Родился он недоношенным, с гипоксией, анемией и чёрт знает чем ещё, поэтому удивительны ли постоянно и жутко мучившие его головные боли? Мать его, слезливая ограниченная клуша, "залетевшая по пьянке", и не соблюдавшая в течение беременности никаких правил, была главной причиной, и он возненавидел её. Заодно он возненавидел весь прочий мир, безразличный к его мучениям.
Мир даже не заметил его ненависти.
Он взрослел. Голова, однако, болела по-прежнему. Он стал искать избавления. Сам.
Наука была почти бессильна, и он бросился в океан околонаучной, псевдонаучной и антинаучной литературы, нетрадиционных методов оздоровления и традиционного пьянства. Боли усилились. Он занялся йогой, у-шу и бодибилдингом; он медитировал и принимал ЛСД; вызывал демонов и практиковал аутотреннинг. Боли стали невыносимыми. Он дополнил ЛСД стероидами и поливитаминами. Он стал вегетарианцем. Раз в неделю он проходил олимпийскую дистанцию триатлона только на минеральной воде и предельной концентрации воли. Он довёл тело и органы чувств до совершенства: видел в темноте и слышал в тишине, своими длинными пальцами с одинаковой лёгкостью гнул гвозди и гравировал на рисовых зёрнах, мог не дышать совсем и дышать в привокзальных туалетах. И это наконец случилось! Он научился править болью. Он обратил её в наслаждение...
Ему было тридцать три, и он решил, что постиг Истину. Он понёс её в массы: ездил по провинциальным городишкам под именами Святого Анохоретия, гуру Самоматхи, о-сенсея Фудзимоси или ламы Лобызанга Драмбы. Он проповедовал, лечил и наставлял. Он изучил риторику, психологию, овладел гипнозом, и на его сеансы народ валил валом, устраивая побоища у билетных касс. Он был неподражаем, - высокий поджарый атлет с лицом спятившего Арамиса: длинные белоснежные кудри - порождение вертикальной "химии" и дорогой крем-краски; тонкие ухоженные усы с подвитыми вверх концами; острая треугольная бородка; впалые щёки; и, как гимн безумию, - пылающие фанатизмом огромные бледно-голубые глаза.
Ради него юные девушки готовы были расстаться с невинностью, престарелые эротоманки - со своими молодыми любовниками, а состоятельные мужчины - с новенькими иномарками, юными девушками, любовниками и престарелыми эротоманками одним скопом. Надо ли говорить, что и те, и другие, и третьи готовы были расстаться ради него с собственной жизнью? Но с некоторых пор он охладел к их жертвенности. Его воспалённую душу томила другая жажда. Он горел одной страстью - убить меня...
2
Я бессмертен. Я тот, кому было сказано: "Встань и иди", и я иду. Еще тогда, пытаясь искупить вину, я крестился вместе с Павлом, но слово уже было сказано, и уже тогда оно не было воробьём.
Я иду и время идёт. Я забыл, какой народ меня породил, он давно затерялся в глубинах истории вместе с религией, языком, именем. Поскольку "засветился" я в Иерусалиме, для всех я сами-понимаете-кто. ВЕЧНЫЙ. Я бы, наверное, и не возражал, если бы не погромы. Приходится маскироваться - все две тысячи лет: слушать возражения у погромщиков не принято. И я маскируюсь. Маскируюсь да мотаюсь по свету.
Сначала было трудней - мир был маловат. Расширялся он, чаще всего, неся новую веру дикарям, и я крестил Русь с греками и Америку с испанцами. Крещение... Не угасшая надежда на помилование.
Погромы следовали за мной. Подчас вместе со мной. Иногда их нес я. Аутодафе, очищающие индейских еретиков от скверны язычества, взметнулись к небесам, и я в ужасе бежал из Нового Света. И всё же... Их душный чад снился мне даже столетия спустя.
То была эпоха великих открытий, и я отправился закрашивать белые пятна на географических картах. Я начал простым матросом в экспедиции Магеллана и закончил, - измученный конкуренцией, постоянной нехваткой средств и невозможностью увековечить своё имя, - капитаном пиратской фелуки. Меня ждала веревка по обе стороны Атлантики. Я предпочел "утонуть" - в разгар грандиозной многодневной пьянки на Тортуге.
Всплыл я в Европе. Франция блистала. На двести пятьдесят лет я стал французом. Я пил, любил и воевал.
В ледяной Москве восемьсот двенадцатого мне вдруг люто опротивела война; когда Наполеон двинул свои насморочные полки домой, я остался.
Я открыл для себя науки и искусства. Я хохотал с Пушкиным над черновиком "Гаврилиады" и рисовал возбуждённому предстоящей казнью Кибальчичу эскизы ракетных двигателей, памятные мне со времен странствий по Китаю. Я предложил Менделееву "довести до ума" водку, а Гоголю - подумать о любви малороссов к страшным историям. Я научил Павлова кормить собак вспышками электрических лампочек, а товарища Ульянова - пролетариат сказками.
Пролетариат - не собака; мне пришлось вспомнить старое увлечение ракетами, спешно рванув в Калугу, под бок к аполитичному Константину Эдуардовичу, когда сказку принялись делать былью.
В сороковые годы привычные погромы исторических земляков приобрели непривычный размах. Выкопав из глубин памяти милитаристские навыки прошлого, я записался в народное ополчение. Было не до шуток, горячо было и больно. Я вспомнил, что такое ненависть и забыл, что такое человеколюбие. Прикручивая медной проволокой Знамя Победы к скелету Рейхстага, я впервые узнал, что такое счастье.
Меня влекло небо, и я стал летать. Потом был апрель шестьдесят первого. Я сказал: "Поехали!" и взмахнул рукой. Трое суток я болтался на орбите, пока в ЦК спорили, может ли первый советский космонавт быть сами-знаете-кем? Американцы дышали в затылок, и, на плохо подготовленной ракете, стартовал Юра. Я затаил злобу на антисемитов из ЦК и торопыг из НАСА. Сорвать её довелось не скоро, зато красиво.
Спускаемый модуль с серпом и молотом на боку и вашим покорным слугой внутри, прилунился ровно на полчаса раньше и на двадцать метров западнее, чем американский. Мне как раз хватило времени, чтобы водрузить над Луной алый стяг. Его алюминиевое полотнище украшал некий человеческий орган, любовно прорисованный в косоугольной изометрии. Что-то, возможно ярко выраженная индивидуальность, а возможно и потрясающие анатомические подробности, говорили о безусловном использовании художником натуры. За гораздо меньший натурализм лет шестьсот назад меня едва не спалили на костре. Я трудился над ним весь полёт, изведя всю зубную пасту, весь малиновый джем и измазав до неузнаваемости натуру. Всю.
Нерукотворный этот, поистине неземной шедевр символизировал моё отношение к американской лунной программе во-первых; и той мерзости, в которую вылились мои заблуждения конца прошлого века, опрометчиво подаренные товарищу Главному Мечтателю, во-вторых. Или наоборот. Счет не принципиален.
Бедняга Нейл, у него было туго с чувством юмора, и он потом чего только не молол о первых лунных впечатлениях...
Скандал насилу замяли колёсами "Луноходов", а меня, за надругательство над святыней, по сто семнадцатой статье УК отправили в зону вечной мерзлоты - добывать стратегическое сырьё. Я оттрубил до упора, и - не сдох. Даже волосы не выпали.
"Откинувшись", тем не менее, решил отдохнуть. В глуши, на Урале. Женился, устроился дворником со служебной квартирой. Покой нам только снится, - начальник ЖЭУ оказался зоологическим юдофобом и стремился выжать из претворённого в жизнь самого короткого анекдота максимум смешного, - для себя. Жена, стойкий фанатик бега трусцой, владела вдобавок замашками бытового тирана, фараона наших дней: "И в могилу - со мной!" Я бегал трусцой с метлой наперевес.
Потом пришёл черёд "новому мышлению". Я оставил жену вместе с квартирой, двинувшись сквозь проломы в железном занавесе - смотреть на дивный новый мир. Возвращался, конечно, иногда. Ностальгия какая-то появилась, да и "заначки" основные в России были оставлены. Возле одной из "заначек" он меня и поджидал. Спросить его, как он вышел на меня, я не успел...
3
Легендарные подземелья Невьянской башни в самом деле полны демидовского золота. Только пробраться к нему не всякому дано. Я думал - только мне. Я ещё не знал о нём и его жажде.
В кромешной темноте литейного каземата он всадил мне в живот полную обойму из "Кипариса", затем, упоподобившись "горцу" Маклауду, отсёк голову самурайским мечом и сжёг усеченное тело в доисторической "Вагранке" - на превосходном, несмотря на возраст, древесном угле.
Пепел он сгрёб в брезентовый мешок, приготовленный мною для червонцев, отнёс на стройку противоядерного бункера для параноидального "нового" и вывалил в миксер со спецбетоном, применявшимся до "перестройки" только для возведения ГЭС и АЭС. Бетон залили на глубину, где уже отдаёт жаром ядра Земли. Голову он отдал знакомому таксидермисту, скромному гению своего дела, страдающему временами запоями, но любопытством - никогда, и тот набил её соломой без единого вопроса.
Вот тогда-то наконец он возликовал. Он возомнил себя превзошедшим Пославшего меня - во всём; что это он Всадник белый, и что первая печать снята. Он ощущал уже в руке лук, а на голове венец победоносный, и полагал себя вышедшим, чтобы победить.
Но он ошибся. О, как он ошибся! Да и моё время, увы, ещё не пришло...
И вот, я стою перед огромным, во всю стену ванной комнаты, зеркалом, и ювелирно-отточенными взмахами бесценного катана сбриваю эти его дешёвые мушкетёрскую бородёнку, пижонские усики и крашеные кудри... А с туалетного столика смотрит на меня пронзительно-безумным взглядом его голубых глаз моя бывшая голова.
Как живая.
Поставлю-ка я моему новому другу-чучельнику ещё одну бутылочку "Смирновской"!..