Аннотация: Текст жесткий, беременным, кормящим и слабонервным лезть не рекомендую.
Ночью когда от луны один огрызок остался, поскреблась ко мне дочка колесника. Имени ее я не помнила, путала то с матерью, то с бабкой, - все на одну стать, как есть гусыни. Стояла в дверях, переминаясь с ноги на ногу, пока я не рявкнула, потом опомнилась, дверь прикрыла, зачастила, на стол горшочки расставляя:
- Бабуля, я к вам это... со всей душой... не побрезгуйте уж. Свадьба у меня в воскресенье, за Тиля из Дубового Дола выхожу... так я... это...
- Совет да любовь, голубка.
- Мне бы это... бабуля... ему-то девушку бы... а я...
И глазки в пол, а на столе сплошь варенье. На кой черт мне столько варенья?..
- И на кровавые дни свадьбу назначить не додумалась?
Молчит, дуреха, мнется.
- Зелья тебе заварить на кровь?
- Бабуууля...
И давай реветь. Ну что тут делать, прикрикнула я на нее, за плечи обняла - еле дотянулась, а она ревет себе, мол ее Тиль мужчина видный да опытный, и целку сразу отличит, а в ейную дырку кулак войдет, и лучше ей сразу на болотах сгинуть.
Слово за слово, уложила я ее на стол между горшочков, юбки задрала, посмотрела, да и полезла нитку шелковую искать. Повезло дурехе, что еще осталась, мне ее когда-то госпожа из замка за труды оставила. Свечей зажгла, иголку прокалила и за дело.
Дело нетрудное, что уж там. Лежит гусыня на столе, ревет, а я знай себе шью, хвала Матери, руки еще не дрожат, да зрения на шитье хватает.
- ... будешь ты у нас целочкой, целочкой-недотрожечкой, девочкой нежной, да смотри, щелью своей перед женишком не свети, а нитку вытащи потом, а то отвалится все к чертям в пекло, понятно тебе?
- Можно встать?.. - а сама глазами хлопает, бледная, морда от слез опухла.
- Можно. Пройдись-ка. Ну чего, ходить можешь?
- Могу, бабуля!.. - и улыбается, аж взглянуть приятно. - С дядькой-то больнее было, а я к боли привычная...
- Все мы привычные. Ничего, замуж выйдешь, забудешь своего дядьку как страшный сон.
Не забудет, куда там. Да и сны страшные только на словах забыть легко.
- Храни вас святые заступники, бабуля... - и к дверям бочком, да мнется, уйти не может.
- Чего тебе еще?
- Слыхали, к нам воин Господень приехал, ведьм искать будет...
Тут уж я только вздохнула. А гусыня губку прикусила и говорит:
- Вы не бойтесь, бабуля, за вас вся деревня стеной встанет!.. - и за порог скорей.
И с такой уж искренностью она это сказала, что ясно мне стало как день - плохи мои дела. А встать никто не встанет, куда там.
На утро нацепила я платок новый, да пошла в деревню посмотреть, кто там по мою душу приехал. А что по мою, тут и гадать нечего. Ведьмы им нужны, а кто на ведьму смахивает больше страшной бабки, что за околицей живет да зелья варит? Ведьма и есть.
Ладно, пожила я на свете, пора и честь знать, да и бежать мне некуда. Одна надежда, что господину воину меня хватит, а то слыхали мы, в Крапивниках так чуть не всех девок сожгли, увлекся воитель доблестный, да через него на всех там помутнение сошло.
Пришла, а у церкви все как есть собрались, а воин Господень речь излагает, ладную да гладкую, - с первой фразы зубы сводит, - про первородный грех и женский род паскудный, сосуд дьявола и скверны начало. Сам из себя на морду гладкий, волосики светлые на косой пробор зачесаны, а с ним два мордоворота в балахонах стоят. Наш-то попик на них глазеет и к стенке жмется, а этот петухом заливается.
Говорила мне бабка моя, что не всегда так было, прежде баба не сосудом скверны была, а вместилищем Матери, жизнью и смертью была, сама распоряжалась, кого благословением одарить, а кого подальше послать. Да пришли потом эти, с огнем и мечом, вот и стало грехом и непотребством все, что только в жизни великого есть. Молись да кайся, вот и вся недолга. Да и мир с той поры много черней и страшнее сделался.
Стою я, а этот свое толкает:
- ... а какая грешница дитя из чрева изгоняет, та навсегда проклята!.. - и бровками эдак шнырк, - проклята, и чрево ее проклято, и дети ее прокляты, а нерожденное дитя некрещеное навек в ад низвергается! Да там вечно летает и плачет, а как грешница помрет, тут на нее все извергнутые налетят, да начнут груди ей рвать с мясом и визжать истошно, да так она навеки среди них и пребудет!
Бабы охают, девки плачут, мужики в землю смотрят. Постояла я, послушала, пока он про Господне милосердие не завел, а тут уж меня как оскоминой пробрало.
Плюнула я в землю, да домой пошла, а воин Господень меня взглядом проводил, пристальным таким, и опять за свое.
Думала я, они ночью за мной придут, ан нет, проспала спокойно. И на следующую ночь не они ко мне пришли, а Марта-прачка. Курицу притащила, и реветь давай, мол опять муженек ей засадил когда не следовало, а теперь кровь не пришла. У ней-де своих пятеро, кормить их надо, а она как забрюхатеет - в лежку лежит, встать не может, а не скидывает. А муж и не пьет почти, только все равно на всех не хватит.
- Смелая ты баба, - говорю, - к ведьме пришла, когда воины Господни в деревне стоят.
- А что делать, бабуля? - отвечает. - Крестить да придушить, или ждать, пока сам с голоду окочурится?
А что тут делать? Затворила я двери-окна плотнее, да зелья ей сварила.
- Раздевайся, - говорю, - и пей.
Им-то каждый раз как первый, все говорить приходится.
Поохала Марта, разделась и выпила. Я тоже с себя все скинула, последний глоток допила горький, да за руки ее взяла.
- Пошли, - говорю.
И пошли мы с ней в лес, да не в обычный, а в тот, куда испокон веков бабы ходят, когда дитя скинуть хотят. Деревья там голые, вместо веток шипы острые, а на каждом шипе то кожи содранной плат, то рука отрубленная. И весь путь туда по терновнику босыми ногами, да какую бабу болью напугаешь?
Бабка моя сказывала, прежде там тернии не так густо росли, ходоки не поранившись проходили, а в глубине леса Мать сидела, детей нежеланных себе забирала, да изменился мир с того времени.
Идем мы, Марта ребеночка к груди прижала, плачет-заливается. Дошли мы, а у нее перед глазами яма бездонная, костей полная. Вот на том самом месте, где Мать сидит, по нам, дурам, плачет, - а Марте - яма с костями. Наслушалась.
- Оставь тут, - говорю.
Она высморкалась в ладошку, да как завопит:
- Провались ты, отродье!.. - и дитя от груди отбрасывает.
Не знаю уж, с чего они все взяли, что это именно так делать надо, да не мне их судить.
Вернулись мы по камням да терновнику, открыла я глаза, чувствую, не так что-то. Марта напротив сидит, про ногам кровь течет, а в окне, что я закрывала наплотно, маленькая такая щелочка.
Я ей говорю:
- Одевайся быстрее, дура, лицо замотай, да домой огородами беги. И если спрашивать будут потом, ты молчи, - на мне твой грех, не в чем тебе каяться.
Она охнула, да подорвалась. Не верилось мне, что ей уйти дадут, но то ли Мать, то ли какой заступник из новых Марту хранил, - слышала я, как она бежит и бежит, и никто ее не окликает.
Посидела я, потом гребень взяла, стала патлы свои расчесывать.
- Заходи, - говорю, - воин Господень, коли не боишься.
Не испугался. Гляжу, он на пороге стоит, крестится.
- Ведьма, - говорит.
- Ведьма, - говорю. - Как тебя по мою душу в нашу глушь занесло?
- Ты, - отвечает, - Эмилию из замка сгубила, кровью она от твоих гнусностей истекла. Ее благородный супруг нам писал, о возмездии просил.
Насилу я эту Эмилию вспомнила, давно дело было.
- Я ее предупреждала, - говорю, - что кровь у нее жидкая. Да она умереть предпочла, чем дите рожать, что зачато было, пока муженек шлялся где-то.
- Как же ты, ведьма, на такие мерзости идти можешь? - спрашивает, и без укора, с одним удивлением. Сам стоит, молоденький, бровки домиком. - Сколько душ погубила...
- Да ты заходи, - отвечаю, - что в дверях стоишь, дует. Как так вышло, что ты ко мне один приперся?
- Хотел разобраться, - говорит, и дверь за собой закрывает.
- Разобрался?
- Да.
- Ни хрена ты не разобрался, - говорю. - А то бы не спрашивал.
Он аж побелел весь.
- Что же ты, верно отродье дьявольское и нет тебе ничего святого?
- Дурак ты, - говорю. - Если бы вправду разобрался, так знал бы, что я всех, считай, деревенских в родах принимала. Дочери они мои, бабы местные. И если они за помощью приходят, как я им отказать могу?
- Ты же души их губишь, - говорит. - Про твою я вообще молчу, в аду разберутся, а их-то?.. А детей безвинных, что на вечные муки проваливаются...
- Не проваливаются они никуда, - говорю. - Их твоя дева Мария своими херувимами делает.
Он аж рот раскрыл.
- Правда что ли?..
- Не знаю, - говорю. - А только или твой Господь милосердней, чем вы рассказываете, или лучше уж в этом мире вовсе не рождаться.
- На костре ты сгоришь, - говорит.
Я только кивнула, что там слова тратить. Костер так костер. Встала нагишом, как была, да к нему подошла. Он стоит, ресницами белесыми хлопает, да перед собой не старуху костлявую видит, а саму Богиню. По щеке я его потрепала,
- Если Господь твой вправду милосерден, - говорю, - так может и вас простить сумеет, за все, что вы с миром сделали. А я не смогу. Ну да ты не бойся.
Бабка моя говорила, Мать своих дочерей в последний час не оставляет, всей силой с ними стоит. Так это или нет, я и не знала. А только дом сам по себе со всех сторон вспыхнул, будто хворост сухой.
А этот-то, воин Господень, дверь открыть так и не сумел.