Лоуренс Вайс был хозяином лучшего казино в городе. Самого красивого, самого богатого, самого известного. Единственного казино в городе, да и на всем побережье. Когда-то давно дед Лоуренса с помощью честного обмана и огромной взятки, вопреки десятку законов, постановлений и прочей бюрократии заполучил лицензию на открытие игорного клуба. С тех пор года не проходило, чтобы какой-нибудь въедливый чинуша не пытался отнять у "Золотого века" листок бумаги с гербовой печатью. Тщетно, хотя двадцать лет назад у тогдашнего мэра и особо рьяного прокурора почти получилось восстановить законность, когда Бенедикт, отец Лоуренса, довел казино до банкротства и умер от приступа белой горячки, оставив наследнику наполовину закрытое заведение и длинный список долгов со многими нулями.
Неожиданный звонок душеприказчика отца смутил Лоуренса, так как, честно говоря, он не собирался менять место жительства и бросать успешный и прибыльный строительный бизнес в Австралии, но, приехав на похороны, начал разгребать завалы в отцовских делах и втянулся - день за днем, неделя за неделей. Через два месяца проект на Зеленом континенте был продан, клуб отремонтирован, и калейдоскопический фейерверк всех цветов радуги известил весь город о том, что "Золотой век" снова запустил часы над главным входом.
Лоуренс смотрел в зал, на водоворот человеческих страстей. Но не из многоглазой комнаты охраны, нет, он не любил наблюдать за людьми через выпивающие эмоции камеры. На балконе, прилепленном почти под самым потолком, у него была оборудована специальная смотровая - ласточкино гнездо - с зеркальными стенами, из которой был виден почти весь большой зал.
Там, внизу, было шумно, настолько шумно, что когда голоса перемешивались, растворялись друг в друге, их уже нельзя различить друг от друга, нельзя понять ни единой фразы, ни единого слова. Головокружительная сутолока, радость от выигранной монеты и щемящее отчаяние от проигранной сотни.
Но все-таки настоящие эмоции были не здесь, среди во многом показного галдежа и суеты. Настоящая игра шла в другом зале, попасть в который можно было только по индивидуальному приглашению.
Только увидев, что у гостя холодное сердце и бездонный кошелек, что он садится за столик для блэкджека не потому, что хочет выиграть лишнюю тысячу-другую, так как иначе ему придется перезакладывать дом или продавать машину, а потому, что он хочет приятно провести пару часов в компании достойных людей, к гостю подойдет старший менеджер казино, Оливье Чанг, и пригласит его в соседний, маленький и уютный зал.
Лоуренс откатился от стекла, развернулся и подъехал к противоположной стене. Пальцы ловко управлялись с джойстиками и кнопками на ручках инвалидного кресла. У него было дорогое кресло, электронное, умное, с мотором и несколькими передачами. Чудо для уродов - лиц с ограниченными двигательными способностями. Такова была его расплата за бурную молодость - за небесную легкость под куполом парашюта, за обманутую бездну на вертикалях горах, за брызги в лицо на палубе. Однажды ноги просто отказали Лоуренсу. Врачи сказали, что это сказались последствия одной из бессчетных травм, которые были частью его жизни.
В следующий день он попросил Оливье отвезти его на пристань, туда, где стояла яхта - его стремительный "Меркурий". Один выстрел из РПГ, и Лоуренс сразу уехал; он не стал смотреть, как огонь дожирает лучшую яхту Королевского клуба, трижды победительницу островной регаты.
Лифт выпустил Лоуренса во втором зале.
Охранник, Винсент Лан, дернулся, когда краем глаза заметил кресло, выкатывающееся из лифта, но, увидев, что это приехал босс, отодвинул руку от кобуры и расслабился. Легкий кивок - приветствие, на секунду закрытые глаза в ответ.
Гостей сегодня было немного - человек двадцать пять, может тридцать.
Лоуренс никогда не называл посетителей второго зала клиентами, и всем сотрудникам настрого запрещал. За "клиента" даже в частном разговоре можно было в два счета вылететь с работы. В один счет. Только "гости" - и никак иначе; "Золотой век" - слишком уважаемое и достойное заведение, здесь не "сфера обслуживания".
Лоуренс покатился вдоль стенки, рассматривая тех, кто сегодня заглянул к нему на огонек.
Через минуту рядом с Лоуренсом шел Оливье, пониженным голосом докладывая о происходящем. Лоуренс слушал в пол-уха. Как и всегда на этой неделе Оливье интересуется планами мероприятий по поводу годовщины со дня второго рождения "Золотого века". Ничего не хочется. Никакой шумихи, помпезных, громких и неискренних речей, мишуры богемной толпы и нужных чиновников. Какую радость бы он испытал, если бы мог дать им всем хорошего пинка, чтобы летели они... Мечты-мечты. Юбилей уже скоро и что-то надо решать.
Оливье быстро понял, что его не слушают. Замолчал, выпрямился. Нет, он не обиделся. Он знал, насколько за последний год хозяин стал далек от мирской суеты. Даже любимое детище, казино, повисло нежеланным ярмом, натершим кровавые волдыри. Оливье уже привык решать все сам. Но праздник был костью в горле. Босс не говорил ни нет, ни да, и Оливье чувствовал его растерянность.
--
Кто это?
Оливье замешкался от резкого вопроса, и поднял брови, посмотрев на Лоуренса.
--
Где?
--
Третий столик в баре.
Оливье молниеносно ответил:
--
Симон Морган и Алан Смит.
--
Симона я знаю, а кто такой его друг?
--
Честно говоря, он у нас впервые. Он пришел по рекомендации Моргана. Симон за него поручился, и я не решился отказать ему. Политика...
--
Все нормально, Оливье. Мы всегда так делаем.
Лоуренс обвел взглядом зал.
--
Знаешь что...
--
Да?
--
Попроси охрану направить на третий столик камеру. Пусть запишут все.
--
Будет сделано.
На часах было четыре утра. Ушел последний посетитель, а Лоуренс с чашкой чая с молоком в руках смотрел на экран.
Бум!
Бум!
Ещё, и ещё раз. Как маятник - то пианиссимо весенней капели, то взлет крещендо. Этот звук не был похож на выстрел, не был похож на гром, в нем было больше цветов и запахов, он жил и пел.
Бум!
--
Что застыл? Садись, - сказал Алан, развалившийся в мягком угловом кресле.
Симон стоял и слушал, как переливчатый звук заставляет стены дрожать, позвякивать бокалы, ровными рядами выстроенные на стойке бармена. Но, кажется, никто из посетителей не обращал внимания на пульсирующие удары, будто не слышал этого всепроникающего движения.
--
Может, поздороваешься?
--
Привет, - ответил Симон, все ещё переминаясь с ноги на ногу, силясь понять, где рождается чудо.
Ему стоило сразу посмотреть на Алана, который таил мальчишескую улыбку в уголках рта. Пальцы выстукивали на столешнице легкомысленные штрихи.
Наконец, Симон спросил:
--
Что это?
--
Где? - Вопрос невинного младенца.
--
Алан, я знаю тебя очень давно. С самого рождения. Каждый раз, когда я вижу у тебя в глазах рыжие искорки, они означают насмешку и подвох.
--
Никогда не замечал.
--
Редко смотришься в зеркало, - ответил Симон. - Сейчас в глазах твоих пожар. Лисий хвост.
Симон сел за стол, властным движением ладони подозвал официанта. Два темных пива, свиные ребрышки.
--
Колись. Что затеял?
Алан попробовал пиво, коротко свистнул, и стол вздрогнул, когда скатерть с одного края поднялась, и оттуда высунулась голова, покрытая длинной, нечесаной водолазьей шерстью. Потом показалась еще одна голова. Стрельнули четыре глаза, клацнули бессчетные клыки, а затем и вся махина выбралась из-под стола. Метра два от носа до кончика лохматого хвоста. Зверь улыбнулся и вздохнул. Бум!
--
Его зовут Цербер. Цербер, познакомься, это Симон.
Услышав своё имя, зверь подпрыгнул на шести лапах, сотворив маленькое локальное землетрясение, вперил зрак в хозяина.
--
Откуда он у тебя? - спросил Симон, любуясь потягивающимся, играющим мускулами Цербером.
--
Далеко отсюда. То ли купил, то ли подарили. Сам не понимаю. Сказали: не расчесывать, не стричь, - и он будет защитой лучше кевларовой брони.
--
Если не стричь, то тогда надо было назвать его Самсоном.
--
Слишком похоже на твое имя. Вот позову его, а прискачешь ты. Неудобно получится.
--
Шутник, - сказал Симон, но даже глухой бы услышал в его голосе царапающую душу зависть. И гордость за ученика, забравшегося в чертовски, невероятно далекие края.
--
Его не замечают?
--
Он умеет быть тише тени и разрешает увидеть себя только избранным.
Это было чистой правдой - хоть бы кто скосил глаз на черное чудо, появившееся в семь часов вечера посреди переполненного бара.
Симон и Алан разговаривали, а Цербер развлекался, пытаясь ухватить себя за хвост.
Дороги Симона и Алана разошлись давно, когда Алан стал достаточно взрослым, чтобы странствовать одному, чтобы открывать и - главное - закрывать за собой двери. Путать следы, ставить печати - Алан стал мастером во всем, и потому, когда Симона попросили совершить бесконечно сложное и долгое путешествие, он вспомнил о своем ученике и сыне.
По городским улицам, по непросохшим лужам, оставшимся после пробежавшего недавно дождя, они отправлялись в неблизкий путь.
И всю дорогу Алан рассказывал о Цербере и о тех краях, где свели их причуды судьбы.
Это случилось далеко. Дальше луны и солнца. Настолько далеко, что Алан не был уверен, что смог бы найти тропинку туда снова.
--
Это было не шоссе, не магистраль, не улица и даже не переулок, а самая настоящая лесная, заросшая травой и кустарником, нехоженая тропка. Джунгли, как в книжке про Маугли. Отведешь взгляд в сторону, сделаешь неверный шаг и всё - потеряешься и ходу обратно не найдешь. Чаща там была безмолвная, и потому страшная. Ведь по лесу как идешь - ветер играет с листьями осин и дубов, а они шелестят меж собой, сплетничают, прыгнет белка, треснет ветка, тараторят птицы. Шепчет лес, а то и балагурит во весь голос.
--
А там была тишина. Я не слышал даже своих шагов. Совершеннейшая тишина. Абсолют тишины. Я там довольно бодренько шел, а как понял, что ни единого звука вокруг, то мне вдруг стало так тоскливо, так холодно - мороз по коже, будто в фильм ужасов попал, и Джейсон с Фредди на пару за углом. Вяжет, стою, словно в болоте, земля под ногами качается, ходит волнами. Страшно - двинуться боюсь. Наконец, нагнулся, подхватил с земли хворостину, переломил - тихо. Чувствую, что сердце рвется наружу, барабаны в ушах должны колотиться, а ничего - пустота. Крикнул, не услышал сам себя, и рванул через лес, напролом, только выбраться бы скорее. Ветви хватают за куртку, тыкаются, пытаются задержать, зацепить, под ноги бросаются, а я, дай бог ногам силы, прыгаю и бегу. Вот и выбрался... Что?
Симон остановился на перекрестке, жестом придержал Алана, попросил помолчать минутку.
Мимо нескончаемыми потоками катились машины, сверкая фарами и перемигиваясь стоп-сигналами со строгими светофорами.
Симон смотрел на огромную рекламу "Кодака" напротив, на трубу пешеходного перехода, подвешенного над улицей. Надо было сообразить, куда идти дальше. Налево начинался проспект, через тоннель шедший на северную сторону, (чтобы перебраться туда, надо было ловить такси), прямо - лабиринт узеньких переулков, оканчивающихся на горном склоне, направо - торговый район, супермаркеты, лавки, магазинчики, суматоха бурлящей толпы.
Алан ждал, пока Симон словит путевую нить, выдернет ее из ткани городского шума и разноголосицы. Или сплетет из ветра и переменчивого настроения.
Симон подошел к киоску старика-газетчика, бросил взгляд на блестящие, яркие, звенящие обложки. Глянец, желтая пресса, фотографии на всю полосу и провокационные заголовки, Симон же купил многостраничный деловой еженедельник, пробежался по страницам, в поисках чего-то важного. Цербер тем временем возмущенно ходил кругами, закатывая все четыре глаза, протестуя против непредусмотренной расписанием остановки. Симон удивился, насколько выразительной может быть мимика пса. Хочу гулять! Хочу в лес! Надоел бетон! Давайте уже, пора идти!
"Манчестер" выиграл, "Арсенал" проиграл. Рядом с Аляской пытается не отправиться на дно очередной танкер. Бермудский треугольник какой-то у них там, на половину Тихого океана. Нефть растет. Янки ругаются с Ираном. Скучно - все как всегда.
--
Куда? Куда дальше? - спросил Алан.
--
Прямо, - резко ответил Симон, бросая газету в мусорку.
--
Так вот, вырываюсь я из леса. Рад до безумия и тут же понимаю, что праздновать рано, потому что на меня смотрят шесть глаз. Три таких же песика, как Цербер, только в пару раз больше. Цербер ведь еще щенок, маленький совсем, а как вырастет, может вымахать и с человека ростом. Вот те три, если и были пониже меня, то совсем ненамного. Громадины. Один стоит передо мной, двое медленно заходят по флангам. Я - в окружении. Главный, тот, который остался в центре, гавкает, поворачивается ко мне задом и идет. Я так понял, что меня пригласили. Возражать не было сил, а ну как укусят. И откусят чего.
Алан едва не прыгал на месте, описывая переделку, в которую он влип. Но половина собравшейся публики в лице Симона не внимала увлекательному рассказу.
Симон тянул нить, то и дело скользившую из рук. Нить была словно намазанная маслом. Словно только что выловленная рыба. Словно верткая и опасная гадюка. Она обжигала. Никому не желайте потерять нить в дороге. Можно ошибиться с дверью - судьба простит, закроет глаза или нарочно посмотрит в сторону, но если что-то случится с нитью, то лучше сразу начать рыть могилу. Даже если под ногами каменная скала или глубина моря. Нить не должна сбежать или порваться - это должно быть в крови и инстинктах. Симон чувствовал пот, выступающий на лбу. Не смахнуть, нельзя, слишком своенравная ниточка попалась. Чуть дашь слабину - обманет, хитрая.
--
Их там сотни. Тысячи. Живут в каждой второй семье, или даже почти во всех. Но не как у нас собаки или кошки. Они равноправны. У них нет будок и ошейников. Они не знают, что такое цепь. Их щенки растут вместе с детьми, чуть ли не едят с ними из одних миски. Один дом, одна семья.
--
Они не прирученные, то есть я думаю, они никогда не были дикими. Я думаю, они и не животные вовсе, ну, не звери. Они умные. Они как люди. Такое впечатление, что в том мире они с людьми это две расы. Вот у нас есть только мы, люди, а там их - рас - две. Слишком уж они умные. Живя вместе с людьми, они становятся их второй половиной. Как души. Или как крылья птиц. Я смотрю на Цербера и уже не могу понять, что будет, если забрать его от меня.
Цербер приподнялся на лапах, посмотрел с лицо Алану и быстро лизнул. А потом молниеносно отпрыгнул на метр в сторону, наблюдая, как Алан, весь в слюне, хлопает по карманам, пытаясь сообразить в котором платок.
--
А что будет, если забрать тебя от него? - в полголоса спросил Симон, осторожно распутывая узелок на нити.
Перед ними, прямо у берега, покрытого редким кустарником, плескался паром. Старый, потрепанный годами, но крепкий, как и его паромщик, куривший, опираясь на перила. Когда он услышал болтовню Алана, то поднял голову, зыркнул на гостей разноцветными - карим и синим - глазами, сплюнул в воду, бросил папиросу и спросил:
--
На тот берег?
--
Отвезете? - Спросил Симон. Это была такая игра - ответ известен заранее, но вопрос должен быть задан.
--
На то я и здесь. Запрыгивайте и поплывем, - паромщик отряхнул пепел с кожаной жилетки и стал отвязывать конец от пенька-кнехта.
--
А если кто еще придет?
Паромщик хмыкнул в густую бороду.
--
Раз в десять лет, конечно, кто-то объявляется. Но тут же отправляется восвояси. Места тут глухие, и благоразумные люди по здешним дорогам не ходят.
Тихая вода, широкая река, крутые берега, Симон присел на краю парома, опустил руку в воду, чтобы почувствовать, как она бежит, скользит между пальцев, зачерпнул горстью, отпил немного и вылил обратно.
Другая рука вцепилась в нить. Не отпускать!
Было тяжело, будто его распяли на пыточной дыбе. Конечно, бывали у него переделки и похуже, но никогда его сердце и мир вокруг не превращались в противоположные полюса. А тело - проводник, перемычка между кричащим сердцем, и поющим колыбельную миром. Симона крутило и словно рвало пополам. Так не должно быть, так бывает только, когда торишь по-новой давно и накрепко закрытый самим собой путь.
А вот Алан игрался с Цербером, катался по парому, едва не сваливаясь за борт. Паромщик одобрительно супил брови. Дети. Алан всегда останется ребенком. По крайней мере, для Симона.
Когда Симона окликнули на улице, он не обернулся - наверняка, кто-то ошибся. Не так много знакомых было у него в этом большом городе. Симон шел посреди толпы, как ледокол, рассекающий лед, иногда уворачиваясь от локтей, иногда сам расталкивая людей. Но крик повторился, на плечо легла нетвердая рука, остановиться пришлось.
Они никогда не встречались, но Симон видел этого человека на фотографиях. Высокий, красивый, но мягкий, как глина, черствый и скользкий одновременно. Этот человек был причиной, разлучившей Симона с Кристиной. Сейчас Олав смотрел на Симона красными глазами, голос срывался, дрожал, дергался.
--
Помоги!
Пропал Димас - сын Кристины и Олава. Отправился в дорогу и не вернулся.
--
Я подумаю.
--
Помоги!
Симон заставил себя задуматься. Он бросил Олаву "пока" и пошел по своим делам, погрузившись в водоворот проблем, но вечером эта встреча терзала душу - с каждой минутой все сильнее. Кристина покинула Симона больше тридцати лет назад, и она умерла через месяц после того, как родила Димаса. Ничто не связывало Симона с Олавом и Димасом, но Кристину Симон не мог забыть. От первой встречи под дождем на набережной, когда он предложил ей прогуляться под его зонтом, до последней, когда она оставила ему ключи от квартиры и попросила закрыть дверь изнутри. Прорва лет, чертова пропасть, но память не желала выполнять приказ, а он так потом и не женился. Не смог, наверное. Димас - ее сын.
Димас - ее сын.
Симон договорился с домовладельцем о том, что тот будет поливать цветы, и позвонил Алану.
--
Цербер даже спас меня однажды. Он, конечно, еще маленький, но уж всяко умнее любого пса. Мы там пошли охотиться. Всей толпой. Наверно, вся деревня собралась. Сотня или полторы человек и даже больше шестиногих, - Алан увлеченно жестикулировал. - Я, честное слово, не ожидал, что там водятся твари, подобные той, что выскочила на меня. Одно слово - чудовище. Даже обрисовать не смогу. Динозавр, не тиранозавр конечно, но страх и ужас. А я с карабином, хотя на такую охоту, наверное, надо ракетную установку было брать. Я развернулся и дал деру, хотя на десять моих шагов чудовище успевало сделать один, и тот шире. Тогда-то Цербер и бросился на моего преследователя.
Нить привела их к одинокой, забытой посреди пустыни двери. Под переливающимся из розового в голубое бессолнечным небом она стояла посреди текущей равнины песка, между барханов, на которых жестокий ветер рисовал линии волн. Ее было видно отовсюду, она была как дуб в грозовой ливень посреди поля - готовая принять любую молнию, поглотить и растворить в себе небесный огонь без остатка.
Ноги вязли в песке, подворачивались на неверной поверхности, и ветер сбивал вниз. Но Симон знал эту игру наизусть, все нюансы запутанных правил; обмануть крупье - вот лучшее развлечение, заставляющее кровь бурлить. Что делает человек, когда идет навстречу ветру? Наклоняется вперед, Симон же стоял прямо, он был расслаблен и улыбался, он знал, что сегодня у него крапленая колода. Легкие шаги, самые легкие, как пыль и пух, никакого напряжения, и тогда банк у вас в кармане.
Симон попросил Алана обождать и сам первым подошел к двери.
Доски блестели свежим, глянцевым лаком, даже дурманящий запах, так и не изгнанный наждачным ветром, чувствовался - его едкий аромат навязчиво плыл по воздуху.
Пять прочных печатей - на петлях и одна посередине. Чего он ожидал? Он лишь надеялся, что его догадки окажутся обманом и тленом, которые развеются перед лицом правды-Маат. Но надежде не суждено было сбыться. На всех печатях был символ Алана - дважды перечеркнутая молния. Вот почему нить елозила в руках, рвалась на свободу - она чувствовала рядом хозяина.
Симон быстро стер знаки, начертал поверх новые и расколол печати. Створки, приглашая, разошлись в стороны. В уголке таилась паутинка, Симон наклонился к ней и ногтем прихватил ниточку.
Дальше Алану предстояло идти первым.
Алан шел, как Христос по воде, скользя, искренне улыбаясь беспокойной, подрагивающей под ногами дороге, раздвигая руками неприступные стены зубастых скал, улыбаясь светлеющему лазоревому небу и высоким парящим кораблям облаков. Цербер скакал рядом, а Симон, идя позади них, чувствовал себя будто прикрытым эгидой. Он бы смог сделать то же самое: проложить путь, - но в конце свалился бы от усталости, полумертвый и выжатый. Алану же было в охотку. Он радовался.
Именно поэтому Симон взял сына с собой. Каждому свое - одному найти выход из Лабиринта, другому - проломить стену.
Алан обрушил стену, разнес так, что кирпичи праздничным фейерверком полетели в стороны. Взрыв бомбы, выстрел танка. Грохот, будто крик мира. Занавес пыли и осколков. Алан всего лишь тихонько щелкнул пальцами.
Но Алан не сделал последнего шага. Он обернулся в проломе, и он был в бешенстве.
--
Отец!?
Симон знал, что звучит, бесится в этом одном коротком слове, обращенном к нему, - полновесная гора гнева, разочарования, возмущения и растерянности. Алан чувствовал себя преданным, и он на самом деле был предан. Это сделал его отец. Именно это.
Там, за взорванной стеной, был Димас, скованный, бездвижный, распятый.
--
Я знаю, Алан. Я знаю, что это ты поймал его и посадил сюда. Извини, но лишь ты мог вырвать его отсюда.
Цербер почувствовал настроение хозяина. Пес рычал обеими головами, обеими пастями, он приподнялся и был готов к прыжку и битве.
--
Пропусти меня, мне надо войти и освободить Димаса, - спокойно сказал Симон, пройдя мимо.
Алан не знал своей матери. Ему было два года, когда она бросила их с отцом. Она никогда не приходила, никогда не навещала первого мужа и сына. Алан ждал её, думал, что она однажды придет, вернется, когда отец украдкой доставал альбом с ее фотографиями или включал единственную оставшуюся кассету с ее записью. Но она забыла о них, крутя хвостом перед новым, богатым хахалем.
Алан не смог удержаться, когда увидел его сынка, растерявшегося, мечущегося на обочине дороги рядом с порванной нитью. Димас сам попал Алану в руки. Разве можно было отказаться от такого шанса? Искушение было невероятно велико, и сопротивляться ему не хотелось.
Цербер смотрел в лицо Алану, пытаясь разобраться в чувствах мечущегося хозяина, а Алан сам не мог понять, что происходит в него в душе, где мысли бежали все быстрее по кругу.
--
Аааа!! - крик разбудил его, вырвал из болота раздумий, Алан встрепенулся, осмотрелся и увидел, что Симон, освобождая Димаса, попался в последнюю ловушку, в подлый капкан, одолеть который у отца не хватило сил. Отец валялся на земле в обмороке, и там рождался цветок пламени. Скоро огонь вырастет, и молодой силой сокрушит все вокруг.
Алан знал, что ему было не одолеть эту стихию. А вот... он посмотрел на Цербера.
--
Достаточно ли ты быстр и силен, мой друг? Я помню, как ты разорвал в клочья ту бронированную тварь в лесу, как спас меня. Сможешь? Ты сможешь мне помочь сейчас?
Ему ответил рык согласия, и черный шестилапый пес в ту же секунду скакнул внутрь, нырнул в огонь. Алану же оставалось лишь верить и ждать.
Он ждал, смотрел на пламя, становящееся все темнее, секунду назад оно было почти прозрачным, будто горел спирт, потом заалело, сейчас оно было уже цвета подсыхающей крови - багровым и угрожающим. Скоро оно почернеет, и тогда лучше не стоять с жадной тварью рядом.
Алан сделал шаг назад, наматывая нить на руку - будет неправильно потерять ее в последний момент.
Он ждал до конца и уже тогда, когда он был готов бежать, черный зверь вырвался из огня. В передней паре лап Цербер держал тело, и Алан не мог поверить в то, что он увидел. Цербер вытащил из огня Димаса! Этого ублюдка!
Они были почти на одно лицо - оба в мать. Незнакомый человек назвал бы их близнецами, если бы увидел рядом. Цербер защищал Алана, как и было обещано.
Лоуренс попросил водителя остановить машину на набережной и вытащить коляску.
Глубокая ночь, или раннее утро. Рекламы на небоскребах были давно погашены, и город хмурился и серел, медленно обволакиваемый липким туманом с моря. Утром северного берега не будет видно, останется только густая, мерзкая размазня, если только не проснется ветер и не освободит город от пелены.
Буквально в десятке метров от Лоуренса были ворота яхт-клуба, того самого, респектабельным членом которого он был почти два десятка лет. Эти годы, кажется, прошли уже так давно. Его "Меркурий" был самым быстрым и вертким, ни оно из тех корыт, что стоят у стенок там сейчас, не могло обставить его. Никакого зазнайства - золотой кадуцей на изумрудных парусах всегда был первым.
За решеткой ограды Лоуренс видел корабли у причалов, под тихим светом редких огоньков они спят, уютно покачиваясь на волнах. Он грустно улыбнулся им. Утром они поплывут, а он никогда больше. После смерти "Меркурия" он дал зарок. Он не мог больше ходить в море. Он заставил себя больше не ходить в море. Этот хитрый ветер, быстрые волны. Слишком жестоко оказаться в море и быть в нем не целым, а половиной себя. И никогда не забудешь о потерянном, потому что как бы умело он не обращался с коляской, он все равно останется инвалидом, получеловеком. Лучше было забыть о парусах.
Он старательно объезжал яхт-клуб стороной. Много лет. Он никогда не говорил водителю избегать набережных, но его служащие были достаточно умны, чтобы видеть, как портится настроение их хозяина, когда он видит море, как угрюмо и быстро он задергивает шторки на окнах.
Лоуренс подкатился поближе к парапету, дыша соленым морским запахом. Вниз шел плавный спуск - туда, где был гипнотизирующий плеск волн на обточенных камнях. Пальцы дрожали рядом с джойстиками управления.
Быстро, быстро.
За спиной промчался мопед, и резкий, раздирающий тишину звук заставил Лоуренса вздрогнуть, мурашки побежали по спине, левая рука сжала рычаг тормоза. Лоуренс обернулся.
Решетка яхт-клуба была разорвана пополам. Вернее она расходилась пополам прямо на глазах у Лоуренса. Изнутри вышел огромный черный пес - на самом деле гигантский, выше человека.
У пса было две головы и шесть лап. Он увидел Лоуренса, застывшего на краю спуска, и пошел к нему ровными длинными шагами.
А, кажется, он не такой большой - когда пес оказался на расстоянии пары метров от Лоуренса он был едва ли трех футов в высоту, да и две головы и шесть лап оказались обманом зрения в магическом свете звезд. Пес моргнул правым глазом - глаза у него были красные, очень красные, кровоточащие. Снова показалось - секундой спустя они были уже сине-зеленые, смешливые. И грустные.