Скрынник Олег Николаевич : другие произведения.

Пишите письма!

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    История о том, как у молодого человека началась карьера газетчика

  
  Я потянул дверь с табличкой "Главный редактор В.Т. Калугин"
   -- Здравствуйте, Владимир Трофимович...
   Владимир Трофимович, стоявший ко мне спиной, вздрогнул, и вода из графина вместо стакана плеснула ему на брюки.
   -- Тебя стучаться не учили? - нахмурился он, отчего его соломенные волосы на секунду блеснули иссиня-чёрным.
   Вообще-то, и не учили. Периодические визиты к директору школы всегда происходили в сопровождении какого-нибудь учителя, и обряд вхождения внутрь вершился без моего непосредственного участия. Посещать же другие кабинеты мне пока ещё не доводилось.
   -- Извините... -- пробормотал я, вынимая зачем-то носовой платок.
   Он вскинул руку, вероятно, пытаясь смахнуть влажное пятно, образовавшееся на самом интересном месте, но, передумав по дороге, указал мне на стул.
   -- Ты кто? - спросил он, когда мы оба уселись.
   -- Я Ракитин, -- еле слыша себя от смущения, пробормотал я.
   Он поднял глаза к потолку.
   -- Та-ак... Ракитин... Толстого знаю. Гоголя знаю. Евтушенко... А Ракитин?
   Он вопросительно посмотрел на меня.
   -- Я слушатель школы молодого репортёра, -- еле слышно пролепетал я.
   -- А-а-а! Так школа продолжит занятия с ноября, -- сказал он с видимым облегчением и попытался углубиться в лежащие на столе бумаги.
   Но за моей "прямо-таки девичьей" стеснительностью прячется извозчичья настырность. Об этом были в курсе все учителя родной школы. А он пока нет.
   -- Я... "Открытие хлеба", -- прошептал я, заглатывая концы слов.
   -- Так во-от это какой Ракитин, -- отрывается он от бумаг и смотрит на меня, как мне кажется, с некоторым интересом. - "Открытие хлеба". Из позапрошлого номера?
   Как будто было ещё какое-то "открытие".
   -- Что ж, -- продолжает он изучать мою физиономию.-- Справился ты неплохо. Говорили, что и правка почти не понадобилась. Только вот машины по шоссе у тебя почему-то пробегают "импульсами".
  Передо мной его смеющееся лицо.
   -- А если бы не эти "импульсы", вы бы мою работу и не вспомнили, -- красноречиво гляжу я на его стол, загруженный бумагами.
   -- Хорошо-о! - смеётся он уже в голос. -- А чего... Чего ты вообще-то хотел?
   -- Работу.
   Лицо его становится серьёзным.
   -- Ты ещё в школе?
   -- Уже нет. Поступил в институт.
   -- Филфак, -- наклоняет он голову.
   -- Нет, -- отвечаю я. - Строительный.
   Глаза его округляются, но лишь на мгновение.
   -- Что ж. В своё время я закончил индустриальный техникум. И это мне до сих пор помогает.
  С этой минуты мы смотрим друг на друга по-иному.
   -- Что же ты хочешь делать?
   -- Очерки.
   -- О-очерки! - усмехается он. - И о чём же?
   -- Я думаю, вы дадите какое-нибудь задание...
   Продолжая улыбаться, он набирает номер. В динамике раздаются короткие гудки.
   -- Ладно, -- бросает трубку. -- Ступай в конец коридора. Последняя дверь направо. Там Шерер, Людмила Евсеевна. Скажешь, что по моему приказу ты поступаешь в её распоряжение.
   -- Но там же...
  Я прекрасно знаю эту дверь.
   -- Да-да. Там именно то, о чём ты хочешь сказать.
   Он выходит из-за стола и, положив ладонь мне на плечо, многозначительно произносит.
   -- Отдел писем. Ты знаешь, что это такое?
   Я разочарованно молчу.
   -- Вижу, что не знаешь, -- продолжает он. - Так знай: отдел писем - это отдел номер один. В любом издании.
   -- Отдел No 1 - это отдел кадров, -- выкладываю я крупицу знания жизни, только что почерпнутую в институте.
   Он не обращает на это никакого внимания.
   -- Без очерков газета может существовать сколько угодно. Ну. нет очеркиста и нет. Плохо, конечно, но не смертельно. А вот представь, что будет, если перестанут письма приходить. Это всё. Смерть! Такую газету можно даже и не закрывать. Она сама сдохнет. Уяснил?
   -- Уяснил, -- вздыхаю я.
  
   В отделе писем на мой стук никто не реагирует и, постояв с минуту, я решаюсь войти просто так. На дальнем столе спиной ко мне, впившись ухом в телефонную трубку, восседает мужчина. На скрип двери он оборачивается, и я узнаю поэта Георгия Гужевого. Посмотрев на меня сквозь пелену своих мыслей и образов, Гужевой вновь отворачивается и продолжает задорным тенорком:
   -- Нет. А ты вот посмотри, как у него это подано... Да-да, вот именно. Не-ет... А я... Вот ты послушай: а я... Да погоди ты! Мне недавно вспомнилось похожее... Ну, вот опять. Что? Вот... Да что ты будешь делать! Вот, к примеру, у Гаршина, у Всеволод Михалыча... Подожди!
   Он зажимает ладонью трубку.
   -- Закурить есть?
   На мой отрицательный ответ безнадёжно машет рукой.
   -- А чего не садишься?
   И тут же отворачивается, забыв и о своём вопросе, и о моём существовании.
   -- Нет, Ваня, ты всё-таки послушай... Да это ты уже читал. Что? Что я скажу? Сущий Бакланов. А ты не обижайся. Тебе сколько было? Ско-олько? И он ещё чего-то там... Я? Я уже семилетку заканчивал. Вот так-то!
   Входит девушка лет двадцати пяти с пухлыми щёчками. Слегка кивнув на моё приветствие, достаёт из ящика стола сумочку.
   -- Люська, дай сигарету, -- оборачивается к ней Гужевой.
   Она открывает большую - в половину окна -- форточку, и оба принимаются пускать дым в серое и без того небо.
   -- О чём можно было полтора часа трепаться с Бухаровым?
   Поэт делает важное лицо.
   -- Мы говорили с Ваней о Великой Отечественной войне.
   Она встрепенулась.
   -- "Мама-мамочка"? Он закончил?
   -- Куда там. Вот я ему как раз мозги и вправлял.
   -- Не знаю. То, что я прочла, мне понравилось.
   -- Эта глава, где он про учительницу пишет. Чего-то там "не хватат". "Не тоЕ". Теплоты какой-то мало, внимания. Любви, сердечности настоящей. Зримой такой, подкупающей, весомой. Ну, настоящей, одним словом. Ты меня понимаешь? Пу-сто-та какая-то зияет. Понимаешь? А ведь она ему - вторая "мама-мамочка".
   -- Господи, Гужевой. Ну, откуда ты-то знаешь, кто она ему?
   Несколько секунд поэт потрясает руками, растопырив пальцы, от возбуждения не в силах произнести ни слова.
   -- Да ведь... Это же святое! - наконец выговаривает он. - Это же... Учительница... Она же для всех для нас вторая мама. Для всех, кто ещё не очерствел, не оскотинился! Не погряз... Сказано: "Не смейте забывать учителей". А у него как-то сухо. Казённо как-то. Словно...
   Людмила вдруг отворачивается, прикрывшись рукой. Её плечи начинают трястись. Георгий отбирает у неё окурок, тушит в пепельнице и склоняет голову, пытаясь заглянуть в глаза.
   -- Что? Опять? - в голосе звучат непривычные сочувственные ноты.
   Она шепчет что-то очень быстрое. Его лицо вытягивается, и он произносит уже визгливо и громко:
   -- Да хватит тебе наконец. Ну, дурак он. Дурак. Ну его на хрен!
   Я выскальзываю за дверь, которая при этом странным образом не скрипит. Через окно в коридоре наблюдаю за кошкой, крадущейся к беспечному с виду воробью, и пытаюсь решить, смыться мне отсюда сейчас или повременить ещё немного.
   Выйдя из комнаты, Гужевой приближается ко мне.
   -- Георгий Васильевич, как вы думаете...
   Он останавливает меня жестом.
   -- Это молодёжная газета. Тут все на "ты". Ты люськин стажёр?
  Я машинально киваю.
  -- Слушай, старик. Ты посиди там немного, а? Может, телефон будет звонить или ещё что... Добро?
  -- Да что отвечать-то, если звонить будут?
  Он машет рукой.
  -- Сам сообразишь.
  
  На столе Людмилы вокруг пишущей машинки громоздятся разноцветные стопы писем. Протягиваю руку и беру одно наугад.
  
  Здравствуйте дорогая редакця. Я решил стать жирналистом. Напишите где на это учут. Спасибочки!
  
   И станет, чего доброго, человек "жирналистом". Судить мне его, что ли!
  Вставляю в машинку бланк редакции.
  
  Здравствуйте, молодой человек. На журналиста можно выучиться в Московском государственном университете, на факультете журналистики.
  
  А что! Пускай штурмует.
  За стеклянной дверцей шкафа белеет хорошо знакомый мне корешок. Вытаскиваю этот справочник для поступающих и нахожу нужное.
  
  Адрес университета. ... Желаю удачи!
  
  Сделав два пропуска, ставлю большое "В" и точку. Хорошенько подумав, всё-таки добавляю ещё и "С" , и только потом пишу фамилию. Перечитываю написанное: В.С. Ракитин. Что ж, выглядит неплохо. Да... А, собственно, кто такой этот "В.С. Ракитин"? Получит парень письмо и будет ломать голову: кто же это ему ответил? Может, мол, он сам ни фига не знает, а так - накарябал что-то там наобум-лазарь... Нехорошо. Так как же мне обозваться? "Люськин стажёр"?
  Развеселившись от такой мысли, неожиданно для самого себя набираю: Литсотрудник. Ух ты! Литсотрудник В.С. Ракитин. Просто, но солидно.
  
  Дорогая редакция. Пишет вам семиклассница Лида Фомина. Прошу вас напечатайте слова песни про паренька. Ноты можете не печатать. Я мотив знаю.
  
  Снимаю трубку и набираю номер однокурсницы Динки Веселовской.
  -- Привет, Динуля. Как поживаешь?.. Нет, представь себе, не "вышку" списать. Я сам решил, ещё в четверг. 301-й? Тоже решил. Завтра покажу: я сейчас не дома. Слушай, ты на вечере пела про какого-то паренька. Можешь продиктовать слова? Давай, записываю...
  Ну уж не-ет, ребята, печатать в газете такую чепухень! Однако... Не пропадать же добру. Здравствуй, Лида Фомина. Слова хотела - вот тебе слова. Как просила, про паренька. С пламенным приветом!
  
  Здравствуйте. Пожалуйста, помогите не знаю что делать. Я проводила парня в армию, а он тут Вадька как начал приставать. Я говорю я буду дожидаться, а он смеётся говорит ни одна девка ещё не дожидалась. И всё лезет не знаю что делать. Прошу помогите. Катя.
  
  А скажи ты, Катя, этому Вадьке, что парень твой служит в секретной части и там изучает каратэ. Запомни хорошенько это слово: "каратэ". Если не отстанет, пиши снова: вместе что-нибудь придумаем.
  
  Здравствуйте, уважаемый тов. В.Калугин. Хочу изложить свои соображения по поводу Вашей статьи о политпро...
  
  Нет уж. Из этой стопки писем брать не буду. Давайте как-нибудь сами.
  
  Здравствуйте. Я тут кое-что написал. Прошу прочитать.
  
  Стих
  
  Что делать, если любит тебя та,
  К которой ты симпатий не питал?
  Как быть, когда ты любишь
  Её, когда она тебя не любит?
  Бедная муха в окошко бьёт,
  И в голову ничего не идёт.
  И не подскажет мне ответ
  Ни коллектив, ни педсовет.
  И сам я ничего не знаю
  И потому страдаю.
  И как мне всё организовать,
  Чтобы никто не стал страдать?
  
  Прошу отпишите мне понравилось или нет. Если понравилось, я ещё напишу. С приветом Юра Кулябко.
  
  Здравствуй, Юра. Если по-честному, то понравилось не очень. Но ты пиши ещё. Когда-нибудь что-нибудь да понравится. И главное - чтобы понравилось не нам, а ей - той, для которой ты пишешь. Удачи!
  
  -- О! Стажёр уже весь в работе. А я-то думаю: кто ж это у меня тут так бойко отстукивает!
  Людмила Евсеевна смотрит на меня с любопытством.
  -- Как. Разве ваши сотрудники на машинке не пишут?
  -- Во-первых, у меня всего один сотрудник. Во-вторых, он сейчас в отпуске. А в-третьих, он с трудом тюкает одним пальчиком. Как большинство мужчин.
  Нельзя сказать, чтобы она идеализировала нашего брата.
  -- А ты молодец.
  -- Я закончил курсы... -- скромно признаюсь я, освобождая начальнице место.
  Проснувшееся тщеславие чуть было не подвигло меня добавить: "... машинописи и стенографии", но что-то заставляет прикусить язычок. Не хватало ещё, чтобы меня тут произвели в секретари!
  -- Сиди-сиди!
  Она подходит к окну и с наслаждением затягивается сигаретой.
  -- Ты у нас студент...
  -- Строительного факультета, -- с готовностью отзываюсь я.
  Она смотрит с недоумением.
  -- Кажется, ближе филологический. Или, скажем, исторический.
  -- Я считаю, что газетчику необходимо по-настоящему изучить хоть одно какое-нибудь дело.
  Она пожимает плечами.
  -- У журналистики есть свои законы. И вовсе не обязательно знать, что в огороде бузина, а в Киеве дядька.
  Я вспоминаю, как в недавней передаче её участник-тележурналист вместо "Надо забутить пень водонапорной башни" выдал: "Надо замутить пеню водоприборной башни", и из глаз выскакивают две тайные смешинки.
  -- А как у нас с русским языком?
  Она берёт наугад один из моих ответов.
  
  Дорогая редакция! Пишут вам солдаты Советской Армии. Мы всем взводом решили бросить курить. И очень просим рассказать, какие есть способы, чтобы бросить окончательно и бесповоротно. Заранее говорим своё гвардейское спасибо.
  
  Дорогие воины Советской Армии. Самый лучший способ бросить курить - это не начинать. Наверняка в вашем или хотя бы в соседнем взводе есть такие, кто не начинал этого ни разу. Спросите у них - они подтвердят. А остальным могу посоветовать то же самое. Завтра, как только сыграют подъём, вставайте - и не начинайте. Лучшего способа вы вряд ли найдёте. Уверены, что всё у вас получится. А мы будем болеть за вас. Здоровья вам и успехов в службе!
  
  -- Пожалуй, это можно и поставить на полосу, -- задумчиво произносит она.
  -- Людмила Евсеевна. Вы разрешите мне взять несколько писем с собой? Я бы посидел с ними дома... Ну, хотя бы вот эту стопку.
  -- Людмила, -- поправляет она меня. - Просто Людмила.
  Она прищуривается, как мне кажется, хитровато.
  -- Эту?..
  И, выдержав паузу, добавляет:
   -- Ну что ж, попробуй.
  
  Письмо написано крупным, ровным и красивым - почти ученическим почерком, каким независимо от возраста всю жизнь пишут круглые отличницы.
  
  Здравствуйте. Меня зовут Антонина Крутикова, мне уже за 80 лет. Я пенсионерка. Пенсия не очень большая, но на хлеб да молоко хватает. А много ли мне надо! Квартирка маленькая, но отдельная. Соседи - добрые, воспитанные люди. Есть телевизор и радиоприёмник. Всё это работает, так что я в курсе всего, что происходит в стране и за рубежом. На здоровье пока не жалуюсь, чего и вам желаю. До свидания.
  
  Беру следующее письмо. Потом ещё. И ещё.
  
  Здравствуйте. Сегодня ударили первые морозы, но снега ещё нет. Полдня куталась в мой прекрасный оренбургский платок, который как всегда меня согрел, а после обеда на радость всем включили отопление! Так что я теперь живу в тепле, чего и вам желаю. С уважением А. Крутикова.
  
  Здравствуйте. Хочу рассказать, какие замечательные люди окружают нас. Сегодня на рынке попросила продавщицу взвесить мне маленький кусочек сала. Так представляете - она дала мне его совсем даром! Я сама давно не ем ничего жирного, а сало мне было нужно, чтобы покормить синичку. Она, бедная, прилетает и уж так стучит по сливу, так стучит... Я покрошила сало маленькими кусочками. Должно хватить на два-три раза, если давать понемножку. Ну, до свидания вам. Антонина.
  
  Здравствуйте. Два дня идёт снег. Намело! Мне за хлебом выйти, а я боюсь поскользнуться. И вдруг смотрю - посыпают дорожку! Ну, какие же у нас молодцы. Дворник Вася дорожку посыпал и машет мне (я у окна стояла). Выходи, мол, Петровна, не боись! Ну, я вот теперь и не боюсь. Сейчас выйду и заодно это письмо вам отправлю.
  
  Сегодня у меня сплошные радости: пришла весна и добавили пенсию. Теперь заживём ещё лучше! Вокруг посёлка всё в тюльпанах. Они как солнышки! Дети собирают их и дарят ветеранам. Даже мне подарил букетик какой-то незнакомый мальчик. У всех радость на лицах и радость в душе. Чего и вам желаю! А. Крутикова.
  
  Здравствуйте. Как летит время! Только что была весна, а теперь вот уже дело к осени. Поделюсь с вами: у нас только что открыли новый магазин. Теперь за хлебом ходить в два раза ближе. Вот как здорово! Почти каждый день какая-нибудь радость. До свидания!
  
  -- Шеф распорядился поставить ещё одну машинку, для тебя. Так что ноги в руки и марш к завхозу!
  В ослепительно белой блузке с крупным цветком на груди Люся выглядит чертовски привлекательно.
  В тесном помещении, к тому же не оборудованном звукопоглощающими панелями, треск двух машинок становится оглушительным, и Калугин, заглянувший поинтересоваться, как мои дела, приоткрывает рот как во время артиллерийской канонады.
  -- Ух ты! - машет он рукой. - Дым коромыслом. Прекрасно выглядишь. Так держать!
  Это Люсе.
  -- Ну, как работка? Интересно?
  Это уже мне.
  -- Ничего-ничего. Осваивайся.
  И обоим:
  -- Сегодня тепло. Откройте окно, будет не так шумно. И пока! Я поехал по районам.
  Он исчезает молниеносно, словно растворяется в воздухе наподобие джинна.
  -- Ого-онь! - качает головой Людмила, не переставая выстукивать какой-то текст.
  -- Ну, как там твои письма? - вспоминает она, когда рабочий день уже близится к завершению.
  Я неопределённо пожимаю плечами.
  -- Э-э! - тянет она. - То-то же. Я на них второй год любуюсь. Ни на что не жалуется, ничего не просит. Что ты ей ответишь! И вообще: обязательно ли отвечать на всякую муру? Ведь масса времени уходит на пустые словеса. Столько всего можно сделать!..
  -- Не ответить на письмо - всё равно, что не пожать протянутую руку, -- цитирую я, сам не помня, кого. Звучит, однако, не слишком уверенно.
  
  Дома у меня нет пишущей машинки: ещё не заработал. Кладу перед собой чистый лист и начинаю писать, чётко выводя каждую букву (наш замдекана говорит: "Вам надо привыкнуть всё и всегда писать чертёжным шрифтом. Такой почерк отличает инженера. А особенно строителя, потому как наша профессия связана с архитектурой. Вы посмотрите, как пишут архитекторы! Приучив себя к этому, вы привыкнете отвечать за каждую букву. Каждую запятую, написанную вами. Вы привыкнете не допускать малейшей небрежности, а ведь именно небрежность - мать всех ошибок. Если хотите -- это питательная среда, в которой они зарождаются, развиваются и плодятся подобно паразитам. И ещё. Таким почерком вам не захочется писать ничего лишнего. Ничего кроме того, что крайне необходимо сказать! Значит, это поможет вам сэкономить время, а следовательно - продлит вашу жизнь. Да-да! Именно так: ни больше и ни меньше").
  
  Здравствуйте, Антонина Петровна!
  Меня зовут Виктор. Я студент вуза, учусь на строительном факультете, но хочу стать писателем или журналистом. Поэтому занимаюсь в школе молодого репортёра при областной газете и подрабатываю тут же, в отделе писем. Мы в отделе читаем Ваши письма с огромным интересом. Пишите нам, пишите чаще, подробнее. Нас интересует всё, о чём Вы рассказываете. Желаю Вам здоровья и ещё раз здоровья.
  С огромным уважением - В. Ракитин.
  
  Поработав бок о бок с Людмилой, нетрудно заметить, что её жизнь очень похожа на американские горки. Пулей пролетела неделя взлёта с её шикарными блузками, звонкими шпильками и ослепительными украшениями, отмеченная рассыпчатым смехом и укутанная в облако божественных ароматов. И потянулась полоса падения - время мрачных платьев, унылого молчания, красных глаз и слегка распухшего носа.
  -- Вам лично, господин Ракитин. Получите.
  Не поворачивая головы, она протягивает запечатанный конверт и, щурясь будто от близорукости, усердно роется в каком-то толстенном справочнике.
  Вижу свою фамилию, написанную уже знакомым почерком.
  
  Здравствуйте, уважаемый В. Ракитин. Витенька. Можно я буду Вас так называть? Очень благодарна Вам за такое хорошее, тёплое письмо.
  Идёт второй год, как я навеки распрощалась с Тамарой Львовной -- подругой, с которой давным-давно мы приехали работать сюда, в только что построенную прекрасную светлую школу. Школа наша старше самого посёлка. Когда мы приехали, она возвышалась как крепость среди плоских бараков и ещё остававшихся кое-где трепещущих на ветру палаток. На улицах почти не было фонарей, и зимой - по утрам и вечерам - их освещали огромные школьные окна. Мы начали учить детишек, она математике, а я - литературе и русскому языку. Мы учили, а посёлок рос, постепенно превращался в городок - маленький, но очень милый. Наверное, потому что свой. Есть что-то особенное в городе, который рождается и вырастает на твоих глазах. От такого города оторваться без боли невозможно.
  А потом была война. Из моего класса с неё не вернулся никто. Может быть, это связано с тем, что в нём было всего две девочки. Такая была демографическая ситуация в те годы! Выросшие среди мальчишек, обе они были такие оторвы, что давали фору любому второгоднику. Разве могли эти атаманши усидеть в тылу!.. Тамаре Львовне повезло больше. Из её учеников вернулось человек десять. Правда, далеко не все добрались до нашего городка. Двое застряли в областном центре: их там поместили в госпиталь, где они провели оставшиеся 20-25 лет своей жизни. Другие рассеялись кто куда. Вова Басятин, потерявший всех родных, днями сидел, побираясь, у вокзала и только с темнотой удалялся на костылях спать в свой барак. Горожане, знавшие погибших родителей и с пелёнок помнившие его самого, пытались его стыдить. А Тамара Львовна делала маленькие бутербродики с маргарином и поджаренным луком и тихонько подкладывала в его замызганную армейскую ушанку. Он молчал, делал вид, что не узнаёт её, но она на это не обижалась.
  Новые времена начались, когда директором к нам приехал Пал Палыч. Он собрал всех нас и пригласил замдиректора комбината Коростина.
  -- Вот это, -- провёл он указкой по вывешенному на доске чертежу, -- план нашей школы. Узнаёте?
  План был как будто знаком, но к основному контуру были добавлены какие-то аппендиксы. На наши вопросы Пал Палыч сказал:
  -- За этим-то я вас и пригласил. Вот это - спортзал. Большой. Хороший. Настоящий. Со всеми необходимыми снарядами. А это - актовый зал. Размерами с тот же спортзал. Кресла будут располагаться амфитеатром, вверху - кинобудка со стационарным аппаратом, чтобы гнать кино не по частям, а по-настоящему, без перерыва, на широком экране. Тут же и монтажный столик, и тёмные помещения для занятий кино- и фотокружка. Крыши переходов будут стеклянными. В одном разместится оранжерея, в другом - изостудия и репетиционная, где будут храниться инструменты эстрадного, духового... Ну и оркестра народных инструментов.
  У нас захватило дух. Но он, как оказалось, ещё не собирался заканчивать.
  -- Вот здесь, между пристройками, будет школьный стадион. С трибунами, футбольным полем, дорожками... И это ещё не всё. Вот тут, слева, будут школьные мастерские. Да не мастерские - целый цех, с настоящим станочным парком. Полный цикл металло- и деревообработки. И как вам всё это нравится?
  Нам нравилось всё. Кроме проклятых вечных вопросов: откуда возьмутся средства, материалы, механизмы и, наконец, рабочая сила.
  Тут слово взял Коростин.
  -- Комбинат, -- сказал он, -- обеспечит все необходимые материалы, оборудование и механизмы. Но... Поймите правильно, товарищи. Такая война прокатилась. Каждый человек на счету. Поэтому вам придётся взять выполнение работ на себя. Под квалифицированным руководством наших специалистов, разумеется. Нет, мы будем, конечно, помогать. Устраивать субботники. Ведь это ж наши дети здесь учатся. Но в основном это будет ваша ноша. И если вы готовы...
  Мы молчали. Все понимали, как это будет тяжело. Но получить такое, чего не имеет ни одна школа области! А может быть, и страны... В общем, молодость и энтузиазм взяли верх. Только географ Иван Ильич горестно произнёс:
  -- Значит, прощай, рыбалка!
  -- Почему это "прощай"? - возразил Пал Палыч. - Наоборот: здравствуй! На неделе мы с предрайисполкома едем выбирать место в самом живописном уголке. На реке-красавице, в башкирских лесах. И будет там школьный турлагерь. Это задумано как база, с которой ребята будут ходить в походы, в том числе и по реке. Комбинат обещает закупить палатки, резиновые лодки, "казанку" с мотором... Ну и кое-что ещё. Каково?
  Географ аж присвистнул от восхищения. А Пал Палыч взял быка за рога.
  -- Я предлагаю вам, Иван Ильич, как знаменитому у нас рыболову-спортсмену, место директора этого лагеря.
  И потекли трудовые будни. Мужчины стали иногда появляться без галстука, женщины на время забыли, что такое маникюр. И те и другие были вынуждены прятать под повязками неэстетичные ссадины и мозоли. Но всё это было ничто по сравнению с радостью от первого урока физкультуры в новом спортзале. От межшкольного чемпионата по футболу на новом стадионе. Первого концерта школьного эстрадного оркестра на сцене нового актового зала. Первого цветного широкоэкранного фильма там же (как сейчас помню, это были "Отверженные" с Жаном Габеном. Настоящий кинотеатр. Прямо хоть билеты продавай!) Первого учебного кабинета, полностью обставленного мебелью, которую сделали ученики на уроках труда. А ещё школьный музей, всё оборудование для которого тоже сделали ученики (даже дверцы витрин сами отполировали!) А ещё оранжерея, кинокружок, изостудия...
  Надо ли говорить, что вся женская часть коллектива была влюблена в директора! И мы с Тамарой не были исключением.
  Неожиданная смерть Пал Палыча пресекла наши робкие надежды на личную жизнь. Одни говорили, что он просто досрочно выполнил свою программу на этой земле. Другие - что надорвался, поставив непосильные задачи. Думаю, что имело место как то, так и другое. А может быть, и что-то ещё, поскольку при всей его открытости всегда чувствовалось, что есть уголок, в который он не пускает никого.
  То, что, казалось, никогда не заживёт, как-то потихоньку затянулось. Новый директор старался улучшить, развить, не утерять, не уронить... И у него, кажется, получалось. Но всё-таки это был уже... Другой! Кто нашёл в себе силы уехать, кто, к сожалению, ушёл вслед за Директором, а кто перешёл в техникум, училище, в другую школу... Однажды мы с Томкой проснулись и увидели, что остались друг у друга одни. Так сложилось. Сначала устроить жизнь как-то по-другому казалось предательством по отношению к своему чувству... К чувству? Скорее, к мечте. Потом - по отношению к памяти Директора. А потом показалось, что заниматься этим, пожалуй, уже и поздно.
   Но мы остались, как и прежде, вдвоём. Это не так уж мало! Длинные прогулки по лесопарку, поездки по усадьбам, музеям. И разговоры, разговоры... Выяснилось, что, прожив жизнь рядом друг с другом, мы тем не менее не сумели обсудить целую массу важнейших вещей! И вот судьба наконец предоставила такую возможность.
  Но, к сожалению, она оказалась слишком краткой. Эх, Томка!.. Хотя -- кто знает -- может быть, ей уже и было невмоготу оставаться на этом свете.
  Витенька, дорогой. Мы столько вынесли и крови, и горя, и слёз. И вот снова - в который уже раз! -- надвигается на нас что-то тяжёлое, мрачное... Неужели не сдюжим?
  Но извините, что-то я сегодня разболталась.
  Ваша А.П.
  
  В кармане блокнот, студенческий и остаток вчера полученной стипухи. Впереди... А что впереди?
  Этот вопрос почему-то возник только сейчас, когда за окном поплыли провода, решетчатые опоры и прочие станционные прибамбасы. Ещё вчера, когда прочёл письмо Антонины Петровны, а потом отсиживал лекции, делал лабораторную, сдавал англичанке "знаки", никаких вопросов не возникало. Потом расчерчивал стенгазету, стукал с ребятами мяч -- и снова никаких вопросов. Да что там вчера! Даже сейчас, когда в вагоне сидел, дожидаясь отправления, я твёрдо знал, что должен ехать. Должен - и всё.
  И только в пути уже встал этот обжигающий вопрос: а зачем?
  Кто сказал, что я должен ехать туда, в незнакомый город? Никто. Всё сам выдумал. Встречаться со старушкой, которую и не видел-то никогда в жизни... Скорее всего, быть там "хуже татарина". Давно не испытывал, соскучился по мерзкому чувству никчемности? Например, когда, совсем ещё мальцом, стоял и глазел на то, как взрослые колдуют во дворе у мотоцикла, не в силах раскусить, почему тот не заводится. Они мучились, нервничали и время от времени бросали неприветливые взгляды на босоногого пацана, с открытым ртом наблюдавшего их позорное бессилие. Пацана, из-за которого они даже выругаться-то как следует не могли. Будучи людьми приличными. А он всё стоял и стоял. Стоя-ал и стоял.
  Лишь много позже до меня дошло, как я, должно быть, действовал на нервы этим людям, и как они могли бы меня за это возненавидеть. И - кто знает! - может, и ненавидели. Просто не показывали этого.
  Не вляпываюсь ли я в нечто подобное? Конечно, очень хочется написать. Но разве у меня так уж мало материала? Одни лишь письма - уже почти готовый очерк. Плюс разные там мысли да описания, да госпожа фантазия... Познакомиться с послужным списком героини? Стоит ли из-за этого туда переться! Достаточно послать официальный запрос от редакции. Получили бы и список, и фото.
  Пожалуй, "Люська" права: ни к чему раскапывать, что "в огороде бузина, а в Киеве дядька".
  В окошко въехала гора, усыпанная чёрными козами. Прогрохотал под колёсами железный мостик. Извернулась опавшая берёзовая рощица. Ладно. Не велика потеря: езды-то всего каких-нибудь полтора часа.
  
  Школа-крепость продолжает царить над этим городом, хотя ни бараков, ни тем более палаток, разумеется, уже нет и в помине. Идя по адресу, обхожу её дугой. В глаза бросаются и пристройки, о которых писала учительница, и трибуны школьного стадиона.
  -- Вам кого, молодой человек?
  Сухонькая женщина в больших очках, с седыми волосами, собранными в узел, с любопытством выглядывает из-за двери.
  -- Антонина Петровна. Здравствуйте. Я... Ракитин. Виктор Ракитин.
  -- Витенька! - она широко раскрывает дверь и глаза. - Этого не может быть.
  Цветной халатик на ней распахивается, обнажая ключицы, прикрытые сетчатой тёмной кожей.
  -- Да что же мы стоим. Проходите!
  Приняв от меня торт, она держит его за бечёвку обеими руками и перебирает пальцами, словно не представляя, что с ним следует делать.
  Всё. Хуже я того татарина "или где", но возврата уже нет. Заперев по-хозяйски дверь, вешаю куртку на деревянную рогатину, которая тут же отламывается.
  -- Во-он там гвоздик, -- указывает старушка. - А эту штуковину давно пора выбросить.
  Она тянет меня за рукав.
  -- Будем пить чай.
  На подоконнике большие луковицы в стаканах с водой повыпускали кривые зелёные сабли. На самодельном столике замысловатая конструкция из колб, цилиндров и резиновых трубок. Рядом книжка журнала "Химия и жизнь".
  -- Самогонный аппарат, -- хихикает она, заметив моё недоумение. И уже серьёзно: -- Тут... Интересная вещь описана. Хочу попробовать. Вы садитесь, садитесь!
   -- С детства люблю химию, -- продолжает она, отвернувшись к мойке и производя какие-то действия. - Всякие опыты поделать, бывало, хлебом меня не корми.
  -- А как же...
  -- Так сложилось, -- пожимает плечами она. - Читать тоже всегда очень любила. В какой-то момент это пересилило. Но химию, как первую любовь, так и не могу забыть.
  Не переставая разговаривать, порубила большим ножом картошку и ссыпала на сковороду.
  -- Какую школу вы закончили, Виктор?
  -- Шестьдесят третью.
  -- А! Ту, что у рынка. Как поживает Лариса Степановна?
  -- Она была моя классная... Вы её знаете?
  -- Конечно. Это дочка моей выпускницы... Тридцатилетней давности.
  Делает приглашающий жест. Мы проходим в комнату, у одной стены которой самодельный письменный стол, другую занимает самодельный же стеллаж, до отказа забитый книгами, альбомами и разного рода безделушками. У дальней стены узкая застеленная гобеленом кровать.
  Старушка вытаскивает потемневший от времени альбом. Деревянный стеллаж при этом угрожающе шатается, и ей приходится успокаивать его добрых полминуты.
  -- Вот, -- она открыла страницу со старинной фотографией класса и указала на девочку с толстой, с руку, косой. - Узнаёте?
  Я ахнул от неожиданности.
  -- Лариса Степановна! Да с такой роскошной косой.
  -- А вот и нет, -- рассмеялась хозяйка, отчего её морщины разбежались по лицу лучиками. - Это моя Верочка. Мама вашей Ларисы Степановны.
  Мы листаем альбомы, рассматривая лица в косынках и кепочках, фигуры в допотопных пальтишках, курточках, брюках. В диковинной, похожей на военную, школьной форме "навырост", старинных - с тремя тонкими полосками - спортивных шапочках. С лыжами и на велосипедах, в байдарках и на сцене. За партами и в строю. На трибунах стадиона. За шахматными досками. На репетициях с разными бубнами и балалайками. Со зверями в живом уголке.
  -- Сколько учеников! И все ваши?
  -- Конечно. Вот Вовка Тыщенко. Однажды, было, играли в "Зарницу". Там такое задание: найти знамя. Он мигом, не колеблясь: "Я знаю, где это знамя. За мно-ой!" Мои все подхватились, да-авай за ним бегом по улицам. Вбегают в какой-то подъезд, Вовка - на чердак, те за ним. Он отдирает с карниза какой-то флаг - и бегом назад. Из одной квартиры тётка выскочила, шуметь начала. Он ей: у н-нас, мол, в-важное задание, а ты тут под ногами путаешься. В общем, прибегают в школу всем гамузом, с этим флагом во главе. У директора глаза на лоб. Знамя-то совсем другое спрятано: школьное, плюшевое. А это... Просто висел, ещё с праздника, на доме какой-то флаг.
  -- Обхохочешься.
  -- Да уж, обхохочешься. Потом кагэбэшник приходил, разбирался. Как, мол, да при каких обстоятельствах был сорван флаг. Вот та-ак! Ладно хоть, мужик нормальный попался. Кстати, родитель одного из наших же учеников. А то ещё неизвестно, чем бы всё закончилось. В кабинете вместе сидели: директор школы, я, как классный руководитель, комсомольский секретарь, что это задание придумал. Объяснялись. Да я, говорит, всё понимаю, но мне же начальству надо что-то докладывать. Сигнал-то прошёл, куда деваться. Ладно, говорит, придумаем что-нибудь. Но вы уж, пожалуйста, со знамёнами больше не играйте.
  Да... Такой вот Вовка Тыщенко. Сейчас по морям где-то плавает. Мореходку закончил.
  -- И вы всех-всех так же помните?
  -- Знаешь, наверно, да. Ой, я уже на "ты" с вами... Не всех, конечно, одинаково, но в общем всех. Мы с Тамарой Львовной, царствие ей небесное, как-то даже в игру такую играли. Экзаменовали друг друга по фотографиям: кто кого как помнит. Вот, делать нечего двум дурёхам было! Оказалось, что всех помним. И она, и я.
  -- А можно посмотреть фото того класса, о котором вы в письме писали?
  -- Военного... Конечно.
  Антонина Петровна подняла взгляд от стола, погрузившись во что-то очень-очень давнее. В комнату проник тонкий запах горелого.
  -- Ой! - всполошилась она. - Горим!
  -- Вот она, холостяцкая жизнь, -- заметила, перемешивая на сковородке. - Всё время питаюсь подгорелой картошкой.
  -- Я слышал, это полезно, -- отозвался я, чтоб как-то отвлечь внимание.
  -- Ну да. В народе говорят: "Волков не будешь бояться". Да я уже и привыкла. Если не подгорело, то вроде и невкусно как-то.
  Она разложила кушанье, приправленное угольками, по разношёрстным тарелкам и поставила бутылку "Букет Молдавии".
  -- Ну, это уж вы зря!
  -- Молчи, -- она достала два тонких стакана. - Не каждый день ко мне приходят гости. Да ещё из областной газеты!
  -- Класс был удивительный, -- продолжала учительница прерванный разговор. - Толик Белов и Дима Покатов инженеры. Изобретатели. Их так и звали: кулибины. Представляешь, они сконструировали миниатюрную гидроэлектростанцию.
  -- Каку-ую? - словосочетание "миниатюрная ГЭС" не хотело укладываться в голове. - Игрушечную, что ли?
  -- Да, маленькая, как игрушечная. Но настоящая. Надевается на любую трубу. И вырабатывает энергию. На любую, где течёт вода... Да не только вода! Где вообще что-нибудь течёт. Хоть на нефтепровод, хоть на водосток. Хоть на отопление. Не только сконструировали, но и сделали своими руками.
  -- Интересно бы посмотреть.
  -- Не посмотришь, -- вздыхает она. - Хотели сохранить, но в войну прошла такая кампания - весь цветмет забрали, у кого что было. Вот и станцию наших ребяток того...
  А ещё из того же класса Саня Иваниди. Художник. У меня где-то и рисунки лежат. Он ещё в девятом классе в области выставлялся, вот. Да что мы так разговариваем! Пойдём в комнату. Достань-ка мне во-он тот большой альбом.
   Взбираюсь на шаткий стул и тяну за корешок большой, твёрдый, как каменный блок, фолиант. Он не поддаётся. Тяну сильней - и вдруг всё сооружение, отделившись от стены, наваливается на меня. Может, я и удержал бы, но стул подо мной пошатнулся и мгновенно распался на составные. Следом затрещал и обрушился стеллаж. С глухим стуком книги, папки, альбомы, морские раковины, миниатюры, бюстики писателей и прочая, и прочая повалились и на меня, и рядом, и дальше, и покрыли весь пол, до самой балконной двери.
  Поднявшись на ноги, я встретился с озадаченным взглядом хозяйки.
  -- Всё-таки придётся всё это как-то сложить, -- сказала она. - А то пройти невозможно.
  -- Сейчас. Сейчас всё будет в лучшем виде! - с готовностью виноватого откликнулся я и взялся за стеллаж.
  Увы. Несколько стоек были сломаны. Две полки тоже требовали замены. Я почесал затылок.
  -- Ничего не выйдет. Нужен материал и инструмент. И рабочее место. Кстати! - осенило меня. - Вы писали, что в вашей школе прекрасная мастерская. Прямо-таки настоящий цех. Позвольте...
  Я кинулся в прихожую, но она окликнула меня.
  -- Стойте, Витенька. Уже поздно. В школе никого нет. Давайте лучше сложим всё это в уголок. Вы мне поможете?
  Через несколько минут я продолжал слушать её рассказ, вглядываясь в далёкие лица тридцати мальчишек и двух девочек. Людей, из которых никому не довелось пережить то гадкое и страшное, что сейчас называется просто "война". Кому не повезло увидеть, как всё будет после в стране, которую они спасли.
  -- Фарид Гарифуллин. Ах, какой голосище! Представляешь, его на комбинат приглашали. Выступить на вечере в честь очередной годовщины пуска. Прямо как народного артиста, с сольным концертом! Тогда Дворца культуры ещё не было, и он пел прямо в цехе. Там всё это шуми-ит, грохочет, а ему хоть бы что. Я в самом дальнем уголке стояла, и всё было слышно.
   А это... Ой, я вас заговорила. У вас скоро поезд? - заметила она мой взгляд, брошенный на часы.
  Конечно, я планировал уехать вечером. Но теперь об этом не могло быть и речи. Наврал хозяйке, что у меня забронирован гостиничный номер. Добрался по тёмным улицам до их уютного вокзальчика. В здании ни души.
  Пристроился в уголке на кончике большого лакированного дивана и достал блокнот.
  
  Преподаватель из мастерских -- маленький, юркий, с копной кудрявых чёрных волос Григорий Иванович, -- отозвался мгновенно и без всяких уговоров.
  -- Антонине Петровне? Конечно, конечно. Какой разговор!
  Я не успел моргнуть глазом, как он, взлетев по стремянке, уже кричал басом из-под высоченного потолка:
  -- Принимай! Крепче держи!
  Спустив мне доски и многослойную фанеру, он так же молниеносно скатился вниз и включил станок. Мы принялись нарезать бруски, наполнив цех визгом и неповторимым ароматом свежего соснового леса.
  -- Скорей, скорей, рассиживаться некогда, -- подогнал он меня, когда мы, покончив с брусками, принимались за полки. - Через пятнадцать минут звонок, ученики придут. Тогда мы с тобой тут хрен чего сделаем.
  После полок он уже без меня нарезал ещё и реек.
  -- Пригодятся. Может, ещё чего будет надо.
  Он снабдил меня и шурупами, и гвоздями, и морилкой, и клеем для стульев. Когда я стоял над всей этой кучей, соображая, как буду тащить, в проёме показалась приятная на вид белокурая женщина в строгом сером костюме.
  -- Та-ак, -- протянула она голосом, на который, судя по осанке, имела полное право. - И что это тут у нас?
  -- Здравствуйте, Татьяна Владимировна! - отозвался мой кудрявый благодетель. - Тут вот молодой человек попросил... Для Антонины Петровны.
  -- Кто вы, молодой человек? - поинтересовалась она, слегка кивнув на приветствие Григория Ивановича.
  -- Я Виктор Ракитин. Приехал по заданию областной молодёжной газеты. А тут такое дело, понимаете... Авария.
  -- А документ у Виктора Ракитина есть?
  Мгновенный ужас пробежал по мне от пяток до затылка. Я вдруг понял... В один момент понял всё, о чём даже не сообразил позаботиться, кидаясь в эту поездку.
  -- Вот...
  Неуверенным движением вытащил и предъявил студенческий билет.
  -- Интересно, -- она возвратила документ. - Студент-политехник... Говорите, из газеты? Что же вас подвигло?
  -- Есть мнение, -- зацепился я за "солидную" формулировку, -- написать о ней очерк.
  -- О-очерк? - она смерила меня взглядом.
  -- Да, -- боднул я воздух. - Кстати, я хотел бы на эту тему побеседовать и с вами.
  Она вытянула руку и пошевелила изящными белыми пальцами.
  -- Где? - и, видя, что я в затруднении, пояснила: -- Я говорю, где бумага, подтверждающая ваши... Ваше редакционное задание?
  Можно было предложить ей позвонить Калугину. Но одёрнуло то, что никакая газета меня не посылала, и если позвонить, то - кто знает! -- вдруг получится ещё хуже, чем есть. К счастью, в этот момент мастерскую затопила толпа - заполошная, топочущая, звенящая на все голоса и размахивающая портфелями. Директриса едва успела прокричать трудовику, чтобы тот зашёл к ней после занятий.
  
  Григорий Иванович как в воду смотрел. Из материала, которым он меня снабдил, вышел не только обновлённый стеллаж, но и нащельник для балконной двери (чтоб не дуло), и скамеечка для ванной (чтоб не стоять), и новое основание для сломанной вчера рогатины.
   Помогая хозяйке водворить на место предметы со стеллажа, я с любопытством рассматривал каждую вещь. Потемневшие от времени бюстики писателей, книги прошлого века с потёртыми кожаными корешками и неповторимым запахом. Маски из Африки, веер из Китая и разное другое - подарки учеников, разлетевшихся чуть не по всему свету.
  -- А это что такое, Антонина Петровна?
  -- А-а! - она взяла небьющуюся (к счастью) бутылочку с густоватой жидкостью, отливающей не то рыжим, не то голубым. - Это нефть Самотлора. Учились у меня такие два друга, Саша и Паша. Жданов и Чуриков. Закончили школу и задевались куда-то. Кого ни спрошу, никто из одноклассников не знает, где они, что они. И вот через сколько-то лет получаю эту посылочку. И письмо. "Забрались, -- пишут, -- на самый край, от всей родни подальше. Живём тут, оба с жёнами. Мы работаем, а они ругаются". Хорошие были ребятки. Всегда вместе. Даже чем-то друг на друга похожи. Оба небольшие такие, коренастенькие.
  Я поднял валявшуюся кучей книжную мелочь и, расставляя, увидел на одной из обложек знакомый длинноватый нос и губы, искривлённые в такой, что ни с кем не спутаешь, полуусмешке.
  -- Гужевой, - учительница взяла книжку из моих рук и стала перелистывать. - Он, подлец, у меня учился. И по русскому языку имел "два". Все были в шоке, когда он в десятом классе заявил, что собирается поступать на филологический. Оказывается, с третьего класса писал стихи и никому не показывал. Ну, что делать! Усадила его за парту. Три месяца с ним вечерами занимались. Диктанты писали, упражнения делали, правила штудировали. Память у засранца хорошая, а внимания никакого. Но ничего, под конец выправились. Выпускное сочинение написал на твёрдую "четыре- четыре".
  -- Что: и по литературе четыре?
  -- Ага. Он, как всегда, увлёкся отступлениями, рассуждениями... Тему раскрыл неважно. Хотели тройку вкатить, да я на четвёрке настояла. Говорю: вы посмотрите, какие у человека зрелые мысли. И, главное, свои! За одно это можно пятёрку поставить. Согласились кое-как, пошли на компромисс.
  На филологический он не поступил, попал в армию. Потом говорили, что где-то в Москве плотником, что ли, работает. А потом получаю вот эту книжку. Кстати, адрес написал: учительнице Крутиковой Антонине Петровне. И всё. Честное слово! Ни улицы, ни дома, ни квартиры. Только город. Хорошо, у меня на почте бывшая ученица работала, Таня Жевнерова. Вот она-то и притащила самолично. О, полюбуйтесь! - она открыла обложку. - "Дорогой Антонине Петровне, открывшей мне путь в большую литературу". В большую! А перед "открывшей" запятую так и не поставил, мерзавец. - Полистала ещё. - "Спешите, люди, к своим друзьям. Спешите видеть их, где они там..."
  
   И в зной, и в стужу. Надо спешить.
   Спешите. А то может поздно быть.
  
  Застрявшие в голове строки стучали наперегонки с колёсами, ахали и гудели со встречными поездами. Звонками звенели на переездах. Поблескивали отдалёнными жёлтыми огнями. Вплетались в неразличимые разговоры пассажиров. Растворялись в тяжёлом сонном дыхании. А впереди поджидало серое, сырое утро. И лишение стипешки за прогулы. И "строгач" с занесением за срыв выпуска стенгазеты.
  
  
  Калугин складывает листки. Долго, нарочито аккуратно сталкивает их Я потянул дверь с табличкой "Главный редактор В.Т. Калугин"
   -- Здравствуйте, Владимир Трофимович...
   Владимир Трофимович, стоявший ко мне спиной, вздрогнул, и вода из графина вместо стакана плеснула ему на брюки.
   -- Тебя стучаться не учили? - нахмурился он, отчего его соломенные волосы на секунду блеснули иссиня-чёрным.
   Вообще-то, и не учили. Периодические визиты к директору школы всегда происходили в сопровождении какого-нибудь учителя, и обряд вхождения внутрь вершился без моего непосредственного участия. Посещать же другие кабинеты мне пока ещё не доводилось.
   -- Извините... -- пробормотал я, вынимая зачем-то носовой платок.
   Он вскинул руку, вероятно, пытаясь смахнуть влажное пятно, образовавшееся на самом интересном месте, но, передумав по дороге, указал мне на стул.
   -- Ты кто? - спросил он, когда мы оба уселись.
   -- Я Ракитин, -- еле слыша себя от смущения, пробормотал я.
   Он поднял глаза к потолку.
   -- Та-ак... Ракитин... Толстого знаю. Гоголя знаю. Евтушенко... А Ракитин?
   Он вопросительно посмотрел на меня.
   -- Я слушатель школы молодого репортёра, -- еле слышно пролепетал я.
   -- А-а-а! Так школа продолжит занятия с ноября, -- сказал он с видимым облегчением и попытался углубиться в лежащие на столе бумаги.
   Но за моей "прямо-таки девичьей" стеснительностью прячется извозчичья настырность. Об этом были в курсе все учителя родной школы. А он пока нет.
   -- Я... "Открытие хлеба", -- прошептал я, заглатывая концы слов.
   -- Так во-от это какой Ракитин, -- отрывается он от бумаг и смотрит на меня, как мне кажется, с некоторым интересом. - "Открытие хлеба". Из позапрошлого номера?
   Как будто было ещё какое-то "открытие".
   -- Что ж, -- продолжает он изучать мою физиономию.-- Справился ты неплохо. Говорили, что и правка почти не понадобилась. Только вот машины по шоссе у тебя почему-то пробегают "импульсами".
  Передо мной его смеющееся лицо.
   -- А если бы не эти "импульсы", вы бы мою работу и не вспомнили, -- красноречиво гляжу я на его стол, загруженный бумагами.
   -- Хорошо-о! - смеётся он уже в голос. -- А чего... Чего ты вообще-то хотел?
   -- Работу.
   Лицо его становится серьёзным.
   -- Ты ещё в школе?
   -- Уже нет. Поступил в институт.
   -- Филфак, -- наклоняет он голову.
   -- Нет, -- отвечаю я. - Строительный.
   Глаза его округляются, но лишь на мгновение.
   -- Что ж. В своё время я закончил индустриальный техникум. И это мне до сих пор помогает.
  С этой минуты мы смотрим друг на друга по-иному.
   -- Что же ты хочешь делать?
   -- Очерки.
   -- О-очерки! - усмехается он. - И о чём же?
   -- Я думаю, вы дадите какое-нибудь задание...
   Продолжая улыбаться, он набирает номер. В динамике раздаются короткие гудки.
   -- Ладно, -- бросает трубку. -- Ступай в конец коридора. Последняя дверь направо. Там Шерер, Людмила Евсеевна. Скажешь, что по моему приказу ты поступаешь в её распоряжение.
   -- Но там же...
  Я прекрасно знаю эту дверь.
   -- Да-да. Там именно то, о чём ты хочешь сказать.
   Он выходит из-за стола и, положив ладонь мне на плечо, многозначительно произносит.
   -- Отдел писем. Ты знаешь, что это такое?
   Я разочарованно молчу.
   -- Вижу, что не знаешь, -- продолжает он. - Так знай: отдел писем - это отдел номер один. В любом издании.
   -- Отдел No 1 - это отдел кадров, -- выкладываю я крупицу знания жизни, только что почерпнутую в институте.
   Он не обращает на это никакого внимания.
   -- Без очерков газета может существовать сколько угодно. Ну. нет очеркиста и нет. Плохо, конечно, но не смертельно. А вот представь, что будет, если перестанут письма приходить. Это всё. Смерть! Такую газету можно даже и не закрывать. Она сама сдохнет. Уяснил?
   -- Уяснил, -- вздыхаю я.
  
   В отделе писем на мой стук никто не реагирует и, постояв с минуту, я решаюсь войти просто так. На дальнем столе спиной ко мне, впившись ухом в телефонную трубку, восседает мужчина. На скрип двери он оборачивается, и я узнаю поэта Георгия Гужевого. Посмотрев на меня сквозь пелену своих мыслей и образов, Гужевой вновь отворачивается и продолжает задорным тенорком:
   -- Нет. А ты вот посмотри, как у него это подано... Да-да, вот именно. Не-ет... А я... Вот ты послушай: а я... Да погоди ты! Мне недавно вспомнилось похожее... Ну, вот опять. Что? Вот... Да что ты будешь делать! Вот, к примеру, у Гаршина, у Всеволод Михалыча... Подожди!
   Он зажимает ладонью трубку.
   -- Закурить есть?
   На мой отрицательный ответ безнадёжно машет рукой.
   -- А чего не садишься?
   И тут же отворачивается, забыв и о своём вопросе, и о моём существовании.
   -- Нет, Ваня, ты всё-таки послушай... Да это ты уже читал. Что? Что я скажу? Сущий Бакланов. А ты не обижайся. Тебе сколько было? Ско-олько? И он ещё чего-то там... Я? Я уже семилетку заканчивал. Вот так-то!
   Входит девушка лет двадцати пяти с пухлыми щёчками. Слегка кивнув на моё приветствие, достаёт из ящика стола сумочку.
   -- Люська, дай сигарету, -- оборачивается к ней Гужевой.
   Она открывает большую - в половину окна -- форточку, и оба принимаются пускать дым в серое и без того небо.
   -- О чём можно было полтора часа трепаться с Бухаровым?
   Поэт делает важное лицо.
   -- Мы говорили с Ваней о Великой Отечественной войне.
   Она встрепенулась.
   -- "Мама-мамочка"? Он закончил?
   -- Куда там. Вот я ему как раз мозги и вправлял.
   -- Не знаю. То, что я прочла, мне понравилось.
   -- Эта глава, где он про учительницу пишет. Чего-то там "не хватат". "Не тоЕ". Теплоты какой-то мало, внимания. Любви, сердечности настоящей. Зримой такой, подкупающей, весомой. Ну, настоящей, одним словом. Ты меня понимаешь? Пу-сто-та какая-то зияет. Понимаешь? А ведь она ему - вторая "мама-мамочка".
   -- Господи, Гужевой. Ну, откуда ты-то знаешь, кто она ему?
   Несколько секунд поэт потрясает руками, растопырив пальцы, от возбуждения не в силах произнести ни слова.
   -- Да ведь... Это же святое! - наконец выговаривает он. - Это же... Учительница... Она же для всех для нас вторая мама. Для всех, кто ещё не очерствел, не оскотинился! Не погряз... Сказано: "Не смейте забывать учителей". А у него как-то сухо. Казённо как-то. Словно...
   Людмила вдруг отворачивается, прикрывшись рукой. Её плечи начинают трястись. Георгий отбирает у неё окурок, тушит в пепельнице и склоняет голову, пытаясь заглянуть в глаза.
   -- Что? Опять? - в голосе звучат непривычные сочувственные ноты.
   Она шепчет что-то очень быстрое. Его лицо вытягивается, и он произносит уже визгливо и громко:
   -- Да хватит тебе наконец. Ну, дурак он. Дурак. Ну его на хрен!
   Я выскальзываю за дверь, которая при этом странным образом не скрипит. Через окно в коридоре наблюдаю за кошкой, крадущейся к беспечному с виду воробью, и пытаюсь решить, смыться мне отсюда сейчас или повременить ещё немного.
   Выйдя из комнаты, Гужевой приближается ко мне.
   -- Георгий Васильевич, как вы думаете...
   Он останавливает меня жестом.
   -- Это молодёжная газета. Тут все на "ты". Ты люськин стажёр?
  Я машинально киваю.
  -- Слушай, старик. Ты посиди там немного, а? Может, телефон будет звонить или ещё что... Добро?
  -- Да что отвечать-то, если звонить будут?
  Он машет рукой.
  -- Сам сообразишь.
  
  На столе Людмилы вокруг пишущей машинки громоздятся разноцветные стопы писем. Протягиваю руку и беру одно наугад.
  
  Здравствуйте дорогая редакця. Я решил стать жирналистом. Напишите где на это учут. Спасибочки!
  
   И станет, чего доброго, человек "жирналистом". Судить мне его, что ли!
  Вставляю в машинку бланк редакции.
  
  Здравствуйте, молодой человек. На журналиста можно выучиться в Московском государственном университете, на факультете журналистики.
  
  А что! Пускай штурмует.
  За стеклянной дверцей шкафа белеет хорошо знакомый мне корешок. Вытаскиваю этот справочник для поступающих и нахожу нужное.
  
  Адрес университета. ... Желаю удачи!
  
  Сделав два пропуска, ставлю большое "В" и точку. Хорошенько подумав, всё-таки добавляю ещё и "С" , и только потом пишу фамилию. Перечитываю написанное: В.С. Ракитин. Что ж, выглядит неплохо. Да... А, собственно, кто такой этот "В.С. Ракитин"? Получит парень письмо и будет ломать голову: кто же это ему ответил? Может, мол, он сам ни фига не знает, а так - накарябал что-то там наобум-лазарь... Нехорошо. Так как же мне обозваться? "Люськин стажёр"?
  Развеселившись от такой мысли, неожиданно для самого себя набираю: Литсотрудник. Ух ты! Литсотрудник В.С. Ракитин. Просто, но солидно.
  
  Дорогая редакция. Пишет вам семиклассница Лида Фомина. Прошу вас напечатайте слова песни про паренька. Ноты можете не печатать. Я мотив знаю.
  
  Снимаю трубку и набираю номер однокурсницы Динки Веселовской.
  -- Привет, Динуля. Как поживаешь?.. Нет, представь себе, не "вышку" списать. Я сам решил, ещё в четверг. 301-й? Тоже решил. Завтра покажу: я сейчас не дома. Слушай, ты на вечере пела про какого-то паренька. Можешь продиктовать слова? Давай, записываю...
  Ну уж не-ет, ребята, печатать в газете такую чепухень! Однако... Не пропадать же добру. Здравствуй, Лида Фомина. Слова хотела - вот тебе слова. Как просила, про паренька. С пламенным приветом!
  
  Здравствуйте. Пожалуйста, помогите не знаю что делать. Я проводила парня в армию, а он тут Вадька как начал приставать. Я говорю я буду дожидаться, а он смеётся говорит ни одна девка ещё не дожидалась. И всё лезет не знаю что делать. Прошу помогите. Катя.
  
  А скажи ты, Катя, этому Вадьке, что парень твой служит в секретной части и там изучает каратэ. Запомни хорошенько это слово: "каратэ". Если не отстанет, пиши снова: вместе что-нибудь придумаем.
  
  Здравствуйте, уважаемый тов. В.Калугин. Хочу изложить свои соображения по поводу Вашей статьи о политпро...
  
  Нет уж. Из этой стопки писем брать не буду. Давайте как-нибудь сами.
  
  Здравствуйте. Я тут кое-что написал. Прошу прочитать.
  
  Стих
  
  Что делать, если любит тебя та,
  К которой ты симпатий не питал?
  Как быть, когда ты любишь
  Её, когда она тебя не любит?
  Бедная муха в окошко бьёт,
  И в голову ничего не идёт.
  И не подскажет мне ответ
  Ни коллектив, ни педсовет.
  И сам я ничего не знаю
  И потому страдаю.
  И как мне всё организовать,
  Чтобы никто не стал страдать?
  
  Прошу отпишите мне понравилось или нет. Если понравилось, я ещё напишу. С приветом Юра Кулябко.
  
  Здравствуй, Юра. Если по-честному, то понравилось не очень. Но ты пиши ещё. Когда-нибудь что-нибудь да понравится. И главное - чтобы понравилось не нам, а ей - той, для которой ты пишешь. Удачи!
  
  -- О! Стажёр уже весь в работе. А я-то думаю: кто ж это у меня тут так бойко отстукивает!
  Людмила Евсеевна смотрит на меня с любопытством.
  -- Как. Разве ваши сотрудники на машинке не пишут?
  -- Во-первых, у меня всего один сотрудник. Во-вторых, он сейчас в отпуске. А в-третьих, он с трудом тюкает одним пальчиком. Как большинство мужчин.
  Нельзя сказать, чтобы она идеализировала нашего брата.
  -- А ты молодец.
  -- Я закончил курсы... -- скромно признаюсь я, освобождая начальнице место.
  Проснувшееся тщеславие чуть было не подвигло меня добавить: "... машинописи и стенографии", но что-то заставляет прикусить язычок. Не хватало ещё, чтобы меня тут произвели в секретари!
  -- Сиди-сиди!
  Она подходит к окну и с наслаждением затягивается сигаретой.
  -- Ты у нас студент...
  -- Строительного факультета, -- с готовностью отзываюсь я.
  Она смотрит с недоумением.
  -- Кажется, ближе филологический. Или, скажем, исторический.
  -- Я считаю, что газетчику необходимо по-настоящему изучить хоть одно какое-нибудь дело.
  Она пожимает плечами.
  -- У журналистики есть свои законы. И вовсе не обязательно знать, что в огороде бузина, а в Киеве дядька.
  Я вспоминаю, как в недавней передаче её участник-тележурналист вместо "Надо забутить пень водонапорной башни" выдал: "Надо замутить пеню водоприборной башни", и из глаз выскакивают две тайные смешинки.
  -- А как у нас с русским языком?
  Она берёт наугад один из моих ответов.
  
  Дорогая редакция! Пишут вам солдаты Советской Армии. Мы всем взводом решили бросить курить. И очень просим рассказать, какие есть способы, чтобы бросить окончательно и бесповоротно. Заранее говорим своё гвардейское спасибо.
  
  Дорогие воины Советской Армии. Самый лучший способ бросить курить - это не начинать. Наверняка в вашем или хотя бы в соседнем взводе есть такие, кто не начинал этого ни разу. Спросите у них - они подтвердят. А остальным могу посоветовать то же самое. Завтра, как только сыграют подъём, вставайте - и не начинайте. Лучшего способа вы вряд ли найдёте. Уверены, что всё у вас получится. А мы будем болеть за вас. Здоровья вам и успехов в службе!
  
  -- Пожалуй, это можно и поставить на полосу, -- задумчиво произносит она.
  -- Людмила Евсеевна. Вы разрешите мне взять несколько писем с собой? Я бы посидел с ними дома... Ну, хотя бы вот эту стопку.
  -- Людмила, -- поправляет она меня. - Просто Людмила.
  Она прищуривается, как мне кажется, хитровато.
  -- Эту?..
  И, выдержав паузу, добавляет:
   -- Ну что ж, попробуй.
  
  Письмо написано крупным, ровным и красивым - почти ученическим почерком, каким независимо от возраста всю жизнь пишут круглые отличницы.
  
  Здравствуйте. Меня зовут Антонина Крутикова, мне уже за 80 лет. Я пенсионерка. Пенсия не очень большая, но на хлеб да молоко хватает. А много ли мне надо! Квартирка маленькая, но отдельная. Соседи - добрые, воспитанные люди. Есть телевизор и радиоприёмник. Всё это работает, так что я в курсе всего, что происходит в стране и за рубежом. На здоровье пока не жалуюсь, чего и вам желаю. До свидания.
  
  Беру следующее письмо. Потом ещё. И ещё.
  
  Здравствуйте. Сегодня ударили первые морозы, но снега ещё нет. Полдня куталась в мой прекрасный оренбургский платок, который как всегда меня согрел, а после обеда на радость всем включили отопление! Так что я теперь живу в тепле, чего и вам желаю. С уважением А. Крутикова.
  
  Здравствуйте. Хочу рассказать, какие замечательные люди окружают нас. Сегодня на рынке попросила продавщицу взвесить мне маленький кусочек сала. Так представляете - она дала мне его совсем даром! Я сама давно не ем ничего жирного, а сало мне было нужно, чтобы покормить синичку. Она, бедная, прилетает и уж так стучит по сливу, так стучит... Я покрошила сало маленькими кусочками. Должно хватить на два-три раза, если давать понемножку. Ну, до свидания вам. Антонина.
  
  Здравствуйте. Два дня идёт снег. Намело! Мне за хлебом выйти, а я боюсь поскользнуться. И вдруг смотрю - посыпают дорожку! Ну, какие же у нас молодцы. Дворник Вася дорожку посыпал и машет мне (я у окна стояла). Выходи, мол, Петровна, не боись! Ну, я вот теперь и не боюсь. Сейчас выйду и заодно это письмо вам отправлю.
  
  Сегодня у меня сплошные радости: пришла весна и добавили пенсию. Теперь заживём ещё лучше! Вокруг посёлка всё в тюльпанах. Они как солнышки! Дети собирают их и дарят ветеранам. Даже мне подарил букетик какой-то незнакомый мальчик. У всех радость на лицах и радость в душе. Чего и вам желаю! А. Крутикова.
  
  Здравствуйте. Как летит время! Только что была весна, а теперь вот уже дело к осени. Поделюсь с вами: у нас только что открыли новый магазин. Теперь за хлебом ходить в два раза ближе. Вот как здорово! Почти каждый день какая-нибудь радость. До свидания!
  
  -- Шеф распорядился поставить ещё одну машинку, для тебя. Так что ноги в руки и марш к завхозу!
  В ослепительно белой блузке с крупным цветком на груди Люся выглядит чертовски привлекательно.
  В тесном помещении, к тому же не оборудованном звукопоглощающими панелями, треск двух машинок становится оглушительным, и Калугин, заглянувший поинтересоваться, как мои дела, приоткрывает рот как во время артиллерийской канонады.
  -- Ух ты! - машет он рукой. - Дым коромыслом. Прекрасно выглядишь. Так держать!
  Это Люсе.
  -- Ну, как работка? Интересно?
  Это уже мне.
  -- Ничего-ничего. Осваивайся.
  И обоим:
  -- Сегодня тепло. Откройте окно, будет не так шумно. И пока! Я поехал по районам.
  Он исчезает молниеносно, словно растворяется в воздухе наподобие джинна.
  -- Ого-онь! - качает головой Людмила, не переставая выстукивать какой-то текст.
  -- Ну, как там твои письма? - вспоминает она, когда рабочий день уже близится к завершению.
  Я неопределённо пожимаю плечами.
  -- Э-э! - тянет она. - То-то же. Я на них второй год любуюсь. Ни на что не жалуется, ничего не просит. Что ты ей ответишь! И вообще: обязательно ли отвечать на всякую муру? Ведь масса времени уходит на пустые словеса. Столько всего можно сделать!..
  -- Не ответить на письмо - всё равно, что не пожать протянутую руку, -- цитирую я, сам не помня, кого. Звучит, однако, не слишком уверенно.
  
  Дома у меня нет пишущей машинки: ещё не заработал. Кладу перед собой чистый лист и начинаю писать, чётко выводя каждую букву (наш замдекана говорит: "Вам надо привыкнуть всё и всегда писать чертёжным шрифтом. Такой почерк отличает инженера. А особенно строителя, потому как наша профессия связана с архитектурой. Вы посмотрите, как пишут архитекторы! Приучив себя к этому, вы привыкнете отвечать за каждую букву. Каждую запятую, написанную вами. Вы привыкнете не допускать малейшей небрежности, а ведь именно небрежность - мать всех ошибок. Если хотите -- это питательная среда, в которой они зарождаются, развиваются и плодятся подобно паразитам. И ещё. Таким почерком вам не захочется писать ничего лишнего. Ничего кроме того, что крайне необходимо сказать! Значит, это поможет вам сэкономить время, а следовательно - продлит вашу жизнь. Да-да! Именно так: ни больше и ни меньше").
  
  Здравствуйте, Антонина Петровна!
  Меня зовут Виктор. Я студент вуза, учусь на строительном факультете, но хочу стать писателем или журналистом. Поэтому занимаюсь в школе молодого репортёра при областной газете и подрабатываю тут же, в отделе писем. Мы в отделе читаем Ваши письма с огромным интересом. Пишите нам, пишите чаще, подробнее. Нас интересует всё, о чём Вы рассказываете. Желаю Вам здоровья и ещё раз здоровья.
  С огромным уважением - В. Ракитин.
  
  Поработав бок о бок с Людмилой, нетрудно заметить, что её жизнь очень похожа на американские горки. Пулей пролетела неделя взлёта с её шикарными блузками, звонкими шпильками и ослепительными украшениями, отмеченная рассыпчатым смехом и укутанная в облако божественных ароматов. И потянулась полоса падения - время мрачных платьев, унылого молчания, красных глаз и слегка распухшего носа.
  -- Вам лично, господин Ракитин. Получите.
  Не поворачивая головы, она протягивает запечатанный конверт и, щурясь будто от близорукости, усердно роется в каком-то толстенном справочнике.
  Вижу свою фамилию, написанную уже знакомым почерком.
  
  Здравствуйте, уважаемый В. Ракитин. Витенька. Можно я буду Вас так называть? Очень благодарна Вам за такое хорошее, тёплое письмо.
  Идёт второй год, как я навеки распрощалась с Тамарой Львовной -- подругой, с которой давным-давно мы приехали работать сюда, в только что построенную прекрасную светлую школу. Школа наша старше самого посёлка. Когда мы приехали, она возвышалась как крепость среди плоских бараков и ещё остававшихся кое-где трепещущих на ветру палаток. На улицах почти не было фонарей, и зимой - по утрам и вечерам - их освещали огромные школьные окна. Мы начали учить детишек, она математике, а я - литературе и русскому языку. Мы учили, а посёлок рос, постепенно превращался в городок - маленький, но очень милый. Наверное, потому что свой. Есть что-то особенное в городе, который рождается и вырастает на твоих глазах. От такого города оторваться без боли невозможно.
  А потом была война. Из моего класса с неё не вернулся никто. Может быть, это связано с тем, что в нём было всего две девочки. Такая была демографическая ситуация в те годы! Выросшие среди мальчишек, обе они были такие оторвы, что давали фору любому второгоднику. Разве могли эти атаманши усидеть в тылу!.. Тамаре Львовне повезло больше. Из её учеников вернулось человек десять. Правда, далеко не все добрались до нашего городка. Двое застряли в областном центре: их там поместили в госпиталь, где они провели оставшиеся 20-25 лет своей жизни. Другие рассеялись кто куда. Вова Басятин, потерявший всех родных, днями сидел, побираясь, у вокзала и только с темнотой удалялся на костылях спать в свой барак. Горожане, знавшие погибших родителей и с пелёнок помнившие его самого, пытались его стыдить. А Тамара Львовна делала маленькие бутербродики с маргарином и поджаренным луком и тихонько подкладывала в его замызганную армейскую ушанку. Он молчал, делал вид, что не узнаёт её, но она на это не обижалась.
  Новые времена начались, когда директором к нам приехал Пал Палыч. Он собрал всех нас и пригласил замдиректора комбината Коростина.
  -- Вот это, -- провёл он указкой по вывешенному на доске чертежу, -- план нашей школы. Узнаёте?
  План был как будто знаком, но к основному контуру были добавлены какие-то аппендиксы. На наши вопросы Пал Палыч сказал:
  -- За этим-то я вас и пригласил. Вот это - спортзал. Большой. Хороший. Настоящий. Со всеми необходимыми снарядами. А это - актовый зал. Размерами с тот же спортзал. Кресла будут располагаться амфитеатром, вверху - кинобудка со стационарным аппаратом, чтобы гнать кино не по частям, а по-настоящему, без перерыва, на широком экране. Тут же и монтажный столик, и тёмные помещения для занятий кино- и фотокружка. Крыши переходов будут стеклянными. В одном разместится оранжерея, в другом - изостудия и репетиционная, где будут храниться инструменты эстрадного, духового... Ну и оркестра народных инструментов.
  У нас захватило дух. Но он, как оказалось, ещё не собирался заканчивать.
  -- Вот здесь, между пристройками, будет школьный стадион. С трибунами, футбольным полем, дорожками... И это ещё не всё. Вот тут, слева, будут школьные мастерские. Да не мастерские - целый цех, с настоящим станочным парком. Полный цикл металло- и деревообработки. И как вам всё это нравится?
  Нам нравилось всё. Кроме проклятых вечных вопросов: откуда возьмутся средства, материалы, механизмы и, наконец, рабочая сила.
  Тут слово взял Коростин.
  -- Комбинат, -- сказал он, -- обеспечит все необходимые материалы, оборудование и механизмы. Но... Поймите правильно, товарищи. Такая война прокатилась. Каждый человек на счету. Поэтому вам придётся взять выполнение работ на себя. Под квалифицированным руководством наших специалистов, разумеется. Нет, мы будем, конечно, помогать. Устраивать субботники. Ведь это ж наши дети здесь учатся. Но в основном это будет ваша ноша. И если вы готовы...
  Мы молчали. Все понимали, как это будет тяжело. Но получить такое, чего не имеет ни одна школа области! А может быть, и страны... В общем, молодость и энтузиазм взяли верх. Только географ Иван Ильич горестно произнёс:
  -- Значит, прощай, рыбалка!
  -- Почему это "прощай"? - возразил Пал Палыч. - Наоборот: здравствуй! На неделе мы с предрайисполкома едем выбирать место в самом живописном уголке. На реке-красавице, в башкирских лесах. И будет там школьный турлагерь. Это задумано как база, с которой ребята будут ходить в походы, в том числе и по реке. Комбинат обещает закупить палатки, резиновые лодки, "казанку" с мотором... Ну и кое-что ещё. Каково?
  Географ аж присвистнул от восхищения. А Пал Палыч взял быка за рога.
  -- Я предлагаю вам, Иван Ильич, как знаменитому у нас рыболову-спортсмену, место директора этого лагеря.
  И потекли трудовые будни. Мужчины стали иногда появляться без галстука, женщины на время забыли, что такое маникюр. И те и другие были вынуждены прятать под повязками неэстетичные ссадины и мозоли. Но всё это было ничто по сравнению с радостью от первого урока физкультуры в новом спортзале. От межшкольного чемпионата по футболу на новом стадионе. Первого концерта школьного эстрадного оркестра на сцене нового актового зала. Первого цветного широкоэкранного фильма там же (как сейчас помню, это были "Отверженные" с Жаном Габеном. Настоящий кинотеатр. Прямо хоть билеты продавай!) Первого учебного кабинета, полностью обставленного мебелью, которую сделали ученики на уроках труда. А ещё школьный музей, всё оборудование для которого тоже сделали ученики (даже дверцы витрин сами отполировали!) А ещё оранжерея, кинокружок, изостудия...
  Надо ли говорить, что вся женская часть коллектива была влюблена в директора! И мы с Тамарой не были исключением.
  Неожиданная смерть Пал Палыча пресекла наши робкие надежды на личную жизнь. Одни говорили, что он просто досрочно выполнил свою программу на этой земле. Другие - что надорвался, поставив непосильные задачи. Думаю, что имело место как то, так и другое. А может быть, и что-то ещё, поскольку при всей его открытости всегда чувствовалось, что есть уголок, в который он не пускает никого.
  То, что, казалось, никогда не заживёт, как-то потихоньку затянулось. Новый директор старался улучшить, развить, не утерять, не уронить... И у него, кажется, получалось. Но всё-таки это был уже... Другой! Кто нашёл в себе силы уехать, кто, к сожалению, ушёл вслед за Директором, а кто перешёл в техникум, училище, в другую школу... Однажды мы с Томкой проснулись и увидели, что остались друг у друга одни. Так сложилось. Сначала устроить жизнь как-то по-другому казалось предательством по отношению к своему чувству... К чувству? Скорее, к мечте. Потом - по отношению к памяти Директора. А потом показалось, что заниматься этим, пожалуй, уже и поздно.
   Но мы остались, как и прежде, вдвоём. Это не так уж мало! Длинные прогулки по лесопарку, поездки по усадьбам, музеям. И разговоры, разговоры... Выяснилось, что, прожив жизнь рядом друг с другом, мы тем не менее не сумели обсудить целую массу важнейших вещей! И вот судьба наконец предоставила такую возможность.
  Но, к сожалению, она оказалась слишком краткой. Эх, Томка!.. Хотя -- кто знает -- может быть, ей уже и было невмоготу оставаться на этом свете.
  Витенька, дорогой. Мы столько вынесли и крови, и горя, и слёз. И вот снова - в который уже раз! -- надвигается на нас что-то тяжёлое, мрачное... Неужели не сдюжим?
  Но извините, что-то я сегодня разболталась.
  Ваша А.П.
  
  В кармане блокнот, студенческий и остаток вчера полученной стипухи. Впереди... А что впереди?
  Этот вопрос почему-то возник только сейчас, когда за окном поплыли провода, решетчатые опоры и прочие станционные прибамбасы. Ещё вчера, когда прочёл письмо Антонины Петровны, а потом отсиживал лекции, делал лабораторную, сдавал англичанке "знаки", никаких вопросов не возникало. Потом расчерчивал стенгазету, стукал с ребятами мяч -- и снова никаких вопросов. Да что там вчера! Даже сейчас, когда в вагоне сидел, дожидаясь отправления, я твёрдо знал, что должен ехать. Должен - и всё.
  И только в пути уже встал этот обжигающий вопрос: а зачем?
  Кто сказал, что я должен ехать туда, в незнакомый город? Никто. Всё сам выдумал. Встречаться со старушкой, которую и не видел-то никогда в жизни... Скорее всего, быть там "хуже татарина". Давно не испытывал, соскучился по мерзкому чувству никчемности? Например, когда, совсем ещё мальцом, стоял и глазел на то, как взрослые колдуют во дворе у мотоцикла, не в силах раскусить, почему тот не заводится. Они мучились, нервничали и время от времени бросали неприветливые взгляды на босоногого пацана, с открытым ртом наблюдавшего их позорное бессилие. Пацана, из-за которого они даже выругаться-то как следует не могли. Будучи людьми приличными. А он всё стоял и стоял. Стоя-ал и стоял.
  Лишь много позже до меня дошло, как я, должно быть, действовал на нервы этим людям, и как они могли бы меня за это возненавидеть. И - кто знает! - может, и ненавидели. Просто не показывали этого.
  Не вляпываюсь ли я в нечто подобное? Конечно, очень хочется написать. Но разве у меня так уж мало материала? Одни лишь письма - уже почти готовый очерк. Плюс разные там мысли да описания, да госпожа фантазия... Познакомиться с послужным списком героини? Стоит ли из-за этого туда переться! Достаточно послать официальный запрос от редакции. Получили бы и список, и фото.
  Пожалуй, "Люська" права: ни к чему раскапывать, что "в огороде бузина, а в Киеве дядька".
  В окошко въехала гора, усыпанная чёрными козами. Прогрохотал под колёсами железный мостик. Извернулась опавшая берёзовая рощица. Ладно. Не велика потеря: езды-то всего каких-нибудь полтора часа.
  
  Школа-крепость продолжает царить над этим городом, хотя ни бараков, ни тем более палаток, разумеется, уже нет и в помине. Идя по адресу, обхожу её дугой. В глаза бросаются и пристройки, о которых писала учительница, и трибуны школьного стадиона.
  -- Вам кого, молодой человек?
  Сухонькая женщина в больших очках, с седыми волосами, собранными в узел, с любопытством выглядывает из-за двери.
  -- Антонина Петровна. Здравствуйте. Я... Ракитин. Виктор Ракитин.
  -- Витенька! - она широко раскрывает дверь и глаза. - Этого не может быть.
  Цветной халатик на ней распахивается, обнажая ключицы, прикрытые сетчатой тёмной кожей.
  -- Да что же мы стоим. Проходите!
  Приняв от меня торт, она держит его за бечёвку обеими руками и перебирает пальцами, словно не представляя, что с ним следует делать.
  Всё. Хуже я того татарина "или где", но возврата уже нет. Заперев по-хозяйски дверь, вешаю куртку на деревянную рогатину, которая тут же отламывается.
  -- Во-он там гвоздик, -- указывает старушка. - А эту штуковину давно пора выбросить.
  Она тянет меня за рукав.
  -- Будем пить чай.
  На подоконнике большие луковицы в стаканах с водой повыпускали кривые зелёные сабли. На самодельном столике замысловатая конструкция из колб, цилиндров и резиновых трубок. Рядом книжка журнала "Химия и жизнь".
  -- Самогонный аппарат, -- хихикает она, заметив моё недоумение. И уже серьёзно: -- Тут... Интересная вещь описана. Хочу попробовать. Вы садитесь, садитесь!
   -- С детства люблю химию, -- продолжает она, отвернувшись к мойке и производя какие-то действия. - Всякие опыты поделать, бывало, хлебом меня не корми.
  -- А как же...
  -- Так сложилось, -- пожимает плечами она. - Читать тоже всегда очень любила. В какой-то момент это пересилило. Но химию, как первую любовь, так и не могу забыть.
  Не переставая разговаривать, порубила большим ножом картошку и ссыпала на сковороду.
  -- Какую школу вы закончили, Виктор?
  -- Шестьдесят третью.
  -- А! Ту, что у рынка. Как поживает Лариса Степановна?
  -- Она была моя классная... Вы её знаете?
  -- Конечно. Это дочка моей выпускницы... Тридцатилетней давности.
  Делает приглашающий жест. Мы проходим в комнату, у одной стены которой самодельный письменный стол, другую занимает самодельный же стеллаж, до отказа забитый книгами, альбомами и разного рода безделушками. У дальней стены узкая застеленная гобеленом кровать.
  Старушка вытаскивает потемневший от времени альбом. Деревянный стеллаж при этом угрожающе шатается, и ей приходится успокаивать его добрых полминуты.
  -- Вот, -- она открыла страницу со старинной фотографией класса и указала на девочку с толстой, с руку, косой. - Узнаёте?
  Я ахнул от неожиданности.
  -- Лариса Степановна! Да с такой роскошной косой.
  -- А вот и нет, -- рассмеялась хозяйка, отчего её морщины разбежались по лицу лучиками. - Это моя Верочка. Мама вашей Ларисы Степановны.
  Мы листаем альбомы, рассматривая лица в косынках и кепочках, фигуры в допотопных пальтишках, курточках, брюках. В диковинной, похожей на военную, школьной форме "навырост", старинных - с тремя тонкими полосками - спортивных шапочках. С лыжами и на велосипедах, в байдарках и на сцене. За партами и в строю. На трибунах стадиона. За шахматными досками. На репетициях с разными бубнами и балалайками. Со зверями в живом уголке.
  -- Сколько учеников! И все ваши?
  -- Конечно. Вот Вовка Тыщенко. Однажды, было, играли в "Зарницу". Там такое задание: найти знамя. Он мигом, не колеблясь: "Я знаю, где это знамя. За мно-ой!" Мои все подхватились, да-авай за ним бегом по улицам. Вбегают в какой-то подъезд, Вовка - на чердак, те за ним. Он отдирает с карниза какой-то флаг - и бегом назад. Из одной квартиры тётка выскочила, шуметь начала. Он ей: у н-нас, мол, в-важное задание, а ты тут под ногами путаешься. В общем, прибегают в школу всем гамузом, с этим флагом во главе. У директора глаза на лоб. Знамя-то совсем другое спрятано: школьное, плюшевое. А это... Просто висел, ещё с праздника, на доме какой-то флаг.
  -- Обхохочешься.
  -- Да уж, обхохочешься. Потом кагэбэшник приходил, разбирался. Как, мол, да при каких обстоятельствах был сорван флаг. Вот та-ак! Ладно хоть, мужик нормальный попался. Кстати, родитель одного из наших же учеников. А то ещё неизвестно, чем бы всё закончилось. В кабинете вместе сидели: директор школы, я, как классный руководитель, комсомольский секретарь, что это задание придумал. Объяснялись. Да я, говорит, всё понимаю, но мне же начальству надо что-то докладывать. Сигнал-то прошёл, куда деваться. Ладно, говорит, придумаем что-нибудь. Но вы уж, пожалуйста, со знамёнами больше не играйте.
  Да... Такой вот Вовка Тыщенко. Сейчас по морям где-то плавает. Мореходку закончил.
  -- И вы всех-всех так же помните?
  -- Знаешь, наверно, да. Ой, я уже на "ты" с вами... Не всех, конечно, одинаково, но в общем всех. Мы с Тамарой Львовной, царствие ей небесное, как-то даже в игру такую играли. Экзаменовали друг друга по фотографиям: кто кого как помнит. Вот, делать нечего двум дурёхам было! Оказалось, что всех помним. И она, и я.
  -- А можно посмотреть фото того класса, о котором вы в письме писали?
  -- Военного... Конечно.
  Антонина Петровна подняла взгляд от стола, погрузившись во что-то очень-очень давнее. В комнату проник тонкий запах горелого.
  -- Ой! - всполошилась она. - Горим!
  -- Вот она, холостяцкая жизнь, -- заметила, перемешивая на сковородке. - Всё время питаюсь подгорелой картошкой.
  -- Я слышал, это полезно, -- отозвался я, чтоб как-то отвлечь внимание.
  -- Ну да. В народе говорят: "Волков не будешь бояться". Да я уже и привыкла. Если не подгорело, то вроде и невкусно как-то.
  Она разложила кушанье, приправленное угольками, по разношёрстным тарелкам и поставила бутылку "Букет Молдавии".
  -- Ну, это уж вы зря!
  -- Молчи, -- она достала два тонких стакана. - Не каждый день ко мне приходят гости. Да ещё из областной газеты!
  -- Класс был удивительный, -- продолжала учительница прерванный разговор. - Толик Белов и Дима Покатов инженеры. Изобретатели. Их так и звали: кулибины. Представляешь, они сконструировали миниатюрную гидроэлектростанцию.
  -- Каку-ую? - словосочетание "миниатюрная ГЭС" не хотело укладываться в голове. - Игрушечную, что ли?
  -- Да, маленькая, как игрушечная. Но настоящая. Надевается на любую трубу. И вырабатывает энергию. На любую, где течёт вода... Да не только вода! Где вообще что-нибудь течёт. Хоть на нефтепровод, хоть на водосток. Хоть на отопление. Не только сконструировали, но и сделали своими руками.
  -- Интересно бы посмотреть.
  -- Не посмотришь, -- вздыхает она. - Хотели сохранить, но в войну прошла такая кампания - весь цветмет забрали, у кого что было. Вот и станцию наших ребяток того...
  А ещё из того же класса Саня Иваниди. Художник. У меня где-то и рисунки лежат. Он ещё в девятом классе в области выставлялся, вот. Да что мы так разговариваем! Пойдём в комнату. Достань-ка мне во-он тот большой альбом.
   Взбираюсь на шаткий стул и тяну за корешок большой, твёрдый, как каменный блок, фолиант. Он не поддаётся. Тяну сильней - и вдруг всё сооружение, отделившись от стены, наваливается на меня. Может, я и удержал бы, но стул подо мной пошатнулся и мгновенно распался на составные. Следом затрещал и обрушился стеллаж. С глухим стуком книги, папки, альбомы, морские раковины, миниатюры, бюстики писателей и прочая, и прочая повалились и на меня, и рядом, и дальше, и покрыли весь пол, до самой балконной двери.
  Поднявшись на ноги, я встретился с озадаченным взглядом хозяйки.
  -- Всё-таки придётся всё это как-то сложить, -- сказала она. - А то пройти невозможно.
  -- Сейчас. Сейчас всё будет в лучшем виде! - с готовностью виноватого откликнулся я и взялся за стеллаж.
  Увы. Несколько стоек были сломаны. Две полки тоже требовали замены. Я почесал затылок.
  -- Ничего не выйдет. Нужен материал и инструмент. И рабочее место. Кстати! - осенило меня. - Вы писали, что в вашей школе прекрасная мастерская. Прямо-таки настоящий цех. Позвольте...
  Я кинулся в прихожую, но она окликнула меня.
  -- Стойте, Витенька. Уже поздно. В школе никого нет. Давайте лучше сложим всё это в уголок. Вы мне поможете?
  Через несколько минут я продолжал слушать её рассказ, вглядываясь в далёкие лица тридцати мальчишек и двух девочек. Людей, из которых никому не довелось пережить то гадкое и страшное, что сейчас называется просто "война". Кому не повезло увидеть, как всё будет после в стране, которую они спасли.
  -- Фарид Гарифуллин. Ах, какой голосище! Представляешь, его на комбинат приглашали. Выступить на вечере в честь очередной годовщины пуска. Прямо как народного артиста, с сольным концертом! Тогда Дворца культуры ещё не было, и он пел прямо в цехе. Там всё это шуми-ит, грохочет, а ему хоть бы что. Я в самом дальнем уголке стояла, и всё было слышно.
   А это... Ой, я вас заговорила. У вас скоро поезд? - заметила она мой взгляд, брошенный на часы.
  Конечно, я планировал уехать вечером. Но теперь об этом не могло быть и речи. Наврал хозяйке, что у меня забронирован гостиничный номер. Добрался по тёмным улицам до их уютного вокзальчика. В здании ни души.
  Пристроился в уголке на кончике большого лакированного дивана и достал блокнот.
  
  Преподаватель из мастерских -- маленький, юркий, с копной кудрявых чёрных волос Григорий Иванович, -- отозвался мгновенно и без всяких уговоров.
  -- Антонине Петровне? Конечно, конечно. Какой разговор!
  Я не успел моргнуть глазом, как он, взлетев по стремянке, уже кричал басом из-под высоченного потолка:
  -- Принимай! Крепче держи!
  Спустив мне доски и многослойную фанеру, он так же молниеносно скатился вниз и включил станок. Мы принялись нарезать бруски, наполнив цех визгом и неповторимым ароматом свежего соснового леса.
  -- Скорей, скорей, рассиживаться некогда, -- подогнал он меня, когда мы, покончив с брусками, принимались за полки. - Через пятнадцать минут звонок, ученики придут. Тогда мы с тобой тут хрен чего сделаем.
  После полок он уже без меня нарезал ещё и реек.
  -- Пригодятся. Может, ещё чего будет надо.
  Он снабдил меня и шурупами, и гвоздями, и морилкой, и клеем для стульев. Когда я стоял над всей этой кучей, соображая, как буду тащить, в проёме показалась приятная на вид белокурая женщина в строгом сером костюме.
  -- Та-ак, -- протянула она голосом, на который, судя по осанке, имела полное право. - И что это тут у нас?
  -- Здравствуйте, Татьяна Владимировна! - отозвался мой кудрявый благодетель. - Тут вот молодой человек попросил... Для Антонины Петровны.
  -- Кто вы, молодой человек? - поинтересовалась она, слегка кивнув на приветствие Григория Ивановича.
  -- Я Виктор Ракитин. Приехал по заданию областной молодёжной газеты. А тут такое дело, понимаете... Авария.
  -- А документ у Виктора Ракитина есть?
  Мгновенный ужас пробежал по мне от пяток до затылка. Я вдруг понял... В один момент понял всё, о чём даже не сообразил позаботиться, кидаясь в эту поездку.
  -- Вот...
  Неуверенным движением вытащил и предъявил студенческий билет.
  -- Интересно, -- она возвратила документ. - Студент-политехник... Говорите, из газеты? Что же вас подвигло?
  -- Есть мнение, -- зацепился я за "солидную" формулировку, -- написать о ней очерк.
  -- О-очерк? - она смерила меня взглядом.
  -- Да, -- боднул я воздух. - Кстати, я хотел бы на эту тему побеседовать и с вами.
  Она вытянула руку и пошевелила изящными белыми пальцами.
  -- Где? - и, видя, что я в затруднении, пояснила: -- Я говорю, где бумага, подтверждающая ваши... Ваше редакционное задание?
  Можно было предложить ей позвонить Калугину. Но одёрнуло то, что никакая газета меня не посылала, и если позвонить, то - кто знает! -- вдруг получится ещё хуже, чем есть. К счастью, в этот момент мастерскую затопила толпа - заполошная, топочущая, звенящая на все голоса и размахивающая портфелями. Директриса едва успела прокричать трудовику, чтобы тот зашёл к ней после занятий.
  
  Григорий Иванович как в воду смотрел. Из материала, которым он меня снабдил, вышел не только обновлённый стеллаж, но и нащельник для балконной двери (чтоб не дуло), и скамеечка для ванной (чтоб не стоять), и новое основание для сломанной вчера рогатины.
   Помогая хозяйке водворить на место предметы со стеллажа, я с любопытством рассматривал каждую вещь. Потемневшие от времени бюстики писателей, книги прошлого века с потёртыми кожаными корешками и неповторимым запахом. Маски из Африки, веер из Китая и разное другое - подарки учеников, разлетевшихся чуть не по всему свету.
  -- А это что такое, Антонина Петровна?
  -- А-а! - она взяла небьющуюся (к счастью) бутылочку с густоватой жидкостью, отливающей не то рыжим, не то голубым. - Это нефть Самотлора. Учились у меня такие два друга, Саша и Паша. Жданов и Чуриков. Закончили школу и задевались куда-то. Кого ни спрошу, никто из одноклассников не знает, где они, что они. И вот через сколько-то лет получаю эту посылочку. И письмо. "Забрались, -- пишут, -- на самый край, от всей родни подальше. Живём тут, оба с жёнами. Мы работаем, а они ругаются". Хорошие были ребятки. Всегда вместе. Даже чем-то друг на друга похожи. Оба небольшие такие, коренастенькие.
  Я поднял валявшуюся кучей книжную мелочь и, расставляя, увидел на одной из обложек знакомый длинноватый нос и губы, искривлённые в такой, что ни с кем не спутаешь, полуусмешке.
  -- Гужевой, - учительница взяла книжку из моих рук и стала перелистывать. - Он, подлец, у меня учился. И по русскому языку имел "два". Все были в шоке, когда он в десятом классе заявил, что собирается поступать на филологический. Оказывается, с третьего класса писал стихи и никому не показывал. Ну, что делать! Усадила его за парту. Три месяца с ним вечерами занимались. Диктанты писали, упражнения делали, правила штудировали. Память у засранца хорошая, а внимания никакого. Но ничего, под конец выправились. Выпускное сочинение написал на твёрдую "четыре- четыре".
  -- Что: и по литературе четыре?
  -- Ага. Он, как всегда, увлёкся отступлениями, рассуждениями... Тему раскрыл неважно. Хотели тройку вкатить, да я на четвёрке настояла. Говорю: вы посмотрите, какие у человека зрелые мысли. И, главное, свои! За одно это можно пятёрку поставить. Согласились кое-как, пошли на компромисс.
  На филологический он не поступил, попал в армию. Потом говорили, что где-то в Москве плотником, что ли, работает. А потом получаю вот эту книжку. Кстати, адрес написал: учительнице Крутиковой Антонине Петровне. И всё. Честное слово! Ни улицы, ни дома, ни квартиры. Только город. Хорошо, у меня на почте бывшая ученица работала, Таня Жевнерова. Вот она-то и притащила самолично. О, полюбуйтесь! - она открыла обложку. - "Дорогой Антонине Петровне, открывшей мне путь в большую литературу". В большую! А перед "открывшей" запятую так и не поставил, мерзавец. - Полистала ещё. - "Спешите, люди, к своим друзьям. Спешите видеть их, где они там..."
  
   И в зной, и в стужу. Надо спешить.
   Спешите. А то может поздно быть.
  
  Застрявшие в голове строки стучали наперегонки с колёсами, ахали и гудели со встречными поездами. Звонками звенели на переездах. Поблескивали отдалёнными жёлтыми огнями. Вплетались в неразличимые разговоры пассажиров. Растворялись в тяжёлом сонном дыхании. А впереди поджидало серое, сырое утро. И лишение стипешки за прогулы. И "строгач" с занесением за срыв выпуска стенгазеты.
  
  
  Калугин складывает листки. Долго, нарочито аккуратно сталкивает их по всем правилам - "на перёд и на верх". Отгибает замявшиеся уголки. Бережно кладёт стопку на край стола.
  -- Что ж, -- наконец говорит он, сдерживая улыбку. - Кажется, у нас появляется новый очеркист. Да ещё и каллиграф, -- кивает он на рукопись, написанную на чертёжных бланках. - Хоть не перепечатывай!
  -- Вы думаете? - возражаю я с самым серьёзным видом. - А мне кажется, вышла скорее проблемная статья.
  -- Одно другому не мешает, -- он улыбается уже во всё лицо, отчего кабинет освечивается золотистым. И уже прощаясь у двери, крепко жмёт мне руку. - Хорошо поработал, старик.
  Удаляясь по коридору, я ни с того ни с сего подумал: а не завести ли трубку?
  по всем правилам - "на перёд и на верх". Отгибает замявшиеся уголки. Бережно кладёт стопку на край стола.
  -- Что ж, -- наконец говорит он, сдерживая улыбку. - Кажется, у нас появляется новый очеркист. Да ещё и каллиграф, -- кивает он на рукопись, написанную на чертёжных бланках. - Хоть не перепечатывай!
  -- Вы думаете? - возражаю я с самым серьёзным видом. - А мне кажется, вышла скорее проблемная статья.
  -- Одно другому не мешает, -- он улыбается уже во всё лицо, отчего кабинет освечивается золотистым. И уже прощаясь у двери, крепко жмёт мне руку. - Хорошо поработал, старик. Удаляясь по коридору, я ни с того ни с сего подумал: а не завести ли трубку?
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"