Они собрались всей общиной, вдевятером, и было им тесно. Малангаи огромны, сущие мешки на трёх плоских лапах. От их дыханья в помещении сработал сигнал, и я пришёл на вызов. Однако пришлось стоять под дверью. У них был суд.
Так ведь называют собрание, на котором все порицают одного? Неслыханное совершил этот один! Он отрёкся от своей службы. Он больше не желал работать связным во время битв, от которых хрустят небеса. Не моглось ему также наводить малые малангайские торпеды, и чинить репульсоры он не научился. За это собратья называли его изменником, а один, усердный на путях войны, выспрашивал, сколько ему дают враги за отступничество. Изменник не отвечал. Я хорошо чувствовал его одиночество, как тёмное пятно среди распалённых гневом прочих. Он не отзывался ни страхом, ни упорством. И раскаиваться не собирался. Его молчание было совершенное.
Может быть, он умер? Но мёртвых нет смысла судить так громко.
Наконец они решили. Восьмиголосым хором проревели это решение, так что даже сквозь стены просочился звук, и ещё что-то. В наших понятиях нет, да и в языках пришельцев не встречал. Так что я не знаю, как это назвать.
Вывалились в коридор, и малангай в синих шнурах закрыл и завинтил за собой дверь. Изменника оставили внутри. Я сжался в стенной нише, задрапировавшись перепонкой, но они даже дыхалами не повели в мою сторону. Наконец, все восемь миновали меня: стало снова можно попытаться разузнать, что там, за дверью.
А там было тихо. Малангаи дышат, им нужен кислород, но не обязательно, чтобы такая туша пыхтела. Обычно они издают перезвон и гудение, это оттого, что внутри их дыхательных органов протянуты тонкие волокна. Они-то и звенят, гудят. Я однажды заглянул в мёртвого малангая, - его сожгли изнутри приказы, которые он передавал туда и сюда во время сражения. Бедный мешок, совсем пустой, с огненными следами чужацких молний. Я потрогал пальцем эти сухие нити, и они зазвучали, как у живого. Так я и узнал. А заглядывать в живого, разумеется, неприлично. И сейчас я этого не делал, я заглядывал только в комнату. Меня привлекло, что она казалась одновременно пустой и полной, до отказа набитой. Испытав головокружение не менее трёх раз, я прервал свое занятие, покуда оно не стало неприличным. Хотя... может быть, он всё-таки умер? После того, как они там громко кричали?
Для очищения от этих неуместных мыслей мне следовало совершить праглан. Однако мир вторгается во все восемь ощущений... Звук напоминания об очередной части моих обязанностей рассеял правильные намерения.
Пока я выбирал пылинки в предписанных на сегодня коридорах и квадратах, пока складывал головоломки из разбросанной в шлюзах как попало амуниции, - лишь время от времени ощущение чего-то пустого и полного одновременно возникало то передо мной, то позади, то сбоку. В параллельных шлюзах швартовались и отправлялись войска, война шла себе по расписанию, но я-то ловил обрывки сбитых дыханий, раздражения, нового страха. Связь, бормотали они, плохое покрытие, берегись...
И тот чужак, у котрого в помещении сам по себе размышляет дигиль, - он тоже не дал мне забыть. Он находился у себя, в неурочный час, чертил что-то на светящейся поверхности. Дигиль мог бы ему помочь, но чужак не понимал его призывов. Я видел это и торопился, горько сожалея, что не могу склонить к себе переливающийся мыслями дигиль и не смею посмотреть на странный белый портрет. И всё из-за... из-за изменника в дальней комнате!
В раздражении я всё делал быстрее, чем обычно. И остальные, кого я успевал заметить, - тоже. Но кто ещё, кроме меня, мог расслышать то, что пробилось сквозь металл и камень в каком-то из часов этого дня?
Я пришёл. Я прибежал туда, под запертую дверь, и остался там до смены суток. Изменник был заперт и не мог уйти. Тогда он наполнил собой всё доступное ему пространство и стал звать. Он не мог убежать от того, что с ним сделали, но он заставил каким-то образом стремиться к нему наружный мир. Всё, что он знал, наверное. Может быть, даже то, чего сам никогда не видел, но хотел узнать. Но из живых существ, не считая мельчайших, я был там один, притиснутый к двери его могучим призывом, и то, что видел он - видел я. Также я видел, как сплетены с ним другие - пилоты, которых он не захотел сопровождать, одинокие в своих металлических скорлупах, и командиры, тянущие заново паутину между оставшихся связных, и восемь его соотечественников, кружащие вокруг него в какой-то густой волне.
Я, разумеется, почти ничего не понимал. Но впитывал жадно.
Когда счёт времени на стене напротив показал, что за горными пиками взошло новое светило, я очнулся. Не было больше видений, и никто не держал меня. Из-под двери расползалась густая коричневая лужица без запаха. За дверью - не было никого.
Малангай в синих шнурах явился ровно через сутки после суда. Я снова спрятался. Он отпер дверь, но внутрь заходить не стал. Потоптался и ушёл.
Я принялся за уборку. Никакие мысли меня не посещали. Мне казалось, я немного оглох после нынешней ночи. Я не сразу заметил, как подошёл командир людей, тот, с прозрачными глазами. Он тихонько стоял и смотрел, как я вычищаю комнату, и слова его я разобрал даже сквозь свою новую глухоту.