Теперь уже можно не спешить. Поезд ушел. Вернее, автобус.
Кора остановилась, еле дыша - совсем не умела бегать! - и, прижав руки к рвущемуся из груди сердцу, долго смотрела вслед ушедшей машине. Это даже правильно, иначе и быть не могло, сразу у нее никогда ничего не получается, автобус всегда уходит, когда она подходит к остановке, спектакль отменяется, когда у нее уже билет на руках, магазин, который работает без перерыва, обязательно перед носом закроется - именно на этот час у него будет назначена санитарная проверка.
Кора привыкла, она невезучая со всех сторон и по всем статьям. Она самая невезучая на свете. Начиная с собственного имени. Ну какому нормальному человеку придет в голову назвать дочь Корделией? Только такому безумному театралу, каким был ее отец, старший осветитель в Мариинке. Вернее, в Кировском, а еще вернее - все-таки в Мариинке. Правда, она все 29 лет не Корделия, а Кора, Корделия, записанная однажды синими чернилами и корявыми буквами в метрике, на всю жизнь забыта и заброшена. Но - толчок к невезению уже был дан!
Одно отрадно: Кора - вненациональное имя. Кора Левит - на всех языках звучит нормально, и здесь, в Америке, произносится спокойно. С этим проблем нет, и вообще, в главных вопросах у Коры, вроде, все окей. Вот, например, воссоединение с семьей - получилось же! Хотя, если честно, эту проблему надо разложить на двоих, а то и вовсе на одного - на мать, она же одна добивалась этого и добилась. Что еще? Еще - здоровье. Пока нормально. Еще - жилье, тоже ничего страшного: Кора живет с руммейтшей (не с матерью же и ее новым американским мужем жить!). Руммейтша, угрюмая болгарка с ангельским именем Ангела работает круглосуточно, дома ее видно только по воскресеньям. Так что все - терпимо, только вот в мелочах Коре давно, стабильно и злостно не везет.
Главное - язык, говорили ей. Английский Кора знает сносно, говорит хоть и не бегло, но смело. А вот оказывается, что главное-то как раз в другом, в везении.
Только устроилась Кора в "One Dollar", неделю не простояла за прилавком, хозяин объявил банкротство. Только нанялась бебиситером к бабушке, день привыкала - что где лежит, а уже на следующий пришла разъяренная дочь, вышвырнула жалкий Корин пакетик с вещами за дверь и объявила, что забирает маму к себе и квартиру продает. Byе-byе! Сегодня с утра решила праздник себе устроить, приехала в Эванстон, - почти час езды! - только в этом кинотеатре идут европейские фильмы, и вот, нате вам, "Танцующая в темноте" снят. Отменен - нет посетителей.
Теперь вот автобус ушел. А никакого удивления. Все очень гармонично. Сейчас еще дождь пойдет, а у нее, естественно, с собой нет зонта.
Кора протянула руку, поймала первые холодные капли. Ничего не поделаешь - осень! Отошла к стене, под козырек какого-то учреждения. Постойте, это не учреждение, это кафе. Кто-то вышел, распахнул дверь, которая чуть не стукнула Кору по лбу, что было бы как раз в стиле этого дня, и Кора увидела, как с двери слетел клочок бумажки и мягко опустился белой бабочкой прямо к ее ногам.
"Help wanted", было написано на бумажке.
Неужели на сегодня невезение исчерпано? Неужели с работой повезет?
Кора прочла название кафе "Tour de France". Для клуба больше подходит, подумала почему-то. И потянула тяжелую резную ручку на себя.
Внутри был полумрак, вернее, полусвет: у стены во всю длину помещения шла линия хорошо освещенных стеклянных пузатых витрин - словно длинное тело парохода, плывущего в сумрачном тумане. В этом тумане по обе стороны от входной двери хаотично стояли столики, и на каждом - тоже пузатые стеклянные шарики с мерцающими внутри желтыми огоньками свечей. На стенах, поблескивая металлическими выпуклостями, висели дагерротипы - парижские достопримечательности. Кора не бывала в Париже, но разумеется, узнала и Нотр Дам, и Эйфелеву Башню, и мосты Сены, и обвитый цветными трубами Бобур...
Она так и осталась стоять у входа, уже для себя решив, что ужасно хочет здесь работать. Кем угодно. Хоть посудомойкой, лишь бы взяли.
К ней подошла, можно сказать, даже подбежала маленькая японочка, вся в белом, как облако, брючки, блузка, фартук, колпак - все белоснежное и сверкающее. И зубы в том числе, сверкающие в белоснежной улыбке. Черное - только глаза, узкие черные щелочки. Протянула меню. А Кора ей в ответ протянула бумажку с "Help Wanted".
Японочка засуетилась, повела за собой куда-то коридором, лестницей, подъемом, спуском и остановилась, наконец, у фанерной двери. Приложила палец к губам и тихо сказала:
- Там наша менеджер, тс-с-с. Мадемуазель Мадлен. Постучите.
Кора громко постучала - японка даже присела и глаза, сколько могла, округлила от страха.
- Мм-м-? - раздалось из-за двери.
Японку сдуло.
Кора открыла дверь.
Вместо ожидаемого кабинета она увидела склад. Сваленные мешки, тюки, как на баррикадах, сотни коробок и больше ничего, главное - никого. Об открытое зарешеченое окно, смотрящее на улицу на уровне земли, бились полоски жалюзи. Кора закрыла за собой дверь - полоски биться перестали.
И тут из-за баррикады появилась женщина. Оглядела молча, без тени улыбки, Кору и показала ей на стул. Прежде чем сесть, Кора положила женщине на стол листок с объявлением - получилось, словно это было ее заявление о приеме на работу.
Минуты две обе разглядывали друг друга. Кора еще никогда не видела в Америке столь хмурое лицо. Вернее, не хмурое, а без выражения. На нем ничего не было. Ни глаз, ни губ, ни бровей - ничего не нарисовано, просто худое, бледное лицо женщины. Портрет женщины без лица. А хмурой ее делала одежда. Серый, чуть помятый, словно чужой, толстоплечий пиджак в нелепую зеленую крапинку, серая прямая длинная юбка. И еще - бесцветные волосы затянуты на черепе так, что в анфас их просто не видно, только в профиль - пучок на затылке, обкрученный черной канцелярской резинкой. Выдра, кочерга, - определила для себя Кора и тоже помрачнела, как и эта выдра. Вдохновение в миг улетучилось, ей стало ясно, что ничего с этим дивным кафе не получится.
Женщина, между тем, села за свой забаррикадированный стол и бесцветным голосом, без малейшего намека на какую-то заинтересованность, стала интервьюировать Кору. Собственно, интервью никакого и не получалось, где оно началось, там и закончилось: опыт есть? Нет. Работала когда-нибудь в кафе? Никогда. Чем-нибудь подобным приходилось заниматься?
Кора даже почувствовала какое-то садистское удовольствие, отвечая этой мымре резко и коротко - нет, никогда, ничего... Пусть хоть разозлится, если улыбаться не может, если одеваться не научилась, ма-де-му-азель называется...
А мадемуазель Мадлен вдруг спросила:
- Parlez-vous francais?
От неожиданности Кора застыла. При чем здесь французский? И сразу перед глазами возникла Лиса-Алиса, их старенькая, с седым буклями, хрупкая Алиса Кирилловна, вечно щурящая подслеповатые глазки, вечно сжимающая наманикюренными пальчиками виски от малейшего шума в классе... Как они все дружно ее любили, и отличники и двоечники, как заражались ее влюбленностью в язык, в страну, в искусство и, хотя скудость школьной программы не давала им возможности научиться свободно говорить по-французски, французский они обожали.
И Кора ответила:
- Уи, жё парль. Ан пё. - И подумала "вот сейчас возьму и спою ей Монтана, пусть не выпендривается".
Но вместо Монтана Кора затараторила:
- Бонжур, мадам Сансуси!
Комбьен кут се суси?
Се суси? Си су.
Се тро шер, мадам Сансуси!
Эта поговорка про шестикопеечную безделушку - ну, как наша "шла Саша по шоссе", - была для их класса эмблемой, девизом. Всю взрослую жизнь потом, если вдруг встречался бывший одноклассник, они говорили друг другу "се суси - си су", вместо "привет", вместо: "как дела", вместо: "ерунда, не переживай". "Это - безделица, ей цена - шесть су, не переживай!"
Кора даже растрогалась, напомнив сама себе про жизнь там. Жутко захотелось повернуться и уйти. Нечего перед этой мадемуазель Мадленрасшаркиваться.
Кора решительно встала со стула, но Мадлен остановила ее жестом и даже - смотрите! - улыбнулась:
- Tres bien! Сейчас вы заполните вот эту анкету. - протянула Коре листок и ручку. - Свой номер "сошиал секюрити" помните? Очень хорошо. Можете приступать сегодня же. Идите на кухню, Джейн вам покажет, что делать. Кстати, будете получать шесть долларов в час. - И еще раз улыбнулась: - Не шесть су, а шесть долларов!
Так Кора стала рабочим классом.
Ей стыдно было признаться самой себе, но ей действительно нравилось быть рабочим классом и она - безо всякого пропагандисткого нажима со стороны, как это было дома - чувствовала легкий налет гордости, когда вместе со всей толпой народа выходила ранним утром на станции Дэвис в Эванстоне и, щурясь от низких лучей встающего солнца, шла работать, шла в свое кафе "Tour de France".
Может ведь в конце концов повезти!
Ей нравилось на работе абсолютно все - нескончаемый аромат молотого кофе, красиво декорированные блюда, пирамиды блестящей чисто вымытой посуды. А - люди! Они почему-то были все очень веселые! Трое стояли за прилавками - суп, салаты, десерт, двое в зале - подать, убрать, двое на кухне - нарезать, сварить, и двое, вместе с ней, Корой, в посудомоечном отсеке. Всего девять человек, и половина - студенты из соседнего университета. Кстати, Кора вскоре узнала, почему ей был задан вопрос "parlez-vous francais". Дело в том, что ближе всего к кафе располагался корпус университета, где работала кафедра французского языка, соответственно, наиболее частыми посетителями были преподаватели, студенты, аспиранты этой кафедры. Лишний раз скажешь такому посетителю, подавая или убирая со стола, "bonjour, monsieur", "comment allez-vous, madame?" и он или она тают от удовольствия.
А Кора уже через три дня была возведена в ранг официантки. Хотя
за служащими и закреплялась какая-то одна главная обязанность, но общий принцип был таков: любой в нужный момент должен уметь заменить любого. Поэтому, когда брали новичка, то за неделю он проделывал полный оборот: в понедельник - мыл посуду, во вторник стоял на выдаче супа, в среду готовил и выдавал салаты, в четверг - работал официантом в зале, в пятницу - на кухне ну и так далее до следующего понедельника. Пока не научится что-то делать лучше всего. Только двое из их "дружного коллектива" не меняли своей специализации никогда - посудомойка Джейн, такая громадная и такая задастая, что она просто не поместилась бы за прилавком, и повар Мигель - этот мексиканец, обожающий свою профессию и творящий чудеса кулинарии, буквально сросся с кухней, с кастрюлями и сковородами и ни на минуту не желал покидать своего логова.
Был в кафе еще один уголок - святая святых! - куда ставили работать только того, кто достиг высшего пилотажа, кто знал все таинства мастерства. В этом уголке... готовили кофе. Кора и мечтать не могла, что когда-нибудь научится хоть пяти процентам из того, что выделывал Билл.
Вообще, впервые увидев Билла, Кора была очарована его манерами, она даже подумала про себя "какой... нежный, нежнее любой девушки!" И очень быстро поняла, что Билл, красивый, жизнерадостный "вьюнош", был всеобщим любимцем и лучшим "баристом" во всем Эванстоне. Многие из ребят тоже хорошо готовили кофе, но когда за этот прилавок ставили Билла, весть о его дежурстве разносилась по округе мгновенно и в кафе ломилась толпа. Эспрессо, капучино, кафе-о-ле, спайси-кафе, "франс-ваниль" - чего он только не умел готовить! Стоя рядом, "на салатах", Кора всегда прислушивалась к тому, что заказывают Биллу. "Франс-ваниль"? - каким изящным движением он опускал сверху на кофе шарик ванильного мороженого! "Хот-шат"?- как ловко, не глядя, он подливал в чашку ложечку "амаретто"! А уж когда кто-то просил "эгг-ног", ряд зрителей вокруг него сдвигался теснее и все дружно замирали в немом восторге. Волшебным движением Билл отсекал у сырого яйца острую верхушку, выливал яйцо на ладонь (!) и, слегка раздвинув пальцы, давал белку стечь сквозь них. Чистый трепещущий шарик желтка он подносил к краю дымящейся чашки, чуть приподнимал ладонь - желток послушно и беззвучно соскальзывал внутрь, покачиваясь в кофейных волнах и поблескивая солнечным боком. Ставя последнюю точку - каплю меда в самую серединку желтка - Билл говорил заказчику "Votre cafИ, s'il vous plait!", и, протягивая ложечку, показывал очаровательным жестом, что кофе следует помешать. А иногда - в каких-то особых случаях - Билл выходил из-за прилавка и сам нес чашку кофе для клиента, сопровождая его до стола и нежно ему улыбаясь.
Конкурентов у Билла не было, но замена была - сама Мадлен. Только Мадлен могла достойно заменить лучшего в Эванстоне бариста, и то - по качеству продукта, но не по артистичности перформанса.
Как Кора ненавидела дни, когда Мадлен вылезала из-за своих баррикад и командовала в зале. Легкую уютную атмосферу словно заволакивало ледяной тучей, за прилавком разом стихали смех и подтрунивания, лица у всех сами собой вытягивались. Мадлен как коршун, вернее как коршуниха с соколиным глазом, мгновенно замечала малейшие огрехи. Там не убрана стопка грязной посуды, здесь на витрине образовалась пустота, не заполненная готовыми блюдами, тут крышка неплотно легла - суп стынет. Присевшую отдохнуть японочку шлепком поднимала со стула, спрятанный Биллом колпак в кармане мгновенно обнаруживала, вытаскивала и напяливала ему на голову (ненадолго, впрочем, Билл был слишком эстет, чтобы терпеть дурацкий колпак). И все это - без звука, с непроницаемым лицом, с сжатыми губами и быстро: один проход влево, один вправо, все мгновенно поправлено, исправлено, каждому выдан грозный взгляд, всем предъявлена претензия.
Никто никогда не слышал, правда, чтобы Мадлен кричала, громко отчитывала кого-то или кому-то сделала несправедливое замечание. Нет, она была исключительно справедлива, никого напрасно не укоряла. Но все девять человек ее боялись и недолюбливали. Боялись ее постоянной строгости, недолюбливали - за свои же обнаруженные ею промахи. А еще - за неприступный вид, угрюмость и необщительность.
Но стоило ей скрыться из виду - жизнь для всех поворачивалась своей радостной стороной и сердечная атмосфера восстанавливалась.
За две недели работы Кора успела со всеми перезнакомиться.
Самой миловидной девушкой была японочка, студентка, чье имя никто не мог правильно выговорить - Тадэсина Мацугаэ (фамилия, между прочим, принадлежала, оказывается, старинному роду маркизов в древней Наре, первой столице Японии). Все звали ее просто Тада, но Коре нравилось произносить полное имя, Тадэсина. Основная задача Тады - приветливо встречать гостей у входа, показывать и рассказывать о специальном блюде на сегодняшний день.
Супами обычно заведовала Нэнси, тоже студентка университета, самая немиловидная девица, с сильно, ну очень сильно выдающимися вперед зубами, которые ей почему-то не мешали быть вертлявой и кокетливой хохотушкой. То, что надо было, казалось, прятать, она выставляла наружу, как бы вынося свой недостаток за скобки, мол, видите, это неважно, это не мешает мне быть веселой и симпатичной.
Симпатичным был и Хесус, еще один мексиканец, с тугим круглым лицом и блестящими карими глазами. Мастер на все руки. Работа у него горела и дымилась - он ловчее всех разделывал курицу, красивее всех украшал салаты, быстрее всех нарезал огурцы и очищал редиску. Он не ходил, а проносился с ветром, разносил по прилавкам недостающие продукты, убирал лишнее, менял пустые тазы на полные. Пробегая позади Коры, он непременно наклонялся к ее уху и говорил одну и ту же фразу, коверкая язык: "русска жещына лубит пить водка!" При этом, если у него были свободны руки, он осенял себя крестным знамением, а если руки были заняты, то таращил глаза, выражая ужасное сожаление по поводу столь предосудительного поведения русской женщины. У него, к слову сказать, и у самого было, видимо, предосудительное поведение: каждый день он приходил с новой раной в новом месте - то бровь рассечена и заклеена, то кисть перевязана, то нога хромает. Это стало так привычно, что если Хесус пребывал без пластыря или без повязки, это был не Хесус.
Работали в зале еще две девицы, и хорошо, что в разных концах, не рядом друг с другом, иначе они составили бы грубую примитивную иллюстрацию разновидности человеческой природы. Над десертным прилавком высоко возвышалась крупная фигура Элизабет - эта шумная, говорливая, вечно что-то напевающая толстуха обладала такой черной кожей, что пластмассовый черный крупповский кофейник в ее руке казался коричневым. А в зале между столиками тихо порхало другое существо - невесомая белая бабочка, даже сильнее можно сказать - белая тля Мэри, официантка, раз в двадцать легче весом и тоньше телом, чем Элизабет. У Мэри была такая осиная талия и такие тоненькие ручки, что казалось, они вот-вот хрустнут под тяжестью большого переполненного подноса.
Сладкое хозяйство Элизабет располагалось у окна и у самой двери. Элизабет работала как паровоз примерно до часу дня - наделывала горы порций с чищеной клубникой, нарезанными пирожными, но после часу, когда кончались уроки в соседней школе и в окне, сменяя друг друга, начинали мелькать мордашки ее детей (две пары близняшек!) она принималась нервничать и переставала напевать под нос. Каждые двадцать минут она выбегала в соседний сквер, не забывая прихватить что-нибудь вкусненькое для своих перво- и второклашек, налаживала им там временную жизнь и потом кое-как дотягивала до конца своей смены. Удивительно, но Мадлен при всей своей строгости и непримиримости к беспорядку терпела это положение и, нередко, не обнаружив Элизабет за стойкой, становилась на ее место, а то и более того - сама набирала пакетик печенья и выходила к ее детям в сквер.
Коре сам Бог велел дружить с напарницей - официанткой Мэри, которая ей понравилась с первого дня. Даже больше, чем японочка Тадэсина, с чьей легкой руки она стала здесь работать. Но японочка вела себя как-то очень "сама по себе" - пришла, отработала, ушла, японская неприступность, ничего не поделаешь. А Мэри - в ней все говорило о беззащитности, ей требовалась опора! У нее было такое выражение лица, как будто кто-то ее однажды смутил - ну, скажем, грубым вопросом, - и это смущение застыло на лице на всю жизнь. В ее больших, почти круглых серых глазах читалось только одно - "прощу прощения", "извините", "простите, я виновата"... Мэри чувствовала себя виноватой всегда и всюду, заранее и постоянно. "Ты прямо как малый ребенок!" выговаривала ей Кора и была права, никто не смог бы точно определить возраст тщедушной Мэри -12 лет или 24? Когда их вместе назначали на дежурство по залу, Кора удваивала свою энергию и старалась большую часть беготни брать на себя. Уносила горы грязной посуды, расставляла по столам полные кофейники и чайники, а Мэри поручала только смахивать крошки и стелить новые скатерти.
А однажды Кора узнала, что Мэри - двоюродная сестра... Мадлен.
Но это ничего не значило и ничего не меняло.
Кора была верна своему прямому характеру - говорю, что думаю и что думаю, то и говорю. Мэри она по-прежнему любила и жалела, а Мадлен - осуждала за черствость, презирала за внешний вид, старалась избегать, а при столкновении - не скрывала свою неприязнь и даже дерзила.
По правилам, каждый работник, уходя домой, должен был узнать о своем назначении назавтра. В одной из многочисленных коридорных ниш рядом с кабинетом (тире - складом) начальницы вывешивался лист с этим расписанием. Надо было прочесть, взять ручку, висящую тут же на веревочке, и расписаться. Мол, ознакомлен, будет сделано. Мадлен тасовала их всех, исходя из каких-то своих менеджерских соображений и обычно никто ни с чем не спорил - себе дороже. Но только не Кора.
Кора все готова была делать по сто раз и каждый день, но вот, например, разливать супы два дня подряд была не согласна. Три огромных дымящихся котла, длиннющий, неповоротливый, натирающий мозоли половник - поди, попробуй не пролить кипящую каплю мимо миски! - этот пост с супами она еле терпела. И когда однажды в конце смены, растирая уставшие кисти после манипуляций с половником, она прочла, что назавтра снова "Cora Levit - soups", она громко прокомментировала: "разве это умно - ставить людей два дня подряд на супы!? Неумно и несправедливо!" Все, кто оказался рядом, замерли. Возражать Мадлен? Ведь за фанерной перегородкой все прекрасно слышно! Тадэсина прикрыла ладошкой рот, вытаращив, как всегда от страха, глаза; маска смущения на лице Мэри поменялась на маску отчаяния, один Билл, театрально изогнувшись, изобразил бурные апплодисменты.
И тут - открылась дверь и в проеме - как тень отца Гамлета - появилась фигура невозмутимой и бесстрастной Мадлен.
Она подошла к висящему списку, взяла ручку и обернувшись к Коре, сказала:
- Vous ne plait pas? C'est merveilleux! - зачеркнула "soups", сверху написала "attendant line".
И ушла в кабинет.
Наутро на супах стояла... сама Мадлен. Зубастая Нэнси, постоянная раздавальщица первых блюд, оказывается, слегла с гриппом.
Еще много разных любопытных событий произошли за первые три недели новой службы Коры.
Тихоня Мэри оказалась не в пример своей двоюродной выдре (Кора иначе Мадлен не величала) словоохотливой и привязчивой. Вскоре на свет Божий вылезли всякие необязательные, но пикантные сведения обо всех сотрудниках.
Импульсивная неунывающая Элизабет была, оказывается, матерью-одиночкой, правда, временно, вернее временно-надолго - муж угодил в тюрьму за буйство и поножовщину. Сил у крепкой Элизабет было много, покинув в три часа дня "Tour de France" и укоренив детей дома - быстренько обед, быстренько уроки, - она запирала их и бежала на вторую работу, в супермаркет, до десяти вечера.
Про себя Мэри тоже рассказывала, и тоже не слишком радостные вещи: незамужем, одинока, невостребована. Правда, у нее большая родня, старинный французский клан.
- Мы, знаешь, кто? - жуя бублик, спросила однажды она Кору при очередной приватной беседе. Иногда уже после закрытия кафе для публики они вдвоем оставались на часик-другой, убирали, чистили, помогали Мигелю на кухне что-то заготовить на завтра, ведь оплата была почасовая, дольше пробудешь на работе, больше получишь.
- Нет, не знаю - ответила тогда Кора. - А что значит, "кто"? Ты, может быть, из князей, графов, баронетов?
- Нет, не в этом дело. Наша семья, и мы с Мадлен, кажуны. Слышала о таких? Кажуны - такая народность, как и креолы. Кажуны потомки французов, которых британцы выгнали со своей земли на юге Луизианы.Ты заметила, мы с Мадлен свободно говорим по-французски?
- Ну, мало ли образованных американцев знают французский...
- Нет, Кора, - мягко возразила Мэри, отрицательно покачав головой. - Мы не просто знаем французский, мы не учили его, это наш родной, можно сказать, племенной язык. Когда Наполеон продал Луизиану Америке, французский еще очень долго был основным, государственным языком. Но в начале двадцатого века все законы, все кодексы были переведены на английский и кажуны остались ну, как бы, без прав. Моя прабабушка, - это наша семейная легенда, - подговорила односельчан собрать все английские официальные книги и законы и в знак протеста сжечь их. Костер в поле горел огромный, а вокруг стояли солдаты, посланные "подавить повстанцев", и ничего никому не делали, а просто грелись у огня. Повстанцы-то были - моя прабабушка да еще пара старичков! Но язык в наших краях - теперь это называется Новая Шотландия, - все-таки сохранился, сегодня целых пять процентов луизианцев говорят на французском...
Мэри даже раскраснелась, рассказывая о предках. И Кора решила задать малоприличный вопрос:
- А сколько тебе лет, Мэри?
Мэри на секунду задержалась с ответом, а потом кокетливо улыбнувшись, - так раскованно она себя вела только с Корой - сказала:
- Завтра узнаешь!.. - И прибавила, поджав губки, - наверное.
И первое, что бросилось Коре в глаза назавтра, был выставленный на демонстрационный стол при входе огромный, дивной красоты торт. Ахнув, Кора склонилась над тортом и прочла шоколадные слова: "Мэри - 30 лет". Вот, оказывается, сколько Мэри лет, и вот, оказывается, какая была традиция в этом удивительном кафе: в честь именинника повар Мигель приходил в пять утра и к восьми, когда все являлись на работу, успевал выпечь именной поздравительный торт.
Приближался Хэллоуин, и Кора заметила, что к нему все активно и с удовольствием готовятся. Уже за три дня до 31-го в углах лежали целые связки паутины, мешок со скелетом, кто-то уже подвесил к люстре чучело черного ворона с распростертыми крыльями. Больше всех старался Билл - Кора видела, как он спрятал под своим кофейным прилавком целый чемодан хэлоуинских принадлежностей и каждую свободную минутку что-то тайно вынимал, примерял, прикидывал. Ему явно не терпелось, - то юбчонку приложит, то бусы нацепит, то губки накрасит. Вот уж после накрашеных губок Кора не выдержала и молча показала Мэри глазами на Билла, выразительно повертев при этом пальцем у виска. "А ты что, не догадывалась раньше? Не разгадала Билла? - прошептала Мэри. - Билл у нас утонченная личность. Даже переутонченная. Ты увидишь, когда он будет при полном параде, это будет ослепительный красавец. То есть, красавица, я хочу сказать..."
Но так случилось, что все они не дожили до Хэллоуина и Кора не увидела "красавицу Билла".
Наступил четвертый по счету понедельник с тех пор, как Кора нашла работу и обрела друзей.
Везение кончилось.
Вечером на месте привычного расписания назавтра висело непонятное объявление. То есть, понять его прекрасно поняли: "в восемь утра всем собраться в зале", но только никто не знал, по какому поводу собраться.
Рассаживались утром за пустыми столами в полном недоумении. Все держали на коленях мешки со спец-одеждой, не решаясь уйти переодеваться. Полностью готовой к работе - белые куртка, брюки и колпак - сидела только Элизабет.
Из коридора, наконец, появилась Мадлен и двое незнакомых мужчин. Один, высокий и молодой, отодвинул крайний столик подальше в угол, второй положил на него кипу папок и бумаг, и все трое сели, как в президиуме. Мужчины оглядывали молчаливую публику с бодрой улыбкой, поправляли галстуки, прочищали горло, готовясь к разговору, Мадлен безучастно смотрела куда-то вдаль поверх голов.
Наконец, тот, что посолиднее, встал.
- Как дела, молодежь? Все в порядке? Сегодня у вас и у нас, - он повернулся и кивнул на своего коллегу, - большой день. Сегодня большое событие. Вы все с сегодняшнего дня - свободны! Кафе закрывается.
Если бы на них обрушился потолок, или в окно ворвался бы ураган, цунами, пожар, шок был бы слабее. Но тут - добрые взгляды, милые улыбки, и - до свидания, вы свободны?
Элизабет вскочила, швырнула колпак президиуму на стол и, стукаясь о мебель, выбежала из кафе. Нэнси закрыла лицо ладонями. Тадэсина схватилась за мобильный телефон. Кора сидела как ошарашеная. Билл же, как ни в чем не бывало, откинулся на стуле, положил ноги на соседнее сиденье и сказал своим протяжным милым говорком: "а я пойду в ювелирный, меня давно зовут..."
Конечно же поднялся шум, все заговорили одновременно и возмущенно. Оба визитера безуспешно призывали к тишине, махали руками. Наконец, молодой повысил голос:
- Спокойно, спокойно! - закричал он и помахал над головой каким-то списком. - Подходите, пожалуйста, по очереди к столу и получайте пособие.
...Им выдали чеки - недельную зарплату, шум постепенно угас, народ стал расходиться.
Кора увидела, как Элизабет, пряча конверт с чеком за вырез платья, - там, в пышном бюсте незаметно разместились бы и пять таких конвертов, -
помахала ей ручкой и, вполне успокоившись и даже повеселев, вышла за дверь.
Концерт окончен, подумала Кора и пошла вниз положить на место мешок со спец-одеждой.
Внизу у раздевалки возилась Мэри. Увидев Кору, она склонила голову набок и улыбнулась своей неизменной виноватой улыбкой. И вдруг они обе услышали рыдания. Отчаянно, взахлеб, в голос рыдала в своей каморке... Мадлен.
Им обеим стало неловко, а потом даже страшно. Мадлен просто захлебывалась в слезах. Кора таращила на Мэри глаза. Это плачет Мадлен, спрашивал ее взгляд, железная несгибаемая Мадлен?
- Я не могу в это поверить... - прошептала наконец она. - Это из-за того, что потеряла работу?
Мэри быстро запихнула свои вещи в шкафчик.
- Подожди меня здесь, не уходи, хорошо?
Тихонько открыла фанерную дверь и зашла к Мадлен.
Кора присела на лавку. Это мне надо плакать, подумала, это мне опять мыкаться, искать работу, звонить в агентства, наниматься в няньки. Она все еще держала в руках конверт с чеком. Сегодня же надо заплатить за квартиру, пока деньги не разойдуться по мелочам. Господи, какая же я несчастная!
Тут вернулась Мэри и сунула в карман Кориного плаща какую-то бумажку.
- Потом, потом посмотришь, - отвела руку Коры от кармана, - не сейчас, не к спеху. А сейчас вот что. Мадлен попросила остаться помочь с уборкой, ты сможешь? И Мигель с Джезусом приедут мебель выносить. Мадлен заплатит нам как за обычный рабочий день. Идет?
Еще бы, не идет. Теперь не до выбора, теперь Кора должна будет хвататься за любое дело.
Но это дело было ужасным!
Это была не уборка, а экзекуция. Какое-то вывернутое наизнанку мародерство. Они сгребали все из морозильных шкафов, с витрин, с полок и выносили на помойку. В металлические мусорные контейнеры летели жареные куры, испеченые пироги, свареная картошка в мундире, вымытые листы салата. Туда же летели пакеты с вермишелью, с сахаром, с рисом. Кора искренне недоумевала, да каждый разумный человек недоумевал бы - этими запасами, как говорится, можно было бы накормить роту солдат! Всех постояльцев с кафедры французского, всех детей из соседней школы! Наконец, Кора задала этот вопрос вслух. Мэри спокойно ответила:
- По документам этих продуктов уже нет. Значит, их нужно уничтожить. К вечеру в помещении не должно быть ни крошки. И вообще - пусто.
Так и получилось.
Еда выброшена, а столы, стулья, лампы, посуда, даже горшки с цветами - все загружено в огромный грузовик. Когда Джезус снял со стен четыре металлических даггеротипа, Мэри подбежала к нему:
- Стой! Кафе "Tour de France" больше не существует - эти картинки никому не нужны. А мы с Корой возьмем их на память, правильно? Тебе что больше нравится? - она разложила их рядком на полу.
Кора, помявшись, потянула к себе Эйфелеву Башню и Понт Нёф над Сеной.
...Первыми на грузовике уехали Хесус с Мигелем. Садясь в кабину, Хесус погрозил Коре пальцем, грозно сдвинув брови - Кора была уверена, что это не было шуткой, честный католик напоминал русской женщине, что знает о ее природном грехе. А толстый Мигель крепко сцепил свои большие кухарские кисти и выразительно потряс ими в прощальном жесте. И - все. Можно было уходить.
- Подожди, - сказала Мэри. - Пока ты собираешься, я сбегаю к Мадлен.
Странно, но ее не было минут тридцать.
За окнами стало уже совсем темно, а ведь только пять вечера! Кора затянула пояс на плаще, прислонилась к стенке - сидеть уже было не на чем.
Наконец, Мэри вернулась.
- Вот деньги. Тебе от Мадлен - спасибо, - сказала каким-то упавшим голосом, не глядя на Кору.
Кора положила деньги в карман.
- Ну, все? Я пойду, вернее, поеду?
- Ты знаешь, я поеду с тобой. - сказала Мэри. - Тебе ведь до Фулертона? Такое дело... Мне нужно отвезти в даун-таун документы. Вместо Мадлен. Она... она не может...
Они очень удачно поднялись на платформу - поезд стоял, будто только их и ждал.
Ехали молча. Обе устали. Сидели, обняв свои завернутые в бумажный картон продолговатые свертки - даггеротипы. А потом Кора спросила.
- Что значит - Мадлен не может? - спросила и даже сама удивилась, что в вопросе не было ни малейшего оттенка неприязни к Мадлен. Наоборот, получилось даже встревоженно.
- Не может. Плачет.
- Господи! Да чего же она плачет? Что она, работу не найдет?
- При чем тут работа!..
Мэри замолчала. Смотрела на Кору, покачивала головой и молчала.
Во взгляде читалось не прежнее смущение, а - тоска.
- Ты не знаешь Мадлен, - наконец сказала она. - Мадлен святая!
Кора слушала Мэри, и постепенно образ Мадлен, сухой неприятной особы, впечатавшийся в память, стал стираться, блекнуть и в конце концов исчез. Теперь Кора видела молчаливую, измученную страданием, погасшую женщину.
Мадлен все пророчили счастливую карьеру, начала свой рассказ Мэри.
Родители заботились об ее образовании, не то, что в нашей семье - у меня папа полицейский, работает в архивном управлении, мы с братьями закончили всего лишь школу, а ее родители музыканты, они и ее учили музыке, хотя сама Мадлен ударилась в экологию и после университета сдала экзамены на master-dеgreе. Но в один несчастный день родители не вернулись с гастролей - авиакатастрофа. Мадлен год приходила в себя, жила в их нью-орлеанском доме с какой-то дальней родственницей, которая буквально спасла ее, поддерживая и морально и физически. Потом эта родственница тактично удалилась, когда у Мадлен появился друг, Дэвид. Они c ним прожили вместе почти три года. Мадлен в нем души не чаяла. Никаких других слов мы о нем не слышали, только - добрый, отзывчивый, любящий! А еще - хозяйственный. Он освободил ее от хлопот по дому, она писала свои рефераты. Дэвид был для нее - свет в окошке.
А когда он, этот Дэвид, скрылся - свет в окошке погас. Как, куда? Она ничего не могла понять. И уж совсем схватилась за голову, когда открылся секрет необычайной заботливости и скрупулезной хозяйственности ее "любящего друга".
Он, оказывается, отсиживался в ее доме - живя тихо и скромно, потому что лишь один он знал, что за ним присматривает полиция. Его выпустили из тюрьмы условно, и он честно "хорошо себя вел". Но на самом деле - вынашивал гибельный план, плел страшную паутину вокруг Мадлен. Она совершенно не вникала в свои финансовые дела, на откуп все доверила ему, не подозревая, что придет время и петля на ее шее затянется. Дэвид не платил налоги за ее дом два с половиной года, кладя эти деньги в карман, а все оплаты производил от своего имени его мафиозный коллега, который и получил в конце концов полное право на владение недвижимостью. Мадлен буквально вышвырнули на улицу: приехал судебный исполнитель, показал бумаги и приказал сподручным вытаскивать вещи из дому.
Это произошло полтора года назад.
Мадлен бросила свою Луизиану и приехала к нам, в Чикаго. Дом у нас большой, поместилась. Папа мой бросился искать концы, вернее истоки. Но адвокаты, и один и второй, к которым он обратился, говорили, что документы проведены через банк с такой аккуратностью, что ничего опровергнуть нельзя. Вернее, очень трудно. А на суд нужны деньги, деньги и деньги.
В конце концов Мадлен нашла работу менеджера - в этом турдефрансе, и съехала от нас, сняла рент.
Мэри замолчала.
Кора тут же спросила:
- И вот теперь она рыдает из-за новой потери?
Мэри даже рассердилась:
- Да я же говорю тебе, что не из-за работы! Она плачет из-за него, из-за Дэвида. Он - нашелся!
Кора вытаращила глаза.
- Прекрасно нашелся. То есть, попался. Однажды мой отец, разбирая материалы, наткнулся на решение чикагского суда, где мелькнула фамилия и имя этого молодчика. Он проверил - да, сидит наш парень в тюрьме за какую-то банковскую махинацию, грубо сделанную и быстро обнаруженную - видимо, квалификацию потерял. Что-то с чеками. Прошлое его геройство с домом Мадлен, не всплыло, вот и дали срок небольшой, но все равно - сидит. Отец все рассказал Мадлен, и она прямо словно возродилась. Повеселела, добилась свидания. И все ему простила! Когда мы отговаривали ее ходить к нему, она возмущалась: человек должен уметь прощать, прощение возвышает душу, ну и все такое. Почти целый год все ходит, предлагает ему любую помощь, пытается как-то вернуть отношения. И вот вчера она вернулась от него со слезами. Он выгнал ее: мне не нужно твое прощение, ты меня не переделаешь, мне противно твое унижение, я никогда не любил тебя, а теперь - ненавижу, убирайся!
Мэри заглянула Коре в глаза и, с силой разделяя слова, сказала:
- Ты... наконец... понимаешь? Она любит его без памяти, готова все простить, готова ждать его. А теперь - конец всем надеждам, все для нее потеряно... А ты говоришь - работа.
...Кора едва успела выскочить на своей остановке "Фулертон". Пришлось постоять, придти немного в себя. В голове стучали слова "ты наконец понимаешь? понимаешь? понимаешь..." Как будто вслед уходящему стуку колес.
Надо идти.
Кора закинула сумку за плечо, сунула поглубже руки в карманы. И наткнулась: в одном - кучка купюр, сегодняшняя зарплата, в другом - скомканая бумажка.
Вытащила бумажку. "Help wanted". Тот самый листок. Бабочкой слетевший к ее ногам. Три недели тому назад.
Кора повертела его в руках - на обратной стороне что-то написано. Подошла к свету, падающему со столба. Строчки по-французски. Стала читать медленно, шепча вслух свой собственный перевод:
"Кора! Вот адрес кафе, где требуется официантка: 1655 S.Wells, Чикаго."
В углу была еще приписка: "Про увольнение - не переживай! Се суси - си су. Мадлен."