Аннотация: Тебе кажется, что ты не похож на других. Иногда это может оказаться правдой.
СРЕДИ ЛЮДЕЙ
Понедельник
Старик опаздывал. Наверное, он умер. Прошла минута-другая, и у меня не осталось сомнений в том, что старика больше нет. Я физически не был способен думать о нем, как о живом человеке. Мозг отказывался называть эту смерть предположением - как будто я присутствовал при его последнем вздохе. Возможно, он всегда казался мне слишком старым, чтобы объяснить его отсутствие как-то иначе. Мне не удалось толком порыться в объяснениях своей, ничем, на первый взгляд, не обоснованной уверенности, потому что в этот момент я расплакался. Слезы сами собой без надрыва потекли из глаз. Мне совсем не хотелось их сдерживать. Я только машинально опустил лицо, когда первая крупная капля, защекотав шею, юркнула под воротник. С кончика носа, с подбородка, с губ слезы срывались ручьем, и вместе с ними стекали воспоминания о старике. Я навсегда расставался с его прозрачными глазами, невесомыми седыми волосами, выбивающимися из-под неизменной мятой шляпы с засаленными краями. Сгорбленная фигура, неуверенные мелкие шажки, большое родимое пятно на испещренной морщинами дряблой щеке - попеременно возникали передо мной, чтобы затем вместе со слезами впитаться в песок у меня под ногами. В старике не было абсолютно ничего, чтобы могло надолго задержаться в моей памяти. Мы даже не разговаривали - и слава Богу, потому что какие-нибудь традиционные стариковские жалобы на маленькую пенсию и разворованную страну всё бы испортили. Я знал, что сейчас единственный момент в моей жизни, когда я могу так долго думать о старике, когда я еще могу помнить о нем.
Внезапный приступ стыда заставил забыть меня про слезы. Ведь именно старик открыл мне место! Я поднял глаза на валун, как будто ждал, что старик вдруг окажется рядом с местом, как тогда, в первый раз. Действительность рассеяла зыбкую картинку из памяти, валун был все также пуст, но в ушах скрипучим голосом старика повторялось эхо:
- Брось им хлеб отсюда.
Мое внимание перекинулось на собственные руки, которые все это время нервно сминали полиэтиленовый пакет с хлебом. Незаметно для себя я растолок пшеничный батон до мелкой крошки, но пальцы остановились только сейчас, под моим взглядом. В тот день, когда я встретил старика, в руках у меня ничего не было, а хлеб для уток мне дал старик. Это был день моего переезда в город. Когда машина заворачивала во двор, краем глаза я уловил мелькнувший сквозь ряд придорожных тополей холодный блеск воды. Пока я крутил ручку подъемника бокового стекла, бетонные коробки домов снова обступили машину со всех сторон. Усталость переезда к тому моменту давно уже должна была притупить любые ощущения, но этот переливающийся живой блеск вдруг вызвал во мне нетерпеливое возбуждение. Только-только сложив в кучу нераспакованные вещи, я, не сопротивляясь своим ногам, прибежал сюда. Я не мог оставаться в голых стенах, не взглянув на реку вблизи. Соседство с ней было для меня чертовски приятным открытием. И она не обманула мои ожидания: в этой реке было все, что я любил - и спокойное широкое зеркало на фарватере, и тихое журчание в прибрежных камнях, и обрамление из тополей и ив, и много неба над всем этим. Может, я излишне сентиментален, но ведь река притягивает к себе не одного меня - на берегу в иные дни не протолкнуться. Поначалу я даже ревновал к реке каждого прогуливающегося возле нее. Потом, вглядевшись, я понял, что они мне не конкуренты - большинство приходило сюда, потому что здесь принято гулять, они не тревожили реку своими взглядами, ограничиваясь осмотром друг друга. Меня же вид даже какой-нибудь неказистой речушки просто раздавливает; вода как будто протекает сквозь меня, промывает все мои внутренности и голову; небо, которое одновременно и сверху, и снизу, растворяет меня в себе. Но все эти ощущения меркнут по сравнению с тем, что можно почувствовать на месте.
Старик тогда сидел прямо на месте (которое тогда казалось мне обычным валуном) и бросал уткам хлеб, отламывая его маленькими кусочками от батона. Мне почудилось, что его лицо светится где-то в районе спрятанных в морщины глаз. Возможно, такое свечение было вызвано отблесками солнца, отраженного в кипящей от уток воде. Я бестактно, почти в упор уставился на него, на его копошащиеся пальцы, раскоординированные взмахи рук (казалось, как будто плечо движется независимо от предплечья), беззвучно шевелящиеся губы, большие и темные. Бывает так, что какая-то незначительная вещь вдруг приковывает внимание, и кажется, будто в ней концентрируется весь окружающий мир, будто она вобрала всё витающее в воздухе настроение. Солнечный безветренный день клонился к своему финалу, гладь реки лишь изредка прорезалась легкой рябью, и старик, кормящий хлебом уток, казался мне самым логичным центром композиции, сосредоточием летнего умиротворения. Подойдя ближе, я рассмотрел его глаза, ясные, хотя и несколько выцветшие - единственное живое пятно на почти мертвом лице. Я тут же почему-то решил, что он сохранил хорошее зрение. Старик заметил мой интерес. Пару раз мельком взглянул на меня, потом вдруг засуетился, поднялся и, сунув мне в руки сухую и колючую горбушку хлеба, проскрипел то самое памятное:
- Брось им хлеб отсюда.
Именно тогда старик указал мне на валун. Было ли у меня ощущение важности этого момента? Память тщеславно находит во мне какое-то особое предчувствие. Когда я вспоминаю тот день, то обычно кажется особым взгляд, который был у старика, когда он протягивал хлеб, вспоминается притяжение, идущее от валуна и т.п. На самом деле, наверняка, в тот момент я не видел ничего особенного ни в валуне, на который велел мне взобраться старик, ни в самом старике. Скорее всего, мое послушное подчинение в тот момент объясняется простой трусливой вежливостью (я, вообще, чувствую необъяснимую вину в присутствии людей старых и немощных - выполнение даже самой нелепой их просьбы приносит мне заметное облегчение). То, что мои мышцы через несколько секунд заметно расслабились, я объяснил про себя лишь удобной формой камня и его теплой, нагретой за день поверхностью (погода в тот день была солнечной с самого утра). Я принялся крошить левой рукой кусочки хлеба и бросать их уткам, стараясь угодить подальше от самых нахальных и поближе к тем, которые казались наиболее обделёнными. Сосредоточившись на этом занятии, я забыл про всё вокруг, и в тот же миг как-бы мягкая волна подхватила меня. Тело постепенно стало наполняться слепящим воздухом. Поток какой-то невидимой жидкости вливался в мой живот и растекался в руки, ноги и голову жаркими, упругими струями. Все ощущения были неожиданно приятными и еле заметно нарастали. Но вдруг я почувствовал резкую, до боли, эрекцию, за которой последовало такое же резкое головокружение. Мои попытки вернуть тело в подчинение ни к чему не приводили, чувство нарастающей беспомощности сковывало меня паническим ужасом. В какой-то неловкой конвульсии мне удалось толкнуться ногой о небольшой уступ, после чего я мешком соскользнул с валуна. Лежа на песке, я понемногу приходил в себя (помню: первое, что почувствовал - впившиеся в щеку края жестяной бутылочной пробки). Возвращение в реальный мир сопровождалось странной звенящей пустотой во всем теле. Что-то неуловимое напомнило те ощущения, которые я пережил лет в девять-десять после сильного удара током. То же облегчение, граничащее с эйфорией, те же гудящие мышцы. Только тогда прилив возбуждения быстро сменился тяжелой слабостью, а в этот раз я поднимался с речного песка совершенно свежим и полным сил.
Старик стоял рядом и смотрел на меня своими бесцветными глазами безо всякого выражения, в упор, не мигая. Он протянул мне что-то в ладони - это были сердечные таблетки. Я послушно положил одну себе под язык (в тот момент я уже понял, что прикоснулся к чему-то необычному, что произошедший у меня странный приступ - не проявление какой-то внутренней болезни, понял, что последовавший за приступом прилив сил как-то таинственно связан с валуном, поэтому, не задумываясь, повиновался старику). Мне было так хорошо и легко, как, наверное, не было ни разу за все двадцать два предыдущих года жизни.
И скоро уже не верилось, что еще недавно я был так энергетически истощен. Тех сил, которыми мне раньше удавалось наполнить себя, с трудом хватало, чтобы просто продержаться до вечера на ногах. После полудня я чувствовал себя полностью разбитым. Казалось, вся жизнь была наполнена только постоянно стискивающей виски усталостью. Я оправдывал ее чем угодно: слабым здоровьем, неинтересной работой, бесперспективностью жизни в этой стране или плохой экологией большого города. Хотя, ведь мне раньше даже не особо случалось задумываться об этом! Подобные мысли навещают только тогда, когда встречаешь полных жизни, брызжущих энергией людей. Особо впечатляют в этом смысле американцы или немцы - их оживленная мимика, блестящие глаза, постоянная готовность к проявлению любых эмоций завораживают, заставляют завидовать, за ними видится какая-то нечеловеческая мощь. Проявления же высокой энергетики соотечественников обычно бывают дикими, похожими на пьяную горячку или агонию. В них чувствуется обреченная скоротечность. Я тоже мог так же резво прожить час-другой, но потом неизбежно следовала расплата - не меньше, чем на неделю, меня придавливала болезненная, влажная усталость. Возможно, думал я, все энергичные жизнелюбы сделаны из другого теста, или все же они такие же обычные люди, как я, только ведут какую-то игру, не позволяя себе ни при каких условиях демонстрировать слабость - тогда в большинстве случаев их героические усилия были мне непонятны. Но сейчас, узнав о существовании мест, я всё понял.
Единственное, что меня беспокоило: почему о местах ничего нет в книгах, почему о них никто не говорит? На существование мест указывали только отдельные намеки, но не более того. Всё походило на всеобщий заговор - несмотря на мое многодневное штудирование библиотечной литературы, только пару раз удалось встретить упоминание о высокой энергетике в отдельных строениях, но внятных и системных объяснений соответствующие описания не содержали (всякая "парапсихологическая" галиматья не в счет). После того, как я узнал про места, мне удалось обнаружить еще несколько: в старом доме, построенном сотню лет назад и теперь предназначенном на снос, в церквях (причем одна из них построена совсем недавно). Но ни в одном из них я не испытывал такого прилива сил, как в районе обычного серого валуна на берегу реки. В тех местах нужно было долго настраиваться, прислушиваться - случайное напряжение одной единственной мышцы или отвлеченное на мгновенье внимание тут же перекрывали, блокировали слабый поток вливающейся в живот энергии.
Обычно архитектура старых строений прямо указывала на находящиеся в них места - в церквях, например, они располагались прямо напротив алтаря. Если эти особенности с такой очевидностью указывают на то, что людям было известно о них, почему никто об этом ничего не написал? Мне стало интересно побывать где-нибудь в Западной Европе - казалось, что мест там больше, чем в России (иначе, откуда в тамошних жителях столько жизни?). Мне уже чудились кровавые исторические баталии за обладание местами, небывалые по силе места, спрятанные за стенами крепостей, места, передаваемые в качестве фамильных ценностей. Если же всеобщий заговор, всеобщее умолчание о местах - моя выдумка, то, выходит, что я - первый, кто осознал их наличие? Но такого не может быть! Не может человечество в течение всей своей истории интуитивно, на ощупь тянуться к местам и при этом не догадываться об их существовании. Есть, правда еще одно объяснение: мест вовсе нет, а все мои ощущения - лишь плод больного воображения. Но если эта гипотеза верна, мне бы хотелось находиться в заблуждении как можно дольше - ведь уже очевидно, что за последнее время я кардинально изменился, стал уверенней и сильнее, прилив небывалого воодушевления почти перестал покидать меня. В любом случае, с появления мест в моей жизни появился какой-то смысл, вернулся давно забытый детский интерес к окружающему миру, к себе. Я разберусь со всем этим, но только со временем. И мне, похоже, придется до всего доходить самому. Старик умер, и я не успел его толком ни о чем расспросить. Если же сейчас попытаться расспрашивать кого-нибудь еще, то запросто прослывешь чудаком, или тем самым раскроешь тайну, которую, возможно, никому не следует доверять. Я должен научиться жить с этим, должен наблюдать и анализировать собственные ощущения - и тогда, когда тщеславие во мне подавит осторожность, я наверняка обрету уверенность, чтобы внятно сообщить о местах миру.
Теперь мне стало понятно: старик, передав столь бесценный дар, сделал меня, сироту, своим наследником. При этом я так и не понял, почему его выбор пал именно на меня. С того момента, когда он указал мне на свой валун, и сегодняшним днем прошло всего два месяца, и все это время мы почти не разговаривали. Очевидно, что старик хорошо знал место, знал, как с ним обращаться. Он никогда не давал прямых указаний, а просто своим примером показывал, что необходимо делать. Я старался не упустить ни одно из движений моего молчаливого гуру. Время отдыха, дощечки, подкладываемые на валун в дождь или в прохладный день, положение тела и частота взмахов рук при бросании хлеба уткам - всё имело особо значение. Старик обычно садился на валун первым, затем уступал место мне. Очень быстро я стал видеть его собственные ошибки, но вначале сдерживал себя, чтобы не показаться самоуверенным юниором, поучающим наставника, а потом стал догадываться: ему надоело так долго жить. Старик брал энергии из места до странного мало, но зато с какой-то детской непосредственностью радовался за меня. Он оживлялся, когда я, искрошив свой батон, счастливый, сползал с валуна. "Хорошо как! - скрипел он, - надо больше хлеба брать". Но я установил себе норму - один батон в мелкой крошке. Этот батон был мне, как четки для монаха, отмеряющего свои "Господи, помилуй", и, каким бы пустым я не был, помня первый оглушающий удар, не позволял себе проводить в месте времени больше, чем до последней крошки хлеба, брошенной уткам.
Спасибо тебе, старик. Прощай.
Вторник
Сегодня Светлана пригласила меня на дачу! Она очаровательно смутилась, когда делала свое приглашение. Я хотел поболтать с ней, но она раскраснелась и, сославшись на занятость, убежала.
Когда она впервые появилась в банке, я был потрясен. Я убежден, что никогда раньше не встречал таких девушек. Она вошла в кабинет, излучая какой-то блеск - глазам было больно на нее смотреть. Все мои мысли тут же спутались и куда-то тихо исчезли. В мозгу только пульсировало: "Она... Она... Она...". Эпитеты к ней не подбирались, но я понял, что это именно Она, единственная и особая. Тогда Светлана принесла какие-то бумаги и ждала, пока их не подпишут. Я смотрел на нее из своего угла украдкой, искоса, делая вид, как-будто ничто не может отвлечь меня от экрана компьютера. Шеф долго ковырялся в папке, расглядывая каждую бумажку на свет. Светлана смущенно жалась около двери, а этот олух даже не предложил ей присесть. Я кое-как взял в себя в руки после первого потрясения и выскочил из-за стола. Когда она благодарила меня за придвинутое кресло, из-под пухлых губ показались очаровательные, немного крупные зубы, и я опять оцепенел. Я хотел быть с ней, я хотел ее (да! хотел, несмотря на всю мою пугливую неуверенность девственника).
Тогда, при первой встрече, я так и не смог с ней заговорить. Я вообще не силен разговаривать, за что шеф меня частенько распекает. Мне достаточно трудно понять, почему со мной иногда происходит какое-то замыкание. Я всегда считал себя человеком неглупым, начитанным, но иногда вследствие непонятных помутнений многие слова, простые наименования тех понятий, которыми обычно оперирует мой мозг, внезапно напрочь забываются. Особенно трудно вспомнить их, когда одновременно с поисками нужного слова пытаешься говорить. Мне вообще кажется несправедливой традиция судить о человеке, о его уме по тому, что он произносит. Я бы даже усилил мысль: чаще слова, произносимые собеседником, являются для него средством защиты от нашего о нем мнения. Мне встречалась масса глупцов, чьи объективно толковые речи вызывали у меня только "дежа-вю", тошнотворное чувство пережевывания давно уже ставших прописными истин. Однако, если развить мысль дальше, то можно заявить, что и поступки мало что могут сказать о человеке. Говорить языком поступков могут только инстинкты, привычки или растерянность. Но глубокое "я", которое чувствует в себе человек, защита целостности и неизменности которого для многих является самоцелью, доступно для наблюдения, видимо, лишь самому себе. Мне кажется поверхностным общепризнанное мнение, что изучить внутренний мир можно извне при помощи аналогий и обобщений (ни одного меня раздражает надутый снобизм психологов, имеющих готовые объяснения любых странностей человека). На самом же деле, разум настолько брезглив в смысле соблюдения законов, так любит им противоречить, так привык быть необъясняемым и беспричинным. Так что судить о человеке по видимым признакам - занятие неблагодарное и бесполезное. Хотя... Я вдруг понял, что, возможно, все вышесказанное - всего лишь способ оправдать собственное неумение владеть ситуацией и общаться с людьми.
Замечаю, что хожу взад-вперед по крохотной комнатке своей съемной квартиры. Что-то бормочет телевизор, оставшийся единственным светлым пятном в погрузившемся в сумерки мире. Скоро осень и солнечного света становиться все меньше. Я с содроганием представляю себе то время, когда придется бодрствовать, пользуясь электрическим светом. Выключив телевизор, начинаю священнодействие по разбору постели. Всё-таки сон - прекрасная штука. Вспоминаю: старая воспитательница из детского дома на встречах выпускников каждый год рассказывает, как она боролась со мной маленьким, только чтобы я спал. Но мне, действительно, тогда казалось несправедливым тратить столько времени на лежание с закрытыми глазами. Теперь я испытываю перед сном только чувства глубокого благоговения, ведь сколько было передумано за эти прекрасные часы. Кажется, что только благодаря сну я научился мыслить и стать тем, кем я есть. Мне только с годами удалось сдерживать свое нетерпение, цепенеть, уставившись в темноту закрытых век, чувствовать приближающееся расслабление мышц, которые как-бы отпускают мысли - и те уже спокойно и легко растекаются по всему увиденному за день, упорядочивают и вносят ясность. Порой события мне кажутся более захватывающими тогда, когда я их обдумываю во сне, нежели когда они происходили на самом деле. Сегодня я намерен думать только о Светлане.
Она впервые проявила инициативу с момента нашего знакомства. Правда и времени с тех пор, как мы позволили себе показать взаимный интерес, прошло совсем немного. Появление в моей жизни места и Светланы произошло почти одновременно, и мне теперь трудно понять, что спровоцировало наше сближение - мой проснувшийся аппетит к жизни или сила чувства к этой девушке. Она на удивление с самого начала благосклонно отнеслась ко мне, к моим не слишком умелым ухаживаниям. И очень скоро я понял: что-то должно произойти после всех наших совместных походов в кино, театр и рестораны. Но мне было страшно вести её в свою не обустроенную квартиру, страшно целовать на улице (все страхи оправдывались желанием сохранить романтику), и вот она взяла развитие наших отношений в свои руки. Этот поступок дал мне почувствовать Светлану с какой-то новой стороны - она перестала быть просто объектом моего обожания. Своим приглашением она проявила нетерпение, её желания на мой счёт стали для меня осязаемыми - тем самым она как бы сравнялась со мной, но не опустившись, а подняв меня к себе наверх. Я вдруг почувствовал, что могу заинтересовать другого человека, что меня самого могут полюбить.
Среда
Светлане я должен быть благодарен хотя бы за то, что, наконец, расстался с тоскливой неудовлетворенностью. Тягостное чувство, червоточиной изъедающее мою жизнь. Оно не давало мне расслабиться даже в самые, казалось бы, чудесные минуты (я не могу вспомнить, чтобы когда-нибудь случающиеся со мной значимые события вызывали бы у меня что-то похожее на счастье - такое ощущение могло посетить меня только мимолетно, неожиданно, без всяких мотивов). Неудовлетворенность заставляла меня бесцельно бродить по вечерам вокруг общежития, посещать глупые попойки, с надеждой заглядывать в глаза встретившихся мне людей. Я все время ждал, а чего - не мог понять. Это бесцельное и бессмысленное ожидание иссушало мой мозг, делало меня нервным и неспособным к адекватному восприятию мира. Я полагал, что корни такой душевной неудовлетворенности - в неудовлетворенности сексуальной, но вид знакомых мне женщин опровергал такую причину. Причина должна была быть какой-то абстрактной, чистой и щемящей, а зрелище живых самок из реального мира только пугало меня. Выходит, что неудовлетворенность могли вызывать тысячи причин (например, могло оказаться, что мне мешает жить нереализованная тяга к насилию). Самой главной из этих причин, наверное, было то, что я никак не мог найти среди них ни одной более-менее обоснованной. Как бы то ни было, но неудовлетворенность прошла, когда появилась Светлана.
Сегодня она зашла в буфет. На ней был строгий синий костюм, но ее он ничуть не старил. У неё оказались очаровательные маленькие уши, открывшиеся из-под убранных в пучок волос. Я рассматривал нежные и плавные линии этих фарфоровых ушек, когда она рассказывала какие-то мелочи о наших общих начальниках. Вчерашнее смущение у Светы прошло, и она выглядел более отчужденной. Я незаметно тронул ее за руку, провел по пальцам, чтобы касание не показалось случайным. Она тихо улыбнулась только уголками губ только одному мне - предвкушение скоро свидания тут же захлестнуло нас обоих (думаю, мои уши были не бледнее её вспыхнувших щек). Мы болтали о разных мелочах и жевали бутерброды, запивая их кофе. Вдруг она спохватилась. Вылезая из-за стола, обдала меня легким теплом и ароматом цветочных духов. Я проводил ее глазами и остался наедине с недопитым кофе и недовольным урчанием собственного желудка (видимо, я совсем не жевал).
В такие минуты совсем не хочется работать. К тому же проглоченные бутерброды тревожной тяжестью отдавали в животе. Несмотря на приподнятое настроение, я испытал прилив досады за съеденное - зачем я это ел, если даже толком не чувствовал вкуса? Я думал, что уже научился контролировать себя в еде, но, оказалось, что от наркотического пристрастия к пище не так-то просто избавиться. Это привычку втиснули в меня еще в детстве, когда заставляли глотать молоко, а я из-за малого возраста не мог противостоять насилию над собой. Они приучили меня к еде, пользуясь моей беспомощностью! Если табак и алкоголь я попробовал уже в сознательном возрасте, и поэтому мне было не так сложно избавиться от их употребления, то запихивать вовнутрь все эти белки-жиры-углеводы я до сих пор позволяю себе даже наедине с самим собой. Что уж говорить о пребывании в обществе - люди не умеют дружески общаться друг с другом, не поглощая пищу, табак, алкоголь (по отдельности или вместе). Людям нужен повод для такого общения. Трезвенники или вегетарианцы в дружеской компании - как мартышки для развлечения окружающих. Среди неплохих, в сущности, людей я постоянно встречаю тех, кто на вечеринках мертвой хваткой впивается в меня, создавая нездоровый ажиотаж вокруг моих отказов потреблять пищу или алкоголь. "Ты думаешь, что самый умный, что проживешь дольше всех?" - дышат они мне в лицо съеденным, выпитым и выкуренным, а успокаиваются только тогда, когда я поддаюсь на их надоедливые уговоры. Однажды на каникулах в институте, когда соседи по общежитию разъехались по домам, мне удалось на месяц отказаться от всех вредных привычек. Прекратить курить и принимать алкоголь оказалось проще всего. Что касается еды, то сначала я действовал по "Чуду голодания" Малахова, но потом напрочь отказался от приема всякой пищи. После такого поста самочувствие заметно улучшилось. Стало легче дышать, и я ощутил, что становлюсь физически сильнее. В теле отчетливо проступили кости, но худоба не причиняла неудобств - после потери десятка килограммов я чуть не взлетал во время ходьбы. Организм переключился на какой-то новый и еще неведомый мне режим работы. В животе и груди будто рассосался твердый нарыв, на месте которого восстановился плавный, уверенный ток воздуха и крови. Я уже собирался отказаться от воды, чтобы посмотреть, что же со мной будет дальше, но пришла осень, вернулись соседи и дали мне почувствовать запах табачного дыма, ароматы пищи. Я непростительно сломался - влился в коллектив. Горло драло от табачного дыма, пища тяжелыми комками ворочалась в кишках, но через неделю я стал нормальным человеком. После того лета во мне крепко засела уверенность, что пристрастие к табаку, еде и алкоголю - это всего лишь проявления слабости, стадности человека. Если возможность отказа от пищи еще долгое время вызывала у меня сомнения, то после открытия мест они рассеялись. Еда оказалась примитивной формой получения людьми жизненной энергии. Я наблюдал, как силы оставляют меня после еды, и понимал, что львиная доля получаемой с продуктами питания энергии тратится на переработку следующей порции пищи. Еда большей частью - всего лишь развлечение, как кино или музыка. Прислушиваясь к организму, я иногда замечал, что ему действительно что-то было нужно - одно время я с удовольствием сосал, как леденцы, кусочки сыра, но после употребления буквально пятидесяти грамм всякое удовольствие пропадало (так повторялось 3-4 раза в течение недели, после чего я вообще не мог смотреть на сыр без отвращения). Но подобные желания возникали крайне редко, и это подтверждало, что люди слишком переоценивают потребности своего организма. Но мне приходится быть аккуратным со своими убеждениями - я хочу общения, а они создают между мной и остальными непреодолимую пропасть. Ведь в глазах людей аскеты, отказывающиеся веселиться при помощи еды или алкоголя, - подозрительные зануды, в присутствии которых опасно расслабляться. Поэтому я сую в себя бутерброды при Светлане. Воспоминания о касаниях языком скользкой поверхности семги, о сладковатой и клейкой кашице хлеба во рту вызвали непреодолимую тошноту. Я зашел в туалет, дождался, пока никого в нем не останется, и, сунув два пальца в рот, аккуратно освободил желудок.
Стало получше, но работать всё равно не хотелось. Уставившись для проформы в бумаги перед собой, я задумался, что же меня в Светлане так привлекает. Я попытался разложить свои ощущения на более простые, но из этого ничего живого не получилось. Да, меня тревожит ее запах - я различаю в нем свежесть и силу ее тела, чарующий вкус ее пота. Глаза... Ее глаза можно назвать зелеными, но если приглядеться, то видны нежно-салатовые лучи, идущие от зрачка, и продолговатые области почти лазурного цвета. Когда она улыбалась, ее брови поднимаются, зрачок сужается, и на роговице играет свет. Это восхитительное сияние не покидает меня даже тогда, когда я прикрываю веки. Ее губы несколько тонкие, но красивой, резко очерченной формы. Нос, кожа, шея, фигура... Наконец, следует отдать должное уму, хотя она и не семи пядей во лбу. Но у меня не получается сложить все эти отдельные ощущения вместе так, чтобы появился тот волнующий образ, заставляющий мое дыхание углубляться, а сердце - сокращаться чаще. Даже больше: иногда, когда этот любимый образ во мне, я не могу вспомнить, какие, например, у Светланы глаза или смех.
Я люблю... Как странно для меня. Мне казалось, что мне не доступно это чувство. Я много читал о нем, но никогда не испытывал. В детском доме, когда мне было лет 5-6, меня назначали "женихом" в игре, в которой участвовала вся группа. Мне приходилось чинно ходить, сидеть за "свадебным столом" и целоваться с "невестой", когда остальная малышня пищала "горько". Я часто удирал с подобных "церемоний", и тогда меня начинали ловить. Это тоже было составной частью игры. Меня ловили, и сопливая "невеста" опять слюнявила меня своими губами. В более старшем возрасте мне даже такой "любви" не доставалось. В детском доме было больше мальчиков, чем девочек. Мальчишки вели какую-то неявную, но весьма ожесточенную борьбу за склонность немногочисленных дам. Мне была противна сама эта борьба, да и девочки наши были совсем не ангелами - курить они начинали с 8, а беременеть - с 13 лет. Потом институт. Помню, как поразился я тому, что здесь оказалось так много девушек. Я смотрел вначале на каждую с тайной мыслью, что вот сейчас, сейчас это со мной и произойдет. Но время шло и ничего не происходило. Мои друзья, как в детском доме, так и в институте, относились к вопросу любви с нарочитой грубостью. Они могли запросто говорить о половом акте, но стыдились себя, если начинали испытывать любовь. Я поверил в её существование, только когда увидел, что она сделала с моим товарищем, большим авторитетом в нашей институтской компании, обычно едко высмеивающего любое проявление чувственности у других. Маска привычного цинизма быстро сползла с него, когда девчонка, с которой он встречался, заявила, что собирается выйти замуж за какого-то пай-мальчика. Мой товарищ был жутко растерян, хотя старался не подавать виду. Но какой-то стержень сломался в нем, глаза его стали тусклыми, и жить он продолжал как-то скорее по привычке. Я увидел это очень отчетливо, ведь раньше в каждом его жесте, в каждом поступке сквозило удовольствие от всего с ним происходящего. Он тогда же рассказал мне (почему мне? - наверно, просто под руку подвернулся) о своих снах после того сообщения о замужестве. Это были редкостные кошмары, способные посетить только очень "поехавшую" голову. Я понял, что если свершиться эта свадьба, будет что-то страшное - и, слава Богу, что она расстроилась. Но я так и не почувствовал того, что заставляет людей вести себя столь странным, нелогичным, нерациональным образом. Я просто тоскливо переживал свою, возможно, надуманную неполноценность.
Один раз я даже чуть было не влюбился, но оказалось, что просто на какое-то время иллюзии взяли верх надо мной. С той девушкой мне было приятно болтать, я проводил с ней много времени. Но однажды, когда я провожал ее до дому, она впилась в меня своим ртом. На меня навалились воспоминания о моей сопливой "невесте" из детства, но я терпел и ждал, когда же появятся какие-нибудь интересные ощущения. В какой-то момент я так влился в эту игру, что даже стал мять тело девушки своими руками. Она все испортила. Она вдруг схватила мой напрягшийся член и начала его теребить через ткань штанов. Это происходило с таким ожесточением, что я испугался. Я оттолкнул ее и ушел.
Но сейчас я чувствую! Любовь принесла мне ощутимое облегчение - множество застарелых комплексов, сидящих во мне, бесследно улетучилось. Я даже стал нравиться себе, и люди вокруг стали выглядеть значительно дружелюбнее. Мне хотелось делиться с ними своими чувствами, просто болтать, дружить.
Но толком поработать в этот день я так и не смог.
Четверг
Сегодня мне пришлось столкнуться с непонятной для меня реакцией шефа на то, что я делал по его же просьбе. Мне показалось, что с заданием я справился успешно, но, в результате, мне пришлось выслушал о себе нелицеприятные эпитеты.
Где-то перед самым обедом к нам заглянул клиент, которого шеф переадресовал ко мне. Пока я вникал в курс дела, знакомясь с документами, клиент вышел покурить. Шеф подозвал меня и сказал, что данное дело - мой последний шанс. Я должен во что бы то ни стало привлечь обороты этого клиента к нам в банк. В противном случае - мне не стоит надеяться на признание своей квалификации в глазах руководства (на самом деле, сказано было несколько грубее).
Но мне все равно понравилось его предложение. Последние дни я чувствовал себя на подъеме, и такое задание показалось мне по плечу. Когда клиент вернулся, я был готов к атаке. Клиент был полноватым мужчиной с невыразительными чертами лица и с не менее невыразительными глазами. Вначале я решил прощупать его. Мне удалось вовлечь его в достаточно незначащий разговор о деталях проекта договора, привезенного им. Во время разговора я попытался понять, что клиент представляет из себя и каково его настроение сегодня. Мне почему-то не составило большого труда понять, что у него вялый мозг, не привыкший бороться с контраргументами, и исключительно повышенная самооценка (он убежденным тоном, граничащим с раздражением, сыпал очевидными глупостями). Внезапно мне открылось его внутреннее, скрытое, возможно, даже от него самого, нежелание вести те дела, которые волею судьбы были на него возложены. Страстью этого мужчины были достаточны простые развлечения и лень. Через пять минут разговора я вполне ясно видел его в виде расслабленной бесформенной массы, уложенной в кресло и покрытой теплым пледом. Это было совершенное положение для его тела и его души. От столь красочного понимания я воодушевился еще больше.
Постепенно я стал замечать, что моя речь убаюкивает клиента, он перестает следить за смыслом произносимого, но мелодия звуков моего голоса владеет его вниманием. И я, неожиданно для себя, начал произносить какую-то абракадабру. Вначале в мою речь просто вплетались отдельные слова, которые были очевидно чужими, лишними в предложениях, а затем уже полная бессмыслица полилась из меня непрерывным потоком - "зачем терять, гарантия, наполненный арбуз...". В словах был какой-то нарастающий ритм, какой-то скрытый смысл был в очередности образов, вызываемых этими словами. Клиент без тени удивления, даже с повышенным вниманием стал внимать этой белиберде. Совершенно неожиданно ко мне пришло понимание, что значит убеждать другого человека. Люди не поддаются фактам и логике. Те мысли, которые ты пытаешься донести до них, ударяются о защиту из их собственных мнений, неведомо откуда взявшихся в их голове и имеющихся в наличии по любому вопросу. Люди в большинстве своем твердолобы, и даже тогда, когда разум подсказывает им их неправоту, более мощные инстинкты заставляют отстаивать свою точку зрения. Для многих согласиться с доводами оппонента и сменить позицию означает то же самое, что и признать собственную слабость, глупость, некомпетентность - т.е. то, что уважающий себя человек никогда не сделает. Мне стало очевидным: заставить изменить человека свою точку зрения можно только на очень тонком уровне. Всё надо представить таким образом, что человек будет считать чужие для него мысли продуктом собственных умозаключений, сделанных им самим, совершенно самостоятельно, на основе собственных же принципов. Я где-то читал о таком способе убеждения, но никогда не сталкивался с ним и механизм его мне был незнаком. Мне казалось, что только исключительные люди способны использовать этот метод. Но теперь это получилось и у меня!
Я специально не подбирал слова - я просто думал, что надо убедить клиента перевести обороты, и речь лилась сама собой. Что удивительно - это действовало! Мне было видно, как крепнет в клиенте уверенность работать через наш банк. Я так обрадовался полученным результатам, в тот момент едва угадывающимся, что принялся развивать успех. Я был опьянен тем, какие способности вдруг проявились во мне. То, что я всегда был плохим говоруном, породило во мне вполне определенный комплекс. А сейчас способность убеждения вдруг раскрылась мне так, как-будто мне было известно о ней всё, и я уже давно умел ею пользоваться. Как после этого не поверить в то, что всё, что узнается нового, есть лишь плод наших воспоминаний? Меня охватила эйфория от открывшихся возможностей.
Тут у меня возникло какое-то совершенно безумное и шаловливое желание. Я вдруг захотел убедить клиента согласиться разместить деньги в банке бесплатно, без начисления процентов. Теперь мне понятно, что во всяком хорошем деле не следует перегибать палку. Убедить клиента в задуманном оказалось сложнее. Та абракадабра, которую я произносил, не влияла на него до такой степени. Он собирался закурить, и я чувствовал, что упускаю его внимание. Еще немного - и он перестанет воспринимать меня. Вдруг мне открылось, что нужно просто щелкнуть его по макушке. Нет, это не было безумным желанием. Я совершенно отчетливо ощутил, что мой опыт, мое тело подсказывает мне этот ход. Я попросил клиента наклониться ко мне, что он как-то слишком послушно исполнил, и слегка щелкнул его по розовой кожице аккуратной лысины. При этом мне показалось, как будто искра пробежала по руке в момент касания. Клиент откинулся в кресле и как-то отсутствующе стал смотреть прямо перед собой. Меня не устраивало такое положение дел. Я спросил у него, что с ним, может, ему нехорошо. И тут он ответил, что хочет разместить деньги в банке на любых условиях. Он говорил это громко и отчетливо, отделяя каждое слово нелепой паузой. Глаза у него при этом были какие-то нехорошие - в них, что ли, не было осмысленности, словно глаза у рыбы. Потом он вдруг сорвался на крик. Я оцепенел. В двери переговорной комнаты появился испуганный шеф, который, увидев орущего клиента, уставился на меня вопросительным взглядом. А клиент в это время кричал, как резанный, что хочет разместить деньги в нашем банке на любых условиях. Он повторял одно и то же, как механическая игрушка. Шея его покраснела, а в глазах была такая же животная пустота. Мне показалось, что замолк весь шум в здании, а люди, находящиеся в нем, бросив свои занятия и, затаив дыхание, прислушиваются к крикам.
Когда клиента увезли, меня вызвал к себе шеф и орал на меня не меньше получаса. Я не смог не вставить и слова. Еще мне показалось, что шеф за своим криком скрывает страх передо мной.
Что же получается? Просто во мне открылась способность к убеждению, которая в нашем мире не относится к чему-то сверхъестественному. То, что я понял, как это делается, что мне открылся механизм воздействия на убеждаемого с помощью ритмического набора звуков, потока образов, бьющих не по разуму, а глубже, можно легко объяснить. Всё потому, что данная способность появилась у меня сразу вся, и контраст ощущений позволил мне её увидеть. Наверняка, все известные ораторы пользовались этим способом, умело подбирая слова так, чтобы даже при отсутствии глубокого смысла звуки их речи, образы воздействовали в нужном направлении на тех, кого требовалось переубедить. Я допускаю, что такие мастера могли даже не подозревать о том, как же это им удается. Они просто чувствовали нужные слова, а навык приобретали в течение долгого времени и с помощью учителей. Если я буду развивать в себе внезапно проявившиеся способности, то скоро тоже не смогу объяснить, как мне это удаётся - это примерно то же самое, что пытаться объяснять, как люди ходят всего на двух ногах и при этом не падают.
После работы я долго ходил по городу, пытаясь остудить охватившее меня возбуждение. Когда я в сотый раз проследил по памяти прошедший день, притупившееся чувство новизны вдруг сменилось, если не страхом, то каким-то душевным дискомфортом. Мне вдруг показалось, что всё происходящее со мной последнее время - ненормально. Я почувствовал себя беспомощным в водовороте странных явлений. Мне нужен был короткий привал, потому что я уже не ощущал себя способным противостоять каким-нибудь очередным странностям. Ноги сами привели меня к реке. Сидя на месте, я чувствовал себя дома, в безопасности. Эти минуты душевного покоя нужны были мне, чтобы разобраться в образовавшейся у меня в голове каше. Чутье подсказывало, что не следует бояться происходящего со мной, что неизбежно любые перемены привносят какое-то смятение, неуверенность, которые следует просто переждать. Наверное, мне следовало выговориться, но я обнаружил, что сделать это некому. Я ведь даже никого не могу назвать, по большому счету, своим другом. Нет, люди не отталкивают меня - возможно, всё дело во мне, в моей привередливости. Но, с другой стороны, я не дичусь общества, и у меня случались привязанности к разным людям. Но совершенного и сильного стремления к постоянному существованию рядом с кем-либо я никогда не испытывал. Так случилось, что не было в моей жизни человека, которого бы я мог подпустить к себе достаточно близко. Я осознавал, что во мне нравится моим приятелям, и чувствовал себя обязанным давать им это без перерывов. Когда же мне не терпелось и на них выплеснуть свои эмоции, сокровенные мысли, я сталкивался только с сочувствием, но не пониманием. А сочувствие в любой форме только бесит меня. Может быть, в дружбе просто не может быть равенства? Я не смогу иметь другом человека, который так же, как и я, заблуждается и так же мучается от заблуждений. Такой человек только бы заключил меня в замкнутый круг наших общих страхов и предрассудков. Для того, чтобы с помощью друга вырваться на новую ступеньку, надо быть или сильнее и продвинутей, или слабей. В первом случае к развитию подстегивает мнение друга, а во втором - его непосредственная помощь. Мне чаще доставалось первое. И я, как-то незаметно для себя, однажды вдруг почувствовал огромную усталость. Мне осточертело быть в глазах своих друзей чем-то одним, неизменным. Меня лишили (или это я сам себя лишил?) права быть глупым, поверхностным, ошибающимся. Особенно трудно было поддерживать "высокое" мнение о себе, когда сами друзья менялись, менялся мир вокруг. И я терял друзей, вернее они переставали меня чувствовать другом. Те, кто привык к моим успехам, к легкости общения со мной, не смогли мне простить вдруг проявившейся тяжеловесности, трудностей с деньгами или настроением. Нет, мы не стали врагами. Мы часто общаемся и встречаемся. Но в замкнутом пространстве нашего круга мы уже не способны раскрыть друг перед другом не то, что глубинные мысли, а даже мелочёвые планы. И уже никто никого не может подтолкнуть. Грустно. Но еще грустней от ощущения, что, кажется, только мне одному понятно, отчего мы так охладели друг к другу. Эти люди изредка устраивают какие-то встречи и вечеринки. Они не чувствуют, что все это когда-то было просто фоном нашей постоянной игры в борьбу и помощь.
И вот я сижу на месте и набираюсь сил, чтобы справиться с тоской, рожденной осознанием собственного одиночества. Тоской непонятной, поскольку мне, по большому счету, ничего от других людей не надо. Но ведь и общение, на которое люди тратят уйму своего времени, выглядит, на первый взгляд, совершенно бесцельным. В нём зачастую нет никакой корысти, смысла, а в большинстве случаев - полезной информации. Люди просто хотят быть причастными к обществу. Общение даёт им устойчивость, систему координат. Телевидение, газеты, книги - все они слишком лощенные, все они слишком уделяют внимание исключительности, а человеку нужно просто удостовериться, что его рутинное существование - обычное, мысли и желания - тоже обычные. Когда что-то не так, человек бежит к другу или к врачу, или к священнику, чтобы только удостовериться, что подобное уже случалось с другими. Мне же всё еще не понятно, как такое осознание поможет справиться со страхом. Наверное, мне было проще, если бы я знал своих родителей, жил вместе с ними. Во мне крепко заложена вера в похожесть людей, связанных генетически. Если бы кто-то помог мне понять себя, возможно, я стал бы менее замкнутым. Но мои страхи непонятны тем, кому случалось быть рядом со мной. Я всегда чувствовал в себе иные желания, чем те, которые занимали моих сверстников - и когда они болтали "о бабах и пьянках" в котельной детдома, и сейчас. Но жизнь быстро дала мне почувствовать, что следовать только своим желаниям - быстрейший способ остаться одному. Еще в детстве мои попытки как-то решить внутренние проблемы с помощью товарищей, компании оканчивались безрезультатно. Более того, я вдруг обнаружил, что это общество выталкивает меня, если мои проблемы кажутся ему чуждыми. Любая компания подростков имеет внутри себя не меньше условностей и табу, чем чопорный английский клуб. Надо было просто без вопросов принять всё, как оно есть. Надо соответствовать. Тогда общество сможет как-то помочь, сможет предоставить необходимый комфорт и устойчивость. Я постепенно превратился в маленького конформиста, но остался одинок. Я надел маску "своего" не для того, чтобы пользоваться обществом, а чтобы обороняться от его агрессии. Постепенно нужда в обороне исчезла, а я вдруг обнаружил, что совершенно одинок.
Отвлекшись на мгновенье, я вернулся к своим мыслям. И внезапно они показались мне поверхностными, полными неприкрытого тщеславия. Совершенно глупым выглядел мой невидимый (даже самому себе!) протест против общества. Ведь, возможно, что недовольство порядком, существующим в различных коллективах, где мне доводилось обращаться, могло быть и у многих моих товарищей. Необъяснимый, иррациональный страх одиночества, который в детстве особенно силен, многим мешал послать весь этот балласт в задницу и жить, как хочется - один бросил играть на скрипке (компания не одобряла), другой к 17 годам заболел алкоголизмом (не мог "завязать", потому что в компании не пить было не принято). И таких случаев вспоминается немало. Слабость человека, действительная или мнимая, требует опасаться слишком долгого погружения в себя. Но точно также ей противно погружение в другого! Поэтому люди, не зная сами, создали ужасного монстра - "общественное сознание", чуждое любомуиндивиду. Это чудище не только с подозрительной щедростью снабжает мировоззрение человека несвежими истинами, но и готово сурово расправляться с нелояльностью. И почему же после этого мне следует считать себя исключительным - только потому, что это самое безликое общественное сознание так не похоже на мое?..
Пятница
Шеф продолжает меня пилить за свихнувшегося клиента. Он перестал скрывать свою неприязнь ко мне. Мне стала надоедать грубость этого человека. Я с трудом сдержался, чтобы не одернуть его. На какое-то мгновение мне показалось, что тем самым я могу его очень сильно наказать. Этот необычный прилив обжигающей злобы, родившись где-то в животе, испугал меня. Я попросил извинения и ринулся в уборную. Запершись в кабинке, расстегнул рубашку и обнаружил, что мой живот изрядно покраснел и быстро пульсирует. Мне не удалось толком испугаться, потому что через пару минут все прошло. Даже при доскональном изучении кожи живота мне не удалось найти следов странного приступа, но когда я возвращался за свой стол, меня уже не покидала мысль, что со мной все еще происходит что-то неладное. Неприятные ощущения каким-то странным образом ассоциировались с моим вчерашним опытом на клиенте.
Мне всегда было немного не по себе от собственного тела. Подростком на уроках биологии я даже терял сознание, когда, глядя на анатомические карты, совершенно отчетливо представлял свои внутренние органы. Осознание своего тела остается для меня болезненным и по сей день. Когда я задумываюсь о нем, то не могу поверить в реальность себя, как органической машины с веревками мышц и сердцем-мотором. Я, наверное, не слишком балую свое тело вниманием, поэтому оно для меня осталось тайной и загадкой. Когда мне случается заболеть, пусть даже подхватить пустяковый насморк, тогда всё моё внимание, наоборот, концентрируется на болезненных или просто неприятных ощущениях. И такая концентрация не раз доводила меня до грани помешательства. Чтобы не преступить эту грань, я даже заставил себя пару раз посетить врача (вообще, я еще с детства был убежден в некомпетентности нашей нищей отечественной медицины). Они даже не направили меня на анализы! Их успокаивающие речи, произнесенные после равнодушного поверхностного осмотра, были не убедительны. Я просто удостоверился, что врачам мои подозрения не интересны - в их глазах я всего лишь мнительный неврастеник. Во мне осталась уверенность, что у меня что-то не так с организмом. А меня бросили с ним один на один!
Поэтому вся необычность последних ощущений хотя и пугала меня, но не стала для меня чем-то новым. Я заставил себя поскорее забыть все неприятности и принялся думать о Светлане, которую не видел уже второй день. Несколько спешных телефонных бесед не могли удовлетворить меня. Я хотел ощущать ее рядом, но она отказывалась от встреч, ссылаясь на занятость. Мне было не сложно ей верить.
А в самом начале моего вечернего отдыха вокруг места кругами прогуливались две женщины с целым выводком похожих на червяков такс. От этой компании исходила какая-то зловонная атмосфера, состоящая из злобы, истеричности и жадности. Всегда, когда я находился на месте, мое восприятие обострялось. С валуна мне толком не было видно лиц женщин, не слышно их голосов. Просто вокруг кругами бродила некая темная масса, от близости которой у меня, как у собаки, неуправляемо сокращались мышцы, а волосы по всему телу вставали дыбом. После таких ощущений кажется забавным, как люди склонны объяснять свои знания, которые обычно препровождают словами "мне кажется", "я чувствую": они готовы уверовать в свою наблюдательность и опыт, но только не в существование каких-то иных органов чувств, кроме им хорошо известных.
Когда женщины ушли, стало значительно легче. Я подумал, что каждый день, добираясь на службу в переполненном вагоне метро, соприкасаюсь плечами с огромным количеством людей, которые распространяют вокруг себя такую же грязь. От этого захотелось наполнить себя энергией "под завязку". Кроме того, завтра суббота, и я должен быть в форме.
Я находился на месте вдвое дольше обычного, пока не начал чувствовать (или мне после пугливого ожидания только почудилось) покалывание и зуд. Мне пришлось слезть с валуна - страх перед тем, что может произойти при увеличении дозы пребывания в месте, все еще сильнее любопытства. Как-нибудь надо попробовать перешагнуть через неприятные ощущения, надо попробовать отдохнуть до конца. Пока же мне необходимо просто понаблюдать, найти союзника, который бы смог меня подстраховать в случае необходимости. Такое обдумывание осторожных планов, как обычно, помогло мне предотвратить уже угадывающийся прилив презрения к самому себе за только что испытанный страх.
На самом деле, я боюсь многих вещей, и боюсь в первую очередь потерять себя. Но, с другой стороны, любые эксперименты притягивают меня. Я жажду попадать в необычные ситуации, общаться с необычными людьми, но как только запах приключения становиться слишком явным, мне становиться не по себе. Я чувствую, что из любого приключения целым не вернешься - чего-то в себе обязательно недосчитаешься. И от этого трясусь над своими мнимыми ценностями, над покоем и привычками, и отступаю, отступаю. Во мне слишком много рассудительности, из всех вариантов я выбираю самый безопасный, самый верный, самый пресный и скучный. Но, слава Богу, иногда мне удается ошибиться. И многое из того, что я могу вспомнить про себя интересного, те наполненные сильными эмоциями ситуации, которые вообще достойны воспоминаний, были результатами каких-либо ошибок. Прошлые безумства, нелепости и даже совершенно позорные поступки вызывают у меня ощущение полноты жизни, реальности собственного существования. Но перспективы выглядят печально: с годами я становлюсь все более и более осторожным. Хорошо бы хотя бы завтра, когда я увижу Светлану, перестать, наконец, обдумывать каждый свой шаг.
Суббота
Рассвет я встретил на ногах. Утро выдалось тихим и ясным, и совершенно не гармонировало с моим настроением - меня в прямом смысле слова лихорадило. Ночью я прилег на полчаса, но против обыкновения в голову ничего не шло. Я так был поглощен ожиданием этого дня, что нетерпение доконало бы меня, если бы часы шли немного медленней. Вскочив с постели, я принялся совершать те вещи, которые у меня характеризуются "началом новой жизни": зарядка и холодный душ.
Электричка тащилась, медленней не придумаешь. Я давно не ездил в таком транспорте, и он меня неприятно удивил грязью, духотой и тяжелым запахом кислого пота. Всю дорогу я просто смотрел сквозь загаженное окно на мелькавшие мимо деревья. Такое созерцание позволило мне справиться с ожиданием и приливами страхов - я ведь был готов бояться чего угодно: разочарований, собственной несостоятельности, её дурного настроения.
Я с трудом узнал Светлану в толпе одетых в грязный брезент людей, вываливших из вагона. Она..., она была прекрасна. Я был также потрясен, как и при первой встрече. На ней была простая блузка и джинсы. От этого Светлана стала как бы более земной, более близкой. Она, увидев меня, как-то по-детски замахала рукой. Я подошел к ней и достаточно бестолково ткнулся ей губами в щеку. Я не знал, можно ли это делать, но она не противилась. Она еще явно стеснялась меня. Я чувствовал ее неуверенность и попытался развеять ее страхи, принявшись говорить и шутить без умолку. К счастью, я был в ударе. Светлана заметно приободрилась, и мы перестали суетиться, а медленно побрели по узкой асфальтовой дорожке между внушительного размера дубами. Затем она взяла меня под руку, и я совсем размяк. У меня непрерывно пылали уши, а на глаза почему-то наворачивались слезы. Я их скрывал тем, что много смеялся.
Мы подошли к довольно симпатичному домику в три этажа. Я присвистнул от неожиданности. Для воспитанника детдома подружка с таким домом казалась незаслуженной наградой. Мы вошли, и внутри он оказался тоже на уровне. В своих стенах Светлана почувствовала себя уверенней. Она уже охотней вступала в разговор и даже позволяла себе длинные реплики. Несколько раз она говорила абсолютную чушь, но мне это казалось забавным и милым. И тут Светлана спросила меня про моего спятившего клиента (слухи по банку распространяются удивительно быстро). Я, видимо, повел себя слишком несдержанно после этого вопроса и излишне энергично возмутился грязным сплетням, что Светлана даже как-то изменилась в лице. Она попросила меня извинить ее за бестактный вопрос и пожаловалась, что неожиданно у нее разболелась голова. Она вышла, а, вернувшись, сообщила, что приняла таблетку, и что скоро головная боль пройдет. Затем она предложила пойти на речку. Минут десять мы заняли себя бестолковым обсуждением, в чем же мне купаться, после чего я остановил свой выбор на собственных семейных трусах.
Поскольку мне давно не приходилось бывать за городом, все вокруг казалось просто чудесным. Солнце светило из последних сил, хотя небо уже приобрело холодную глубину, и в воздухе чувствовалось ожидание осени. Речушка была маленькой, но чистой с теплой проточной водой. Голые ступни ног блаженствовали на мелкой травке, которой заросли берега. Но лучше всего было тело Светланы. Она, виновато улыбаясь, разделась на пляже и осталась в одном весьма условном купальнике, а я невольно застыл перед таким зрелищем. Я забыл дышать, когда это переплетение линий, мягкого живого блеска появилось передо мной. Ее тело было совершенным. Несмотря на то, что я видел её в таком виде первый раз, мне показалось, что уже давно люблю только это тело. Я попытался скрыть прилив эрекции, что с учетом ширины моих трусов оказалось весьма сложным, но она, увидев мои бесцельные попытки, только весело рассмеялась. Её смех избавил меня от скованности - я даже умудрился пошутить на эту тему.
Когда мы вернулись в дом, Светлана сказала, что примет душ. Как только она, улыбаясь, удалилась, меня охватило невероятное волнение. Я откровенно растерялся и уже не хотел того, чего страстно жаждал еще вчера. Близость к этой девушке теперь казалась просто кощунственной. Но я понимал, что пожалею, если не сделаю это. Более того, мне не оставалось выбора - я просто должен был сделать то, что от меня требуется. Я чувствовал, что именно этого ждет от меня Светлана. Всё вокруг, каждая мелкая деталь говорила, кричала мне "она хочет, чтобы ты сделал это" - и её призывная улыбка, и загадочный взгляд, скользнувший по мне, когда он выходила из комнаты, и шум воды из-за приоткрытой двери ванной комнаты. Мне не удавалось убедить себя, что всё мне только кажется. Я сделал еще несколько бесцельных шагов по комнате, но потом в каком-то сомнамбулистическом тумане двинулся на шум. Все еще во власти управляющего мной наваждения, я непослушной рукой толкнул дверь ванной комнаты и тут же, не задерживаясь, как бы боясь передумать, вошел. Светлана стояла ко мне спиной, но я отчетливо уловил, как она тихо вздрогнула от толчка холодного воздуха, впущенного мной в открытую дверь. В плавном изгибе её спины читалось ожидание, и я обхватил колеблющийся в клубах пара мираж руками. Тело, такое упругое и податливое, ответило мне. Светлана развернулась и обвила меня руками. Я почувствовал ее губы у себя на шее - наклонив голову, я поймал их своими. Что-то изменилось в ней. С неё как-будто слетел белесый налет, исчезла пелена, и вместо отдельного человека явилась как бы часть меня, продолжение моей кожи и моих нервов. Я касался губами ее тела, чувствуя, как оно отвечает губам. Светлана была в моих руках, проникала в меня сквозь десятки тысяч пор в моем теле. Я был готов провести так целую вечность, но требовалось какое-то продолжение. В этом месте мои инстинкты безмолвствовали. Я только знал, что надо делать, но, к сожалению, эти знания были только теоретическими. Светлана увлекла меня наверх, в спальную. Я еще раз поцеловал каждый кусочек её кожи. Тело девушки излучало жар, выгибалось, дрожало, жило какой-то своей, волнующей жизнью. Светлана привлекла меня к себе и стала что-то шептать на ухо. Это не были осмысленные слова. Я только понимал, что тело ее требует, оно стало пугающе нетерпеливо. Мне уже не было так хорошо, как раньше. Мне нужно было делать нечто меня пугающее. Светлана опередила меня: ее тело извилось под моим и я с удивлением обнаружил, что мой член теперь в ней. Что-то жаркое и влажное обхватило его. Все мои многочисленные сомнения, страхи, вся интеллектуальная рухлядь в моей голове вдруг оказались нелепыми и никчемными. Я без сожаления отпустил свой рассудок и остался марионеткой в мощном потоке захлестнувших меня инстинктов.
Прошло совсем немного времени, а у меня в нижней части живота возникла и начала разрастаться адская боль. Я видел, как она усиливается, как крепнет её мощь, её готовность разорвать меня, но сидящее внутри меня животное только распалялось всё сильнее. Я несся в пропасть, а инстинкт самосохранения безмолвствовал, захлебнувшись в водовороте безумного возбуждения. Внезапно в глазах заплясал вихрь из черных снежинок, я закричал, но не услышал себя.
Пришел в себя от визга Светланы. Я глянул туда, куда был направлен её обезумевший взгляд, и похолодел: из моего члена вылилась какая-то черная маслянистая жидкость. Преодолевая тошноту, я заставил себя снова взглянуть на это. Густая, отливающая нефтяным блеском масса образовала лужицу размером с ладонь. Видимо, шок притупил восприятие, поскольку я, оцепенев, был способен спокойно рассматривать её. Дотронулся до поверхности - она была теплой и упругой, мне показалось, она дрожит сама по себе. Было видно, что масса стремительно застывает, принимая объемную форму. Я поднес руку к глазам - после касания на пальцах не осталось никаких следов. Светлана больше не кричала, а, забившись в ворох подушек и одеял на другом конце кровати, в ужасе смотрела на меня.
Мне стала невыносима повисшая в воздухе звенящая тишина. Почувствовав, что сойду с ума, если чего-либо не предприму, я вскочил на ноги. Наспех одевшись, приблизился к черной массе, которая по консистенции уже напоминала каучук, и, накрыв ее майкой, рывком отлепил от простыни. Ладони мои дико потели, я же безуспешно пытался отвлечь свое внимание от сжатого в них свертка. Выйдя из дома, я побежал, что есть сил, чтобы только не думать. Поселок закончился и начался лес. Не останавливаясь, я размахнулся и швырнул сверток в заросли крапивы. Потом опять бежал, пока не стал задыхаться. Пройдя немного по инерции, я свернул на небольшую лужайку, упал возле куста и, когда дыхание успокоилось, тут же уснул.
Проснулся я от холода. Светила луна, ветер был теплый, но каждый его порыв заставлял тело судорожно дрожать. Невдалеке глухо лаяли собаки. Я вспомнил, что произошло, и тихонько заскулил. Ощущение безысходности наваливалось на грудь, мешая дышать. Я вскочил и, напрягая глаза, обошел в поисках тропинки всю лужайку по периметру. Нащупав ногами асфальт, я поставил себе задачу выбраться из леса. Заняв таким образом мысли, я тщетно пытался отсрочить тот момент, когда придется обдумывать всё произошедшее сегодня. Я казался себе потерявшимся ребенком, ищущим взрослых, их помощи и заботы. Мне казалось, что будет легче, если поплакать, но слезы только слегка увлажнили глаза. Я замерзал, я был беспомощен, растерян, я уже не понимал, кто я.
Может быть, даже не человек. Я остановился, ошеломленный этим открытием. Мысль почему-то не казалась мне нелепой, более того - что-то спасительное забрезжило в ней. Что же получается: видя свою непохожесть на других людей, я всю жизнь считал себя ущербным, но оказывается, что просто я - другой? То, что казалось во мне отклонением от нормы, возможно, является нормой, но только не здесь, не у людей. Я вдруг почувствовал в себе прилив сил, меня перестало трясти от холода. Посмотрел на руки, мелькающие в темноте обутые в кроссовки ноги - и остался доволен собой. Я слышал в себе биение жизни, явственное и спокойное. Как же я раньше не догадался?! Меня уже не удивит, если вдруг обнаружится, что руки у меня отвинчиваются, а вместо отрезанного пальца может вырасти новый. Я теперь свободен от законов, властвующих над людьми, возможно, я сам могу над ними властвовать (мне тут же припомнился спятивший клиент). Я могу изучать себя, могу, если одиночество станет вдруг невыносимым, искать себе подобных, я могу придумать себе еще миллион планов, потому что мне больше не надо сверяться с другими, подстраиваться, мне можно не тяготиться своей непохожестью. Передо мной открывается целый новый мир. Я чувствовал, как тяжесть спадает с моих плеч. В памяти всплывали все "странности", происходившие со мной последнее время, и уверенность возвращалась ко мне. Но внезапно одно из воспоминаний заставило меня застыть в ужасе. Я вспомнил про черную массу, вылившуюся из меня сегодня. Как ни старался я забыть, как ни старался не чувствовать, что было завернуто в майку и выброшено в лес, но теперь все ощущения возвращались ко мне, заставляя в ужасе вибрировать кишечник - ведь тогда эта черная масса шевелилась... Что же я наделал?!! Сердце было готово выскочить из груди, а ноги вдруг налились тяжестью. Прислонившись к ближайшему дереву, я замер. Через несколько минут ко мне вернулась способность думать, и я прошептал вслух: "Что бы это ни было, живо ли оно теперь или нет - я должен его найти". Мне оставалось только ждать рассвета.