Поздней осенью город становится акварельно-призрачным.
Это происходит, когда деревья лишаются последних ярких клочков своих некогда пышных крон, опустившихся на асфальт и незаметно растаявших на нём золотыми и багряными тончайшими трафаретами. Когда дожди захватывают власть над миром и дома всех оттенков серого, отрастив почти видимые паутинные капилляры, сплетаются ими с таким же мокрым и кардинально серым небом - и с собственными отражениями, преломлёнными фактурой брусчатки, растянутыми и гротескными, образуя нижний город, химерный и завораживающий. Там тот же мягкий тёплый свет фонарей и неона, что особенно манит ноябрьским промозглым вечером, та же жизнь, но как ни бейся оземь царевной-лягушкой - не проникнуть на нижний уровень, такой близкий, такой реальный, впрочем, кому это мешало с замиранием сердца сто лет назад ступать в лужу, веря в её бездонность, в которой теряются макушки самых высоких тополей?
Фон акварели пишется быстро: пока сохнет лист. Пока капли стекают по стеклу, по склонам небес, дробясь и сливаясь, отчего бумага коробится волнами, отчего поверхность делящей город надвое реки щетинится мелкой тёркой. Пока утро наливается светом, неторопливо и неохотно, и лениво замирает в полусумерках, вязких и плотных, в которых приходится не идти, но преодолевать. В это время ноябрь наживо, на душу льёт свои бледные пастельные акварели. Он хотел бы лучше, он хотел бы ярче, но не может: самые яркие краски уже забрали старшие братья и щедро расплескали их по своим привычным холстам, да-да, золотыми и багряными трафаретами. Это экспрессионизм в его натуральной форме.
А потом прорисовываются детали. И чем тоньше кисть, тем вероятнее ты шагнёшь в окружающий мир, не боясь ветра, холода и дождя - филигранный узор мелких веточек, купол собора, светящийся сквозь туман какой-то собственной энергией, пар дыхания, тёплая рука в твоей руке. И увидишь, что из трубы дома на площади с державным всадником, на первый взгляд необитаемого, если не считать первый этаж с магазинчиками, струится бойкий дымок, заставляя думать о стимпанке, превращая дом в присевший на остановку громоздкий небесный тихоход, напоминая о скрипучей коже ременных передач, меди и латуни, живой, дышащей машинерии, о крошечных шестерёнках, что обеспечивают вращение громады мироздания. И где-то высоко над всеми нами, циничными, умными, неожиданно ранимыми и ранеными осенью, вдруг расступятся облака, высвобождая линию чистой безмятежной синевы, как росчерк чьей-то подписи и символ новой надежды на возрождение.
А пока - наслаждайтесь галереей.
И не прислоняйтесь к привычной двери, пока поезд пересекает реку, делящую город надвое, готовясь войти в тоннель. Помните, что эта дверь открывается на вашу сторону.
Там, внизу, ноябрь омывает кисти в бегущей на юг воде.