Шагнули в бездну мы
с порога,
И очутились на войне,
И услыхали голос Бога:
Ко мне, последние!
Ко мне!
Юрий Кузнецов
Бейся там, где стоишь!
Александр Невский
Июль - самая маковка лета, и выдался он нынче знойным как никогда. После майских холодов, гнилых июньских дождей, чуть только закрыли на ГЭС шандоры, и пошел на убыль затяжной волжский паводок, навалилась жара, застыла в белесом небе раскаленным солнечным диском. До середины месяца город изнемогал. Плавился и становился текучим асфальт, вентиляторы и кондиционеры раскупались влет, а на прозрачных дверях магазинов появились зазывные надписи: "Заходите! У нас прохладно!" Душными вечерами люди гнездились на свободных от застройки пятачках правого берега, вдоль которого распластался город. Выбирая место среди битого стекла и брошенных пластиковых бутылок, с вожделением взирали на казавшиеся с украденного синью воды расстояния девственно чистыми, белые пески заволжья.
Семнадцатого числа стало, наконец, чуть прохладней, но на горячем асфальте, среди раскаленного потока машин, ощутить это оказалось никак не возможно. Водители проклинали жару, пробки, инспекторов ГИБДД, которые сегодня, казалось, заполонили все улицы. В форменных белых рубашках, прилипавших к распаренному телу, в фуражках с высокими тульями, под которыми краснели потные лица, "гайцы" стояли на перекрестках, лениво поигрывая полосатыми жезлами.
Суровым блюстителям ПДД в этот день не было дела до присмиревших автовладельцев - они тоже проклинали жару, и свое ретивое не в меру начальство, отрядившее почти весь личный состав "обеспечить порядок". Инспектора сгоняли желающих остановиться с парковок на набережной и в центре в томительном ожидании проезда кортежа высокого гостя, ради которого все, собственно, затевалось.
Но вот, наконец, свершилось! Мгновенно опустел центральный проспект, отсеченный регулировщиками от боковых улиц, и вереница черных автомобилей помчалась заранее оговоренным маршрутом.
Отец Алексий, статный, выглядящий старше своих лет из-за курчавой окладистой бороды, отер лоб тыльной стороной ладони - жарко! Храм хоть кирпичный, высокий, просторный, а вот поди ж ты, - и в нем нет спасения! Удалиться бы к себе, в комнатку с кондиционером в восточном приделе, да нельзя отлучаться - с минуты на минуту прибудут. Не очень-то волновался Алексий, - разных посетителей принимать довелось, но как-никак сам вице-премьер едет на главную высоту России! Священник оправил рясу, пригладил длинные, черные с проседью волосы, указательным пальцем сдвинул дужку очков на переносице, и еще раз окинул взглядом свои владения:
- Анастасия! Зажги-ка кадило! Пусть у нас пахнет! Хо-ро-шо пахнуть должно! - зычно возгласил Алексий, и маленькая женщина в белой косынке суетливо кивнула, заспешила выполнять указание.
В притворе церкви собрались зеваки - двое случайно забредших мужчин, отбившиеся от экскурсовода туристки с непокрытыми головами, мальчишки, промышлявшие вылавливанием монет из озера скорби. Батюшка глянул сурово:
- Отойдите в сторонку, а лучше обождите снаружи, не мешайтесь - тут сейчас столько всего будет... и ФСБ, и прочие... - посетители потянулись к дверям, удовлетворенный наведенным порядком, Алексий прошествовал к аналою.
Храм всех святых на Мамаевом Кургане строили долго, лет, почитай, десять. Поначалу выступали против ветеранские организации, но епархия решила, что свет клином на них не сошелся, и место такое терять нельзя, тем более что пошли разговоры о недолговечности бетонных скульптур, о том, что как их не ремонтируй, сколько бюджетных денег не вкладывай, а все одно разрушатся. Другое дело церковь - века простоит, коли хорошо построена. И вырос храм из белого камня, почти на самом верху, у основания насыпи главного монумента, пятиглавый, стройный, блистающий титановыми золочеными куполами, устремленный в зенит, словно Королёвская "семерка" на старте.
Вице-премьерский кортеж заходил на Мамаев Курган с севера, свернув с проспекта Ленина, и объехав курган по трассе позади скульптурного комплекса, но зато максимально близко к вершине. Иначе пришлось бы важному гостю преодолевать сотни ступеней почти от самого берега Волги, где пролегал некогда передний край обороны. Черные "Мерседесы" и "БМВ" двигались на Высоту-102 с противоположной стороны, с той, откуда штурмовали когда-то Сталинград фашистские танки.
И вскоре холеные господа в дорогих костюмах вступили под церковные своды. Вице-премьер, дородный, лысоватый, квадратной головой и маленькими торчащими ушками напоминающий мультипликационного Винни-Пуха, протянул Алексию ладонь для рукопожатия. Священник, чуть замешкавшись, сжал пухлую вице-премьерскую руку. Чиновник приблизился к иконостасу, трижды перекрестился. Умело, сноровисто - видать по всему, дело привычное. Поспешно следуя примеру начальника, осенила себя крестным знамением многочисленная свита, большинство заученно, а кто-то - подметил Алексий - неловко, путаясь и смущенно поглядывая на соседей.
Еще минут пять - десять, и визит был закончен. Поспрашивали о том о сем Алексия, повосторгались витражными стеклами: "Есть, есть еще мастера!", безукоризненной строгостью линий белокаменных стен, погудели, пошумели под высокими сводами, да и вышли вон. Только вице-премьер на секунду задержался у одной из восточных колонн, словно за гвоздь рукавом зацепился, - уперся взглядом в образ Александра Невского. Тут же подскочивший сопровождающий, очевидно из самых осведомленных, вполголоса подсказал: "Небесный покровитель города. Помните, мы огибали памятник в центре на площади?" - министр вяло кивнул. На том и делу конец.
А черные немецкие автомобили времени не теряли. Узкими парковыми дорожками, вжимая немногих туристов в подстриженные кусты, проскользили вниз, к самому залу Славы, чтобы принять в свое кондиционированное нутро вице-премьера со свитой, лишь только те возложат приготовленные венки к пламени Вечного огня.
Так все и вышло - возложили, постояли сколько положено, погрузились в машины, и тем же неприметным путем, узкими тропками, поехали дальше, к подножью кургана, - дорого стоит вице-премьерское время, да и столы уж накрыты.
Назавтра Алексий почти не вспоминал о прошедшем визите, а еще через день прибежала к нему взволнованная Анастасия:
- Батюшка, батюшка, икона замироточила!
- Что за икона?
- Святой князь Александр Невский!
Пошел вслед за Анастасией Алексий, видит и вправду - несколько прозрачных капелек висят на лике святого. Прикоснулся к одной из них пальцем, понюхал - нет, не миро, совершенно ничем не пахнет.
- Не миро это. Благоухания нет - сказал, и смахнул остальные капельки ребром ладони. Анастасия даже охнуть не успела - видней, должно, батюшке.
Но прошло два дня, и снова будто испарина выступила на иконе. Теперь уж священник сам, вперед Анастасии заметил, словно чувствовал, - нет-нет да и подходил, поглядывал на образ. Понюхал еще раз, растер между пальцами - ни запаха, ни маслянистости нет. Вода, да и только. Роса, конденсат? Да откуда ж ему в такую жару взяться? Грешным делом подумал даже Алексий, что это Анастасия балует, но зачем бы ей? По натуре своей не насмешлива, к шуточкам подобным не склонна, притворяться не умеет, а какой заполошенной выглядела - не иначе в знак божий уверовала. Вот пойдут теперь страждущие, до чудес падкие... А чудо это, или нет, кто знает? Пусть время покажет. Решил Алексий что ни к чему покамест народ волновать, стер капли чистым носовым платком в смутной надежде, что оно так, само по себе пройдет, как и началось.
Но явление не думало прекращаться - снова и снова проступали на святом лике прозрачные как слеза капельки. Поначалу священник тайком их смахивал, остерегаясь, чтобы никто из посетителей храма не увидел происходящего. Потом поручил Анастасии следить за иконой, регулярно протирать ее мягкой тряпицей. Наказал чтобы молчала, и никому не проговорилась. Но с женщины, известное дело, какой спрос - так или иначе, слух о чудесной иконе пошел. Потянулись к ней верующие, пока не густо, но Алексий-то знал, что это лишь поначалу, а пройдет срок, обрастет новоявленное чудо молвой, рассказами, вот тогда и начнется настоящее паломничество.
Казалось бы, батюшке только радоваться ниспосланной благодати, а он смурной ходит. Грызут его душу сомнения - чудо уж больно странное... Надумал священник собрать той воды побольше, чтобы хоть на свет ее посмотреть - так ли прозрачна, как кажется, а то и в сосуд набрать да закупорить - проверить, пропадет, или нет, но ничего у него не вышло. Слишком мало капелек выделялось на поверхности образа, и высыхали они в жару быстро.
Раздосадованный, собрал Алексий водицы сколько мог с образа на указательный палец, облизнул его, а вода - солоноватая. Опешил батюшка - это как, святой от духоты потеет, что ли?! А может... Никогда не слышал Алексий, чтобы плакал образ святого воина.
Вскоре прознали о чуде в епархии. Пришлось отцу Алексию объясняться перед начальством, что в его храме делается:
- Говорят, икона у тебя слезоточит?
- Верно говорят... Водицей соленой замироточила, через два дня на третий мелкими капельками исходит, будто испариной.
- Что за икона?
- Новодел. Святой князь Александр Невский.
- Давно ли?
- Да вот, с июля. Почитай, сразу после вице-премьерского посещения.
- Хм... Ну что людям говоришь, что думаешь?
- Да как... Говорю, что неисповедим промысел Господень, что благодать на нас снизошла, что плачет икона по всем на войне убиенным.
- Это правильно. Осторожность в таком деле нужна, взвешенность. Сам знаешь - что ни делается, так все по воле божьей, а наша забота - на благо церкви стараться. Так и продолжай, да не усердствуй шибко, - не у тебя одного такое, не возгордись, смотри. Насчет того, что все после приезда вице-премьера случилось, лучше помалкивай - оно еще неизвестно, к добру ли, к худу ли, а он человек большой, сам понимаешь.
После той беседы отец Алексий только сильней озаботился: "Что ж, выходит, знак в этом заключен какой-то? Вице-премьер - святой, заступник Отечества, подвижник, так что ли? Или наоборот... погубитель? Какая судьба на него падет? Плачет икона от печали, или от радости? А может, нет тут никакой связи, просто слишком много людей полегло на Мамаевом Кургане, церковь аккурат у братской могилы поставлена, а в ней - тысячи... И вокруг - тысячи, тысячи... Кто-то ведь даже не похоронен по христиански."
В один из дней выбрал Алексий время, и отправился к Невскому, к тому что по решению заместителя мэра и начальника ГИБДД стоял у площади Павших борцов, в центре вновь организованного автомобильного кругового движения. "Что ж с тобой происходит-то? - думал Алексий, глядя на грозного воина, упирающего копье в мраморный постамент, в скрытую под асфальтом и камнем рыжую глинистую землю - Быть может, слишком тяжела ноша - покровительствовать на небесах сразу двум великим твердыням? Или жалко тебе нас, грешных, погрязших в страстях мелочных, до благополучия прижизненного падких?" Но молчал Александр Невский, а подойти к нему поближе, приложить руку к нагретому камню, и так услышать ответ, священник не мог - неслись бешеной каруселью вокруг постамента машины. За спиной князя, на фронтоне бывшего Драматического театра, переименованного в "Новый экспериментальный", красовалась поверх античных колонн, под сенью каменных статуй, по клоунски аляпистая растяжка: "Еще один Джексон моей жены". Ушел отец Алексий ни с чем.
Небесные жернова, как известно, хоть и медленно мелют, но верно. Вместе с августом покатилось к закату пересохшее пыльное лето. По косогорам и пустырям горел жухлый бурьян, в пойме полыхали леса. Приволжская степь покрылась выжженными черными лишаями. Сквозь дымовую завесу на календаре замаячил сентябрь.
В начале месяца пришло отцу Алексию облегчение: собрался священный Синод, и вместе с другими вопросами порешил, как надлежит относиться к мироточению, ибо по всей Великой Руси истекало с образов миро.
Воспрянул священник, уверенней зазвучал его голос, то и дело растолковывал он Анастасии и приходившим в храм верующим, что мироточение - великая благодать, ниспосланная господом своим чадам. Что радуются святые на небесах за укрепление Православной веры, взирают на возводимые храмы, на Россию, что повернулась, наконец, к богу, и окропляют образа благодатной влагой. А народ, глядя на чудо столь же простое, сколь и неподвластное человеческому разумению, все сильней тянется к матери - церкви, и тверже становится вера, и больше людей открывают богу сердца свои.
Ладно говорил Алексий, как по писанному вещал, точно сам себя убедить хотел пуще прочих. И порой так медоточиво лилась его речь, что недоверчиво поглядывала на батюшку Анастасия, а перехватив взгляд священника, уклончиво отводила глаза, будто неловко ей было, то ли за сладкоречие Алексия, то ли за свое сомнение.
Если оказывались они наедине, то видя столь упорное недоверие, изрекал Алексий свой последний, железный довод:
- Ну вот вспомни, что двадцатых годах-то творилось? Наши деды многое рассказать могли, кабы живы были, - как большевики храмы взрывали! Вот когда были страшные времена! На веру гонения! Столько народу положили! Но ведь тогда иконы по всей России не плакали... Значит нынешнее мироточение - к добру, к радости, а не к худу! Да ты сама посуди - детишки снова в воскресные школы ходят, с патриархом сам президент то и дело встречается, праздники великие выходными сделали! Церкви русские объединились! Нет, к добру это, к добру! - и вложив в последнюю фразу весь свой напор, все убеждение, смолкал Алексий. Анастасия соглашалась. Молча. Кивала головой, вздыхала, примирительно пожимала плечами - дескать, что сказать, признаю, виновата, и принималась за какое-нибудь дело.
Однажды в середине дня, между службами, зашел в церковь старик, маленький сухонький. Кургузо сидел на нем ношеный-переношенный пиджачок с обтертыми рукавами, по штанинам темных линялых брюк двоились кривые, наведенные нетвердой рукой стрелки. Не хватало только боевого ордена или медали на сером лацкане гражданского костюма, но Алексий и без того знал, кем он был, старик этот. На свой самый главный праздник, девятого мая, много их приходило сюда, но с каждым годом все меньше, меньше. Захаживали и в другие дни - почти все военные даты наперечет знал Алексий, а иной раз и просто в будни. Те, что еще были в силах, медленно, с остановками поднимались от самого низа, мимо стен-руин, мимо озера скорби, и, наконец, достигали вершины.
Вот и старик, Алексий чувствовал это, пришел от подножия. Стоял, тяжело опираясь на металлическую палку, крепко вцепившись в обмотанную синей изолентой крючковатую ручку. Стоял перед ликом святого Александра Невского, и смотрел на икону напряженным медлительным взглядом. Сжаты тонкие бескровные губы, белесые редкие брови сложены домиком. Ни разу не перекрестился старик.
Батюшка хотел подойти, осведомиться, - не надо ли чего старому человеку, но не мог решиться. Нес в себе дед что-то темное, какое-то мрачное знание, в которое не желал быть посвященным Алексий. Так и томился он в отдалении, глядя на старика, словно к месту прирос. А когда странный посетитель выйдя из храма заковылял прочь по мощеной дорожке, Алексий долго провожал его взглядом, душа сжималась от жалости, но вместе с тем хотелось Алексию, чтобы ушел этот старик, и больше не возвращался, не искушал бы его, не ставил бы перед выбором.
В ту ночь приснился Алексию дед Федор, попавший под горячую руку, и пущенный "в распыл" красными на самом излете Гражданской. В чем был повинен перед новой властью приходской священник, невозможно сказать - то ли укрывал кого, то ли содействовал. Не любила мать рассказывать про те времена, да и сама только со слов старших знала, - поздний ребенок, последыш в многодетной семье. Но в память о деде и принял когда-то сан внук Алексий.
Во сне шел он ко храму, а на паперти стоят нищие, просят милостыню. Проходит мимо, и один из убогих хватает его за рукав рясы. Разворот, глаза в глаза, близко - снизу вверх смотрит на внука дед Федор, но уже ни на миг задержаться нельзя, и срываются с рукава сведенные дедовы пальцы, и наплывают на Алексия распахнутые двери храма, затягивает густой полумрак, что за ними. - Тут вздрогнул Алексий всем телом, и пробудился. Лежал, глядя на застывшие на потолке лунные тени, слушал как размеренно дышит рядом жена, медленно приходил в себя. Потом неслышно поднялся, как был, в исподнем, тихим шепотом долго молился под слабым огнем лампады.
Наутро, придя в церковь, поставил свечку за упокой души, и день весь провел в молении.
Но на следующую ночь приснился Алексию другой дед - Георгий, коммунист, старший лейтенант, сгинувший в одной из бесконечных атак подо Ржевом. Привиделось ему широкое, покрытое черным пеплом, словно после степного пожара, поле, шли через поле усталые люди в выгоревших добела гимнастерках. Много их было - на сколько хватало глаз тянулась колонна, "Отступление?" - ворохнулась мысль. В одном из усталых солдат узнал Алексий своего деда. Пошел рядом с колонной, смотрел деду в лицо, а тот коротким поворотом головы, быстрым движением глаз будто давал понять, что не место Алексию здесь.
С той поры погибшие не оставляли его. Приходили во снах, немые, маячили неясными тенями их лица, то смутно знакомые, то совсем чужие. Осунулся от плохого сна, похудел Алексий. Родные с беспокойством расспрашивали о здоровье, Анастасия, глядя на проводящего дни в усердной молитве батюшку, вздыхала, горестно покачивала головой.
Отстаивал он долгие часы на коленях, вопрошал без ответа: "Господи, вразуми грешного, дай знак что делать? За что подвергаешь меня испытаниям? Должен ли я принять постриг, уйти от мира, и тем угодить тебе? Или какая иная участь тобой уготована? Все свершу, сколько слабых сил моих хватит, только не оставляй! Укажи мне дорогу мою."
Чаще других являлись Алексию оба деда. Под утро нарушали зыбкий покой, глядели на внука сурово и укоризненно, оставляя маяться без сна до рассвета, хлебать полной мерой черный студень тягучей осенней ночи. Разведенные суровой жизнью по разные стороны, стали они едины во смерти, но не только смерть своим всепрощением сроднила их, было нечто сильнее и выше нее.
Пытался расспросить усопших Алексий, - чего хотят от него, почему являются, но не находилось сил повернуть отяжелевший язык, словно был он лишен дара речи, и разбуженный собственным невнятным мычанием, просыпался в страхе что потревожит домашних.
Между тем проходила осень. Миновал незаметно октябрь, облетели с деревьев листья, и высокое серое небо стало ближе остывающей серой земле. Запоздалые, кружились над Мамаевым курганом, сбивались в косяки птицы. Пронзительными зовущими голосами кричали в пустом пространстве небес, замироточивших мелкими бисеринками холодной влаги. Приближался исход.
Томимый предчувствием, поднимался отец Алексий от подножья кургана, дождевые крупинки сыпались на непокрытую голову, щекотали острые углы скул, кропили просветленную сединой бороду. А по сторонам аллеи стоят, опиленные на две трети, будто обезглавленные, пирамидальные тополя. По торцам гранитных ступеней, видимая только идущим снизу, белеет надпись, сделанная кем-то в последние годы: "За нашу Советскую Родину!" А дальше - стены-руины, слева - стена обороны, справа - стена наступления. Павшие, и победившие. С краю левой стены замер каменный часовой в плащ-палатке - на него тоже сеется колючий ноябрьский дождик. Политрук с вырванным сердцем сжимает в руке ППШ. "Да, мы были простыми смертными..." Справа поднимаются в атаку бойцы, катятся танки, летят самолеты: "Железный ветер бил им в лицо, а они все шли вперед... Люди ли шли в атаку? Смертны ли они?"
Да ведь здесь, на этих ступенях принимали его в пионеры! Будто тысячу лет назад, в ином измерении, в иной жизни было это! И та война, что кончилась так давно...
Воин с лицом маршала Чуйкова занес на отлете связку гранат. Сам маршал тоже здесь, со своими солдатами, нашел покой под плитой черного мрамора чуть выше по склону, через тридцать семь лет после Победы, но еще в том, запредельном времени.
Зал Славы. Вздымается из земли рука к круглой прорехе серого неба, пляшут языки пламени. Красная смальта знамен по кругу, тонкие черные ленты. Белые имена, сверху донизу. Не разглядеть верхних строчек, только бог и прочтет их, если люди забудут. Надписей тысячи, тысячи... Нижние строчки теснятся по самому краю знамен, дописаны другим, убористым шрифтом. И эти еще не все, не хватает места на красных знаменах.
Но есть и другие скрижали. Знает о них отец Алексий - рассказали ему молчаливые мертвые. Не счесть на тех скрижалях имен, все там, не пропущен никто. Только растут и растут списки. Чувствует это Алексий своим истончившимся сбивчивым сердцем. Полминуты - укол, полминуты - укол, рвется где-то неуловимо тонкая паутинка, и хиреет, тоньше становится корень России, главной ее высоты.
Медленно добрел священник до храма, и стоя у входа долго смотрел, сняв запотевшие от дождя очки, на тускло блестящие золотые кресты, на влажные луковки вонзенных в туманную хмарь куполов.
Утром девятнадцатого ноября разыгрался холодный ветер. Метался в бессилии, свистел в голых кронах, терзал серые подбрюшья косматых туч, но тучи не уступали. Тяжелые и огромные, как бетонные плиты, переползали они от края до края небес, давили собой стылые улицы города. Метались в потоках ветра черные птицы.
Батюшка пришел в церковь рано. Иссушенный, тонкий, он едва совладал с ветром, и долго не мог отдышаться, когда высокая дверь с грохотом закрылась за ним. Анастасия была уже здесь. Помогла раздеться, заторопилась набрать воды в электрический чайник - отпаивать горячим продутого ветром Алексия. И весь этот скоротечный осенний день почти не спускала с него глаз, предупредительная, как никогда раньше.
Он отослал ее рано. Анастасия ничего не сказала, лишь дрогнув губами глянула на священника снизу вверх, сдерживая тревогу. Алексий прошел в подсобку, маленький зеленый вагончик у церкви, отпустил по домам рабочих. Через несколько минут остался один. Вернулся под храмовые высокие своды, заперся. Тишина. Ветер. Посвистывает снаружи, да подрагивают высоко витражные стекла. Стук шагов по трехцветному мрамору - прошел через храм Алексий, и встал медленно на колени. Александр Невский смотрел на него, и не было в этот день на образе влаги, - вся она теснилась в груди, стояла в горле острым комком, давила на сердце, не находя выхода.
- Не оставь, научи, что сказать ИМ. Уж коль выпало мне... Когда же, как не сегодня?! Иначе не выдюжить, не пережить... ведь рвется оно, рвется... А силы мои не беспредельны, и раньше уйду я, кану, прежде чем дам ответ... Почему? Не должно быть так! Не должно, ибо нет их вины, а разве могут страдать невинные?! И если виновен я, то скажи, в чем, чтоб мог я осознать, искупить и раскаяться...
И клубилось что-то внутри черной тучей, и стояли за спиной павшие в ожиданье ответа, но не для себя - все мертвым ведомо, а для него, для живущего. И не отдавая себе отчета, боялся Алексий, что явится ему тот, кто присутствовал здесь незримо. Чье имя было так велико, и так страшно для многих, что его постарались забыть, а когда не смогли, то прокляли, потому что больше ничего не в силах были с ним сделать. Боялся Алексий, что явится тот, чьим именем был назван когда-то город, повергнутый в прах, и возрожденный из пепла точно на том же месте, хотя казалось это иным невозможным.
Что явится он и спросит: "По какому праву стоишь ты здесь, посреди погибающей, расчлененной на части, разбитой России, на главной ее высоте, и кто ты таков, и что сделал ты для нее?" И надо будет держать ответ, и не будет он знать, что ответить...
А черная туча внутри росла, расширялась, давила на грудь, распирала череп, до звона в ушах, до зубовного скрежета, и, наконец, разорвалась, выплеснулась слезами наружу, оставив после себя кровоточащую рваную пустоту:
- Господи! Господи! Да ведь ничего... НИЧЕГО не закончилось! Значит снова... снова... Господи! Вразуми! Как выстоять нам, на что опереться?!
И в ответ, сквозь переливчатую радугу слез, сквозь цветные пятна, вспыхнул, воссиял пронзительный свет. Не помня себя, Алексий поднялся на ноги, и вышел из церкви.
Уже почти стемнело. Ветер холодным языком мгновенно слизнул, высушил слезы. Очки Алексий обронил где-то во храме, но и без них видел все необыкновенно ясно. Далеко внизу красными угольями тлел город. Небо очистилось, лишь клочки облаков быстро неслись по нему, порозовленные светом канувшего за горизонт заката. Алексий повернул голову, и увидел - в вышине алел, взрезая фиолетовый мрак небес, занесенный над городом меч. Сама фигура была темна, печаталась черным контуром, только светились багровые точечки фонарей. Не отводя глаз, Алексий зашагал вперед, а потом вниз, по тропинке к подножию монумента. Он почти достиг смотровой площадки, когда вспыхнули белым прожектора, и высекли кинжалами света из наступающей темноты складки развевающегося на ветру платья, распахнутый в крике рот, провалы глаз, клинок, вознесенный на восьмидесятипятиметровую высоту.
Родина Мать призывала своих сыновей.
Священник замер, не двигаясь, и голос так и не рукоположенного в сан семинариста произнес то ли внутри него, то ли рядом:
- Не мир принес вам я, но меч.
Тогда, замирая душой, леденея в стальной решимости, ответил Алексий:
- Ни шагу назад!
31/08/2007 - 18/09/2007
