногословен, лишь заверил, что никаких комментариев не даст, после чего довольно грубо сказал:
  
  - Проваливайте! - а когда мы отдалились от назойливых репортёров, он потёр нос и фыркнул: - Ишь, налетели, стервятники.
  
  Когда мы ещё ехали на место преступления, он, как ни в чём не бывало, делился с напарником своими мыслями:
  
  - Ты ж читал, что они там про меня теперь пишут? Наперебой хвалят мой талант, дескать я изловил волчицу, державшую в страхе Инсбрук несколько дней. Чуть ли не заискивают. А вспомни, что пару дней назад про меня писали? Столько желчи на меня ещё никто не лил.
  
  - Меньше бы вы газеты читали за работой, - отвечал его полноватый напарник.
  
  - Моя б воля, - инспектор покосился на дверь. - Запретил бы общение с этими писаками.
  
  Усталый и раздражённый инспектор, однако, на следственном эксперименте был весьма энергичен. Стоило нам выйти из зарешеченной кареты, Дитрих глазами обвёл всех нас - полицейских, своего напарника и меня, и объявил во всеуслышание:
  
  - Проводится следственный эксперимент по проверке показаний обвиняемой Анны Катрин Зигель 1892 года рождения непосредственно на месте преступления. Обвиняемая, вы подтверждаете ранее данные вами показания?
  
  - Да, - ответила я, опустив взгляд на запястья, которые теперь украшали наручники.
  
  - Вы согласны показать, как вы совершали преступление?
  
  В этот раз вновь последовало равнодушное "да", после чего инспектор начал осыпать меня уточняющими вопросами.
  
  - Так, как вы пробрались непосредственно в здание? Через парадную, через чёрный ход или через окно?
  
  - Через окно, - ответила я. - Вон там, на втором этаже. С задней стороны... Ну, влезла по трубе.
  
  Дитрих распорядился приставить к стене лестницу, чтобы я показала, откуда всё началось, при этом не забыл послать ещё двух караульных на второй этаж, чтобы я не сбежала. Заметив, что в наручниках мне будет неудобно взбираться, он лично снял их, зная, что я всё равно убегать не стану. Меня либо полицейские пристрелят, либо горожане растерзают. Выбор невелик. Самоуверенность инспектора поражала - он чувствовал себя настоящим хозяином положения, создавалось впечатление, что он никогда не признаёт свою неправоту, а подчинённые у него ходят по струнке, не осмеливаясь нарушить даже глупых и ошибочных распоряжений. Мне он казался просто демоном. Ещё утром, перед входом в его кабинет, я слышала, как он разговаривал со своим напарником:
  
  - А что, эту упырину повезут в кандалах или как? - спрашивал довольно молодой сыщик Мартин Кляйн.
  
  - А чего её бояться? В тюрьме она ничего никому не сделает, - Дитрих был непрошибаем, просто кремень.
  
  - Да на ней же сорок трупов! Сорок!
  
  - Сорок три, Мартин, сорок три, - поправил инспектор своего напарника.
  
  Действительно, водосточная труба оказалась довольно прочной и тогда выдержала мой вес, хотя могла бы прогнуться и даже сломаться. В тот день я не пошла на занятия, и твёрдо решила выполнить задуманное.
  
  Родители, ни о чём не догадываясь, разбудили меня в привычное время. За завтраком я всё ждала, когда же они уйдут, для меня лишние вопросы были равносильны шапке, что горит на воре. В школу я шла неспешно, считая каждый шаг, надеясь растянуть время, и где-то на полпути свернула в проулок. Домой я вернулась тайком, опасаясь, что соседи меня заметят, хотя они тоже по своим делам давно разошлись. Беспокоиться мне было не о чем. Дома я просидела где-то до полудня, долбя ножом стену своего шкафа.
  
  - Вы за всё ответите, за всё... - приговаривала я.
  
  Если бы всё можно было списать на помутнение рассудка... Но нет, я была в здравом уме, оттого и помнила всё до мельчайших деталей. Тот короткий миг, сделавший меня победителем.
  
  В коридоре на втором этаже мне встретились две гимназистки лет двенадцати. Позже я узнала, что их зовут Ева Гюнст и Симона Вильхельм. Судя по их разговору, они опоздали на урок. Сперва я опешила - появление нежеланных свидетелей никак не входила в мои планы. Прятаться уже было поздно, да и девочки меня заметили.
  
  - А, добрый день, - поздоровалась я, хищно улыбнувшись.
  
  Они меня явно не узнали - я была одета в плащ с капюшоном, скрывавшим моё лицо.
  
  Ева и Симона сами опешили, не зная, что предпринимать. Я же взяла инициативу в свои руки и вскоре схватила Симону за горло и, угрожая ножом, прошипела:
  
  - Тише, тише, девочки. Не кричите, будьте паиньками, и всё будет хорошо.
  
  Но Ева и Симона даже и не подумали, что можно начать звать на помощь, что прервало бы всю резню в зачатке. Но похоже, страх парализовал их настолько, что они и не подумали что-то предпринять, а пошли со мной, как агнцы на заклание. Я провела обеих в уборную, где, закрыв дверь, мгновенно перерезала Симоне горло. Потом настала и очередь Евы. Она, похоже, тоже не успела опомниться, когда я буквально проткнула её ножом. Это были первые жертвы.
  
  "Эх, девочки, не опоздай вы на урок, может и в живых остались бы", - с некоторым сожалением подумала я.
  
  Вот теперь всё и выглядело так, словно волчица ворвалась на скотный двор и режет безнаказанно телят.
  
  - ...в коридоре было многолюдно, - продолжала я свой монотонный рассказ, расхаживая в сопровождении полицейских. - Ну, там потом один человек мне навстречу вышел... Я его ударила...
  
  - Так, уточните-ка, Зигель, чем вы наносили удары?
  
  - Ножом, - был ответ.
  
  - Ножом... Хорошо, каким ножом?
  
  - Охотничьим.
  
  - Так... Как вы наносили удары?
  
  Заметив мой ступор, он вызвался объяснить:
  
  - Ну, вот я стою, на мне покажи!
  
  - Ну... Раза три, - я проделала рукой движения, указывая, как и куда я ударила незнакомца.
  
  - Били наотмашь или целенаправленно?
  
  - Ну... В шею.
  
  - Так, с какой целью вы нанесли удары?
  
  - Убить, наверное...
  
  Всё выглядело, будто суфлёр подсказывает забывчивому актёру его реплики - я вела себя заторможено, выглядела местами даже глуповатой, а он будто уже знал полную картину преступления, и теперь лишь ждал, когда я подтвержу его догадки и знания. Не был исключением и этот пасмурный ноябрьский день.
  
  - Так, Зигель, может всё-таки продолжим разговор? Я сравнил протоколы допросов вас и ваших знакомых, и я нашёл много нестыковок. Почитайте, вот протоколы допроса ваших одноклассниц, я думаю, вам есть, что сказать по этому поводу.
  
  Придётся читать - всё равно он не отстанет. Я взяла в руки сшитые листы и только начала вчитываться, в кабинет постучали.
  
  - Ну что там опять? - начал раздражаться Дитрих, вертя в руках коробку с папиросами. - В чём дело, Вольф? - спросил он у полицейского.
  
  - Можно вас на пару слов?
  
  - Ладно, - ответил Дитрих. - Только долго не смогу.
  
  Он поднялся из-за стола и вышел, оставив только конвойного, чтобы присмотрел за мной. Показания выживших одноклассниц были весьма однообразны - они практически не упоминали о том, кто и как мешал мне жить. Как-то резко они память потеряли! Ну да, Хильда Майер и Марен Кюрст мертвы, с них уже не спросишь. Но вот предпоследний протокол, где значилось имя Симоны Кауффельдт, меня насторожил: Симона слыла в классе ученицей порядочной, не конфликтной, всегда говорила открыто и прямо о том, что видела и что знает.
  
  "...Анна была тихой, забитой. С тринадцати лет стала учиться хуже, пропускала уроки, в жизни класса не участвовала. Её задевали постоянно. Могли просто подшутить, а могли и травлю устроить. Она отчуждалась сильнее и сильнее, ходила сама по себе, пока не познакомилась с Сарой Манджукич. Та уже подмяла под себя и Милу Гранчар, они уже трое стали, как настоящие волчата - их в коллективе будто вообще не было. Сара и Мила между собой громко на хорватском разговаривали, а то, что урок или кому-то не нравится, им плевать. Зигель вроде дружила с Сарой, даже в гости к ней ходила..."
  
  Я чувствовала, как меня пробирает дрожь, ведь я вновь пережила всё, что было со мной в школе - Мила и Сара были единственные, кто относился ко мне по-человечески, но им я стеснялась выговориться, им может и не понравиться быть жилеткой для меня. Да и плакаться кому-то я не привыкла - всё равно поддержки ждать не от кого. С годами замкнутость лишь усиливалась, и я даже родителям почти ничего не рассказывала. Впрочем, Мила могла понять меня и без слов. Фактически, я примерила её шкуру. В младших классах Гранчар часто терпела издёвки и насмешки со стороны сверстниц. В классе слыла лентяйкой, едва выезжающей на тройках. Когда её учитель о чём-нибудь спрашивал, она впадала в ступор и стояла, закатив глаза и чуть приоткрыв рот, силясь вспомнить хоть что-то. Неудивительно, что её считали непроходимо тупой. Я чувствовала, что Мила может учиться лучше, если бы сама того хотела. Как раз когда к нам в класс пришла Сара Манджукич, Мила приободрилась и подтянула многие предметы, кроме тех, где она была откровенным профаном.
  
  Сейчас я держала руках протокол допроса Сары Манджукич. Меня моментально бросило в пот - Сара ничего не утаивала, она буквально вывалила перед Дитрихом все факты:
  
  "...Отношения - хуже некуда. Ей просто прохода не давали, просто издевались только за то, что она вообще жива. Когда мы собирали на подарок классной даме, кто-то украл копилку, а они, не разобравшись, обвинили Анну. Обступили её, а потом Хильда вцепилась ей в волосы, вырвала целый клок, Анна расцарапала ей лицо.
  
  Вопрос: Чем она расцарапала ей лицо? Насколько сильно?
  
  Ответ: Шилом. Крови было столько, что на полу пятна остались. Она хотела потом остальных порезать, сама уже в истерике. Она ударить кого-то могла только при помутнении рассудка. Тогда её довели до срыва..."
  
  Показания Сары были исчерпывающими, она-то и охарактеризовала Хильду Майер именно так, как всё было на самом деле. Майер привыкла быть лидером в коллективе, ещё в начальной школе она активно старалась подмять под себя остальных. Тех же, кто не признавал её лидерство или пытался оспорить положение, она безжалостно травила, подключая и остальных. От неё пострадала даже Сара Манджукич (даром, что обычно в обиду себя не даёт).
  
  Я сидела, закрыв лицо руками, и даже не заметила, как ко мне сзади подкрался Дитрих.
  
  - Вы чем-то расстроены? - спросил он теперь уже бархатным голосом, точно змей-искуситель. - Как я и думал, показания свидетельницы Манджукич вас задели. Вы ведь общались хорошо, даже могли с ней откровенничать. А она теперь следствию рассказала много всего интересного. Мы с вами обязательно поговорим ещё, вспомним всё, что было.
  
  Я молчала, стараясь не смотреть ему в глаза. Но инспектор, не удостоившись ответа, продолжил:
  
  - Опытный сыщик тонко чувствует человека - вот вы сейчас наверняка думаете, что "эта протокольная рожа меня не разговорит", но вы ошибаетесь - сломать молчаливого преступника для меня так же просто, как и карманные часы. Так что подумайте перед сном: разумно ли дальше отпираться? Я ведь всё равно узнаю.
  
  Впрочем, он если уже не знает всех деталей, то наверняка догадывается обо всём, что случилось. Вот и теперь он вновь поднял вопрос моего тайного визита на кладбище:
  
  - Не хочешь говорить? Что ж, видимо, мне пока не суждено завоевать твоё доверие. Но это объяснимо - лишение свободы пагубно сказывается на душевном состоянии. Тем более трудно доверять тому, кто этой свободы тебя и лишил. Но таков закон, увы... - Дитрих сделал паузу, закурил и после первой затяжки продолжил: - А что же ты делала на кладбище? Я знаю, преступники любят возвращаться на место преступления. Такой феномен трудно понять даже нам, сыщикам, а ведь мы работаем с этой категорией общества. На данный момент этому можно найти несколько объяснений, - инспектор стал загибать пальцы свободной руки. - Полюбоваться на плоды своего труда - это раз, проверить, все ли улики уничтожены - это два, узнать, не обнаружила ли полиция чего - это три. А вот с тобой что делать? Улик было предостаточно - это и сами выжившие, и свидетели. Да и ты сама не пыталась замести следы. Что же заставило тебя вернуться? Боюсь, тут речь о косвенных уликах, которые найти я могу только у тебя в голове, голубушка. Я не верю, что человек просто так превращается в волка, особенно ребёнок. Сколько было таких, как ты, которые мечтали о кровавой расправе, но отказывались от выполнения задуманного... Они не хотели брать грех на душу. Ты была одной из них, всё не решалась, но вот чаша терпения переполнилась снизу доверху. И у тебя наверняка была последняя капля. Я знаю, у тебя был сильный толчок, - инспектор повысил голос, чем заставил меня напрячься ещё больше. - Случай, который стал для тебя сильным потрясением, и я больше чем уверен, что ты перенесла что-то ужасное, отвратительное, чего не каждая здоровая уравновешенная женщина выдержит, не говоря уже о неокрепшей душе волчонка, вроде тебя.
  
  Дитрих метко бил в цель, и я почувствовала, как меня пробирает липкий, промозглый до костей ужас. Проницательный сыщик намеренно говорил полунамёками, избегая прямой речи, чем только усиливал страх. Он как паук, поймавший муху в сеть. Я вся дрожала, пальцы немели. Кажется, я напоминала ледышку.
  
  - Что с тобой? - встрепенулся Дитрих. - Ты побледнела... Воздуха, свежего воздуха! - он приоткрыл окно в кабинете. - Ну что, тебе лучше? Ну как, есть ли смысл дальше молчать, фройляйн Зигель? Ты бы и рада была выговориться кому-то, но вот кому? Ты ведь и родителям не доверяла, а о том ужасном потрясении, что толкнуло тебя на преступления, говорить решается не каждая, опасаясь быть непонятой, либо заново пережить это. Я бы и врагу не пожелал, чтобы такое случилось с его сестрой или дочерью. Это чувство безнадёги, что испытал бы он сам и его дочь, жена, сестра... Беспомощность что-либо изменить, бессильная злоба... И первые часы ты испытываешь ощущения нереальности происходящего, чувство, что вот-вот кошмарный сон закончится и ты проснёшься более-менее свежей, не считая тяжести на сердце. Ах, если бы!.. Но нет, милая, это явь! Тяжелейшее для любой женщины потрясение стало и твоей реальностью.
  
  Тут я не выдержала и разрыдалась, схватившись за голову.
  
  - Не надо, не надо! - кричала я. - Оставьте меня в покое, ничего я вам не скажу...
  
  Но Дитриха нисколько не смутило моё состояние. Он продолжал выпивать из меня все жизненные силы.
  
  - Я ведь говорил о чём-то подобном с вашими родителями. Они и в мыслях не допускали раньше, но я настоял, и им пришлось поделиться со мной сведениями касательно ваших скелетов в шкафу. Но о главном вы умолчали, фройляйн. А когда я им напомнил о своих догадках, они как-то даже странно отреагировали. Йозеф и Катрина сами по себе люди не очень-то общительные, а когда я стал невольно давить на больное, они и вовсе были в шоке. Видимо поняли, что потеряли свою дочь, что дали ей переродиться в оборотня.
  
  - Прекратите! - я закричала так сильно, что несколько обеспокоенных полицейских даже заглянули в кабинет. - Вы не человек, вы демон!
  
  - Не спорю, милая, не спорю, - всё так же глумливо и с подхихикиванием ответил Дитрих. - Ты становишься правдивее, чем раньше. Впрочем, подумай на досуге, стоит ли отпираться. Ты ещё какое-то время просидишь в камере, может даже поищешь, за что бы зацепить простыню или любой другой предмет, годящийся для того, чтобы привести свой смертный приговор в исполнение. Я такому исходу бы не удивился. Но надеюсь, у тебя хватит ума жить и не делать глупостей.
  
  Он встал и, подозвав стоящего за дверью унтер-офицера, скомандовал увести меня обратно в камеру.
  
  Улёгшись на тюфяке, я всё старалась отогнать от себя непрошеные мысли. Дитрих метко бил в цель, и то, что показания Сары Манджукич он дал мне прочесть лишь в последнюю очередь, наводило на мысль, что это не случайно - он всё знал давно и лишь ждал, когда я сама расскажу ему. Представляю уже, как он допрашивал моих родителей. Он наверняка довёл обоих до нервного срыва. То, что ломать человеческую душу он умеет в совершенстве, я уже убедилась. После каждого допроса я чувствовала себя опустошённой, из меня точно выкачивали все силы. Такая пытка была куда хуже физической - там ты просто стиснул зубы и молчишь, пусть даже на тебе живого места не осталось, а опытные волки действуют куда изощрённее - они стараются довести человека "до ручки", выискивая слабые места в душе и запуская туда свои острые когти. Это не человек, это вампир. Он не упускает ничего, что могло бы ускорить развязку, и я, оставаясь наедине с собой, с ужасом осознавала, что меня надолго не хватит.
  
  Тяжёлый сон пришёл ко мне практически сразу. В последние дни я спала без сновидений, и если в первые два дня после ареста мне снился сам пожар, а потом - кладбище и траурная церемония, за которой я наблюдала, притаившись в кустах, то теперь - чёрная пелена. Я не собиралась каяться и просить пощады - это просто бессмысленно, когда за душой десятки трупов, оттого я быстро смирилась с положением, и тягостное ожидание смерти стало моей каждодневной привычкой. Возможно, потому я и отказывалась от еды вот уже два дня подряд то ли от сильной подавленности, то ли от желания ускорить естественную кончину.
  
  Внезапно в ночи раздался лязг замка, и в камеру вошли конвойные. Меня растолкали быстро, и не успела я опомниться, как на голову надели мешок. Я пыталась спросить, что тут происходит и куда мы идём, но никто не ответил. Мне пришлось слушать лишь команды сопровождающих меня полицейских и смиренно идти. Неужели меня уже на виселицу ведут? Сердце тревожно забилось, ведь как ни тошно мне было жить, умирать, как оказалось, ещё тяжелей. Мало того, теперь меня просто закопают, как в скотомогильнике, и я после смерти останусь здесь.
  
  Однако, суда ещё не было, хотя следствие наверняка будет коротким. Может меня уже в конце этого года осудят.
  
  Всё, что я могла разобрать, это цокот лошадиных копыт по мостовой, а затем - гудок локомотива поезда. Меня куда-то увозили, но куда, я не могла разобрать. Лишь когда спустя некоторое время с моей головы наконец сняли мешок, я поняла, что нахожусь просто в другой тюрьме. Камера эта была чуть теснее той, в которой я сидела в Инсбруке, а сквозь зарешеченное окошко открывались уже другие виды. "Зачем я здесь?" - думала я, присаживаясь на нары. Действительно, кому потребовалось увозить меня куда-то вдаль? По правде сказать, мне уже было всё равно, где сидеть - в Инсбруке, в Вене, или где-то вообще в другой стране, ведь от этого ровным счётом ничего бы не изменилось.
  
  Поспать толком мне не удалось, опять то шаги, то ветер мешают заснуть. Привыкнуть к новому месту было не так просто. Я метнулась к двери и позвала конвойного. Тот с безразличным видом спросил, в чём дело. Он спал на ходу, оттого отвечал сухо.
  
  - А когда ужин будет? - спросила я, ощутив, что ужасно голодна.
  
  - Ужин ты уже пропустила. Жди теперь завтрака, - ответил сонный часовой.
  
  - А где я?
  
  - В тюрьме, - последовал ответ.
  
  - Да знаю. Какой хоть город?
  
  - Ну, Вена, - ответил он, глядя на меня исподлобья, и я решила больше его не беспокоить.
  
  Тот факт, что от назойливого инспектора я на время отдохну, не мог не радовать. Потихоньку ко мне закрадывались догадки относительно столь резкого переезда - в Инсбруке всерьёз опасались за то, что я не доживу до суда - гарантий, что до меня не доберутся, нет. А здесь, в Вене, за мою безопасность можно ручаться.
  
  Я с ногами влезла на нары и, закрыв глаза, вновь прокрутила в голове события минувших дней. Я отчётливо помнила, как с наиграно-беспечным видом Дитрих разгуливал по лесам, словно провоцируя меня на атаку. Человеческую душу он знал неплохо, и, похоже, получал удовольствие от этой игры в охоту на человека - ту самую, где охотник и дичь могут в любой момент поменяться местами. Он упустил меня тогда, когда я наблюдала за траурной церемонией, но с поражением мириться был не намерен. Его исключительному упорству можно было лишь позавидовать. И вот когда со мной не сработал метод тарана, он теперь взялся меня по-иному допрашивать, приберегая каверзные вопросы на закуску.
  
  О, Господи! Почему я всё время думаю именно о нём? Как ни старалась я выкинуть из головы этого изворотливого полицейского, не получалось. Он как заноза в мозгу.
  
  И в этот момент перед глазами у меня вновь пронеслась вся жизнь, начиная с самого детства. Я будто растворилась в воспоминаниях, всё дальше и дальше уходя от серой реальности.
  
  Глава 7. Чёрный август
  
  В раннем детстве всё было безоблачно. Я всегда считала, что мне повезло родиться в таком красивом и тихом городе, как Инсбрук, сохранивший в себе первозданную красоту. Здесь любой, глядя на старые, точно сошедшие с картин, здания, подумает, будто время остановилось, и даже через сотню лет тут ничего не изменится.
  
  Город был маленький, всё здесь, как на ладони. За короткое время можно было без труда добраться до окраин, откуда открывались живописные долины, густо покрытые лесами. Вдали синеют очертания гор, и ранним летним утром можно видеть курящиеся вершины австрийских Альп. Свежий воздух здесь мгновенно пьянит надышавшихся смогом горожан, потому часто по выходным многие жители оставляют свои дома, стремясь провести время на природе.
  
  Зверей, однако, тут не много - они редко селятся рядом с городскими кварталами, лишь изредка в город забегают лисы, да еноты, стремясь найти на помойках что-то съестное. А зимой и белки-попрошайки заглядывали к нам и казалось, отвыкли от привычных им орехов.
  
  Семья была маленькой, я была единственным ребёнком. Ни братьев, ни сестёр у меня нет. И теперь уже вряд ли будут. Даже если у нас ещё родится кто-нибудь, вряд ли это сможет как-то разбавить мою жизнь. Допустим, когда мне семь лет, им - нисколько. С ними нельзя толком поиграть. А когда им будет столько лет, сколько мне сейчас, я уже совсем взрослой тётей стану, и то, что радовало меня в раннем возрасте, станет чуждым взрослой уже девушке. Вот если бы они были моими ровесниками... Иногда я играла с соседскими детьми, и у некоторых как раз были братья или сёстры. Но все они, как один, жаловались на то, что никакого сладу нет - если сестра или брат старше, то непременно поучают, считают себя умнее, а с ними разговаривают, как с дурачками, если же братья или сёстры младше, то абсолютно перестают воспринимать, капризничают, а родители нередко потакают им, выставляя виноватыми старших, даже если это в корне не так. Зато жизнь с маленькими сорванцами не такая скучная, это уж точно. Мне же в те дни, когда я не хотела или не могла гулять, приходилось заполнять всю пустоту дома любыми доступными занятиями, будь то рисование или чтение. Рисовать я не умела и выходило у меня так, что впору пугать капризных детей. Как-то мама, не узнав на рисунке дикобраза, решила, что я нарисовала выдуманное животное. Я сначала обиделась, но потом стала сама то клыки пририсовывать, то крылья, то с десяток глаз на лоб. Впрочем рисование мне в какой-то момент надоедало и я, помаявшись от безделья, искала, что бы почитать. Некоторые книги я перечитывала несколько раз подряд и они не переставали мне нравиться, а некоторые бросала на самой середине.
  
  Было у меня ещё и другое увлечение: строить самой себе рожи. Бывало, возьму я зеркальце, открываю все три створки, а оттуда на меня с любопытством таращатся три совершенно одинаковые девочки с круглыми лицами, светло-серыми, почти прозрачными глазами и тёмно-каштановыми вьющимися, и оттого непослушными волосами. Я воображаю, будто это мои сёстры.
  
  Существует поверье, что немцы все, как один, белобрысые, что конечно же не так. Говорят, девочки чаще похожи на матерей, я же лицом больше походила на отца. Он коренастый мужчина довольно высокого роста с ярко выраженными южными чертами лица. Кажется, у него в роду были болгары, а может и итальянцы. Мама же куда больше соответствовала картинному образу немцев - светловолосая круглолицая женщина небольшого роста с голубыми глазами.
  
  - Привет! - здороваюсь я со всеми тремя отражениями, и девочки приветливо кивают мне, а потом начинают строить рожицы.
  
  Можно, конечно, ещё и высунуть язык, провести им по губам справа налево и обратно, можно даже попробовать дотянуться кончиком языка до носа, или выполнить такое шуточное задание - высунуть язык и дотронуться до лба. Мои двойники сделают то же самое, но это ведь неинтересно! Вот если бы я закивала "Да, да!", а которая-нибудь из зеркальных девочек отрицательно замотала бы головой, или другая из них засмеялась бы, когда я не смеюсь, а третья вдруг обидевшись на что-то демонстративно отвернулась, а то и вовсе бы ушла. Осталось бы нас двое, а третья? Почему она не отражается в зеркале? Неужели она - вампир?
  
  Куда интереснее наблюдать за своим отражением на выпуклой поверхности кофейника. Вот там получается порой смешно - моё отражение и так искривляется, и сяк, получается просто уродливая карикатура на саму себя. Мама, как обычно, портила всю игру.
  
  - Анна, сколько тебе лет уже? - спрашивала она со смесью иронии и раздражения. - Кривляешься, как мартышка.
  
  - Мне скучно, - бурчу в ответ я.
  
  - Пошла бы, да погуляла.
  
  - Не с кем, - со вздохом отвечала я и, дождавшись, пока мама выйдет, вновь начинала строить своему отражению рожи.
  
  Я хоть и была достаточно подвижной, порой лень брала своё и я валялась на диване, но не по причине плохого самочувствия или усталости, а просто так. Я считала себя лентяйкой и временами старалась это демонстративно подчеркнуть.
  
  Мы не бедствовали, всего у меня было в достатке. Родители много работали, и оттого времени на меня им не всегда хватало. Но в те короткие мгновения, когда они были свободны, у нас дома царила настоящая идиллия.
  
  Я помню нашу семейную поездку в Мюнхен в девяносто девятом. Наша семейная фотография рядом с часовой башней, всё время висела в рамке в гостиной.
  
  О своей исторической родине отец мог рассказывать часами. При этом он как-то не особо любил упоминать своего отца, то есть, моего дедушку, поскольку отношения у них были не очень. Возможно, только благодаря мне они не утратили связь окончательно. При мне они старались не выяснять отношения, но напряжение всё равно ощущалось.
  
  Часто летом я коротала время в гостях у дедушки где-то в захолустье. От местного полустанка приходилось идти ещё добрых минут сорок. Сама деревня затерялась среди гор и лесов. Но затерялась не совсем - здесь немало развилок, выводящих на главную дорогу, ведущую в Инсбрук, есть отсюда и объездные пути в Вену. Здесь вечера настолько тихие, что любой шорох было слышно за многие шаги.
  
  Дедушка жил уединённо с тех пор, как ушёл в отставку. Он повидал всякой жизни - был сдан в рекруты, и прослужил в армии свыше двадцати лет. Я помню его фотографию в нашем альбоме, где он запечатлён в парадном мундире и с орденами. Он признался однажды, что хотел внука, но родилась я. Впрочем, его это не смущало. Он часто вспоминал былые времена, но пожалуй, самым ярким его воспоминанием был семидесятый год, как он бил французов в Седане, и как они позже триумфально вернулись в Берлин.
  
  - Там такой был лес поднятых рук, - говорил он. - Что в глазах начало рябить - идут вереницей, руки подняты, а мы только успевай их прогонять через строй. Они метались, бились, как мухи о стекло. Но мы быстро зажали их в клещи и крепко всыпали! Всю французскую армию одним махом смели.
  
  На старости лет он стал ворчливым, чем-то вечно был недоволен. Оттого он часто пререкался с моими родителями, в основном о том, как следует воспитывать детей. Он мог припомнить что угодно, при этом он был недоволен тем, что его сын не пошёл по его стопам. Часто отцы желают, чтобы их дети достигли того, чего не смогли они сами. Вот и дедушка в своё время пытался подняться из грязи в князи. Я уверена, что получи он образование, непременно достиг бы невиданных высот. Разумеется, недоучившемуся крестьянину крайне сложно было достичь высокого звания, оттого дослужился он лишь до младших офицерских чинов.
  
  Неудивительно, что он по сей день вспоминает семидесятый год, как самое яркое событие его жизни. По его словам, он на войну с французами сам просился, прибыл в числе первых, считая, что его охотничьи навыки помогут на фронте. Сперва его не хотели отправлять на войну, ссылаясь на то, что он числится в резерве, но дедушка был не из тех, кто сдаётся на полпути или заискивает перед начальством. Он настоял, и командиры невольно уступили. "Я ж не в тыл прошусь", - настаивал он.
  
  Наверное, он был бы счастлив, родись у него внук, всё-таки военная служба - это чисто мужское ремесло. Но это не умаляло моего интереса к рассказам дедушки. Он действительно умел заинтересовать своими историями. Мог он и присочинить, отчего земляки иногда посмеивались над чудаковатым баварцем.
  
  Я довольно рано взяла в руки оружие. Пока я была в гостях, я часто училась стрелять из ружья.
  
  - Главное - правильно держать, - говорил дедушка. - Приклад плотно к плечу прижми, а то отдача будет такая, что упадёшь.
  
  На первых порах действительно у меня постоянно на плече красовался синяк, я всё никак не могла научиться правильно держать оружие, да и мазала я ощутимо. Но дедушка постоянно подбадривал меня:
  
  - Я тоже не сразу научился стрелять. В здоровую косулю не мог угодить. Здесь практика нужна. Зато я потом, в семидесятом, шагов с четырёхсот французского наводчика подстрелил. Навскидку стрелял. Ты не смотри, что девчонкой родилась - не знаешь ведь, что тебе пригодится в жизни. Так что не зарекайся.
  
  Но я слабо представляла себя в роли охотника. Мне было жалко убивать зверей. Животных я любила больше всего, читала о них взахлёб каждую свободную минуту.
  
  Не знаю, почему, но больше всего меня привлекали волки. О них часто пишут в исключительно дурном свете, как о кровожадных разбойниках, не знающих жалости. Но при этом мне эти звери казались величественными и невероятно сильными духом, но главное - бесстрашными.
  
  Мама, видя моё увлечение волками, порой шутила:
  
  - На луну только не завой.
  
  - Воу-у-у-у! - отвечала я, а мама от души смеялась.
  
  - Но ты же знаешь, что это за звери? - спрашивала мама. - Лучше обходи их стороной. Они любого загрызть могут.
  
  - А разве это не интересно - встретить живого волка? - спрашивала я.
  
  - Поверь, не очень, - отвечала мама и продолжала заниматься своими делами.
  
  Почему-то этот эпизод, где я шестилетняя говорю с мамой о волках надолго врезался мне в память. Уже позже, когда меня назовут волчицей, я не раз вспомню, как читала о волках, их образе жизни и иерархических взаимоотношениях в волчьей стае. Не раз мне доводилось слышать выражение "человек человеку волк", но мне ещё только предстояло познать его чудовищный подтекст. До октября девятьсот восьмого оставалось ещё долгих десять лет.
  
  Лето девятьсот первого я, как и раньше, проводила в деревне. Летом здесь довольно многолюдно. Часто можно услышать на полях детский смех. С самого утра эти дети, как юркие горошины из надорванного стручка, выкатывались во двор из своих жилищ. Зачастую их родители работали на фермах, а кто-то - в городе, потому многие из них росли под надзором родственников, или старших братьев и сестёр. А некоторые и вовсе были, как волчата - одни на целый день. Сюда стекаются как местные дети, так и из окрестных деревень. Бывало, приезжали сюда и дачники.
  
  С местными детьми я неплохо ладила. Они без труда разгадали во мне городскую, но это не мешало нашей дружбе. Напротив - они охотно спрашивали об Инсбруке и даже о Мюнхене, где я побывала в девяносто девятом году.
  
  Здесь, в деревне, я чувствовала себя вольной птицей. Здесь меня не пытались поучать "Не шаркай ногами, не поднимай пыль, не будь свиньёй". Стоит ли говорить, что я всё время была грязной и в репьях?
  
  Прогулки часто затягивались дотемна, и как только я замечала алую полосу зари, я стремилась домой, всё-таки дедушка волнуется, а у него сердце больное. К своим шестидесяти годам он успел нажить кучу недугов из-за того, что много курил. Иногда у него возникали приступы удушающего кашля, вероятно от того, что куски табака засоряли лёгкие. Я нередко просила его, чтобы он бросил эту губительную привычку, но он лишь отмахивался, мол больше сорока лет уже курю, теперь не отучишься. Однако видя, что я не успокаиваюсь, он начинал рассказывать забавные истории из своей жизни, и настроение у меня мигом улучшалось. Рассмеявшись, я уходила в гостиную - рассматривать различные старые вещи. Дедушка овдовел больше двадцати лет назад. О том, как умерла бабушка, он не говорил никогда, ему было больно об этом вспоминать. К сожалению, её фотографии в нашем альбоме не было - в восьмидесятые годы сходить к фотографу было дорогим удовольствием, куда более дорогим, чем сейчас.
  
  Соседи между собой болтали, что оставшись один, дедушка часто разговаривал то ли сам с собой, то ли с закопчёнными и потемневшими от времени картинами на стене. На столе лежал его старый ежедневник, уже изрядно пожелтевший и потрёпанный. В нём корочки почти не держатся, скоро страницы выпадать начнут. В небрежно сшитой папке хранилось всё, что было дорого деду - несколько старых снимков, и даже газетные вырезки и письма. Надо же - у него сохранились фотографии ещё семидесятого года! На одной из них - немецкая пехота на построении. Я плохо разбираюсь, где там были баварцы, вюртембергцы, пруссаки, потому называла их обобщённо: немцы. На другой - уже сам Альберт Зигель с наградами. Рядом была газетная вырезка о метком стрелке, раскрывшем позиции вражеской арт-батареи, благодаря чему полк избежал больших потерь.
  
  Когда дедушка ложился отдохнуть, я убегала на улицу к соседским детям. Через дорогу от меня жила семья Хольцер с двумя дочерьми Хайди и Эльзой и сыном Куртом. Курт был старше меня на год, учился в сельской гимназии, ежедневно преодолевая по пять километров по горной дороге. При этом ему надо было успевать присматривать за младшими и делать кое-какую работу по дому, родители ведь на целый день пропадали.
  
  У Хольцеров была большая рыжая собака, ощенившаяся как раз этим летом. Вскоре щенки подросли и стали бегать по двору. Это были неуклюжие колбаски на лапках, и тем смешнее они казались. Я очень хотела взять одного себе домой, может я бы сумела уговорить родителей поселить к нам ещё одно животное помимо кошки.
  
  Вот так мы и развлекались - возились с щенками, строили шалаши в саду или ели огурцы. Была ещё у Курта маленькая тележка, он привязал к ней верёвку, и мы по очереди катали друг друга, пока однажды не скатились с разгона в овраг и все не ободрались. Хайди так и вовсе вся была в грязи, листьях, веточках и репьях. Ох как кричала фрау Хольцер... Конечно, она привыкла к тому, что кто-то из детей обязательно выгваздается на прогулке, но чтобы сразу все трое, да ещё и с соседкой? Это, пожалуй, слишком.
  
  - На тебя никаких одежд не напасёшься! - ворчала она. - Ты и себя, и сестёр чуть не угробил! А если бы Анна сломала себе что-то? Что бы я сказала Зигелю?!
  
  Я решила не вмешиваться в их дела и поспешила уйти, тем более, уже темнело.
  
  Нередко Курт с сёстрами лазил за яблоками. У хозяев одной из местных дач был обширный яблоневый сад - попробуй обойди за весь день, и то не успеешь. Деревья посажены строго по одной линии, ни одно не выступало за пределы проведённой черты ни на йоту. Сами яблони всегда были ухожены, обработаны от вредителей, потому урожай был хороший. Хозяин сдавал сад в аренду садовнику. С самой весны, как начиналась посевная, садовник вместе с женой и детьми усердно работали, окучивая яблоки. По осени, собрав побольше фруктов, они продавали их на ближайшей ярмарке, или пускали на сок, а некоторые шли на начинку для штруделя.
  
  Как-то Курт и меня позвал "воровать яблоки", то есть потихоньку от садовника собирать под яблонями зеленую подгнившую падалицу. Я сперва отказывалась, ведь прекрасно помнила установку, которую любые родители внушают детям: воровать нехорошо, нельзя ни под каким предлогом брать чужое.
  
  - Да что ты заладила? - начал раздражаться Курт. - Им подгнившие яблоки даром не нужны. Чего добру пропадать? Сгниют на земле, и всё тут. Давай, пошли.
  
  - А как же собака? - с сомнением спросила я.
  
  - Да не бойся, мы давно её прикормили, - отмахнулся Курт.
  
  Слова Курта меня несколько успокоили, и теперь я вовсю загорелась жаждой новых приключений. Но когда мы подходили к саду, я почувствовала, как сердце усиленно забилось, а ноги подкашиваются. Как ни крути, а воровать страшно, будь это даже подгнившие яблоки. На дворе уже август, а значит, много будет и спелых, потому, что все июльские были твёрдыми, как камень, к тому же кислыми.
  
  Курт подошёл к ограде и посвистел, подзывая хозяйского пса. Тот вскоре прибежал, приветливо виляя хвостом, глядя на нас выжидающим взглядом, очевидно спрашивая, не хотим ли мы его угостить. Хайди подала Курту свёрток с объедками, и тот принялся щедро кормить пса. Тот, покушав, отбежал в сторону. Курт ещё раз осмотрелся и шепнул:
  
  - Теперь, когда нас признали, можно и в сад. Только осторожно. Здесь как раз дыра в заборе. Сюда!
  
  Мы пригнувшись последовали за старшим Хольцером, и в мгновение упали на землю, прячась в высокой траве. Здесь, за садом, трава вырастала в человеческий рост, вот раздолье бы здесь было крестьянскому скоту! Как раз здесь и была небольшая канава, под которой оставалось достаточно пространства для того, чтобы пролезть. Сперва прополз Курт, а за ним - я и Эльза. Заметив, что Хайди осталась снаружи, Курт с некоторым удивлением, сказал:
  
  - Эй, мелочь, а кто на стрёме стоять будет?
  
  - Сам ты мелочь! - обиделась Хайди, однако в сад залезла.
  
  Мы передвигались ползком, либо короткими быстрыми перебежками. Я рассчитывала прочесать только по краям, да собрать падалицу. Видимо, той же тактики придерживались и Эльза с Куртом. "Вот взяла, незаметно, сколько взяла..." - думала я, поглядывая на деревья. А тут, как назло, попалось мне дерево, где яблоки все, как одно, аппетитные, сочные... У меня возникло сиюминутное желание основательно общипать это дерево. Я сложила все яблоки в корзину и полезла на дерево.
  
  - А ну куда? - удивился и одновременно испугался Курт. - Пошли, пока садовник не вернулся! Давно соли не получала?
  
  - Да сейчас, - отвечаю я, срывая яблоки. - Я быстро.
  
  Дерево высокое, яблок много, и все их мне хотелось собрать до одного. Внезапно Хайди цыкнула, мол хозяин идёт, и все Хольцеры тотчас бросились врассыпную. Я не успела слезть и так и застыла на дереве.
  
  - Кто здесь? - спрашивал садовник, вскидывая ружьё.
  
  Очевидно, он разглядел у грядок чужие следы и теперь обходил весь сад по периметру, надеясь, видимо, что не все воры успели уйти. Я сидела на дереве ни жива, ни мертва, вцепившись в ствол просто бульдожьей хваткой. Опасаясь некстати закричать или чихнуть, прикусила язык. Листва не представлялась мне надёжной защитой, и мне казалось, что вот-вот садовник поднимет голову и заметит меня на дереве. Он дважды был от меня на расстоянии вытянутой руки, и всякий раз я слышала как безумно бьётся моё сердце. "Замри, - говорила я себе. - Не дыши и не говори..." Следовать своим советам было довольно сложно - кто знает, что у него на уме? Возможно, стрелять в меня он не станет, но сколько бы ни было у меня проблем, после обнаружения их прибавится многократно. Садовник ещё несколько минут ходил в моём поле зрения и когда наконец он ушёл, бормоча себе под нос какие-то угрозы, я осторожно слезла с дерева и бросилась бежать, как антилопа. Перемахнув через невысокую ограду, я добежала до поля и закопалась под сенной стог, стараясь унять дыхание и сердцебиение. В этот момент вновь показались Курт, Эльза и Хайди.
  
  - Слава богу, ты убежала, - приговаривала Хайди, взяв яблоко из корзины. - А мы думали, он тебя поймал...
  
  - А поймал бы, вы бы и не вспомнили обо мне, - пробурчала я всё ещё обиженная на то, что все трое убежали, оставив меня одну в саду.
  
  - Да брось, мы ведь сами поздно заметили его, - оправдывался Курт. - А ты где пряталась?
  
  - На дереве, - ответила я, присоединяясь к всеобщей трапезе. - Висела там, он внизу ходит, а голову поднять ума не хватает...
  
  Неожиданно я засмеялась то ли от истерики, то ли от того, что представила, насколько комично это выглядело со стороны.
  
  - Плюнула бы на него, - задорно подмигнула Эльза, и здесь уже рассмеялись все четверо и довольно скоро от обиды на Хольцеров не осталось и следа.
  
  Лето выдалось знойным, душным. Дожди выпадали редко, и обычно к вечеру мы превращались в чудовищ - струйки пота оставляли на наших запыленных лицах причудливые дорожки. Дед не ворчал, когда я возвращалась домой в таком виде, а фрау Хольцер каждый день разорялась: ведь ей приходилось отмывать своих чумазых девчонок и часто стирать их одежду. Особенно доставалось Курту, потому что ему было положено следить за сестрами, а он выдумывал такие игры, после которых чистыми остаться трудно. Поэтому ему и пришла в голову идея ближе к вечеру бегать купаться на озеро, которое находилось примерно в километре от деревни.
  
  Дорога к нему вилась среди полей, а само озеро было окружено полоской кустов и невысоких деревьев, среди которых попадался орешник. К августу орехи уже совсем созрели, поэтому после купания мы каждый раз набивали ими полные карманы.
  
  Озеро было не слишком широкое, но довольно глубокое, и только в одном месте имелась узкая полоска мелководья с ровным песчаным дном. Малышка Хайди, ей только восьмой год пошёл, любила строить замки у самой воды, где песок мокрый. Курт не позволял ей купаться, только в воде по колено походить. Говорил, что ему не усмотреть за нами тремя. Я обычно барахталась на мелководье, там, где вода была мне по пояс. Била ногами, загребала руками кое-как, но с места практически не двигалась - плаваньем это не назовешь. Курт говорил, что как только научит Эльзу как следует плавать, примется за меня. Сам он плавал отлично, и иногда, оставив нас у берега, заплывал на середину озера.
  
  Тот день оказался особенно жарким и душным. Просто нечем было дышать, будто кислорода в воздухе осталось совсем немного. После обеда поднялся сильный ветер, но он не освежал, а буквально обжигал кожу. Небо выглядело выцветшим от зноя, на нем не виднелось ни облачка и только на западе у вершин оно серело скопившимися тучами. Дождь пришелся бы кстати, но мы знали, что горы порой задерживают грозовые тучи. Курт утверждал, что дождя не будет, а я из упрямства говорила, что будет, ведь дедушка еще с утра жаловался, что ноет его раненая нога, а это верный признак близкого дождя.
  
  Но Курт у нас был главный, и Эльза с Хайди повторяли вслед за братом: "Купаться, купаться!"
  
  Мне пришлось подчиниться. Пока бежали через поля, черные тучи приблизились, даже отсюда, издалека было понятно, что на этот раз им удалось перемахнуть через горный хребет. Я предлагала вернуться, все равно пока дойдем до дома, вымокнем так, будто искупались в одежде. Но Курт настаивал, уж очень ему хотелось поплавать.
  
  Когда мы добрались до нашего пляжа, уже явственно слышались раскаты грома. Ветер усилился, на озере поднялись волны, но Курт с усмешкой утверждал, что это не волны, а так, небольшая рябь. Вот на море волны бывают в пять и даже десять метров высотой - он об этом в книжках читал. Я отказалась лезть в воду, и сказала, что пока они купаются, пойду собирать орехи. Хайди, как всегда, принялась возиться с песком, а Эльза с Куртом мигом разделись и вступили в воду.
  
  Глубина начиналась внезапно, метрах в пятнадцати-двадцати от берега, а перед этим обрывом вода нам с Эльзой доходила до горла - взрослым, конечно, по пояс всего. Правда, я на это место никогда не забредала, боясь утонуть.
  
  Небо уже заметно потемнело. Перед тем как войти в кусты я видела, что Курт уже почти на середине озера, а Эльза бултыхается параллельно берегу примерно на кромке обрыва. Проплывет чуть-чуть, встанет, отфыркается, опять оттолкнется и проплывет метров пять. Я считала, что она плавает ненамного лучше меня, разве что руками правильно загребает, как ее Курт учил.
  
  Я искала дерево, на которое побольше орехов - вблизи мы все почти обобрали, и потому углубилась в чащу. Когда я уже залезла на дерево и собирала орехи, удары грома участились, грохотало так, что я каждый раз вздрагивала и хваталась со страху за толстый сук. Молний здесь, в самой гуще я не могла видеть, но все вокруг освещалось от их всполохов. При каждом ударе грома я закрывала глаза, чтобы этого не видеть. Наконец пошел дождь, вначале редкий, крупными и будто ленивыми каплями. Понимая, что вот-вот разразится настоящий ливень, я быстро сползла с дерева и кинулась к нашему пляжу.
  
  Когда я добежала до места, дождь уже лил вовсю, а Хайди, забредя по колено в воду, ревела и испуганно кричала: "Эльза, Курт!!!" Увидев меня, она указала рукой на середину озера. Сквозь пелену дождя я едва могла разглядеть голову Эльзы, которая то появлялась над водой, то исчезала под ней. Мне сразу показалось, что Эльза не на мелководье, а значительно дальше, и она явно тонула. Неужели ей не хватит сил добраться до места, где она сможет встать на ноги?
  
  Я принялась кричать вместе с Хайди: "Курт, Эльза!!!" Обе мы плакали, хотя никто бы не понял этого, мы ведь уже были насквозь мокрые от дождя. Но тут я увидела Курта, он яростно плыл в сторону тонущей Эльзы и приближался к ней довольно быстро. Похоже, она тоже его заметила, и кажется, кричала из последних сил... Вот голова ее скрылась под водой, а вот опять появилась. "Держись, Эльза, держись!" - кричали мы с Хайди. Мне хотелось броситься в воду, но толку от меня было бы мало, я понимала, что тогда Курту пришлось бы спасать двоих.
  
  И тут сверкнула молния. Она перечеркнула зигзагом небо и впилась прямо в воду. Практически одновременно раздался ужасный грохот. Гром был такой силы, что казалось, небо раскололось надвое и мир рушится. Хайди схватила меня за руку, и мы обе присели от страху, пригнув головы, а когда встали и посмотрели на озеро, где среди волн только что виднелись головы тонущей Эльзы и плывущего к ней Курта, то никого не увидели.
  
  "Эльза!" - завопила Хайди. "Курт, Курт!" - вторила ей я. Мы бегали вдоль берега и кричали, наверное, полчаса, а может час, а может и больше. Дождь кончился, гроза пролетела, оставив в воздухе запах озона, а мы все кричали и ревели, и бегали вдоль берега. Нам не хотелось верить, что Эльза утонула. А где тогда Курт? Ведь он в воде как рыба, и плавает отлично, и ныряет. Вначале я думала, что он нырнул и выплыл где-нибудь правее или левее нашего пляжика. Там берег каменистый, неудобный, но выбраться при желании можно. Мы плакали и кричали, звали Курта и Эльзу, хотя я-то понимала, что она вряд ли могла выплыть.
  
  Наконец я осознала, что Курт не придет. Это пришло ко мне в какое-то одно мгновение. Вдруг стало ясно, что если бы он добрался до берега, то уже давно был здесь...
  
  И тогда я взяла Хайди за руку и сказала, что надо бежать в деревню, звать взрослых. Она не хотела уходить, ревела, буквально в истерике билась, и все звала своих сестру и брата. И все-таки я увела ее.
  
  На краю деревни нас встретили дедушка и фрау Хольцер. Мать сходу влепила Хайди затрещину и завопила:
  
  - Где вы шлялись? Пока была гроза, я чуть с ума не сошла! - и только после этого она взглянула на дорогу за нашими спинами. - А где Эльза и Курт? Наверное, боятся получить от меня взбучку? Ну и задам же я им, пусть только появятся. Нет, вы посмотрите на нее, - грубо дернула она не перестающую реветь Хайди за руку, - сама вымокла до нитки, и еще ревет!
  
  Я тоже плакала, но потише, чем Хайди, та рыдала взахлеб, ничего сказать не могла. И тогда сказала я:
  
  - Курт и Эльза... они, кажется... утонули...
  
  Фрау Хольцер так и замерла с разинутым ртом и выпученными глазами, а дедушка дернулся ко мне, обхватил за плечи.
  
  - Где?
  
  - Там, на озере, - кивнула я в ту сторону, откуда мы пришли.
  
  - Они купались, а мы нет... - начала я рассказывать сквозь рыдания, которые подступали к самому горлу. - Я вообще не хотела идти, а когда они зашли в воду, я орехи собирала...
  
  - Орехи! - взвизгнула фрау Хольцер, будто безумная.
  
  - Да, вот... - я стала выворачивать карманы, полные орехов, и они со стуком посыпались на землю. - А тут гроза, дождь... Я побежала на берег и увидела, что Эльза тонет... Курт уже почти доплыл до нее...
  
  Я умолкла, не в силах сказать, что было дальше.
  
  - И что? - потряс меня за плечи дед.
  
  - Ударил страшный гром... Больше мы их не видели...
  
  - Молния была?
  
  - Огромная, от неба до самой воды...
  
  Фрау Хольцер вскрикнула и кинулась по дороге к озеру. Хайди понеслась за ней, а дедушка побежал к соседям, звать на помощь.
  
  Их нашли только на следующее утро. Волны прибили тела к противоположному берегу озера. У Курта на середине спины был огромное черное пятно, а вокруг синие прожилки, вроде тех, что мороз рисует зимой на стекле. Полицейский врач сказал, что его убило молнией.
  
  После трагедии прошло несколько дней, заполненных мрачными переживаниями. Я по большей части сидела дома, не в силах заставить себя выйти на улицу. Тяжело было видеть знакомых, в особенности, я боялась столкнуться с кем-то из семьи Хольцеров. На берег озера я тоже не ходила. Почему-то меня мучило чувство вины из-за смерти Эльзы и Курта.
  
  Маленькая Хайди тоже не показывалась на улице. Несчастье нанесло сильный удар сознанию девочки. Она до сих пор не понимала, что брата и сестры больше нет в живых. Пройдёт немало времени, прежде чем Хайди поймёт, что произошло. Её родители пытались держать себя в руках, хотя бы ради Хайди, единственного оставшегося в живых ребёнка. Но всё равно было видно, что они переносят немыслимое горе.
  
  Один мрачный день сменялся другим. Я опомнилась, только увидев на календаре число - двадцать второе августа, практически, конец лета. Зарядили холодные дожди, ночи стали тёмными и холодными. В наших местах лето часто бывает прохладным. В прошлом году оно откровенно посмеялось над людьми - все три месяца накрапывал скучный серый дождь. Поэтому я старалась каждый солнечный денёк проводить под открытым небом.
  
  Сегодня был один из таких дней - небо сияло синевой, на листве деревьев играли солнечные лучи. Меня разбудил нежный утренний ветерок, проникший в открытую форточку. Я надела платье, быстро причесалась и пошла в кухню.
  
  Там уже слышались шаги и покашливанье дедушки. По старой крестьянской привычке он просыпался с восходом и сразу начинал хлопотать по хозяйству. В кухне витал горьковатый аромат кофе, на столе стояла миска варёных яиц, блюдо с нарезанным серым хлебом и кувшин свежего молока.
  
  - Доброе утро! - воскликнула я.
  
  Дедушка молча указал мне на стол, что означало - садись, завтракай. Я поставила яйцо в рюмку, разбила скорлупу ножом, всыпала щепотку соли. Дед смотрел на ярко-синее небо за окном.
  
  - Какая погода замечательная! Может, прогуляешься?
  
  Я опустила глаза и замотала головой. От волнения мои пальцы сами собой ломали хлеб на мелкие кусочки. Дедушка, отлично понимавший причины моего отказа от прогулок, вздохнул и заговорил медленно, взвешивая каждое слово:
  
  - Анна, в этой жизни ничего нельзя предотвратить. Человек принимает то, что ему суждено. Понимаешь? Надо смириться и жить дальше. Эльзу и Курта не вернёшь.
  
  Он положил мне на плечо ладонь - тяжёлую руку крестьянина, познавшего много труда и превратностей судьбы.
  
  - Но это несправедливо!
  
  Я почувствовала, что мои глаза невольно увлажнились.
  
  - Мир так устроен, - спокойно ответил он. - В нём полно зла, но хватает и добра. Меня другое беспокоит. Ты скоро пойдёшь в гимназию.
  
  - Да, - я даже обрадовалась, что он сменил тему. - Уже в сентябре!
  
  - Боюсь, не будут ли тебя там обижать. Держись с достоинством. Будут бить - не давайся.
  
  Я засмеялась.
  
  - Что ты, дедушка! Разве папа с мамой отправили бы меня в плохое место? Это хорошая гимназия, там учатся девочки из приличных семей...
  
  Я убеждала его, что никакие неприятности мне не грозят, а если кто и попробует обижать, я за себя постою.
  
  Дедушка задумчиво кивал, не глядя мне в лицо, а потом вдруг резко поднялся со стула, сделал шаг и пошатнулся. От испуга я закричала во весь голос. Я поняла, что с дедушкой происходит что-то плохое. Он прижался спиной к стенке, прижал руку к сердцу. Губы его жадно ловили воздух, в глазах стоял ужас. Через несколько секунд дед сполз на пол и затих.
  
  - Дедушка! - я упала на колени рядом с ним, попыталась приподнять его голову. Потом вскочила и бросилась во двор, крича: "Помогите!". Немедленно примчались соседи, супруги Фоглеры.
  
  Они вбежали в наш дом. Фрау Фоглер обняла меня и, приговаривая что-то ласковое, увела к себе. Её муж вернулся с таким испуганным и грустным лицом, что я сразу всё поняла.
  
  - Что случилось? Как Альберт? - быстро спросила женщина.
  
  - Умер, - еле слышно ответил Фоглер.
  
  Я завопила от ужаса, а потом забилась в рыданиях. За одно лето смерть дважды показала мне свой ужасный лик. Мне казалось, она стоит в дверях и злорадно усмехается, глядя на меня из-под чёрного капюшона.
  
  - Детка милая, не плачь так сильно, - обнимая меня, повторяла фрау Фоглер. - Мы пошлём телеграмму твоим родителям. Они приедут за тобой, а сегодня переночуешь у нас. Как ты испугалась, бедная крошка!
  
  Она увела меня в маленькую спаленку, уложила на кровать и дала мне валерьяновых капель. Я перестала рыдать и кричать, но слёзы продолжали стекать по лицу.
  
  Глава 8. Лето кончается
  
  Ветер давно стих. Тих и недвижим был сумеречный воздух, как и полустанок, на котором поезд задерживался уже долгих полчаса. Я с тоской глядела в окно, всё ждала, когда наконец тронется. Но похоже, случилось что-то серьёзное, из-за чего мы вынуждены будем тут проторчать чуть ли не до заката. На светлом ещё небе виден юный месяц, беленький и чистенький, как аккуратно срезанный ножницами ноготок. Птицы давно умолкли, лишь со стороны болота, у топи под мостом, слышится непрерывный грохот. Протяжный жалобный стон, характерный только лягушкам - они всегда квакают, предвещая беду или грозу. Говорят, животные, птицы и всякие амфибии лучше людей чувствуют приближение беды, и мне этот феномен до сих пор был непонятен. Но мне не верилось, что маленькие лягушки могут греметь, как целый трубный оркестр. Они же размером с ладонь, как они могут так шуметь? Да и галки, птицы, что вдвое меньше обычной вороны, вдруг по накалу шума превосходят своих более крупных собратьев, при этом не прилагая никаких усилий? Я даже не верила, что это заливистое мелодичное каркание издают такие маленькие птички.
  
  То же самое и с лягушками - мне это явственное и протяжное пение виделось гласом свыше: "Беда-а-а! Беда-а-а!"
  
  Я не задаю маме никаких вопросов. Она и так устала, сидит, прикрыв глаза и покачивается, точно маятник. Оно и понятно - она почти сутки была на ногах, пока подрывалась в деревню вместе с отцом. Тот решил, что нам двоим нечего делать на похоронах и отправил домой, в Инсбрук. Я не могла больше находиться в той деревне, где с перерывом всего в несколько дней на моих глазах умерло сразу три человека. Я ночевала у соседей. Те напоили меня валерьянкой, после чего я, наконец, смогла внятно соображать. Они в тот же день отправили телеграмму родителям, и те не заставили себя долго ждать. Я проспала почти весь день, и теперь вместе с мамой ехала домой. Мне сейчас не хотелось ни есть, ни спать. Я ничего не чувствовала, из меня будто выкачали все эмоции. Я постепенно приходила в себя после нервного срыва.
  
  Среди пассажиров, тем временем, прокатилась волна недовольства - простой затянулся, дай бог уж к сумеркам добраться до города. Проснулась и мама и, посмотрев на часы, воскликнула:
  
  - Не поняла! Мы уже должны быть в городе! Что случилось? Долго мы тут ещё стоять будем?
  
  - А пёс его знает, - равнодушно ответил кондуктор. - Там авария какая-то, что-то возятся себе, возятся... Похоже, надолго они.
  
  Лица наши разочарованно вытянулись - меньше всего нам хотелось застрять на полпути домой, ведь у нас ещё столько дел, а мы здесь прозябаем! Я уже прикидывала, как улечься поудобнее на деревянной лавочке, как вдруг поезд тронулся. Слава богу, не придётся ночевать здесь.
  
  Оставшиеся сорок минут пути до Инсбрука прошли без приключений На подъезде к городу колёса стучали как-то по особенному, словно выбивая какую-то мелодию. Мне казалось, это город приветствует своих вернувшихся домой жителей "С ВО-ЗВРА-ЩЕ-НИ-ЕМ!"
  
  А вот и станция! Мы быстро хватаем наши вещи и спешим выйти. Толчеи здесь особой нет, в отличие от того же Мюнхена или Вены. Всё-таки Инсбрук маленький город, здешние темпы жизни не сравнить с венскими.
  
  Домой мы решили идти пешком. Жара спала, и теперь погода была благодать - в самый раз для прогулок. Вот и сами горожане потянулись на улицу. В другие дни я бы охотно погуляла с мамой, тем более, такая возможность выпадала крайне редко, но сейчас мне просто хотелось прийти домой и завалиться спать в ожидании завтрашнего дня.
  
  - Примите наши соболезнования, фрау Зигель, - говорили соседи.
  
  Иные спешили поделиться своими новостями. Мама отделывалась дежурными ответами либо молча кивала своим знакомым, поскольку сама здорово устала. Едва мы вошли в дом, мама тотчас бросила сумки в прихожей и поспешила в гостиную. Я же разлеглась на диване, вытянув ноги.
  
  - Ох, дел выше крыши, - сокрушалась она. - Ты не поможешь мне?
  
  - Угу, - отвечаю я, нехотя поднимаясь.
  
  Мама ловко раздавала мне команды, стараясь равноценно распределять обязанности. Мне не привыкать - я всегда помогала родителям, если попросят. Мама же неожиданно разговорилась и теперь делилась своими планами. Меня определяли в гимназию. Теперь мне нужны форма, учебники, тетради и ещё много чего. Больше всего мне не нравилось, когда мама затевала свои монологи - я в этот момент чувствовала себя просто чужой, и не знала, куда себя деть - уйти, так мама может обидеться, а остаться, так что я буду говорить? Мама ставила меня в безвыходное положение.
  
  Да, скоро учебный год начнётся, но это же не значит, что надо мне постоянно об этом напоминать? Тем более, все вступительные испытания я сдала легко. То, что называлось "экзаменом", на деле оказалось куда проще. Мы с мамой пришли в вестибюль как раз минут за десять до того, как учителя начали вызывать всех собравшихся пофамильно. Пока до меня дошла очередь, я чувствовала, что вот-вот перегорю, ведь такие простые вещи путались у меня в голове, я начинала забывать элементарные слова. Это мне меньше всего нравилось - не хотелось бы по такому пустяку провалиться. Но несмотря на всю кажущуюся лёгкость, я всё равно волнуюсь - мало ли, какие вопросы могут задать мне. Вот миниатюрная Симона Кауффельдт ответила всё без запинки, учителя её нахваливают, но вторая как-то беспомощно мямлит и лишь после наводящих вопросов вспоминает всё, что нужно. Учителя стараются быть снисходительными, оттого и подсказывают всем. Я тихонько прижала к себе мамину руку, но у мамы рука холодна как ледышка. Похоже, она боится за меня еще больше, чем я сама.
  
  Передо мной отвечать отправилась довольно высокая для своих лет девчонка. Она сидела вместе со своим отцом в коридоре, говорили они на непонятном языке. Кажется, это были хорваты. Отец запомнился мне своим самоуверенным видом. Сидел вальяжно, ни на кого не обращая внимания, словно он тут король. Всё-таки недаром говорят, что славяне хвастливые.
  
  - Милица Гранчар! - прозвучало со стороны учительского стола, и вызываемая отправилась отвечать.
  
  Господи, что это было! Наверное, учителя и не помнили ещё такой бестолковой ученицы - путается в элементарных словах, на наводящие вопросы что-то беспомощно мямлит, и лишь после многочисленных подсказок наконец выдаёт правильные ответы. Туповатая Гранчар ничуть не смущается того, что не знает элементарных вещей, потому когда ей объявляют, что принята, лишь молча кивает и уходит к отцу.
  
  - Видали? - обратился он к моей маме. - Чуть было не засудили нас!
  
  Кажется, этот человек не только кичлив, но и заносчив до безобразия. Разумеется, не все были согласны с тем, что стоит зачислять Милу Гранчар в гимназию - она явно недалёкого ума, весь класс будет тянуть назад. Все эти споры её надменный отец слушает с самодовольной ухмылкой, мол знай наших. Похоже, дочка его не очень-то заботит, раз у неё так всё запущено. Сама Мила при этом была довольно стеснительна и с остальными детьми немногословна. Полная противоположность отцу. При этом когда Мила отвечала, в коридоре не стихал смех. Девчонки строили рожи, изображали мычание, коверкали язык, изображая её акцент. Нет, я конечно всё понимаю, но так зло насмехаться - это уж чересчур. Знания-то она может ещё и подтянет, хотя в это слабо верится, но вот от акцента ей уж точно не избавиться.
  
  Тут, наконец, дошла очередь и до меня. Я к тому моменту чувствовала, что перегораю, потому когда услышала свою фамилию, даже несколько приободрилась и на все вопросы ответила легко. Все, кто был за мной, как мне показалось, были хороши, во всяком случае, не мямлили и не несли всякую чушь, как Мила Гранчар. Кажется, у нас в классе с самого первого дня появился явный аутсайдер.
  
  Вечером, накануне первого дня в школе, я стояла в гостиной нарядная, ну прямо рождественская ёлка! На мне коричневое форменное платье, сшитое "на вырост" и, как и полагается, передник. Платье выполнено в строгом гимназическом стиле, а форменный передник - с прямым нагрудником. Я выгляжу чересчур официально, даже тускло. Я чувствую себя, однако, как деревянная - не привыкла ещё к форменным нарядам. Ну ладно, со временем пройдёт, и это платье станет для меня столь же привычным, как и повседневная одежда.
  
  Вокруг меня настоящая возня - собрались и родители, и родственники, и даже соседи пришли полюбоваться на меня и поздравить семью Зигель с таким важным в их жизни днём - их единственная дочь отныне - гимназистка. Родители были безмерно счастливы, узнав, что я прошла. Папа долго говорил мне о том, что у меня в жизни начался самый ответственный период, что саму учёбу я запомню надолго, и уже потом, во взрослом возрасте, вспоминать школьные будни с ностальгией.
  
  Пожалуй, прав он был только в одном: свои школьные годы я действительно запомнила надолго. Как, наверное, и те из тридцати двух учениц, что дожили до дня выпуска.
  
  Завтра мой первый день в гимназии. Мучительные приготовления наконец-то завершены, как и вступительные испытания. На них-то я и познакомилась с будущими одноклассницами. С одной стороны, я радовалась тому, что попаду в новое место, а там и новые приключения, новые друзья... С другой, мне уже успела опротиветь школьная форма - в ней я, как деревянная. Но придётся её носить следующие восемь лет.
  
  - Спать! - командует мама.
  
  - Мамочка, ну пожалуйста... - пытаюсь протестовать я, но мама резко обрывает меня:
  
  - Ничего не "мамочка"! Спать, кому сказала!
  
  - Но ведь сейчас только восемь... Я всегда в половине десятого ложусь! - я всё ещё не теряю надежды выцыганить у мамы ещё час времени.
  
  - Тебе надо хорошенько выспаться! - с необычайной твёрдостью ответила мама, вообразив себя эдаким генералом в юбке. - Иначе проспишь и опоздаешь на уроки! В первый-то день... Ты же не хочешь испортить всё?
  
  Мама привела достаточно весомый довод, и мне пришлось, хотя и с большой неохотой, подчиниться. Спорить с мамой сейчас бесполезно.
  
  - Все равно не засну... - буркнула я, улёгшись на кровать.
  
  - Хватит ворчать, как старая карга, - отвечает мама и, потушив свет, удаляется из комнаты.
  
  Я так и осталась лежать в постели с одной единственной мыслью: "не хочу спать". Завтра я пойду учиться, а волнуется из-за этого весь дом. И не только родители, но и наши многочисленные знакомые, родственники. Даже дядя с тётей неожиданно нагрянули из Граца. Тётя Амалия при этом сюсюкала со мной, как с маленькой:
  
  - Ух ты, какая уже большая стала! - приговаривала она. - А я тебя ещё вот такой крошкой помню. Время летит...
  
  Почему-то эти манеры дам средних лет потрепать подросших детей за щёчку, посюсюкать с ними, как с дураками, вызывает у меня отвращение. Ну что это за птичий язык, а?
  
  Дверь в гостиную приоткрыта и я могу видеть, что там происходит. Мама сидит за столом, что-то записывает, а отец ходит туда-сюда. При этом шаги слышно далеко за пределами комнаты.
  
  - Зепп, хватит метаться туда-сюда, - говорит мама, отвлекаясь на минуту. - Ребёнок и без того волнуется.
  
  Её говор отличается от местного - в Тироле большинство говорит с южнобаварским акцентом, мама же выросла в Штирии, оттого и говор у неё отличается от того, что я привыкла слышать в Инсбруке и окрестностях.
  
  - Так, а что, каждый день единственная дочь поступает в гимназию? - парировал отец.
  
  - Но зачем на ушах стоять посреди ночи? Ты себя-то вспомни.
  
  - Со мной вообще другая история была. Мне пришлось из родного дома уехать... - он сделал паузу и продолжил: - Хотя о покойниках и не принято плохо говорить, но отец (царство ему небесное) был упрям, как ишак. Он хотел, чтобы я в кадетский корпус пошёл. Надеялся, что я смогу достичь того, чего он не смог. Так и говорил, мол дослужишься до генерала, останешься на хлебном месте. Причём настаивал, чтобы я непременно уезжал в Мюнхен, дескать в Австрии тебя научат только шаг чеканить, да погоны полировать, а вот служить великой Германии - честь для любого. Кайзера уже вся Европа боится, мы французов разбили наголову, теперь и англичанам покажем, где раки зимуют. Всё мечтал, как бы Бисмарк союз с русскими заключил, тогда-то и "сломали бы хребет Англии". А я ни в какую, я мечтал учиться светским наукам. Тут-то он просто в ярость пришёл. Кричит: "Позор! Я для кого столько лет из грязи в князи выбирался?! Да если бы не я, ты бы батрачил за сухую корку у какого-нибудь богатея с утра до ночи! Вырастил на свою голову... Разбаловал..." В общем, ты поняла суть. Я потом и вовсе из дома ушёл. Несколько лет ни слухом, ни духом, только уже потом, как я здесь осел, узнал, что мать померла. Ну, мы после похорон вроде и помирились, но всё равно он потом припоминал мне часто, мол, я предал дело всей его жизни. "Эх ты, Зепп, вырастил на свою голову... Чего ты добился? Кем ты стал? Спутался ещё с кем... Твоя Кати тебя просто утянет на самое дно" - так и говорил. Хорошо хоть после рождения Анны стал меньше бурчать. Так что со мной совершенно другая история была. Если б не мать, я бы и не смог учиться тому, чему хотел.
  
  Я всё это время лежала в постели, не подавая голоса, всё слушала папин рассказ. Я и не знала, что у них с дедушкой были такие сложные отношения. Он до конца жизни так и не смог принять выбор сына, ведь он был верен своему делу, и мечтал о том, что его сын непременно продолжит его дело и попадёт на скрижали истории, в очередной раз прославив мощь немецкого оружия и заставив всю Европу трепетать перед кайзером. Он, своими глазами видевший расцвет немецкого государства, как возродилась империя, непременно желал своему сыну того, что считал своим личным идеалом. Жаль, что они так и не поняли друг друга до конца. Может, я бы помогла им найти общий язык, всё-таки в моём присутствии они старались не запускать дротики друг в друга, обмениваясь любезностями, и как ни крути, дедушка меня любил все душой и ждал каждого моего приезда с нетерпением. Для него я была спасением от одиночества. Теперь уже слишком поздно...
  
  - Пап, а можно один вопрос? - я чувствую, как меня разморило, видимо настолько сильно я увлеклась папиным рассказом, что вот-вот засну.
  
  - Какие вопросы? Спи давай, - отвечает отец.
  
  - Только один, папа, и я засну! - умоляюще протягиваю я.
  
  - Ладно, - смягчается он. - Один вопрос и спать.
  
  - Пап, а ты хорошо учился?
  
  - Конечно, - не задумываясь ответил он. - С золотой медалью окончил. Вот, сам-то из грязи в князи вылез. То был просто крестьянином, а в университет попал. Мне товарищи подыскали съёмный угол в Вене, студенту большего и не надо - койка, да стол, главное, чтоб было где трапезничать и делать домашние задания. А уж остальное - поправится. Если что, друзья могут выручить... Так, хватит уже, - папа вдруг спохватился, что мне вообще-то надо уже спать. - Спи давай, пора, а то опоздаешь ещё в самом деле...
  
  Я благоразумно умолкла и, повторяя, точно заклинание: "я не сплю, не хочу спать", вытаращилась на ночное небо, благо кровать располагалась рядом с окнами. Опять сгущаются тучи. Осенью здесь хмурая погода, оттого Инсбрук кажется мрачным и неприветливым. Должно быть, так во всех старинных городах - когда светит солнце, они необычайно яркие и приветливые, а когда идёт дождь, они такие же хмурые и чем-то озадаченные. Серые улицы, серые дни... Всё вокруг стало каким-то серым, луна уже не показывается, а ведь летом её воображаемое лицо даже выглядело как-то по-особенному. И неужели волки разговаривают с луной, воя в ночи? Это какой-то особый язык, понятный лишь им самим. Вот если бы люди понимали звериный язык... Но даже в сказках звери разговаривают лишь друг с другом, с людьми же - крайне редко. За этими рассуждениями я и не заметила, как провалилась в сон.
  
  - Анна, вставай! Пора!
  
  Мама растолкала меня довольно рано, день только начинался. Но пора уже было вставать. Сама гимназия от нас недалеко - минутах где-то в двадцати ходьбы, и это если ещё идти черепашьими темпами. Но у случая свои планы на нас - если мы куда-то торопимся, нам непременно что-то будет мешать - то забудем на видном месте что-то очень важное, то завтрак готовится мучительно долго, то по пути случится какое-нибудь непредвиденное обстоятельство. Видимо потому мама и решила подстраховаться и собрать меня пораньше.
  
  Я так торопилась привести себя в порядок, что из рук буквально всё валится, я чувствую себя ещё и неуклюжей. Я постоянно лихорадочно поглядываю на часы, мне кажется, что ещё чуть-чуть, и всё - первый день будет безнадёжно испорчен. Поговаривали, что у нас классной дамой поставили настоящую фурию. Недаром она обладала нелестным прозвищем "Жаба". Учебный год ещё не начался, а она уже успела поссориться с кем-то из родителей моих одноклассниц.
  
  Мама тем временем положила мне в сумку тормозок, завёрнутый в старый газетный лист. Вместе с тормозком моя сумка теперь выглядела очень уж пузатой. У меня и так достаточно груза - учебники, тетради, прочие принадлежности, а тут ещё и тормозок... Мама постоянно старается запастись всем необходимым впрок, за что папа нередко называет её "барахольщицей". Придумает же такое слово! Свёрток большой, я столько точно не съем. Мама точно разгадала мои мысли и говорит:
  
  - Вот, на перемене позавтракаешь, а останется что - угостишь может кого-то.
  
  - Вот ещё! - неожиданно вмешался отец. - У них своего добра навалом, нечего кого попало кормить. Путь помнишь? Давай, иди. Привыкай быть сама, - это он добавил уже когда я выходила в прихожую. - Мы не вечны, так что приучайся.
  
  От этих слов мне сразу стало как-то грустно. Любой разговор о смерти мигом оживлял в моей памяти проклятый август, словно кто-то встряхнул сосуд, подняв со дна весь осадок. Так случилось и в этот раз. Мама заметила это и тут же вмешалась:
  
  - Ох, Зепп, не мели тут всякой ерунды! Чего ребёнку лишний раз душу бередить? Вот, Анна, держи ключ. Дорогу помнишь?
  
  Я молча закивала, а мама с папой выпроводили меня за дверь. Я положила ключ в карман и поспешно вышла на улицу. Шла я, не торопясь, считая каждый шаг. На витрины магазинов не смотрела, хотя раньше я часто застывала у некоторых из них из праздного любопытства, разглядывая всё, что можно было разглядеть с улицы. Здесь множество лавок, и такое же множество зевак вертится у них. Моему детскому сознанию было крайне любопытно всё, чего я раньше не видела и многое для меня было в диковинку. Например, у одной лавки, которой владеет чудаковатый старик, на витрине можно разглядеть множество позолоченных шкатулок и табакерок. В его магазине было полно всяких безделушек, там даже было оружие! Сам лавочник, правда, утверждал, что оно нерабочее, то есть, не стреляет и что патроны к ним - муляжи, без пороха. Но мне почему-то казалось, что всё совсем наоборот - всё это добро ещё во вполне рабочем состоянии, может, конечно, придётся над всем этим поколдовать, чтобы стреляло без проблем, но разве это не решаемая проблема?
  
  Как-то он хвастал, дескать у него есть револьвер, из которого сам Шерлок Холмс стрелял, выбивая на стене рожицу. Так литературный сыщик пытался побороть скуку от отсутствия сколько-нибудь интересных дел.
  
  - Тут только парочку деталей ввинтить, и вуаля!
  
  Он даже не сразу понял, что проговорился, впрочем лавочник после секундного замешательства тотчас сделал вид, что ничего не произошло и вернулся к своим блестящим побрякушкам. Оттого меня он до поры пугал - очень уж странный был этот подслеповатый любитель старины.
  
  Часто я вертелась у кондитерской. Я слыла необычайной сладкоежкой и значительная часть моих карманных денег уходила на сладости. Помню, как меня поразила необычайная конфетница - лебедь с чуть приспущенной головой. Всегда хорошо протёртый и отполированный, он ярко отсвечивал в глаза всем любопытным, словно зазывая их зайти внутрь и что-нибудь непременно купить. Вся его спина была под завязь набита крупными конфетами в пестрых обёртках. Они так блестят, что кажется, любая ворона непременно захочет их утащить.
  
  Вздохнув от того, что сегодня мне придётся сдерживать себя от того, чтобы посмотреть на яркую витрину, я поплелась дальше. Сегодня я не единственная, идущая в форменном платье - таких, как я, на улице десятки, не протолкнуться. Некоторых своих одноклассниц я уже знаю, но с большинством познакомилась лишь мельком. В любом случае, высмотреть их на улице для меня проблематично - надо чтоб хотя бы они остановились, мне нужно больше времени, чтобы разглядеть лицо, поскольку память на лица у меня довольно посредственная.
  
  Так миновал один квартал, второй, третий... Я иду к школе, заранее проторенным путём. Останавливаюсь на противоположном тротуаре и пристально разглядываю это длинное, скучное здание. Окна смотрят на улицу как-то хмуро, непроницаемо. Не видно ничего за стеклом - ни цветочных горшков, ни штор, ни парт, ни самих учениц. Парадная дверь выглядит внушительно, и со стороны кажется, что её с трудом открывают десять человек.
  
  Сейчас перейду улицу, и, наконец, попаду в школу.
  
  Глава 9. Первый день
  
  - Привет! - я почувствовала лёгкий толчок в спину. - Помнишь меня?
  
  Я оглянулась. Передо мной стояла миниатюрная рыжая девочка с серыми, почти прозрачными глазами. По сравнению со мной, она настоящая карлица, выглядит бледной и болезненной, точно всё лето просидела в подвале.
  
  - Конечно, - отвечаю я. - Ты - Симона Кауффельдт, да?
  
  - Да, это я, - ответила рыжая. - Не видела ещё никого из наших?
  
  - Да где там... Я ж от силы пятерых помню, - ответила я.
  
  В это время опять с неба начал срываться дождь. Тяжёлые капли с шумом падали на мостовую и разлетались мелкими брызгами.
  
  - Может пойдём, а? - Симона поморщилась, почувствовав, как тяжёлая капля упала прямо ей на темя.
  
  - Да ладно, - отмахнулась я. - Не сахарные - не растаем.
  
  В передней настоящее столпотворение из учениц. Тесно, яблоку негде упасть. Протискиваясь сквозь толпу, мы вышли к кабинету, где красовалась позолоченная табличка с именем начальницы гимназии. Самой её нет на месте, я встречалась с ней на экзаменах, она показалась мне достаточно терпеливой женщиной.
  
  Между вешалками снуют женщины в полосатых холщовых платьях. Они помогают девочкам-ученицам раздеваться, вешают их пальто и шляпы. К нам подскакивает Ирма Нойманн, наша будущая одноклассница.
  
  - Привет! - на радостях она даже приобняла Симону, - однако тотчас встрепенулась, завидев издали идущую по коридору пожилую женщину в учительском платье. - Это наша Жаба, - шепнула она.
  
  Вроде бы и не такая толстая у нас классная дама, чтобы иметь такое нелестное прозвище. Хотя её вполне могли прозвать так из-за стервозного характера. Позже я не раз убеждалась, что прилипшая к фрау Дюрр кличка, более чем справедлива. Но тогда я как-то по-детски верила в людскую доброту.
  
  - Так-так, ну конечно, только пришли, уже тут переполох устраиваем, - укоризненно покачала головой классная дама. - Где остальные?
  
  - Не знаю, - пожала плечами Симона. - Подойдут ещё. А может, уже в классе.
  
  Классная дама не стала с нами дальше разговаривать и скрылась за углом. Мы поднялись по чугунной лестнице и направились к своему классу. Дверь была открыта, однако сама комната пустовала. Несколько учениц разговаривали в сторонке, столпившись у окна, и Ирма тотчас отправилась знакомиться со всеми. Тут-то я и заметила, что я выше ростом большинства своих одноклассниц. Над некоторыми я возвышалась, как пожарная каланча. Даже немного неуютно было, чувствовала себя Гулливером в стране лилипутов.
  
  И как раз в эту минуту начинается пронзительный звон. Оглушительный, непрерывный звон заполнил всё здание. Ученицы вскочили и метнулись в класс, занимая понравившиеся им парты. Я села на предпоследнюю парту среднего ряда и стала терпеливо ждать классную даму. Ученицы шумели, в этом гаме тонули все звуки. Когда вошла Жаба, мы притихли. Встав в знак приветствия, мы вытянулись в струнку.
  
  - Сядьте тихо, - велела классная дама. - Аккуратно, не шумите!
  
  Мы сели. Вот уж кто истинный Цербер в юбке.
  
  - Достаём дневники, - последовала команда.
  
  Она нас будто дрессировала. Мы выполняем приказание, но делаем это с сильнейшим стуком и грохотом. Стучат откинутые половинки пюпитров на партах, кое у кого падают книжки на пол. Вынутые нами дневники громко стучат, ложась на парты. Жаба тотчас начинает читать нам нотации, что мы - приличные девочки и обязаны соответствовать правилам и не шуметь, потому нам надо повторить доставание дневников, но уже "правильно". Меня это потихоньку начало раздражать, и теперь возникало желание сделать всё с точностью, да наоборот - слишком уж противно было от каждого шороха перекладывать свой дневник. Наконец, когда мы всё же сделали всё так, как хотела классная дама, мы стали записывать расписание. Сегодня у нас будет фора в один урок, необходимый классной даме, чтобы познакомиться с нами поближе и разъяснить правила.
  
  Начинается перекличка. Фрау Дюрр зачитывает наши имена по списку, каждая ученица отвечает "здесь", после чего по команде встаёт. Каждая стояла пару секунд, достаточных, чтобы классная дама запомнила нас, после чего следует равнодушное "садитесь" и дальше по списку.
  
  - Милица Гранчар!
  
  Нет ответа. Классная дама оглядывает класс, но не найдя никого, повторила вопрос. Снова молчание.
  
  - Её нет, наверное, - робко подала голос Хельга Мильке.
  
  - Безобразие! - воскликнула Дюрр. - Мало того, что её по доброте душевной приняли, так ведь она ещё и опаздывает.
  
  Перекличка продолжается, после чего нас просят встать. Классная дама хочет отобрать нас по росту, сажая самых низких за первые парты, тех, кто повыше, за следующие. Мне так хотелось сесть рядом с Симоной, но куда там - она по сравнению со мной просто карлица. А ведь к ней я немного привыкла, и могла бы запросто подружиться.
  
  Она заражала меня верой в лучшее, я ведь последний месяц часто просто молчала, часами могла смотреть в окно, не двигаясь. Меня съедала невыносимая тоска, а в моём возрасте было крайне сложно прийти в себя и сосредоточиться на жизни, когда с промежутком в несколько дней на твоих глазах умирают люди. Родители сперва усиленно пытались вытащить меня из этой ямы, а потом похоже, просто махнули рукой, решив, что со временем я сама оклемаюсь. Позже они так поступали не раз, в конце концов, у них просто опустились руки, и они уже не обращали никакого внимания на меня и не интересовались моей жизнью.
  
  - Фрау Дюрр, - я посмотрела на классную даму умоляющим взглядом. - Я бы хотела с Симоной сесть.
  
  - Ах, вы хоте-е-ели? - насмешливо спросила Дюрр, передразнив меня. - Вот же новости! Запомните, Зигель: хотеть можно дома. А здесь надо слушаться. Слушаться и подчиняться, как обязывают правила. Здесь порядок должен соблюдаться. И больше ничего! Ни-че-го! - отчеканивает Дюрр, она будто вытирает ноги о мои детские протесты. - Вы меня поняли?
  
  Я на секунду растерялась и так и застыла с приоткрытым ртом. Пропасть между мной и Жабой лишь усиливалась, но тогда многое было непонятно для моего детского ума. Школа с первых дней прививает своим ученикам инстинкты волчьей стаи - ты или безропотно подчиняешься, или становишься изгоем.
  
  - Ну? Мне повторить вопрос?
  
  - Поняла, - робко пискнула я.
  
  - Полным ответом! - требует Жаба.
  
  - Фрау Дюрр, я вас поняла.
  
  У меня в голосе проскакивали нотки обиды и раздражения, что приходится уже вот так у всех на виду изображать послушную собачку, выполняя команды вроде "голос", "сидеть", "место".
  
  По росту мне подошла Хельга Мильке, она как раз была самой высокой в классе. С виду неуклюжая и мужиковатая Хельга переросла свой возраст, выглядела она лет на двенадцать. Высокая, плотная, с длинными, как у гориллы, руками.
  
  Я сама тоже выглядела старше своих лет. Похоже, у меня правда в роду были славяне - болгары, либо сербы. Я бывала в Хорватии один раз, и тогда я чувствовала себя Джеком, взобравшимся по бобовому стеблю в страну великанов. Мне казалось, что вот она, та самая сказочная страна, разве что здешние великаны дружелюбнее. Неудивительно, что и Мила Гранчар в свой столь юный возраст уже ростом выше остальных.
  
  Тут скрипнула дверь и показалась растрёпанная ученица в небрежно выглаженном платье. Она на ходу вяло поправляла светло-каштановые волосы, стремясь как-то пригладить непослушные кудри. Она посмотрела на классную даму своими мутными заспанными глазами и спросила:
  
  - Можно войти?
  
  Дюрр недовольно поморщилась - она только-только рассадила учениц, а теперь из-за одной нерадивой снова всё перемешивать, точно карты в колоде?
  
  - А-а, никак вы - Милица Гранчар? Мало того, что умом не блещете, так ещё и опаздываете?
  
  - Простите, я проспала, - мямлит в ответ Мила.
  
  - Да-а, проспала! А если пожар начнётся, вы тоже будете спать? Здесь порядок должен соблюдаться, вы меня поняли?
  
  - Поняла...
  
  - Полный ответ!
  
  - Я вас поняла, фрау Дюрр...
  
  - Господи, ну у вас и произношение - как в бочку говорите. Поработайте над ним серьёзно.
  
  Дальше она заставила нас с Хельгой встать, после чего сравнила нас по росту. Вот ведь дотошная... Мила оказалась чуть ниже меня, потому Хельгу отсадили на другую парту, а мы с Милой остались здесь. Мила ещё долго клевала носом над дневником. Такую вечно усталую и ленивую ученицу я ещё не знала.
  
  Почему-то когда классная дама отчитывала Гранчар, я почувствовала себя довольно гадостно, хотя эти язвительные комментарии адресовались не мне вовсе, а Миле. Жаба опять сделала акцент на её произношении, дескать смотрите, какой у неё чудовищный акцент. Некоторые ученицы захихикали над нерадивой хорваткой, чему классная дама не препятствовала вовсе. Нет, я всё, конечно, понимаю - Гранчар глупа сама по себе, но как, простите, ей избавиться от акцента? Для неё ведь немецкий язык не родной, а значит, у неё не будет идеального произношения. Ещё не раз и не два Дюрр продолжала науськивать одноклассниц на отстающую ученицу, чем добивалась, скорее, не улучшения её успеваемости, а полного падения всякого интереса к учёбе. Не то, чтобы я так уж жалела Гранчар, но когда я примерила её шкуру, я стала гораздо лучше понимать Милу и всё, что она чувствовала от этого.
  
  Глава 10. Гадкие утята
  
  - Ну куда ты "а" лепишь? - с досадой прикрикнула я. - Тут "е" писать надо.
  
  - Не кричи, - буркнула в ответ Мила.
  
  - Да как тут не кричать, когда я тебе тысячу раз объяснила, а ты ни в какую!
  
  Заниматься с Милой Гранчар было всё тяжелей и тяжелей. С каждым днём я чувствовала, что у меня вот-вот сдадут нервы. Немецкий язык для неё был просто пропастью. Она в простейших предложениях делала кучу ошибок. Разумеется, наша учительница, фройляйн Лауэр снисходительно относилась к знаниям хорватки и долго билась над её поистине ужасной грамотностью. В силу молодости, она жалела эту неряшливую, угрюмую и чем-то вечно озадаченную ученицу, очевидно полагая, что она такой стала от напряжённых отношений в классе.
  
  Да, немудрено в таком коллективе растерять прежний интерес к учёбе. Во мне же боролись два чувства к Миле - это и отторжение от неряшливой хорватки, и сочувствие к ней. Как раз на перемене ученицы буквально окружили нас и, таращась на Милу, засыпали вопросами:
  
  - Ты чья такая будешь? - спрашивала Маррен Кюрст.
  
  - Как так "чья"? - не поняла Мила, пытаясь при этом улыбаться, однако выходило всё неестественно.
  
  - Ну, в смысле, Филипп Гранчар не твой отец?
  
  - А вы его знаете? - Мила, кажется, несколько смутилась. Казалось, она стесняется своего отца, упоминает о нём неохотно, хотя я лично видела Филиппа Гранчара и ничем, кроме надменности, он не отличался от остальных.
  
  - Надо же, дочка контуженного! - воскликнула Хильда Майер и громко рассмеялась.
  
  - Зачем вы его так называете? - спросила Мила, густо покраснев.
  
  - Я что-то не так сказала? - Хильда притворно захлопала глазками. - Он с моим отцом работает, его так все в цеху называют. А ещё передай своему папе, - закричала Хильда, - что мы его поздравляем! У него просто очаровательная дочка... Ну точно как он!
  
  - Они с контуженным - два сапога пара, - вставила Ирма.
  
  - Да, мы с папой - два сапога пара, - вновь брякнула Мила, после чего по классу опять прокатилась волна смеха.
  
  - А ты смешная, правда.
  
  А Мила, простодушное создание, думала, видимо, что они просто веселились, что они смеялись над её словами, над её шуткой, а не над нею самою.
  
  Изначально и я воспринимала прозвища, как что-то безобидное. Думала, весёлые девочки, любят пошутить, потому я ничего не заподозрила, когда кто-то назвал меня шайбой.
  
  - Рот до ушей, лицо приплюснутое, просто шайба, - не унималась Хильда Майер.
  
  - Эй, шайба! - взвизгнула сзади Кюрст, да так, что я аж подскочила и резко повернула к ней голову.
  
  - Видишь, отзываешься уже, - хохотнула Хильда.
  
  Смех их был настолько заразительным, что я смеялась вместе с ними. Я ведь и не догадывалась, что надо мной тоже смеются. Это была только разминка перед настоящей травлей. Но пока я оставалась в счастливом неведении, одноклассницы продолжали перемывать кости отцу Милы.
  
  - Гранчар у нас знаменитость! - Хильда многозначительно подняла палец. - Как въехал сюда, стало на фабрике весело - постоянно то поёт, то говорит сам с собой, особенно когда с похмелья.
  
  - А чего он сюда приехал? Неужели в Далмации не жилось?
  
  - Видели его, у вокзала валялся пьяный.
  
  - Так он что, до глюков допился?
  
  Это уже было просто омерзительно. Я видела, что Мила с трудом сдерживает слёзы, и тогда во мне проснулось чувство справедливости.
  
  - Прекратите сейчас же! - крикнула я. - Это гадко так об её отце говорить.
  
  Одноклассницы переключились на меня.
  
  - А что такого? Разве это не правда? - спросила Кюрст. - Не суйся не в своё дело, шайба. Не тебя же обсуждаем, да? Вот и молчи себе.
  
  Я покорно села за парту, а одноклассницы продолжали обсуждать и Милу, и её чудаковатого отца, а теперь ещё и меня, что я де вступилась за Милу, стало быть, мы подруги. Ну конечно, выбрали удобный объект для травли и любого, кто посмеет сказать слово против, начинают травить за компанию. Вроде самые обычные и нормальные девочки, а ведут себя, как жадные вороны. Почему-то тогда я думала, что все мои проблемы и обидные прозвища вроде "шайбы" или "дылды" от того, что я общаюсь с Милой, и пыталась как-то отделаться от налепленного на меня ярлыка, но позже поняла, что надо мной издевались только за то, что я есть, за то, что вообще жива. Как с первого дня я стала "гадким утёнком", так и осталась им до конца.
  
  Потом я не раз думала о том, каким иногда важным бывает самое ничтожное событие в судьбе человека. Да что там человека! В жизнях нескольких десятков людей - в жизнях и в смертях.
  
  Что было бы, если бы инспектор учебного округа, присутствовавший на экзамене, всё-таки настоял на том, чтобы Милу Гранчар не зачисляли в гимназию, дав ей ещё один год для подготовки? С кем бы я тогда оказалась за одной партой? Как бы проходила дальше моя школьная жизнь? А что было бы, если бы Мила вообще не явилась в тот самый первый учебный день? Иногда сущая мелочь может повернуть в неожиданную сторону все последующие события. Стала бы я изгоем, если бы с самого первого дня со мной рядом не оказалась эта странная неряшливая, нескладная девочка с таким непонятным и сложным выражением лица?
  
  Часто мне казалось, что Мила нарочно притворяется глупее, чем она есть, что во всём её поведении имеется какой-то тайный умысел. Но потом, я видела совершенно дикие ошибки в её тетрадях, слышала тупые односложные ответы на вопросы учителей, и каждый раз говорила себе: да нет, не может быть... Она просто очень глупая девочка, растущая без матери. Некому научить её следить за собой, держать в порядке свою одежду, не грызть ногти и хотя бы раз в 10 дней мыть волосы.
  
  Из-за этих сальных, цвета дохлой вороны, волос Милы и случилось происшествие, которое и меня окончательно поставило на одну доску с нею. Ни моё неуверенное робкое заступничество за соседку по парте, ни прозвище "шайба" ещё не были настоящей травлей. Но вот потом...
  
  Наш математик Гельмут Бекермайер, прозванный за высокий рост и худобу "жердь", был человеком одиноким и болезненным. Мы не раз замечали, как он вдруг замолкает посреди урока, сражённый жесточайшими приступами надсадного кашля. То ли от того, что много курил, то ли от чего-то ещё. Он был как-то чрезмерно вспыльчив и очень строг.
  
  На первом же уроке Бекермайер заявил, что не выносит списывания. Если вдруг он найдёт среди сданных ему контрольных работ две с одинаковыми ошибками, он поставит низший балл обеим ученицам, не разбирая, кто у кого списал. Когда Жердь объяснял всё это, я не слишком волновалась. Математика у меня на том этапе не вызывала никаких трудностей, и списывать я ни у кого не собиралась. Что касается Милы, я думала, что у неё хватит ума не списывать всё подряд из моей тетради, так как даже человек, обладающий гораздо большей доверчивостью, чем наш математик, ни за что бы не поверил, что она смогла бы выполнить самостоятельно, хотя бы первое задание контрольной.
  
  На следующем уроке математики я добросовестно решила три из четырёх предложенных заданий и только потом увидела, что Мила низко-низко склонилась над своей тетрадью и максимально приблизилась ко мне. К сладковатому запаху её пота я уже привыкла с начала учебного года, поэтому не сразу заметила странные манёвры соседки по парте. Сальные волосы занавесили лицо Милы и вплотную касались моих волос. Я попыталась отодвинуться, но Гранчар как будто приклеилась к моему плечу. Я слегка толкнула её, стараясь отвернуться. В это время книга, лежащая на краю парты, звучно хлопнула, упав на пол.
  
  - Что тут такое? - вскочил со своего места Жердь.
  
  Видимо, он успел заметить резкое движение Милы в сторону при его вопросе. Математик в несколько шагов своих длинных ног преодолел расстояние между учительской кафедрой и нашей партой и схватил обе наши тетради.
  
  - Так-так... Не я ли говорил о том, что не потерплю списывания?
  
  Математик тряс над головой нашими несчастными тетрадками, и я с тоской наблюдала, как вываливается из моей тетради и планируют на пол красивая закладка с ангелочками, подаренная мне только вчера мамой.
  
  Весь класс перестал решать контрольную и с интересом уставился на неожиданное развлечение. Сидящая впереди меня Тильда фон Штауфенберг, вдруг скорчила гримасу выражающую крайнюю степень омерзения и закричала:
  
  - Смотрите, господин учитель, у Зигель вши!
  
  - Как вши? Где вши?! - девочки вскочили с мест, стараясь увидеть, что же такое разглядела на моих волосах Тильда.
  
  Я замерла, как будто меня ударили по голове тяжёлым предметом. происходящее казалось дурным сном. Тильда всё тыкала и тыкала пальцем, указывая на что-то. Я скосила глаза и увидела, что по моему каштановому локону, выбившемуся из короткой толстой косы, которую я всегда заплетала, отправляясь в школу, ползет маленькое неповоротливое насекомое.
  
  Математик взревел:
  
  - Зигель! Анна! Вон из класса! Я ставлю вам низший балл! И прошу не являться в школу, пока не приведёте себя в порядок! Я заставлю вас уважать дисциплину! Я заставлю вас уважать гимназические порядки! Я заставлю...
  
  Что он ещё собирался заставить уважать, я уже не слышала. Я вышла в коридор, прищемив дверью вопли Жерди.
  
  После этого я не ходила в школу три дня. Волосы пришлось остричь, а голову намазать сабадилловым уксусом. Когда я на четвёртый день стриженная, как арестант появилась в классе, я тут же поняла: теперь мишень для насмешек и издевательств не Мила, а я. Разумеется, все понимали, что Заразить меня вшами могла только соседка по парте. Но это ничего не меняло. Доводить Милу всем уже наскучило. Её тупое равнодушие и сонный вид никого не заводил. Другое дело я.
  
  Единственной, кто относился ко мне по-человечески, была Симона Кауффельдт. Но так было только, когда мы оставались с нею наедине. Например, когда случайно сталкивались в городе по дороге в школу или со школы. Но стоило на горизонте появиться кому-нибудь из наших одноклассниц, Симона торопливо прощалась со мной и быстро уходила вперёд.
  
  В некоторые дни было особенно невыносимо. Жаба всячески поддерживала травлю. Это называлось "воспитание отстающих силами коллектива". Я тогда совсем не была отстающей, но меня так прочно теперь связывали с Милой, что мне казалось, что мы с ней связаны какой-то невидимой нитью.
  
  Глава 11. Уроки немецкого
  
  Время шло, и каждый новый день был тяжелее прежнего. Раньше меня дразнили "шайбой", теперь выдумали прозвище ещё противнее - "блохастая". Больше всего меня злила Мила Гранчар. Я не разговаривала с ней, а если Мила спрашивала что-то, резко огрызалась. Но Миле, кажется, было наплевать на мою грубость и враждебные взгляды.
  
  Настоящим кошмаром для меня была будущая контрольная по математике. А вдруг всё повторится... Я умоляла учителей пересадить меня на другую парту, подальше от Милы. Наконец, математик Бекермайер сжалился надо мной.
  
  - Хорошо. Садитесь сюда, с Ирмой Нойманн.
  
  - Не хочу я с ней сидеть! - крикнула Нойманн.
  
  - Не желаете сидеть, можете постоять, - ехидно отозвался учитель. - Пару часиков у доски, вы не против?
  
  Ирма надулась и замолчала. Характер Бекермайера был хорошо известен всем ученицам. Он умел приструнить самых дерзких, и не скупился на взыскания. Не заводил любимиц, как другие педагоги, со всеми держался ровно. Если бы он был начальником гимназии вместо фразу Вельзер, тут была бы дисциплина, как в армии.
  
  Сзади прошипели: "Нойманн теперь тоже блохастая!". По рядам прокатился смешок. Но учитель грозно обернулся, и шум стих. Все приступили к контрольной.
  
  Теперь всё прошло гладко. Я справилась со всеми заданиями. Бекермайер поставил мне "отлично" и вдобавок похвалил перед всеми. Объявляя оценки, он комментировал каждую работу. Очередь дошла до Милы.
  
  - Гранчар, - учитель подумал пару секунд и иронически усмехнулся. - Признаться, я ждал худшего.
  
  Все поняли, что Мила ухитрилась вытянуть на удовлетворительную оценку - для неё это был верх возможностей.
  
  - Я старалась, - равнодушно ответила она, и снова как будто задремала над своими тетрадками.
  
  Едва прозвучал звонок с урока, математик приказал мне и Миле следовать за ним в учительскую. Я ощутила колючий страх, словно меня вызвали в полицейский участок. Учительская казалась мне жутким местом, где вершат суд и назначают наказания. Тем более, что вызвал самый строгий учитель. Бекермайер - это не милейшая фройляйн Лауэр, которую все девочки просто обожали. Она сама была выпускницей этой гимназии, и в школьные легенды передавали, что Бекермайер в своё время поймал её на нехорошей проделке. Юная Ингрид вертелась возле учительского стола и подсматривала билеты, которые наш грозный математик подготовил для экзамена. Бекермайер заменил билеты, а Ингрид засыпал на экзамене каверзными вопросами. Говорили, что полкласса тогда угодило на переэкзаменовку. Эта история казалась правдоподобной - Бекермайер не допускал даже безобидных уловок.
  
  Итак, мы вошли в большую комнату, обставленную, как гостиная в обычном доме - коричневый диван, обтянутый плюшем, кресла, несколько столов. У самого дальнего, настежь распахнутого окна стояла пепельница на длинной ножке. Заваленный тетрадками стол Бекермайера располагался рядом с ней. Математик был заядлым курильщиком, на каждой перемене спешил к своей пепельнице. Вся одежда педагога источала въедливый запах табака, и над столами в учительской всегда вились голубоватые струйки дыма.
  
  Добрая фройляйн Лауэр тоже была здесь. Она сочувственно посмотрела на нас и хотела заговорить, но Бекермайер тотчас одёрнул её:
  
  - Подожди, Инга, я сам должен поговорить с ними!
  
  Видно было, что он до сих пор видит в ней не коллегу-педагога, а ученицу. Неудивительно, поскольку Ингрид Лауэр внешне не отличалась от старшеклассниц - невысокая, тоненькая, со светлой косой, скрученной в "улитку" на затылке.
  
  - Начнём с вас, Зигель. Я помню происшествие на прошлой контрольной... Надо признать, я был с вами несправедлив. Вам нужно исправить отметки.
  
  Учитель подал мне несколько листов с заданиями и обернулся к Миле.
  
  Что касается вас, Гранчар, то здесь дела плохи. Ваши знания исключительно слабы, соответственно, и оценки неудовлетворительные. Придётся повторять с самого начала года.
  
  - Понятно, - сказала Мила, глядя себе под ноги.
  
  - Прекрасно. У вас есть ко мне вопросы?
  
  Мы обе помотали головами. Тогда фройляйн Лауэр попросила нас подойти к ней поближе. Голос её звучал нежно, глаза излучали доброту и искреннюю заботу. И всё-таки, было заметно, что юная девушка слегка неуверенно чувствует себя в роли педагога. Несколько секунд она рассматривала Гранчар - её засаленные волосы, серый заношенный воротничок, ногти с "траурной" каймой.
  
  Фройляйн Лауэр обратилась к Миле вежливо, но смущённо:
  
  - Душенька, я давно хотела тебе сказать... Ты недостаточно следишь за собой. Нельзя ходить в гимназию в таком неопрятном виде.
  
  Мила смотрела на фройляйн Лауэр пустым взглядом Похоже, она даже не обиделась. Зато во мне всё закипело при мысли о вшах, которыми я заразилась от Милы.
  
  - И по учёбе нужно подтянуться, - продолжала учительница. - Тебе просто нужна помощь. Анна, может быть, ты поможешь Миле?
  
  Я даже кулаки сжала от возмущения.
  
  - Что?! Нет, спасибо! Сперва пусть отмоется и вшей выведет! Один раз уже они на меня перескочили. Больше не хочется тащить в дом эту гадость!
  
  Мила покраснела и опустила голову. Видимо, прежде никто не говорил ей об этом в лицо. Фройляйн Лауэр строго смотрела на Гранчар, и этот взгляд означал - Миле придётся подчиниться моим требованиям.
  
  - Мила, мне кажется, вам надо попросить вашу подругу Анну рассказать о том, как девочка должна следить за своей внешностью. Ведь вы одноклассницы, должны дружить и помогать друг другу.
  
  От слова "подруга" меня передёрнуло. Ещё чего!
  
  - Фройляйн, я вовсе не дружу с Гранчар, - начала я.
  
  Но учительница меня мягко перебила:
  
  - Это нехорошо, надо дружить. Почему бы тебе не помочь Миле в учёбе? У девочки нет мамы, ей некому подсказать, научить, помоги ей, и, возможно, она когда-то поможет тебе.
  
  - Хорошо, - пробормотала я.
  
  Спорить с учительницей я не могла. Когда мы вышли из учительской, я зло посмотрела на свою подопечную:
  
  - Навязалась на мою голову! И как это тебе удалось "удовлетворительно" получить?
  
  - Отец помог, - тихо, но с гордостью ответила Мила, он же инженер, ему приходится каждый день делать много сложных вычислений. Математику знает очень хорошо, вот и позанимался со мной.
  
  Я очень удивилась. Образ заносчивого пьяницы хорвата у меня в голове никак не вязался с образом заботливого отца, занимающегося с дочерью, да ещё и обладающего такой почтенной профессией.
  
  - В общем так, - твёрдо сказала я, - пока ты не начнёшь мыться и менять одежду, я с тобой заниматься не буду. И фройляйн Лауэр меня не заставит. И состриги волосы. С меня хватит одного раза. Не хочу, чтобы твои вши перелезли на меня снова.
  
  Последние условие было ошибкой. Хотя, честно говоря, я и не надеялась, что Мила его выполнит. Поэтому была крайне удивлена, когда она появилась в классе на следующий день в чистом, хотя и в мятом переднике и с короткой аккуратной стрижкой, так напоминающей ту, которую теперь носила я.
  
  - Смотрите, Гранчар сделала причёску, как у Шайбы! - закричала при виде её Хильда Майер.
  
  - Да, - подхватили остальные девочки, - смотрите, они теперь похожи! Как сестрички! Эй, сестрички, как поживают ваши вши? Не всех состригли, оставили немного на развод?
  
  Осознав свою ошибку, я скрипнула зубами и более внимательно присмотрелась к Миле. Да, несомненно, она сегодня очень старалась выглядеть аккуратней. Лицо было тщательно вымыто. Мне даже показалось, что Гранчар выглядит теперь менее смуглой. Сзади передник был завязан неумелым трогательным бантиком.
  
  "Отец, наверное, завязал", - подумала я. И вдруг вся злость на Милу у меня прошла.
  
  - Где будем заниматься, у тебя или у меня? - спросила я её, стараясь не слышать насмешек одноклассниц.
  
  - Понимаешь... У меня не очень удобно, - пробормотала Мила.
  
  Да, представляю. Если пьяница-инженер совсем не следит за дочерью, можно представить, что у него творится дома.
  
  - Хорошо. Вечером приходи ко мне. Ты знаешь, где я живу?
  
  - Да, - сообщила Мила, глядя в пол, - а нельзя ли сразу после уроков пойти к тебе?
  
  Вот уж нет! Чтобы все видели, что мы идём вместе по улице ко мне домой, как будто мы действительно сёстры? Да ни за что!
  
  Но в мои планы вмешалась классная дама. Для разнообразия она решила меня похвалить, объявив во всеуслышание, что с сегодняшнего дня мне поручено заниматься с Милой по всем предметам, и займёмся мы этим прямо после уроков.
  
  Когда мы шли ко мне домой, я думала, что скажу домашним, объясняя появление Милы. Моя мама во время истории с вшами была крайне возмущена и даже хотела идти жаловаться попечителю учебного округа на то, что в приличное учебное заведение допускаются такие особы как Милица Гранчар. Разумеется, она была абсолютно не в курсе того, что на самом деле происходило в нашем классе. Я не рассказывала родителям ни о травле, ни об обидных прозвищах. По моему мнению, не допускать в "приличное учебное заведение" нужно не Милу, от которой могут только вши переползти, а особ вроде Хильды Майер. Её обезьянье кривляние может закончиться гораздо хуже.
  
  Почему родители не замечали происходивших во мне перемен? Примерно в то же время, когда я пошла в гимназию, в их отношениях тоже что-то переменилось. Отец стал гораздо больше проводить времени на службе. Почти всегда он возвращался домой, когда я уже лежала в постели, собираясь спать. Он целовал меня на ночь с рассеянным видом, думая о чём-то своём. Мать иногда целыми днями не выходила из своей спальни, хотя раньше она всегда была очень занятым человеком. С рассветом она начинала порхать по дому, проводя уборку и раздавая указания кухарке, несколько раз в неделю посещала различные женские комитеты, устраивала праздники в пользу неимущих и вдов, организовывала подписки в пользу сирот. Сейчас это всё ушло. Мать как будто стала другим человеком.
  
  Это сказалось и на качестве наших обедов. Прислуга без должного контроля совсем разболталась. Там подавали остывший паприкаш, пересоленные шницели и плохо заваренный кофе, но родители этого как будто не замечали. Я же была тогда слишком мала, чтобы давать указания кухарке.
  
  В тот день, когда мы с Милой в первый раз пришли ко мне домой, нас никто не встретил. Мать, по своему новому обыкновению, проводила день в своей спальне.
  
  - Родители поссорились? - спросила Мила.
  
  Я задумалась. Раньше мои родители никогда надолго не ссорились, по крайней мере, при мне. Не считая тех быстрых горячих ссор, которые вспыхивали между ними иногда, как сухая солома, и так же быстро гасли, жизнь в нашей семье была в целом вполне благополучной.
  
  - Ничего не поссорились! Не твоё дело! - грубо ответила я Миле.
  
  Наш весьма скромный обед, который мы с Милой съели, находясь в столовой одни, произвел на мою гостью сильное впечатление. Она ела так жадно и быстро, словно её сроду не кормили. Мне было стыдно и неловко на неё смотреть, и я уставилась в тарелку.
  
  - У вас всегда так много едят? - спросила она после обеда.
  
  - Да, всегда. И это совсем не много. Сегодня ведь не праздник. Вот на мой день рождения, когда собираются все родственники, тогда действительно обед бывает большой.
  
  В это время в столовую вышла моя мать, в халате, со спутанными волосами, с тёмными кругами под глазами. Я очень боялась, что она поинтересовавшись, кто моя гостья, устроит скандал, и мне придётся объясняться и оправдываться. Но мать только скользнула невнимательным взглядом по Миле и подошла к столу, с которого ещё не убрали остатки обеда.
  
  - Вы поели, девочки? - спросила она.
  
  - Да, спасибо, мама, было очень вкусно. Я буду теперь по поручению учителей заниматься с одноклассницей.
  
  - Очень хорошо, - ответила моя мать, намазывая на хлеб масло, - боюсь я не могу уделять тебе сейчас много времени, а так тебе будет повеселее. Пригласи подружку пожить у нас.
  
  Пожить?! Внутри меня как будто поднялся вихрь. Пригласить пожить ту, которая заразила меня вшами, ту, из-за которой пришлось остричь мои прекрасные волосы, ту, из-за кого, мне нет жизни в классе! Никогда!
  
  А между тем, Мила тихим голоском уже сообщила моей матери, что ей папа совсем не будет против, если она будет квартировать у нас, и даже сам хотел говорить об этом с моим папой.
  
  - Это будет замечательно, - с неискренней улыбкой сказала моя мать и удалилась обратно в спальню, жуя бутерброд.
  
  - Они точно поссорились, - жарко зашептала мне на ухо Мила, - вот посмотришь, они скоро разъедутся. у твоего отца, наверняка есть любовница!
  
  - Есть кто? - переспросила я.
  
  Мне было девять лет. Для своего возраста я была довольно развитая девочка. Но в некоторых областях человеческой жизни я ещё была поразительно наивна.
  
  - Есть кто? - переспросила я абсолютно искренне.
  
  Слово любовница сразу имело для меня негативную окраску. И я не могла понять, почему прекрасный корень "любовь", обозначающий всё доброе и светлое, снабдили таким неприятным окончанием. "Любовница-уголовница" - промелькнуло у меня в голове.
  
  В первый раз за время нашего знакомства мила посмотрела на меня с выражением превосходства.
  
  - Ну, изменяет он, понимаешь, - пыталась объяснить она мне.
  
  - Изменяет? Мой папа? Что изменяет?
  
  - Ты что, совсем дурочка? - вдруг важно спросила Мила, и я на миг увидела в ней заносчивую важность её отца, - изменяет, значит ходит к другой женщине, любит её, а твою мать уже не любит. Может быть, у него и дети уже другие есть. А твоя мама узнала это и переживает. Понятно, кому же это понравится!
  
  Для меня обрушился мир.
  
  - Ты врёшь! - закричала я, - Ты всё выдумала! Моя мама просто плохо себя чувствует в последнее время. Вот и всё!
  
  - А... Да, конечно, - тут же сникла Мила. Но я видела, что она ни капельки не верит в дурное самочувствие моей мамы.
  
  Мы занялись уроками. Изначально я должна была помогать Миле только по немецкому. Но так как она постоянно находилась рядом, то так уж вышло, что и остальные уроки мы учили вместе. Для меня это был почти непосильный труд. Мила не только была крайне невежественной. Она обладала каким-то особым изощрённым умом, какой-то поразительной способностью всё понимать неправильно.
  
  Гранчар заплатил моему отцу за постой дочери какие-то деньги. Я этим не интересовалась и в этот вопрос не вникала. Мила же, только узнав об этом, сразу приободрилась и стала вести себя более раскованно. В первые дни она всё не могла наесться. Едва подавали обед, она жадно набрасывалась на любое кушанье. Однако через несколько дней Мила стала более спокойно вести себя за столом и даже научилась пользоваться столовым ножом. Пребывание её в нашем доме, несомненно, пошло ей на пользу. Но не могу сказать, что оно пошло на пользу мне.
  
  В свободное время мы были предоставлены сами себе. Часто уходили на кухню, где, пользуясь нерадивостью кухарки, таскали сахар и делали из него над огнём самодельные леденцы. Мила просвещала меня во время этого не вполне законного занятия на те темы, в которых я была настоящим младенцем.
  
  Мысль о том, что мои родители серьёзно поругались и скоро разъедутся, прочно засела в голове Милы. Теперь и у меня она уже не вызывала такого протеста, как поначалу. Это многое объясняло.
  
  - И хорошо, что разъедутся! - торопливо шептала мне Мила, - хуже, когда вот так и будут жить! Ох, как это плохо! К беде может привести.
  
  - К какой такой беде? - спрашивала я.
  
  - К большой беде, я уж знаю, - отвечала Мила, не желая что-то объяснять.
  
  Однажды мы, с огромным трудом сделав все уроки, сидели вдвоём гостиной. Стояла зима, в комнате было холодно, хотя и горел камин.
  
  - Что это? - спросила Мила, указывая на большие альбомы в бархатных обложках, которые лежали на столике у камина.
  
  - Это наши семейные фотографии, - ответила я, - каждый год, когда у кого-то из нашей семьи день рождения, мы ходим в ателье Кляйна, где нас фотографируют всей семьёй.
  
  - Как это? - спросила Мила.
  
  - Долго всех расставляют, чтобы было красиво, затем фотограф прячется под покрывало и говорит, что сейчас вылетит птичка. Птичка, конечно, никакая не вылетает. Неужели ты никогда не фотографировалась?
  
  - Вот ещё! - фыркнула Мила, - конечно, когда-то фотографировалась. С папой. Фото висит на стене в рамке. Давай посмотрим альбомы!
  
  Вообще-то самостоятельно трогать альбомы мне не разрешалось. Следовало обратиться к маме или, хотя бы к прислуге, перед тем, как смотреть фотографии тщательно вымыть руки и подстелить под альбом посудное полотенце. Но при новых порядках, установившихся в нашей семье, я решила пренебречь всеми этими правилами.
  
  Вдвоём в Милой мы стащили огромную книжищу со столика на ковёр перед камином и стали переворачивать тяжёлые листы.
  
  Периодически я считала нужным давать пояснения:
  
  - Это мой дедушка. Он военный, герой. Это моя тётя Сесилия. У неё много кошек. А это я, когда мне был только один год. Хочешь, я покажу тебе другие фотографии, где мне два, три года?
  
  Мила не отвечала. Она расширенными глазами смотрела на ничем, по моему мнению, непримечательную фотографию какого-то мужчины с лихо закрученными усами в старомодном мундире.
  
  - Кто это? - шёпотом спросила она.
  
  - Не знаю, - ответила я равнодушно, - какой-то папин родственник, дядя двоюродный, что ли...
  
  Мила вдруг потеряла всякий интерес к нашим семейным фотографиям. Она не захотела смотреть другие альбомы, и мы положили их обратно на столик.
  
  - Почему ты так уставилась на этого дядьку? Он тебе понравился? - спросила я, - хочешь, я спрошу у папы, кто он?
  
  - Нет, не надо, - пробормотала Мила, смущенно глядя в пол, - я так, просто.
  
  На следующий день она сказала, что ей нужно пойти домой, чтобы забрать некоторые вещи. По-моему, это была глупая ложь, так как все её убогие пожитки уже давно перекочевали в наш дом.
  
  - Естественно, что девочка скучает по отцу, - сказала моя мама.
  
  Может, проследить за ней? Нет, пусть уж лучше хоть день-другой отдохну от её общества. порой Мила начинала нести какую-то ахинею, и в этот момент я убеждалась, что она недалеко от отца ушла. Только замечает ли сама Мила, сколь странно бывает её поведение?
  
  Глава 12. Неожиданное открытие
  
  В этот вечер мать вышла из спальни, надела уютное домашнее платье и сидела во главе стола, разливая кофе. Отец тоже был дома, и вид у него был вполне довольный.
  
  Когда жаркий шепоток Милы не звучал у меня над ухом, я могла смотреть на их отношения без всякого предубеждения. Сейчас, в тихий семейный вечер, не было похоже, что они находятся в длительной ссоре и собираются разъехаться. Скорее наоборот. В глазах отца читалась несомненная любовь к моей матери. Она тоже отвечала ему ласковым лучистым взглядом.
  
  И вдруг отец, даже не отводя глаз от лица матери, спросил у меня:
  
  - Как ты собираешься провести рождественские каникулы? Не хочешь ли съездить в Грац к тёте и дяде?
  
  Я не буду дома на Рождество? Рождество было моим самым любимым праздником. Я так ждала его! Все прежние годы мы отмечали Рождество дома, и проводили его очень весело.
  
  Приготовления начинались недели за четыре до праздника. По всему дому затевалась генеральная уборка. Мама спозаранку птичкой летала по комнатам, указывая прислуге, что делать, и сама тут же начинала всё переделывать. Проветривались шкафы, стирались тяжёлые портьеры из гостиной, тщательно начищались зубным порошком серебряные столовые приборы, дверные ручки и каминные решётки. На лестницу выставляли из комнат большие горшки с фикусами и рододендронами. Здесь листья их мыли тёплой водой с мылом.
  
  Дней за пять до праздника по комнатам начинал витать вкусный запах праздничной готовки. А накануне Рождества в дом втаскивали большую разлапистую ель. Рождественские подарки тщательно прятали до поры. Я тоже в прежние годы готовила свой подарок родителям. Последний раз это была криво связанная крючком салфетка под настольную лампу. А родители мне на Рождество дарили всегда самые лучшие книжки и игрушки. Рождественская месса, гости, пение, катание на коньках по замёрзшей реке, удивительные прогулки под ночным небом родного города... Неужели в этом году этого всего не будет?
  
  А ведь правда! До Рождества осталось всего ничего, а приготовления ещё не начались. Что происходит в нашем доме?
  
  - Мы с мамой решили, - продолжал отец, держа маму за руку, - что ты отлично проведёшь праздники в компании двоюродных сестёр в Граце у тётушки. Там тебе будет повеселее, чем здесь с нами и этой странной девочкой, которая у нас квартирует. Ты ведь хочешь увидеть Тильду и Грету?
  
  - Хочу, - пробормотала я.
  
  - Вот и славно! - обрадовался отец, - решено: в пятницу после уроков я отвезу тебя на станцию и посажу в вагон. А тётя тебя там встретит. Мама писала ей, она в восторге.
  
  Вот так. Мама писала ей, даже не сказав ничего мне. Как будто я несмышлёный младенец или вообще какая-то домашняя собачка. "Не могли бы вы взять к себе нашу собачку на передержку, а то она нам тут на праздники будет мешать"! Я смотрела на родителей, как на предателей, но они, похоже, этого не замечали. Тётя в восторге! Конечно, тётя Амалия всегда в восторге. Глупая толстая сюсюкающая женщина. Всегда чему-то рада! А чему может умный человек радоваться в этом мрачном мире? С такими тяжёлыми мыслями я провела несколько часов.
  
  А потом вернулась Мила. И я сразу отвлеклась от раздумий о неприятном известии. Мила вела себя странно. С неё слетела её обычная апатия. Она без конца подмигивала мне, хитро поглядывала через плечо и безмерно мне этим надоела.
  
  - Да в чём дело? - спросила я, наконец.
  
  - Я уж знаю, в чём дело, - хитро посмеивалась Мила, - скоро и ты узнаешь.
  
  - Так скажи, я и узнаю, - предложила я.
  
  - Нееет, - протянула Мила тоненьким голоском, - со временем узнаешь, не сейчас.
  
  Весь следующий учебный день в школе Мила вела себя так, как будто бы у нас с ней существует какой-то общий важный секрет. Меня это очень раздражало. А когда кто-то из девочек по привычке назвал меня "лысая", Мила закричала, размахивая маленькими смешными кулачками:
  
  - Не смейте её так называть, слышите! Никто не смеет её так называть!
  
  Одноклассницы только расхохотались. Дальнейшее развитие событий предотвратил приход учителя.
  
  Новое поведение Милы мне нравилось ещё меньше, чем старое. Поэтому я была даже рада, что на Рождество уезжаю в Грац. Мила должна была на время праздников вернуться к себе домой.
  
  Когда отец провожал меня на станции, я была почти довольна. Вместе со мной ехали чемоданы, коробки и свёртки, в которые были упакованы, кроме моих вещей, многочисленные подарки для родни. Мама перед поездкой очень строго поговорила со мной на тему воровства в поездах. Поэтому всю недолгую дорогу я не спускала глаз с моей поклажи и очень боялась, что что-то пропадёт. Я ехала одна в поезде первый раз в жизни.
  
  При виде меня лицо тёти Амалии, которая встретила меня прямо у вагона, сначала по обыкновению довольное и радостное, вытянулось:
  
  - Что с тобой, детка, - сочувствующе спросила она, - ты болеешь? Мама не писала мне о твоей болезни.
  
  - Нет, всё в порядке, тётя, я здорова.
  
  - Но ты так изменилась! Что это за стрижка? В вашей гимназии девочек заставляют так стричь волосы? Очень неразумно! Ты похудела, побледнела... Тебя обижают в классе?
  
  С первого взгляда тётка поняла то, чего не замечали мои родители долгие месяцы. И я, забыв про свой багаж, который, по словам мамы, могли украсть в любую минуту, уткнулась носом в пухлую тёткину грудь, покрытую бархатной шубкой, и разревелась.
  
  - Деточка, что с тобой? Тебя кто-то обидел в поезде? - растеряно бормотала тётка, одной рукой обнимая меня, а другой роясь в своей безразмерной сумке. Она вытащила маленький, остро пахнущий, расписной флакончик и сунула мне под нос.
  
  - Нет, тётя, - всхлипнула я, - я просто очень рада тебя видеть.
  
  - Я тоже очень рада тебя видеть, моя дорогая, - просияла тётушка, - промокая тут же повлажневшие глаза крохотным батистовым платочком, - но зачем же так плакать? Надо поговорить с Катриной о твоих нервах.
  
  Рождество в Граце прошло чудесно. Пожалуй, это было последнее по-настоящему радостное воспоминание в моей жизни. Было бы ещё лучше, если бы тётя Амалия не старалась постоянно меня "подкормить". Моя вытянувшаяся фигурка приводила тётку в негодование.
  
  Сначала полагалось съесть домашний обед не менее, чем из семи-восьми блюд. Затем мы с кузинами Тильдой и Гретой одевались и шли гулять. А на обратном пути обязательно заходили в кондитерскую. Дядя Карл был добряк. Он не жалел денег на прихоти жены и дочерей, а сам уже много лет носил один и тот же старомодный сюртук. А его парадная шляпа под воздействием времени из чёрной стала рыжей.
  
  Кондитерская Граца в те годы представляла собой по моему разумению настоящий рай.
  
  Традиционные торты Захер, пропитанные абрикосовым конфитюром и покрытые шоколадом - большие и маленькие, стояли на ажурных бумажных салфетках на прилавке.
  
  Витрину украшали пирожные с засахаренными фиалками, разложенные в живописном беспорядке вокруг яслей с младенцем Иисусом. Над яслями сияла большая шоколадная звезда в серебристой обёртке из фольги. В центре витрины маленькие солдатики из марципана брали штурмом крепость из белой, жёлтой и шоколадной халвы, украшенную миндалём и арахисом.
  
  Обёрнутые в красную и синюю фольгу конфеты Моцарткугель на палочках торчали из широкой вазы на полке, а из ореховых, лимонных и шоколадных вафель были построены фигурные башни.
  
  Тильда и Грета были своими людьми в кондитерской. Весёлые, раскрасневшиеся от мороза, они вбегали в тесное, пропахшее ванилью, имбирём и корицей помещение и тут же занимали свой любимый маленький столик у окна. Столик был на двоих, поэтому для меня, когда я была с ними, приказчик приносил дополнительный стул. Именно этот стул, которого вообще-то не полагалось за этим маленьким столиком, ещё раз доказывал мне моё подчинённое, временное положение. Вот через несколько дней я уеду, а они также будут гулять, есть апфельштрудель с мороженным в любимой кондитерской, и не вспомнят обо мне.
  
  До сих пор помню вкус соуса с ягодами и орехами, который подавался к штруделю.
  
  Сёстры пили кофе "меланж" из больших пузатых кружек, покрытых голубой глазурью или "кайзермеланж" с желтком, а мне, как маленькой покупали "мильшкафе". Никакие мои уверения в том, что дома мне уже разрешают пить настоящий чёрный кофе, на моих кузин не действовали. Вот и приходилось тянуть из маленькой фигурной чашечки сладкую жидкость бежевого цвета, почти полностью состоящую из молока.
  
  Перед моим отъездом тётя Амалия пришла в кондитерскую вместе с нами и выбрала в подарок моей матери несколько разноцветных шкатулок с конфетами пралине. В каждой шкатулке конфетки были все разные. На предложение тёти, купить такую же большую шкатулку для моих школьных подруг, я ответила отказом. Тётя посмотрела на меня внимательно и пытливо, но ничего не сказала.
  
  Этот визит к дяде и тёте со слёз начался, слезами и закончился. Я высунулась из окна поезда и махала рукой уплывающим лицам родных, не в силах удержаться от плача. Рядом со мной на скамье стояло не меньше коробок и свёртков, чем по пути сюда. Тётя Амалия приготовила моим родителям уйму подарков. Но я уже не боялась, что кто-то что-то украдёт.
  
  За каникулы я посвежела и поправилась. Но стоило мне вернуться в класс, как тоска и отчаяние вернулись ко мне с новой силой. В первые дни мне было особенно тяжело, так как Мила Гранчар по непонятной причине гимназию не посещала. Все тычки и насмешки доставались мне одной. Девочки весело делились на переменах принесёнными из дома праздничными лакомствами и только мне одной никто ничего не предлагал. Да я бы не взяла ничего, опасаясь обычных издевательств.
  
  На третий день занятий классная дама поручила мне сходить домой к Миле и выяснить, почему она не ходит на занятия. Конечно, кому ещё это могли поручить, как не мне.
  
  После уроков я в маленький коричневый особняк возле станции, где поселилась семья Гранчар. Раньше мне не приходилось бывать дома у Милы, и я чувствовала какую-то непонятную робость. "Ну что тут такого? - уговаривала я сама себя, - просто скажу прислуге, что я прислана классной дамой, узнать о здоровье Милы, а если она больна попрошу передать ей пожелание скорейшего выздоровления. И тут же уйду. Ничего страшного"
  
  С самого начала всё пошло не так, как я себе представляла. Сперва меня встретил громкий лай лохматой дворняги, а после громкого окрика на чистом хорватском "Сильва, тихо!", на пороге показалась сама Мила.
  
  - А, это ты, - смущённо пробормотала она, стоя на пороге. Мила как будто сомневалась, пускать меня в дом или выйти самой для разговора со мной. Я уже собиралась с облегчением сказать что-то вроде: "Ты, здорова, это хорошо, приходи на занятия", и повернуть обратно, но тут Мила взяла меня за руку.
  
  - Пойдём, только быстрее.
  
  Она затащила меня в тёмную прихожую, где я несколько раз налетела на какие-то предметы, валяющиеся под ногами.
  
  Планировка дома была странной. Из прихожей мы попали в огромную захламлённую кухню, которую прошли почти бегом, и оказались в тёмной пыльной гостиной. Окна были зашторены.
  
  - Сейчас, - бормотала Мила, раздвигая шторы, - если ты уж пришла, я прямо сейчас тебе покажу.
  
  Из дальних комнат вдруг послышалось жуткое мычание, похожее на рёв дикого зверя.
  
  - Что это? - с испугом спросила я.
  
  Мила не обратила на звук ни малейшего внимания.
  
  - Это отец, он болеет, у него бред, - ответила она, продолжая раздвигать тяжёлые драпировки.
  
  - Может быть, надо позвать доктора? - спросила я, с опаской поглядывая в ту сторону, откуда доносились звуки.
  
  - Доктор не поможет, - ответила Мила, - у него это часто. Потом само пройдёт.
  
  - Ты поэтому не ходишь на уроки?
  
  - Ну да, должен же за ним кто-то присматривать, - шмыгнула носом Мила. - Он лекарства когда забывает пить, буйствует так, что все на ушах стоят.
  
  - У вас что, нет прислуги?
  
  - Нет. Платить им нечем. Я тут сама прибираюсь, иногда и папа... Когда в здравом уме...
  
  В гостиной стало светлее, но не намного. Тусклый свет осеннего дня с трудом пробивался сквозь немытые стёкла.
  
  - Вот смотри! - торжествующе произнесла Мила, подводя меня к стене, на которой в простых тёмных рамках висело несколько фотографий.
  
  Здесь были две фотографии молодых мужчины и женщины, видимо родителей Милы в молодости, фотография, о которой Мила мне говорила, на ней она была запечатлена с отцом, вид какого-то водопада и чуть в стороне фото мужчины с лихо закрученными усами в старинном мундире.
  
  - Вот смотри, - повторила Мила, указывая на эту фотографию.
  
  - И что? - недоумевающе произнесла я.
  
  - Это мой двоюродный дядя. А если он есть и в вашем альбоме, значит, мы с тобой родственники. Пятиюродные сёстры!
  
  - Вот ещё! - фыркнула я, - нет его в нашем альбоме! И пятиюродных сестёр не бывает!
  
  Похоже, яблоко от яблони не далеко падает. Боюсь, эта мысль засела в голове Милы надолго. И как ей такое в голову взбрело? Конечно, у меня в роду были славяне, но я не припомню, чтобы кто-то из них жил в Далмации и, уж тем более, пересекался с семейством Гранчар.
  
  Я тотчас пожалела, что вообще явилась в дом Гранчаров. У Милы, как по заказу, сегодня был странный припадок - она постоянно разговаривала с гиканьем, при этом по-дурацки улыбаясь. Я видела при этом, что её лицо постоянно передёргивается. Вновь во дворе залаяла Сильва, их собака, очевидно встревоженная шумом в гостиной. Я могла бы соврать, сказав, что Мила просто простужена. Но врать я тогда не умела, да и считала это зазорным. Во всяком случае, не умела это делать, пока не повелась с Сарой Манджукич, но это случилось значительно позже, когда моё одиночество и отчаяние достигли апогея. Сейчас же я наблюдала за тем, как носится по гостиной Мила, поверившая в своё столь внезапное открытие. Заткнулась она только когда дверь спальни скрипнула и оттуда расшатанной походкой вышел её отец. Выглядел Филипп неважно - бледный, опухший, заросший неопрятной трёхдневной щетиной. Руки его дрожали, а сам он непрерывно издавал звуки - нечто среднее между рычанием и воем.
  
  - Оклемался, - без удовольствия пробурчала Мила и метнулась к дивану.
  
  Филипп же, как ни в чём не бывало, размял затёкшие кисти и спросил томным замогильным голосом:
  
  - Imamo li goste? (У нас гости?)
  
  - Ona ne razumije hrvatski (Она не понимает по-хорватски)! - быстро вставила Мила и Филипп, разочарованно вздохнув, сел за стол и сказал уже на ломаном немецком:
  
  - От этих лекарств я сплю на ходу.
  
  - Пусть уж лучше спит, чем буянит, - шепнула мне Мила и с опаской посмотрела на отца
  
  - Вы, значит, сестрички теперь? - спросил Гранчар и вскоре неожиданно расхохотался. - Похожи, похожи.
  
  Он даже приложился лбом о стол. Смех у него шёл вперемежку со странными завываниями и больше напоминал очередной припадок. Мне стало неуютно. Да, никакая прислуга не выдержала бы жизнь с двумя людьми, которые с головой не дружат. Эти жесты, телодвижения и даже интонации Мила копировала у отца. "Ну да, на кого ещё ей быть похожей?" - с тоской думала я. Кстати, а что же мать? Почему Мила так рьяно присосалась к нашей семье и почему так активно мусолила тему измен?
  
  - Говорят, немки страшные, как моя жизнь. Брешут, собаки, брешут... Вот ваша Инга, если присмотреться... Э-эх! А ведь у Милы могла быть настоящая сестра... Или брат. Да вот же, довели, собаки мёрзлые, Марту мою до гроба!..
  
  - Валим! - шепнула Мила, наблюдая, как быстро вспыхнул Филипп.
  
  Я и без её указаний поняла, что Гранчара опять накрывает припадок, и лучше его посторониться, пока он не устроил тут погром. Я уходила на ватных ногах. Не дай бог родиться в такой семье!
  
  Глава 13. Конец учебного года
  
  Не торопясь, я шла по улицам родного города к своему дому и с нетерпением думала, что сразу же попрошу посмотреть альбом, чтобы убедиться, в абсолютной несхожести двух фотографий. Но, когда я вошла в дом, мне было не до альбома.
  
  Отец, который в это время дня должен был быть на службе, выбежал мне навстречу с дикими глазами, в сбившимся галстуке.
  
  - А, это ты... - на бегу пробормотал он, - не ходи к маме, иди к себе заниматься.
  
  Какие-то женщины переговаривались тихими голосами в спальне матери, затем я услышала протяжный утробный стон, который меня безмерно испугал. Что случилось?
  
  Я попробовала задать этот вопрос прислуге, но она только отмахнулась от меня, торопливо насыпая какие-то высушенные травы в маленькую кастрюльку, кипящую на плите.
  
  Мне никто бы не помешал сейчас пройти в гостиную и вытащить из альбома интересующую меня фотографию усача, но я напрочь забыла о ней, придавленная атмосферой беды и тревоги, царящей в нашем доме.
  
  Из спальни матери время от времени выходила какая-то незнакомая невысокая полная женщина с круглым румяным лицом. Она ласково улыбалась мне и озабоченно семенила на кухню, давать указания прислуге. Я решила, что это сиделка. Чем мама больна? Ведь ещё вчера вечером она казалась совершенно здоровой, только немного слабой и раздражительной.
  
  Обед подали в седьмом часу вечера. В тот вечер он состоял из копчёной селёдки, вчерашнего супа и подгоревшей гороховой каши. На десерт подали мармелад. Никогда у нас за обедом раньше не было более странного сочетания блюд. За обеденным столом собрались я, отец и эта незнакомая толстушка.
  
  - Чем больна мама, что с ней? - спросила я отца.
  
  - Ничего, не думай об этом, мама скоро поправится, - ответил он невнимательно, ковыряясь ложкой в тарелке.
  
  - Конечно, скоро поправится, всё будет хорошо, детка, - почти весело подтвердила толстуха, жадно и быстро хлебая суп.
  
  Поздним вечером из Граца приехала тётя Амалия. Я услышала её голос сквозь неплотно прикрытую дверь, уже лёжа в постели. Она, как всегда тарахтела с огромной скоростью, только сейчас в потоке её речи слышались нотки сочувствия и озабоченности. Уже засыпая, я слышала, что тётка говорит обо мне:
  
  - Но как же, надо хоть что-то рассказать Анне! Девочка же будет переживать, она у вас и так... - тётка перешла на шепот.
  
  - Ах, делайте, что хотите! - в сердцах воскликнул отец.
  
  - Ну, тише-тише, - успокаивала его тётушка, - не надо так кричать, Катрина может услышать, а ей надо спать, восстанавливать силы.
  
  На следующий день Милы в гимназии всё ещё не было. И меня почему-то ни классная дама, ни кто-либо из учителей не спросил о результате моего вчерашнего визита в дом Гранчаров.
  
  Я накануне очень поздно заснула и спала плохо, поэтому весь учебный день проходила сонная. Меня никто не трогал, что само по себе уже было хорошо.
  
  Когда я вернулась домой, меня встретил великолепный запах плюшек с корицей и тёткино щебетание. Я услышала, что мама чувствует себя намного лучше и чуть позже я смогу к ней зайти.
  
  Тётка пришла со мной в мою комнату и аккуратно притворила дверь.
  
  - Нам надо с тобой поболтать, деточка, - фальшиво беспечно сказала она, - я вообще считаю, что с тобой должны были поговорить твои родители и гораздо раньше, но уж как случилось, так случилось. Дело в том, что у тебя должен был родиться братик. Или сестричка. Но произошло несчастье. Бедная крошка не смогла прийти на этот свет.
  
  Тётка захлюпала носом.
  
  - Так ведь ничего же не было видно, - тупо проговорила я.
  
  - Да, срок был ещё не очень большой, - всхлипнула тётя, - и это божья милость. Несчастной Катрине было бы гораздо тяжелее, если бы малыш родился, а потом умер. Ты должна быть очень внимательной сейчас к маме и не должна горевать.
  
  Я? Горевать? Горевать потому, что не родится какой-то сморщенный кричащий младенец, который отберёт всё то, и так небольшое, внимание родителей, которое раньше принадлежало мне? Он ещё не родился, а меня уже сослали из дома на Рождество! Да, мне было хорошо у тёти и дяди, но они не мои родители! А мои родители предпочли провести праздники без меня, думая о своём новом ребёнке. Вот и хорошо, что он не родился!
  
  - Я понимаю, такое трудно осознать, - неправильно истолковала моё молчание тётя, - не надо грустить, твоя мама ещё не старая женщина, у тебя, возможно, ещё будут братики и сестрички. А если и нет, то ты должна всегда помнить, что мои девочки всегда относились к тебе, как к родной, а не двоюродной сестрёнке.
  
  Значит, никакой ссоры родителей не было! Мила Гранчар, как всегда, всё истолковала неправильно. Я так привыкла к мысли о том, что родители серьёзно разругались и скоро разъедутся, что отказаться от неё сразу мне было трудно.
  
  - Мама с папой не поссорились? - спросила я у тётки.
  
  - Нет, что ты! - тётя казалась шокированной моим вопросом, - я в жизни не встречала такой дружной пары! Твои родители, по-моему, вообще никогда не ссорятся, как тебе только в голову пришла такая странная мысль, детка?
  
  - Они так мало разговаривали со мной, да и друг с другом в последнее время, - пробормотала я.
  
  Тётка вздохнула:
  
  - Я понимаю тебя! Уверяю, если бы ты была моей дочерью, всё было бы по-другому. Но в каждой семье свои порядки. Твои родители очень сдержанные, деловые люди, но они очень любят тебя! И ты в этом даже не сомневайся! У вас прекрасная семья!
  
  Когда на следующий день я пришла в гимназию, Милы опять не было. Я было подумала, что она опять не придёт, но когда прошло уже минут двадцать первого урока, Мила объявилась на пороге.
  
  Вид у неё был опять неряшливый, а глаза смотрели в пол.
  
  На вопрос учительницы, почему она несколько дней отсутствовала, а сегодня опоздала, Мила невнятно пробормотала что-то про отца, которому "было плохо", и за которым нужно было присмотреть.
  
  - Знаем, что это за "плохо"!
  
  - Допился! - захохотали одноклассницы.
  
  Мила молча проследовала на своё место.
  
  На перемене я, не без злорадства, рассказала Миле про наши домашнее новости.
  
  - И никаких измен со стороны моего отца нет и никогда не было! - триумфально закончила я.
  
  Но известие, казалось, не произвело на Милу никакого впечатления. Ни капельки не смутившись, она спросила:
  
  - Откуда ты знаешь, что не было? Ребёнок - сам по себе, а измены - сами по себе. Откуда ты знаешь, что ребёнок был от твоего отца?
  
  Тут уж я не стерпела. Представить, что отец, которого почти не бывает дома, изменяет матери, я ещё могла. Но представить, что мама изменяет отцу...
  
  - Отойди от меня, - мрачно сказала я Миле, - и не воображай, что мы с тобой какие-то там родственницы. У меня нет с тобой ничего общего!
  
  - Вот ещё! - фыркнула Мила заносчиво, - фотографию-то смотрела?
  
  С фотографией у меня всё никак не получалось. В первые дни было просто не до неё. Голова была занята вновь открывшимися обстоятельствами. А потом... Я просто физически не могла заставить себя подойти к альбому, найти нужную страницу и внимательнее рассмотреть фотографию. Каждый день, собираясь в гимназию, я думала, что после уроков, обязательно возьму альбом, чтобы убедиться, что на фотографиях в нашем доме и в доме Гранчаров запечатлены совершенно разные люди. Но после уроков я не могла заставить себя сделать задуманное, потому что в глубине сознания жила страшная мысль: а вдруг всё-таки Мила права? Более того, я вообще старалась не заходить в гостиную и не смотреть в сторону семейных альбомов, хотя раньше очень любила рассматривать фотографии.
  
  Казалось бы, что проще - попросить мать посмотреть со мной альбом, дойти до заветной фотографии и спросить: "Мама, а кто это?" Но я боялась, и постоянно откладывала неприятное дело на завтра. А Мила всё больше убеждалась, что мы не только одноклассницы, которые волею судьбы и классной дамы оказались за одной партой, но и близкие родственницы. С течением дней это родство в её воображении становилось всё ближе и ближе. Меня передёргивало от её подмигиваний, намёков, странных ужимок, с помощью которых она хотела мне сказать: "Уж мы-то знаем, у нас есть свой секрет".
  
  К счастью, Мила ни слова не говорила о предполагаемом родстве в классе. Намёками и подмигиваниями всё и ограничивалось. Многие девочки заметили перемену в её поведении, но к тому времени всем уже надоело дразнить Милу, поэтому одноклассницы только стучали пальцем по виску, показывая друг другу, что у Милы не всё в порядке с головой.
  
  Дома у нас постепенно всё пришло в прежний порядок. Видимо, тётя Амалия перед отъездом всё-таки поговорила обо мне с матерью, потому что она вскоре спросила:
  
  - А какие у вас отношения в классе между девочками? Вы дружите?
  
  - Да, конечно, дружим, - ответила я.
  
  - А вот мне кажется, что у тебя не слишком много подруг. Почему они никогда не заходят к тебе в гости? Кроме Милы, я вообще никого не видела...
  
  - Нам задают слишком много уроков, - ответила я. Тон матери - строгий и подозрительный, мне не нравился. Он не вызывал на откровенность, наоборот - заставлял полностью закрыться.
  
  - Ты пойми, продолжала мать, ничего не бывает без причины. Как ты будешь общаться с людьми, такое же отношение будет и к тебе. Это и в Библии...
  
  Я прервала:
  
  - А если всё-таки какую-то девочку обижают без причины? Если причины никакой нет, а плохое отношение есть?
  
  - Надеюсь, эта девочка не ты? - спросила мать немного свысока.
  
  - Нет, конечно, - пробормотала я, отвернувшись и покраснев - не умела я ещё искусно врать.
  
  - Я повторюсь: ничего не бывает без причины. Если девочку обижают, значит, она до этого обидела кого-то, или не смогла правильно себя поставить в классе. Ты, как подруга должна ей помочь или обратиться к классной даме, которая знает, что делать в таких случаях.
  
  Да... Знала бы моя мама, что наша классная дама только поощряет издевательство...
  
  Полностью физически оправившись от своего несчастья, мать стала ещё строже, и деловитей. Она почти перестала улыбаться, отдыхать, развлекаться. С утра её ждало множество дел и по дому, и по её женским комитетам. Я видела её не многим чаще, чем отца, который тоже очень много работал и часто приходил домой, когда я уже спала. Жизнь моей матери проходила под девизом "Так надо". Она никогда не делала что-то, что хочется, только то, что необходимо.
  
  Я часто думала, что значит выражение "не смогла себя правильно поставить в классе". Я не смогла себя правильно поставить? Где и когда мной допущена та ошибка, после которой я стала "шайбой", "лысой", а моё настоящее имя все как будто забыли? За зиму у меня у меня отрасли чудесные вьющиеся каштановые волосы, но прозвище "лысая" осталось.
  
  И всё у меня выходило, что виновата Мила. Если бы не она... Если бы её вообще не было... Я мечтала перед сном о другом мире, где я прихожу в первый день в гимназию, а никакой Милы нет. Я дружу с другими девочками, мы ходим друг к другу в гости, у меня длинная толстая коса, в которой никогда не было никаких вшей, и меня никто не дразнит "лысой" и "шайбой". И, тем более, "блохастой".
  
  Но даже полностью прекратить общение с Милой я не могла себе позволить. Она единственная проявляла ко мне хоть и своеобразное, но дружелюбие. Мы сидели за одной партой, и иногда я была просто вынуждена с ней разговаривать. Хотя и чувствовала, что от Милы как будто падает большая грязная тень, под которой я постоянно нахожусь.
  
  Настала весна. Я с нетерпением думала о пасхальных каникулах, когда смогу не посещать ненавистную гимназию. Хуже всего было на уроках математики. Жердь регулярно устраивал контрольные работы, во время которых с особым удовольствием вылавливал списывающих. И я, неплохо зная математику, боялась этих контрольных больше всех, так как всякий раз вспоминала тот ужасный день, когда Мила заразила меня вшами. С того дня само слово "математика" стало для меня ненавистным. Хотя, вспоминая учителя математики сейчас, я понимаю, что он был вполне справедлив, только чрезвычайно сух и строг. Всё его поведение, не только с ученицами, но и с коллегами, носило какой-то изощрённо иезуитский характер.
  
  Однажды меня послали во время урока биологии за чучелом чайки. Остановившись у дверей учительской я слышала, как Жердь мягко и вкрадчиво говорит нашей любимой учительнице немецкого фройляйн Лауэр:
  
  - Вы очень любите своих учениц, Ингрид?
  
  - Да, - горячо отвечала она, - я очень люблю своих девочек! Каждая из них мне интересна и дорога.
  
  - Вы хотите вырастить их достойными жёнами и матерями, честными и порядочными?
  
  - Да, конечно, но я не понимаю...
  
  - Так почему же вы поощряете в них лень, нечестность, безответственность? Разве эти качества должны мы, педагоги, воспитывать в ученицах?!
  
  Голос математика разительно изменился. Теперь он звучал неприятно - строго и грозно. Он разговаривал так, как будто фройляйн Лауэр сама была нерадивой ученицей, списывающей контрольную у соседки по парте.
  
  Как мне ни было страшно, я толкнула дверь и вошла в учительскую, прервав неприятную сцену.
  
  Думаю, что Жердь обрабатывал таким образом и других своих, более молодых и менее опытных коллег.
  
  В последствии я не раз вспоминала его, столкнувшись с человеком, который внешне был абсолютно не похож, но в поведении был почти его двойником - инспектором Дитрихом. Точно такие же иезуитские приёмы...
  
  Пасха была поздняя. В первый день каникул я сидела на лавочке в парке возле военного мемориала и читала какую-то книжку. Погода была прекрасная, а книжка интересная, поэтому приближающегося ко мне Филиппа Гранчара я заметила поздно. Было неловко вскакивать и бежать от него без оглядки, но и оставаться мне совсем не хотелось. Я вся сжалась от страха. Филипп, казалось, не замечал моего состояния.
  
  Выглядел он в этот день вполне прилично. Он не был пьян, на нём был новый коричневый костюм и клетчатый шейный платок. Но помня его грязным и рычащим, я не ждала от него ничего хорошего. Он по-прежнему был худой и бледный, и в этом очень смахивал на вампира.
  
  Филипп, улыбаясь, сел рядом со мной на лавочку и с усмешкой сказал:
  
  - Ну, здравствуй, дочка! Как там в сказке было? Кай, наконец-то я нашла тебя!.. Вроде так...
  
  - Добрый день, - слабым голосом ответила я, стараясь отодвинуться от него на самый край лавочки.
  
  - Да ты боишься меня, что ли? - вдруг участливо спросил инженер, - не бойся, я не ем на обед маленьких девочек. Просто у меня... Не надо тебе это знать. Я про Милу хотел сказать тебе: ты бы навестила её. Она мечтательница немного. Фантазёрка, как её покойная мать. Но она добрая девочка. Добрая, добрая девочка... - повторил Филипп, думая о чём-то своём.
  
  - Хорошо. Я приду. До свидания, - пискнула я и встала с лавочки, изо всех сил стараясь не бежать.
  
  Значит, отец Милы не верит в её фантазию о нашем родстве... Идти к Миле мне совсем не хотелось.
  
  Я тянула до последнего дня каникул. Но с самых ранних лет меня учили выполнять свои обещания, поэтому в последний день я всё-таки с утра собралась и пошла к уже знакомому коричневому домику у станции.
  
  По разговору с её отцом я решила, что Мила очень скучает и несказанно мне обрадуется. Сейчас она жила у себя дома. Иногда она приходила ко мне после уроков и мы вместе готовили задания на следующий день. Но чаще я оставалась с ней на пару часов в гимназии. Я понимала, что Мила была бы не против снова поселиться у нас, но так как родители об этом не заговаривали, я тоже молчала. Намёки Милы о нашем родстве выводили меня из себя.
  
  "Конечно, ей скучно, а может быть, и голодно", - думала я по дороге. В руке у меня болтался завёрнутый в белую бумагу и перевязанный бечёвкой пасхальный подарок - большой кусок телячьего окорока.
  
  Но на деле оказалось всё совсем не так.
  
  Мила встретила меня у порога бледная и серьёзная. Казалось, мой визит поставил её в неловкое положение. На ней тоже было новое платье, розовое в клетку, а волосы были вымыты и аккуратно причёсаны.
  
  В прихожей было очень светло и чисто. Заметив мой удивлённый взгляд, Мила сказала:
  
  - Отец нанял служанку. Не знаю только, надолго ли она у нас задержится.
  
  Я протянула ей окорок. Мила его взяла и переложила из одной руки в другую.
  
  Она постояла, как будто не зная, о чём со мной говорить, затем скованно пригласила в гостиную. Здесь тоже уже не было так пыльно, как в первое моё посещение. Шторы были раздвинуты, а стёкла вымыты. В доме стояла полная тишина. Видимо, ни отца, ни новой служанки не было дома.
  
  - Может быть, посмотрим другие наши фотографии? - спросила Мила, - ты ведь видела не все...
  
  - Хорошо, - согласилась я, мысленно ругая себя за то, что вообще пришла в этот странный дом.
  
  Мила встала коленками на кушетку, потянулась к полке и достала большую клетчатую коробку из-под бальных перчаток.
  
  - У нас, конечно, нет таких дорогих альбомов, как у вас, - проговорила Мила светским тоном, - поэтому фотографии лежат вот здесь...
  
  То, что в доме Гранчароввообще есть такая вещь показалось мне удивительным. Бальные перчатки и это семейство? Глупость какая!
  
  В коробке были не только фотографии. Точнее, фотографий здесь было совсем мало. Они лежали вперемешку со старыми письмами в конвертах и без конвертов, высушенными веточками весенних цветов, пожелтевшими венчальными женскими перчатками и малюсенькими вязаными детскими башмачками.
  
  Мила выуживала из всего этого хлама фотографии по одной и рассказывала мне, как когда-то я ей, о том, кто на них запечатлён. Честно говоря, мне было это малоинтересно. Но я старательно таращилась на чужие лица, ожидая момента, когда смогу прервать этот тягостный визит и уйти домой.
  
  - Хочешь кофе? - вдруг неожиданно спросила Мила, как будто о чём-то вспомнив.
  
  - Да, - ответила я, надеясь увидеть новую прислугу Гранчаров, которая меня интересовала. Любопытно было посмотреть на женщину, которая согласилась пойти в услужение в такой дом.
  
  Но, к моему удивлению, Мила сама пошла на кухню, и я услышала, как она там чем-то гремит.
  
  Я осталась одна перед коробкой. Сначала я продолжала разглядывать фотографии, потом на самом дне коробки откопала какие-то старые газетные вырезки.
  
  Одна из них представляла собой статью с иллюстрацией. На некачественном фото были изображены одноэтажные домишки с островерхими крышами на фоне старинной крепости.
  
  "Бдительность граждан предотвратила массовое убийство в Задаре" - гласила подпись под фото.
  
  Я развернула газетную вырезку и стала читать:
  
  "18 ноября **** года в Задаре произошла трагедия. В одном из частных домов начался пожар. Огонь охватил весь периметр. Горожане сами бросились на тушение огня до прибытия пожарного расчёта, что помогло избежать жертв. Потерпевшие подвязаны за руки к потолку, предварительно они подверглись жестоким побоям. Подозреваемый в покушении уже задержан. Филипп Гранчар и не пытался бежать и сразу сознался во всём. По его словам, он хотел отомстить людям, которых считал виновными в смерти его жены. В настоящий момент подозреваемый заключён под стражу. Следствию ещё предстоит определить степень его вменяемости.
  
  Ранее, 13 ноября, 28-летняя Марта Гранчар - жена задержанного, покончила с собой. Молодую женщину нашли повешенной в одной из комнат служебной квартиры, в которой жила семья. Дома была только малолетняя дочь Гранчаров - Милица, которая в момент трагического происшествия спала в детской. Служанка Гранчаров в это время ушла на рынок за продуктами, а няня, которая до того дня занималась девочкой, в то утро была хозяйкой уволена.
  
  Первоначальная версия следствия, по которой к повешению причастен муж несчастной жертвы, не подтвердилась. Филипп Гранчар был допрошен, но отпущен за неимением улик.
  
  Соседи характеризуют Марту Гранчар, как образованную, спокойную, но чрезвычайно впечатлительную особу. По их словам, она была образцовой женой и матерью. В последние месяцы в семье Гранчаров случались ссоры и скандалы. Марта достаточно громко обвиняла мужа в супружеской неверности. Филипп факты измены не менее громко отрицал. Однако на людях чета Гранчаров вела себя по-прежнему безупречно.
  
  Филипп Гранчар характеризуется сослуживцами и начальством в высшей степени положительно. Весь коллектив завода шокирован произошедшим - по их словам Филипп был вспыльчив, но никогда не допускал рукоприкладства в отношении кого бы то ни было. Его друзья по цеху рассказали о распускаемых в отношении Гранчара слухов касательно его двоеженства и постоянных командировок в Загреб и другие города. По мнению коллег, именно это и стало причиной частых конфликтов и последующего самоубийства Марты Гранчар.
  
  Адвокат обвиняемого от комментариев отказался, заявил только, что будет настаивать на проведении тщательного медицинского обследования Гранчара. У полиции также нет комментариев. Мы будем следить за развитием событий..." Далее следовали высокопарные размышления автора статьи о падении нравов и отсутствии в современных семьях религиозной морали.
  
  Я развернула газетный лист и увидела, что под статьёй располагаются ещё две таких же некачественных смазанных фотографии, как и вверху страницы. На одной из них была молодая, бледная темноволосая женщина, на другой я с трудом узнала отца Милы. Он был, кроме того, что намного моложе, ещё и намного полнее. Лицо его казалось здоровым и безмятежным, а вовсе не больным и осунувшимся, как сейчас.
  
  Поражённая прочитанным, я не сразу заметила вошедшую с подносом Милу. Она рывком опустила свою ношу на ближайший стол, так, что кофе из одной из чашек выплеснулось на поднос и подскочила ко мне.
  
  - Что ты тут трогаешь? Кто тебе разрешал здесь рыться! -воскликнула она. Рот её перекосился, а глаза сияли ненавистью. Мне стало страшно. Казалось, что Мила вполне может взять с подноса нож для масла и перерезать мне горло.
  
  Но я уже успела положить газетную вырезку обратно в коробку и прикрыть её каким-то конвертом.
  
  - Красивые цветы, - испуганно пролепетала я, поднося к носу какую-то высохшую веточку.
  
  - Отдай! - Мила выхватила у меня веточку, бросила её в коробку и накрыла коробку крышкой, - мы не будем больше сегодня смотреть фотографии. Пей кофе!
  
  - Очень вкусно, - сказала я вполне искренне, поднеся чашку ко рту.
  
  Кофе, к моему удивлению, оказался совсем не так плох, как можно было ожидать.
  
  - Отец любит кофе, - заявила Мила, - я часто ему варю.
  
  Она успокоилась, о недавней вспышке напоминали только подозрительные взгляды, которые она искоса бросала на меня время от времени и немного нервный тон голоса.
  
  Допив кофе, я поспешила уйти.
  
  "Никогда, никогда, никогда больше туда не пойду!" - повторяла я про себя по дороге домой. Какая мрачная семья! Теперь понятны все закидоны Милы. Она спала в своей кровати, когда её мать покончила с собой. А спала ли? Может быть, самоубийство было произведено на её глазах?
  
  Теперь я знаю, почему она постоянно твердила у нас дома, что мой отец изменяет матери. А между тем, моего отца можно обвинить, самое большее в том, что он слишком старается жить, руководствуясь своими твёрдыми моральными принципами. Но уж никак не в изменах!
  
  Как я могла поверить ей? Я же знаю, что даже в арифметике и правописании она всегда всё понимает неправильно. Также понятным стало и пьянство Филиппа Гранчара. Обвинённый несправедливо в изменах и смерти жены, он был вынужден всё бросить и переехать в другой город с маленькой дочкой. Но тень от прошлой трагедии падала на него до сих пор. Это бремя оказалось для него слишком тяжёлым. И чем труднее ему было в жизни, тем больше гордым и заносчивым он становился. Такие люди никогда не позволяют себя жалеть. Скорее умрут от гордости.
  
  Я вспомнила его слова: "Фантазёрка, как её покойная мать" Мать Милы так же выдумала измены мужа, как Мила выдумала наше с ней мнимое родство. "Так почему же ты сейчас же не придёшь домой, и не спросишь у родителей, кто изображён на той фотографии?" - спросила я сама себя. И ответа у меня по-прежнему не было.
  
  Вернувшись в гимназию, я погрузилась в тот же мир издевательств и насмешек. Моя наивная надежда на то, что одноклассницам надоест меня дразнить, каждый раз наталкивалась на жестокую реальность. Проблема была в том, что их было много, а я была одна. Мила не в счёт. Мне нужна была настоящая подруга, с которой можно было дружить на равных. В первые годы обучения в гимназии такой подруги у меня не было.
  
  Что касается Милы, у меня появилось навязчивое желание, спросить её, видела ли она самоубийство своей матери. Я понимала, что спрашивать это нельзя ни в коем случае, но иногда, глядя на соседку по парте, с трудом держала язык за зубами. Я представляла, как изменится лицо Милы, как кинется она на меня... Но что она сможет сделать со мной в полном людей классе? Нас наверняка растащат, да я и физически её сильнее...
  
  Мои вечерние мечтания изменились. Теперь я не просто представляла себе свою счастливую жизнь без Милы, а воображала, как Мила кидается на меня в классе с невесть откуда взявшемся там ножом для масла, а я выхватываю у неё нож и перерезаю ей горло. Постепенно в мои мечты стали добавляться мои обидчицы - одноклассницы, классная дама...
  
  За год гимназии я стала другим человеком. Та смелая, наивная, честная и добрая девочка, которая в прошлом году переступила порог класса, умерла. Вместо неё родилась другая. Та, которая каждый вечер мечтала перед сном о таких вещах, которые никак не должны представляться десятилетним девочкам. Раньше я очень не любила ложиться спать. Матери иногда даже приходилось прикрикнуть, чтобы я шла в постель. Теперь я уходила вечером в свою комнату с удовольствием. Не потому, что уставала и хотела спать, а ради этих сладких картинок, в которых я воздаю всем обидчикам по заслугам.
  
  А впереди было ещё почти шесть лет учёбы.
  
  Глава 14. Волчата
  
  На тринадцатом году жизни я вдруг поняла, что в гимназию можно и не ходить. Получилось это почти случайно.
  
  Выйдя из дому, я пошла по обычному маршруту. Стояла чудесная золотая осень. Аллея, которая заканчивалась зданием нашей гимназии, была вся усажена каштанами. Я шла и подбивала носком башмака каштаны. Они сталкивались между собой и падали в мелкую канавку вдоль аллеи. Ещё в первом классе наша любимая Ингрид показала, как из каштанов можно делать самые разные игрушки - ёжиков, бычков, человечков... Но сейчас мне не хотелось заниматься этой ерундой.
  
  Дойдя до конца аллеи, я вдруг не стала переходить на другую сторону, а пошла дальше по улице. Проходя мимо гимназического двора, я услышала тонкий едва слышный звонок на урок. Не громче комариного писка. И вдруг меня охватило ощущение невыразимой свободы. Я почувствовала, что я одна на всём свете, и никто не может мне указывать, куда мне идти и что мне делать, никто не может меня обидеть или унизить. Это было совершенно новое ощущение. Я дошла до окраины нашего небольшого городка. Здесь дорога закончилась, и начался холм, поросший молодыми деревьями. Я взбиралась на холм, пользуясь выпирающими корнями деревьев, как ступеньками. Опавшая листва шуршала под ногами. Добравшись до вершины холма, я оглянулась. Город с высоты казался игрушечным. Я вытянула руку и закрыла город ладонью. Вот так бы взять и уничтожить всё, что внизу, и начать всё заново.
  
  С этого дня началась моя тайна.
  
  Уходя из дому, как будто в гимназию, я шла гулять. Я бродила по золотым осенним лесам, собирала огромные букеты листьев, которые потом приходилось выбрасывать, и чувствовала себя свободной. Я никогда не бродила по городу, так как боялась столкнуться с матерью. Когда и куда она пойдёт, я не знала. С каждым годом она взваливала на себя всё больше и больше обязанностей. Она практически перестала улыбаться.
  
  Различные комитеты, женские собрания и помощь неимущим отнимали всё её время.
  
  Родители даже не подозревали о том, чем я занимаюсь все эти дни.
  
  Недели через три с моей матерью на улице столкнулась наша новая классная дама, старая дева, фройляйнГауптманн. Она была существом крайне примитивным и доверчивым. Несмотря на устрашающий внешний вид и зычный голос, для учениц она была скорее положительной переменой. ФройляйнГауптманн остановила мою мать на перекрёстке и начала встревоженно гудеть по поводу моего здоровья, высказывая опасения, что я не смогу нагнать пропущенный материал.
  
  К моему счастью, с этого года у нас в классе появилась новая ученица, Анна Зингер. И когда я вернулась вечером домой, я без труда смогла доказать матери, что фройляйнГауптманн, ещё не зная всех учениц, спутала меня с нею. Родителям и в голову не могло прийти, что я их обманываю. С самого раннего детства они воспитывали меня в духе абсолютной честности и порядочности. На некоторое время мне пришлось вернуться в гимназию. Однако дальше я прогуливала уроки при первой же возможности.
  
  - М-м-можно выйти? - сдавленно спросила ЭстерКеллер у учителя истории.
  
  Тот искоса посмотрел на бледную и худую ученицу с небрежно собранными в хвост каштановыми волосами. Вид у Эстер был исключительно болезненный - лицо всегда такое, словно с похорон пришла. Её часто тошнило. Я видела, как её прямо по дороге в школу вырвало. Время от времени она просилась выйти под предлогом того, что сейчас от духоты упадёт в обморок. "Она симулянтка", - думала я.
  
  Глаза её, иногда тусклые и невыразительные, в некоторые моменты горели огнём. Настроение менялось без всяких причин. Очень часто её вдруг охватывала необъяснимая злоба, когда она могла наброситься на присутствующих с кулаками и начать царапаться и кусаться.
  
  Сейчас у Эстер с посещаемостью было похуже, чем у меня.
  
  В 4 классе мне разрешили, наконец, пересесть от Милы Гранчар к ЭстерКеллер. Не знаю, насколько это событие повлияло на отношение одноклассниц. Если Гранчар была просто забитой туповатой девочкой, выросшей без матери и не умеющей следить за собой, то ЭстерКеллер была несравнимо больше испорчена. Уроки прогуливала она не так просто, как это делала я, а обязательно заручившись поддержкой матери - артистки провинциального театра, жалуясь на постоянные недомогания. Так как здоровье у неё действительно было слабое, мать ей верила, вызывала доктора, полуслепого седого старичка, который лечил по старинке, горячими припарками, травяными настоями и соляными прогреваниями. После нескольких дней в постели Эстер разрешалось не ходить в гимназию, а проводить время на воздухе, чтобы "окрепнуть". В эти дни мы ходили с ней по лесам вместе.
  
  - А помнишь, наша Инга носилась со всеми? С этой чокнутой особенно...
  
  - Угу, и что?
  
  - А сейчас ей не до нас - у неё своя жизнь теперь. Мотается перед зеркалом в перерывах, да улыбается сама себе. Тоже мне, заботливая нашлась...
  
  Эстер точно запихивала голос в нутро, всё время говорила односложно и смотрела на меня с выражением "Чего, мол, пристала?" Впрочем, она всегда и со всеми общалась в такой манере.
  
  Слухи о скорой перемене в жизни Ингрид ходили уже давно. Однажды я сама видела, как в гимназическом коридоре она достала из кармана какую-то записочку, очень долго её читала (хотя что там было читать - записка была совсем маленькая), при этом блаженно улыбаясь и краснея. Девочки заключали пари на предмет обожания нашей любимой фройляйн. Но кто этот человек, мы до сих пор не знали. В старом кожаном портфеле Инга носила, как мы думали, его портрет.
  
  - Слушай, я вот что придумала, - вдруг сказала Эстер, - давай мы отберём портфель и посмотрим, кого это она там так старательно прячет?
  
  - Как это - отберём? - спросила я.
  
  - Есть способы, - ответила Эстер загадочно, - только ты ведь поможешь мне, да?
  
  - Не знаю,. - ответила я, - я не уверена.
  
  Эстер презрительно фыркнула: "Да не бойся, не заметит никто".
  
  - Хорошо, помогу, если не заметят.
  
  На душе у меня было неспокойно. Инга была единственным человеком в гимназии, который относился ко мне по-человечески. Но мне и самой было очень интересно - кто же завладел сердцем нашей фройляйн. Она больше не показывала нам, как делать человечков из каштанов, и не рассказывала сказки братьев Гримм, а только рассеянно проверяла уроки, с улыбкой глядя в окно поверх наших голов.
  
  На следующий день мы с Эстер встретились на каштановой аллее рядом с гимназией.
  
  - Тебе ничего не придётся делать, - уверяла она меня, - Всё самое сложное я возьму на себя. Представление будет правдоподобным, не сомневайся. Инга всегда приходит в учительскую раньше всех. Ты войдёшь следом за ней с вопросами о последнем домашнем задании. А я устрою небольшой шум в коридоре. Она, конечно, выскочит. А ты спокойно возьмёшь портфель и вытащишь то, что нас интересует. Наверняка оно там есть.
  
  Не бойся, пока я буду у двери, в учительскую точно никто не зайдёт.
  
  План мне не слишком нравился; несмотря на уверения Эстер, что мне "ничего не придётся делать", получалось, что основная роль доставалась именно мне, и если наша проказа будет обнаружена, воровкой буду объявлена я, а Эстер останется, как всегда, ни при чём. Но, боясь обвинения в трусости, я промолчала. Эстер была какой-никакой, а всё же подругой. Мне вовсе не хотелось возвращаться к Миле Гранчар.
  
  В утреннем коридоре гимназии было пусто. На полу от окон лежали жёлто-розовые квадраты. Я слышала, как поворачивается ключ в замке учительской, и, заглянув за угол, увидела открывающую дверь фройляйнЛауэр.
  
  - Ну давай, вперёд, - сказала Эстер. - Скоро услышишь мой сигнал.
  
  Робко постучав, я заглянула в учительскую. Инга снимала шляпку перед зеркалом.
  
  - Что тебе? - спросила она, поправляя растрепавшиеся при ходьбе волосы.
  
  Я начала что-то лепетать про свою домашнюю работу, каждой клеточкой своего тела ожидая некого, неизвестного мне, сигнала Келлер.
  
  Я ожидала звука падения, кашля, чихания, но не этого. Внезапно утреннюю тишину разрезал дикий визг. У Инги из рук выпала моя тетрадь, и фройляйн опрометью бросилась в коридор.
  
  Я стояла, как вкопанная. Все мои мышцы как будто оцепенели. Невероятным усилием воли я заставила себя потянуться к портфелю, медленно-медленно открыла замочек, который, к счастью, не был заперт, и заглянула внутрь. За дверью послышались стоны.
  
  Среди ученических тетрадей, рядом с завернутым в вощёную бумагу пакетом с завтраком, лежала фотография в простой деревянной рамке. Я вытащила её и увидела представительного мужчину с проницательным взглядом. Быстро сунув фотографию под передник, я защёлкнула замочек портфеля и выбежала в коридор.
  
  В коридоре Инга придерживала голову Эстер, у которой на полном серьёзе изо лба текла кровь. По коридору к нам уже спешили какие-то люди. Эстер закатывала глаза, и вид у неё был умирающий. Я испугалась. Видимо, что-то пошло не так. Однако, когда её уже выносили, Эстер вдруг бросила на меня хитрый взгляд, по которому я поняла, что всё так и было задумано.
  
  От классной дамы мы узнали, что Эстер на санитарной карете была отправлена домой ещё до начала уроков. Что делать с фотографией, я не знала, и спрятала её среди своих книг.
  
  После занятий я поспешила домой к Эстер. Я шла к ней первый раз.
  
  Эстер с матерью жили в съёмной квартире прямо рядом с театром. В театре мне приходилось бывать на благотворительных вечерах, которыми часто занималась моя мать, поэтому дорога была мне хорошо известна.
  
  Никогда раньше я не была в более странном доме. Дверь мне открыла пожилая горничная в накрахмаленном переднике. В руке у неё был недовязанный шерстяной носок.
  
  По национальности она, видно, была француженкой, потому что я ни слова не поняла из того, что она мне говорила. Горничная провела меня по странному помещению, завешенному парчовыми драпировками и уставленному бронзовыми подсвечниками, в роскошную спальню, где среди ковров, огромного количества срезанных цветов и ламп, источающих благовония, на большой кровати под балдахином лежала Эстер с перевязанной головой.
  
  - Как ты себя чувствуешь? - осторожно спросила я.
  
  - А, ерунда, - ответила она, махнув рукой.
  
  - Но ведь у тебя была настоящая кровь, я сама видела? - вытаращила глаза я.
  
  - Конечно, настоящая, - возмутилась Эстер, - всё должно было быть правдоподобно. Я часто так делаю, когда не хочу идти в школу. Надо очень быстро крутиться на одном месте в одну сторону, а потом позволить себе упасть на пол и удариться головой. Готово! Это почти не больно.
  
  И слова Эстер, и окружающая обстановка были для меня удивительны. До этого я ничего не знала о жизни богемы. А мать Эстер как раз к богеме принадлежала.
  
  - Где твоя мама? - спросила я подругу.
  
  - Катается, - сказала она равнодушно, - или с Шульцем, или с Миллером.
  
  Я удивилась ещё больше - Шульц и Миллер были уважаемые люди, женатые, обременённые большими семействами, промышленники. Было очень странным, что они, среди дня, почему-то поехали кататься вместе с матерью Эстер, артисткой, выступающей в нашем театре в ролях второго плана.
  
  Эстер заметно забавляло моё удивление.
  
  - Хочешь, что-то покажу? - весело спросила она.
  
  Резво соскочив с кровати, она открыла какой-то ящичек и достала маленькую золотую шкатулку размером не больше монеты в две кроны.
  
  Эстер открыла миниатюрную крышечку, украшенную монограммой из разноцветных камешков, и я увидела, что шкатулочка доверху наполнена белым порошком.
  
  - Что это? - тупо спросила я.
  
  - Билет в царство грёз, - будто чужими словами ответила Эстер, и видя, что я ничего не понимаю, добавила, - Кокаин, разве ты о нём раньше никогда ничего не слышала?
  
  - Нет, не слышала... - сказала я, - а что с ним делать?
  
  Эстер взяла маленькую щепотку порошка, насыпала тоненькой полоской на театральную программку, лежащую на столике, и закрыв одну ноздрю себе пальцем, второй ноздрёй втянула порошок в нос.
  
  Это действие показалось мне настолько странным и противоестественным, что я легонько вскрикнула. Мелькнула мысль, не сошла ли Эстер с ума.
  
  Но она посмотрела на меня и расхохоталась.
  
  - Глупая маленькая девочкаааа... - сказала она.
  
  Тон голоса у неё внезапно переменился, она стал гораздо более мягким и женственным. Улыбка была лукавая, а глаза сияли.
  
  - У меня очень много идей, - сказала она, - мы вместе могли бы их осуществить, если ты будешь меня слушаться, я тебя с ними познакомлю.
  
  В это время раздались шаркающие шаги за дверью.
  
  Эстер молнией метнулась обратно в постель и закрылась по шею одеялом.
  
  На золотую коробочку она сверху бросила журнал.
  
  Торчащие из-под одеяла щёки пылали. В глазах горели огоньки.
  
  Вошла пожилая горничная со стаканом молока на подносе. Она что-то бормотала на своём непонятном наречии. Положив руку на голову Эстер, она видимо, хотела проверить, нет ли у девочки жара, но Эстер так сильно вздрогнула, что служанка пролила молоко на поднос.
  
  - Пошла вон, неумеха, криворукая! - закричала Эстер и швырнула в горничную подушкой. Та поспешила удалиться, продолжая бормотать.
  
  Эстер приподняла журнал с золотой коробочки и спросила меня:
  
  - Хочешь попробовать?
  
  - Нет, нет, не надо! - испуганно ответила я.
  
  - Да не бойся, у нас ещё есть, - сказала Эстер, - господин Шульц регулярно приносит кокаин моей матери. Она никогда не следит за своими вещами и постоянно забывает. У неё в разных местах припрятано, уж я-то знаю.
  
  - Но зачем? - спросила я.
  
  - А вот попробуй, тогда узнаешь, зачем.
  
  Трясущейся рукой я взяла щепотку белого порошка и попыталась сделать всё так, как делала Эстер.
  
  - Да не просыпай, - наставляла она меня, - видишь, просыпала? Дорогая вещь!
  
  Я попыталась втянуть носом порошок, но вместо этого неожиданно чихнула. Порошок разлетелся по столику.
  
  - Что ты делаешь?! - закричала Эстер, - ты глупая! Иди отсюда, дура! Уходи!
  
  Вторая подушка полетела в меня.
  
  Я рванулась к двери и вдруг услышала:
  
  - Нет, стой! Ты мне нужна.
  
  Я попятилась.
  
  Эстер снова вскочила с кровати, подбежала ко мне босиком и схватила за руку.
  
  - Подожди, не уходи. Я вспомнила. Где портрет любовника Инги?
  
  Я развязала бечёвку, которой были связаны мои учебники, и достала из середины фотографию в рамке.
  
  Инга швырнула портрет поверх одеяла.
  
  - Шпик какой-то, - сказала она, - как ты думаешь, он не сотрудник спецслужб?
  
  - Не знаю, - ответила я, боясь подходить к ней поближе.
  
  Эстер потеряла ко мне интерес, и, махнув рукой, сказала, не глядя:
  
  - Ну, ты можешь идти. Этот красавчик со мной будет в безопасности.
  
  Она снова залезла под одеяло и подтянула фотографию к себе.
  
  Наутро я пришла в гимназию немного позже обычного, так как ночью очень долго не могла заснуть и утром проспала.
  
  Учителя в классе ещё не было, но все одноклассницы были на своих местах, и я тут же увидела, что по рядам передают украденную мною вчера у Ингрид фотографию.
  
  - Посмотрите, посмотрите, какие усищи!
  
  - Да, можно чистить сапоги вместо щётки!
  
  - Как она целуется с ним? Наверное, он её колет своими усищами!
  
  - Какой нос у него, видно он любит совать нос, куда попало!
  
  Я села за свою парту и спросила у Эстер:
  
  - Зачем ты им отдала?
  
  - А что, - в ответ спросила она, - почему бы и нет.
  
  - Мы так не договаривались!
  
  Мне было жалко Ингу, и я уже жалела, что повелась на провокацию Эстер.
  
  В класс вошёл математик Жердь.
  
  Ученицы дружно хлопнули крышками парт, вставая. Фотография незнакомого мужчины осталась у кого-то на задней парте. На всех переменах потом одноклассницы передавали её друг другу, и каждая добавляла какой-нибудь комментарий. Не знаю, кто и когда пририсовал мужчине на фотографии извилистые рога.
  
  Немецкий был последним уроком.
  
  Инга вошла в класс с выражением маленькой удивлённой девочки.
  
  После приветствия она посадила класс, достала большую чёрную книгу и стала читать нам о уродливой сущности войны, о свободе выбора, о патриотизме...
  
  Мы смотрели во все глаза. Это не был диктант, никогда ещё нашафройляйн не читала нам таких серьёзных вещей.
  
  При этом мне постоянно казалось, что она смотрит в мою сторону.
  
  После окончания чтения она сказала:
  
  - Дети, я прочла вам отрывок из произведения Феликса Зальтена. Это очень талантливый и очень смелый человек. Он писатель, поэт и драматург.
  
  Когда урок закончился, и все стали собираться домой, Инга сказала мне:
  
  - Анна, останься.
  
  Я, потупившись, подошла к учительскому столу.
  
  - А теперь ответь мне, зачем ты вытащила из моего портфеля фотографию господина Зальтена.
  
  - Кого? - невольно переспросила я.
  
  - Господина Феликса Зальтена, писателя, поэта и драматурга, отрывок из произведения которого я читала вам на этом уроке.
  
  - Я не делала этого, - сказала я, глядя в пол, хотя прекрасно понимала, что Инга уже давно сложила два и два, и поняла, что наедине с её портфелем оставалась только я.
  
  В это время у Эльзы Шнайдер, спешившей побыстрее покинуть класс, бечёвка, связывающая учебники, развязалась, и вместе с книгами, прямо под ноги фройляйн Лауэр на пол выпала злополучная фотография с украшавшими её рогами.
  
  - Какая ты всё-таки дрянь. Я считала тебя честной девочкой, - грустно сказала Инга, глядя на меня, и вышла из класса.
  
  Я потеряла симпатию единственного человека в гимназии, который меня поддерживал. "Мерзость", - последнее, что я услышала от Инги.
  
  Эстер, тем временем, наблюдала за нашей учительницей в коридоре на некотором расстоянии с чуть заметным злорадством.
  
  - Видала, как её перекосило? Ох и устроит она мелким весёлую жизнь, а!
  
  - Заткнись! - буркнула я, испытывая чувство вины перед Ингой.
  
  Перед глазами опять возникла Мила Гранчар. Даже мне было противно от того, как перемывали кости её отцу, а Ингу наверняка наша с Эстер выходка чуть до слёз не довела. Я уже представляла, как Бекермайер торжественно заключит: "Вот, Инга, к чему привело твоё к ним отношение".
  
  - Ну чего ты обиделась? Инга, конечно, мелочна, но выносить все эти интимные подробности на всеобщее обозрение... Да ну, постесняется. Но теперь-то видишь, что вся её к нам "любовь" до первой проказы? Это будет Цербер похуже Жерди.
  
  Злые розыгрыши Эстер любила не меньше Хильды Майер, однако вредить предпочитала исподтишка и чужими руками. Остаток дня прошёл, как в тумане. И снова Эстер пригласила меня к себе.
  
  - Ой, слушай, - спросила она, пройдя в комнату. - А кто это был-то? Она сказала тебе?
  
  - Феликс Зальтен, писатель.
  
  - У-у-у... - покачала головой Келлер. - Инга не мелочится. А хотя вкус у неё так себе. Она бы ещё в контуженного влюбилась, вот была бы умора.
  
  - Это тот человек, чьё произведение она нам сегодня читала на уроке, - тяжело вздохнула я, - поэтому его фотография была у неё в портфеле. Она просто хотела нам её показать. Я думаю, что он никакой не её любовник.
  
  - Да ладно, - грубо воскликнула Эстер, - любовник, ясно же! Зачем бы она его с собой таскала. Вот, награда тебе!
  
  Хихикнув, Эстер достала из ящика уже знакомую мне золотую шкатулочку.
  
  В этот раз я вдохнула кокаин более удачно, но, кажется, переусердствовала.
  
  - Э-э-э! Ты только не отдай тут Богу душу! - закричала Эстер.
  
  Эти звуки доносились как будто из дальнего угла комнаты. Я не чувствовала ног, голова у меня кружилась, а сердце, казалось, готово было выскочить из груди. "Только бы не грохнуться в обморок..."
  
  Но вдруг я почувствовала необыкновенную лёгкость мыслей. Я вдруг в один миг получила ответы на все вопросы, которые занимали меня в последнее время. Казалось, что все тайны бытия открыты передо мной. Казалось, что я теперь смогу решить любую проблему. Одноклассницы не дают мне жить? Какая ерунда! Я теперь одним только словом смогу не только успокоить их, но и повести за собой! Они будут ловить каждое моё движение! Я стану лидером, объектом для подражаний, поводом для гордости родителей!
  
  Я обидела Ингу? Какая чепуха! Это просто чепуха, я потом подумаю, что с этим делать. Она же не может не понимать, что такая умная, как я, такая по-настоящему глубокая личность... Да кто она такая! Почему я должна думать о ней?! Все эти, так называемые преподаватели, мелкие людишки, разве они ценят меня? Разве получаю я от них того, что заслуживаю, того уважения, как чрезвычайно умная и глубокая личность, которая может дать ответ на любой вопрос, но не просто какой-то там ответ, который они считают правильным, а такой ответ, который на самом деле правильный, ГЛУБИННЫЙ ответ... Какая интересная, оказывает, штука этот кокаин! Это он помог мне понять свой ум, свою ценность, свою способность проникать в самую глубину предметов и явлений, только почему его действие так быстро заканчивается?.. Теперь я понимаю фразу Эстер: "У меня так много идей!" Теперь и у меня так много идей! Наверняка, побольше, чем у Эстер, только вот нет сил их высказать или записать...
  
  Внезапно мне захотелось спать, я склонила голову на кровать Эстер, но если и спала, то только пару минут.
  
  - Эй, вставай, всё, хватит! - закричала Эстер.
  
  - Так бывает каждый раз, когда ты это вдыхаешь? - поражённо спросила я.
  
  Прошло не более получаса, но для меня как будто промелькнула целая жизнь, полная необыкновенных открытий. К сожалению, я теперь не могла их сформулировать, но отчётливо помнила, что они были. Поэтому теперь чувствовала лёгкую грусть и желание повторить.
  
  - В первый раз у всех сильнее, чем потом, - ответила Эстер, - но и потом тоже неплохо. Ты меня слушайся, и я тебя иногда буду радовать. А теперь спрячем, мать должна прийти скоро с репетиции. Она без кокаина вообще жить не может. Говорит, что он ей помогает хорошо играть. Между нами, играет она так себе. Хоть с кокаином, хоть без него. Но это не важно, главное правильно выбрать покровителей.
  
  Эстер усмехнулась и подмигнула мне. В тот момент она мне казалась не только совершенно взрослой и чрезвычайно опытной. Она казалась мне всемогущей. Я забыла все прошлые мысли о ней, всё своё слегка презрительное осуждение.
  
  - Можно я к тебе завтра приду? - спросила я.
  
  - Не так часто, - усмехнулась Эстер, - ты придёшь тогда, когда я тебя сама позову.
  
  И она вытолкала меня за двери.
  
  На следующий день травля со стороны одноклассниц усилилась. Не знаю откуда, в класс проникла новость, что на фотографии никакой не любовник Инги, а просто какой-то известный писатель и журналист из Будапешта. И что выкрала из портфеля фотографию я. И что именно я объявила известного писателя любовником Ингрид.
  
  Конечно же, рассказала об этом Эстер, до моего прихода в класс. Она от сложившейся ситуации получала необыкновенное удовольствие. Выросшая в театральных кругах, она, как опытный режиссёр, заранее расписала все роли, поставила сцену, подала нужные реплики и теперь с удовольствием наблюдала дело рук своих, как из зрительного зала.
  
  Несмотря на вчерашние развлечения с портретом, мои одноклассницы Ингу по-настоящему любили. Забыть собственную жестокость и бессердечность к ней, им помогала новая жестокость ко мне - якобы виновнице всего случившегося.
  
  Едва я вошла в класс, там сразу же воцарилась гнетущая тишина. Отовсюду на меня уставились враждебные взгляды. Потом в спину что-то ударило. Я обернулась и увидела потрёпанный учебник истории, лежащий у моих ног. Пока я смотрела на него в недоумении, в меня полетели со всех сторон книжки, кусочки мела, огромный деревянный треугольник, с помощью которого Жердь чертил фигуры на доске. Мне разбили губу. Пытаясь вытереть руками тонкую струйку крови, я только размазала её по всему подбородку. В кармане передника лежал платок, но я о нём забыла.
  
  - Ууу, вампирша, - кричали отовсюду, - вот тебе за нашу Ингу!
  
  И предметы продолжали лететь мне в голову.
  
  Бросив свои книги в классе, я выбежала в коридор и побежала по нему на улицу, прочь от гимназии. Мне казалось, что разъярённая толпа бежит следом, продолжая выкрикивать оскорбления. Сердце выпрыгивало из груди, я плохо соображала. Реветь я перестала давно - много чести.
  
  Так продолжалось несколько дней. Стоило мне показаться в классе, на меня бросались, как хищники на жертву.
  
  А потом... Потом с трудом вырвалась от одноклассниц, набросившихся на меня толпой. Даже кто-то мелкий и злобный стремился выместить на мне всю злость. Вырвавшись, я бросилась беежать. Я стремглав влетела в первую попавшуюся дверь, и на некоторое время остановилась, как вкопанная. Это была лавка того чудаковатого любителя старины, которого все просто звали по имени - Зепп.
  
  - Кто здесь? - недовольно спросил он, надевая очки, чтобы получше рассмотреть нарушителя спокойствия, так сильно толкнувшего дверь, что колокольчики чуть не оторвались.
  
  Я не ответила, я всё пыталась отдышаться, оттого какое-то время просто смотрела в сторону прилавка, откуда всё ещё шёл столб табачного дыма. Мокрые волосы прилипли к моим шее и лбу, с сумки и пальто падали тяжёлые капли.
  
  - Ах ты, Господи! - воскликнул лавочник, увидев меня растрёпанную с синяками и ссадинами на лице.
  
  - Ты чего красная вся? Дышишь ещё, как лошадь... За тобой что, полиция гонится? - взгляд лавочника стал каким-то неприветливым, даже злым, отчего я попятилась назад, - Дверь закрой, а то дует, - неожиданно сменил тему Зепп.
  
  - Да я это...
  
  - От кого бегала? Ну-ка признавайся!
  
  - От одноклассниц, - с трудом выдавила я.
  
  Зепп присвистнул.
  
  - Вот так номер! А почему?
  
  - Они... они пристают ко мне.
  
  - Каким же образом?
  
  - В школе прохода не дают. Кричат всякое. Толкаются и дразнят меня.
  
  - А как дразнят?
  
  - "Шайба", - процедила я сквозь зубы. Противно было даже вслух произносить своё гадкое прозвище, - а ещё "блохастая". Ещё набросились на меня сегодня. "Разыграли" недавно, заперев в шкафу... Я и сказала потом, кто меня затолкал туда, а сегодня они меня подкараулили и вот, лицо всё расцарапали... Да ещё и толкнули так, что я головой в ограду.
  
  - Вот звери, а, - сочувственно покачал головой лавочник, - понимаю тебя... Когда-то сам таким был до поры до времени. Только думал, что у девочек по-другому. А вот оказалось, что нет. Что-то злые нанче бабы стали, палец им в рот не клади... А ты их сама "разыграть" не хочешь? Вот смотри, - он достал наган, после чего, раскрыв барабан, продемонстрировал холостые патроны.
  
  Странно, он утверждал, что оружие у него чисто сувенирное и нерабочее. Но, похоже, он просто пару важных деталей отвинтил, а так оно вполне себе настоящее. Похоже, он когда-то работал на оружейном заводе - ведь только "тех самых, которыми Шерлок Холмс выбивал рожицу" у него было штуки три. И ещё два или около того - копий револьвера "Ле Ма" с гравировкой американских конфедератов.
  
  - Ишь, глазёнки как загорелись, - улыбнулся Зепп, наблюдая за моей реакцией. - Не бойся, боевых патронов не держу.
  
  Поразительно! Он уже сколько лет мастерит огнестрельное оружие, и до сих пор ни у кого не возникло и тени подозрения! Зеппа все считали безобидным чудаком, но глядя на него сейчас, я начинала в этом сомневаться.
  
  - Вы дадите мне... - я не договорила, но было и так понятно, что именно я хотела получить.
  
  - Советую тебе решить конфликт более мягкими методами, поговори с родителями, учителями. Знаю, о чём ты думаешь. Наверное, о том, что я, как все взрослые, ничего не понимаю, - улыбнулся Зепп, - но если станет совсем невмоготу, тогда приходи. Мы их напугаем.
  
  Лвочник для верности выглянул и проверил, не приталился ли кто за углом с единствнной цлью подкараулить меня и продолжить разборки. Убедившись, что на улице никого нет, он кивнул, мол иди, там нет никого.
  
  - И язык-то не распускай при ком попало, - напутствовал меня Зепп.
  
  С того дня к моим ежевечерним мечтам перед сном прибавилась ещё одна: я поднимаю тяжёлый красивый револьвер и стреляю. Бах! - и на пол падает Хильда Майер. Бах! - Ирма Нойманн. Пафф, пафф, пафф - оставшиеся в живых бегут к двери и визжат! Какое это упоительное чувство - чувство власти на ними! Над их страхом! Над их жалкими жизнями! Пафф - и падает начальница гимназии. Такая важная, такая всемогущая! Один выстрел - и нет её! Как хорошо бы было, если бы у меня была хоть одна из этих чудесных штук, которыми торгует Зепп в своей неприметной лавке...
  
  Я засыпала в сладких мечтах о мести, не замечая, как постепенно эти мечты превращаются в пусть пока ещё очень приблизительные и неосуществимые, но вполне реальные желанные планы.
  
  Глава 15. Дьяволёнок
  
  Прошло около недели. Тем пасмурным утром я вновь опоздала на уроки. Так и не сняв пальто, я шла по коридору, стараясь не смотреть по сторонам. Кое-откуда доносились приглушённые голоса учителей и самих учениц. Путь как раз лежал мимо кабинета начальницы гимназии. Не знаю, зачем, но я остановилась, услышав разговор через приоткрытую дверь. Недавно пронёсся слух, что у нас в классе будет новенькая. Возможно, это она. Я прислушалась, стараясь не пропустить ни слова.
  
  - Так... Напомни своё имя.
  
  - Сара, - ответила ученица.
  
  Говорит она с довольно явным акцентом, причём экономит на гласных и выделяет "р". Подобный говор в нашем классе характерен только Миле Гранчар. Стало быть, новенькая - славянка. Она либо из Хорватии, либо из Чехии.
  
  - Откуда ты приехала? - вновь заговорила начальница, но не получив ответа настояла: - Сара, ты почему молчишь? Я задала тебе чёткий вопрос. Почему из тебя каждое слово надо клещами тянуть?
  
  - Там всё написано.
  
  Она кажется какой-то заторможенной, может устала с дороги, а может просто напускное.
  
  - Знаю. Но надо свериться, - терпеливо говорит фрау Вельзер.
  
  - Из... Э-э... До этого жила в Карлштадте.
  
  Говорила она сухо и односложно. В этом она чем-то напоминала меня.
  
  - Сара, я тут получила характеристику на тебя... Что ты на это скажешь?
  
  Фрау Вельзер стала зачитывать документ, в то время, как ученица молчала. Я могла видеть, что она всё время сидит, сцепив пальцы, при этом нервно притаптывая.
  
  - "...Близких друзей не имеет, мнение коллектива игнорирует. Уровень дисциплины оставляет желать лучшего. Конфликтна, склонна к ссорам..." Это правда?
  
  - Ну...
  
  - Это правда? - повторила фрау Вельзер, очевидно убедившись в том, что новая ученица не любит болтать.
  
  - Да, - наконец ответила хорватка.
  
  На этом моменте я, заприметив в коридоре припозднившегося математика, поспешила в класс. Моё любимое место на задней парте пустовало, я сидела одна. Келлер то прогуливала, то сама садилась куда-то на крайний ряд. Ко мне никто не подсаживался, но от этого я особо не страдала.
  
  Прежде, чем начать урок, Бекермайер оглядел класс и спросил за новенькую.
  
  - Её тут нет, - послышался тихий голосок Милы Гранчар.
  
  - Хмм... Ну может подойдёт ещё, - спокойно ответил математик и сделал пометку в журнал.
  
  Спустя пару минут, подошла и новенькая - девчонка среднего роста с типичной южной внешностью. Её чёрные волосы были собраны в строгий хвост, её лицо было весьма подвижным, при этом она активно жестикулировала во время разговора. Иногда у неё подрагивала челюсть, видимо, она нервная. Что сразу бросилось в глаза, это украшения, которые она носила. Не сказать, чтобы они были очень дорогие, но как блестели! Она настоящая ворона, любит блестящее.
  
  - Как вас зовут, напомните? - спросил математик.
  
  - Сара Манджукич! - неожиданно громко выпалила ученица.
  
  - Так... Откуда вы родом?
  
  - Из... Из Хорватии, - у неё как-то выпала "о", отчего послышалось "Хрватия". Но главное, она говорит на повышенных тонах. Откуда такая привычка?
  
  - Тише, Сара, тише, - миролюбиво заметил Бекермайер. - Я не глухой, знаешь ли. Так, садись-ка вон, к Зигель, там свободно.
  
  Сара дважды кивнула и прошла за мою парту. Я почувствовала какое-то напряжение от её присутствия, она же не обратила внимания. Начался урок. В это время сидящая неподалёку Мила Гранчар шепнула что-то на хорватском. Сара ответила, и в следующий миг обе девчонки начали уже разговаривать между собой на родном языке, фактически игнорируя всё происходящее в классе. Их было слышно хорошо, но Сара и Мила так увлеклись, что не сразу поняли, что за ними наблюдает весь класс. Математик решил вмешаться.
  
  - Гранчар, Манджукич, я вам не сильно мешаю?
  
  В это время я подтолкнула Сару локтем в бок и шепнула:
  
  - Лучше не нарывайся, хуже будет.
  
  - Извините, - ответила хорватка и, как ни странно, замолчала.
  
  Зато остальные ученицы стали просто буравить взглядами Милу и Сару. Я про себя ухмыльнулась: их внимание переключилось на двух хорваток, может меня хоть на время в покое оставят.
  
  С первого же дня Сара вела себя, как настоящая хозяйка. Она умела заболтать кого угодно. Класс постепенно привыкал к новой ученице, чего не скажешь о её привычке разговаривать с Милой Гранчар, игнорируя остальных. Довольно странно было то, что Манджукич при всей своей конфликтности демонстрирует незаурядные познания, быстро схватывает материал и при желании может даже потеснить Симону. Она внимательно следила за собой и постоянно на переменах таращилась в карманное двустворчатое зеркальце. Хорватка казалась настоящей барахольщицей, чего только не было в её сумке... Все мелкие побрякушки она складывала в деревянный портсигар. Сперва увидев у неё столь необычный для дамочек атрибут, я подумала, что она тайком курит, иначе зачем ей вдобавок ещё и позолоченная зажигалка?
  
  - Ты прямо как ворона, - говорила я, оценив, сколько блестящих вещиц Сара носит с собой.
  
  - Знаю, - без тени смущения ответила Манджукич.
  
  Но была в ней и другая, не самая приятная особенность - Сара говорила громко, на повышенных тонах, при этом нередко перебивала собеседника. Видно было, что Манджукич считает такое поведение абсолютной нормой, и оттого нисколько не смущается, что кричит. К ней я немного привыкла, потому и отношения между нами были обычными, как у соседок по парте.
  
  Она старалась перехватить лидерство, что нравилось далеко не всем. Начинала она с того, что подминала под себя тех, в ком чувствовала слабину. Ведя себя подчёркнуто дружелюбно, она быстро получал влияние над слабохарактерными и забитыми ученицами. Неудивительно, что Мила Гранчар и Симона Кауффельдт привлекли её внимание в первую очередь. Разумеется, Хильде Майер такое не нравилось и однажды она насмешливо заметила, что Сара "тянется к блохастым".
  
  - На себя посмотри, мартышка безмозглая, - огрызнулась Манджукич.
  
  - Как ты меня назвала?! - мгновенно вспыхнула Хильда, на что хорватка насмешливо ответила:
  
  - Я не зоолог, в приматах разбираться не обязана.
  
  Ох, зря она это сказала! Хильда, не стерпев обиды, накинулась на Сару, как кошка на мышь. Одноклассницы даже расступились, опасаясь ненароком пострадать. Манджукич, однако, была не робкого десятка и вскоре сумела удачно приложить Хильду об дверь. Тотчас одноклассницы бросились их разнимать. Сару еле-еле оттащили от Хильды. При этом Манджукич продолжала шипеть:
  
  - Я тебе шею сверну, поняла?!
  
  Однако вырваться из-под опеки Хельги Мильке не могла. Несколько успокоившись, она вновь села за парту рядом со мной и, приложив к разбитому носу платок, пробормотала:
  
  - Не класс, а какой-то цирк уродов. Что ж это, она всех новеньких задирает?
  
  - И не только, - всё так же тихо ответила я.
  
  - Одна всех затерроризировала? - ещё больше удивлялась Сара.
  
  - Да нет - с ней ещё Кюрст и Нойманн. Задирают не всех, нет...
  
  - А... - Сара кивнула в сторону Хельги. - Эту милую "крошку", наверное, не трогают, да? Неудивительно - она бы мне двумя пальцами шею сломала.
  
  Сара спрятала платок и стала собирать в хвост растрёпанные волосы. К моему удивлению, я быстро прониклась доверием к Саре. Однако, помня печальный опыт общения с Эстер, дала себе слово не встревать ни в какие авантюры. Кроме того, я предупредила Сару, что Келлер, в случае чего, запросто сдаст всех нас, оставшись "чистенькой".
  
  - Вот как? Ну ничего, пусть только попробует, - боевито отвечала Сара.
  
  При этом я заметила, что Сара при резких звуках рефлекторно наклоняет голову вперёд. Создавалось впечатление, что её специально выдрессировали, как собаку. Впрочем, Сара и здесь продемонстрировала свою необычайную открытость.
  
  - У меня дома никогда не бывает тихо, - говорила Манджукич. - То Ненад кричит, то мать, то родители так увлечённо трещат, что попробуй докричись. Мама у меня просто фурия какая-то - может наорать так, что кожу стянет. Она вообще очень крикливая. И на подзатыльники в запале щедрая. И отец туда же.
  
  Кажется, теперь я понимаю, почему Сара так себя ведёт - она каждый день наблюдала подобные картины дома и воспринимала это, как общепринятые нормы. Но мне почему-то не верилось, что её мама действительно такая вспыльчивая. Может, Сара преувеличивает, а то и вовсе наговаривает на свою мать. Впрочем, недаром говорят, что человек сам продукт своего окружения. Подтверждение я не раз видела на примере Милы Гранчар, или даже нашей Ингрид, которая после того омерзительного случая с портретом и перемыванием костей будто охладела ко всем нам. Немудрено учителю, знающему о жестокости детей друг к другу самому зачерстветь.
  
  После уроков мы с Сарой, разговорившись, пошли вместе, благо нам было по пути. Дом Манджукичей располагался на окраине. Отсюда до нашей гимназии идти полчаса, не меньше.
  
  - А зайди на огонёк, - предложила Сара. - Покажу тебе наш домашний зоопарк.
  
  - Э... Как бы тебе сказать? Это же получается, я незваная гостья...
  
  - Чушь! - отрезала хорватка. - У нас на родине в гости можно и без повода прийти.
  
  Заверения Сары успокоили меня и я смело зашагала в дом Манджукичей. Встреченная громким лаем собаки, я быстро прошла по маленькой мощёной дорожке, по бокам от которой расположились цветники. Чуть поодаль стояла теплица и длинный сарай. На заднем дворе всё ещё виднелись груды строительного мусора.
  
  На пороге нас встретила миловидная женщина лет тридцати шести. У неё, как и у Сары, были довольно грубые черты лица. Она напоминала цыганку. Увидев, что Сара не одна, она мягко улыбнулась и, изъясняясь на ломаном немецком, пригласила нас зайти.
  
  - Божена Манджукич, - представилась она.
  
  Голос у неё был бархатный, убаюкивающий, оттого я невольно улыбнулась в ответ и, представившись, прошла в комнату Сары. Божена и Сара при этом продолжали изъясняться на немецком, чтобы я не чувствовала себя глухонемой, хотя у Божены это получалось значительно хуже.
  
  - Хорошая у тебя мать, - улыбнулась я. - И чего ты на неё наговаривала, а?
  
  - Да, да, наговаривала, - пробурчала в ответ Сара. - Не дай Бог тебе увидеть её в гневе. Не посмотрит, что чужая - отвесит и тебе подзатыльник за компанию... Что-то Ненада давно нет. Опять, наверное, задержали в школе. Он знаешь, сколько взысканий имел? Уйму! Ты его без фингала не узнаешь - любит он в драки лезть.
  
  Сара увлечённо рассказывала мне про свою семью, про город, в котором выросла, да и про свои похождения не забывала присочинить. Внезапно она оборвала свой рассказ и напряжённо прислушалась к шуму в гостиной. Сперва оттуда доносились частые причитания Божены, а потом она как взорвалась - начала кричать так, что у меня аж всё похолодело внутри. Сара в панике закрыла дверь в комнату на засов и села на диван рядом со мной. Умей я шевелить ушами, я бы непременно прижала их к голове, как это делают собаки при испуге. Всё, что мне казалось злыми наговорами, оказалось чистой правдой.
  
  - Боже ты мой! - сдавленно произнесла я. - Просто фурия какая-то!
  
  Сара обрисовала мне в общих чертах причину внезапного приступа гнева у Божены - Ненад недоглядел за своей галкой, оставив вольеру открытой, и птица, залетев в гостиную, утащила любимый браслет Божены. "И стоило так злиться?" - я всё ещё не отошла от шока, потому даже когда мать Сары остыла, я ещё долго не решалась выйти, опасаясь получить подзатыльник "за компанию".
  
  Однако конфликтность Сары, выросшей в подобной атмосфере, была ещё не самым её худшим качеством. Другой её порок, вороватость, открылся мне очень скоро.
  
  Вскоре случилось и то, о чём ещё не раз упоминал следователь на допросе - тот роковой день, когда математик фактически предсказал моё будущее. Наверное, сам бы Нострадамус перекосился от зависти, узнав, как сбылись слова Бекермайера о том, что мне "прямая дорога в тюрьму". Нет, он не был пророком, просто его опыта общения с проблемными ученицами и собственной проницательности хватило с головой, чтобы предугадать всю мою незавидную судьбу.
  
  На этот раз "виновником торжества" выступила Сара. Как и в случае с Эстер, история ударила не по ней, а по мне. Не могу сказать, что я была слишком сильно внушаема, или была бесхарактерной. Но постоянно как-то так получалось, что одноклассницы подставляли меня, устраивали моими руками пакости, а отвечать за всё приходилось мне.
  
  В первом классе Мила Гранчар убедила меня в том, что мой отец изменяет матери, потом по вине Эстер Келлер я обидела добрую Ингу, теперь вот Сара...
  
  Интересно, что после моего первого посещения дома Сары я не раз думала, что сама Сара очень похожа на ручную галку её брата Ненада. Так же любит блестящие вещи, так же тащит их отовсюду и складывает в укромные местечки, и, наверное, потихоньку ворует. Несколько раз я присутствовала при довольно сомнительных ситуациях. Например, во время экскурсии в ближайший монастырь, Сара стащила под носом монашки маленькую бумажную иконку Спасителя и сунула её в карман. Цена этой иконки была ничтожной. Похожие нам раздавала после экскурсии добрая матушка-настоятельница совершенно бесплатно. Я ничего никому не сказала о том, что видела. Даже самой Саре. Мне было неловко, как будто в том, что она сделала, была и моя вина.
  
  В конце ноября нашей классной даме фройляйн Гауптманн исполнялось 50 лет. Существом она была безобидным - типичная старая дева, помешанная на детях. Седеющие жидкие волосы она собирала в традиционный пучок, кроткие глаза были неопределённого водянистого цвета. Разговаривала новая классная дама почти басом, а ростом была повыше иного мужчины. Нас она называла "деточки" или "мои крошки", а мы её за глаза звали овцой. Нельзя сказать, чтобы ученицы любили её. О том, что происходит в классе на самом деле, она не имела не малейшего понятия. Представляю, как бы вытянулось её кроткое овечье лицо, если бы она узнала, что вытворяют "её крошки" тогда, когда их никто не видит. Мне порой казалось, что каторжницы ведут себя порядочнее.
  
  Но на пятидесятилетний юбилей ей решили подарить подарок от всего класса. В нашей гимназии учились девочки разного достатка. Были такие, которых после уроков ждала у дверей лакированная повозка с личным кучером, а были и такие, которые приходили на занятия в штопаных чулках. Большинство же учениц были из семей со средним достатком.
  
  Чтобы никого не ставить в неловкое положение, было решено не устанавливать твёрдую сумму, которую мы все должны были сдавать на подарок. Каждый должен был сдать сколько сможет. Казначеем выбрали Симону. В качестве копилки она принесла из дому большую железную банку из-под халвы. Банка была тёмно-синяя, по изображённому на ней ночному небу были разбросаны золотистые звёзды. И у банки был маленький ключик. Разумеется, замочек был, скорее, игрушечный, но то, что у нашей "кассы" есть ключ, всем очень нравилось.
  
  За неделю до дня рождения фройляйн Гауптманн, Симона перед началом занятий пошла по рядам с копилкой.
  
  Каждый жертвовал, сколько мог. Я тоже отдала Симоне монетку, как и остальные. Наконец, когда дошла очередь до Сары, та развела руками:
  
  - Извини, подруга, но у меня туго с денежками.
  
  - Что, совсем нет? - участливо спросила Симона.
  
  - Ну... - глазки Сары забегали, а она, покопавшись для виду в своём кошельке, извлекла оттуда драненький геллер. - Это всё, что могу, честно.
  
  - Ничего страшного, Сара, в конце концов, ты тоже поучаствовала в складчине.
  
  - В лучшие времена дам больше, - напомнила хорватка, отдавая монетку.
  
  Вот ведь лиса! Буквально этим утром я видела, как она перебирала монетки в своём кошельке, а ведь там были деньги достоинством куда большим, чем этот дрянной пятак. Похоже, Манджукич не жалует новый класс, и стремится дистанцироваться от него, предпочитая ограничить круг общения мной и Милой, изредка - Эстер и Симоной, которые ей интересны разве что как источник мелких услуг. Некоторые учителя уже называли нас троих "волчата", и похоже, были недалеки от истины - мы действительно фактически игнорировали остальных, а в Саре я нашла родственную душу, только в отличие от меня она всегда давала своим обидчикам жёсткий отпор.
  
  Так прошло ещё два дня. В школе шла большая перемена. Часть моих одноклассниц, которые жили рядом с гимназией, ушли обедать домой. Большинство же собрались в кондитерской неподалёку. Я же медленно жевала принесённые из дома бутерброды в коридоре. Внезапно я услышала в классе странную возню.
  
  Мила что-то кричала на родном языке, однако, заметив меня, притихла. Я не понимала по-хорватски ни слова, однако интонации, с которыми произносили эти слова подруги, свидетельствовали, что Манджукич замыслила что-то тёмное.
  
  - Всё хорошо? - поинтересовалась я, заглянув в класс.
  
  - Как никогда, - усмехнулась Сара. - Слушай, стоит вот тут копилка... Ну, нельзя же вот так легкомысленно оставлять деньги у всех на виду... Тем более, - она встряхнула довольно тяжёлую копилку, - столь приличную сумму.
  
  Вот это да! Она решила устроить кражу! Если нас поймают за руку, не отвертимся. До сих пор все мелкие кражи сходили Саре с рук, но в этот раз всё может всплыть.
  
  Но Сара сказала совсем не то, что я ожидала от неё услышать:
  
  - Надо проучить Симону, - хитро произнесла она, - чтобы не бросала общие денежки без присмотра. Ведь если бы в класс, вместо нас, пришёл вор, наша Овца осталась бы без подарка. Давайте сейчас спрячем копилку, а потом, когда все начнут искать, отдадим, и скажем, чтобы её больше не бросали.
  
  - Да, надо так сделать, - важно поддержала подругу Мила, - деньги нельзя так оставлять.
  
  - Но куда мы её спрячем, - с сомнением спросила я, обводя взглядом классную комнату, - может быть, в шкаф?
  
  Шкаф, в котором меня когда-то заперли, был набит различными учебными плакатами, картами, сломанными указками и другими школьными предметами.
  
  - В шкаф нельзя, - задумчиво сказала Сара, поднимая на вытянутой руке копилку, как будто взвешивая её, - Инга обязательно полезет туда во время урока за мелом или ещё за чем-нибудь.
  
  - А давайте просто Симоне в парту положим, - предложила я, - она войдёт, увидит, что копилки нет, перепугается, а потом найдёт её в парте. Смешно будет.
  
  Сара и Мила посмотрели на меня, как на неразумного ребёнка и даже не потрудились отвечать на такое предложение.
  
  - Куда же, куда же, куда же... - бормотала Сара, оглядывая класс.
  
  В это время в коридоре раздались голоса наших одноклассниц, возвращающихся после обеда.
  
  - А вот куда! - торжествующе воскликнула Сара и быстро сунула копилку в полотняный мешочек, в котором я принесла в гимназию бутерброды.
  
  - Что ты делаешь?! - яростно зашептала я, пытаясь спихнуть мешочек на ту половину парты, которая принадлежала Саре.
  
  - Тихо, заметят! Сиди спокойно, сейчас будет цирк, - невозмутимо заметила она.
  
  Симона даже не сразу заметила, что копилки нет. Она быстро стала доставать тетрадь и учебник немецкого языка, нужные для следующего урока.
  
  В класс вошла Ингрид. Урок начался. Я сидела, как на иголках.
  
  Внезапно Симона подняла руку:
  
  - Можно выйти?
  
  - Да, пожалуйста, - ответила Инга, и спросила обеспокоенно: - ты хорошо себя чувствуешь?
  
  - Да-да, - пробормотала бледная, перепуганная Симона, - мне просто надо выйти.
  
  - Может быть, послать кого-то из девочек, чтобы тебя проводили? - предложила учительница.
  
  - Нет, - очень твёрдо, ответила Симона и выбежала из класса.
  
  Вернулась она минут через двадцать, и не глядя ни на кого, села на своё место.
  
  - Всё в порядке? - поинтересовалась Инга.
  
  - Да, - ответила Симона, опустив глаза.
  
  После урока, едва только за Ингой закрылась дверь, Симона подбежала к двери и прокричала:
  
  - Девочки, внимание! У меня кто-то стащил копилку с деньгами на подарок.
  
  - Как стащили? Кто стащил? - раздались отовсюду голоса. Одноклассницы перестали раскладывать на партах швейные наборы и ножницы, необходимые для следующего урока домоводства и уставились на Симону.
  
  - Она стояла вот здесь, - показывала Симона, почти плача, мы ушли на обед, а когда вернулись, то вот... нет...
  
  - Ты, наверное, забрала копилку с собой в кафе и там забыла - предположила Тильда фон Штауфенберг.
  
  - Я тоже так подумала, - убитым голосом сказала Симона, - я отпросилась у Инги для того, чтобы сбегать в кафе и проверить, не находили ли там банку. Но там тоже ничего нет...
  
  - Нет, ты не брала банку с собой, - зашумели некоторые девочки.
  
  - Брала, брала, ты несла её с собой, - к моему удивлению, утверждали другие.
  
  Потом, когда я столкнулась с судебным следствием, я поняла, что даже самые добросовестные и честные свидетели какого-нибудь события всегда говорят разное. Так устроена человеческая память. Некоторые люди искренне верят, что видели то, чего не было и в принципе не могло быть. Представляю, как потом их мучил этот пиявка-инспектор.
  
  - Пора признаваться, - прошептала я в ухо Саре.
  
  - Подожди, - отмахнулась она, - не надо. Пусть подумают, что стащили в кафе.
  
  Но в это время кто-то спросил:
  
  - А кто у нас оставался в классе?
  
  - Я обедаю всегда дома, - сообщила Тильда.
  
  - И я...
  
  - И я... - раздались голоса ещё двух или трёх девочек.
  
  - Оставались блохастые! - провозгласила Хильда. Ну-ка, показывай, что у тебя тут, - и она заглянула в парту к Миле.
  
  - Ты с ума сошла, - крикнула Сара, - она всё время была со мной, нет у неё ничего!
  
  В это время Хильда повернулась от Милы ко мне и схватила мой мешок для бутербродов, прежде, чем я успела что-либо сделать.
  
  На свет была тут же извлечена злополучная копилка.
  
  - Я не воровала! - закричала я, - мы просто хотели проучить Симону, чтобы она не бросала деньги без присмотра.
  
  - Так мы тебе и поверили! - закричала Хильда Майер, - мы ведь знаем, что ты уже когда-то проворовалась!
  
  - Это неправда! Я никогда ничего не воровала!
  
  - А кто стащил портрет жениха из портфеля Инги в прошлом году?
  
  - Это не был её жених! И вообще...
  
  - Ага, откуда ты знаешь?! Это ты его стащила!
  
  В меня полетела мокрая тряпка, которой стирали с доски.
  
  Одноклассницы толкали меня, щипали со всех сторон, бросали в меня учебники.
  
  Сара хотела было вмешаться, но остальные буквально облепили её, тем самым отрезав ей путь до меня.
  
  - Прекратите немедленно! - кричали синхронно Сара и Мила, но их голоса тонули в общем гаме. К тому же Сару ловко скрутила Хельга Мильке. Эта великанша была единственной, кто имел власть над хорваткой, остальные побаивались боевитую Манджукич.
  
  Пожалуй, только она не верила в то, что копилку украла я, да и то лишь потому, что сама знала, кто это сделал. Но не выдала ни себя, ни Милу, ни меня, хотя я просто наблюдала за тем, не идёт ли кто.
  
  - Двери, двери держите, а то убежит! - кричала Ирма Нойманн.
  
  Я поняла, что мне не избежать расправы, ведь сейчас мне отрезан даже путь к отступлению. Помочь некому, и в этом был весь ужас.
  
  Рядом на парте уже лежали приготовленные кем-то из девочек к уроку домоводства отрез ткани, игольница, ножницы и маленькое шило, с помощью которого надо было проделывать отверстия в поясе платьев, которые мы тогда учились шить.
  
  В отчаянии я схватилась за шило. Кого-то ударить я бы могла только в состоянии помутнения рассудка, и кажется, сейчас я была близка к этому состоянию. Я не хотела оправдываться, поскольку знала, что они будут глухи к моим мольбам и протестам.
  
  - Не подходи! - крикнула я, выставив шило перед собой, но было поздно - Хильда Майер, выступив вперёд, схватила меня за волосы и дёрнула с такой силой, что вырвала чуть ли не клок. Завязалась потасовка, и в следующий миг раздался громкий крик Хильды, а вскоре к нему присоединился и визг моих одноклассниц. Хильда куцей овцой бросилась в коридор, размазывая кровь и слёзы по своему лицу. Она билась в истерике и металась по коридору, точно муха на окне.
  
  Я даже не сразу сообразила, что произошло и какое-то время бездумно таращилась на пятна крови, оставшиеся на моих пальцах и рукавах. Когда же я осознала это, я тотчас преобразилась. Впервые я увидела страх в глазах одноклассниц и решила воспользоваться этим.
  
  - Ирма, - с нервным смешком подозвала я. - Иди-ка сюда...
  
  Но та бросилась бежать, как антилопа. Мои одноклассницы визжали и в панике разбегались, опасаясь угодить под раздачу. В этот миг к нам стремглав примчался математик.
  
  - Что за шум? - поинтересовался он, поправляя очки, однако увидев меня с шилом в руке и заплаканную Хильду, он сразу всё понял, и распорядился:
  
  - Майер, срочно к врачу! А с вами, Зигель, я поговорю отдельно.
  
  Окончание этого ужасного дня я помню, как в тумане. Помню, как математик тащил меня за руку по коридору, а все ученицы рассыпались от нас в стороны, как горох. Пока шла возня, Сара успела ополовинить копилку, без труда открыв бутафорский замок. Она пыталась заступиться за меня. Всю дорогу она шла следом и кричала, что Хильда сама виновата, и вообще место Майер в зоопарке, поскольку она терроризирует весь класс. Помню, как стояла перед начальницей гимназии и тупо отвечала что-то на её вопросы. Но что именно она спрашивала, полностью выветрилось из памяти. А может быть, я и не осознавала, о чём меня спрашивают. В конце концов, кто-то из одноклассниц был послан ко мне домой за родителями.
  
  Затем я долго ожидала в приёмной, пока отец с матерью разговаривали с начальницей за закрытой дверью. Я слышала, как эмоционально с ними говорил наш грозный математик.
  
  - Слушайте, мы готовы оплатить лечение Хильды и если...
  
  - Вы меня вообще слушаете?! - спрашивал Бекермайер. - У меня впечатление, что я разговариваю со стеной! Сначала Зигель калечила себя, теперь и до других добралась. Знайте: если вы ничего не измените, то скоро вы будете собирать деньги не на лечение фройляйн Майер, а на пересылку сухарей вашей дочери. Потому, что такими темпами ей прямая дорога в тюрьму! Дай-то Бог мне ошибаться...
  
  Домой мы попали, когда было уже совсем темно. По дороге никто из нас троих не проронил ни слова. Родители были слишком потрясены случившимся, а я слишком устала.
  
  Дома отец с порога так налетел на прислугу, которая всего лишь спросила, подавать ли обед, что я поняла: сегодня мне покоя не будет и дома.
  
  Видимо, в разговоре с начальницей гимназии всплыли все мои прегрешения за последние годы - прогулы, ссоры, драки, плохая успеваемость практически по всем предметам.
  
  - И мало мне всего этого, так ещё и воровство! - гремел голос отца на весь дом, - разве ты в чём-то нуждаешься? Разве я не даю тебе карманных денег? Тебе надо было так опозорить нашу семью!
  
  - Я не брала эти деньги, - попыталась я оправдаться.
  
  - Ты хочешь сказать, что все в гимназии лгут? Все учителя, начальница, а ты говоришь правду? Каким же образом общие деньги оказались в твоих вещах?
  
  Я начала подробно объяснять, как всё было, но потом вдруг остановилась. Я вдруг почувствовала, чтобы я ни сказала, чтобы ни сделала, мне всё равно не поверят. Я неожиданно испытала жгучее отвращение ко всем в мире словам. Слова - только бледные тени реальности, они не отражают ничего, каждый их понимает по-своему, и чаще всего, неправильно.
  
  Вспомнился Зепп из лавки антикварного оружия:
  
  - Тебе, наверное, кажется, что я, как все взрослые, ничего не понимаю.
  
  Да, все взрослые действительно ничего не понимают. Они и не хотят понять. Их единственное желание состоит в том, чтобы никто и ничто не волновало устоявшегося болота их привычного мира. А когда такое волнение начинается, они бросаются истерически обвинять вовсе не того, кто действительно виноват, а того, кто находится ближе.
  
  - Я хочу спать, - сказала я, прервав свой рассказ.
  
  - Она неисправима! - ахнула мать, - мы воспитали чудовище! Тебе что, вообще ни капельки не стыдно? Ты сможешь сейчас спать? Тебя не волнует здоровье несчастной девочки, которую ты поранила? Тебя не волнует то, что завтра скажут сослуживцы твоему отцу? Ведь слухи о том, что ты натворила, наверняка, уже разошлись по городу.
  
  Да, я это знала. Город наш был небольшим. Новостей в нём было не так уж много, а у многих сослуживцев отца дочери учились в гимназии. Наверняка сейчас не в одной семье рассказывают, представляя в лицах, за ужином о моём ужасном поступке.
  
  - Меня предупредили, - жёстко сообщил отец, - ещё одно нарушение дисциплины, и ты будешь отчислена из гимназии с волчьим билетом. Ты знаешь, что это такое?
  
  - Знаю, - устало произнесла я, - это значит, я никогда больше не смогу поступить ни в какую другую гимназию. Не больно-то и хотелось.
  
  - Марш в свою комнату! - не выдержал отец и затопал ногами.
  
  Ночью у меня начался жар. Я провалялась в горячке целую неделю. Доктор, приглашенный на следующий день, не нашел следов простуды и заявил, что болезнь была, скорей всего, следствием потрясения. Не таким уж бессовестным чудовищем была я в свои четырнадцать. Ничего, с Сары я обязательно спрошу. Возможно, её же перво-наперво и "разыграю".
  
  Глава 16. Новая кража
  
  Посещение гимназии стало для меня сродни пытке. За то, что я сделала с Хильдой, меня могли просто избить, а я, к тому же, получила клеймо воровки. С той поры я затаила злость на Гранчар и Манджукич за то, что опять всех собак спустили на меня. Саре-то хорошо - она осталась чистенькой, к тому же потом украла половину того, что накопили. И почему это мне "прямая дорога в тюрьму"? Разве я устроила всё это? Чувство несправедливости мучило меня всё сильнее, вызывая приступы удушающей ненависти.
  
  Неудивительно, что зайдя в класс, я поймала на себе десятки косых взглядов. В этот раз я сознательно взяла с собой шило и, на всякий случай, зажала его в кулаке, чтобы уколоть того, кто полезет ко мне. Когда я распорола Хильде лицо, что-то внутри меня сломалось, уже тогда я чувствовала, что могу взять власть над остальными. Я хочу, я желаю, чтобы ревели другие. С того момента я уже была настоящей волчицей. Часы начали обратный отчёт. До октября 1908 оставалось меньше двух лет.
  
  Я села, как всегда, рядом с Сарой. Та посмотрела на меня с сочувствием, а Мила тотчас метнулась ко мне. Я хотела высказать обеим хорваткам всё, что о них думаю, но они меня опередили.
  
  - Слушай, Анна, тут тебе хотели повесить табличку, подговаривали Овцу на такой шаг... На нас тут просто ушаты грязи вылили, когда мы стали возражать...
  
  - Я вообще пострадала ни за что! - огрызнулась я. - А всё из-за тебя!
  
  - Ну, да, признаю - хлебнула через край. Но я бы могла вообще молчать, но нет же - я твою честь отстаивала! - обиделась Сара.
  
  - Да, - встряла Гранчар. - До моего отца тоже дошли слухи, и он тебя полностью поддержал...
  
  "Боже мой, только вот поддержки от умалишённых мне и не хватало!"
  
  - И на том спасибо, - ответила я. - А что, твой отец он...
  
  - Да, он порядочный человек! - Мила даже задрала нос и говорила с истинно отцовской надменностью. - После того гадкого случая с портретом, он единственный, кто всё понял и кто поддержал нашу Ингу... Ой!..
  
  Мила живо прикусила себе язык и опасливо оглянулась, опасаясь, как бы кто не услышал. Но никто из рядом стоящих не обратил внимание на наш разговор. "Волчат" старались избегать. Вскоре у меня не осталось и следа от обиды на Сару и Милу. В конце концов, они единственные, кто пытался отстоять мою точку зрения, другие были уже готовы повесить на меня все смертные грехи. "Чего это Мила так резко замолкла?" - думала я, однако снова совать нос в чужие дела не решалась.
  
  - Запомни, - шепнула мне Сара. - Если попытаются тронуть, будут иметь дело со мной. И гренадерша им не поможет.
  
  Произнеся равнодушное "спасибо", я стала готовиться к уроку.
  
  Последние два дня меня не задевали и не били. Просто дружно игнорировали, сочтя, видимо, что я слишком опасна, чтобы ко мне вот так просто лезть. У меня теперь с собой было шило, и я старалась держать его рядом с собой. Как ни странно, я после ранения Хильды, не успокоилась. То мгновение триумфа над одноклассницами, взятие власти над их жалкими судьбами, я вспоминала как одно из самых ярких мгновений в своей жизни. Слишком уж много я от них натерпелась, чтобы просто так оставить в покое. Их кровь и слёзы, беззащитность передо мной, вот, о чём я мечтала! "На днях схожу к Зеппу", - думала я. Журналы об оружии лежали у него в подсобке, добраться до них будет не так просто. С другой стороны, у меня под рукой есть инженер - Филипп Гранчар запросто разберётся, что куда привинтить, чтобы оружие вновь стреляло.
  
  - Девчонки, а давайте сходим кое-куда! - живо предложила Сара по окончанию уроков. - мне просто надо, чтоб вы оценили.
  
  К моему удивлению, Сара привела нас в лавку Зеппа, любителя старины. Как только мы вошли, лавочник, не отрываясь от газеты, произнёс:
  
  - А-а, снова ты. Не бойся, никто твоё ожерелье не унёс.
  
  - А как вы узнали, что это была я? - усмехнулась хорватка. - Вы ведь даже не посмотрели в мою сторону.
  
  Зепп косо усмехнулся и, опустив газету, ответил:
  
  - Да от тебя ж духами прёт, как от той шлюхи из Вены. Жаловалась мне весь вечер, что с ней легавый задаром переспал, а потом припугнул своим удостоверением, и мало того, вышибалу потом арестовал. А она, не будь дурна, документик у него стянула, а потом и вернула. За выкуп, разумеется. Пример того, что скупой платит дважды.
  
  Сара была оскорблена таким сравнением, однако виду не подала. Вновь примерив ожерелье, она покрасовалась перед нами.
  
  - Мне идёт? - спрашивала она с придыханием.
  
  - Идёт, идёт! - закивали мы.
  
  Мы вышли из лавки, и Сара начала распинаться о том, как ей понравилось украшение, что лавочник задрал цену до небес, хотя сам почти бесплатно получил такую красивую вещь. Теперь она скопила денег, и ей не хватает пяти крон на покупку.
  
  - Симона, не одолжишь, а? - хорватка умоляюще посмотрела на неё.
  
  - Э... Сколько тебе нужно? - спросила она.
  
  - Пять крон! Можешь?
  
  - Ну... Если только отец поделится...
  
  - Давай попробуем! - чуть ли не подскочила Сара.
  
  Предложение мы приняли единогласно и в скором времени следовали за Симоной. Та, в свою очередь, рассказала о том, как её папа стал владельцем кафе. Он начинал, как шеф-повар в ресторане некого Эрвина Рихтера, и позже стал выкупать у ресторатора акции. Постепенно он смог стать полноценным совладельцем, а когда Рихтер заболел на старости лет, решил для облегчения задачи выдать свою сестру Эмму замуж за ресторатора, чтобы после его смерти (благо Эрвин Рихтер был бездетен) унаследовать прибыльное дело. Конечно, Рудольф рисковал, фактически, он лез на рожон. Однако всё сложилось удачно. Как - не знал никто, да и сами новые владельцы ресторана молчали об этом.
  
  - Лишь бы тётя Эмма не была на кассе, - шепнула Симона. - У неё и геллера не допросишься.
  
  Мы очутились у давно знакомого кафе. Эстер сказала, что пойдёт за чашкой горячего шоколада, а я решила не дразнить свой желудок - карманных денег я была лишена, и это было наказанием мне за якобы кражу копилки. Обидно было - это ещё слабо сказано, пропасть между мной и родителями лишь усиливалась. Я надеялась, что хоть словам математика они вняли, но не тут-то было... Их позиция не изменилась: я сама виновата, что мне нет житья, что всё я выдумываю и вообще, мне пора избавляться от воззрения, что все кругом плохие, а я одна хорошая. Доверия уже не было никакого.
  
  - Ну, что вы у входа толпитесь? - спросила Симона, открывая дверь. - Проходите, чего вам на улице прохлаждаться?
  
  И мы вошли в уже изученный от и до зал. В этот час здесь было лишь два посетителя. На кассе стояла женщина лет тридцати, а рядом с ней - сам Рудольф Кауффельдт.
  
  - Пап, привет! - беззаботно крикнула Симона, и Рудольф в ответ улыбнулся во всю ширину своего рта. Это был приземистый плотный мужчина, примерно одного со мной роста. Как и полагается владельцу ресторана, он одет респектабельно: в отглаженный костюмчик. Лицо его неподвижно, губы плотно сжаты, он напоминает какого-нибудь чиновника. Рудольф кажется мне будто бы восковым - выхолощен до предела - даже волосы у него буквально прилизаны на косой пробор. "С него бы карикатуры рисовать", - думала я, глядя на него.
  
  - Вас я помню, да, - приветливо кивнул он нам. - Вот вы, фройляйн, что-то перестали к нам ходить, - посмотрел он на меня.
  
  - Ну... Мне не на что, - вздохнула я.
  
  - А... Это вас из-за того случая наказали, да?
  
  - Не сыпьте мне соль на рану, - буркнула я. - Я вообще ни за что пострадала!
  
  Лукавила я - копилку-то я не брала, а вот лицо Хильде распорола.
  
  - Ну, бывает, что поделать. Я там не был, не мне судить... Так, Симона, что за дело у тебя?
  
  - Папа, - вдохнула Симона, - мне нужно пять крон.
  
  - Пять? - поморщился Рудольф. - Может, трёх хватит, а?
  
  - Пять, папа.
  
  - А зачем тебе?
  
  - Ну... Мало ли, какие расходы могут возникнуть... Просто нужно.
  
  Они ещё минуты две торговались, и тогда, наконец, Кауффельдт поддался уговорам дочери и сказал кассирше отсчитать ровно пять крон.
  
  - Вот ведь скупердяй! - шепнула Симона. - Сидит на них, как собака на сене!
  
  Пока кассирша считала мелочь, из подсобки доносился монотонный голос фрау Рихтер. Она считала скатерти, салфетки и прочий ресторанный инвентарь. Если она сейчас выйдет, закатит скандал, почему Рудольф такой расточительный. По счастью, кассирша успела отсчитать нужную сумму и, поговорив с ресторатором, куда-то побежала.
  
  - Эмма, можешь на кассе подежурить? - спросил Рудольф Кауфффельдт.
  
  - Не сбивай меня со счёта, - донеслось из подсобки. - И с какой радости мне там стоять? Куда кассирша ушла?
  
  - На вокзал - родственников встретить, - пояснил Рудольф. - Давай-ка, Эмма, поторопись.
  
  - Не подгоняй меня!
  
  Я краем глаза наблюдала, как Эстер, вдохнув носом припрятанный кокаин, сперва расслабляется, затем быстро начинает уминать печенье за обе щеки, как хомяк. В ту же секунду Симона завизжала и с грохотом упала на пол.
  
  - Господи, ты, Боже мой! - выругался Рудольф. - Осторожней надо быть - пол только что вымыли!
  
  Он помог Симоне встать и участливо спросил, не болит ли чего.
  
  - Нога, - простонала Симона. - Кажется, подвернула.
  
  - Ой, такая ли беда, - проворчал Рудольф. - В кого ты такая неженка? Не сломала ничего, и на том спасибо.
  
  Тут мне в глаза бросилось странное зрелище - Сара копошилась где-то у стойки, а потом ещё где-то полминуты поправляла манжет левого рукава. Смутные догадки относительно того, что случилось, постепенно закрадывались в мою голову. Не иначе, что-то стянула уже, воспользовавшись замешательством ресторатора и отсутствием кассирши.
  
  - Домой дойдёшь? - она тотчас метнулась к Симоне.
  
  Говорила она томным, бархатным голосом. Её акцент в такие минуты звучал даже красиво. Она мастерски прикидывалась милой и заботливой, и как ни странно, эти уловки срабатывали! Сара - настоящий дьяволёнок с природным даром убеждения. Симона в ответ молча кивнула и поковыляла к столику, за которым сидела Эстер. Я же, как завороженная, наблюдала за странными телодвижениями Сары. Почему она так долго копошится в сумке? Не слишком ли долго она ищет упавшую под стол монетку? "Украла, что-то уже украла!" - вертелось у меня на языке. И ведь опять могу пострадать я... Соблазн рвануться к Саре, вырвать у неё из рук краденое и предъявить ресторатору пойманную с поличным воровку был велик, как никогда. Но вдруг мне показалось? Может Сара и не брала ничего, а я просто наговорила на подругу... Нет-нет, надо держать себя в руках. В конце концов, сам Кауффельдт видел, что я даже не подходила к кассе.
  
  Хорватка же выглядела беззаботной и весёлой. Всю дорогу она охотно разговаривала с нами, шутила, а как только мы дошли до дома Эстер, она внезапно воскликнула:
  
  - Слушай, я ж тебе портсигар на передержку отдала! Он у тебя?
  
  У Эстер от удивления глаза на лоб полезли. Конечно, случалось так, что из головы у неё что-то вылетало, но вот то, что никакого портсигара у неё с собой нет, она помнила отлично. В спешке она проверила карманы. Ничего. А вот в сумке, рядом с учебниками и тетрадями, он самый - портсигар, служащий хранилищем всяких мелких безделушек Сары Манджукич. Что-то бессвязно мыча, Эстер отдала хорватке портсигар и удалилась.
  
  Я шла домой с тяжёлым камнем на душе. Предчувствие беды не покидало меня. Опять крайней буду я, меня исключат и... Пулей влетев в свою комнату, я плюхнулась на кровать и прикрыла глаза, стараясь отогнать непрошеные мысли. Но нет, всё снова было слишком очевидно. Слишком уж хорошо я знала Сару и её привычку воровать всё, что плохо лежит.
  
  "Что-то будет, что-то обязательно будет", - вертелось у меня в голове всё следующее утро. Войдя в класс, я заметила, что и Симона какая-то хмурая. Похоже, пропажа обнаружилась. Что украла Сара? Деньги или что-то ещё?
  
  Сама Манджукич спокойно сидела на своём месте и прихорашивалась, глядя в портативное зеркальце. Мила дремала, развалившись на своей парте. Счастливица - ничего не видела.
  
  - Эй, Анна, чего такая хмурая? - спросила Сара с наигранной беспечностью.
  
  - Да вот, - я решила не медлить и буквально атаковала с порога: - Что ты делала у кассы?
  
  - Стояла, - хмыкнула Сара. - А что я там могла делать? Э, подруга, ты точно не сестричка Милы? А то крыша у вас едет одинаково.
  
  От одного упоминания моего мнимого родства с Гранчар, я скрипнула зубами. Жаль, у меня не было доказательств... Ну уж нет, если и в этот раз обвинят меня, я Сару покрывать не буду!
  
  Так прошло два или три урока, началась большая перемена. В этот момент вошла классная дама, а вместе с ней - худенькая миниатюрная женщина.
  
  - Попрошу всех остаться на местах! - крикнула фройляйн Гауптманн.
  
  Симона в одно мгновение стала белей мела и отчаянно закричала:
  
  - Тётя! Зачем ты здесь?!
  
  Только тут мы - Сара, Мила, Эстер и я узнаём в гостье Эмму Рихтер - тётю Симоны. Ту самую, что в бытовке хозяйничала. Я и раньше её видела в кафетерии и на улице, но внимания не обращала. Слишком уж простецки она выглядела для совладелицы ресторана.
  
  - Девочки, внимание! - крикнула классная дама, обратив на себя внимание всего класса. - Фрау Рихтер, ещё раз покажите, кто приходил к вам в кафе?
  
  Фрау Рихтер внимательно оглядела всех нас и вскоре ткнула пальцем в Эстер.
  
  - Эта была! Глаза у неё красные, это я точно помню. Эта тёмненькая, - указывает на Сару, - была. И эти две - тоже.
  
  Я в недоумении стою, разведя руками и поглядываю на Милу. Та, приоткрыв рот и замерев, точно так же, как и когда её учитель о чём-нибудь спрашивает, непонимающе разводит руками. Она-то что? Она вообще у вешалки стояла и уж точно ни к Рудольфу Кауффельдту, ни к фрау Рихтер не подходила, и когда Симона подвернула ногу, поскользнувшись на мокром полу, она даже не подбежала, лишь удостоверившись, что ничего серьёзного нет, спокойно повернула назад, приняв от Эстер несколько печенюшек. Что случилось? А вот у кассы в тот момент, когда Рудольф Кауффельдт отсчитывал Симоне пять крон мелкими монетами, были как раз я и Сара. Смутные догадки относительно того, что же случилось, постепенно приходили ко мне. Ну конечно - Сара взяла из кассы деньги, и фрау Рихтер, пересчитав, хватилась их! И внезапное падение Симоны было отнюдь не случайным, и возня Сары с левым рукавом своего форменного платья, и загадочное попадание портсигара в сумку Эстер - всё это звенья одной цепи.
  
  Фройляйн Гауптманн встрепенулась и дрожащим от волнения голосом произнесла:
  
  - Так, Келлер, Манджукич, Зигель, Гранчар и Кауффельдт, всем явиться в учительскую! Мне придётся доложить фрау Вельзер о случившемся, всё очень серьёзно.
  
  У нас в запасе один урок - урок географии, после которого нас ждёт разбирательство. Подумать только - ещё даже страсти после случая с шилом и распоротым лицом Хильды Майер не улеглись, как бах - и новое происшествие. Наша гимназия точно заговоренная. Одноклассницы облепили нас и давай расспрашивать, кто чего и как. А мы не знаем ничего. Вернее, я и Сара делаем вид, что не знаем.
  
  - Ну да! - кричат нам. - Не знаете вы! А за что вас после уроков в учительскую зовут?
  
  Гранчар в ответ что-то бессвязно мычит, Келлер от волнения глотает и звуки, и целые слова, а Сара будто уверена, что произошло просто небольшое недоразумение. Однако ей, похоже, едва верили, помня про историю с кражей копилки. Ещё немного, и нашей гренадерше Хельге придётся уже от Сары оттаскивать кого-то из одноклассниц. Опять я поймала на себе десятки косых взглядов, однако никто не решался обвинить меня, да и у остальных были такие искренние растерянные лица, что нам поверили, что мы ничего не знаем.
  
  Кончились уроки. Симона хватает меня за руку и шепчет:
  
  - Имей в виду - и остальным скажи: вы ничего не знаете! Она решила, что вы обокрали моего отца! Она всё врёт! Скряга, хуже отца... Пока замуж за Рихтера не вышла, была нормальной... Боже ты мой! Ждите меня, я скоро! - Симона буквально подрывается с места и выбегает из гимназии, надевая пальто на ходу. Я медленно с понурым видом иду в учительскую. В отношении меня давно действует презумпция виновности - чуть что украдут, или какой ещё инцидент, скажут, Зигель опять виновата. И ладно бы действительно виновата была, так нет же! Я иду позади всех и останавливаюсь, заслышав голоса. Один из них принадлежит Ингрид. На секунду задержавшись, я вижу в рекреации Филиппа Гранчара. Он по-прежнему худой и бледный, однако вида молодцеватого - не забывает за собой следить.
  
  - Не-не, что вы, Мила вообще никогда не воровала, - говорил Филипп. -
  
  Попрошайничала - да, но воровать...
  
  - Я знаю, Мила не способна на такое, - отвечала Инга. - Но эта поганка может и свалить на неё! После того случая...
  
  Не раз уже после того омерзительного случая с портретом из уст Инги слышались такие нелестные слова, как "поганка", "дрянь" и прочие.
  
  - Спокойно, Инга - всё будет хорошо, я уверен, Мила ни при чём.
  
  - Может, я всё же пойду?
  
  - Нет-нет, это лишнее.
  
  "Вот так номер! То-то бы удивились наши курицы, увидев всё это", - думала я, ускоряя шаг. Нет-нет, я не буду распускать язык. Однажды я уже потеряла доверие Инги, а если и теперь начну такие сплетни распускать... Пора было "на суд", то бишь, в учительскую. В этот раз все учителя вышли. Фрау Вельзер заняла место за столом, рядом с ней сидела Эмма Рихтер, а на диванах примостились Филипп Гранчар, мои родители, прислуга Келлеров и темноволосый с проседью мужчина - Вальтер Манджукич, отец Сары. Последний уже смотрел на дочь тяжёлым немигающим взглядом, как бы спрашивая, где она уже успела "отличиться". Сара испуганно пожимала плечами и шевелила губами, пытаясь, очевидно, убедить отца, что она ни в чём не виновата. Классная дама наблюдала со стороны. Мы же сели на приготовленные нам стулья. "Как настоящие подсудимые", - подумала я.
  
  - Так, фрау Рихтер, расскажите подробно: что случилось?
  
  - Рассказываю, - начала тётя. - Вчера вместе с Симоной пришли ещё четыре девочки. Они вертелись около кассы, разговаривали с Рудольфом, потом Симона вдруг упала и подвернула ногу. Рудольф отвлёкся, а они что-то там возились, оглядывались. Я потом пересчитала - пропало пятнадцать крон! Я уверена, их украли!
  
  - Та-ак, прелестно, - строго заметила фройляйн Гауптманн. - Почему вы так уверены, что украли их именно они?
  
  - Ну так сами посудите: после их прихода я вдруг недосчиталась пятнадцати крон! Мы с кассиршей всё проверили. Ошибки быть не может! Это как понимать?
  
  Действительно, всё было просто, как дважды два. Должно быть, и Эстер сейчас поняла, что к чему, хотя она только несла в своей сумке злосчастный портсигар. Но если она укажет на Сару или на меня, то Сара легко парирует, мол воровка - Келлер, а на неё пытается лишь спихнуть ответственность, иначе откуда у неё в сумке портсигар, который она никогда не носила с собой?
  
  - Девочки, предлагаю виновной самой сознаться, - строго посмотрела на нас фрау Вельзер.
  
  Но никто не сказал "я украла". И Эстер с Сарой не сказали "мы украли", хотя участие первой ограничивалось лишь передержкой злосчастного портсигара. Мы все практически слово в слово рассказывали одно и то же. А я, поймав на себе скептический взгляд начальницы, протянула вперёд запястья и произнесла:
  
  - Да-да, опять я во всём виновата! После того, как вы меня, не разобравшись обвинили в краже копилки, я уже ничему не удивлюсь. Ведите меня сразу в полицию, чего уж там!
  
  - Анна, не паясничай! - резко обрывает меня мама и я замолкаю, подсознательно готовясь к тому, что опять я окажусь во всём виноватой.
  
  - Что за спектакль вы затеяли? - вдруг перебил всех собравшихся Филипп Гранчар. - Мила ни при чём, и сами девочки подтверждают, что она вообще у вешалки торчала! Вы меня только за этим с работы дёрнули?! А если сейчас что-то сломается? Вам плевать, да? Прекратите этот цирк сей же час!
  
  Он изображал раздражение и злость очень натурально, как заправский актёр. Я бы подумала, что он снова не в себе, если бы не видела, как мило, почти по-домашнему, он беседовал с Ингой. И хотя сама Мила, да и её отец знали, что каяться не в чем, волновались не меньше моего.
  
  В это время дверь дважды приоткрылась. Наверное, мне кажется. Ан-нет, в скором времени дверь отворилась и в учительскую вошёл не кто иной, как наш грозный математик.
  
  - Добрый день, фрау Вельзер, - он сразу обратил внимание на постные и хмурые лица всех присутствующих и поинтересовался: - А что тут у нас стряслось?
  
  - Вы, наверное, слышали, что у фрау Рихтер кто-то украл пятнадцать крон? - спросила фрау Вельзер. - Мы разбираем пока, что к чему.
  
  - Понимаю, а эти, - он оглядел всех нас, - тут при чём?
  
  - В том-то и дело, что пропажу мы обнаружили как раз после их визита, - встряла фрау Рихтер.
  
  - Очень интересно, - нахмурился Бекермайер. - Так, Келлер, продублируйте, пожалуйста, всё, что вы ранее сказали.
  
  Хитрая тактика - заставить человека повторить всё, что он рассказывал ранее. Тут сбиться легко, если ты в чём-то виноват, волнение будет не скрыть.
  
  - Мы пришли в кафетерий, я купила чашку какао, - с некоторой раздражённостью говорила она. - Потом Симона подвернула ногу, мы отвлеклись на её крик, ну, а потом герр Кауффельдт отдал Симоне пять крон мелочью. Посидели ещё и ушли. Всё.
  
  - Хмм... Любоптыно. Странно, что сама Симона не присутствует на этом своеобразном допросе, - с некоторой издёвкой заметил математик. - Она бы многое прояснила. Зачем ей нужны были эти кроны?
  
  - Я попросила одолжить, - вмешалась Сара, чем привлекла внимание не только Бекермайера, но и своего отца. - И я говорила об этом уже сто раз, - в интонациях Сары прослеживалось глухое, но назойливое раздражение. Сама она сидела, сцепив пальцы и не шевелилась. "Нервничает", - думала я.
  
  - Но как же вышло, что фройляйн Кауффельдт одолжила вам вместо пяти крон пятнадцать? Неслыханная щедрость, право ж слово!
  
  - На что вы намекаете? Вы думаете, я украла эти несчастные кроны? - Сара немного успокоилась, старалась говорить беспечно.
  
  - В самом деле, - вмешалась фрау Вельзер, - вы прокурор что ли?
  
  - Да разве ж это допрос? - спросил Бекермайер с лёгкой усмешкой, поймав на себе пристальный взгляд Вальтера Манджукича. - Тут и не пахнет таковым. Я со своей стороны, конечно, допускаю, что всё это просто совпадения, однако обстоятельства дела вынуждают меня думать во вполне определённом направлении... Я думаю, это не первый подобный случай. Все воры начинали с того, что брали что-то где-то по мелочи, и если не были пойманы за руку, продолжали воровать. Со временем аппетиты растут. Хочется чего-то большего...
  
  Он метнулся к своему столу, где в вазочке лежали простые карамельки, взял три штуки и положил в карман пиджака.
  
  - Вот я взял, незаметно, сколько взял. Посторонний и не заметит, что стало меньше. А вот так, - он пересыпал уже все в карман, - Уже заметно, что кто-то свои ручки шаловливые тянул. Так что, девочки, сами сознаемся или будем дальше отпираться?
  
  - Если вы думаете на меня... - начала было я, но математик меня прервал:
  
  - С вашей стороны красть после того случая с копилкой - самоубийство. Вы же будете первой подозреваемой! Ладно, я отвлёкся. Вот как по-вашему, есть ли связь между неожиданным падением фройляйн Кауффельдт, отвлечением ресторатора на неё и пропажей денег из кассы? И вы, Манджукич, как-то очень удобно оказались рядом...
  
  - Да, выходит, мы не гимназистки, а какая-то пиратская шайка, - Сара пыталась говорить с иронией, но нотки раздражения всё равно проскальзывали.
  
  Раздражение и внутренняя паника в ней накипали, она уже не могла подавлять их. "Как бы со зла и не проговорилась", - думала я, глядя на Сару.
  
  - Да, найдите в этой схеме хоть один изъян, Ватсон, - развёл руками Бекермайер. - Одно дело красть незаметно, осторожно, в меру. Ну как детвора лазает в сад за яблоками, собирает подгнившую падалицу с земли, и вряд ли кто заметит пропажу. А тут вдруг целую ветку ободрать...
  
  - Вы на что это намекаете?! - вдруг вскочил Вальтер Манджукич. - Моя дочь - не воровка! Вы её за руку ловили?
  
  - Я что, напрямую заявил, что украла Сара Манджукич?
  
  - Я, по-вашему глухой?
  
  Обстановка в кабинете накалилась. Я сама была, как на иголках и уже готова была рассказать, как Сара спрятала сперва деньги в рукав, потом - в портсигар. Теперь-то я поняла, зачем Сара подсунула Эстер в сумку портсигар с деньгами, а после огорошила её известием о том, что якобы отдала на передержку. Ведь знай Эстер заранее всю схему, вряд ли у неё получилось бы натурально изобразить удивление, если вдруг скажут, что она взяла деньги из кассы, к которой даже не подходила.
  
  В этот момент мне уже не кажется, что с дверью творится что-то неладное. Она в самом деле открывается, на секунду и в скором времени является запыхавшаяся и вспотевшая Симона.
  
  - Фрау Вельзер, они ничего не крали! - кричит она с порога, и вскоре в кабинет врывается и сам Рудольф Кауффельдт.
  
  Он одет по-городскому, в пальто, на голове - шляпа-котелок.
  
  - Рудольф! - кричит ему тётка. - А кто остался в ресторане?
  
  Но Рудольф Кауффельдт, не обращая внимания на замечания сестры, зло выхватывает кошелёк и, отсчитав пятнадцать крон, швыряет на стол подле фрау Рихтер.
  
  - Подавись, скряга! Что ты за человек такой? Давишься за каждый геллер! Не разобралась в ситуации, а на девчонок наговариваешь! У тебя голова на плечах есть, а? Хорошо хоть Симона прибежала и кричит мне прям с порога: "Быстрей, пап! Пошли со мной", я спрашиваю, с какой это радости, а она и говорит, что ты, Эмма, заливаешь тут, что якобы они нас обокрали! И не стыдно тебе?! Сама, небось, посеяла эти несчастные кроны!
  
  Внезапный демарш Рудольфа удался, и фрау Рихтер уже не находит возражений и, чтобы скрыть конфуз, вскакивает, словно она вдруг что-то вспомнила:
  
  - Рудольф! Зачем ты бросил ресторан? Воруйте, кто сколько хочет...
  
  Поспешно раскланявшись, тётка уходит. В этот момент у меня как гора с плеч свалилась. Пронесло. Зато Вальтер Манджукич, разозлённый ситуацией, покраснел так, что румянец стал заметен на его смуглых щеках. Его сейчас что угодно могло распалить, прямо как Филиппа Гранчара в острый период болезни.
  
  - Я полагаю, инцидент исчерпан, - нарушила тишину фрау Вельзер.
  
  - Все свободны, - кивнул математик, однако при этом посмотрел на нас так пристально, что я невольно опустила взгляд.
  
  В коридоре уже мы облегчённо вздохнули. Мама и вовсе выглядела, как выжатый лимон, зато Филипп Гранчар приободрился, стал каким-то весёлым и беззаботным. И так же воссияла Инга, встретившись с ним у лестницы. Она не ошибалась в Миле.
  
  Вальтер Манджукич же весь трясся от гнева.
  
  - Разнесу этот ресторан к чёртовой бабушке! - шипел он, и только присутствие учителей и начальницы гимназии мешало ему распалиться, прямо как Божене после происшествия с галкой.
  
  А вот мне мама лишь сухо сказала, что рада, если я сделала выводы после кражи копилки. Я задыхалась от гнева, но сдержала себя. Когда Сара поравнялась со мной, Бекермайер подошёл к нам и, пристально посмотрев нам в глаза, произнёс:
  
  - Я слежу за вами, Манджукич. Помните об этом.
  
  Хорватка не нашлась что ответить. Весь день Сара ходила, как в воду опущенная. Столь внезапного разоблачения она никак не ждала. Её спас только демарш Рудольфа Кауффельдта и нежелание фрау Вельзер выносить скандал на всеобщее обозрение. Она не знала, где именно она оступилась и почему математик практически мгновенно её раскусил, и ещё долго ходила хмурая и озадаченная.
  
  Глава 17. Снова в Грац
  
  Уже близко декабрь 1908. Скоро и суд. И опять я, сидя в четырёх стенах, вспоминаю эту картину: учительская и мы, четверо "подсудимых". Почему это так врезалось мне в память? Что тогда перевернулось во мне?
  
  "Оправдана. Полностью оправдана!" - думала я, покидая гимназию после уроков. Я чуть ли не летела домой, я рассчитывала, что родители наконец поверят, что я - не воровка. Но какое убитое выражение лица было у Сары! Она была морально раздавлена и опустошена.
  
  - Пронесло... - повторяла она, как в бреду.
  
  "Говорит, а у самой ещё зубы-то во рту стучат", - с иронией думала я. В этот раз я прилежно сделала все уроки, даже помогла кухарке, за что получила похвалу. День просто отличный, ничто его не может испортить. Я надеюсь, родители больше не считают меня чудовищем.
  
  Но того, что случилось вечером, я не ожидала никак. Мама сразу обратила внимание на то, какая я весёлая стала.
  
  - Мам, - позвала я. - Ты ведь веришь, что я не воровка?
  
  - Ну, - кивнула мама.
  
  - Я и копилку не крала!
  
  - Молодец, что я могу сказать, - отвечала мама, а я почувствовала нарастающее раздражение. Ей что, всё равно?
  
  - Мам, тебе что, всё равно? Ты ведь знаешь, что меня в школе травят? Я потому и прогуливала.
  
  - Ну конечно, - ответила мама. - Надо на кого-то спихнуть ответственность. А ты не думала, почему тебя обижали?
  
  - Да я откуда знаю? - я уже едва сдерживалась.
  
  - Да потому, что ты сама это допускаешь. А может и ведёшь себя так, что коллектив не принимает.
  
  Я вскочила с места и в спешке опрокинула кружку с чаем.
  
  - Да я тебе вообще нужна?! Ты хоть раз мной интересовалась?!
  
  - Конечно, конечно. Я - плохая мать. Хуже меня нет на всём белом свете.
  
  Я схватилась за голову и бросилась в свою комнату. Закрывшись я ударилась головой о шкаф.
  
  - Это мерзость! - шипела я, бросившись на кровать. - Мерзость!
  
  Долго ещё я билась в истерике. Зачем я только начала этот разговор? Призрачная нить доверия между нами безнадёжно оборвалась.
  
  - Анна, - мама постучалась в дверь. - Ты скоро концерт свой закончишь, а?
  
  - Что ты, мамочка, я спокойна! - прибавляла я, разбавляя свою речь истерическим смехом. - Абсолютно!
  
  Я метнулась к двери и заперлась. Почему-то мне казалось, что с родителями доверия уже нет никакого. Чтобы хоть как-то успокоиться, я достала из тумбочки одолженный у Эстер кокаин. Стоило мне вдохнуть белый порошок, моя голова закружилась и опять я почувствовала необычайную лёгкость. Эйфория пришла ко мне на удивление быстро. Мама не хочет меня слышать? Можно подумать, у нас когда-то были хорошие отношения. Что мне до того, что родители совершенно мной не интересуются? Если бы они стояли надо мной Цербером, я бы скорее с ума сошла. Я прослыла воровкой? Ха, всё равно сегодня с меня, фактически, сняли все обвинения. За это огромное спасибо нашему математику. Да и как бы они доказали на этот раз? Кстати, а есть ли мне смысл дальше изображать из себя невинность, если на меня перво-наперво подумают?
  
  Последняя мысль прочно засела в моей голове. Даже когда дурман прошёл, я не могла никак отделаться от неё.
  
  Как обычно, утром я проверяла содержимое своей сумки. Учебники и тетради были на месте, письменные принадлежности - тоже, и вдруг... Где моя тетрадь со стихами? Я в панике стала метаться по комнате, силясь вспомнить, где я её оставила. Вчера же ещё был при мне, а тут... Кто-то его украл. Но кто? Или я сама её обронила в школе? Может, я просто сама засунула тетрадь куда-то и теперь вспомнить не могу. Ладно, разберусь. Я поспешила на занятия. И тут меня словно обожгло - одноклассницы стояли рядом с Маррен Кюрст и обсуждали содержимое тетради.
  
  - Эй, осторожно, обожжёшься ещё об эти строчки!
  
  - Стишки какие-то кривые. Что за грамотей их писал?
  
  - О-о-о, сопли через бумагу.
  
  Мой дневник! Вот твари! Ну ничего, я им покажу ещё! Сара тотчас поймала на себе мой взгляд и метнулась ко мне.
  
  - Тихо, после уроков разберёмся.
  
  После уроков... Как же! Хотя мне понятен её замысел - не дай бог заметят, что мы тут разборки устраиваем, причём угрожая шилом одноклассницам, даже не спросят, кто начал. Насилу дождавшись, мы подошли к Тильде фон Штауффенберг, к которой перекочевал дневник. Сара подкралась незаметно и в следующий миг схватила её за волосы так, что Тильда лишь сдавленно крикнула. Она пыталась вырваться, но Манджукич держала её мёртвой хваткой.
  
  - А ну отдай! - прошипела хорватка. - Она твоя, эта книжка?
  
  Тильда продолжала что-то жалобно пищать, а я незаметно достала шило и кольнула её в плечо. Она завизжала на весь класс, что привлекло внимание Хельги, нашей гренадерши. Она хотела было прийти на помощь, но внезапно ей наперерез бросилась я. Сбив Хельгу с ног, я вцепилась ей в горло.
  
  - Я тебе покажу, как всяких тварей защищать! - шипела я, крепче сжимая пальцы на шее гренадерши и упираясь ей коленом в грудь.
  
  Ей не хватало воздуха, она начала хрипеть. В этот момент она всё же изловчилась и смогла попасть мне пальцами в глаза. Я на секунду ослабила хватку, что позволило Хельге вырваться. Схватив свою сумку, она метнулась в коридор, жадно хватая ртом воздух. Я вновь испытала сладкое чувство триумфа. Этот ужас в глазах гренадерши я не забуду никогда. Эти безмолвные мольбы о пощаде, осознание, что я не шучу... Это стоит повторить! Примерно с той поры я взяла на вооружение принцип: реветь должны другие.
  
  Осознание, что я чуть не убила Хельгу, пришло ко мне лишь глубокой ночью. Мне снилось очередное разбирательство и опять же с участием начальницы гимназии и моих родителей. Я проснулась среди ночи в холодном поту и какое-то время металась по комнате без сна. Всё, что сейчас нарушало тишину, это посапывание кошки. Мне казалось, что я оглохла во сне. Долго и мучительно я вспоминала, как это вышло. Если Хильду я ранила в запале, практически случайно, то на гренадершу я набросилась целенаправленно. Да и эту пигалицу фон Штауффенберг я тоже вполне осознанно колола шилом. Теперь не отверчусь. Если бы уже тогда ко мне пришёл следователь и начал спрашивать об обстоятельствах дела, я бы рассказала всё без утайки. Тогда я психологически была готова к аресту и долгому сроку за покушение.
  
  За завтраком я вела себя заторможено и опять на все вопросы отвечала невпопад. Мне казалось, гренадерша уже всем всё рассказала. "Спокойно, Зигель, спокойно. Надо собраться и идти на занятия".
  
  Лишь только я, придя в гимназию, сдала пальто в гардероб, я увидела краем глаза Ингу, как-то подозрительно косящуюся на гренадершу. У неё остался над бровью заметный синяк, а лишь только она сняла шарф, стали видны и синяки на шее. У Инги даже глаза на лоб полезли от такого зрелища и она тотчас метнулась к гренадерше и принялась расспрашивать, откуда ссадины. Я спряталась за колонной и прислушалась.
  
  - ...такое ощущение, Хельга, будто тебя пытались задушить. Не расскажешь, кто это был?
  
  - Вам кажется, фройляйн, - с заметной дрожью в голосе отвечала гренадерша. - Никто меня не душил.
  
  - Тогда почему ты дрожишь вся, будто тебя лихорадит? - спрашивала Инга.
  
  Хельга в тот миг покосилась куда-то в сторону и вскоре уклончиво ответила:
  
  - Извините, мне на урок пора!
  
  И пустилась на всех парусах к лестнице. Всё-таки промолчала... В этот момент у меня будто гора с плеч свалилась. Кажется, опять виновной будет назначена Сара... С другой стороны, пора бы ей мою шкуру примерить! Почему я должна отдуваться за всех? Нечего, нечего.
  
  Время шло. Я всё больше времени проводила в лесу, мне там нравилось. Я чувствовала себя настоящим волчонком. Мои родители смотрели на меня со всё большим опасением. Мать в разговорах стала часто вспоминать первую зиму моего обучения в гимназии, когда я уезжала на рождественские каникулы в Грац к тёте и дяде. Похоже, что она надеялась, что добродушная тётя Амалия, которая действительно в прошлом имела на меня некоторое влияние, поможет привести моё поведение в норму.
  
  Однажды за обедом отец сухо объявил, что меня отправляют в Грац на каникулы, и что он надеется, что я там пересмотрю все недавние события и сделаю соответствующие выводы.
  
  Как же отличалась эта поездка от прошлой! Я представляла себе предстоящую встречу с тёткой даже с некоторым злорадством, думая, что я отвечу на её обычное сюсюканье: "Ах, моё дорогое дитя! Как ты выросла, как похудела!"
  
  Однако на станции меня встречала не тётя, а наёмный кучер, что, признаюсь, меня огорчило и даже немного обидело. Готовясь грубо ответить тётушке на её радость по поводу моего приезда, я подсознательно очень ждала этой встречи и очень хотела того самого "сюсюканья", которого была напрочь лишена у себя дома уже очень много лет.
  
  Ну и ладно, думала я по дороге домой, прижимая к себе свой небольшой саквояж. По сравнению с прошлым разом при мне было совсем мало вещей. Мать почти не передала со мной подарки родственникам. Создавалось впечатление, что меня как будто выдворяли в спешке, я была похожа на беженку из родного дома.
  
  Когда мы приехали в дом, слуга сразу провел меня в "детскую". Так называлась комната, где жили мои двоюродные сёстры, когда были маленькими. Сейчас они уже взрослые барышни, и у каждой есть своя комната, а бывшую детскую предоставили в моё полное распоряжение.
  
  Тётя и здесь не встретила меня. Это было уже странно. Я хотела спросить слугу, здорова ли тётя Амалия, и могу ли я видеть своих кузин, но почему-то не спросила. Может быть, потому, что старый слуга держался со мной очень холодно и чопорно, как будто бы я была не обычная школьница, приехавшая к родственникам на каникулы, а особа королевской крови.
  
  Я увидела всю семью, кроме дяди, который был на службе, только за обедом. Сёстры очень вытянулись и, по моему мнению, подурнели. Тильда была явно склонна у полноте (я со злорадством подумала, что ей надо бы меньше есть пирожных), а у Греты как-то уж слишком вытянулось лицо, и подбородок был весь усеян прыщами.
  
  "Какие уродки, - подумала я про себя, - а ведь они мне когда-то так нравились и казались почти принцессами.
  
  Тильда в самом скором времени собиралась выходить замуж, за какого-то скучного сослуживца её отца, и разговор за столом шёл, в основном, об этом. Я не узнавала тётушку! Разговаривая со мною, она как будто не знала, как себя держать, не было и следа её обычной сердечности, а это вселяло неуверенность и в меня. Я едва дождалась, когда этот странный обед закончился и была рада удалиться к себе в детскую.
  
  После обеда ко мне постучалась Тильда. После моего "войдите" она боком протиснулась в дверь и стала робко показывать фотографию своего жениха. Жених был ей под стать. Во-первых, он был, мягко говоря, не молод. Во-вторых, у него под подбородком висела смешная редкая бородёнка.
  
  Я, раздосадованная полным невниманием ко мне тётушки и каким-то совсем уж не родственным отношением ко мне всех домашних, презрительно отбросила фотографию на одеяло и насмешливо спросила:
  
  - Ты собираешься замуж за этого старого козла?
  
  Ну что я могла сделать, если жених Тильды действительно напоминал козла со своей дурацкой бородкой?
  
  Глаза кузины налились слезами. Она подхватила фотографию своего "красавца" -любимого и выбежала, хлопнув дверью.
  
  С этого момента кузины старались обходить меня стороной. Да я и не особо стремилась к их обществу. Кто они? Скучные зануды, которые только и могут, что объедаться сладостями и вести благопристойные беседы о знакомых. Ну пойдут покатаются на коньках, похихикают с кавалерами. Такими же скучными и тупыми, как они сами. То, что в прошлый приезд такое времяпровождение казалось мне чуть ли ни пределом мечтаний, почему-то ужасно раздражало меня.
  
  И если сёстры старались держаться от меня подальше, я наоборот, каждый день устраивала им маленькие пакости, как будто мстила за то, что им уже не надо ходить в гимназию, дома у них добрая, ласковая мать и щедрый добродушный отец, а скоро у них будут свои семьи, такие же благополучные и добродушные, как и семья их родителей. Как будто нечаянно я опрокидывала кофе им на платья и роняла цветочные горшки в их комнатах на ковёр. Бедные кузины всё это стоически терпели. И это раззадоривало меня ещё больше.
  
  Как бы между делом я вдруг начинала разговор о кокаине, о том, как прекрасно начинаешь себя чувствовать, вдохнув только маленькую щепотку этого чудодейственного порошка. Забавляясь, я следила за выражением ужаса, который появлялся на их глупеньких мордашках. Иногда по вечерам я пугала их рассказами о наших с Сарой "милых" развлечениях и доводила сестриц иногда до слёз.
  
  Если Грета или Тильда обращались ко мне с самым невинным пустячным вопросом, я тут же вспыхивала и отвечала им как можно более грубо, не заботясь, что это может дойти до ушей тётушки.
  
  Может быть, я подсознательно хотела, чтобы так оно и случилось, чтобы я смогла, как когда-то выплакаться на груди этой безмерно доброй и любящей меня женщины, но сёстры только вжимали головы в плечи, и испуганно косясь в мою сторону, уходили. Оказалось, что в этом приятном для меня доме я стала изгоем, и здесь обо мне тоже никто не думает ничего хорошего. То, что я сама провоцировала такое отношение, мне приходила в голову не раз, но я просто не могла вдруг изменить своё поведение. Я думала, что если стану вдруг доброжелательной, это будет воспринято как притворство, мне всё равно никто не поверит.
  
  Странный этот период закончился внезапно. Тильда усердно готовилась к свадьбе. В подготовку к этому глупейшему, по моему мнению, событию входило и шитьё многочисленных платьев, которые моя сестрица должна будет носить, когда станет жить в доме своего уродливого старого мужа.
  
  Одно платье готовилось почему-то особенно долго. Несколько дней подряд в комнату к Тильде наведывалась портниха, привозились какие-то марсельские кружева и золочёные нитки, и наконец, толстуха предстала перед семьёй в полном великолепии. Платье было действительно красивым. Я в те годы практически не интересовалась одеждой, в отличие от некоторых своих одноклассниц, но это платье произвело на меня неизгладимое впечатление. По тёмно-синему, как ночное небо шёлку были разбросаны тоненькие золотые птички. Я представила, насколько лучше смотрелась бы эта красота на мне, а не на толстоватой фигурке Тильды.
  
  Это стало причиной того, что во мне поселилось неудержимое желание платье испортить. В тот же вечер я "нечаянно" опрокинула на это платье бутылочку красных чернил.
  
  Кроткая Тильда не выдержала. Она размахивала своими кругленькими кулачками у меня перед носом и кричала своим тонким голоском, что я "гадкая девчонка" и "позор всей семьи". Мне всё это было, скорее, забавно, но не в моих правилах было не отвечать на подобные заявления. И я тоже повысила голос и сказала толстухе-сестрице всё, что я думала о ней и её козлоподобном женихе.
  
  Я так разошлась, что не заметила, что в комнату неслышно вошла тётя.
  
  - А ну, пойдём со мной, - сказала она тихо, беря меня за руку и увлекая в гостиную.
  
  Тётя усадила меня за стол, после чего смерила меня убийственным взглядом. По выражению её лица, я поняла, что сейчас меня ждёт крайне неприятная беседа. Либо она прознала о том, что я срываюсь на двоюродных сёстрах и рассказываю им о сомнительных развлечениях, либо она в курсе всего, что происходит со мной. Вскоре тётя принесла мне бумажный лист и, протянув его мне, сухо сказала:
  
  - Читай.
  
  - Зачем? - непонятливо спросила я.
  
  - Читай, - повторила тётя и мне пришлось подчиниться.
  
  Это было письмо мамы тёте. Кажется, она всё-таки не выдержала и решила излить душу сестре. Она расписала на два листа всё, что её беспокоило. Писала о том, что я стала грубить, прогуливать школу и, хуже того, воровать. А недавно ранила одноклассницу, распоров ей лицо шилом. И главное, почитаю родителей чуть ли не за врагов - ничего никогда не рассказываю, вечно хожу сама по себе. Я читала вслух и чувствовала, как мой голос начинает дрожать. Лицо моё было перекошено от обиды, а ладони взмокли. Наконец, я закончила и положила лист на стол.
  
  - Что скажешь? - спросила тётя.
  
  - Понимаешь, тётя, - ответила я, с трудом сдерживаясь. - Тогда случилось недоразумение и меня несправедливо назначили воровкой... Было уже разбирательство, все всё поняли и...
  
  - А про... Шило... Правда?
  
  - Она сама виновата! - процедила я сквозь зубы. - Всю жизнь мне отравляла! Я шагу ступить не могла! Так ей и надо!
  
  - Значит, над тобой издеваются в школе? - спросила тётя.
  
  - Да, - тихо ответила я, опустив глаза.
  
  - И как давно это продолжается?
  
  - Всю жизнь.
  
  Было странно, что я так разоткровенничалась, с другой стороны, хоть кто-то обратил на это внимание. Я ощущала себя, как преступник на допросе и от напряжения я сидела неподвижно. Тело точно налилось свинцом и даже поднять голову для меня было трудно.
  
  - Понятно, - вздохнула тётя. - А теперь закатай рукава.
  
  Не смея перечить тёте, я задрала рукава своего свитера и её взору предстали ужасные шрамы на моих предплечьях. Иногда я грызла сама себя, иногда колола шилом, либо ножом.
  
  - Нет слов... - пробормотала тётя, после чего велела мне идти обратно в комнату.
  
  Она это так просто не оставит, начнёт бить тревогу. С другой стороны, может хоть с её помощью родители станут ко мне хоть чуточку внимательнее. Кажется, я совсем отчаялась добиться внимания к себе и даже такая неприятная беседа с тётей казалась мне глотком свободы.
  
  Глава 18. Червонная девятка
  
  После своей долгой исповеди я почувствовала себя немного легче. Может от того, что мне больше не хотелось срывать зло на двоюродных сёстрах, зато тётя ходила хмурая и озадаченная. На следующий день она сказала мне, что приедет к нам, и я в её присутствии расскажу родителям всё, что рассказала ей. Это звучало, как приговор. До сих пор раскрыться мне было крайне сложно, и я мысленно приготовилась к нелёгкой беседе.
  
  - ...а ещё у неё глаза были красные и речь невнятная! - услышала я.
  
  Меня затрясло. Что если эти гусыни расскажут, что я подсела на кокаин? А они будто читали мои мысли, и в следующий миг я услышала предположение о том, что я курю опиум. Тётя не верила или не хотела верить в столь дикую теорию. Если бы только сёстры знали, сколь близки они были к истине...
  
  Тётка в оставшиеся дни моего пребывания в их доме держалась со мной более тепло, чем сначала, но я прекрасно видела, что ей со мной трудно и неловко. В последний вечер она позвала меня, посадила рядом и начала разговор о том, что я уже должна задумываться о будущем, о семье о любви...
  
  - О чём?!
  
  Я невольно расхохоталась. Мои дни были настолько заполнены решением текущих школьных проблем, что обычные для девочки-подростка мысли об отношениях с противоположным полом были для меня тогда абсолютно чуждыми.
  
  - О любви? Какая любовь? Вы хотите, чтобы я стала вести себя так же глупо, как ваша Тильда? Целовать на ночь портрет какого-то старого козла? - с усмешкой отвечала я тёте.
  
  - Перестань, - спокойно ответила тётя Амалия, - ты же на самом деле так не думаешь.
  
  - Конечно, думаю! - возмутилась я.
  
  - Неужели ты никого не любишь? Вообще никого? - допытывалась тётка.
  
  - А кто любит меня? - спросила я в ответ, - хоть кому-нибудь до меня есть дело?
  
  Говоря всё это, я, безусловно, была честна. Но в глубине души я любовалась своим цинизмом и потешалась над тёткиным ужасом. В моём ответе была правда, но была и игра.
  
  И надо же было случиться, что на следующий день судьба посмеялась надо мной, приведя меня к пониманию всего, что говорила тётушка, самым коротким путём. Во время этого разговора с тётей Амалией я не могла даже представить, что только день спустя я буду целовать на ночь даже не портрет жениха, а обыкновенную игральную карту.
  
  Тётка проводила меня на поезд. Причём у меня создалось впечатление, что провожает она меня только потому, что боится, как бы я не учудила что-то по дороге на вокзал. Только посадив меня в вагон, тётя Амалия вздохнула облегчённо, перекрестила меня на дорогу и тут же ушла.
  
  Я настояла на том, что буду ехать третьим классом, так как не хочу, чтобы тётя тратила много денег на мой билет. Это требование было глупым, и я это понимала, но просто не могла остановиться. Тревожное выражение, возникающее на лице родственников при подобных моих фортелях, меня забавляло. Билет мне был куплен в третий класс. Как ни странно, это меня обидело. Тётка должна была спорить и убеждать меня, а не соглашаться. А потом я бы могла позволить себя уговорить. Тётя Амалия нарушила правила моей игры, и я смотрела на вагон третьего класса с раздражением. Потом я стала осматриваться даже с некоторым интересом. Раньше мне приходилось ездить только вторым классом.
  
  Вагон третьего класса был набит людьми. Крестьяне из соседних сёл ехали в город. Они были празднично одеты и везли с собой очень много поклажи. У одной женщины в большой плетеной корзине с крышкой гоготали гуси. За второй крестьянкой усатый носильщик втащил в вагон тяжёлую швейную машинку. Люди смеялись и громко разговаривали, для них поездка на поезде была событием.
  
  Поезд тронулся. Все мы кое-как разместились на простых деревянных скамьях, а проводник пошёл вдоль вагона, проверяя билеты. Я подумала, а что если спрятать свой билет и сказать, что у меня его нет? Что сделает проводник? Скорей всего, высадит меня на ближайшей станции. А потом меня, как несовершеннолетнюю вернут обратно к тётке в Грац. Представив, как вытянутся лица моих родственников при таком событии, я усмехнулась про себя и показала проводнику свой билет.
  
  Люди вокруг заводили между собой особые дорожные беседы, женщина с гусями рассказывала, что едет на свадьбу к племяннице, а двое мужчин на соседней скамье начали спорить о земельном налоге. Только ко мне никто не обращался, пытаясь вовлечь в разговор. Возможно, это было потому, что моя одежда несколько отличалась от того, во что были одеты пассажиры третьего класса. Я ехала домой и, глядя в запотевшее окно вагона, думала о том, что там меня не ждёт ничего хорошего. Что вообще в моей жизни ничего хорошего уже не будет.
  
  На одной из станций в вагон вошёл невысокий, скромно одетый молодой человек с небольшим чемоданчиком. Глядя в другую сторону, он прошёл мимо меня и присел на свободное место рядом с тремя простецкого вида парнями, которые сразу же после отправления поезда начали пить пиво и закусывать его варёными яйцами.
  
  Я видела, как через несколько минут он уже начал угощаться пивом, а ещё через какое-то время на их скамье завязалась игра в карты.
  
  Я ничего не понимала в карточных играх, да и сидели они немного поодаль от меня. поэтому я не могла сказать, кто там выигрывает или проигрывает, и на деньги ли они играют. И тут парень обернулся и рассеянно посмотрел прямо на меня. Эффект этого взгляда был для меня сравним с ударом молнии.
  
  На меня глядели тёмные-тёмные бархатные глаза. От их взгляда у меня по спине поползли мурашки и время остановилось. У попутчика было правильное, довольно бледное лицо, очень густые волнистые чёрные волосы и тоненькие усики. А потом, поймав мой ошарашенный взгляд, парень улыбнулся мне скромной белозубой улыбкой.
  
  Попутчики продолжали играть в карты, а я продолжала сидеть, как громом поражённая.
  
  Я не думала ни о чём, все мои мысли и желания сошлись к одному - я хотела, чтобы он обернулся ещё раз. Меня настигла та самая пресловутая "любовь с первого взгляда", о которой я раньше иногда читала в книгах и в которую не верила. Я смотрела на него сбоку и повторяла про себя: "Обернись! Обернись, ну пожалуйста!"
  
  Тут я увидела, что из веера карт, которые он держал в своей руке, выпала одна карта прямо ему под ноги. Я уже хотела вскочить, поднять карту, подать ему только для того, чтобы ещё раз посмотреть в эти волшебные бархатные глаза. Мне было всё равно, что он обо мне подумает, я уже приподнялась с жёсткого сиденья, но тут он как бы ненароком поставил на карту ногу. И я каким-то звериным чутьём поняла, что так надо. Карту подавать нельзя.
  
  Деревенские парни, с которыми он играл, стали собираться незадолго до прибытия в Инсбрук. Они выходили на какой-то маленькой станции и по тому, как они смущённо проверяли свои карманы, доставая из них каждую мелкую монетку и складывая всё в кучку, я поняла, что проигрались они вдрызг. Видимо, денег оплатить проигрыш у них не вполне хватало, они улыбались виновато и жали руку своему удачливому попутчику с благодарностью. Наверное, часть долга он им простил. Деревенские недотёпы вышли на станции, а он небрежно смахнул денежную кучку в карман, и, насвистывая, снова обернулся в мою сторону. Я опять поймала бархатный взгляд, и незнакомая ранее теплота разлилась по моему телу. Парень улыбнулся и подмигнул мне весело. Я знала, что эту улыбку я буду помнить всю жизнь. И теперь я не могу сказать, что в моей жизни не было ничего хорошего, кроме нескольких детских воспоминаний и коротких моментов мести, которыми я жила всё последнее время.
  
  По прибытии в Инсбрук, он быстро протиснулся к выходу из вагона мимо узлов и сундуков, улыбнувшись мне ещё раз. Последняя улыбка была слишком щедрым неожиданным подарком. Я сидела, не шевелясь, пока вокруг меня попутчики собирали вещи, и грелась отраженным светом этой улыбки. Из вагона я вышла последняя, подобрав по дороге оставленную им на полу игральную карту. Это была червовая девятка. Маленький грязный и потёртый кусочек картона. Спустя годы, уже в тюрьме, я познакомилась с цыганкой, которая от скуки принялась учить меня гадать на картах. От неё я узнала, что червовая девятка означает любовь. Такая вот насмешка судьбы.
  
  Много дней подряд после этой случайной встречи в вагоне я носила с собой червовую девятку в кармане передника. Вечером я её доставала, целовала перед сном и прятала под подушку. Это кажется странным, но при взгляде на эту карту, передо мной очень чётко и ярко вставало лицо моего случайного попутчика так, как будто бы я держала в руках его настоящий портрет. Иногда в особенно тяжёлые минуты я доставала карту и вспоминала бархатные глаза и весёлую белозубую улыбку. Карта давала мне силы жить и мстить своим обидчицам.
  
  Но спустя несколько месяцев случилась катастрофа. Я пришла домой, сняла школьный передник и пошла в столовую обедать, оставив карту в кармане. Прислуга собирала вещи в стирку и забрала мой талисман вместе с грязным передником.
  
  С того дня образ незнакомца из поезда стал как-то тускнеть, и я иногда задумывалась, а был ли он на самом деле, не приснилось ли мне всё это...
  
  И только один раз я испытала нечто подобное, спустя два года после встречи в вагоне.
  
  Я по обыкновению зашла после школы в лавку Зеппа. Хозяина за прилавком не было, и он не вышел, как выходил всегда, услышав звяканье колокольчика над дверью.
  
  Я стояла, лениво рассматривая старинные вещицы, большинство из которых были давным-давно мне знакомы. У Зеппа редко бывали покупатели. Лавка не пользовалась особой популярностью, и уже лет в тринадцать, я начала задавать себе вопрос, а на что он собственно живёт? Ведь от магазинчика явно нет никакого дохода.
  
  В глубине помещения за пыльной портьерой спорили.
  
  - Я не хочу в это ввязываться, может и не получиться так удачно, как в своё время с Лейзерманами, узнала я голос хозяина лавки.
  
  А второй голос - низкий, мягкий, но настойчивый проговорил со смешком:
  
  - Да чего тебе ломаться, ты ведь всегда в стороне, не трусь, старина!
  
  До чего знакомый акцент! Он шепелявит, смягчает звуки, сразу ясно, что он не немец, а, скорее всего, мадьяр.
  
  - Золтан, я не хочу! Дело слишком рисковое. Это для тебя в каторге нет ничего особенного, а я туда не тороплюсь!
  
  - Да, - хохотнул собеседник, - советую иногда вспомнить, что для меня в каторге нет ничего особенного. Так что не будем спорить, дорогой. Ты исправно получаешь денежки за очень небольшие услуги, куда лучше? Зачем тебе ссориться со мной? Будем дружить, как и раньше, да? Лучше соглашайся, иначе вместо меня с тобой будет разговаривать совсем другой человек, не любящий торг и пустую болтовню.
  
  И не дожидаясь ответа, собеседник Зеппа раздвинул портьеру и вышел в торговое помещение. Увидев меня, он удивился и сказал хозяину:
  
  - Ты что не запер дверь? Ну и раззява же ты, дружище...
  
  А затем он улыбнулся мне белозубой улыбкой и подмигнул.
  
  Я вздрогнула. Я знала эту улыбку. Это была улыбка моего попутчика. Хотя человек был несомненно другой. Этот был гораздо более высокий и широкоплечий, да и вёл он себя гораздо более раскованно, даже нагло. От него как будто шла волна удали и озорства, смешанного с опасностью, а тот, из вагона, был скромным, мягким и просто весёлым, может быть потому, что просто выиграл в карты. Но улыбки были одинаковые. Я невольно попятилась назад, чувствуя, что он вот-вот набросится на меня, решив, что я увидела то, чего видеть была не должна. Но не случилось.
  
  Я выскользнула за дверь лавки и до конца дня ходила, как больная, не слыша слов окружающих, и не замечая ничего вокруг.
  
  Тётя исполнила своё обещание. Однако её визит всё равно стал для меня неожиданностью. С момента моего отъезда и визитом тёти прошло не меньше полутора недель.
  
  - Здравствуй, Анна, - поздоровалась она, кивнув мне. - Значит так, сейчас ты расскажешь мне и своим родителям всё, о чём мы с тобой говорили тогда.
  
  Я вмиг покрылась испариной. Мои руки задрожали, сама я то краснела, то бледнела. Но выхода нет - придётся. Я в бессилии опустилась на кресло и с мрачным видом, безэмоционально, как попугай, пересказала весь наш разговор. Упомянула даже о том, что мне "прямая дорога в тюрьму" то ли по инерции, то ли чтобы напомнить родителям о том, что со мной творится. Тётя сидела с каменным лицом, а мама стала похожей на призрак. Странно, но я всё ещё надеялась на восстановление доверия.
  
  Разговор подействовал на родителей, как ушат ледяной воды. Кажется, они наконец-то вспомнили, что мне тоже нужно внимание. Я невольно поймала себя на мысли, что мои родители сейчас ведут себя, как Филипп Гранчар в дни просветления. Но не в том я была положении, чтобы привередничать.
  
  Но что сделали мои родители после отъезда тётушки? Они просто усилили за мной контроль! В первые дни после тягостного разговора мать ходила за мной по пятам и даже провожала в гимназию, что раньше не делала вообще никогда, даже когда я была в первом классе. Кроме того, однажды она, никого не предупредив, затеяла генеральную уборку. В моей комнате она особенно скрупулёзно изучала содержимое шкафа и ночного столика, проверяла мои вещи. Смутные догадки о том, что она ищет, пришли ко мне очень скоро - тётя решила подстраховаться и осторожно намекнула, что у неё есть подозрения, будто я подсела на какое-то вещество (как бы не опиум!). Эти гусыни выдали меня с головой, хорошо, что кокаин закончился и мама не нашла ничего подозрительного, однако потом долго буравила меня своим пристальным взглядом.
  
  Кроме того, она начала проверять мои домашние задания.
  
  Я с удивлением поняла, что она не имеет и половины тех знаний, которые требовались от нас в четвёртом классе гимназии.
  
  Я часто часами сидела над тетрадями, думая о своём, затем что-то писала за пять минут, совершенно не относящиеся к заданию, а затем с демонстративным возмущением показывала матери тетрадь. Она умно кивала, да, мол, вижу, ты сделала задание, теперь можешь почитать или помочь на кухне. Прогулок я была лишена.
  
  На следующий день мать с удивлением узнавала, что за домашнее задание я получила неудовлетворительную оценку.
  
  - Но я же видела, она занималась, - с тревогой шептала она вечером отцу, - я видела, она сидела над учебником, часа три!
  
  - Безобразие! - возмущался отец, - я очень жалею, что мы в своё время определили Анну в эту гимназию! Там даже не могут правильно объяснить материал на уроке, только и знают, что задавать непосильные задания! Не мудрено, что и с дисциплиной у них так всё плохо, над девочками там нет никакого контроля!
  
  - Но не забирать же её оттуда сейчас, - вздыхала мать, у нас в городе больше нет достойного заведения для девочки, а оплату пансиона в Граце мы не потянем. Амалия наотрез отказалась принять Анну в своём доме, если мы переведём её в тамошнюю гимназию.
  
  - Да, не ожидал я этого от твоей сестры, - возмущался отец, - а ведь мне казалось, что она очень любит Анну и озабочена её судьбой.
  
  - Когда-то любила, вздыхала мать, легко любить маленького ангелочка, а когда девчонка вырастает, и начинаются проблемы, тут родственная любовь пропадает. А учить нас она очень любит. Смотрела бы лучше за своими дочками. Тильда скоро перестанет пролезать в двери. Как замуж вышла, её ещё больше разнесло. Такая толщина в таком возрасте - это же неприлично!
  
  Новое положение вещей, с постоянными провожаниями меня до дверей гимназии и проверкой моих уроков матери было неудобным. Оно отрывало её от привычных дел, которыми она занималась годами. Поэтому, спустя месяца два всё вернулось на круги своя. Родители стали ещё строже и подозрительнее, но что на самом деле творилось в моей душе, им, по сути, не было интересно.
  
  Глава 19. Первый звоночек
  
  Говорят, сколько волка ни корми, он всё равно в лес смотрит. Я не знаю, что могло меня побудить на такой серьёзный проступок, который, однако, стал первым звоночком для всей школы. Это случилось в декабре 1907.
  
  Годом ранее я чуть не задушила Хельгу Мильке, но это прошло незамеченным. То ли Хельга не хотела выносить сор из избы, то ли боялась, что я её подкараулю и уколю шилом, но я точно помню, как она с визгом выбегала из учительской. Не иначе, наша фройляйн Лауэр поделилась с математиком своими предположениями, и тот устроил Хельге допрос, но переусердствовал, и гренадерша только замкнулась в себе ещё больше. А может и Ингрид там была, и они сообща надавили на Хельгу?
  
  В последнее время ни один скандал, связанный с вынесением происшествий в нашем классе не обходился без них. Ингрид доверяла математику, как второму отцу. А может она изначально была оборотнем и только казалась такой добренькой и милой? До первой проказы.
  
  Например, этим летом, во время экзаменов, она точно озверела - придиралась к ученицам, отправила семь человек на переэкзаменовку, даже отличница Кауффельдт чуть не впала в немилость учительницы немецкого. Злые языки говорили, что Ингу вымотали на допросах в полиции - кажется, банда "ночных тварей" опять объявилась в Тироле, по их делу когда-то деревенского недотёпу посадили, но пара дотошных сыщиков добились пересмотра дела и включения того эпизода в дело "ночных тварей". В газетах писали, что следователь, поднявший дело, был крайне груб с журналистами. Представляю, как он бедную Ингу вымотал. Вот она и срывалась на нас. Но ученицы её по-прежнему обожали, хотя она вела себя достаточно сдержанно.
  
  С Ингой связан и следующий эпизод моих воспоминаний.
  
  Лет с одиннадцати, когда я начала особенно остро чувствовать своё одиночество и отверженность в школе, я начала вести нечто вроде дневника в стихах. Иногда, впрочем, в этой тетради попадались и записи в прозе. Иногда мелькали как будто отрывки ненаписанных книг с необычными героями и захватывающими приключениями. Но больше всего в тетрадке было стихов. Мне нестерпимо хотелось показать их кому-то, услышать похвалу, найти понимание. Про себя я говорила, что хочу услышать чужое мнение для того, чтобы что-то исправить и потом писать лучше. Это было неправдой, хотя я этого не осознавала. Мне не нужно было никакое мнение, кроме одобрительного. Я ничего не хотела исправлять. Я хотела получить признание и похвалу, хотя бы и таким способом. Конечно, о том, чтобы показывать свои литературные опыты родителям не могло быть и речи.
  
  Я не могла говорить о них и с моими, так называемыми, подругами - Милой и Сарой. Однажды я попыталась показать тетрадь Эстер Келлер и сначала даже вызвала её интерес. Но Эстер, по обыкновению, была тогда под кокаином, и этап заинтересованности тут же сменился у неё этапом агрессии. Я тогда едва унесла ноги, а моя бедная тетрадка летела мне вслед. На следующий день Эстер не вспомнила о моих стихах, и, наверное, это к лучшему.
  
  Однажды я попыталась показать их Инге, но она тогда, помня прошлые обиды, а может быть, просто из-за занятости отказалась рассматривать мои робкие стихотворные попытки. Для меня это было огромным ударом. Конечно, что я могла ожидать после случая с кражей портрета из её портфеля и прочих моих "художеств"? Но, как ни странно, я надеялась, что Инга не только найдёт время почитать мои записки, но и по-настоящему простит меня и изменит своё отношение ко мне. Этого не случилось, что уязвило меня. Правда потом Инга заболела и даже пару недель не ходила в гимназию. Поговаривали, что она уехала в Швейцарию на лечение. Я уговаривала себя, что учительница, которую я несмотря ни на что уважала гораздо больше всех остальных, и даже в какой-то степени любила, отнеслась к моим сочинениям с таким пренебрежением просто из-за болезни. Но иногда на меня накатывала дикая злоба на Ингу. Я ей доверилась, я была готова открыть ей самое сокровенное, а она!
  
  Не захотела... Ну и не надо! Всё равно я знала, что пишу сочинения намного лучше всех в классе. Чаще всего, я получала за них высший балл. Но в тот день всё получилось не так, как обычно.
  
  У нас по расписанию как раз был немецкий. Инга только что проверила наши сочинения и теперь бегло комментировала каждую работу.
  
  - Манджукич... Хорошо, но у вас проблемы с пунктуацией - запятые расставлены неверно. Мильке, вы написали слишком косноязычно. Я разочарована. Кауффельдт... К вам претензий нет. Зигель, у вас будто рука не поспевает за мыслями. Слишком сумбурно, не хватает связности. Кюрст... - Инга замолкла и пристально посмотрела на Марен. - Ваше сочинение лучшее. Думаю, мы повесим его в рамку. Сохраните, пожалуйста.
  
  Марен чуть не заплясала на своём месте, а я почувствовала жгучую обиду. Как это так? Моего врага возведут на пьедестал? Неужели я хуже этой пигалицы?" А главное в чём?! В сочинении - в том, что я делаю лучше всех! И Инга вполне могла бы в этом убедиться, если бы не поленилась прочитать мою тетрадь, которую я ей давала! А теперь это курица Марен, видишь ли, лучшая!
  
  "Ну, я тебе устрою праздник"! - зло думала я, вспоминая, как она отравляла всю мою жизнь на пару с Хильдой Майер. Не время ли поменяться нам местами? Тут-то я и вспомнила простую, но дикую мысль о том, что реветь должны другие, а мне нет смысла играть святую невинность, если я всё равно буду виноватой.
  
  Но в этот раз я позабочусь о том, чтобы виноватой была точно не я. Моим преимуществом было то, что никто не понимал, насколько для меня было обидно сочинение Марен в рамочке, украшавшее теперь стену нашего класса. В то время я уже ко всем урокам относилась спустя рукава, но то, что именно за сочинение похвалили не меня, а другую, было для меня чрезвычайно обидно.
  
  В нашей гимназии обязанностью дежурных была покупка различных мелочей, которые могли понадобиться в классе. Дежурные приносили в класс вазочки для цветов, ветошь для мытья доски и спички для керосиновых ламп. В здании нашей гимназии было электричество, но работало оно не слишком хорошо, и керосиновые лампы стояли на учительском столе в каждом классе.
  
  Дежурили по двое, те девочки, которые сидели за одной партой, продолжалось дежурство неделю, а потом переходило к следующей парте.
  
  В тот день мы ждали посещения нашей гимназии попечителем учебного округа. В этом случае всех учениц собирали в актовом зале на показательную торжественную молитву. Фрау Вельзер никогда не упускала случая покрасоваться перед попечителем и похвастаться образцовым порядком и примерным поведением учениц. Знала бы старуха, что таится за этим внешне примерным поведением! Если бы она могла только представить, что не только я, которую учителя уже давно записали в неисправимые, но и такие тихони как Марен Кюрст и Эстер Келлер причастны к дракам, употреблению кокаина, травле и подлости...
  
  Накануне торжественного дня наша классная дама фрау Гауптман в очередной раз провела с нами беседу о том, как нужно держаться перед попечителем, как вести себя на молитве и как отвечать на вопросы, если попечителю захочется индивидуально побеседовать с какой-нибудь из учениц. Всё это было нам уже знакомо, так как подобные посещения случались и раньше. Но именно на этом соблюдении заведённого раз и навсегда порядка строился мой план.
  
  С утра в классе никого не будет. Ученицы, собравшись, дружно отправятся в актовый зал на молитву. Вещи они оставят в классе. Марен Кюрст в эту неделю дежурная, а значит, у неё в вещах наверняка будут спички и ветошь. Вряд ли она успеет их сразу выложить. А в этот день вторым уроком у нас математика, с которой у Марен уже давно явные проблемы, и Бекермайер обещал контрольную. Если воспользоваться всем этим...
  
  Возвращаясь домой вместе с Сарой и Милой Гранчар, я, как бы между прочим, завела разговор о завтрашней контрольной. И о том, что Марен на неё лучше не ходить, сказавшись больной, или придумать что-то такое, чтобы контрольная не состоялась, так как математик в прошлый раз сказал, что знания математики у неё почти нулевые.
  
  Сара и Мила, у которых положение было не лучше, отнеслись к моим словам равнодушно, но я очень надеялась, что они меня услышали и запомнили мои слова.
  
  С утра, когда почти все девочки собрались в классе, я демонстративно заглянула в дверь и крикнула:
  
  - Все классы уже спускаются в актовый зал, надо поторопиться!
  
  Выглядело это так, как будто меня послал кто-то из учителей, и одноклассницы толпой устремились к дверям, из-за чего у дверей возникла даже некоторая потасовка, а я побежала вперёд, но, завернув за угол коридора, не последовала вниз по лестнице, а забежала в ближайший туалет.
  
  Я знала, что внизу в коридорах первого этажа ещё толпятся младшие классы со своими классными дамами, заходить в зал, прежде всего, будут они, а наш класс окажется в общей толпе, и вспомнить, кто на месте, а кого нет, потом будет сложно. А вот то, что я побежала вниз первая, наверняка запомнили многие.
  
  Дождавшись, когда топот одноклассниц стих, я выскочила из туалета и побежала обратно в класс. Конечно же, дежурные, у которых был ключ, не потрудились запереть двери. Двери в класс посредине дня почти никогда не запирались, хотя по правилам дежурным следовало это делать. Что ж, тем лучше! Ещё один камешек в огород вороны Марен Кюрст!
  
  Я бросилась к третьей парте в среднем ряду, за которой сидела Марен и начала копаться в её сумке. Так, вот и спички. На случай, если Марен забудет принести спички, у меня были свои, но они не понадобились. Я вытащила комок ветоши, какие-то бумажки и тетрадь Марен по математике. Всё это я положила в парту и подожгла бумажный уголок.
  
  Сначала огонь не хотел разгораться. Бумажка скрючилась, почернела и погасла. Тогда я вытащила ветошь и бумагу и положила сверху на парту. Маленький костёр ожил, яркие язычки пламени весело заплясали. В них было что-то завораживающие. Так бы и стояла, глядя на огонь, но надо было спешить. Я выскочила из класса и по чёрной лестнице спустилась на первый этаж. Успела я как раз вовремя. Наш класс как раз входил в широкие двери актового зала.
  
  На молитве мне очень трудно было устоять на месте. Я переминалась с ноги на ногу, кусала губы и с трудом воспринимала окружающее. Перед моими глазами продолжали плясать яркие язычки огня. Я представляла себе, как они разрастаются, перескакивают с парты на пол, добираются до стены и охватывают рамочку с сочинением Марен Кюрст вместе со всеми дипломами и портретами, которые висят рядом.
  
  Молитва продолжалась не более десяти минут, но она казалась мне бесконечной. Потом фрау Вельзер ещё что-то говорила о том, что мы все очень рады принимать у себя попечителя, а попечитель отвечал ей с масляной улыбкой о том, что и он рад побывать в этом образцовом учебном заведении... Мне казалось, что ещё немного и я не выдержу. Закричу изо всех сил. Но как раз тут всё закончилось, и попечитель пошёл по рядам девочек. Иногда он останавливался и спрашивал у какой-нибудь ученицы, как её фамилия и довольна ли она обучением. В этом случае полагалось приседать, и, опустив глаза, отвечать:
  
  - Благодарю Вас, очень довольна.
  
  До меня попечитель, к счастью, не дошёл. Не знаю, смогла бы ли я ему что-то ответить. Начальница гимназии увела своего гостя в собственный кабинет пить чай, а мы пошли обратно на свой этаж. На лестнице девочки обсуждали наряд фрау Вельзер и неожиданно длинное общение попечителя с ученицами. Учителя ещё не было, поэтому мы не торопились.
  
  Только Сара почуяла запах дыма, тотчас громко и смачно выругалась и поспешила к классу. Остальные ученицы уже спешили туда, я видела, как из-под двери валит дым. Стоило гренадерше открыть дверь, дым тотчас вырвался в коридор. Несколько одноклассниц влетело в кабинет и, схватив с подоконника лейку для полива цветов, залили горящую крышку парты. Огонь потух, но крики не смолкали. Вскоре на шум сбежалась вся школа.
  
  Урон нанесённый огнём был не так уж велик, хотя дыма было очень много, и заниматься в пропахшем дымом помещении класса в тот день было невозможно. К моему сожалению, сгорели только вещи, разложенные мною на парте и внешняя поверхность парты. Огонь не успел перекинуться на пол, и всё остальное осталось целым.
  
  Кто-то распахнул все окна, и в классе сразу стало очень холодно. Наша классная дама была почти в обмороке. Толку от неё никакого не было. Несколько старших учениц под руководством учителя ботаники отпаивали её в уголке успокаивающими каплями. Фройляйн Гауптманн была белой, как мел, и держалась за сердце.
  
  Общую панику кое-как утихомирил Гельмут Бекермайер, который вскоре прибежал на крики с указкой в руке. Его чёрный сюртук развевался на бегу.
  
  - Так, опять Зигель, - скорее сказал, чем спросил он.
  
  - Нет, господин учитель, я здесь ни при чём, я была со всеми на молитве, - ответила я.
  
  - Да, она была с нами, - раздалось несколько неуверенных голосов моих одноклассниц. В коридоре показалась донельзя встревоженная начальница гимназии. За ней, как привязанный семенил попечитель учебного округа, неся впереди себя своё объёмистое брюхо.
  
  - Что здесь происходит? - издали визгливо закричала фрау Вельзер.
  
  Математик выступил вперёд.
  
  - Ничего страшного, случайное возгорание от оставленной по недомыслию свечи, - твёрдо ответил он.
  
  - Свечи? - недоумённо переспросил попечитель, глядя на окно, за которым был белый день.
  
  - Да, свечи, - так же твёрдо продолжил математик. - В этом классе должен был быть урок физики, на котором ученицы должны были проводить опыт со свечой. По легкомыслию одна из учениц зажгла свечу и позабыла её загасить перед тем, как идти на молитву.
  
  При этом он посмотрел на Сару, решив, видимо, что раз она таскает с собой зажигалку и, если верить слухам, курит, стало быть, нельзя исключать и её причастности. Манджукич инстинктивно сделала два шага назад, поёжившись от пристального взгляда математика.
  
  - Какой ужас, - воскликнул попечитель, по-женски всплеснув руками, - ведь мог случиться настоящий пожар.
  
  - Несомненно виновница происшествия будет наказана, - заверил математик.
  
  - Я надеюсь, что не слишком строго, - пробормотал толстяк, - ведь девочка сделала это не со зла, а только по забывчивости.
  
  - Да, конечно, - ответил серьёзно Бекермайер.
  
  - Фройляйн Гауптманн, - начальница гимназии нашла глазами несчастную старую деву, стоящую в уголке в окружении старших учениц, - попрошу вас через час подойти в мой кабинет и объяснить, каким это образом во вверенном вашему попечению классе едва не случился пожар.
  
  Когда попечитель и фрау Вельзер снова удалились в кабинет начальницы, учениц остальных классов разобрали учителя и увели заниматься, наш класс был собран в актовом зале.
  
  Начальницы гимназии пока не было, видимо, она продолжала ублажать попечителя. Собрались только несколько свободных в тот момент от уроков учителей и наша бедная классная дама.
  
  - А теперь, - сказал математик, - послушаем, что нам скажет Анна Зигель.
  
  - Но я правда не имею отношения к пожару! - воскликнула я. Странно, но в тот момент я почти верила, что так оно и есть, поэтому голос мой звучал вполне убедительно.
  
  - Надо обыскать её, - вдруг сказала Хильда Майер, - у неё должны быть спички.
  
  Спички лежали в кармане моего передника, те спички, которые я взяла на всякий случай из дома. Коробку спичек из сумки Марен, я оставила на её парте и она сгорела. Поэтому я решила идти в наступление и ни в коем случае не допустить, чтобы меня обыскивали.
  
  - Все знают, что спички были у Марен Кюрст, сказала я, - и сгорела её парта, а не моя! И я знаю почему!
  
  - Почему же? - вкрадчиво спросил математик.
  
  - Потому что она до смерти боится контрольной по математике!
  
  - Это неправда, - запротестовала Марен, - у меня есть спички, но я не устраивала пожара. Она рылась в своей сумке в поисках спичек и не могла их найти.
  
  - Это правда, ты боялась контрольной, - неожиданно пришла мне на помощь Мила Гранчар, которая до того смотрела на всё происходящее с отсутствующим видом.
  
  - А не ты ли, ворона хорватская, устроила всё это? - вдруг бросил кто-то в адрес Сары.
  
  - Ты в своём уме?! - окрысилась Манджукич. - С чего ты взяла?
  
  - Ага, а кто курит тайком? Бросила папироску и не потушила. Так?
  
  - Чем докажешь? - процедила сквозь зубы Сара, устремившись на обвинительницу с таким видом, что та предпочла скрыться за спиной математика. - Я не курю - это раз, я бы пропахла гарью - это два! То, что я ношу зажигалку, не значит, что я собралась что-то или кого-то жечь!
  
  Хорватка отбивалась уверенно и держалась твёрдо. Математик смешался и задумался.
  
  Разбирательство продолжалось. Марен плакала и твердила, что не виновата. Мила спокойно и туповато утверждала обратное. Сара, на помощь которой я надеялась, помалкивала. Некоторые одноклассницы обвиняли меня, просто потому, что привыкли во всём, что случается в классе, обвинять именно меня. Вскоре к нам присоединилась начальница гимназии. Но доказательств против меня, как впрочем, и против Марен, не было.
  
  В этот день уроков в нашем классе не было. Когда мы все расходились домой, математик схватил меня за плечо своими худыми длинными пальцами, которые показались мне железными.
  
  - Я ведь знаю, что это ты устроила пожар, - сказал он тихо, - и я позабочусь о том, чтобы тебя не было в нашей гимназии. Ты опасна и для себя и для окружающих.
  
  Он резко отвернулся и зашагал вдоль коридора. А я стояла и смотрела, как развеваются полы его чёрного сюртука.
  
  Глава 20. Ход конём
  
  Последние два дня я была, как на иголках. Мне не помогали ни лошадиные дозы кокаина, ни долгие прогулки по зимнему лесу, после которых мои пальцы просто коченели. Мама всерьёз обеспокоилась моим состоянием, видимо сочла, что я слишком впечатлительная для таких вещей, как пожар прямо в классе.
  
  На самом деле, меня мучил страх разоблачения. Если Бекермайер выполнит свои угрозы, мне не поздоровится. Наш грозный математик никогда не бросал слов на ветер. Вот и сейчас он, возможно, приводит свои доводы начальнице, и похоже, имеет очень даже приличные шансы убедить её в своей правоте.
  
  Несколько раз меня навязчиво преследовали видения - я смотрюсь в зеркало, а мне кажется, что кто-то аршинными буквами написал на стекле "ИСКЛЮЧЕНА". Это было и тем утром, незадолго до рождественских каникул. Я вскрикнула и заметалась по комнате, точно муха. Как ни странно, в этот момент мозг стал работать чётче, подкидывая одну за другой идеи, как переиграть Бекермайера. Сам он не сможет принять решение о моём исключении, до экзаменов ещё долгих полгода. Значит, он, подключив свою молодую коллегу, Ингрид, попытается надавить на начальницу. И ведь в предвзятости его не обвинишь - он один из немногих, кто напрочь отверг мою причастность к кражам. Но зато можно сказать, что он опрометью решил обвинить меня в поджоге, сочтя факт наличия у меня спичек достаточным основанием для выдвижения обвинения. И теперь я боюсь, что он искусственно устроит для меня провал на экзамене. Точно! Надо играть на опережение и вырвать из рук математика его моральное оружие! Лучшей тактикой будет чередовать правду и ложь, когда у начальницы не будет времени вычленять, где я говорю правду, а где - наоборот, недоговариваю.
  
  - Анна! - мои размышления прервал голос матери. - Иди завтракать.
  
  - Сейчас, - ответила я. - Только мне не слишком много.
  
  - Анна, мне это не нравится, - повысила голос мама. - Ты уже три дня подряд почти ничего не ешь. Посмотри на себя: на мумию похожа!
  
  Действительно - под левым глазом у меня уже появилась впадина и, кажется, тёмный круг стал прорисовываться. "И что, я должна быть похожа на этих гусынь?!" - с некоторым раздражением подумала я, вспоминая растолстевших кузин.
  
  - Не волнуйся, мам, - отвечала я подчёркнуто дружелюбно. - Всё со мной нормально, просто переволновалась... Немного.
  
  Я старалась отвечать беспечно, даже дружелюбно. Мама отнюдь не сняла с меня подозрения, что я подсела на опиум и периодически затевала новые уборки и ревизию моих вещей. Если я буду грубить, только усилю её подозрения. Да и мама наверняка заметила, что в определённый период я становилась раздражительной, быстро утомлялась, не могла сосредоточиться.
  
  - Ну, смотри мне... - пробормотала мама.
  
  Остальную часть времени мы молчали. Я съела за завтраком всё и, одевшись, поспешила в гимназию. Сегодня я зайду к начальнице и сыграю на опережение.
  
  Сдав пальто, шапку и шарф в гардероб, я поспешила в кабинет начальницы. Фрау Вельзер была на месте, и я, робко постучавшись, вошла.
  
  - Фрау Вельзер, можно? - с некоторой дрожью спросила я.
  
  В следующий миг начальница посмотрела на меня своим холодным, немигающим взглядом. Чувствовалась в ней властность, педагогическая строгость.
  
  - Зигель? Что вы хотели?
  
  Я опустила голову. Если бы я только видела своё лицо! Выражение у меня было, как перед казнью.
  
  - Я хотела... - я мастерски изображала растерянность и волнение.
  
  Долгое общение с Эстер пошло на пользу. Она мне как-то сказала, что успех замысла зависит вовсе не от того, как я замела следы, а от того, какая я актриса. Фрау Вельзер, видимо, убедила моя игра. Она встала, вышла из-за стола и, подойдя ко мне, положила свою ладонь мне на плечо.
  
  - Дитя моё, - тихо проговорила она. - Присядьте вот на стул. Пожалуйста, не волнуйтесь и расскажите мне всё, что хотели.
  
  Я села напротив начальницы и, сбиваясь, начала свой рассказ.
  
  - Вы знаете, недавно в нашем классе был пожар. И... Я не знаю, как это случилось, но наш математик... - я сбилась и мои плечи затряслись, словно я готова была разреветься сию же минуту. Кажется, это взволновало начальницу. Она искренне поверила, что я ни при чём. Конечно, математик наверняка посеял семена сомнения в её голове, но теперь был мой ход.
  
  - Он сказал, что это сделала я и пообещал способствовать моему исключению, - сдавленно произнесла я, закрыв лицо руками.
  
  Начальница была растрогана, она вновь подошла ко мне и положила свои руки мне на плечи.
  
  - Дитя моё, - ласково произнесла она. - Не расстраивайтесь вы так. Произошло небольшое недоразумение. Это очень серьёзное обвинение, Гельмут всегда был грубоват и упрям. Не в первый раз он, не разобравшись в ситуации, начинает вешать ярлыки на кого попало. Я всё улажу, не волнуйтесь.
  
  - Спасибо вам! - тихо произнесла я, подняв на начальницу свои покрасневшие глаза.
  
  - Будьте спокойны, вам ничего не грозит, - фрау Вельзер улыбнулась мне так искренне и доброжелательно, что я невольно улыбнулась в ответ. - А теперь идите на урок, вам не мешало бы подтянуть кое-что.
  
  Во мне заиграло нескрываемое чувство триумфа. Я сыграла на опережение и, фактически, выбила почву из-под ног Бекермайера. Попробуй теперь, зараза, исключи меня! Завалит на экзамене - фрау Вельзер тотчас "спросит". Всё-таки как это я ловко так додумалась - форсировать события!
  
  В класс я вошла в приподнятом настроении. Я заметила, что по партам гуляет какой-то листок. Манджукич, глядя на это, тихо посмеивается, остальные просто глазеют на рисунок. Когда бумага перекочевала ко мне, я увидела уродливую карикатуру - долговязый мужчина в плаще ведёт на поводке лохматую курчавую собаку, похожую на пуделя, а пудель просто изводится от гнева.
  
  "Хмм, а эта собака мне кого-то напоминает", - думала я, разглядывая пуделя. Действительно - форменное платье, голубые глаза... Господи, да Сара только что нарисовала карикатуру на математика и фройляйн Лауэр, любимицу всех учениц! В иные дни я сочла бы это кощунственным - платить добродушной Ингрид насмешливой карикатурой, но как это было похоже на истину! Ни один конфликт не обходился без участия математика и нашей общей любимицы.
  
  Прошёл один урок, второй, третий. Сара словно почувствовала себя вольной птицей и точно распоясалась - на большой перемене ловко стащила кошелёк у Хильды.
  
  - Эй, мартышка, - насмешливо позвала Сара. - Ты ничего не потеряла?
  
  Хорватка с блаженной улыбкой продемонстрировала кошелёк.
  
  Хильда вскрикнула от возмущения и буквально набросилась на Сару, но та успела передать бумажник Симоне.
  
  - Да ладно! - воскликнула Манджукич. - А я-то думала, ты любишь, когда тебе в карманы лезут. Ты ведь хотела обыскать нас, да? - в следующий миг Хильда завизжала, когда Сара вцепилась ей в шею сзади. - Нравится по чужим карманам шариться? - шипела Манджукич.
  
  Все ожидали, что гренадерша подойдёт и скрутит Сару, но Хельга, помня о том, как я её чуть не задушила, сидела на месте, делая вид, что происходящее её не касается. Я тоже притихла.
  
  Страх исключения витал надо мной весь год. Шли дни и недели, наступило и Рождество.
  
  Каникулы пролетели незаметно, помню только, приезжала тётка и интересовалась у меня и у матери, что со мной происходит, как я учусь, не веду ли себя странно. Я подслушала один разговор.
  
  - Слушай, Кати, - говорила она. - А ты... Ты проверила, нет ли у Анны чего-то такого... Ну, ты поняла! А то думаю всё: не взяла ли я грех на душу...
  
  Ну я ещё задам этим гусыням! С другой стороны, кто меня заставлял болтать о кокаине в их присутствии? Тут уж ничего не поделаешь - сама виновата. Однако я стала осторожнее и кокаин старалась прятать там, где маме даже не придёт в голову его искать.
  
  Шли дни, недели, месяцы. Весной Ингрид поехала в Швейцарию, а когда вернулась - мы просто не узнали её: свежая, счастливая, отдохнувшая. Казалось, она на седьмом небе от счастья, чуть ли не летает. Даже стала немного рассеянной. Зато Бекермайер смотрел на меня косо. Конечно, стратегическая его цель - добиться моего исключения, выполнена не была, зато даже промежуточным результатом он был вполне доволен - я присмирела и даже учиться стала лучше. 1908 год выдался по-настоящему безмятежным. мне казалось, что всё меняется к лучшему - я и учусь теперь куда лучше, чем все эти годы, когда начала прогуливать уроки, конфликтов в классе не случается.
  
  Так незаметно подкралось и лето, тёплое, сухое и безмятежное. Тёплые солнечные дни, казалось, посеяли семена сомнений в моей изрядно почерневшей душе. Мне осталось отучиться один год и всё, я свободна! Даже не придётся пачкать руки.
  
  Конец первой книги
   Март-ноябрь 2017
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"