Аннотация: Немного женской прозы - о любви... к родине.
Вера пребывала в замешательстве. И вовсе не из-за очередного романа. Вера, хоть и считала себя девушкой сдержанной, к своим двадцати восьми успела-таки собрать коллекцию из десятка влюблённостей и попыток, как говорится, завязать серьезные отношения. Поэтому жизненный опыт подсказывал: роман сам по себе не мог вызвать такого беспокойства. К романам Вера относилась философски и даже чувствовала себя неуютно, не испытывая хотя бы лёгкой влюблённости.
Дело, конечно, было в другом. А именно - в личности её нового ухажёра. Антон Игошин в координатах Вериного мировоззрения являлся классическим "козлом". Но смысл известной поговорки к его случаю категорически не подходил. Во-первых, Вера не была уверена, что вообще любит его. Во-вторых, мировая литература и кинематограф учили, что среднестатистические козлы, которыми увлекаются порядочные девушки, кажутся такими лишь на первый, далеко не пристальный взгляд. Антон же, напротив, внешне производил вполне приятное впечатление, зато в характере своём скопил наиболее одиозные черты простого русского мужика. Те самые черты, которые раньше, ещё до знакомства с Игошиным, заставляли Веру истово и безнадёжно мечтать об эмиграции в далекие цивилизованные страны.
Близким и друзьям вечные Верины жалобы на свинство соотечественников давно поднадоели. Когда она с горящими глазами в сотый раз вещала о том, как очередная сволочь курила в лифте или хамски подрезала её "Пыжика", собеседники в один голос взывали:
- Вера! Сколько можно? В какой стране ты, в конце концов, живешь? Давно бы пора привыкнуть!
Но Вера не желала привыкать. В её головке никак не укладывалось, что кто-то может так её ненавидеть, игнорировать, презирать. Она быстро забывала нанесенные обиды, быстро теряла бдительность. Ей претила недоверчивость и враждебность, с которой другие лавировали среди озлобленных сограждан. Она поздно вспоминала, что, раскрывшись и расслабившись, рискуешь получить под дых, а, надеясь на лучшее, обязательно разочаруешься. Поэтому она малодушно цепенела, поэтому у неё темнело в глазах, если, к примеру, мужики, попивающие у метро своё вечернее пиво, опорожняли мочевые пузыри чуть ли не на сапоги протискивающейся мимо них Веры, или если дворничиха упорно сжигала мусор, включая чадящий пластик, прямо под окнами её спальни.
Но Вера боролась. Вернее, она заставляла себя не видеть, а, увидев, немедленно забывать любые мерзости. Она утыкалась в книгу или слушала плеер. Она знала, что привычка всматриваться может вылиться в затяжную депрессию. Излишняя зоркость быстро превращает мир в одну сплошную помойку. Вера долго держала оборону, стойко смотрела на всё невидящим взором, пока однажды жесточайшая безнадёга не оглушила её, не сломала жалкую защитную скорлупку.
Случилось это после одной памятной поездки в Испанию. За границу она ездила далеко не в первый раз, бывала и в Каталонии, но в этот раз ей хотелось устроить себе поездку без планов и обязательств. Не жариться на пляже, чтобы потом вызвать зависть сослуживцев, не носиться, высунув язык, по магазинам и музеям, а просто пожить в чужой стране, чужом городе. Подниматься не к определенному времени, а когда проснешься, питаться не с гостиничного шведского стола, а в ресторанчике, который первым встретится по дороге, гулять не строго по путеводителю, а по незнакомым тихим улочкам.
Погода в Барселоне стояла неправдоподобно чудесная, совсем не похожая на привычный январь - десять-пятнадцать тепла к обеду плюс совершенно роскошное солнце - совсем не такое злое, каким запомнилось по летнему отдыху в расположенной недалеко отсюда Коста-Браве. Ночью холодало, выпадал иней, и, когда рано утром Вера выбиралась из гостиницы, за ней картинно тянулась цепочка мокрых следов на древней брусчатке Старого города. В это время людей здесь почти не было, и гулкое эхо в лабиринте улиц создавало уютную, неуловимо знакомую атмосферу - как будто пересматриваешь давний сон, в котором вот-вот случится нечто приятное.
Однажды, прогуливаясь, Вера услышала гитарные переборы. Уличный музыкант выводил испанскую мелодию, но отчего-то эта мелодия казалась напрочь лишённой туристического лоска. Подойдя ближе, Вера убедилась: бородатый парень играет для себя самого - глаза полуприкрыты, на губах блуждает улыбка, а гитарный футляр, обычно нагло разевающий пасть посреди мостовой, отброшен куда-то в сторону. Вера смутилась, как будто подсмотрела нечто интимное, и юркнула, спасаясь от неловкости, в ближайший дворик.
Этот дворик был выложен такими же древними камнями, как и всё в Старом городе, но по углам его, невесть как возникшие в этом каменном колодце, высились апельсиновые деревья, сплошь увешанные огромными плодами. Посреди дворика красовался маленький круглый бассейн. На его мраморных бортиках были расставлены горшки с красными цветами, а в самом бассейне плавал десяток здоровенных и тоже абсолютно красных рыб. Под одним из деревьев на скамейке сидел хорошо одетый старик, курил трубку и читал газету. Веру в одно мгновение накрыла волна негромких, но в совокупности оглушающих впечатлений: гулкие, будто из собственной груди, гитарные переборы; пылающие кляксы апельсинов, цветов и рыбин среди благородной каменной древности; запах настоянного на черносливе табачного дыма, смешанный с утренним ароматом кофе, свежих булочек и корицы, - всё это дышало таким покоем и достоинством, всё было настолько неправдоподобно и прекрасно, что Вера ни с того ни с сего вдруг расплакалась. В это мгновение ей казалось, что счастье именно так и должно выглядеть, что рай, если он и существует, списан с такого же маленького испанского дворика.
Ведь не может быть на этой земле, чтобы никто не оборвал апельсинов, не выловил рыб и не утащил домой горшки с цветами, чтобы сверху была только сияющая голубизна и робкое солнце, прикорнувшее к старой колокольне! Не может быть, чтобы никто не нагадил посреди этого великолепия или не выгнал отсюда Веру, уличив её в преступном намерении здесь нагадить!
А ещё через пару дней Вера привыкла к Барселоне, как привыкаешь к удобной обуви. Она ходила гулять в порт, чтобы посидеть на тёплом от солнца деревянном мостике, раскрошить обнаглевшим рыбам булку и полюбоваться пришвартованными яхтами. Она глазела на ухоженных каталонских бабушек и дедушек, под руку чинно выходящих из церкви, на местных жителей самых разных возрастов, что собирались на площади, меняли уличную обувь на какие-то подозрительные белые тапочки и водили хороводы под аккордеон. Всё это теперь казалось в порядке вещей. Всё именно так и должно быть, жизнь так и обязана течь, а Россия... Чёрт подери, нет такой страны! Нет и никогда не было!
Но потом пришлось куда-то торопиться, толкаться в очереди на регистрацию в Москву - кажется, это была единственная очередь на весь аэропорт. Наконец, долго лететь, чтобы очутиться на бесцветных и размытых, будто подёрнутых белёсой пылью родных просторах, торговаться с таксистом, который в отместку за уступленные сто рублей всю дорогу курил дрянные сигареты. Из такси она вышла совершенно одуревшая. Потом ещё была куча собачьего дерьма на коврике перед дверью и залитый соседями-алкоголиками угол в спальне - этот угол зиял голым бетоном, а на кровати валялись серые в жёлтых подтёках куски штукатурки. Тогда Вера села на свою отсыревшую постель и разрыдалась.
Это были совсем не те слезы, что охватили её в сказочном барселонском дворике. Она вдруг до дрожи ощутила, что всё вокруг неё - самое что ни на есть настоящее, и что раньше она лишь трусливо пряталась от него за цинизмом и шуточками, за собственным не слишком искренним, можно сказать, показным возмущением. Лишь бы не проникнуться мерзостью и отчаянным свинством здешнего существования. Но далёкая Барселона невероятно контрастно высветила, сунула под самый её нос это жалкое и убогое местечко посреди грандиозной помойки, в котором она вынуждена прозябать. Прозябать до скончания века!
Теперь не оставалось сомнений: тут никогда не будет лучше. Не будет, потому что вокруг живут какие-то другие люди. Они, даже добившись материального благополучия, будут гадить на головы остальным, считая это своей законной прерогативой. Другие тоже будут гадить - в отместку более успешным или просто - в силу природной дурости. Тут навсегда сохранится круговорот дерьма, среди которого затеряется маленькая и несчастная Вера...
Дерьмо вокруг неё разрасталось и множилось. Кроме собственно экскрементов - людских и собачьих, в которые легко можно вляпаться в любом московском дворе, дерьмом представлялись все прочие следы чужой жизнедеятельности. Бесконечный ковёр из битых бутылок и рваных пакетов в чахлом подмосковном лесу - дерьмо. Потёртые до сального блеска, харкающие и чадящие куревом мужики в уличной толчее - тоже дерьмо. Мутная Москва-река с караванами пластиковых бутылок и грязный пластырь на пальце продавщицы, которая отрезает в гастрономе сыр, держась за твой кусок тем самым пластырем, - всё это одно сплошное дерьмо. Куда ни кинешь взгляд: и ржавые остовы покорёженных детских площадок, и уродские осыпающиеся коробки домов, и густая копоть грузовиков, в изобилии размазывающих по асфальту жирную грязь, и даже гнилые помидоры, что тайком набросала в пакет ушлая молдаванка на рынке - суть проявления единого всеобъемлющего дерьма. Среди такого пейзажа для не-дерьма остаётся лишь один жалкий удел - забиться в угол и непрерывно отмываться.
Антон Игошин любил и умел гадить. Да, внешне он выглядел весьма аккуратным, но при этом умудрялся продуцировать уйму дерьма. Пространство вокруг себя он щедро заполнял табачным дымом и пеплом, грязными чашками и мятой бумагой. Причём пепел оказывался в чашках, а бумаги - залитыми кофе. Обнаружив в офисе подобный свинарник, можно было не сомневаться: здесь был Игошин. Он пришёл в отдел продаж совсем недавно и успел дослужиться до руководителя группы. Его развязная, на грани хамства, манера говорить и наглый взгляд в упор импонировали начальству. Директор фирмы, где работала Вера, патологически вежливый рохля Сева Бренер, считал это признаком деловой хватки. Продажи у Игошина, и вправду, росли, правда, тот не брезговал отбивать у своих коллег созревших для покупки клиентов. Как бы то ни было, Антон выглядел в глазах всех сотрудниц весьма ярким самцом, и Вера не стала брезговать его вниманием. Она не слишком углублялась во внутренний мир Игошина, а просто плыла по течению, пока однажды не проснулась с ним рядом в одной постели.
Этот момент всегда оказывался для неё самым тяжелым. Возможно, Вере не дано было познать совсем уж сумасшедшей любви. И ни один из тех мужчин, кто утром оказывался рядом с ней под одним одеялом, не демонстрировал высот в сексе. Не стал исключением и Игошин. Обычно всё заканчивалось раньше, чем Вера успевала настроиться на интим, выкинуть из головы житейскую бытовуху, мысли о работе или сомнения по поводу собственной фигуры. Когда же очередной ухажёр засыпал, Вера без каких-либо терзаний шла в ванную и достигала разрядки мастурбацией. Это было для неё так же привычно, как почистить зубы. А утром её неизменно настигал один и тот же вопрос: "Почему именно он?".
Почему именно Антон очутился рядом с ней, и что с ним делать дальше? Значительные взгляды, намёки, будоражащие воображение, и прочие прелести ухаживания остались давно позади, и теперь предстояло решить, как всем этим распорядиться. Надолго ли это, и стоит ли рассчитывать на что-то большее? Можно ли завести с этим взъерошенным затылком детей? Детей, по правде говоря, Вера всё ещё боялась, хотя надвигающийся четвертый десяток и напоминал о тех самых часах, что неумолимо тикают. Сейчас же, рядом с Игошиным, ей разом вспомнились и слухи о его деловой неразборчивости, и дурацкие манеры в обычной жизни. Но почему-то эти манеры вдруг перестали её коробить. Конечно, вчера ей совсем не понравилось, как хамски Антон вёл себя в ресторане, называя официантку исключительно "эй!" и рассуждая весь вечер лишь о собственной персоне. Не нравилось, что после трёхсот грамм водки и бутылки вина, выпитой им практически в одиночку, он уверенно сел за руль, чтобы вести Веру домой. Но сама-то она преспокойно села рядом! Села добровольно, успокоившись после его: "Да ладно, фигня! Я, когда пьяный, только лучше... конце-ти-у-юсь". Для Веры как будто неуловимо сменилась перспектива, и то, что раньше казалось чудовищным, вдруг превратилось в мелкие, даже крошечные недостатки, с которыми можно и нужно мириться.
Именно резкая перемена в собственной системе ценностей теперь по-настоящему взволновала её. Ведь это - как будто изменить самой себе, изменить своим принципам и убеждениям. И ладно бы, по уважительной причине, а то какой-то там Игошин, с которым при наличии другого варианта можно распрощаться хоть сейчас. Промучившись ещё минут пятнадцать, она отругала себя за дурацкую рефлексию и решительно вскочила с постели. Ведь никто, в конце концов, не мешает ей показать этому козлу на дверь, когда он разлепит свои заплывшие глазёнки. Она накинула халат и отправилась готовить себе завтрак.
Набор привычных движений, которыми сопровождалась варка кофе и приготовление яичницы, отвлёк Веру от её сомнений. Хорошее настроение стало возвращаться, когда она, приплясывая от нетерпения, сделала первый глоток толком не остывшего кофе. Но тут же нечто чудовищное парализовало её волю. Во-первых, она почувствовала, как чужая сильная рука опустилась на её левое предплечье. Во-вторых, вторая столь же чужая рука скользнула по её попе и задрала полу халата. Ещё через секунду она поняла, что та же парализующая сила согнула её в пояснице, а в промежность упёрся обжигающе горячий член.
Понятно, что это пристроился сзади проснувшийся Игошин, но почему она вовсе не против? Вера не узнавала себя, потому что ей вдруг стало плевать, что её трахает, без разрешения и даже без презерватива довольно малознакомый субъект. Плевать, что при этом он умудряется прихлёбывать её кофе и жрать её яичницу. А она взамен получает удовольствие весьма сомнительного качества. Но её это почему-то нисколечко не волнует. Чувство, похожее на апатию, но вовсе не апатия - а некая иррациональная уверенность в том, что так оно и должно быть. Не хорошо и не плохо, а просто - как и положено.
Именно поэтому Вера смиренно отправилась в ванную мыться, оставив свой завтрак бурно кончившему Игошину. Поэтому не стала привычно мастурбировать под душем - ей просто не хотелось. Когда она вышла из ванной, Игошин уже оделся. Он сказал только:
- Я позвоню.
Она ответила:
- Ладно.
Потом Вера послушно подставила ему для поцелуя щёку и закрыла за ним дверь. В воздухе остался навязчивый запах несвежего пота, запах того самого, классического "козла", но Вера сколько ни вдыхала его, так и не смогла понять, почему её когда-то от него так коробило - запах как запах.
Она прошла на кухню, смела со стола крошки, вымыла посуду. Потом стёрла в туалете капли мочи со стульчака. Она продолжала обслуживать Игошина, точно так же, как несколько минут назад обслужила его утренний "стояк". И это, опять же, совсем её не напрягало. То, что казалось унизительным прежде, в некоем воображаемом сюжете, навеянном не лишёнными гротеска жалобами подруг, теперь выходило простым и естественным. И совсем не похожим на всё, виденное раньше. Ведь прошлые Верины ухажеры по утрам вели себя робко и норовили сделать своё присутствие в квартире максимально незаметным. Они подстраивались под дух этого дома, и лишь Игошин презрел тактичность. Он за короткий срок умудрился передвинуть здесь множество вещей, и теперь они в новом ракурсе казались Вере совсем незнакомыми. Он внёс во всё свой деструктивный дух, но Вере казалось: именно этого здесь не хватало! Она долго стояла над своей развороченной постелью, после чего решила не менять простыни. И это решение окончательно подвело черту под её прошлым. При всей своей простоте оно казалось настолько символичным, что Вера бросилась к зеркалу. Она долго рассматривала своё лицо, будто боялась увидеть там инопланетного монстра. Как это может быть, чтобы ей не захотелось сменить осквернённое бельё?!
Но лицо оставалось всё тем же, и Вера успокоилась, а вскоре и вовсе забыла про свои страхи, забыла, что же её так сильно испугало. В жизни что-то незаметно, но безвозвратно менялось, менялась она сама, и это новое в ней не давало бояться перемен - как клещ, который первым делом вкалывает жертве обезболивающее, чтобы та ничего не заподозрила.
Теперь, месяц спустя, ей кажется, будто дни текут в другом ритме, а многие привычные вещи выглядят и пахнут совершенно по-новому. Вера теперь является на зов внезапного Игошинского звонка, не спрашивая, зачем, почему и где он так долго пропадал, - ведь это, по большому счету, не так уж и важно. Важно лишь, насколько безупречно она при этом выглядит. Теперь она, как должное, сносит одобрительные кивки в её сторону от приятелей Игошина, когда те отходят в сторонку, оставляя Веру наедине со своими туповатыми подругами. Вера и сама в такие минуты чувствует себя тупой, заторможенной, но её подобный расклад не беспокоит, ведь именно этого от неё и ждут. Ведь взамен она получает своё теперешнее железобетонное спокойствие, ту самую "уверенность в завтрашнем дне", которую потеряла давным-давно, ещё подростком - когда одновременно развалился СССР, а ей самой из-за глупого конфликта с биологичкой пришлось экстренно менять школу. Тогда под Верой зашаталась и поплыла земля, тогда враждебный и злобный мир взял её в плотное кольцо.
Сейчас же в лице Игошина она получила, наконец, защиту от всего, чего так долго боялась. Защиту, на которую, возможно, нельзя полагаться, но в которую хочется безоглядно верить. Защиту, схожую с мимикрией, когда перестаешь себя чувствовать мишенью. Правда, лишь потому, что теперь ты - по другую сторону прицела. И тягу к такой защите, понимаешь, уже ничем не искоренить - она сидит в тебе, сидит на генетическом уровне. И, видимо, именно она делает тебя частью нации, от которой ещё недавно хотелось малодушно отречься.
Дерьма за этот месяц вокруг Веры существенно поубавилось. Или просто его стало хуже видно. Ведь в нём теперь есть что-то и от неё самой. Да и словесное дерьмо, вся та пугающая недавно, ожесточённая грубость вдруг превратилась в простое сотрясение воздуха, не способное хоть сколько-нибудь затронуть её сердце. Зачем переживать, когда чужому дерьму всегда можно противопоставить своё собственное? Конечно, не всё ещё у Веры хорошо получается. Пускай пока грубит и гадит за неё опытный в этом деле Игошин. Но она всегда - тут же, рядом, вместе с ним, она теперь - неотделимая частичка его самого. Она чувствует, как быстро ассимилируется, как быстро учится. А вокруг неё распахивается новый мир, в котором можно испытывать самое настоящее счастье - пусть от простых и неприхотливых радостей, но всё-таки счастье! Совсем скоро она сможет отдаться ему сполна, сможет, как только окончательно затихнет внутри неё пугливый, сомневающийся, дрожащий, как струна, червячок, которого раньше она принимала за собственную душу. И когда перестанет она, наконец, надменно именовать свою теперешнюю жизнь столь громким, сколь и пустым, как барабан, словом - "дерьмо".