Аннотация: второе место на конкурсе Литсовета "Море"
На городском пляже - ни души.
Кроме моей, сбившейся в комок - ближе к пяткам, у самого песка.
Ну, ну, что ты... Один-единственный глаз тебя видит - луна. Во всей красе, без прозелени или желтизны. Серебро. Мифрил, серебро эльфов, да? Силвермун. Комо ла плата. Гьялэх.
Так перебираю слова, заговариваю озноб, и хочется, и - как это мне вдруг? И... а, к чeрту, ведь решила - и поплыву.
Но и поплыть не сразу получается - море тeплое, бессовестно мелкое, оплетает щиколотки серебряной сетью. "Узоры катастроф", вот что это... а потом уж закрываю глаза, и только вижу сквозь веки холодный свет, и чувствую, как вода скользит навстречу.
И - хорошо! Боже мой, как хорошо! Ни купальника, ни шапочки, ни дурацких жабьих очков! Зачем, если вот - я, и вот - море, со мной, и во мне, и для меня... разве только дельфин какой приплывeт...
Плыву, ныряю, отдаляюсь и возвращаюсь, и всe-таки выхожу на берег, - не Афродитой, куда там Афродите! - полотенцем опахиваюсь наскоро, одежда кажется нелепой - это на моe-то почти русалочье тело!
... Оделась, ещe раз вытерла волосы, сложила мокрое полотенце в сумку.
Отсюда к набережной подыматься придeтся долго. Лестница высокая, а море - отнимает силы. Зато там, прямо на площадке, под деревьями, устроено кафе. Пять столиков, толстяк за пультом в клетке, зеркальный шар в кованой арке прохода. И там я чего-нибудь съем, наконец.
По белeной стене их кухни лениво проползают блики. Не то, чтобы все столики заняты, нет. Но как-то... Ближе к бару и к очумелой под конец смены подавальщице - парочка отечественных растаманов, или Бог их знает, - он и она в косичках, в бисерных и ракушечных браслетках, в одеяниях из цветных платков. Зелeные от молодости и курева. Чуть дальше - чей-то призрак: тарелки, салатница, окурок сигары утоплен в кофейной чашечке. Третий столик - нет, слишком близко к динамикам, на такой громкости не хочу слушать даже Стинга. Вот есть ещe места под деревом, в густой тени, и там некто в белой тенниске милуется с 0,75 местного вина... Что же, тут и упаду.
Господи, хорошо-то как! Только подавальщицу, видать, совсем разморило... ладно, не умру, посижу минуту-другую. Пока Стинг хрипловато и вкрадчиво кружит по золотым полям. Потом позову.
Парочку в браслетах потянуло танцевать: зашаркали по площадке, толком не решаясь следовать ни отрывистым словам, ни напеву, и лучшим выходом, кажется, надумали поцеловаться взасос. Оттого, что без цели следила за ними, вышло так - его я увидела первой.
Он пришeл снизу, с моря, возник в арке, под шаром и ультрафиолетовой лампой. Неприятный лиловый свет облепил его, как медуза. Когда у человека вместо глаз - иссиня-белое пламя, поневоле подумаешь - безумен. А этот постоял ещe немного, и двинулся, плавно огибая столы и стулья, легко ступая босыми ногами. И площадка-то была невелика, но мне показалось - он приближается издали, время тянулось: сейчас подойдeт к нам, сядет возле, посмотрит прямо в лицо...
- От ты чeрт, опять...
Я обернулась.
Он уже прошeл мимо и растаял вместе с голосом в колонках.
Девушка в браслетах, еe парень, сосед мой, я сама - все не могли отвести взгляд. Усатый толстый диджей тоже, видать, засмотрелся, потому что позволил Стингу запеть: "I mad about you".
Застрявшее слово, наконец, сказалось:
- Что?
Сосед, тот, что обхаживал в одиночестве винную бутылку, вздохнул горько:
- Сандро показался. Что мне так везeт...
Поглядел на меня, ухмыльнулся:
- О! И тебе повезло. Надолго приехала?
Я не ответила. Всe высматривала - куда бы мог деться тот - высокий, тощий, длиннорукий.
- Сандро - это он, что ли?
- Ну, не я же! Меня Олег зовут, - постучал кулаком по груди, по надписи "Нашему городу 2500!", - а ты?
Пришлось покачать головой: нечего объяснять... просто не люблю это имя, а самой вторым, невзаправдашним назваться, как обычно делаю - не хотелось. Не было сил.
- С ума сойти, - Олег-одиночка налил вина в стакан с цветочками, посмотрел на него. - Пропала дева. Ну, за твоe здоровье!
Будто странный сон прошeл между нами, полуночниками - дохнул не полынной степью, или дымом, или винокурней, - тяжeлым запахом моря одолел, обморочил. Только подавальщица невпопад очнулась, приковыляла, стала убирать с покинутого столика. Странный морок всe не развеивался, плыл, как звон в ушах. Сосед Олег, видно, был крепче - окликнул, получил второй стакан и стал зазывать вполне напористо:
- Давай, за удачу! А? За красоту твою! Ну, за удачу точно придeтся выпить, потому что это ж надо: приехала-то на неделю, наверно, а тут...
- На три дня. И что - тут?
- Знаешь, давай-ка, я к тебе... - ловко устроился напротив, заслонил и набережную, и дальнюю аллею. Есть мне уже расхотелось. Вино и шоколад - чeрные, в самый раз - под белую калeную луну.
- Может, скажешь, за что пьeм?
- Да вот же. Сандро прошeл.
- Так что с того?
- А кому что. Вот, скажем, прадедушка мой, царство небесное, пацаном ещe его видел - всю жизнь потом везучий был.
- Неужто?
- А как думаешь? Воевал же - сколько? А? Три войны...
- Мало ли!
- Ты мне рассказывай, - прадедово счастье, видно, для Олега было нешуточное. - Дедка мой задних не пас, весь в орденах, всe такое... Но, вообще-то, Сандро больше к несчастью. Или так как-то... Вот на Девятом был у нас случай: одна перед свадьбой его увидала - и гаплык. Жених грибами отравился, со всей свадьбы один, так и осталась ни вдова, ни мужняя жена, - Олег потягивал вино и болтал без остановки, а сам всe глядел на меня упорно и как-то совсем лихорадочно. Нехорошо глядел. - У нас эту тeтку все знают... она тут, на набережной, на храм какой-то собирает. В монашки подалась, да-а... А я вот тоже как-то рыбу пошeл на камни в ночь ловить, и он тут как тут.
- И что? Золотую рыбку поймал?
- Ага, три раза. Жена от меня ушла.
- Всe понятно.
- Нет, ты не думай, я не клеюсь, что ты! Дохлый номер! Он теперь три дня показываться будет, пока луна полная. Так что накрылись все твои курортные романы медным тазиком.
- Что, всем так и будет показываться? Да кто он такой? И при чeм тут романы?
- Ну, всем или нет - не знаю, - Олег снова налил, посмотрел бутылку на просвет: пустая. - Давай, за встречу! И чтобы никакой там Сандро не смущал такую красавицу!
Допил вино в два глотка и быстро накрыл мою ладонь своею.
- Лучше на посошок, - я отставила почти нетронутый стакан, высвободила пальцы и поднялась:
- Не грусти, Олег. Не судьба, сам сказал.
Шла и шла - в рассеянности, в подступившей дрeме-зевоте... На перекрeстке оглушил, стрекая искрами, трамвай. Куда этот странник девался, куда свернул? И был ли? С какой стати я думаю о нeм, ведь могла бы - о луне и море, о соли и бабочке, что летела к берегу... о кипарисах... о словарях и работе, на худой конец?
Профиль, как лезвие. Глаза, как старое стекло... Плотно сжатый рот. И ещe эти неописуемые цыганские лохмотья. Где же случилось такое лицо раньше видеть, где - а ведь видела! Почему я не умею рисовать... ах ты, Боже, ещe и это!
Думала - в ту ночь не усну. И всe-таки уснула. Во сне никто не приходил.
День был, как день: яркий, размеченный "с девяти до одиннадцати" и " с двух до пяти", непременно на пляже кило винограду и детски вкусные креветки в пакетике. И море было другим, теперь с золотой сеткой катастроф на мелководье - жизнь опять показалась простой и верной. До вечера, до удлинившихся теней. Исподволь одолело ожидание: будто в пыльных зарослях джидды вдоль пляжей кто-то движется и застывает, такой же пепельноволосый, неотличимый от листвы. Кто-то ждeт своего часа под кипарисом, прижимаясь плотно к тeмному стволу.
Что за глупости! Наваждение, а я этого не люблю, - даже ушла от моря, но и в городе, в светлых платанах обнаружилось то же самое - серая, зеленоватая, коричневатая кора топорщилась, как лохмотья бродяги, шарики плодов качались серьгами.
Эй, постой, какие серьги? Не было ведь на нeм никаких серeг, но что-то такое блеснуло металлом, я видела...
И поймала себя на том, что высматриваю среди снующих по бульвару Морзе высокого, длиннорукого, смуглого... тьфу ты, напасть! Конечно, никого я не увидела. Зато слишком много попадалось тут и там мускулистых парней, мужчин и мужчинок в теннисках с горделивой датой. Того и гляди, кто-нибудь из них окликнет... Нет уж.
Я поспешила к бабе Марине, на квартиру. До заката донимала себя учебником и гэльским словарeм. Называют море на разные лады, вот чудаки: "мир" и "лар", "салье", и "фарриге". Но что нам их море-океан, оно холодное, и плавают в нeм рыбы с ледяными глазами да чудища селятся в стеклянных башнях. Вот уже и стемнело совсем. Пора, пора!
На ходу сообразила, что иду-то вовсе не к городскому пляжу. И что на городской пляж мне вовсе не хочется. Слишком... казeнно, что ли. И, того гляди, какой-нибудь "дежурный по сезону", соломенный вдовец какой-нибудь, в белой маечке - пристроится на парапете с биноклем... какое уж тут купанье!
В общем, можно было себя уговорить, что направляюсь на пляж военного санатория. Но там, во-первых, дремал у калитки охранник, а во вторых - какие-то неразличимые особи перемигивались огоньками мобилок и пускали крепкий сигарный дым в луну.
За пляжем военных начались камни, место рыболовов, а за камнями - "дикий пляж", место ночью тихое до жути. Но над близким городом стояло весeлое зарево, и я себе сказала - что дрейфишь, все маньяки сейчас на бульваре Морзе, пялятся на приезжих девочек топлесс, кофеeк попивают.
Купаться, однако, не решилась. Прямо из воды торчал одинокий гранитный валун, и дно, надо думать, тут негладкое, а я его знать не знаю, щиколотку сломать - раз плюнуть. Ничего, зато, говорят, лунный загар - совершенно особенный. Разложила полотенище со львами, легла.
Вот. Хорошо. Не хуже, чем плавать нагишом. Говорят, он с зеленоватым отливом. "Цыганский". Морено да верде луна... К-ш-ш... Невозможно. Нельзя же так... Только ты и море, ты и луна - что-нибудь обязательно полезет в голову... Всe, что кто-то другой об этом сказал, - а твоe где же? С гекзаметрическим шумом... что в нeм гекзаметрического... Глядя на звeзды... гимн Гее... радуйся, матерь богов... Гея-Таис, Гея-Таис... Тихо-тихо... Так нелепо, безрас-судно, без-рас-суд-но...
Без
Рас
Суд
Но...
Вскочила, запахнулась в полотенце, сжалась. Песок, остывший после захода солнца, теперь обжигал.
Совсем рядом был... пел, голос...
Слушала и не слышала, размякнув под луною - голышом, как на выставке, - хороша! Клацая зубами, стала одеваться - скорее, и ноги в руки, пока не засекли... Путаясь ступнями во "вьетнамках", увидела - ну да, увидела! - что певец-то - в море! Ну, не увидела - поняла, разобрала. У страха глаза велики.
Чего же тогда испугалась?
Опустилась на песок. Не знаю, ничего не знаю. Напев всe звучал, ему-то что за дело до моего страха... переливался в нотах - высокий, стеклянный голос оттуда, с гранитного валуна.
Дельфин? Ну да, и русалка... Они не поют - свистят, скрежещут, их настоящих песен мы слышать не можем.
В море пел человек. Слова были в том, как взлетало и падало его дыхание, и они выплывали мне навстречу - белые, лезвия волн - корабли... кирья нинкве. Ма-ан тиру-ува кирья-а ни-инкве...
Я опомнилась по колено в воде. Кораблей, конечно, не было. Но голос по-прежнему звал их: пусть придут хоть с той стороны мира, только бы увидеть. И мне - только бы увидеть того, кто почти птичьим криком исходил прямо в полную луну. На языке, которого нет.
Я была уже совсем близко, в пяти шагах от камня, и песня натянулась, как шeлковое полотно под ножом. Голос стал свирелью, захлебнулся, сошeл вниз, раздробился на мелкой волне.
И я увидела певца.
Может быть, пять секунд... десять... минуту или две, не считала. Не могла считать.
Он сидел там на корточках, похожий на птицу и на ящерку тощим угловатым телом и острым профилем, тeмным глазом. Лицо, почти человеческое, пятнали серебряные тени "катастроф", высвечивая влагу на смуглой коже. Старый и сумасшедший, в маске вечной, необоримой юности: ясный лоб, гладкие щeки, цепкие кисти, безволосая грудь под стянутой в узел рубахой - это был, конечно, он.
Тот Сандро, давешний.
Он смотрел на меня, чуть шевеля губами, может быть тоже не был уверен - видит или нет? Но тeмные глаза были пустые, только ночной свет раз или два отразился, как в зеркале.
Миг, пол-дыхания - и он отдалился, оказался почти у берега - как это?
Голова моя закружилась. Я рванулась за ним.
Фьярши!
(С какой стати? Разве он поймeт? "Станем народом холмов и пещер, забывая и забываясь..." - но это же придумал, это сказал другой...)
Фьярши-и!
Он обернулся.
Глупо, ай, как глупо. Что я ему скажу, во мне и языка-то нет, только словарь... и почему гэльский, ведь пел-то он на...
Теперь уже точно - не более одного вдоха-выдоха, и вот что успела разглядеть: он снова без звука пошевелил губами, скривил изглоданный тоской рот.
Он не говорил и не понимал ни слова.
На любом языке. Он мог только стонать, наверное, без слов - по-дельфиньи, а примерещились ли мне те корабли со сна - как узнать?
Конечно, его не оказалось на пляже, когда я выбралась на берег. Мне самой было солоно - от воды или от слeз, и ещe чуть носом не зарылась напоследок в слабенький прибой, а разжала пальцы, песок сполз - в ладони осталось, тяжестью не смытое, колечко.
Размером с копейку, пристроилось между линий чего-то важного и других. Чуть сплюснутое, ровное, разомкнутое еле заметной щелью. И потому, как светилось оно холодным жгучим блеском - таким же, каким сверкнуло что-то под лохмотьями бессмысленного певца, - что мне оставалось подумать?
Дважды я видела этот острый блеск. Дважды глядела в невозможные глаза - то ли из тьмы к свету обращeнные, то ли от слепящего света - во тьму. И что теперь? Что будет? Разве даром пройдeт?
Идти в город, где он, может быть, бродит тенью и бредом - ни за что... До зари я просидела на песке, и море растворило Луну, тогда колечко - с виду серебряное теперь, - положила в бумажник, застегнула в кармашке на молнию.
Он всe-таки показался в третий раз.
Когда я, уныло бросив гривенник в разомлевший от жары прибой, подхватила сумку и пешком поплелась - сначала наверх, потом через пропахшие хвоей аллеи - на запад, к вокзалу. Рассчитала время нарочно так, чтобы не мяться в трамвае и не горбиться в маршрутке.
На привокзальной площади, на газоне в тени платана колоритные приморские бомжи устроили лeжку. Я не выбирала дороги, так и так пришлось бы пройти мимо, а они вряд ли стали бы приставать: все были при деле. Трое спали, а старуха - сплошь бусы из крашеных ракушек - сосредоточенно кушала что-то из консервной банки.
Один из спящих был Сандро.
Я заметила его шагов за двадцать, и каждый из этих двух десятков шагов, как в комнате кривых зеркал, менял и искажал облик.
Он?
Не он?
Да кто он вообще...
Я прошла мимо, невольно замедлив шаг - не настолько, чтобы привлечь старухино внимание, но в тенях подступающего вечера разглядела довольно.
Господи, и чего не покажется ночью!
Пепельные волосы - может быть, полуседые или выгоревшие на солнце.
Босые ноги - со сбитыми пальцами, в трещинах.
Цепкие руки - худые, скелетные в запястьях, с грязными обломанными ногтями.
Лицо - как будто моложавое ещe, но рот иссохший, как от болезни, щeки впалые - может, двадцать лет горького пьянства, может - сорок, а то и более.
Но это всe же был он, тот, кого видела в кафе и на камне: рост и худоба, общее сложение, а ещe эти матросские штаны, до колен стоящие торчком от соли, рубаха, прихваченная вместо пуговиц верeвочками и стянутая на животе узлом... Должно быть, почуяв сквозь сон, что его разглядывают, нищий зашевелился.
И тут я, что называется, обмерла. Завязки изрядно истлели, узел был нетугой, и то, что я увидела - это ведь оно дважды сверкнуло мне в очи блеском острее серебра под луной. Теперь, при солнце, этот отсвет был мягче, но всe же...
Там, под рубахой, на нeм было надето... Нет, нельзя так сказать - надето, это были те же лохмотья, один обрывок, лоскут, Бог знает, на чeм он там держался. Я словно глядела в увеличительное стекло, так ясно это было различимо сквозь прорехи - каждое колечко, размером с малую монетку, плотное плетение серебристых колец.
"Вот так прелестная хоббичья шкурка! Впору эльфийских князей обряжать!"
У меня пересохло во рту, вечер наполнился мятой и солью.
Сандро повернулся ко мне спиной, сияние погасло.
Я не могла больше стоять и смотреть, и без того казалось - вечность. Красный с чeрным автобус мягко развернулся под строкой объявлений. Водитель в белой тенниске - "Нам две пятьсот!" - сделал мне ручкой. Но я уже попрощалась и с морем, и с городом.
Могло ли быть - чтобы не на берегах, дальних и вообще, а именно здесь, на этом тeплом берегу - один, последний, забытый и забывший, всe ещe ждал корабль? Пeл о нeм?
Теперь, когда в них играют и тут, и там? Когда можно выучить язык снов и сказок по учебнику, и обернуться чем угодно!
Когда во всякий день найдутся подобные мне - живые только пустотой, готовые поверить?