Четырнадцать лет просидел протопоп Аввакум в подземелье. Четырнадцать лет не видел протопоп: ни неба ясного, ни лужка зеленого, ни солнышка лучезарного. Вернее, каждый день видел, но не наяву, а лишь во снах с мечтами редкими. А сегодня, узрев весеннее солнце, неспешно плывущее средь прозрачной синевы бескрайнего небосвода, Аввакум чуть сознание не потерял. Подкосились его ноги, застучало в голове набатом, холодным потом покрылся лоб, и завертелось всё вокруг, словно Аввакум - щепка в омуте черном.
- Прости и помилуй, Господи, - зашептал еле слышно опальный протопоп. - Не дай слабости ворогам показать. Поддержи. Нельзя мне сейчас пасть, никак нельзя...
И только Аввакум промолвил просьбу свою, как сразу же почувствовал ощутимый удар в спину. Это идущий следом за протопопом стрелец, пустил в ход черенок своего бердыша. По недомыслию ударил служивый Аввакума, но на всё воля Божья... Вздрогнул протопоп от боли и пала всякая пелена с глаз его. Всё видел он теперь так явственно, как только в юные годы видеть и привелось. Прямо перед Аввакумом стоял небольшой сруб из смолевых бревен, вокруг сруба были положены снопы соломы, а по всей соломе валялась сухая береста.
На месте казни изо всех сил суетился подъячий Ефим Туманов, уж очень ему хотелось сегодня отличиться. Не каждый же день из столицы гонцы случаются, да еще с таким указанием.
- Надо, чтоб заметил меня гонец непременно, - думал подъячий, самолично подкладывая к срубу большие снопы соломы. - Расскажет, может, где надо, как я волю блюду государеву. Другой-то, всё кое-как сделает, а я за милую душу постараюсь. Сил не пожалею...
Завершив укладывать снопы, Туманов подбежал к мальчишке- помощнику, одарил его звонким подзатыльником и, прямо-таки, вырвал из рук четыре толстые свечи.
- Что ж ты нерасторопный такой!
И вот уже стоит Аввакум с тремя соратниками своими в срубе и готовится в последний раз пострадать за веру истинную. В руках мучеников зажженные свечи. Замерли люди, толпившиеся вокруг страшного сруба. Еще четыре черных ворона, словно чуя чью-то близкую смерть, прилетели и уселись на куполе деревянного храма, тоже ждут, разглядывая сверху место скорой казни и притихшую толпу.
Тихо вокруг смолёвого сруба; только и слышно, как капель с крыши храма падает да долбит серую наледь. Подъячий Туманов поначалу тоже поддался всеобщему настроению, притих, и ему жутко стало в этот ответственный момент, но Ефим скоро пересилил себя.
- Давай, - закричал он сиплым голосом и надрывно закашлял. - Кхе-кхе-кхе! Поджигай! Чего встали?! Кхе-кхе-кхе!
Два стрельца, с зажженными смолёвыми факелами, пошли к срубу. Еще три шага и опустится факел к вороху сухой бересты, а той только волю дай, мигом разнесет она пламя по стружкам смолевым, по соломе да к бревнам сосновым.
- Стой! - громко крикнул из сруба Аввакум. - Не берите грех на душу! Мы сами!
Стрельцы остановились в шаге от сруба. Пуще прежнего тишина повисла над городской площадью. Аввакум стоял в проёме сруба, наполовину заваленного снопами соломы. Правая рука протопопа крестила толпу двумя перстами, а левая со свечой медленно опускалась к соломе. И к той же соломе двинулись свечи соратников Аввакума: священника Лазаря, диакона Федора и инока Епифания. Два вершка всего и осталось до большого огня, но тут один из воронов замахал крылами, поднялся с купола, сел на крест церковный и заорал.
- Карр-карр-кар!
- Да что же это делается, люди! - вслед за вороном завопила монахиня Меланья. - Святого сжечь хотят, а мы стоим! Это не ворон с купола храма кричит, а Отец Небесный на нас сердится!
Встрепенулась толпа от нежданного крика. Глянули все сперва вверх на крест с вороном, потом на сруб, на протопопа и побежали... Стрельцы и пик поднять не успели. Смела толпа всех стражников с палачами. Аввакума же и соратников его вывели на волю, а сруб разметали по брёвнышкам.
В этот же день решили всем миром идти крестным ходом на Москву. Правды искать...
3 ноября 7524 года
Трезвонит будильник. Как же я ненавижу этот противный звон. Изо дня в день терзает он мою измученную душу. Изо дня в день. Разбить бы его на мелкие кусочки.
- Когда же всё это кончится? - в очередной раз думаю я, скрипнув зубами. Ладонь бьет по дребезжащему механизму зло и слишком резко. Падает будильник со стола и уже на полу жалобно звякает треснувшим стеклом.
А в душе у меня на смену волне ненависти со злостью, накатывает волна жалости с раскаяньем.
- Будильник-то чем сейчас виноват? - шепчу себе под нос, склеивая очередное повреждение на стекле часов липкой лентой.
Поставив будильник на стол, сам тут же падаю на колени и делаю триста земных поклонов. Потом читаю молитву, с минуту отдыхаю на коленях, встаю и включаю живые картинки. Опять новости о бесконечных спорах в Совете Обществ. Сегодня разглагольствуют о снятии запрета на торговлю с Хивинским ханством.
- Обязательно надо снимать все запреты, - орёт, широко раскрывая рот, представитель из купеческого сословия. - Они ж с руками готовы оторвать наши самокаты, а взамен фрукты экзотические и снедь прочую диковинную будем брать от них напрямую! Без наценок за дальний путь. Это ж, какая прибыль для казны Православной Республики!
- Так наши предки в гробах перевернуться, когда узнают, что стали мы с басурманами вась-вась жить! - яростно машет кулаками перед лицом купца пожилой монашек. - Это всё табашников происки! Не получается у них напрямую, так они хотят через басурман к нам влезть! Нам что плохо без них живется?! Попробовали мы уж пару раз от веры нашей отступить да обожглись! Хватит!
Изо дня в день одно и то же, изо дня в день, но так надо... Переключаю живые картинки с новостей на постановочные представления, а там о событиях лета 7190 речь идет. Показывают: как явился многотысячный крестный ход в Москву, как встретили его восставшие стрельцы и как гнали вместе они из столицы всех фрязинов до единого. И приспешников их той же поганой метлой! Бегут бояре-изменники из царских хором, царей, ими же поставленных, за собой тащат. А вот уж народ и своего царя избрал на Великом Православном Сходе. Аввакум Первый взирает с высокой колокольни на бескрайние просторы отчизны своей...
Неплохая постановка о прошлом, до конца бы посмотреть да некогда. На работу пора...
На улице темно, ветрено и холодно. Раннее осеннее утро. Человек десять, понуро склонив головы, стоят в мутном свете качающегося фонаря и ждут общую самокатную повозку с нашего строительства. Здороваюсь, пристраиваюсь в конец очереди, поднимаю воротник осеннего кафтана и тоже жду. Повозка, как всегда, пришла во время.
Возле храма нашего строительства толпится народ, ожидая общей молитвы и благословления на работу. Некоторые работники разговаривают, но большинство тружеников стоят молча. Обычное утро рабочего дня.
Батюшка Василий вершит своё дело быстро, величаво осеняя двумя перстами склоненные головы без шапок. Молюсь вместе со всеми. Напоследок священник просит тех, кому есть в чем покаяться, зайти в храм. Он зачитывает фамилии... Мне каяться сегодня не в чем. Мне надо в контору скорей, чтоб проверить подготовку к трудовому дню. Поставлен я старшим над пятью артелями каменщиков. Мы строим мастерскую, где будут собирать большегрузные самокаты. Патриарх, почтивший своим посещением закладку первого камня нашей мастерской, сказал, что это будет самая крупная мастерская в мире и велел стараться. Вот мы и стараемся, выкладывая из кирпича почти километровую стену.
Стоило мне подойти к своей теплушке, как из-за угла выходят четыре крепких парня - это старшины артелей. Лица у парней нахмурены, а в руках крайнего ко мне - Федора Бугрова новенькие рукавицы.
- Что же это делается, старшой? - показывает мне рукавицы Федор. - На день не хватает, а ты их велишь на два давать...
По интонации голоса Федора, по взгляду его, упорно не желающему встретиться с моими глазами, понимаю, что рукавицы эти, только для начала более серьезного заговора. О рукавицах мы говорим с артельщиками каждый день и не по одному разу. Одна из любимых тем работников и ничего тут не попишешь. Это старинный обычай: для начала серьезного разговора, обязательно пожаловаться на что-то не особо существенное. Кланяюсь вежливо старшинам и приглашаю жестом пройти в мою теплушку.
- Мы вот чего хотим у тебя выспросить, старшой, - начинает Федор, как только мои незваные гости рассаживаются по лавкам. - Ты почто в епархию сообщил, что мы вчера на тысячу кирпичей меньше положили, нежели обещано было? Сегодня наших каяться заставили.
- А вы положили их, кирпичи эти? - пристально смотрю в глаза Федору, давая ему понять, что правда сейчас только на моей стороне.
- Да ты же сам знаешь, старшой, что не наша в том вина, - наперебой галдят старшины. - Раствор во время не привезли, самодвижная рука сломалась и рукавицы...
- А я вас и не винил, - взмахом руки перебиваю взволнованную речь старшин. - Я всё честь по чести доложил, потому как, заступая на это место работать, обет давал. Что ж мне ради вашего блага против своего обета пойти? Ни в жизнь не пойду. Идите к артелям, а то колокол на работу вот-вот ударит, а вас на месте нет. Опять я буду виноват? А рукавицы на крылечке возьмите, сколь нужно...
Старшины хмурятся и уходят, а мне тоже на месте не сидится.
Колокол на работу еще не пробил, а потому на стене затишье. Осенний полумрак вокруг. Работники стоят подле стен: иные зевают, иные разговаривают. Все ждут колокольного звона. Только на восточной стене яркий свет и кладка идет полным ходом. Это - кержаки. Вот люди неугомонные, эти ни минуты без дела стоять не будут. На строительстве у нас три кержацкие бригады, одна у меня. Повезло. За восточную стену у меня беспокойства нет: кержаки лучшим образом работу исполнят. Всё у них есть: умение, упорство и удивительная преданность любому начатому делу. Недаром говорят, что кержак на голое место выйдет, затылок почешет, перекрестится и всё с того места возьмёт: и пропитание, и одёжу, и дом поставит, и мельницу изладит. И всё у него крепко, добротно, на века. Никогда не скажет кержак, мол, и так сойдет. Презирает он такие мысли. А еще сметливы кержаки на диво: увидят какое-нибудь новшество, обязательно фыркнут для начала, дескать, ерунда полнейшая, а через недельку, глядишь, это самое новшество у них во всю уж работает. Любой механизм, увидев разок, сделают лучше прежнего. Удивительные люди. Во всём им вера истинная помогает.
Когда Государь Аввакум всем людям веры истинной, за гонения перенесенные, землю любую выбирать позволил, и пяти лет не прошло, как в Московском государстве такое изобилие всего случилось, что не во всяком сне приснится. И прочие люди, глядя на христиан истинных, тоже к их вере пристрастились. Все стали трудиться, не покладая рук. Много тогда истинных христиан на Руси прибыло. Жить бы да радоваться, но скоро стали русскую страну табашники одолевать. Поначалу исподволь народ мутили они, а потом и рать двинули. Петр Романов, из бывшего царского рода, испросил помощи у голландцев со шведами прочими и пошёл на Русь православную с огнём да мечом. Под Смоленском стрелецкие полки с неприятелем сошлись в битве и ... побежали. То-то радости у табашников было, когда они прямой дорогой на Москву шли да веру истинную губили повсеместно. Особенно старались те, кто из бывших бояр в неметчину сбежал. Меньше ста верст до златоглавой недругу оставалось, когда Государь Пимен (он тогда на смену Аввакуму, царствие ему небесное, пришёл) с воззванием к христианам истинным выступил. И хоть мирные мы люди, но за веру ничего не жалеем. Как муравьи на гадюку, набросились тогда люди русские на недруга всем скопом и погнали. Да так крепко погнали, что границы государства православного на сотни верст возросли. Сейчас, много спорят о том, а надо ли было расширяться? Ведь с тех окраин вся зараза и полезла. Стали потихоньку люди от веры истиной отходить. К безверию склоняться. Вместо трудов с молитвами, им пляски с пирогами сладкими подавай. Скромных цветов уж не надо, пестротой соблазняются. А все беды с пестроты и начинаются - закон такой. Многие тогда от истинно русской веры отворачиваться стали. Потом надумали и государя низложить, дескать, как у всех хотим: республикой будем назваться, прости Господи души их грешные. Сколько речей тогда красивых сказали и не перечесть, правда, с пропитанием стало хуже. Хорошо, что опомнились скоро, да всех табашниковых приспешников из страны прогнали, но республику оставили. И чего только души людские не натерпелись из-за бедствий всяческих, каких только соблазнов не изведали. Многие не сдюжили тогда от посулов сладких. Лишь кержаки никогда от своей веры не отступали и работали, не покладая рук, наперекор всем передрягам. За то им в народе почет с уважением. Многие хотят быть похожими на них, но не у всех получается, у меня тоже...
Бьёт колокол и мигом оживляется стена. Светильники зажглись по всей стене: засияла, засверкала округа. Всё шумит, крутится, вертится, будто и не было никогда здесь тишины. Я иду вдоль стены, чтоб любые, даже малейшие недостатки приметить и на вечернем совете о них доложить. На совете молчать нельзя: больше заметишь и скажешь - меньше каяться. Хотя, каяться всё равно придется, на то я и старшой над бригадами: весь спрос с меня. Моя же главная задача: все, даже малейшие бедствия предугадать. Вот замечаю, что в артели Бугрова стрела руки самодвижной скрипит чуть слышно. Залезаю наверх к управителю и ору на него, так что стекла дрожат.
- Что ж ты, иуда, делаешь?! Что ты за рукой не следишь?! Мало вчерашнего?!
Управитель клянется, божится, что при первом же перерыве всё проверит и смажет, а я спускаюсь на землю и иду дальше. Саженей через десять вижу под лесами битые кирпичи. Безобразие! Велю старшине спуститься.
- Это всё Кольша Строкин, - утирает старшина рукавицей мокрый лоб. - Не получается у парня, видно руки не из того места растут...
- Так давай его в ученье пошлём.
- Может, не надо? Он работает-то третью всего неделю. Отец поучает его... Привыкнет...
- Привыкнет работать плохо! - начинаю сердиться. - Сейчас же в учение отправляй.
И минуты не прошло, а Кольша передо мной на коленях стоит. Плачет.
- Не надо, старшой, исправлюсь!
- Надо, Кольша, надо, - хлопаю парня по плечу и шагаю дальше. - Тяжело в учении - легко в работе.
Я понимаю Кольшу, учиться тяжело. Учат у нас на строительстве три пожилых инока из кержаков. Они поначалу объясняют и показывают, как и что надо сделать, потом просят повторить. Ежели им повтор не нравится, а по первому разу это бывает всегда, ставят иноки ученика коленями в горох и велят сорок раз "Отче наш" прочитать, потом опять показывают, как надо правильно работу выполнять. Если второй раз им не по душе, то молитву уже надо читать два раза по сорок. И так дальше, дальше, дальше... Один трудовой приём заставят освоить, потом за следующий принимаются. А ежели кто к ним в другой раз на обучение попал, так тут и розги в ход идут. Злятся учителя, если их наука с первого раза не приживается. Даже, на мой взгляд, старцы очень привередливы, поэтому приходят люди после обучения с мозолистыми коленями, умелыми руками и с превеликим желанием трудиться, а не учиться. За пару недель научат старцы Кольшу, как работать надо. Он мне потом еще спасибо скажет...
Около восточной стены можно расслабиться немного: у кержаков плохо не бывает. Всё у них смазано, проверено, подтянуто, кирпичей битых нет и не нужно им никакое руководство со стороны. Тут не мешать, главное. И, вдруг... Если б разверзлась передо мною земля, то я бы удивился меньше, но чтоб такое случилось... Сам большак кержаков по своей воле работу бросает и ко мне с лесов спускается. Ну, не случалось такого никогда! Замер я, раскрыв от удивления рот.
- Старшой, - полушепотом говорит мне большак Фрол Старов, - беда у нас...
- Какая?
- Ефимка мой куда-то запропастился, два дня не появляется.
Ефимка - сын Старова. Парень на редкость серьезный, умелый - настоящий кержак и многие прочили ему стать большаком в недалёком будущем. Он уж артель свою исподволь стал из молодёжи набирать. И если Ефим два дня не выходит на работу, то случилось что-то невероятное и страшное.
- Становому сказал? - шепотом спрашиваю большака, хотя заранее знаю ответ. Не любят кержаки сор из избы выносить.
- Нет, - мотает головой Старов. - Боюсь, вдруг, он нагрешил где, по-крупному. Ты, старшой, разузнай всё, а уж потом я... Митька Желудьев чего-то знает, но молчит. Ты сам поспрошай его, после обеденной молитвы... Мне-то совестно, ради своего стараться...
Ровно в двенадцать начинается обеденная молитва на площади перед храмом, а потом все скопом идем в харчевню. Харч по месту работы всегда обилен и бесплатен. Это закон государственный. Столы в харчевне ломятся от изобилия, чего здесь только нет: мясо жареное, варёное и тушеная; раба свежая и рыба копченая; каши на любой вкус. А иначе нельзя. По закону, ежели кто на харчи рабочие пожалуется, то всем начальникам жалобщика такие епитимьи накладывают, что хоть в петлю лезь. Быстро ем, набираю котелок, чтоб домой на ужин взять (это не возбраняется, а даже приветствуется, потому как еды всегда много остается) и бегу Митьку Желудьева искать.
Кержаки сидят за своим столом отдельно. Никого чужого за свой стол не пускают. Это тоже закон и ни у кого мысли нет, чтоб этот закон нарушить. Подхожу поближе, кланяюсь и ищу глазами большака Старова, тот понимающе кивает мне и что-то шепчет соседу.
Стою на улице и жду Митьку. Холодно, но не ветрено и небо проясняется. От утренней хмурости не осталось и следа. Солнышко заиграло. Подходит Митька. На лице его маска покорности, но душой чую, что ненавидит меня Митька лютой ненавистью. Глаза у парня злые, не умеет он ещё всё своё естество за маской прятать.
- Где Ефимка Старов? - спрашиваю.
- Не знаю, - мнется Митька.
- Побожись, что правду говоришь!
Молчит, бычится, исподлобья смотрит, кулаки сжимает так, что кожа белеет.
- Ну?! - продолжаю наседать.
- Зазнобу он себе завёл...
- Ну и что тут такого? Дело житейское. Да и пора уж Ефимке своим домом жить. Чего он всё в парнях бегает?
- Нововерка она, - хрипит Митька, хмурится, глаза в землю на меня не смотрит.
- Нововерка? - переспрашиваю, не веря своим ушам.
- Ну да. Из тех, кто в храм даже по праздникам не ходят да песни срамные вслух поют. На швейке она трудится. Туманова Василиса. У неё надо спрашивать, где Ефимка. Позавчера в ночь он к ней побёг. Только, ради бога, дяде Фролу ничего не говори. Убьёт ведь...
Набираю по говорильнику начальника и прошусь со стройки уйти по своему делу. О беде кержаков не решаюсь пока никому открываться. Рано. Начальник в ответ долго молчит, но потом дает добро, правда, с оговоркой - покаяться завтра утром я должен буду сходить.
- На всякий случай, - слышу в трубке, как он усмехается. - Мало ли зачем ты с работы отпрашиваешься...
Делать нечего - соглашаюсь. Ради большака Старова , перетерпеть еще одно покаяние не грех, главное, чтоб в артели кержаков всё наладилось. Через пять минут мчу по глади кержацкой дороги на двухколёсном самокате. Понадобилось мне на пять верст - меньше трех минут. Вот и швейка. Работают здесь девки и молодые бабы, которые еще вторым дитём не обзавелись. Как второе дитё появится, тут уже работать некогда: двоих воспитывать надо, за это матери плата положена, сначала, как подмастерье на стройке она получает, а как четвертого родит, тут уж ничуть не меньше, чем каменщик средней руки. Пока же двоих баба не родит, то, как все у нас в республике, трудиться обязана. В швейке сейчас тоже перерыв в работе: два часа на обед - это закон по всей стране нашей.
Спокойно вокруг. Вся близлежащая окрестность швейной мастерской усажена яблонями да вишнями. Сейчас, осенью, здесь голо и серо, а вот летом красотища! Особенно, когда в цвету всё. А из кипящего белого цвета золотые купола храма к синему небу поднимаются. Век будешь смотреть - не насмотришься.
Под старой яблоней беседка из прозрачного стекла с подогревом. Сидят там три девчонки: о чем-то весело разговаривают и смеются. Ставлю самокат на подножку да к веселушкам тем. Кланяюсь. Заметив меня, девчонки смущаются, от веселья их и следа не остается. Всё правильно, так и должно быть: нечего перед незнакомцем душу сразу раскрывать.
- Мне бы Василису Туманову найти, - спрашиваю с поклоном. - Не подскажете где?
Девчонки переглядываются, отворачиваются, но уйти сразу не решаются. Не по-людски от спроса бежать.
- Почто она тебе? - спрашивает самая бойкая.
- А меня вот его отец к ней послал, - достаю из кармана карточку Ефима и показываю девчатам.
- Ефимка - кержак, - шепчет девица, та, что по левую руку от меня.
- Так ты его знаешь? - проворно оборачиваюсь к ней.
- Знаю, вроде, - мнется девчонка и краснеет до самых кончиков ушей. - К Василисе он с Покрова дня бегает...
- А та дура его принимает, - вмешивается в разговор еще одна девица.
- Почему "дура"? - интересуюсь.
- А как же не дура-то, если за кержака замуж собралась?
- Ты не слушай её, - чей-то звонкий голос из-за спины. - Это Стешка от зависти бормочет.
- Я! - встрепенулась Стеша. - От зависти?! Так ты озолоти меня, а я всё равно за кержака не пойду. За такого пойти, это всё равно, что схоронить себя заживо. Я отработала сорок пять часов в неделю, как по закону положено, и свободна, делаю, чего хочу, а у них и минутки свободной не дадут. У них одно на уме: работать да молиться, работать да молиться... Это разве жизнь? Лучше в петлю, чем за кержака...
- Много ты понимаешь, - кричит одна из девчонок Стеше в ответ. - У кержака одна любовь и навсегда, не как у некоторых! И живут они праведно!
Девчонки заспорили, а мне слушать их споры не с руки.
- Девоньки! - теперь я повышаю голос. - Хорошо с вами да некогда мне. Вы подскажите, где Василису найти и пойду я.
Через минуту узнаю, что Василиса сегодня на работу не вышла. Посылали к ней домой, но там заперто.
- Бывает с ней такое, - вздохнула Стеша и отвела взор в сторону.
Уточняю, где живёт Василиса и опять на самокат. А за спиной у меня звонит колокол: вторая половина рабочего дня начинается. И сразу народу меньше в городе: только матери с детьми повсюду.
- Василису ищешь? - с недоверием глядит плешивый старичок, встретившийся мне возле той самой избы, на какую мне указали девчата. - А для чего она тебе?
Внимательно смотрю на старикана. Не по нраву он мне. Бодрый крепкий, а отчего-то не работает. Подозрительно. Однако спросить о Василисе больше некого.
- По делу, - отвечаю, решив не открывать старику истиной цели своей заботы... - Мне бы только пару слов ей сказать. Со швейки я. Подруги её просили...
- Ну, раз подруги, - улыбается старец, - тогда пойдем. Захворала она. Хотела Василиса в лекарню пойти, да моя старуха отговорила. Она у меня травница, лучше любого лекаря...
Иду вслед за Осипом Макарычем, так зовут старика, на широкое крыльцо. В просторной, ярко освещенной прихожей с десяток дверей, за каждой живет семья. Осип Макарыч открывает крайнюю дверь и жестом приглашает меня войти первым. Да, в вежливости ему не откажешь. Шагаю на порог и попадаю еще в одну прихожую, но уже маленькую - на одну семью, потом иду в светлицу. Вот нужная дверь. Открываю и... резкая боль пронзает затылок, кружится потолок и в одно мгновение всё застилает кромешная тьма. Тьма, тьма, тьма...
Что-то холодное хлещет по лицу. Открываю глаза. Вязкий желтый туман перед глазами и всё кружится, кружится...
- Очнулся? - слышу чей-то глухой голос.
Ответить не могу. Шум, боль в голове. Язык, словно каменный, пошевелить невозможно.
- Да, вылей ты на него сразу весь ушат, - слышится чей-то ехидный совет. - В раз очухается.
И, словно бушующий водопад, бьёт меня сверху поток ледяной воды. Вздрагиваю всем телом, пытаюсь кричать, но не получается крика, только глухой сдавленный хрип.
- Где я? - шепчу, вглядываясь в лицо, выплывающее из тумана. Вроде, знакомое лицо. Туман рассеивается, а лицо всё ближе и ближе... Так это ж... - Зачем же ты меня так, Осип Макарыч? - смотрю на старца в упор, а тот хохочет в ответ.
- Добро пожаловать к нам, кержак придурошный!
- Я не кержак, - пытаюсь пошевелить руками, но не могу. Связаны руки.
- Знаем, знаем, - вихляется, словно пляшет передо мной старикан. - Ты хуже кержака! Те, твердолобые, тупо своей дорогой идут, а ты - и вашим, и нашим. Скажут верить в то - веришь, потом, скажут, верь в другое - ты опять: здравстуйте-пожалуйста да за милую душу. Ненавижу таких. - Старик больно бьёт меня носком сапога по ноге. - Зачем ты хоронишь себя в постоянной работе и других за собой тянешь? Ты подумай своей башкой глупой - жизнь-то одна! Никто другой тебе не даст! Неужто свободы тебе не хочется?! Живи на полную катушку! Посмотри, как другие живут! По-настоящему!
Кто-то выливает мне еще один ушат на голову и проясняется всё вкруг: прочь уходит туман.
Все блестит, мигает, переливается. За широкими столами сидят люди. Они едят, пьют и, через одного, господи, боже мой, курят табак. Время дневное, а у них истошно орет музыка. То и дело моргает огромный фонарь. Дым коромыслом. Мужики прижимают к себе баб и тискают их у всех на виду. А что там, в дальнем углу? Срам-то какой! Я такого в жизнь не видал. Всё кругом гремит, скачет и дух противный - смесь винного с табачным.
Старик Осип приказывает развязать мне руки и встает передо мной со стаканом водки в руке.
- На, выпей.
- Не буду, - трясу головой. Чего грех таить. Пробовал я водку, и курить пробовал, но сейчас на поводу этого подлого старикашки идти не собираюсь.
- Пей, - тычет перед моим носом стаканом старик, - а то вон, как с ним будет.
Я смотрю, куда указывает палец старика, и мороз дерет мою кожу. Сперва кажется, что это груда тряпья, но тут один из подручных моего мучителя подбегает к тем тряпкам и поднимает за волосы окровавленного человека. Ефимка! Лицо Ефимки - сплошное кровавое месиво. Глаз не видно. Дышит кержак тяжело, хрипло. В уголке рта его, на русой бороде пузырится красная слюна.
- Ну, не надумал? - теперь Осип суёт стакан Ефиму. - Выпей на мировую. Друзьями станем и вместе по жизни пойдем.
Кержак мотает головой.
- Васька! - визжит старикан. - Подь сюды!
Из сверкающего марева выскакивает простоволосая косматая девка. Глаза и щеки у неё ярко накрашены.
- Чего?
Старик Осип неожиданно хватает девку за волосы. Та верещит, старик бьёт её ладонью по губам, чтоб примолкла, потом ставит на колени перед Ефимом.
- По нраву она тебе?
Кержак заволновался, силится веревки разорвать, на покрасневших его предплечьях, упруго извиваются мышцы, но путы крепки - не разорвать.
- Отпусти её! - орёт Ефим и лицо его так крепко краснеет, что кажется: вот-вот лопнет оно и обрызгает всё вокруг алой кровью.
- Если по нраву, бери, пока не поздно, - шипит Осип. - Пей с нами мировую и бери, а не возьмешь... Никитка! - срывается старик на крик, а потом опять шипит. - Не возьмёшь, так Никитка сейчас у тебя на глазах её оприходует... Девка-то сладкая! Соглашайся со мной...
Из толпы любопытных выходит здоровенный детина и на ходу расстёгивает штаны, а бесстыдник старик ставит Василису на четвереньки, заголяет ей подол и орёт.
- Соглашайся!
Дернулся еще раз Ефим, что есть силы, и свершилось чудо: сорвал он ненавистные путы, поднял окровавленные руки над подлым стариком и... и тут какой-то юркий злодей воткнул богатырю в шею острый нож. Ефимка упал, прямо на Василису и умер. Девка с визгом высвободилась из-под него и отбежала в сторону. Старик же, оттолкнул убитого кержака сапогом и подал мне стакан с водкой.
- Пей
Я выпил стакан до дна...
14 февраля 7525
Живем в лесу. Всё здесь путём: бухло, бабы, жрачка. Не жизнь, а малина. По утрам по будильнику вставать не надо. Никто не напрягает, делай - чего хочешь. Свобода. Правда, раз в две недели, когда очередь подойдет, приходится ходить к людям, чтобы жратвы там набрать. Там её много, бери - не хочу. Мы и берем. Кержаки еще наготовят, всем хватит. А бухло с сигаретами, Макарыч сам на грузовом вездеходе откуда-то привозит. С яркими этикетками бухло, на вкус - ничего. И народ у нас потихоньку прибывает. Баб много приходит. Дур-то, которые работать да ребятишками сопливыми возиться желают, всё меньше становится. Всем свободы хочется, вот они и идут сюда. Нормально всё. По утрам только паршиво: башка трещит, глотку ком душит и душа болит, словно...