Устроившись в кресле, Семён внезапно испугался. Ему предстояло два часа просидеть на одном месте, молчать и слушать громыхание оркестра. Такая перспектива вдруг показалась верхом иезуитских пыток. Ведь до этого всё было неправдоподобно хорошо. Было предвкушение встречи с любимой девушкой, нетерпеливое и пугающее одновременно. Было всё равно неожиданное появление Аллы - блестящей, искрящейся и... незнакомой. Потом были выщербленные, залитые липким соком столы в буфете, старухи за прилавками, с профессиональной сноровкой откупоривающие бутылки шампанского. И ещё - толпа ярко накрашенных, но безнадежно тусклых людей вокруг. Они пахли потом, старыми тряпками и парфюмерным магазином. Они толкались, выстраивались в очереди, лезли по лестницам, но оставались бледными тенями, фрагментами старого кинофильма. Они существовали где-то далеко, существовали сами по себе в своей непонятной вселенной и никак не могли вторгнуться в их по-настоящему реальный мир, который принадлежал только ему и Алле.
Казалось, что не могли. Но теперь на десятом ряду концертного зала Семён почувствовал себя, как посреди океана, где вот-вот должна разразиться буря, эдакий симфонический апокалипсис. Ему лишь нужно смириться с неизбежным. Но смириться как раз не получалось. Семён ёрзал в своём кресле, точно детсадовец. Он то и дело наклонялся к Алле, чтобы выдать очередную, такую удачную шутку про слишком длинный фрак дирижера или толстяка с маленькой дудочкой. Он сам заразительно смеялся над собственными шутками. Но Алла хмурилась и пыталась быть серьезной. Когда после стихших аплодисментов в зале эхом разнеслось громкий гогот Семёна, Алла скроила совсем уж зверскую мину. Семён принял смиренный вид и даже закрыл глаза, ухватив напоследок Аллину ладошку. Перебирая тонкие пальчики, он уже не боялся захлебнуться в своём возбуждении. Зал вокруг Семёна превращался в нелепую и глупую, но всё же необходимую декорацию к нежным ручкам, зажатым в его потных ладонях. Теперь эти ручки соединяли его с той самой, настоящей реальностью. Их было вполне достаточно для полного счастья. Но тут с левого бока завозилась и закашлялась сухонькая старушка. Эта возня заставила вернуться в застывший, как перед штормом зал. Семён завертел головой, получил локтём под ребра от Аллы, после чего послушно затих, сдавленный новым приливом отчаяния.
Поход на симфонический концерт организовала, конечно, Алла. Семёну бы такое и в голову не пришло. Классическая музыка его, мало, что не интересовала, он и помыслить не мог, что она вообще кого-то интересует. Она казалась ему выцветшей и однообразной. Эдаким линялым набор звуков, вечно несущихся из кухонной радиоточки в квартире родителей. Он и помнил её, как обязательный фон для поглощения пищи в стандартной советской семье. И уж тем более Семёна не тянуло куда-то специально переться, чтобы прослушать какой-нибудь симфонический опус. Но Алле было важно выбраться "в культурное место". Семён же был уверен: она обманывается в своей любви к подобной музыке, как, впрочем, к театру, импрессионистам, фон Триеру и прочим обязательным для студентки-москвички вещам. Пунктуальное следование программе гипотетического "культурного человека" по определению не могло быть искренним, но Семён ради Аллы готов был вытерпеть даже посещение филармонии.
Оркестр заиграл. Он то полностью стихал, то взрывался истошными завываниями. От таких перепадов в животе Семёна всё сжалось до каменной твердости, но он держался. Держался в прямом смысле за руку своей девушки, как жертва кораблекрушения хватается за обломок доски. Но вскоре музыка стала резкой, её наполнили свербящие звуки. Семён съёжился и принялся искать в них хоть что-то знакомое и приятное, но обнаружил лишь болезненную пульсацию в ушах. Он скосил взгляд на Аллу - та сидела в кресле прямо, как прилежная школьница. На её лице Семен не нашёл ничего, что бы подсказало ему, как справиться с "культурной" экзекуцией. Старушка слева блаженно щурила слезящиеся глазки, её головка клонилась к плечу. Иногда старушка смущенно кашляла в большой синий платок. Семёну же всё вокруг казалось насквозь фальшивым. Ему безумно хотелось вскочить и заорать: "Идиоты! Хватит притворяться!", но против него был целый зал и его любовь. Семён затравленно стрелял глазами по сторонам - казалось, стены, густая пелена нарастающих звуков, люди вокруг - все они норовят навалиться и подмять его под себя.
Но внезапно музыку, которая чуть не довела его до обморока, сделали как будто раз в пять тише. Как в детстве с той же кухонной радиоточкой - вдруг перестаёшь замечать, пока не нужно с кем-нибудь поговорить. Отчего так случилось, Семён сам не понял, но ничуть не расстроился, а нашёл себе новое занятие - он принялся рассматривать оркестрантов. Они показались Семёну честнее слушателей, ведь им не нужно изображать удовольствие. Им нужно было просто работать. Семён выделил пару симпатичных скрипачек, усердно взмахивающих распущенными волосами, плешивого коротышку с барабаном, комичного в своих торжественных, но редких взмахах внушительных колотушек. Наблюдение за ними окончательно успокоило Семёна, они выглядели нормальными людьми - мол, если публике нравится, почему бы ни сыграть? Они - почти, как он - заложники традиций и замшелой "культуры". Семён так проникся чувством солидарности к ним, что даже не особо заставлял себя аплодировать потом, вместе со всеми. Рядом старушка беззвучно хлопала маленькими мягкими ладошками, кто-то кричал "Браво!". Семён безуспешно выискивал глазами крикуна, всё больше проникаясь презрением к окружающим, которые вначале напрягаются от усердия, выискивая в себе удовольствие от дёрганой симфонии, а затем демонстрируют другим, что удовольствие, действительно, было.
Семён в совершенном изнеможении от музыки, злой на всю мировую культуру и собственный конформизм, обнял Аллу за плечи и так держал, пока они выходили, окруженные всё теми же серыми, мышиного цвета людьми. Они выбирались на улицу, откуда к ним рвался бодрый весенний ветер.
- Тебе, что, совсем не понравилось?
- Наверное, не дано, - ответил Семен дипломатично. - Мне кажется, такое слушать - нужны другие мозги. Мне все эти ужимки и прыжки, - то там "тю-тю-тю", то здесь "ба-бам!", - как, извиняюсь, серпом по одному месту...
- Да уж...
- А что?! Вся эта занудная музыка - для старух, которые сидели вокруг нас. Ты бы видела: сплошь мертвяки, одной ногой в могиле.
- Ладно тебе... - Алла улыбнулась, и в ее улыбке Семен увидел снисхождение. Ему удалось не обидеться и не разозлиться. Он даже рассмеялся. Алла тоже улыбнулась в ответ, отчего у обоих на душе стало спокойно, будто расправились с большой и сложной проблемой.
- Слушай, я ведь не безнадёжен. Я в школе даже в хоре пел, - продолжил разговор Семен. - "Вместе весело шагать по просторам!" и про дедушку Ленина.
- Ну, ты вспомнил... - Алла хотела продолжить, но Семён сгрёб её в объятия. Она пыталась, больше для порядка, отстраниться. Но Семён пробежал пальцами по её спине, и она обмякла. Он же бережно прикоснулся губами к светящейся в темноте шее девушки. Алла всё больше слабела от удовольствия, но в какой-то момент вздрогнула и отпрянула от разгоряченного Семёна. Они уже стояли под окнами её дома. Деревья скрывали их от любопытных взоров, но Алла стала неприятно суетлива. Она вздохнула несколько раз, будто готовилась что-то сказать, но промолчала. Семён же не хотел ничего говорить, он только жалел о том, что столь приятные минуты вдруг закончились. Он посмотрел в ждущие чего-то глаза Аллы, и вдруг у него вырвалось:
- Выходи за меня замуж.
Что-то фальшивое чудилось в этой повисшей тишине, а Семён ждал удара, катастрофы, которую должны были повлечь столь несвоевременные слова. Но Алла неожиданно успокоилась, взяла его за оба уха и крепко поцеловала сухими и горячими губами почему-то в нос. Затем отстранилась и внимательно посмотрела в лицо, в испуганные глаза Семёна. Рассмеялась и, крикнув: "Конечно!", нырнула в свой подъезд. Семён же остался стоять, чувствуя в себе глупую и непонятную потребность стоять именно здесь и смотреть именно в эти окна, в которых скоро показался знакомый силуэт.
- Всё странно, очень странно... - повторял он. Семён не раз говорил Алле "люблю", как, впрочем, и другим девушкам раньше. Но с Аллой всё было не так просто. "Люблю", сказанное ей, казалось формальным и давалось с большим трудом. Будто не могло это слово в полной мере отразить тот щенячий восторг, обожание на грани помешательства, что распирали его при виде Аллы, при одном только воспоминании о ней. И ему не было стыдно за такую мальчишескую влюблённость, хотя товарищи немилосердно подначивали его. И вот тебе итог - то, о чём думалось, как о неизбежном, вдруг само собой произошло, хотя и довольно буднично. И сразу всё вокруг стало иначе. Семёну показалось, будто он только что проснулся, проснулся в совершенно незнакомом месте. И всматривался сейчас он не столько в окна, сколько в себя, в нечто новое в себе. Ещё немного постояв, он вышел в свет фонарей, встряхнул головой и почувствовал себя заслуженно усталым.
Семён отправился домой пешком. Он глупо улыбался и щурил глаза - ему казалось: фары автомобилей светят сегодня особенно ярко. Борясь с их слепящим светом, он обнаружил в себе некую странность: откуда-то изнутри головы донесся слабый, но при этом ясный и приятный шум. Как будто волны набегали, рождая приливы незнакомого удовольствия. Семён остановился и дотронулся рукой до лба. Тот был горячим, даже огненным, а кожа на лбу - нечувствительной. Однако под ней, под костью черепа что-то происходило, что-то как будто дышало, и Семёна вдруг осенило - музыка!
От такого озарения неприятно засосало под ложечкой. Семён напряженно вслушивался, и угадывал в себе звуки, действительно, схожие с теми, что слышал недавно в концертном зале. Однако в них не было ни крохи тягостности, пыли, которые так угнетали его. Музыка казалась чистой и нежной, осмысленной и легкой. Она, вначале осторожно заглянув к нему, теперь уже, узнанная, ворвалась вовнутрь, до краев наполнив собою всё. Он же мог только беспомощно наблюдать это вторжение. Мелодия звучала иногда тихо, замирая и пропадая, то вдруг начинала стучаться изнутри требовательно, беснуясь и негодуя. Обрывки её повторялись, затем утихали, чтобы потом теми же звуками странно переплестись в новое сочетание. Снова всё та же чехарда настроений, как и в недавней симфонии, но теперь в ней не чудилось фиглярства, скорее, тут был рассказ, бесконечная история сменяющих друг друга отчаяния и надежды, страха и веселья. И так - без перерыва, пока, наконец, у Семёна ни подкосились ноги. Кое-как подстраховавшись, он рухнул на задницу. Завалившись набок, упёрся обеими руками в асфальт, чтобы окончательно не распластаться. Потом его вырвало, и от этого стало легче. Он смог сесть прямо, отчего в грудной клетке захрустело. Семён судорожно глотнул воздуха. Если он сейчас же не поднимется, его, ещё чего доброго, загребут, как последнего алкаша. Этот глупый страх заставил Семёна вскочить и на подгибающихся ногах зашагать в сторону дома.
Добравшись, он уже чувствовал себя абсолютно здоровым. От недавнего помутнения не осталось и следа. Лишь мучила одна мысль: ведь должен он был почувствовать страх перед странной болезнью, сделавшей его беспомощным. Но не почувствовал! И ещё музыка. Почему она возникла, откуда? Отчего она казалась столь желанной, нечеловечески прекрасной, почему рождала такое громадное по силе удовольствие? Семён не нашёл в себе сил искать ответы. Он завалился спать, даже толком не раздевшись.
Проспал Семён довольно долго. Когда зазвонил телефон, ему пришлось признать, что он уже не спит, что его бегство в забытьё пора заканчивать. Звонила Алла, и голос у неё был слишком громкий. Она радовалась тому, что угадала, где Семён, что она так же, как и он, решила не ходить в институт, и под конец напросилась в гости. Семён изо всех сил старался дотянуться в живости до себя вчерашнего. Но его почему-то не покидала уверенность, что всё происходит не с ним, и вообще, всё - не настоящее, а продолжение бесконечного абсурдного сна. Он поймал себя на том, что морщится от голоса в трубке и отставляет её от уха. Будто что-то случилось с его любовью. Но нет, всё не так! Он просто съел что-то не то в этой чёртовой филармонии, вот откуда и вчерашний обморок, и сегодняшняя тормознутость. И лучше всего будет следовать сегодня обычным ритуалам.
Скоро пришла Алла. Семён лишь смог отметить, что раньше она сюда - ни ногой. Алла была всё также наэлектризована, также возбуждена, как и по телефону. Она быстро приготовила грандиозный в понимании Семёна завтрак, по ходу дела прибирая в квартире и чем-то непрерывно гремя на кухне. Иногда она хватала Семёна, прижималась к нему что есть силы или смотрела в глаза каким-то помутившимся взглядом. Энергия била в ней ключом, и такое возбуждение не давало ей увидеть болезненное состояние Семёна. Он же старался изо всех сил соответствовать Алле, соответствовать их вчерашнему уговору, их пока еще тайне. Но все эти попытки казались насквозь фальшивыми, ненастоящими, и Семёну приходилось уговаривать свою принципиальность, наконец, заткнуться.
Во время завтрака как-то само собой вышло, что именно сегодня они решили подать заявление. Это привело Аллу в ещё больший восторг, а Семену пришлось приложить ещё большие усилия, чтобы не обличить себя публично в лжи и лицемерии. В ЗАГСе им буднично выдали талон, велели заплатить и отпустили с миром. Семён же стиснул зубы и снёс все пошлые, дежурные слова, которыми в ЗАГСах только и разговаривают. Он решил, что должен сделать всё, что от него требуется. Не ждать удовольствия и радости, а просто сделать. И довольствоваться тем, что весь намеченный путь, наконец, осилен.
Стоял тёплый день, и Алла предложила прогуляться в парке. Они шли молча, взявшись за руки. И тут Семён стал ощущать, что та сдержанность и отстранённость, которые ещё недавно принимал за болезнь, могут быть его нормальным состоянием. Прогулка среди деревьев произвела на него отрезвляющее воздействие. Семён вдруг почувствовал в себе нечто спокойное и уверенное, нечто, напоминающее деревья и небо над головой. Что это было, он ещё не понимал, но это неведомое не следовало торопить или гнаться за ним. Оно вот-вот должно было проявить себя, надо только подождать. Алла же решила, что Семён так серьезен, поскольку осознал себя главой семьи, и заговорила о будущем, о службе, о детях. Но Семён прервал её, сведя разговор к поцелуям.
Проголодавшись, они отправились домой к Семёну, по пути купив шампанского. После обеда Алла, как-то странно извиваясь, принялась целовать Семёна. Тот по поволоке на глазах, по приоткрытым губами испуганно понял, что она собирается отдаться. Но сил сопротивляться у него не было. Семён просто сделал всё, как надо. Вернее, всё, что мог, после чего ощутил себя ещё более обессилившим. Он слышал дыхание Аллы возле своего уха, удовлетворенной, естественно, не тем, как всё вышло, а самим свершившимся фактом. Она быстро уснула, а Семёну вдруг чертовски захотелось курить. Курить он давно бросил, но гостевые сигареты у него водились.
После первой же затяжки он почувствовал сильное головокружение, такое, что ему пришлось присесть на балконный порог. Но странным образом дым, наполняя его легкие, наполнял и его самого чем-то воздушным, невесомым. Семён улыбнулся, и впервые за день естественная, идущая откуда-то изнутри улыбка тронула его лицо. В голове зашумело, кожа местами омертвела от лёгких судорог. Семён выбросил сигарету, но не встал, а принялся с интересом наблюдать, что же будет дальше. И тут, он готов был поклясться, что это произошло по его воле, из шума, наполнявшего голову, выплыла музыка. Опять оркестр, строгий и стройный, вторгся к нему. Семёна вдруг пронзила мысль, что весь день он только этого и ждал. И только сейчас собственная жизнь перестала казаться ему чужой.
Мысли постепенно покидали его, оставалась только музыка. Какой она была? Той, что слышал вчера? Семён узнавал и не узнавал её одновременно. Угадывались скрипки, трубы, но мелодия, причудливо вплетённая в звучание множества инструментов, казалась неуловимо похожей на что-то знакомое и одновременно чужой. Будто он слышал её давным-давно, в младенчестве, в те времена, воспоминания о которых больше похожи на сплошной туман. Семён повернул голову, чтобы взглянуть на небо и обнаружил, что музыка изменилась, в ней задрожали исключительной чистоты высокие ноты. Он понял, что это теперь - его музыка. Музыка, созданная им самим с помощью заката и пронзительной апрельской синевы.
Семён почувствовал чьё-то присутствие, поднял голову и увидел стоящую над ним Аллу. На ней был его халат. Музыка наложилась на образ девушки, от чего что-то вспыхнуло перед глазами. Семёну показалось: любовь к Алле достигла в эту минуту невероятного накала и сейчас просто взорвётся в нём, уничтожит его самого и заодно половину города. Он, не вставая, привлёк Аллу к себе и обнял. В распахнувшемся халате блеснула нагота. Семён прильнул к коже девушки губами, вдохнул тёплый аромат. От восторга заложило в ушах. Алла засмеялась и ловко освободилась из его объятий:
- Мне пора...
Семён потянулся за ней, вскочил и вбежал в комнату. Как сомнамбула, расставив руки, он приближался к Алле, шепча бессвязные ласки. Но та была непреклонна. Отругав его за курение, долго уточняла, когда же придут родители, потом скрупулезно уничтожала все следы своего пребывания в его постели. Вся эта кутерьма вернула Семёна на землю. Он перегорел и теперь просто выполнял то, что велела Алла - собрался и проводил ее домой. Ему уже не трудно подчиняться. Когда Алла так же, как вчера, крепко взяла его голову и поцеловала в нос, ему вдруг стало спокойно и легко - жизнь возвращалась в обычное и понятное русло. Потом он ещё долго бродил по городу, нагоняя на себя сон. Счастливо избежав сомнительных приключений, вконец измождённый и опустошённый, он вернулся домой. Музыка, которая покинула его, как только Алла отказала ему в близости, так и не вернулась.
Она ещё долго не тревожила его, пока не подошло время диплома. Бессонные ночи, усталость и напряжение, кажется, должны были притупить все эмоции. Однако однажды, когда Семён провалился в короткий сон из безумного бдения над чертежами, ему приснилась музыка. Она была совершенно необычной: бесконечная и тягучая мелодия велась каким-то одиноким инструментом - наподобие скрипки или флейты - не разобрать, а остальные инструменты еле слышно подыгрывали вдали. Но этот поток переливающихся звуков, которые как будто поднимались по спирали вверх, в разреженную, холодную синеву, заставил Семёна в его сне побывать на грани помешательства от восторга, от неописуемого восхищения. Музыка высасывала, вытягивала из него дыхание, лишала сил и желаний, распыляла его показавшуюся маленькой и никчемной личность. Проснувшись, Семён очень удивился, обнаружив себя в добром здравии лежащим на кровати в луже собственной спермы.
Но после той ночи музыка прочно прописалась у него. Семёну было некогда рефлексировать на сей счёт, поэтому он мимоходом решил, что это - скорее, хорошо, нежели плохо. Хотя бы потому, что музыка развлекала его. Ему достаточно было сильно помотать головой, зажмурить глаза или увидеть яркую картинку, как в голове немедленно возникала мелодия. Есть люди, которые, обнаружив кусок бумаги и ручку, тут же начинают рисовать загогулины. Семён же развлекал себя, выстраивая в голове необычные сочетания звуков.
И странно - музыка не повторялась и не копировала что-либо ранее слышанное. Как будто из принципа она выделывала жуткие пируэты при одном лишь мимолетном подозрении насчёт её вторичности. Она упорно доказывала свою уникальность. Семён жалел, что родители в своё время не отвели его в музыкальную школу, ведь теперь ему не дано удержать, зафиксировать эту музыку. Честолюбие точило его, шептало о возможной, чем чёрт не шутит, славе. Но что с того, что ты живешь, погруженный порой в невыносимо красивую музыку, ведь в глазах окружающих ты обычен? Ведь только ты один - слышишь? Пару раз Семён, бывая в институте, осторожно забирался в актовый зал, к роялю и щупал его клавиши. Звуки, вылетавшие из инструмента, резали слух и не вязались с гармонией, что плескалась у него внутри. То, что его неумелые руки извлекали из рояля, было просто вызывающе грубым. Семён морщился, корил себя за серость, пытался объяснять себе, что так и должно быть, но всякий раз досада брала верх. Ведь у него совершенно не было времени со всем этим разбираться...
В свадебное путешествие их провожали родители Аллы - своих Семён оставил дома отдыхать. Все, в том числе и сам Семён, были уставшими и рассеянными после прошедшей свадьбы. На его пальце непривычно туго сидело кольцо, которое он, сам того не замечая, постоянно крутил другой рукой. Алла выглядела посвежей. Она сразу же деловито принялась обустраивать их двухместное купе, строить планы и пичкать Семёна холодной курицей. Тот же с трудом понимал обращенные к нему вопросы, ему хотелось побыстрее лечь в постель и подремать.
Когда он открыл глаза, за окном была ночь. Алла сидела с ногами на кровати и читала книгу. Она заметила открытые глаза мужа и отложила своё занятие. Семён же неподвижно застыл, глядя на ряд тумблеров над дверью купе. В нём ещё оставались отзвуки того, чего он раньше никогда не слышал. Музыка, посетившая его сейчас, была наполнена тревогой, предчувствием чего-то ужасного. Неуверенной поступью она вплеталась в весёлый перестук поезда. В ней не было мелодии, мелодии в привычном понимании. Звуки разлетались, недосказанные фразы повисали, растаскивая внимание, но всё же во всём этом был какой-то смысл, какая-то идея.
Недавняя сумасшедшая подготовка к свадьбе не оставила ему и минуты на его мысленные игры в симфонии. Плюс он вышел на работу, и всё оказалось не столь безоблачным, как виделось из института. Семён торчал в офисе допоздна и терпел самодурство начальника, который был старше его на пару лет. Этот распорядок чертовски изводил его, Семён чувствовал себя постаревшим лет на десять. Поэтому он бережно и с нездоровой сентиментальностью стал относиться к редким внутренним озарениям, к приоткрываемой на мгновение двери в какой-то иной мир. Посещавшая его музыка стала печальной, неторопливой и сдержанной. Сам же Семён от неё расклеивался, ему становилось жалко себя, свою жизнь. Рассудком он понимал всю бессмысленность и малодушие такого упоения жалостью, но когда музыка приходила, ничего не мог с собой поделать.
Но сегодня всё было по-другому. Музыка, осторожная вначале, становилась всё яростнее. Она металась, требовала, шаманила по-недоброму, то улетая, нет, не ввысь, а в какие-то глубины, в дышащую жаром бездну, то набрасываясь на него, разрывая кожу, вспенивая мозги, добираясь до самого нутра, самого дальнего уголка, куда забилась маленькая, точно червяк, душа. Семён лежал и чувствовал свой неимоверный страх, гипнотизирующий ужас перед тем неведомым, что наслало на него эту пугающую музыку - когда-то ручного и послушного зверя. И если теперь он превратился в чудовище, то что же представляет из себя чрево, исторгнувшее его?! Семён напрягся что было сил, чтобы остановить, прекратить это безумие...
- Я тебе, что, совсем не нравлюсь?
- А?!!
Семён испуганно вскочил на ноги. Он смотрел на Аллу, которая голая, в живописной позе возлежала на своей постели, и с ужасом понимал, что не узнает это существо. Оно же скривило губы и прикрылось простыней, после чего Семён мог наблюдать только вздрагивающую копну волнистых волос, из которой неслось приглушенное:
- Это потому, что я не сохранила для тебя девственность... Но ты же сам... ты же сам рассказывал... Почему ты меня так наказываешь?!
К Семену стала возвращаться память, и жестокое раскаяние поразило его:
- Ну что ты, Аленький! Я же тебе говорил, что мне это не важно... Ну, не плачь!
Он гладил эти дрожащие перепутанные волосы, но всё равно плохо понимал, что происходит.
- Ты совсем не обращаешь на меня внимание!..
- Нет же! Я просто задумался, я больше не буду. Ну, извини, ради Бога!
Внезапно Алла прекратила плакать и тихо сказала:
- Оставь меня сейчас.
Семён послушно оделся и вышел в коридор, а оттуда - в тамбур. Он изо всех сил хлопнул дверью, вымещая на ней свое бессилие перед непонятной, может быть, нелогичной, но дорогой ему реальностью.
- Да не стоит того, - Семён вздрогнул от чьего-то голоса. Потом он заметил в углу высокого полного старика, даже не старика, а крепкого мужчину лет шестидесяти. Тот некоторое время рассматривал Семёна, а потом протянул ему портсигар: - Угощайтесь...
- Да я, вообще-то... - но сигарету взял.
- Вы извините, конечно, но я слышал, как вы там с женой... Если вам интересен совет старика: примите, как должное. Никто без этого не обходится...
- Да я стараюсь, - Семен говорил, удивляясь себе - раньше подобной открытости перед чужими он не допускал. - Но как угадать, чего она хочет?
- Мдааа... Люди - требовательные существа. А ещё в большинстве своем - обожающие подчиняться. Но заметьте: подчиняться - себе в удовольствие. Подчиняться тем приказаниям, которые читают, чаще ошибочно, в глазах других. И тут же сами в качестве компенсации требуют встречного подчинения. Согласитесь, мы просто придумываем себе других людей, ведь нам не хочется, да и сил нет, чтобы прислушиваться, приглядываться. Чтобы, как говориться, познавать человека. Просто мы однажды раз и навсегда решаем, что для конкретного индивида характерно - исходя, например, из какого-нибудь случайного поступка или стереотипа. А потом не прощаем ближнему своему разнообразия. Ведь разнообразие чуждо нашей основательности, а вернее сказать - лени. Особенно молодые, да у которых любовь, тех хлебом не корми - дай поучить друг дружку: "настоящий мужчина должен...", "настоящая женщина на твоем бы месте..."! Надо стать старым, чтобы увидеть весь абсурд этой взаимной дрессировки.
- Ну, наверное... Людям, наверное, так удобней.
- Удобней, но ненадолго, поверьте моему опыту. Конечно, нам нравится разговаривать с другими на одном, понятном нам языке. Но мы не выносим, когда близкий становится слишком предсказуемым! Поэтому, сколько бы наши возлюбленные ни переделывали нас, приспосабливая к своим представлениям об удобстве, эдаком умозрительном счастье, это будет приводить лишь к ссорам или, в случае успеха, к грандиозной скуке. Поэтому не нужно поддаваться - нужно терпеть! Да, обманывать близких - плохо, но бывает, знаете ли, обман во благо. Вот я для себя давно решил: если уж любишь человека, то любить его следует со всем, что к нему прилагается. Со всеми его странностями. Надо довериться ему настолько, чтобы не искать подвоха в его поначалу непонятных поступках. Вот у вас, если не секрет, какая странность наблюдается?
- Я слышу музыку...
- А голосов ангелов вам, случайно, не приходилось слышать?.. Ради Бога, извините, это неудачная стариковская шутка! Нет, серьезно, мне интересно. Вы композитор?
- Да в том то и дело, что нет, - Семён ухватился за представившийся ему случай облегчить душу. - Просто однажды, чисто случайно послушал симфоническую музыку в филармонии. А до этого на дух её не переносил. А она вдруг после того концерта стала приходить ко мне и звучать в моей башке. Понимаете, вот здесь, внутри что-то время от времени играет. Причем не какое-нибудь "тра-ля-ля", а донельзя навороченное, с оркестровкой, иногда вообще без мелодии. И мне это стало нравиться, хотя музыка случается разная. Бывает, напугает до смерти, хотя, я редко в такой момент понимаю, боюсь я или наслаждаюсь. Интересно, почему?..
Незнакомец смотрел на Семёна внимательно. Когда тот запнулся, старик ожил и начал энергично растирать лоб. Семён расслышал его бормотание:
- Какая прелесть... Дар, определенно, дар...
Мужчина остановился на миг и, вскинув голову, спросил:
- Как вы думаете, что такое талант?
И тут же сам ответил:
- Ненормальность, сумасшествие, шаг в завтрашний день. Человечество шагает вперёд по талантам - тем, кто услышал в себе нечто новое, то, чего ещё не встречалось в этом мире. Причём действительно новое может родиться лишь там, где не истязали себя чужими достижениями, не пережёвывали одно и то же. Где скрупулезно не изучали закономерности прекрасного. Всё так и должно быть - от природы, спонтанно, необъяснимо и пугающе своей неизбежностью. Вы меня, конечно, извините, но вы, наверное, до того концерта даже не задумывались, чем это там человечество столетиями восхищается?
- Мне казалось, симфонии - это какая-то отмирающая традиция...
- Ужас! Стало быть, и звучащую в вас музыку вы не намерены записывать?
- Я не умею.
- Научитесь!
- Некогда - только на работу устроился, женился...
- ...а потом дети пойдут. Но как же вы так можете, сколько же всего пропало и ещё пропадет!
- Эй-эй, постойте! Вы, может, зря переживаете! Моя музыка она, как бы так выразиться, какая-то странная. Она не похожа на обычную - ту, что получается из игры на музыкальных инструментах.
- Конечно, не похожа! Человек способен выбрасывать в материальный мир лишь малую толику того, что есть в его душе. Да и то лишь с помощью своей грубой и несовершенной руки. В нашей музыке есть много условного, она кишит намеками и недосказанностями. Но, извините, этот язык знает каждый, ах, извините, я забыл, - почти каждый. И уже среди нас, смертных, неприличным бывает разжевывать, растолковывать красоту. Это, знаете ли, просто оскорбление, унижение слушателя... Вы, случайно не верите, в переселение душ? Многие верит. Представляете, может, в вас переселилась душа того же Моцарта, и теперь сидит там взаперти. Кто её, бедную, когда спрашивал, что в ней творится? Кто дал ей намёк, на что она способна? Ладно уж, мне пора идти. Вы знаете, не обижайтесь, я ведь вам завидую и мне страшно за вас. Сегодня мне было грустно, я стоял здесь и смотрел в окно. Стоял один и думал, до чего же пуста моя жизнь. Я ничего не носил в себе особого и, соответственно, ничего не смог создать. Знаете, что мне казалось самым страшным? - Обычность! А вот теперь мне кажется, что есть вещь и пострашнее... Ух ты, заболтался! Прощайте, а то уже моя станция, - и мужчина торопливо, боком протиснулся в дверь.
Некоторое время тишина тамбура, несмотря на громкий перестук колёс, оглушала Семёна, но вскоре он нащупал в себе одно чувство - это была досада. Голос случайного попутчика, многократно исказившись в памяти, превратился в раздражающее кудахтанье. Семён вдруг почувствовал себя использованным - выходит, его попутчик освободился от депрессии, сбросив её на голову Семёна. Тому же совсем не хотелось себя жалеть, и он был вынужден снова и снова оправдываться. Действительно, кто, в сущности, может поручиться, что музыка, приходящая к нему - гениальна? Его собственный неопытный слух? Может, эта музыка достойна лишь утренника в детском саду! И что, из-за этого всё ломать? Семён здраво рассуждал, что риск слишком велик, что лишиться комфорта, близких людей - это запросто, и при том безо всяких гарантий на адекватное возмещение. А кто же в здравом уме согласится на это? С другой стороны, он ещё молод, здоров и полон сил. Понимание же скрытого внутри потенциала бодрит, помогает пережить неурядицы. Ведь как приятно тешить себя надеждами: вот я когда-нибудь всем покажу! Вопрос, что к тому моменту музыка может иссякнуть, Семёна вовсе не пугал - если такое случится, значит, так тому и быть...
К пансионату они подъехали поздно вечером. Алла молчала, что означало: силы покинули её. Семён тоже был порядком измотан. Однако лишь нога его ступила на вымощенную каменной плиткой дорожку, Юг с его дурманом вечно цветущих деревьев, сумасшедшим хором цикад, мягким светом округлых фонарей, с крупными ночными бабочками, что бились об эти фонари, навалился на него. Семён сосредоточенно переставлял ноги и рассеянно улыбался. Юг растекался вокруг него тягучими волнами. Разговоры редких прохожих, далёкое уханье шансона - всё тонуло в плотном ночном воздухе, в котором так же плавали похожие на мягкие игрушки деревья, круглые фонари и звезды, дрожащие в толще прогретого воздуха.
Это первое приятное впечатление было разрушено следующим днем. Выплывшее из укрытия солнце жестко вдавливало Семёна в обжигающий песок, лишая сил и рассудка. Он смотрел на других и видел их настолько же оглушёнными, одуревшими, наблюдал их вялое копошение в битком набитой жаровне пляжа. Дым шашлычных, густо усеявших набережную, окурки и пивные крышки под ногами довершали неприятную картину. Море тоже не порадовало Семёна. Он помнил его таким милым, мощным. Сегодня же оно, униженно ручное, виновато лизало ноги отдыхающим, безропотно принимало их лоснящиеся тела и белые пластиковые стаканчики.
Ещё через день Семён наотрез отказался идти на пляж. Он дивился завидной целеустремленности своей супруги, которая ради загара опять решилась отправиться в самое пекло. Провалявшись в номере с книгой, он был лишен прелестей, которые испытала в тот вечер Алла. Ему пришлось натирать её спину мазью, не узнавая эту багровую, в красных прожилках кожу, и слушать непрерывные жалобы. Алла даже чуток всплакнула. Потом она заснула неспокойным сном, а Семён отправился на прогулку.
Он прошёл по абсолютно тёмной аллее, щупая подошвами дорожку. Он прислушивался к неровностям и трещинам под ногами и незаметно для себя погрузился в настороженное, чуткое состояние. Его внимание больше не походило, как обычно, на луч карманного фонарика, оно расползлось широко вокруг - вперёд, по бокам и даже назад. Каждая тень в густом соке ночи, каждое случайное отражение, - всё как будто осторожно касалось его. Семён вдруг почувствовал себя большим, растянутым между десятков различных предметов, обнимающим огромные расстояния. "Здесь должна быть музыка, - думал он. - Здесь должно быть чертовски много музыки". И впервые он не безвольно ждал, пока она навалится на него, нападёт из-за угла в тот момент, когда он меньше всего ждёт, - Семён сам напряженно вслушивался.
Первым отозвалось море. Его темная громада только угадывалась за деревьями, а шум уже распадался на тысячи самых разных тем, перекликающихся и одиноких, весёлых и печальных. Семён остановился, с улыбкой обнаружив, что слышит - он способен уловить каждый звук из миллиона, казавшихся недавно обычным гулом. Приблизившись, он увидел штиль - тишину для рядового человеческого уха. Устав от моря, от его настойчивой, изнуряюще сильной музыки, Семён снова повернул в сторону парка. Он прошёл мимо кафе на набережной, где хрипел магнитофон, поморщился и ускорил шаг. Углубившись в заросли, он тут же наткнулся на толстое дерево, но не обошёл его, а прильнул к гладкой коре. И немедленно отпрянул. Угрюмая, однообразная мелодия, ужасно грубая в сравнении с теми, что издавало море, оскорбила его слух. В ней было столько ожесточения, столько упорства - словно перестук старого, плохо смазанного механизма. Семён уловил сладкий запах, исходящий от дерева, и его затошнило. "Что-то я устал", - подумал Семён. Захотелось вина, чтобы притупить свой обострённый слух.
Он сел в самом углу кафешки и стал тянуть из высокого стакана кислое вино. Было уже довольно поздно, магнитофон выключили, и теперь немногочисленные посетители сидели в тишине, боясь спугнуть её своими разговорами. Наступило время, когда крикуны уже откричались, а из своих номеров выбрались славные мужчины и женщины, которые глядят друг на друга и держатся за руки. Семёну нравилось на них смотреть, нравилось чувствовать, как вино тёплыми волнами растекается у него внутри. Окружающий мир блаженно улыбался ему.
Внезапно что-то как будто подбросило его. Семён суматошно завертел головой и увидел смущенную девушку:
- Простите, но кафе закрывается...
- Да, да, конечно... Сколько с меня? - бормотал Семён. Он ещё раз посмотрел на официантку, и вдруг понял, что пережитый мгновение назад взрыв пусть несовершенной, пусть не такой изысканной, как у моря, но изящной и тонкой музыки вызван касанием её руки - руки подрабатывающей на каникулах школьницы. Семён шёл домой, почему-то торопясь, будто убегая от чего-то. "Господи, всё звучит! Сколько музыки, уму не постижимо, везде сплошная музыка!" - крутилось у него в голове. Семён вбежал в номер, подобрался к спящей жене и замер, всматриваясь в её лицо. В темноте светились бледные кляксы вокруг глаз - в тех самых местах, что днём были спрятаны под солнцезащитными очками. Семён долго привыкал к этому зрелищу, потом, будто делая нечто запретное, приблизил к плечу жены свою руку. Что-то далёкое, но странно знакомое, уже когда-то не раз и не два слышанное донеслось до него. Семён тут же одернул руку и отвернулся, смутясь своего поступка. Раздевшись, он забрался в постель, полагая, что ни за что не уснёт, но тут же уснул.
С тех пор он начал настоящую охоту на людей. Почему, сам не понимал, ведь человеческая музыка была безумно вторичной, её не нужно было расшифровывать, не нужно до боли вслушиваться. Она казалась пресной, но в то же время понятной и близкой. В Семёне проснулся интерес к людям. Алла не могла на него нарадоваться, она даже не догадывалась, почему её муж стал так легко сходиться с другими отдыхающими. Ей и в голову не могло прийти, что все вежливые разговоры, выдержанные манеры, улыбки нужны были Семёну лишь для якобы случайных прикосновений к этим, в сущности, чужим людям. Слушать женщин ему нравились больше, чем мужчин - в них звучала сексуальность, на которую можно было подсесть, как на наркотик. Мужчины же выводили заунывные мелодии либо нечто, напоминавшее блатной шансон...
Москва встретила их багровыми, пропитанными дождём и гарью сумерками. Ещё по инерции хотелось радоваться, но в туманном смоге отовсюду доносились торопливые наигрыши или монотонные ритмы. От такой музыки Семён как-то быстро сник. А потом стал стыдиться своего увлечения. Ведь его невозможно предъявить на суд других. Удовольствие от прикосновений к людям казалось ему чем-то неприличным. Всё равно, что дрочить, прижавшись в час пик к какой-нибудь симпатичной женской попке. Порой Семёну становилось совсем невмоготу от своей тайны. Он мысленно прокручивал объяснения с женой, но абсурдность таких разговоров, их очевидная глупость лишали его сил. Он и так перед Аллой, как на ладони - отчитывается, что делал на работе, с кем пива выпил. Даже сны свои рассказывает. Рассказать же про музыку, которая внутри, означает пустить её в последнее заповедное место, которое так легко разрушить простой житейской логикой, что присуща супруге. Ещё больше, чем показаться в глазах близкого человека смешным, Семёна страшило, что его тайная способность, такая слабая в своём неумении выразиться, просто умрёт, испугавшись прямолинейных суждений жены.
А ещё он не мог ходить на симфонические концерты. После первого же самые страшные подозрения оправдались. Семёну казалось чудовищным, грубым и лишенным гармонии то месиво звуков, что вывалили на него оркестранты. В этой какофонии угадывались отблески чьего-то счастливого озарения, но люди, держащие в руках инструменты, вкладывали в музыку всякую дрянь: досаду, усталость, мелкую бытовую озлобленность. И это так покоробило Семёна, что он не сдержался. И поразил Аллу тем, что в сердцах обругал музыкантов стадом безруких идиотов. Чем чуть было не выдал себя.
Дни стали тянуться медленно, от выходных к выходным. Семён как будто замерзал в преддверии зимы. Музыка, и так крайне редко звучавшая в нём, теперь была полна пережитых уже не раз и не два повторов. Её заунывный вой всё сильнее раздражал Семёна. Всё чаще её посещения он сносил, как неприятную болезнь. Слышать музыку стало для него чем-то обыденным, потерявшим новизну. Встало в один ряд со зрением, привыкшим к серому городскому пейзажу, обонянию, годному лишь на то, чтоб отличать запах еды от запаха несвежих носков. Семёна затягивало в жизнь, полную повторов и усталости. Он чувствовал это, но обстоятельно, вернее, нудно объяснял своему внутреннему протесту, что так надо, надо перетерпеть, что когда-нибудь обязательно всё станет по-другому. Люди же вокруг него выводили и выводили свои дурацкие мелодии, казалось, слизанные по одной кальке. Семёну было достаточно приблизиться к человеку, хватало мгновенья, чтобы тот распался для его слуха на понятные и объяснимые звуки. Он научился слышать, когда человек влюблён или напуган, когда весел или грустит. Иногда, правда, встречались забавные экземпляры, ставившие его в тупик нелогичным, немелодичным звучанием - этих чудаков Семён разгрызал, как кроссворды. Но вот истинно прекрасной, продвинутой музыки, способной увлечь его за собой, оглушить или напугать, такой музыки не было. Даже обещания, намёки стали встречаться всё реже. Семён объяснял это наступившими холодами и собственной требовательностью, даже - привередливостью. Пару раз его подмывало легонько толкнуть стоящего на платформе метро пассажира, ведь последний раз он слышал что-либо достойное от человека, который чуть было не свалился под прибывающий поезд. Но он сдерживался, и эта сдержанность лишь больше замораживала что-то важное у него в груди.
Однажды, когда с неба вдруг повалил первый, липкий и мокрый снег, Семён возвращался с работы. Он внимательно переставлял ноги, занятый предчувствием плотного ужина и мягкого кресла. Но тут, перекрывая грохот машин, несущихся по улице, его ударила музыка. Семён оглянулся, недоумевая. Вокруг плотной рекой лились люди, завернутые по самые глаза в свои пальто и плащи. Странная музыка удалялась. Семён, как собака по следу, забыв про свою усталость, вырвался из толпы и вскочил на бордюр. Вслушиваясь, он бросился обратно и тут же остановился. Полная трагизма музыка нахлынула на него, заставляя вибрировать живот, выдавливая слёзы из его давно не плакавших глаз. Музыка не взлетала и не падала, она мощно и с упорством, даже ожесточением двигалась в странном, доводящем до изнеможения танце. Семён чувствовал, что не может выносить эту музыку, что под её напором он разваливается на кусочки, но так же чувствовал и сладость собственного уничтожения, и своё восторженное преклонение перед возникшей над ним властью. Он уже не мог пошевельнуться, чтобы сбросить с себя внезапное оцепенение. Его душу затягивало в водоворот музыки, его личность, как через мясорубку, тащило сквозь чудовищную стихию, чтобы окунуть в нечто, ещё более завораживающее и чудовищное...
Завернутая в мокрую лисью шубу женщина обернулась и, поправив поднятый воротник, увидела перед собой застывшего мужчину, лет двадцати пяти, с отвисшей нижней губой и застывшим взглядом. Она сперва приняла его за пьяного, потом решила, что он дурачится, но мужчина, несмотря на все странности, производил впечатление человека в своем уме. Тогда почему он так уставился? Женщина оценила его одежду и нашла её приличной. Потом постаралась кивком головы и глазами изобразить вопрос. Ей показалось, что мужчина кивнул. Тогда она сказала:
- Три тысячи...
Мужчина теперь уже явно закивал головой. Тогда она взяла его за руку и повела, как ребенка. Рука у него дрожала. В подъезде она потребовала кошелек, мужчина послушно достал его. Женщина вынула оттуда несколько купюр, посмотрела на мужчину вопросительно. Тот опять кивнул. Наверно, решила она, с такими деньгами можно не заморачиваться странным поведением клиента. Открыв дверь, женщина втолкнула его в квартиру, зашла следом, осторожно снимая тяжелую намокшую шубу. Взглянув на мужчину, беспомощно застывшего посреди комнаты, она вздохнула, подошла к нему и, встав на колени, принялась расстегивать его брюки...
Семён очнулся от холода. Взглянув вниз, он заметил, что стоит в луже. Волосы тоже были мокрыми. Семён чувствовал, что должен куда-то идти, но куда? Посмотрел на часы - они показывали полтретьего. Он сделал неловкий выпад одной ногой, обрушил на неё всю тяжесть тела и еле удержался, чтобы не упасть. Но надо идти. Надо передвигать эти ватные ноги. Семён вспотел от столь неимоверной работы, солёная вода лилась ему в рот, в глаза, отчего глаза неимоверно резало.
Но тут он остановился, пораженный воспоминанием. Почему он жив? Ведь он же ясно помнит, что умер, что навсегда покинул этот затхлый, мокрый мир, это упрямое, бесчувственное тело. Его приняли. Другая, лучшая жизнь уже ласкала его, покинувшего тесную скорлупу человеческого существования. Это всё уже было! За что же опять его заставляют куда-то идти? Чем он провинился, за что опять это бессмысленное, скучное движение из одной точки в другую? Нет, никуда больше он не пойдет, никуда!
Алла встрепенулась от звонка телефона. Она хотела отмахнуться от него из своего сна, но внезапно всё вспомнила. Вскочив, она обнаружила себя одетой. Потом, уже на улице, долго ловила такси, изнемогала от ожидания в салоне автомобиля. Потом женщина-врач с глубоко запавшими глазами на сером вытянутом лице что-то говорила неприятно высокими голосом. Переохлаждение, сильная лихорадка, но жив, жив...
- А ещё... - врач покопалась в принесенных медсестрой бумагах. - Кажется, этой ночью он имел незащищённый половой контакт. И, как я понимаю, не с вами. Есть основания полагать, что его партнёр может быть не совсем здоров, по крайней мере, явно не чистоплотен. Так что рекомендую отправить через неделю - другую мужа на анализы, а пока воздержаться...
Слова забились, затрепетали у Аллы в голове, неузнанные. Но потом слезы хлынули из её глаз, что-то жгучее задёргалось в груди. Алла выскочила из кабинета, губы её напрасно пытались выпустить наружу острую боль: "Подлец, какой подлец". Ей казалось, что она вот-вот умрёт.