Ибо пока человек в пути, есть у него надежда.

     Письма мёртвого человека.

     В моих глазах дико и распутно плясал огонь. Он сжирал позеленевший кирпичный блок от самого основания до плоской крыши, клубился хищным облаком над тесным чердаком, неистово бился в окнах, просачиваясь ядовитыми языками через образовавшиеся в стенах трещины. Подул пронзительный ветер, и рассыпавшуюся на искры тряпку, ещё недавно служившую занавеской где-то на верхних этажах, подхватила горячая волна воздуха и задумчиво поволокла вдоль берега к корявым соснам.

     Я размазал сопли и чёрную копоть вокруг искривлённого не остывшей ненавистью рта. Моё лицо обжигал бесновавшийся исподтишка огонь, а в спину поддувал сумеречный морской ветер.

     Ухнул глухой взрыв, сотрясший обглоданное временем здание изнутри. От неожиданности я весь сжался, едва не упав на подкосившихся ногах. Взрыв стряхнул серо-жёлтую пыль с унылых заплесневелых стен и вывалил из окон новую порцию удушливой копоти, разбрасывая по сторонам рой злобных искр. Словно огромное и грузное животное неуклюже отряхнуло свою шкуру. Где-то внутри с шумом обрушились балки, и полетели вниз прогнившие перекрытия.

     Трясущимися руками я потёр перекрученное тугим жгутом горло и выпрямился, слабо покачиваясь из стороны в сторону под порывами налетающего ветра. Надо было идти. Но я застыл истуканом не в силах больше пошевелиться. Глаза мои застилали сухие слезы, испарина покрывала лоб, а щеки разъедала сажа. Меня уже ничем нельзя было удивить. У меня почти не осталось сил на удивление.

     За всю свою безотрадную жизнь, вопреки всему происходящему, я, кажется, успел понять одну очень важную вещь. Но от понимания этого мне не стало легче.

     Собаки то и дело брались попеременно терзать бездыханное тело старика, а, насытившись вдоволь своей яростью, вдруг бросали и в полной растерянности разбредались вокруг, время от времени поднимая голову и рассеянно оглядываясь по сторонам.

     Чёрный пёс молчаливой горой застыл у кромки набегавшей волны, вытянув острую морду навстречу обозлённому ветру.

     К концу Зимы, когда мы всё ещё прятались по душным и промозглым бомбоубежищам и лишь изредка с опаской выползали на ставшие вдруг чужими пыльные улицы, вдалеке от нас льды раздавили ржавый паром, и тот окончательно лёг на дно. В спускавшихся с неба сумерках я, казалось, мог различить его костлявые перила и темно-рыжий скворечник рубки над водой. Сквозь шум волн мне ясно слышался протяжный звон порванных цепей и свист ветра в чёрных иллюминаторах, залитых до половины водой.

     “Это всё Длиннопалые.― Не переставая твердила сварливая бабка, селившаяся рядом со мной в блоке №17.― Когда они появились, всё пошло наперекосяк. Всё. Обманули, запутали.”

     Я мало что мог вспомнить про неё. Разве что, как она всё время что-то неразборчиво бубнила себе под нос, раскладывая на коленях бесчисленные грязные тряпочки, в которые был бережно завернут бессмысленный мусор и остатки еды. Всё богатство, оставшееся у неё под конец жизни. Кем была эта старуха, где остались лежать сожжёнными её родные и близкие? Помнила ли она о них? И был ещё её приглушенный стон по ночам, когда унылый казённый ветер бродил по оцинкованным трубам вентиляции, а вокруг нервно храпели измотанные замкнутым пространством, жизнью впроголодь, теснотой и неизвестностью люди. Сипящий хрип, вырывавшийся из её незакрытого рта. Но ярче всего в память мне врезался этот её странный старческий запах, от которого было никуда не деться ни днём, ни ночью,― приторный смрад сырой могильной земли.

     Развернувшись спиной к огню я, пошатываясь, двинулся по направлению к кустарнику, за которым меня поджидала приготовленная там лодка. Я молил Бога, чтобы эти твари на патрульном вертолёте не сразу заметили взвившееся до туч пламя.

     Но не сделав и пары шагов, сам того не желая, я застыл остолбенело, словно окруженный ядовитыми змеями. Повсюду стояли они, нависая, как кроны мрачных деревьев. Едва различимые, выстроившиеся нестройными рядами, они покачивались в странной туманной дымке, стелившейся у них под ногами. С костлявыми и неестественно длинными кистями рук, плетьми обвисшими по бокам. Они молча наблюдали.

     Должно быть, это случилось со стариком задолго до Зимы. Где и когда, лучше не спрашивайте― вам уже точно никто про это не расскажет. Просто некому было бы. В общем, однажды старик понял о жизни что-то такое, после чего тихо и разочарованно умирают. Но он зачем-то выжил.

     Перед моим взором, словно из-под земли, медленно возник его болезненно-яркий образ. Тусклый свет керосиновой лампы резанул по глазам. В ноздри пахнуло удушливым чесночным смрадом и плешивой сыростью ночи. В ушах яростно, до одури застрекотали сверчки. Старик заполнил собой весь горизонт, он был огромен, неряшлив и страшен. И ничего в мире не осталось, кроме этого проклятого старика.

     Я дёрнулся, словно загнанный, отпрянул, споткнулся обо что-то твёрдое, едва опять не загремел на землю― весь в ожидании страшных ударов, в отчаянной готовности неумело молотить кулаками, рвать зубами и ногтями, пока всё не будет кончено.

     Случайно задетая канистра гулко ухнулась о землю, разбрызгивая остатки горючего. Это кое-как привело меня в чувство. Видение исчезло так же внезапно как и появилось. Обессиливший вконец, я отступил назад ещё на шаг и затравленно огляделся.

     А эти всё не расходились. Они стояли вокруг и только безмолвно созерцали.

     Зябко втянув голову в острые плечи, я кое-как переступил канистру и торопливо засеменил к берегу, припадая на пораненную ногу.

     Восемь с половиной лет назад обезумевшие люди в слепом ужасе метались по берегу с одного края песчаной косы на другую, теряя пожитки, падая и оставаясь так лежать навсегда. А по небу с обоих сторон, тяжело огибая землю по краям горизонта, плыл и плыл жирный пепел, вываливаясь, словно тошнотворная пена, из-за далёкого края земли, и ночь там вдалеке вдруг сделалась одновременно необычайно яркой и тусклой, как угли в не погасшей печи, и не стало видно ни единой звезды.

     В те времена старик молча почёсывал гладко выбритую плешь, внимательно поглядывал по сторонам острыми прозрачными глазёнками и только гнилостно улыбался про себя. Днём он гонял паром по студёной воде пролива, когда между сидящими на песке в ожидании своей очереди людьми, задевая их сапогами и прикладами, пиная в бока, угрюмо песочили побережье чёрные и растерянные гвардейские патрули. А ночью он отбирал пожитки у истощённых страхом и безысходностью людей, не в силах порой возразить ему даже словом. Некоторых, в непонятной ему самому тупой злобе, пока никто не видел, он забивал насмерть своими мосластыми кулаками. Не место таким. Он давно уже не разбирал награбленное, бережно убаюкивая каждую мелочь, словно младенца, как делал это в первые дни истошного ужаса и хаоса, а просто второпях набивал им комнату за комнатой, неразборчиво бормоча себе что-то под нос. Словно обезумевшая крыса, прячущая свалившееся на неё с небес неслыханное богатство. Поначалу он ещё искал в нём что-то драгоценное, давно потерянное, что-то ещё, кроме денег, золота и позарез нужных ему ампул с таблетками. Вязанные свитера и кофточки, старые сумочки, промокшие книги, дырявые зонтики. Он никогда не задумывался о том, что со всем этим будет делать потом. Ему грозили автоматами, арестовывали, дважды выводили на расстрел, пыряли ножами, выбили добрую треть зубов. Но он зачем-то опять выжил.

     ***

     Я застал старика с головой погружённым в дневные заботы. Чем-то горячо увлечённый, он ковырялся в подвале отсыревающего казарменного блока. Со стороны пролива дул тонкий, пробирающий до костей ветер, и странная прозрачность горизонта манила взгляд, словно омут. Волна за волной набегала на извилистый песочный берег. Но в остальном море было спокойным.

     Стая собак, увязавшаяся было за мной от самого пропускного пункта с треснувшим на половине шлагбаумом, обеспокоено засуетилась при виде вышедшего из-под козырька старика, и предпочла повернуть и спешно ретироваться на почтительное расстояние, где и залегла, словно в укрытии. Но старик не оставил этого так и пронзительно и выжидающе поглядел на них из-под жидких бровей, будто бы напоминая о каком-то недавно преподанном уроке. Собаки смутились вовсе и, медленно поднимаясь одна за одной с земли, с поджатыми хвостами засеменили прочь. Ветер донёс до меня их сухое и злобное ворчание.

     Разобравшись с собаками, старик наконец обратил своё внимание на меня. При этом его голова странно задёргалась, словно у лошади. Грязно блеснул зажатый в руке штык-нож. Я оторвал взгляд от удаляющейся стаи собак, поправил сползший с плеча походный мешок и в свою очередь с тревогой уставился на старика.

     ― Туда? Нельзя.― Даже не выслушав меня, коротко отрезал он. Взгляд его рыбьих глаз страшно и бесстыдно упёрся мне в переносицу. Можно было подумать, что он понятия не имел, чего я от него жду. Мы стояли напротив обшарпанного подъезда с провалившимся крыльцом и висевшей под козырьком одинокой лампочкой. Жестяной слив покрывала ржавчина и следы окаменевшего птичьего помёта.

     Я был готов к такому повороту событий и быстро показал из кармана край пёстрой пачки. Однако мелкий мокрый зверёк успел шевельнуться в моей груди. Зверёк стыда и страха, зверёк ощущения своей низости и подлости. Трусость трусости. Глаза старика елейно заслезились. Он зачем-то воровато огляделся по сторонам, хотя кроме нас двоих вокруг не было ни единой живой души на многие и многие десятки километров. Потом неторопливо, притворно волоча правую ногу, он приблизился ко мне вплотную. Какое-то время мы простояли так молча, лицом к лицу. Только был слышен неясный плеск волны, и дыхание холодного неба холодило нам макушки. Я изучал его лживую физиономию, а он мою― уж не знаю какую. От оцепенения и ещё от того, что я так увлёкся этим новым занятием, я даже не заметил, как уродливая лапища просочилась ко мне в карман, сгребла купоны вместе с моей влажной ладонью и попыталась их отнять.

     Я не сразу отпустил пачку и с трудом едва смог устоять на месте. Старик насторожился и внимательнее пригляделся ко мне. Но нам обоим тут же стало ясно, что я не произвожу особого впечатления. Тощий и невысокий, с бесформенным мешком в грязной руке и лихорадочным уставшим взглядом. Мне стало не по себе. Старик взирал на меня с высоты своего роста. Он был огромен и необъятен. Потом он зашелестел беззубым ртом, и к своему удивлению я понял, что он смеётся. Я не мог этому поверить, и поднял на него оглушенный взгляд. Его сощуренные глазки засветились холодным и влажным торжеством, почти всепонимающим и успокаивающим счастьем: “Ну-ну. Всё будет хорошо.”

     Он резко выдернул лапу с зажатыми в ней купонами, развернулся и с ненатуральными причитаниями дохромал до грязного входа. Раскрыв дверь на тугой пружине, не оборачиваясь, он громко прохрипел:

     ― Когда поедем― не знаю. Надо ждать. Неспокойно там стало теперь. Жить будешь в парадном… Потому что больше негде. Едим два раз в день, чем Бог послал, но от пуза.

     Я беспомощно огляделся. Серое плоское море не пугало меня. Над ним по уродливому морщинистому небу плыли обыденные низкие тучи. Уже не такие чёрные и липкие как в первые годы после войны, последней пока войны, продлившейся без дня неделю.

     ― Отдай мне мои купоны!― с предательской дрожью в голосе выдохнул я, не спуская со старика свой парализованный взгляд.

     Старик протянул мне их издалека. Подойди, забери.

     И в этот миг мне показалось, что ветер, до сих пор только игравшийся со мной, вдруг наконец навалился на плечи всей тяжестью бездонной небесной глубины. Ледяные блики волн вспыхнули прожекторами, уродливые корни многолетних деревьев натужно скрутились в ядовитую колючую проволоку, искривлённые стволы сосен возвысились немыми надзирателями. Сам того не замечая, я забился мелкой дрожью. Тяжёлый вещмешок оттянул мне руку, усталость проникла в каждую клеточку избитого долгим походом тела. В полном отчаянии я подумал, что всё пошло прахом. Проведённые в страхе ночи в радиоактивных подвалах с людоедами по соседству. Ломоть чёрствого хлеба за пазухой, который предстояло как-то растянуть на три дня. Животный страх перед взбесившимися пятнистыми патрулями. Оцепенение перед дикими стаями собак и сворами ополоумевших бродяг.

     В городе было всё иначе. За колючей проволокой и блок-постами царили тишина и спокойствие. Скудный, но сытный паек не давал умереть с голоду. Кроме того, все добросовестно трудились на своей делянке, чтобы вырастить побольше огурцов, картошки, фасоли или сои. Под огороды был отдан каждый удобный клочок городской земли. А если хорошо поработал, то получи надбавку: банку довоенной мясной консервы, которую иногда можно было даже съесть, или лишний ломоть чёрного, вязкого хлеба. И это было справедливо и правильно. Именно так и должно было быть. Так было до войны. Болезни сходили на нет, и воздух с каждым днём становился всё чище... Я сам слышал по радио. Только бесполезные ульи так и оставались стоять пустыми посреди занесённых песком улиц― все пчёлы давно погибли. Но их почему-то продолжали и продолжали строить. Но ничего было не поделать. Такова была последняя воля Пасечника.

     А что ждало меня на том берегу, за пашнями колючей проволоки, минными заграждениями и заражёнными лесами? Я не знал. Ночь? Пустыня? Одиночество? Сваленные горячим ветром города, ослепшие дома, осиротевшие парки и скверы, вонючие лужи в пол-квартала и застывшие в застоялой тине остовы машин, лишь смутно помнящие своих прежних хозяев?

     ― И что вам всем до того берега? Чего ты от них ещё ждёшь? Ты ведь даже никогда их не видел!― Вдогонку моим мыслям гадливо в своей деланной участливости заскрипел старик.― Где ты собираешься их там искать? Возвращайся-ка ты лучше домой, пацан.

     Я хмуро глянул на его блёклую рожу и почувствовал, как проступает багрянцем шрам на лбу― память о малолетних уличных стычках. Старик не пошевелился. Я засопел и молча двинулся следом в дом.

     Не считая кафельной кухни и нечистой уборной, в нем оставались свободными всего две комнаты― обе низкие и пыльные, заваленные хламом, завешенные по окнам сухими травами, заставленные пустыми банками и бутылями. Дальше длинный коридор перегораживали бесформенные массы спрессовавшегося хлама и мебели, бесчисленные рассыпавшиеся папки с документами, пожелтевшими от времени, и остовы негодной аппаратуры. Сквозь эти залежи, казалось, уже никто никогда не смог бы проникнуть вглубь.

     Старик принёс матрац на скамью и ветхое армейское одеяло, всё так же бормоча себе что-то под нос. Ещё сильнее завоняло казармой. После он неторопливо вернулся в свою комнату, залез в самодельный подпол, закрылся там и долго гремел жестянками, видно, пряча сегодняшнюю добычу.

     Я улёгся на грязную, засаленную постель ногами к окну и положил руку под голову. В мутное стекло застучал злой дождь. Сначала вяло, потом все напористее и сильнее. На улице стремительно темнело. Словно мы были вовсе не на севере.

     Мне вспомнилось, как я добывал эти крикливые бумажки, называвшиеся купонами. Труд за них оказался неблагодарным и опасным занятием. Он стоил дёшево и был постыден. Неожиданно для самого себя я опять почувствовал шевеление мокрого зверька в своей груди. Полгода я обманывал всех вокруг, чтобы под конец совершить ещё более похабное преступление― бросить всех и сбежать. Я даже не знал почему, только догадывался. Мне нечего было бы ответить инспектору, призови он меня строго и сурово к ответу. Да, нам всё ещё было трудно, но именно трудности оставались нашей узкой лазейкой в будущее. Мы единственные выжили посреди этого безумного кошмара и, что важнее, сумели сохранить подобие человеческого облика и общества. Возможно, всё что случилось, было к лучшему. Нам дали второй шанс. Не труд, а трудности сотворили из обезьяны человека. И ещё сплочённость. Мы маленький, трудолюбивый народ, славные потомки скромных рыбаков и пчеловодов. Сейчас, в час невзгод, нам как никогда следовало держаться вместе и не разбредаться по задворками единственного на тысячи и тысячи километров вокруг оставшегося нетронутым островка суши. Быть только вместе― вот та единственная цель и средство преодолеть невзгоды. Иначе― пустыня, разобщённость, одичание и смерть.

     За окном всколыхнулось зарево и странно прошелестел гром. Всё в мире сделалось не так. Солнце больше ярко не светило с небосклона, гром не гремел, ветер не завывал. Изменились звуки, краски, запахи.

     Появился старик. Часто он ступал бесшумно, как тень, а иногда вдруг принимался задевать все вокруг, показывая полную беспомощность калеки.

     ― Двинемся, когда все утрясётся,― расплывчато бросил он.

     Может, оно и к лучшему, устало подумалось мне.

     Ночь я провёл в сплошных кошмарах. Меня кусали клопы, по полу бегали мыши. Сквозь гнетущую полудрёму мне постоянно мерещилось, как кто-то огромный и неповоротливый тяжело бродит по потолку. Он устало волочил ноги от одного края длинного коридора к другому. Я распахивал глаза и тревожно прислушивался к вибрирующим шагам. Затем там раздавался скрежет неподъемных завалов, как будто этот кто-то тщетно пытался пролезть на лестницу, чтобы спуститься вниз и добраться до меня. Но каждый раз у него ничего не получалось. И тогда снова слышались увесистые, ухающие шаги и хруст мусора под ногами, которые постепенно затихали вдали. В страхе я зажмуривал глаза и опять проваливался в забытьё. Я видел сны один хуже другого, а на утро вместе с сырым туманом из глубины материка явился патруль. Откормленные молодчики лениво бродили среди строений, пинали все двери, плевали во все углы.

     Я не слышал, как на плацу у заброшенной водонапорной башни приземлялся вертолёт, и проснулся лишь тогда, когда мимо меня стрелой пролетел старик. В перекошенное окно я разглядел троих солдат. На серо-бурых рукавах жёлтой кляксой расплылась эмблема отряда Боевых пчёл.

     ― Что-то вы рано,- лебезил перед старшим старик.

     ― Не появлялись?

     ― Ш-ш-ш...― чуть не подавился старик.

     ― А это кто?― подозрительно спросил двухметровый сержант, пнув непослушную входную дверь. Он стал в выжидающую позу, сложив руки на автомате.

     ― Этот? Этот– работник мой! Работника себе завёл! Прибился тут. Сколько их ещё диких к нам с пустошей выходят?― Усиленно горбясь, гнусавил старик.― Чего, балда, разлёгся? Иди мусор из подвала выгребай!!! Пришибленный он.

     Я нехотя поднялся и поплёлся по коридору на крыльцо, что есть силы подыгрывая старику.

     ― За дом, за дом!― Одобрительно подбодрил старик, больно ткнув меня в спину.

     Я спрятал голову в плечи и побрёл, куда было сказано. Мне стало ясно, что все пропало. Широкоплечие истуканы принялись разоряться мне вдогонку ослиными шутками про поедателя гнилья и сожителя диких собак. И в этот миг я вдруг, ещё очень смутно, понял, почему... от чего... от кого бегу в неизвестность.

     ― Какие документы, разве у этой рвани бывают документы?..

     ― Ты, старый, мне мозги не долбай, ты понял? Не было у тебя ещё два дня назад никакого “работника”. Какой ещё дикарь? Ты гляди. Чуть что пойдёт не так, я тебя с говном смешаю― не отличишь.― Сержант взял вовсе не маленького старика за грудки и с лёгкостью приподнял до своей двухметровой высоты. Тёмные щёлочки за жирными щеками внимательно ощупали потный старческий лоб.

     Потом он уронил старика, как мешок с картошкой, и лениво крикнул мне в спину:

     ―Э-э-э, ты! Сюда пойди.

     Я развернулся от края дома и осторожно приблизился. Мне подумалось, что и меня он сейчас будет тягать за грудки, если сразу не заломит руки. Но сержант лишь сложил здоровенные клешни на автомате и выпятил плоский живот.

     ― Я тебя взял на заметку, ты понял?

     Я замешкался, и сержант лёгкой пощёчиной, от которой загудело в голове, помог мне сосредоточится.

     ― Да-да, я все уяснил...

     ― Что-то ты заумно лепечешь, пидор,― подозрительно сощурился сержант.― Ну да ладно, мы тебя ещё провентилируем, а пока живи. Не до тебя сейчас.

     Щёлкнул блик миниатюрной фотокамеры регистратора.

     ― Запомни, старый,― бросил сержант.― Теперь он твоя проблема. Не делай его моей проблемой.

     Старик часто закивал, нахмурившись и о чём-то призадумавшись. Патрульные собрались и дружно двинулись по коричневому склону по направлению к «Акуле», сплёвывая под ноги. Старик, горбясь, кланялся им вслед, а я всё стоял у угла дома, потупив глаза.

     Войны давно уже нет, тогда почему, отчего…

     “Если бы не война,― говаривала ещё старая бабка.― То кто знает, чем бы кончилась вся эта вакханалия. Всё ведь происходит к лучшему. Всё ведь происходит только к лучшему.” И голос её срывался и трепыхал, как мотылёк, попавший в западню.

     Натянуто загудели лопасти за пригорком. Чёрный зверь рванул в небо, лихо описав хвостом дугу.

     ― Поехали, старик,― сказал я зло, не поднимая головы.― Немедленно.

     Вертолёт всё ещё кружил над нами, воздушным потоком мотая высокие сосны из стороны в сторону как траву.

     ― Что ты!― Показал щербатую улыбку старик.― Куда нам теперь торопиться? Это даже хорошо, что так вышло. Они теперь сюда не скоро опять заявятся!

     Наверное тогда я окончательно понял, что всё пропало.

     ― Мне надо, ты слышишь?! Иначе будет поздно!― Бессильно взвыл я. Больше всего в ту минуту я опасался, что мой и без того бессмысленный, обречённый на неудачу и опасный побег мог оборваться ещё до того, как я успею ступить на противоположный берег.

     Старик не слушал― он уже скрылся в доме. Запахло несвежим варевом. Я постоял молча ещё какое-то время. Потом устало тряхнул головой и обвёл взглядом далёкий горизонт, песчаный берег, убегавший прочь от дома зигзагами, и, наконец, остановился на силуэте затонувшего парома.

     Через минуту старик явился обратно.

     ― Там в подвале за домом― мешок с углем. Тащи его сюда. Здесь холуёв нет.

     Я обречённо пожал плечами и понуро побрёл, куда было указано. Старик, чем-то крайне довольный, зорко проследил за мной, пока я не скрылся из виду за углом.

     У спуска в подвал я невольно вздрогнул и застыл в оцепенении. Под низким козырьком грузно и обыденно болтался труп дикой собаки с выпущенными наружу кишками. Я нервно обернулся, словно бы ожидая в тот момент обнаружить у себя за спиной старика с занесённым над моей головой ножом. Но лишь кособокая сосна на берегу одиноко помахивала мне своими скрюченными ветвями издалека.

     Труп был ещё совсем свежий. Полузакатившиеся, остекленевшие глаза бессмысленно косились на меня сверху, дохлый язык склизкой гадиной вывалился между потускневшими жёлтыми клыками из приоткрытой пасти. Морщась от сладковатого запаха и отгоняя от лица жирных мух, я осторожно обогнул бездыханный ком шерсти и спустился по ступенькам в тёмное царство подвала.

     От самого входа на меня жадно накинулись залежи спрессовавшегося хлама. Они хищно тянулись ко мне застывшей лавой из непроглядной сырой глубины. Среди скомканной одежды, сумок, чемоданов, одеял и мешков дикими иглами топорщились какие-то алюминиевые трубки, вздыбливались стенки шкафов, плавали угловатыми льдинами приёмники, усилители да ещё какая-то разбитая и раскуроченная военная аппаратура. Дальше этот внеземной ландшафт терялся в кромешной темноте, разбегаясь в обе стороны по множественным ответвлениям среди бетонных блоков. И лишь в самом конце на противоположном краю дома слепо белело узкое слуховое окошко.

     Я с сомнением ступил на этот мягкий, шевелящийся и живущей своей собственной жизнью пол. Мне понадобилось какое-то время, чтобы окончательно привыкнуть к темноте. С трудом отыскав нужный мешок, я подволок его к выходу и бросил под ноги, чтобы яростно потереть зачесавшийся от угольной пыли нос и перевести дыхание. Походя носок моего ботинка сковырнул что-то из затоптанной грязи под ногами. Я наклонился, поднял находку и долго не мог разобрать, что же это такое. Наконец, стерев пальцами прикипевший слой грязи, я различил подобие какого-то медальона жёлто-рыжего металла. Кажется, это была крышка. Оглядевшись в поисках другой половинки, и не найдя ничего похожего, я перевернул крышку и выковырял ногтем забившуюся внутрь грязь. С пожухлой фотокарточки на меня глянуло округлое, широко улыбающееся лицо моложавого мужчины. В меру счастливого и довольного окружающим миром. Так было раньше. Когда-то давно. Люди просто улыбались и были счастливы. И так уже никогда больше не будет. Я вгляделся в снимок, не в силах понять, чем же он меня так зацепил. Возможно, всё дело было в том, что за последние годы я не повстречал ни одного улыбчивого лица.

     На мою руку легла продолговатая тень, и скрипучий голос недовольно пролаял в самое ухо:

     ― Ну, чего ты тут застрял, сопляк недоношенный?!

     Я вздрогнул, опомнившись, и машинально опустил медальон в карман. Старик сверлил меня тухлым взглядом, брезгливо и требовательно выпятив губы. С каждой минутой настроение старика почему-то ухудшалось всё больше и больше. Прямо на глазах он становился нервным и дёрганным.

     Ухватившись за пыльный мешок, я уныло потащил его в дом на заплетающихся ногах. Шлёпая следом, старик с издёвкой мерил меня взглядом, и даже не пытался помочь, а лишь занудно гундел:

     ― Маловато лавэ будет. Слишком много с тобой возни. И жратва опять же.

     ― Нету больше!― Огрызнулся я, храпя и задыхаясь под тяжестью угля. Мы вошли в дом, и я наконец избавился от непосильной ноши, скинув её на кухне рядом с точно такими же мешками. Старик появился в дверях и подозрительно кивнул куда-то в сторону моей кровати:

     ― А там у тебя что ещё такое?

     Я промолчал, созерцая сваленные в углу мешки.

     Не дождавшись ответа, старик недовольно крякнул и уселся за обеденный стол. На столе возвышались две почерневшие алюминиевые миски, источавшие странный смрад едва ли съедобной похлебки. Я сбросил оцепенение, упал на стул напротив, сгрёб ложку и осторожно погрузил её в варево, зачерпывая с самого дна. Ложка извлекла на свет неровный кусок самого настоящего тушеного мяса. Я так давно не ел его, что даже позабыл, каково оно на вкус и на запах.

     ― Ну так?

     ― Книги,― безразлично отмахнулся я, продолжая почти завороженно разглядывать розовые волокна и вдыхая позабытый аромат.

     Старик с резким звоном отодвинул свою посудину и с неестественно перекошенной улыбкой впился острыми глазёнками мне в лицо. От неожиданности я даже подался назад и чуть не выронил ложку, не понимая, что же я сказал не так. Повисла тягучая пауза.

     ― И зачем тебе столько купонов?― Зло поинтересовался я, чтобы немного прийти в себя.― Что ты с ними собрался делать в этой дыре?

     ― В город переберусь!― Меланхолично объявил старик, потупляя взгляд и как ни в чём не бывало возвращаясь к еде.― Понял? Жить буду там как человек. Не то что здесь, среди этого дикого сброда и собак. Урожай не вызревает без солнца. От сырости у растений одни болезни. Надоело. А в городе без купонов никак!

     ― Это же противозаконно, иметь столько купонов! Ты знаешь об этом? Тебя изолируют именем Пасечника как мародёра и спекулянта.

     ― Кому противозаконно, а кому и нет,― с блудливым выражением на лице прогундел старик. И прихлебнул варево.

     Этой ночью старик залез ко мне в парадное со старым керосиновым фонарём. Сперва он низко склонился над моим лицом и что-то злобно шептал, дыша травами и чесночным перегаром. Глядя сквозь полуоткрытые веки на его потную хищную физиономию, я чувствовал, как шевелятся волосы на моей голове.

     Потом старик резко отпрянул, согнулся пополам, распахнул мой мешок, и извлёк на свет первую книгу. Он долго и с непониманием пялился на неё, а затем яростно бросил обратно, и тут же зарылся в моих вещах по локоть. Наконец, когда терпение его лопнуло, он ядовито сплюнул, пнул мои пожитки ногой и, озадаченный, опять приблизил фонарь к моему лицу.

     В это время чёрное фосфоресцирующее небо за окном окрасилось сверкающими радужными разводами. Сезон штормов начался. Разводы ехидно плясали длинными струями, выползая из-за самого горизонта. Старик сощурился и недовольно глянул на пыльное окно, увешенное толстой сеткой паутины.

     ― Бегите, крысы, бегите,― отчётливо расслышал я его сквозящий необъяснимой тёмной завистью и ненавистью шёпот.― Куда полегче, куда пожирней. Это вам так кажется... Сами не знаете, куда. Если добежите. А вас там уже встретят. И примут.

     Я больше не мог терпеть этого― от страха и омерзения я был готов броситься на старика и душить голыми руками, но только лишь сильнее сжал веки, и жёлтый свет и красочная свистопляска за окном враз исчезли. А потом неожиданно наступило серое промозглое утро. Бледное солнце светило где-то за плотными облаками. Старик с кем-то обыденно трепался на улице, и я испугался, что это опять был патруль, и теперь они знали, что я сбежал из своего сектора, что я не бродяга, а полноценная рабочая сила, только исхудавшая. Это означало воспитательный лагерь. Не зону, не тюрьму, не расстрел. После войны мы стали терпимее друг к другу. В конце концов, мы ведь маленький народ. Нас осталось совсем мало. И мы единственные, кто не утратили человеческий облик и память предков в окружающем нас вселенском кошмаре.

     Может, это и к лучшему, устало подумалось мне. В конце концов​, разве плохо я жил в городе? Тесно, да, голодно, да, безнадёжно, но все же... Перед глазами встали унылые зыбкие волны, и к горлу поступила тошнота. Далёкий берег качался серой полосой у меня перед носом и скатывался за горизонт, становясь все дальше.

     ― Жить будете во второй комнате,― по-хозяйски распорядился старик, появляясь на пороге парадного.– А я уже как-нибудь без неё...

     Я приподнялся на локте в своей постели. В дом вошли три абсолютно разноликие фигуры. Первым важно ступал моложавый мужчина с аккуратной бородкой и проседью в волосах. Он словно споткнулся о порог, и в его живом взгляде вдруг занозой сверкнула растерянная злоба и подозрительность, и тут же двинулся дальше. Следом за ним на меня испуганно посмотрела круглая, суетливая женщина. Потом...

     Я только успел вывернул шею, лишь бы не упустить ни единой чёрточки, ни единого локона, ни единого движения сказочного существа, ещё не понимая толком, что со мной происходит, ещё качаясь на краю, носками вниз к сиреневой пропасти. Как тонущий человек, на секунду вынырнувший над тонкой плёнкой водного савана, жадно хватает драгоценные глотки прозрачного воздуха раскрытым ртом, так и я глотал образ широко распахнутыми глазами, пока не свалился вместе со всем моим хозяйством на пол.

     Вихрь разнообразных мыслей пронёсся в моей голове. Но в итоге победила одна-единственная, дикая и веселящая, пульсирующая в такт крови,― значит, не я один такой! Я не сошёл с ума, не брежу голосами! Я не одинок в своем безумном стремлении ускользнуть неведомо куда, неведомо по какой причине, словно запоздалая перелётная птица, прозевавшая близость подкравшихся зимних холодов.

     Я вскочил на ноги и, неуверенно ступая голыми пятками по бетонному полу и придерживая сползающее с плеч одеяло, доковылял до комнаты вновь прибывших гостей. Старик разгребал белье на кроватях. Женщина повязывала перекосившийся платок. Мужчина стоял, заложив руки за спину, и оглядывался вокруг. А сказочное создание с короткими, почти мальчишескими волосами, сцепив руки внизу живота, как бы случайно очутилось прямо передо мной.

     ― Кто ты?― удивлённо и с еле сдерживаемым любопытством поинтересовалось оно.

     Я оторопел. Женщина перестала трепать платок, тревожно посмотрела на меня и вдруг резко одёрнула ничего не подозревавшее создание сзади за локоть.

     ― Прошу вас отойти от моей дочери!!!― Пронзительно взвизгнул мужчина, вырастая птичьей грудью между мной и женщинами. Старик замер и гаденько ухмыльнулся. Злобно, не по доброму. Словно бы уже тогда он знал что-то такое, чего нам было никогда заранее не постичь.

     Я вздрогнул и, бормоча “ладно-ладно”, попятился в коридор, а Создание открыто и честно глядело мне прямо в глаза, и так до тех пор, пока отец не захлопнул скрипучую дверь у меня перед носом. Я остался стоять, уперевшись взглядом в облупившуюся коричневую краску. А тем временем за дверьми, задыхаясь от страха и ярости, приглушённым голосом мужчина принялся выговаривать старика. Тот в ответ затянул какую-то глумливую и неуместную песню про работника и преклонные года.

     Я вернулся в свой холодный угол, упал на кровать и рассеянно стал разглаживать серую простыню.

     Не пойму, откуда уже тогда я мог всё предвидеть. Видимо, иногда человек умеет просто знать. Перед глазами всплыла ужасающая и манящая глубиной своих красок картина. На мгновение я увидел всю свою жизнь целиком. Все, что было, есть и будет. А потом даже не осознал, а просто почувствовал кожей железный холод хода событий. Мне было жарко и холодно одновременно. Во мне родилось смешанное чувство ужаса и дикого восторга, словно я летел с головокружительной высоты вниз головой, а чёрная твердь становилась все ближе и ближе.

     Очнулся я от того, что в коридор выглянул старик. Сперва он приоткрыл скрипучую дверь и осторожно просунул в щель хищную физиономию, заглядывая за угол. Я поднял от пола оглушённый пронёсшимися видениями взор и слепо уставился на него. Лицо старика, и без того округлое и постоянно скованное букетом самых отвратительных и неуместных выражений, ещё больше округлилось, и с каким-то даже болезненным скрежетом перетекло в пакостную улыбку гиены. Он плавно выскользнул наружу, притворил за собой дверь и, не переставая то и дело оглядываться за спину, подкрался ко мне на цыпочках. Без приглашения он плюхнулся на постель рядом со мной и, посидев так несколько мгновений будто бы размышляя о чём-то, внезапно закинул свою огромную клешню мне сзади на шею и стиснул своими сильными как стальные прутья пальцами.

     ― Слушай меня сюда, сопляк,― зашипел он одними губами мне на ухо, не переставая бросать косые взгляды в сторону комнаты и по-дурацки скалить зубы, словно улыбаясь.― Не смей даже заикаться, куда ты собрался. Дошло? Чтобы ни звука, кто ты, и зачем ты здесь!

     Я нетерпеливо попытался избавиться от железной хватки, но не тут-то было.

     ― Какого лешего,― повысил было я голос, но холодные тиски только сильнее сдавили мой загривок. Я охнул. Мне невольно пришлось взять на пол-тона ниже, и я тоже зашипел.― Какого чёрта мне таиться от этих людей? Почему мы не можем отправиться на тот берег вместе?!

     ― Слушай, что я тебе говорю,― опять одними только губами пролаял старик.— Не то шею сломаю.

     ― Но я же пришёл первым!!!

     ― Ты пришёл. А они поедут. Это не обсуждается! Дошло?

     ― А когда ты повезёшь меня, старый ты козёл?! Сколько можно ещё ждать?― Просипел я в ответ, давясь сухой слюной и чувствуя, что вот-вот потеряю сознание.

     ― Не нравится― скатертью дорога!

     ― Отдавай мои купоны!

     Но старик лишь наградил меня снисходительной ухмылкой и слегка ослабил хватку.

     ― Вот это другой разговор.

     Я безвольно обмяк, и тогда старик отпустил меня вовсе.

     — Вот и славно.

     Скрипнула дверь, и на пороге комнаты показался моложавый мужчина. Он было сунулся в конуру к старику, но быстро поняв, что она пуста, обернулся и обнаружил нас, застывшими в нелепых позах на разобранной постели. При виде меня мужчина всё так же остолбенел на мгновение, словно никак не мог свыкнуться с моим присутствием в доме, а после молча кивнул головой старику на выход. Старик, кряхтя, поднялся с постели, наградив меня напоследок грозным взглядом исподтишка. На его лице жутковато поигрывала всё та же фальшивая улыбка-оскал.

     ― А этот что, так и будет там всё время лежать?― Раздражённо поинтересовался мужчина вполголоса, уже спускаясь с крыльца.― Мы же договаривались. У меня ведь дочь, в конце концов!

     ― Так ведь это работник мой. Работника себе завёл. Вот ведь.― Глупо гнусавил старик, горбясь, словно немощный. Он услужливо следовал чуть позади мужчины, дробно перебирая кривыми ногами.

     Я уныло проследил за ними сквозь затянутое паутиной стекло. Оба дошли до кромки прибоя и остановились там. Мужчина выставил вперёд ногу и поднял подбородок, обозревая горизонт, словно капитан на мостике. Ветер обдувал его лицо и рвал жёсткий ёжик волос.

     Старик стал о чём-то докладывать. Потом заискивающе и одновременно требовательно протянул свою лапищу. Мужчина поглядел на лунообразную физиономию, залез во внутренний карман пальто и извлёк на свет плотный объёмистый бочонок, перетянутый резинкой. Старик принял купоны и с повисшей в воздухе рукой уставился куда-то мужчине за отворот. Рука с бочонком указала на что-то внутри. Мужчина яростно замотал головой и отрицательно махнул ладонью, словно отрезал. В ответ старик принялся что-то горячо доказывать. Мужчина долго не соглашался, но старик продолжал настаивать. Наконец, мужчина сдался и снова засунул руку за пазуху и достал наружу маленький пистолет. Вытащил обойму, передёрнул затвор, поставил на предохранитель и с сожалением вложил оружие в раскрытую лапищу старика. Не сводя глаз с мужчины, тот убрал пистолет себе в карман телогрейки и потащился к дому, озабоченно глядя на окна.

     Гордо взняв голову, мужчина остался стоять на месте, с прикрытыми глазами вдыхая солёный морской ветер через нос. Волны неслись ему навстречу, а сверху на небе суетливо то собирались, то разбегались обвислые тучи.

     Старик молча ввалился в парадное и прямиком прошлёпал в своё логово, не забыв плотно прикрыть за собой двери. Загремел тяжёлый люк погреба, послышались основательные возня и сопение. Но уже через несколько минут старик явился обратно, таща в руках тяжёлую штыковую лопату. Он остановился напротив кровати и брякнул металлом о досчатый пол. Его взгляд исподлобья упёрся куда-то в стенку поверх моей головы.

     ― За мной,― сухо приказал старик.

     За спиной у старика тенью промелькнул мужчина и скрылся в своей комнате. На этот раз он даже не взглянул на меня.

     Я завозился, поднимаясь с постели, с трудом поправил съехавшее одеяло и нахлобучил ботинки. Старик уже вовсю широко шагал к берегу. Я с трудом нагнал его, зябко кутаясь в куртку под порывами разыгравшегося ветра.

     Старик остановился на краю, где заканчивалась трава, воткнул лопату в песок и коротко приказал:

     ― Копай здесь!

     Я огляделся по сторонам и в недоумении поинтересовался:

     ― Копать― что?!

     Старик резко очертил тупым носком сапога на прямоугольник на земле. Примерно метра два на полтора.

     Неохотно взяв лопату, я неприязненно спросил:

     ― На какую глубину хоть копать?

     ― Метр-полтора. А лучше два.

     ― Но зачем?!

     ― Делай, что я говорю!!!— Злобно отрезал старик и направился обратно к дому.

     Я поглядел ему в след, ничего не понимая. В окне возникло испуганное круглое лицо женщины и тут же исчезло в подслеповатой глубине комнаты.

     Я яростно поплевал себе на руки и взялся за лопату, что есть силы вгрызаясь в рыхлый песок, а после— вязкую глину.

     Совсем скоро небо полностью заволокли набухшие влагой тучи, и на дом опустились настоящие сумерки, хотя часы показывали не больше трёх. В окне у вновь прибывших гостей зажёгся слабенький огонёк.

     Пока я кряхтел и потел, стоя по пояс в яме, старик то и дело появлялся на улице, направляясь куда-то по своим делам― то в подвал, то в кирпичный сарай в конце дороги. Высоко на коричневом склоне дважды появлялись собаки, но под испытующим взглядом старика дружно ретировались, поджав хвосты.

     Когда я закончил с рытьём, чернильная темнота окончательно сожрала всё вокруг. Зигзагами пробегали странные всполохи, озаряя окрестности подслеповатым голубым светом. Хватит с тебя и полутора метров, скотина, решил я и отбросил лопату в сторону.    Промозглая сырость пробирала до костей. Я вылез из ямы, отряхнул со штанов песок и глину и сверху оценил свою работу. Получилась вроде как чья-то могила. Меня передёрнуло. Я поднял лопату, устало закинул на плечо и потянулся в дом.

     Старика нигде не было видно. Я хмыкнул, покрутился у его двери и кинул лопату в первый попавшийся угол. На кухне я разделся по пояс и смыл грязь ледяной водой из-под старого деревенского рукомойника. За стеной у гостей бубнили неразборчивые голоса. Одевшись, я тихо подкрался к неплотно прикрытым дверям и осторожно заглянул внутрь.

     Старик восседал на деревянном стуле спиной ко входу. В тусклом свете керосиновой лампы его бесформенная фигура отбрасывала на досчатый пол кособокую тень.

     Массивный обеденный стол был полон разложенных бумажек с нарезанным вязким хлебом и ломтями гороховой колбасы. На щербатой тарелке по центру гордо красовалась вскрытым нутром настоящая рыбная консерва. При ней тут же сбоку отливала зелёным стеклом огромная бутыль с мутной бурдой внутри.

     Никто, кроме Создания, казалось не обратил на меня никакого внимания. Зажав в ладошках алюминиевую кружку, источающую травянистый пар, она внимательно и серьёзно разглядывала меня своими коричневыми глазками тихого и непокорного бесёнка. Мать судорожно вздыхала и теребила край платка, устроившись рядом с дочерью на кровати под окном.

     — Это был торг! Банальный, грязный торг и подкуп!— Горячо продолжил разговор мужчина. Сидя в углу на разобранной постели, он осторожно прихлебнул жидкость из маленького гранёного стаканчика, скривился от растёкшейся по рту горечи, и ещё раз внимательно разглядел стакан на просвет.— И все были довольны. Пока кто-то не решил, что другим предложили больше! И с того момента мы все были обречены. Плюнуть им в рожи. Вот! Вот с кем вы снюхались. Поглядите, до чего вы нас всех с ними довели! Я так им и скажу! Непременно скажу!

     Старик бодро опрокинул пойло себе в глотку и даже не поморщился. Он обшарил слезящимися глазами стол в поисках подходящей закуски, выбрал себе рыбёшку покрупнее и ловко подцепил её из банки массивной мельхиоровой вилкой.

     Я тихонько прокрался к столу и соорудил себе бутерброд. В поисках стакана я было раскрыл рот, но сразу же передумал что-либо просить. Никому, кроме создания, до меня не было никакого дела. Только мужчина при каждом моем шевелении едва заметно морщился, как от неясной и надоедливой боли, донимавшей его, но с которой ничего нельзя было поделать.

     ― Вот вы меня простите, профессор,― с трудом сдерживаясь, неприятно залебезил старик. Он отошёл от пойла и буравил мужчину шальным глазом.― Но вы сейчас опять какую-то глупость сморозили. Какой торг? Какой подкуп? Кого кем?

     ― Я не профессор. Я был всего лишь доцентом...

     ― Вот именно...

     ― А не было никаких Длиннопалых!― вдруг выпалила молчавшая до того момента мать. Она словно опомнилась и вся переполошилась. От негодования её пухлые щёки затряслись и раскраснелись.― Это всё они― кровопийцы с деньгами и при портфелях! Они даже сейчас не угомонятся. Всё тянут, тянут под себя. А эта чушь про Длиннопалых― это всё для нас, дураков! Чтобы заткнуть простым людям рты, а самим опять выйти сухими из воды! Опять.

     Старик дико воззрился на неё, словно с ним заговорил комод, но предпочёл промолчать, лишь из последних сил нервно заёрзав на своём месте. Деревянный стул с гнутой спинкой жалобно скрипнул. Мать в отчаянии погладила дочь по голове и судорожно выдохнула. Её губы не то дрожали, не то трепетали от внутреннего не спадающего напряжения.

     — Мне так не хватает солнца!— с тоской вдруг пожаловалась не известно кому она.

     Муж снисходительно и с нежной любовью поглядел на жену и решительно отставил стакан прочь. Старик опять было раскрыл рот, но его внезапно перебили.

     ― Да разве вы не видите!― Ожила совсем некстати дочь.― Они ведь были совсем другими! Просто это люди их увидели именно такими, какими могли их увидеть! Ну скажите. Разве это они сбросили все эти бомбы?! А?! Они— мудрые и добрые! И сейчас, я знаю, я просто уверена, они пытаются во всём разобраться и всё исправить! Помочь!

     — Ду-у-р-р-р-а!!!― наконец не вытерпел старик и сорвался на раскатистый рык, бешено вращая щучьими зрачками.― Соплячка! И ты туда же. Я ведь собственными глазами видел эти оргии! Всё от самого начала и до конца. Эту мерзость. Эти обезумевшие от сытого угара, похоти и самоуспокоенности хари! Чего там только не происходило! Чего эти твари только не подсовывали нашим лоснящимся боровам! Хотел остановить этот вертеп! Предупредить!

     Он судорожно выхлебал из стакана остатки, отставил в сторону и продолжил навзрыд, потрясая у себя перед носом кулаками:

     — Да куда там! Все словно с ума посходили! Ни в чём себе не отказывай! Только успевай хватать! Они же думали, что всё это просто так на них сыплется! Что всё это от чистого сердца. Но я-то понимал! Я-то всё-о-о видел. А никто меня не хотел и слушать! Всем застлали глаза расцветшие благорастворения в воздухе! Днём― вся эта благообразная болтовня про скачок, про новые возможности! А ночью, за закрытыми дверями... Ай! А затем и вовсе объявили сумасшедшим и в 24 часа дали пинка под зад. И это после стольких-то лет службы! И вот наступила расплата. Как я и говорил. Как я их и предупреждал. Всё подстроили, злобные твари! Всё рассчитали. Нашими же руками. Да не были нужны мы им никогда. А ты― добрые!

     ― Вы же ничего... ничегошеньки не понимаете!― Отчаянно пробормотала девушка.

     ― Ду-ра! ...зда не езженая!― Ещё сильнее выпучил на неё глаза старик, разбрызгивая вокруг себя липкие слюни.

     Девчушка от неожиданности моргнула цветочными глазами и умолкла. Её губы мелко затряслись, сморщенный лобик упрямо набычился.

     Оправившийся от шока мужчина взвизгнул не своим голосом:

     ― Не смейте разговаривать с моей дочерью в таком тоне, вы-ы-ы!!!

     Мать, и без того вся перекошенная от страха и нехороших предчувствий, и вовсе, казалось, разошлась круглым лицом по швам.

     Кружка с недопитым чаем полетела со стола и гулко ударилась о пол, и в следующий миг за девушкой уже с треском хлопнула входная дверь. Только старик и проводил её взглядом, застыв с раскрытым, лоснящимся от жира ртом.

     Пока отец пытался осмыслить произошедшее, мать порывалась то вскочить, то сесть обратно и залиться горькими слезами.

     До старика наконец дошло, что, кажется, он перегнул палку, и он первым кинулся в коридор, а после выбежал на улицу. Но девушки уже и след простыл.

     Опомнившись, отец как увалень стал торопливо выбираться с кровати, но неловко ударился коленями о стол и едва не сверзился со всем хозяйством на пол. Угрожающе зашаталась бутыль и дрогнуло пламя керосиновой лампы.

     Я вскочил и помчался следом за стариком что есть мочи. Отец торопливо последовал за мной. С крыльца мы наперегонки ринулись за дом, но девушка уже карабкалась по склону на самый верх. Из-под ног вниз катились коричневые комья глины и летели выдранные клочья травы.

     — Дочка! Остановись!!! Куда?!

     Над головой нависли угрожающего вида чёрные облака, и с моря в лицо хлестал влажный напористый ветер.

     — Остановись!— Снова закричал обезумевший от страха отец и ринулся было следом.

     ― Нельзя!!!- Ни с того ни с сего вдруг отчаянно завизжал подоспевший старик, хватая мужчину сзади за руки и не пуская дальше. И тот яростно забрыкался, отбиваясь локтями.

     ― Что?! Что вы делаете! Да пустите же меня наконец!!!

     ― Я приведу её!― Повинуясь неведомому импульсу, выкрикнул я и ринулся следом по крутому склону.― Успокойтесь и возвращайтесь в дом!

     Старик, легко справляясь с мужчиной одной рукой, масляным взглядом проводил меня. Мужчина перестал вырываться и передёрнул плечами, высвобождаясь из цепких объятий старика. Он одарил того злобным взглядом и лишь застыл с опущенными руками, приговаривая:

     ― Чёрт вас дери. Чёрт вас дери.

     Девушка пересекла наискосок бесконечный плац под нависшей мрачным перстом водонапоркой и скрылась в рваной дыре посредине сетчатого забора. Я с проклятиями последовал за ней в мрачный перелесок из елей. Под раскидистыми, обглоданными лапами здесь царила сырая тьма и гнили под ногами иглы.

     Сердце моё вырывалось из груди, и когда я вылетел на дневной свет с обратной стороны перелеска, оно готово было разорваться на части. После сумрака мои глаза какое-то время привыкали к дневному свету. Это был длинный узкий моторный двор с кирпичным ангаром и старым вздыбленным асфальтом, на котором сохли потёки масла. Но это было не всё.

     Чуть поодаль у приоткрытых на щель ворот грузно восседал огромный чёрный пёс. Он был размером с доброго телёнка, а внешне походил не то на овчарку, не то на волка. Пёс сидел с оскаленной мордой, чуть склонив голову на бок, и снисходительно позволял трепать себя за бока девчонке, присевшей рядом с ним на корточки. Едва заприметив меня, пёс с лязгом сомкнул пасть и неприязненно зарычал. Девушка обернулась.

     В ужасе я отпрянул назад и припал на корточки. Руки мои в панике стали нашаривать вокруг, но в них ничего не попадалось, кроме игл и песка. Тогда я резко бросился к остову огромного грузовика, ржавевшего напротив. Я прокатился пузом по замасленному асфальту, ободрал колени и ладони и вскочил на ноги, держа в руках короткий обрезок металлической трубы. Я выставил его перед собой, защищаясь, краем рассудка понимая, каким жалким оружием выглядела эта труба на фоне гигантского пса.

     — Брось!!!― Отчаянно закричала девушка.― Брось сейчас же!!!

     Пёс поднялся на своих мощных лапах и с интересом подался вперёд. Его зубы угрожающе оскалились. Он вовсе не возражал против лёгкой добычи. Чёрные наливистые тучи над головой, казалось, спустились ещё ниже, готовясь насладиться предстоящим зрелищем.

     ― Отойди от него!!!― Не своим голосом просипел я.― Бе-ги-и-и!!! Я его задержу!!! Фу-у-у!!!

     ― Дурак!!! Он тебя убьёт!!! Ты не понимаешь! Немедленно брось!

     Чёрная громадина хищно кралась в мою сторону, опустив голову к земле и не сводя с меня прорвы своих глазищ. Девушка попыталась задержать зверя, обхватив руками за шею, но тот словно и не замечал её, беспомощно волоча туфлями по асфальту. Жалкие мгновения растянулись в длинную, туго скрученную спираль, которая сдавила мне горло и внутренности. Бесполезная железка ходила ходуном в онемевшей руке, и в глазах моих потемнело до розовой боли.

     И тут иссиня-чёрное небо над головой не выдержало напряжения, и его прорвало. Это был не просто ливень. Это был настоящий потоп. Словно кто-то разом взял и опрокинул на землю огромный чан с ледяной водой. Засверкали паутины молний.

     Вмиг толща воды прибила меня к самому асфальту, как глупую траву, и за плотной пеленой я потерял из виду и пса, и девушку. Пёс, ещё секунду назад готовившийся к смертельному прыжку, жалобно взвизгнул, одним махом очутился у приоткрытых ворот и нырнул в темноту ангара. Девушка с весёлым заливистым хохотом последовала за ним.

     Я метнулся к ближайшим воротам и стал дёргать за все ручки и выступы. Вода хлестала мне в рот и ноздри, не давая дышать. Мутные потоки затопили весь двор до краёв и понеслись, кружа водоворотами, через мрачный перелесок вниз к морю. Всё было заперто. Выхода не оставалось. Спотыкаясь и падая на каждом шагу, я добежал до единственного открытого входа.

     Я ворвался в слепую темноту ангара, и тут же тонкие ручки цепко схватили меня за запястье и ловко выбили железную трубу. Она звякнула и выкатилась наружу, утонув в луже с пузырями.

     — Покажи! Покажи ему руки!!!

     Чёрная гора, грозно возвышавшаяся тут же у входа, пристально и выжидающе следила за каждым моим движением.

     Я торопливо выставил руки перед собой и продемонстрировал, что в них ничего нет. Пёс повёл носом, принюхиваясь, удовлетворенно фыркнул и поднялся с задних лап. Он как ни в чём не бывало засеменить вглубь гаража, изучая обстановку.

     Дождь яростно барабанил по шиферной кровле. Кое-где через дыры с головокружительной высоты летели струи воды, собираясь на бетонном полу в лужи с радужными разводами от пролитого масла и солярки.

     — Ну вот и молодец.— Довольно заключила девушка. С нас обоих лилась холодная вода. Где-то в тёмной глубине деловито сопел гигантский пёс, огибая ржавые углы кабин и спущенные колёса брошенных тягачей и грузовиков. Совершенно неожиданно девушка обвила мою шею горячими руками и впилась в губы своими тёплыми мягкими губками. Я остолбенел и не сразу ответил на её поцелуй.

     Я хорошо помнил тот душный закоулок с привинченной к стене откидной кроватью, словно в купе пассажирского поезда. Где-то за стеной гремела назойливая музыка. А она возлежала в разнузданной позе разнузданным телом на несвежих простынях и покрывалах. Разнузданное платье не скрывала её разнузданной и облапанной во всех местах плотью. Её разнузданный рот гадко позвал: “Иди сюда!” И я подался вперёд, чувствуя сладковатый запах грязи, пота и каких-то нечистот. Запах ловушки. Костлявые руки обвили мою цыплячью шею и притянули к себе, пропитая глотка присосалась к моим губам с неоформившимися усиками. А потом чьи-то жестокие пальцы схватили меня за ухо и с лёгкостью выкинули вон как шкодливого кота, вырывая из кислых объятий. Уж лучше бы меня избили. От позорного унижения я не знал куда деваться и просто бросился бежать. А сзади нёсся и нёсся этот дьявольский пьяный бабский хохот. Первая любовь с запахом мочи и вкусом унижения.

     За стенами ангара бушевал смерч.

     ― Ты не такой, как они.― Шептал её бархатный голос мне на ухо.

     Боже, как я устал её ждать. Среди сотен и сотен похабных рыл. Я даже забыл, что жду именно её. Что я вообще жду. Как много мне хотелось ей рассказать. Но я просто уткнулся лбом в её жаркий лоб и целовал в губы.

     Пёс обогнул застывшие в окоченении скелеты машин и деликатно уселся поодаль, глядя куда-то мимо нас на хлестающий за воротами дождь. Вода просочилась внутрь и растеклась по полу огромной лужей.

     ― Тебе нельзя здесь. Ты должен пойти с нами.

     Я внимательно вгляделся в её карие глаза с весёлыми искорками и погладил мокрые каштановые волосы.

     ― Мне нельзя.

     ― Но что ты тут забыл?

     ― Как тебя зовут?

     ― Тш-ш-ш!― Она тревожно приложила пальчик к моим губам.― Нам нельзя произносить наши имена. Не тут. Так сказал отец.

     ― Кто он?

     ― Его ищут нехорошие люди. Они приходили к нам в дом. Они угрожали мне. Они сказали, что будут делать со мной нехорошие вещи, если он не перестанет болтать языком.

     ― Он учёный?

     ― В городе теперь любой учёный, кто может починить хотя бы дизельный генератор.

     ― Кто― они?

     Но девушка не ответила. Пёс улёгся на бетон всем телом и произвёл на свет глубокий умиротворённый выдох, точь-в-точь как человек. Мы посмотрели на него и одновременно прыснули радостным, беззаботным смехом.

     ― Зачем вам на тот берег? Чего вы от них хотите?― Спросил я, насмеявшись вдоволь, и вновь возвращаясь мыслями к безрадостной действительности.

     ― Я не знаю. Это всё отец. Он думает. Он уверен, что там всё будет по-другому. Что не всё ещё кончено. И я ему верю. Я знаю, что так и есть. Они всё видят и всё исправят. Они обязательно спасут нас. Так или иначе, хуже чем здесь уже не может быть. В этой тихой злобе и вони. Мы не должны были выжить. Мы ничем не лучше других.

     Она стихла на время.

     ― Ты знаешь, может быть это даже к лучшему.― В задумчивости прервала она паузу.― Если бы не те злые люди, мы никогда бы не решились отправиться на тот берег.― И ещё, помедлив, добавила.― И я бы не встретила тебя.

     ― Как ты думаешь,― спросил я, осенённый неожиданной идеей.― Почему они допустили это? Они ведь могли всё предотвратить. Если они такие всесильные и всевидящие на самом деле, как ты считаешь? Зачем им всё это понадобилось?

     Девушка неловко пожала плечами и промолчала. Я тоже не мог найти ответа на этот простой вопрос. Почему?

     Обнявшись, мы ещё долго стояли посреди ревущего ненастья, глядя друг другу в глаза и горячо беседуя без слов.

     Дождь оборвался так же резко как и начался. Последние капли мерно сбегали с крыши, сливаясь в журчащую капель. Пёс поднялся на лапы и тихо скрылся в сияющем тусклым светом прямоугольнике ворот.

     Я осторожно выглянул наружу. Мы взялись за руки и не спеша направились обратно к дому.

     ― Смотри!― У ржавого грузовика девушка отчаянно сжала мою ладонь, указывая куда-то вдаль.

     Я вгляделся в спускающийся сумрак и влажную дымку. Моторный двор заканчивался широкими ржавыми воротами. Прямо над кособокой будкой охраны на тёмной мачте фонарного столба болталась какая-то бесформенная масса обуглившегося тряпья. Я различил чёрные ноги без ботинок, безвольно свесившиеся вниз, и скрюченные пальцы рук. Ещё один урок, преподанный стариком.

     ― Пошли,― я нервно обнял девушку за плечи и повёл под мрачные лапы елей.

     Мы подошли к застывшему в немом ожидании дому, и охающая и ахающая мать тут же вылетела из входных дверей. Она в исступлении вырвала блудную дочь из моих рук и принялась осматривать со всех сторон, бросая на меня подозрительные взгляды. Испереживавшийся отец коротко и сухо поблагодарил. А я только рассеянно пожал плечами, стараясь снова и снова поймать взгляд чёрных, озорных глаз. Что-то за это время переменилось между нами. Что-то переменилось вокруг. Что-то переменилось во мне самом. И я уже не знал, действительно ли хочу на тот злополучный берег.

     Головка с каштановыми волосами возмущенно вздрагивала, пока девушка доказывала матери, что ничего плохого с ней не произошло да и не могло в принципе. А её глаза безошибочно находили мои, и я радовался каждому новому лучику их тепла и озорства.

     — Какая же ты всё-таки глупая у меня,— горестно причитала мать.

     И всё было бы хорошо, если бы не старик, следивший за всем происходящим глумливым глазом.

     Было уже поздно, и все, окончательно уставшие, разбрелись по своим комнатам. Но старик вскоре вернулся обратно и ещё долго крутился в парадном, пока я сушил старым полотенцем волосы и укладывался в постель. Он мялся, то и дело выглядывал в окно, бросая на меня загадочные взгляды, словно к чему-то примеряясь.

     — Ты молодец. Ты молодец.— Неустанно повторял он.

     Наконец, ему это тоже надоело и он укрылся в своей конуре, чуть прикрыв за собой дверь, которая, впрочем, тут же со скрипом отошла обратно, так что, лёжа в постели, я мог спокойно наблюдать его сгорбленную фигуру в жёлтом свете керосинки. Сидя в майке-алкоголичке и устало опустив плечи, старик подливал себе в стакан из порядком опустевшей бутыли и опрокидывая пойло в глотку без малейших эмоций на лице. Он страшно потел, по лбу его катились крупные градины пота, хотя в доме сегодня было ужасно холодно. На столе перед ним бесполезно пылился старый коротковолновый приёмник. Старик безучастно слушал его монотонное шипение. Время от времени он вдруг принимался жалобно скулить без слёз, словно обиженный щенок.

     В какой-то момент старик заметил, что я слежу за ним через приоткрытую дверь. Тогда он с трудом поднялся на ноги и направился ко мне. Звякнул задетый металлический стерилизатор с пустыми стеклянными шприцами внутри. Неуверенной походкой старик доковылял до моего места и грузно плюхнулся рядом на одеяло. Он упёрся обеими руками в постель и долго и пронзительно изучал меня своими мрачными зрачками. А потом проговорил, обдавая моё лицо травяным и чесночным перегаром:

     ― Мне нужно, чтобы ты завтра пошёл туда.

     ― Куда― туда?― Не понял я, натягивая одеяло до самого носа, чтобы защититься от вони.― Какого чёрта тебе вообще от меня нужно ночью?!

     ― Погляди... Как они... там.

     ― Кто― они?! Куда― туда?!

     Старик устало тряхнул головой, грузно поднялся, прошёлся по парадному и опять выглянул в тёмное окно. Постоял, покачиваясь и почёсывая подбородок. Потом сел обратно и продолжил.

     — В порт. В город. В больницу. То есть госпиталь. Там их ещё много оставалось. Только по дороге не ходи. Нехорошая эта дорога. А лучше бы тебе сразу через лес.

     Я почувствовал, что впадаю в тихую истерику.

     ― Да объясни ты наконец толком, старый козёл, чего ты ко мне привязался?!

     Старик скривился, уронил голову и хмыкнул в сторону.

     ― Я же тебе объясняю, имбицил! В больницу. Возьмёшь ампул, сколько сможешь дотащить, и принесёшь мне. Худо мне. Понимаешь? Совсем херово.

     ― А чего бы тебе самому не смотаться за своими ампулами?!

     Лицо старика переменилось. Он закатил глаза, о чём-то размышляя. По лбу и щекам его ползли крупные капли пота. Потом он снова уставился на меня.

     ― Куда мне такому идти, сам посуди? А ты молодой. Одна нога здесь, другая там. Раз-два и обратно!

     ― Всё. Я устал.― Не выдержал я.― Дай мне спать. И сам катись к себе и проспись.

     Старик замолчал, оттолкнулся руками, грузно поднялся и потянулся в свою комнатушку. Оглянулся через плечо напоследок, ухмыльнулся криво и вошёл внутрь. На этот раз он плотно прикрыл за собой дверь. За окном глухо прошелестел гром.

     Мне снился город. Старые кирпичные дома с узкими заколоченными окнами и глухими стенами, стоящими впритык друг к другу, заметали всепроникающие пыль и песок. Они были опаснее всего, пыль и песок, принесённые переменившимися ветрами с заражённого, опустошённого востока. В целых кварталах жизнь теперь стала невозможной. Их оцепляли колючей проволокой, поливали клейкой жижей и выставляли патрули. Ещё с востока к городу то и дело выходили истощённые люди. Война давно кончилась, а они продолжали идти и идти. По одному, по двое, целыми семьями. Со страшными язвами по всему телу, с выпавшими волосами и зубами, полуослепшие и полуоглохшие. С детьми-уродами. И невиданными зверями, которых тут же в сторонке пристреливал озлобленный патруль.

     Сквозь сон, словно через кисельную пелену, до меня донеслось кряхтящее, старческое дребезжание телефонного аппарата, и кашляющий голос старика, бубнивший что-то в трубку. Откуда здесь взяться телефону, вяло подумалось мне? Голос старика звучал всё тягучее, раскатами шелестящего грома разлетаясь над холодными жестяными крышами города, увязшего в пыли и мглистом солнечном свете.

     ***

     Старик и не думал так просто отставать от меня. На утро чуть свет он заявился в парадное, трясущийся, весь покрытый холодным липким потом. Всучил брезентовый рюкзак со старым штык-ножом, фонариком, еле тошнившим вялым светом, запасом еды и питья и ржавой сапёрной лопаткой. Ко всему этому он приложил ветхий респиратор. Лишняя предосторожность никогда не повредит. По нарисованной от руки схеме он показал, куда надо было идти и что взять. Только не по дороге, повторил он.

     ― Когда ты собираешься их везти?

     ― Куда мне такому?!― Клацая зубами, отстраненно бросил старик, потирая бока неслушающимися руками. И вдруг яростно ощерился.― И без лекарств лучше не возвращайся!

     Делать ничего не оставалось. Наши гости мерно сопели за стеной, досматривая последние тревожные сны, а я вышел в промозглый холод утра. Из-за тумана было видно не дальше чем на сто шагов. Я взобрался по пригорку, по которому гнался вчера за девчонкой, и нарочито бодро зашагал через плац. Минул перелесок, моторный двор, ещё один перелесок со скрученной в спираль коричнево-рыжей проволокой в оврагах и выбрался на старое шоссе, уползающее змеёй вдоль берега до самого портового города, обслуживавшего когда-то морскую военную базу, в одной из казарм которых теперь поселился старик.

     Я вышел на середину дороги и поглядел вдаль, прикрыв глаза ладонью от затянутого тонкими тучами фосфорицирующего неба. Туман здесь рассеялся, и я мог видеть брошенные кое-где вдоль обочины грузовики и автобусы, уткнувшиеся носами в овраг. В дороге не было ничего особенного. Мне же предстояло тащиться через заросли и овраги. Да, так было короче. Но я сомневался, что быстрее. Я достал флягу и сделал пару глотков. А не пошёл бы этот старый хрыч куда подальше?!

     Но что-то тем не менее с этой дорогой было не так. С такого расстояния я не мог однозначно определить, что. Просто я видел, как стелилось над ней загадочное марево, словно над разогретым асфальтом в жаркий солнечный день, хотя было холодно и пасмурно. Было ли это опасно, я не знал. Ну и чёрт с тобой, решил обиженно я и ступил с асфальта на гравий обочины, а там— на траву опушки.

     Орудуя локтями, я с трудом продирался через ветки и упавшие на землю стволы деревьев, сплёвывал попадавшую в лицо паутину и отгонял невесть откуда взявшихся слепней. Наконец, когда я добрался до чего-то наподобие поляны, то прямиком вышел на неприметную тропинку, петлявшую между деревьями и уходившую назад в заросли. Оказалось, всё это время я шёл вдоль неё в каких-то десяти шагах.

     Ускоренным шагом я двинулся дальше наперерез через поляну, навстречу неприметному, поросшему травой холмику. И чем ближе я подходил к нему, тем тревожней становилось мне. Вокруг холма вся земля была усыпана костями и черепами крупных и мелких животных. Там были кошачьи, собачьи, заячьи останки. Кое-где попадались и человеческие. Свежие и не очень, успевшие побелеть на воздухе и солнце, они были разбросаны вокруг в беспорядке, как будто кто-то обсасывал их и просто откидывал в сторону, не поднимаясь из-за обеденного стола. А когда я увидел круглую нору, то было уже поздно отступать. Мои волосы зашевелились, и я в панике потянулся сначала за ножом, а потом, словно ошпаренный кипятком, стал сдирать с плеча рюкзак, чтобы достать сапёрную лопатку. Поздно, поздно, твердил я себе. В норе кто-то гадко зашевелился, задвигал челюстями, и из темноты показалась покрытая слизью и острыми коричневыми волосками тупая морда не то моллюска, не то жука. В следующий миг оно стремительным рывком выбралось наружу, сразу и целиком, словно шустрый таракан. Массивное, плотно сбитое, ракообразное существо на мощных, мускулистых лапах. В истерике, я попятился назад и замер с занесённой над головой жалкой спорной лопаткой, потому что бежать было уже бесполезно. И всё было бы кончено, если бы не одно но.

     На краю поляны, словно на краю сцены, вдруг совершенно чётко возникла чёрная фигура в длинном плаще и шляпе. Словно усталый щеголь, бредущий после удачной гулянки домой по ночным улицам. Он перемещался вдоль кромки леса обычным, неторопливым шагом, но казалось, что при этом попадал между мгновениями. На полпути он что-то почувствовал, увидел краем глаза. Но даже не повернул головы, а просто вытащил из кармана длинную кисть в тонкой изящной перчатке с непропорционально длинными, нелепыми пальцами, в которой была зажата чёрная коробочка. Такая маленькая, не больше сигаретной. И на этом всё кончилось.

     Разухабистая ракообразная тварь за долю секунды превратилось в мокрое место. Как останки кошки на скоростной автостраде.

     Всё так же попадая между мгновениями, существо в плаще скучно и обыденно удалилось в раскрывшуюся в воздухе щель. Зашло за кулисы. И словно бы ничего и не было.

     Я обессилена опустил руку с лопаткой. До этого я никогда не видел их. Они никогда не появлялись в пыльном городе ни во время, ни после Зимы. О них было не принято и даже запрещено говорить. Всем, кто хоть когда-либо попытался бы попасть на тот берег, могла грозить тюрьма и даже смерть. Длиннопалых навсегда вычеркнули, вымарали из нашей жизни. Я слышал множество сплетен про другой берег, и всё это время, если честно, где-то краем рассудка всё равно считал это больше выдумкой, отчаянным бредом убитых свалившимся на их головы несчастьем людей. Пока не услышал историю про старый затонувший паром, дом у моря и старика.

     «Нехороший это дом,— шептала с присвистом старая бабка, уставившись бездумными зрачками в низкий закопченный потолок блока.—  Страшный. Неправильный.»

     Она так и не дожила до конца той Зимы.

     Сбитый рюкзак болтался у меня под ногами, рукоятка ножа больно давила под рёбра. Я вытер истеричные сопли вокруг рта, и, стараясь не глядеть на горы костей, не нюхать приторный запах, шедший из норы, бросился через всё это бегом к другому краю поляны. И уже там, на опушке, у пористых стволов сосен, согнувшись в три погибели и тяжело переводя дыхание, я принялся поносить на чём свет стоит старика. Проклятый старый козёл. Возвратиться и отметелить лживую круглую харю с рыбьими глазёнками! Лес его этот на поверку оказался ничуть не лучше и не безопасней дороги. Может быть, стоило вернуться и пойти по ней? Я оглянулся на поляну. Тогда опять пришлось бы пройти через всё это. Я представил себе влажную лужу внутренностей, и меня едва не вырвало. Нет, когда я достану ампулы, ты у меня на задних лапах плясать будешь, лживый ты старый сукин сын! Пока не высадишь меня на том берегу, ты не получишь ни единой дозы. Изойдёшься у меня под ногами блевотиной, но не получишь.

     Я огляделся в поисках чёрной фигуры. Поляна была пуста. Лишь трава слабо колыхалась под дуновением ветерка.

     Зло поправив рюкзак, я взял наперевес сапёрную лопатку и сосредоточенно вгрызся в чащу, прислушиваясь к каждому тревожному шороху, напряжённо вглядываясь в тернистый путь впереди себя.

     ***

     Легко и плавно я скатился по подъездной дороге к воротам КПП военного госпиталя. Выйдя из леса, я кое-как перебрался через заболоченную низину, перешёл по трубе через дренажную канаву, смердевшую застоялой водой, и вышел на асфальтированную дорогу по направлению к коробчатому высотному зданию.

     Электрические ворота на единственном колесе стояли едва полуоткрытыми. Турникет на проходной намертво застыл в том положении, в котором его оставил последний человек, покинувший опустевший госпиталь.

     Я протиснулся между воротами и стойкой и вразвалочку направился к главному входу. Кругом царила пустота и гулял ветер. Немытые окна слепо пялились на меня с верхних этажей. На распогодившемся небе проплывали вереницы тщедушных облаков, и сквозь их пелену иногда даже проглядывало солнце, казавшееся мутным овальным диском. Я вспотел, я устал, я потратил много сил, продираясь через заросли и проклиная на чём свет стоит старика. Я намеривался спросить с него за каждую царапину, за каждый полученный синяк.

     Пустынное здание встретило меня гулким эхом моих шагов и застоявшимся запахом прогоркших медикаментов и удушливой пыли. В холле я остановился напротив огромного гардероба, в котором яростный смерч когда-то повалил и раскидал добрую половину вешалок, достал из запазухи мятый план и развернул его.

     Где же тут право, где лево, а где верх, где низ? Я по-всякому вертел в руках порядком изжеванный листок, и никак не мог сообразить. Сперва я решил двинуться в одну сторону. Но тут же резко передумал и повернул обратно, огибая брошенные каталки и стойки для капельниц. Прямо под ногами, раскидав по кругу толстые острые осколки, осталась лежать брошенной разбитая когда-то вдребезги огромная колба. Что-то ядовитое брызнуло из нее и расплылось по мраморной плитке неопрятной высохшей кляксой.

     Я безрезультатно постучал пальцем по кнопке грузового лифта, заглянул в круглую стекляшку глазка на дверях. Пройдя чуть дальше, я с сомнением уставился вниз, в тёмную глотку спуска в подвал, и настороженно прислушался к доносившимся оттуда вздохам.

     Если было верить корявому плану старика, то где-то именно там мне нужно было отыскать хранилище медикаментов. Мне до головокружительной тошноты не хотелось спускаться вниз. Подвал дышал мне в лицо тысячей притаившихся ловушек и голодных опасностей. Но иначе никак было не прищучить старую ополоумевшую тварь. Делать ничего не оставалось. Я зашёл уже слишком далеко, и поворачивать обратно не имело никакого смысла. Я принял решение и начал осторожно спускаться по тёмной технической лестнице вниз.

     В тусклом свете фонарика я мог видеть не дальше собственного носа, поэтому с опаской продвигался вперёд на ощупь. По стенам тянулись обмотанные изоляцией, залитые краской трубы, кое-где встречались пожарные щиты. Под ногами попадались тележки, сваленные в кучу истлевшие простыни и полотенца. Гулкое эхо шагов убегало и настигало меня за поворотами. По ощущениям, я обогнул едва ли не всё здание, и хранилище должно было бы давно оказаться тут. Снова и снова я был вынужден доставать из кармана помятый план и сверяться с ним. Но на бумажке, исчёрканной каракулями старика, всё оставалось по-прежнему. А вокруг меня тянулся всё тот же беспросветный и бесконечный коридор.

     Наконец, мне надоело так кружить. Я решительно остановился и без всякой надежды в последний раз посветил вокруг себя фонариком. И вот же оно! Как по волшебству, хранилище оказалось прямо у меня перед носом. Вне себя от радости, ещё окончательно не веря тому, что мучениям моим подошёл конец, я с облегчением скомкал бумажку, наспех запихнул её в карман и кинулся ко входу.

     Осторожно, почти с благоговением я вошёл в распахнутые двери. И замер. За порогом меня встретили поваленные стеллажи, разодранные картонки, выпотрошенные сейфы. Я сглотнул, ещё не успев даже стереть с лица дурацкую улыбку, и снова машинально потянулся за планом. Что-то без предупреждения заскрежетало у меня за спиной. Тонко, пронзительно и призывно, как бы скребясь острым гвоздём по стеклу. Я вздрогнул и резко обернулся, вскинув руку с фонариком.

     Тусклый луч перепрыгнул через коридор и упёрся в тупиковое ответвление, похожее на комнату, только без дверей. У стен белели металлические шкафы с выбитыми стёклами. Я обшарил лучом стены и выхватил из темноты что-то неопрятное, лежащее прямо посередине пола. Я инстинктивно подался в ту сторону, тревожно приглядываясь. С дрожью в коленках я медленно приблизился к двум рыхлым кляксам— большой куче сего-белого тряпья и маленькой, цветастой кучке чего-то неопределённого. Что-то тускло блеснуло посреди тряпок. Я присел на слабеющих ногах и ходившей ходуном рукой потянулся к жёлтому пятну отраженного света. Но тут же одёрнул её назад. Рот мой искривился. Кожа покрылась холодным, липким потом, словно волдырями. Как если бы передо мной раскрылась выпирающая, надорванная язва.

     Серая куча тряпья стала расти и на глазах у меня превратилась в стройную узколицую женщину в простеньком медицинском халате, с волосами, аккуратно собранными сзади в хвост под белой медицинской шапочкой. Очень бледная, с тёмными синяками под глазами. Она подняла с пола тускло блестящий предмет и настойчиво протянула его мне. Я отчаянно не хотел брать его, потому что ясно понимал, что вместе с ним мне откроется нечто непосильное для моего разума. Но женщина буквально с силой впихнула мне вещь в ладонь, согнула мои пальцы в кулак и что есть силы сжала поверх своими крепкими тонкими пальчиками, одновременно испепеляя меня горящим лихорадочным взглядом. Внутри у меня всё вмиг перевернулось и закипело. Мне стало муторно и тошно. Я весь затрясся в холодном поту и хотел вырваться, но женщина не отпускала, все так же яростно сжимая пальцами мой кулак и прожигая его огненным холодом прямо до костей.

     В голове моей надсадно зазвенело. Я рухнул на четвереньки, покачиваясь над тусклым пятном фонарика. Руку мне прожигал зажатый в ней округлый металлический предмет. Я неуклюже подогнул под себя ноги и, грузно опустившись на пол, с нарастающей тревогой и дрожью внутри раскрыл ладонь. На ней лежала створка старого медальона, в которую была обёрнута маленькая поблёкшая фотография. Наивная и безвкусная вещица. На карточке лучащаяся счастьем молодая мамаша прижималась щекой к пухленькому ребёнку. Моя рука сама по себе потянулась к карману куртки. Дважды промахнувшись, я наконец вытащил оттуда грязную половинку своего медальона. Неверными руками я соединил обе части, и крошечные разодранные петли совпали точь-в-точь, став единым целым. Счастливый муж и жена с годовалым ребёнком.

      В колеблющемся свете фонарика я таращился на оба этих счастливых лица и мучительно не мог взять в толк, почему они не отпускали меня. С каждым неровным вдохом я всё внимательнее и внимательнее приглядывался к мужчине. Пока сквозь гладкие округлые черты для меня вдруг отчётливо, неумолимо и неотвратимо не проступила до боли знакомая выпученная физиономия с рыбьими глазёнками. И тогда с ужасом, выедающим мне грудь изнутри, я узнал в счастливом отце семейства, таком беззаботном на фотографии и излучавшем саму доброту и непоколебимую уверенность, своего проклятого скользкого старика.

     С дрожащими губами, по которым катился крупный пот, я поднял ничего не понимающий и вопрошающий взгляд к женщине в медицинском халате. И...

     На мгновение я потерял сознание, будто ослепнув в ярком свете, а когда очнулся, то никакой женщины уже не было и в помине, а на полу в тусклом свете выпавшего из рук фонарика всё так же распласталось истлевшее тряпьё, напоминавшее по очертаниям женскую фигуру, а рядом с большой кучей― маленький комок, в котором угадывались детские распашонки и шапочка.

     Я попытался встать, и в этот момент слабый свет фонарика окончательно угас. От неожиданности я едва не закричал. Удушливая темнота навалилась одновременно со всех сторон и сдавила своими немыми объятиями. Какое-то время я не ощущал ничего, кроме пульсирующего гула крови в висках. Потом за спиной что-то звонко и протяжно сорвалось с потолка и упало на пол, покатившись прочь, всё отдаляясь и затихая в глубине невидимого коридора. Послышалось чьё-то обрывистое сопение и чавкающий, причмокивающий грудной хрип. Сперва далеко. Потом всё ближе и ближе.

     Я запаниковал, вскочил, но сразу же буквально рухнул обратно на корточки и лихорадочно стал нашаривать по полу в поисках фонарика. Мои пальцы утопали во влажном, полусгнившем тряпье и грязи, и я с трудом сдерживал накатывающие позывы к рвоте. Наконец, я нащупал холодный металлический цилиндр, схватился за него и яростно затряс, пытаясь привести в чувство. Тщедушный лучик виновато вспыхивал, но тут же гас обратно.

     Голодное сопение приближалось. Наощупь я пробрался по стенке к выходу из ниши и свернул за угол и там в последний раз что есть силы залепил по фонарю онемевшей ладонью. И неожиданно тот засветился слабым, но ровным светом.

     Из убегавших вдаль сумерек на меня уставилась скрежещущая зубами пустота, за которой притаился кто-то или что-то невидимое. Оно умилённо разглядывало меня. Странная, свербящая глаз неопределённость.

     Вытаращив глаза, я развернулся и рванул с места прочь. Но мою лодыжку тут же обхватили чьи-то ловкие пальцы, и я рухнул, как подстреленный, не сделав и шага. Фонарик вылетел из моих рук и пролетел вперёд по дуге добрых шагов десять. В отчаянии я перевернулся на спину и что есть силы заработал ногами, отталкиваясь от скользкого бетонного пола.

     Пустота нависала надо мной и плотоядно ухмылялась. Как голодная собака над костью.

     Я сделал ещё одну бесплодную попытку вскочить и убежать. Но невидимая рука вновь ловко подсекла меня и отправила на пол. Я больно стукнулся коленями о твёрдый бетон и зашёлся от боли, сворачиваясь в клубок и обхватив ноги руками.

     Тогда в отчаянии я попытался грести обеими руками, стараясь оторваться от прилипчивой пустоты. Я барахтался в водовороте по разбросанным картонным коробкам, бился ладонями о раскиданные пузырьки из-под лекарств, скользил носками по простыням и наволочкам. Но меня неумолимо затягивало назад.

     Безмолвный, пустынный коридор был давно покинут и позабыт. Он застыл надо мной обсыпавшимся потолком и наблюдал, как я корчусь на полу в невидимых и несуществующих нитях, слушая моё нелепое натужное сопение.

     В какой-то момент пустота вдруг запнулась, дёрнулась и отскочила назад, словно кто-то с силой наступил ей на хвост. За клубящимся маревом я с трудом различил женскую фигуру с бледным лицом, буравящую пустоту своим жгучим, холодящим взглядом. От пронзительного визга мне заложило уши. Пустота стала яростно извиваться в тщетной попытке вырваться, но руки женщины сомкнулись мёртвой хваткой. Я не знал, надолго ли хватит её, поэтому не стал дожидаться развязки. Совершенно не понимая, куда я направляюсь, я подскочил и бросился бежать, падая на подгибающихся ногах и гулко стукаясь рюкзаком и боками о крашенные стены, вперёд, к неясному конусу бледного света, серевшему вдалеке по правую руку.

     Оказалось, я обогнул всё здание по кругу и в конечном итоге вышел обратно к той же лестнице, через которую попал в подвал. Из последних сил я заторопился к дневному свету, перепрыгивая на ногах и руках через две ступени, а на последней просто рухнул вниз всем телом, судорожно прижимаясь к холодному бетону. По вестибюлю кто-то ходил. Оттуда неслись фыркающие звуки и топот нескольких пар ног.

     Мои губы ещё тряслись от пережитого, на глазах наворачивались слёзы. Я прижался щекой к холодной краске и как можно осторожнее выглянул за угол краем глаза. Не успев ещё как следует привыкнуть к дневному свету, я с трудом разобрал чьи-то пляшущие на четвереньках тени. Сначала я подумал, что это были одичавшие обезьяны, сбежавшие из какого-нибудь зоопарка. Но потом различил серые лохмотья, нечесаные головы, покрытые коростой руки и ноги без обуви. Сквозь звериное ухание и бормотание послышался грохот обрушившихся вешалок в гардеробе, на миг перекрывший все остальные звуки. Одна из тварей вдруг замерла и обратила внимание в мою сторону, а после с осторожностью, ещё не видя меня, двинулась через весь вестибюль навстречу. Я одёрнул голову и стал лихорадочно соображать. Справа коридор кончался высоким, зарешеченным окном, через которое мне было не выбраться наружу. Моей единственной надеждой оставалась лестница, ведущая на верхние этажи. А там посмотрим.

     Темень внизу у меня за спиной пришла в движение. Я совсем позабыл про недавнее преследование, полностью поглощённый новой опасностью. Затылком я ощутил ток воздуха, хлынувший снизу. Кто-то с сопением начал взбираться по ступеням. Медленно и тяжело, словно в чавкающем дурмане или вязком, потном сне. Я с силой тряхнул головой, и сопение на мгновение исчезло. Но потом появилось вновь.

     Другого выхода не оставалось. К счастью, один из обезьяньих выродков в это мгновение нашёл себе новое развлечение. Он оперся сзади на руки и что есть силы отфутболил обеими ногами старую каталку с отвалившимся колесом. Она пролетела почти через весь коридор, сбивая по пути мусор на полу, и с разгону поддала в спину тому павиану, что крался в мою сторону, с визгом отбросив его на стену. Павиан яростно вскочил на все четыре конечности и с кровожадным визгом бросился назад в погоне за своим обидчиком. Я не стал больше медлить и проскользнул в другую сторону. Как раз вовремя, потому что холодное, неясное сопение подобралось к последнему повороту, за которым открывался путь на самый верх.

     У меня в руках все ещё был бесполезный медальон. Прыгая по гладким ступеням, я засунул его куда-то в карман куртки, чтобы он больше не мешал мне.

     Я мельком бросал взгляды на пыльные коридоры, уползавшие вдаль среди раскрытых дверей в палаты и кабинеты. На всех этажах алюминиевые рамы были забраны в толстые решётки, запертые на висячие замки. Я минул все лестничные пролёты один за одним, пока наконец на последнем этаже не уткнулся в решётку, перегородившую мне выход на крышу. Со злости я залепил по ней ладонями и лихорадочно огляделся в поисках выхода. Далеко внизу один из бродяг всё же сумел добраться до лестницы и начал неторопливо взбираться по ней наверх. До меня донеслось его сопение и плотоядное ухание. В полнейшем ступоре я уставился на решётку на окне последнего этажа. Пока до меня наконец не дошло, что она была вовсе не заперта, а просто скручена толстой алюминиевой проволокой. И тогда я ринулся откручивать и отдирать её, царапаясь и срывая ногти. Оконный шпингалет был грязным и не поддавался. Я быстро огляделся по сторонам, поднял с пола валявшуюся простынь в жёлтых разводах, сложил её в несколько раз, приложил к стеклу и что есть силы саданул локтем. Звон от посыпавшихся вниз осколков, казалось, разнёсся по всей опустевшей больнице. Но мне было уже всё равно. Я суетливо отбил острые кромки стекла и перелез наружу на пожарную лестницу.

     Упругий ветер принял меня в свои объятия. С высоты мне открылся будоражащий сознание вид. Всё побережье и весь небольшой город― с прохудившимися крышами, пыльными дорогами, разросшимися деревьями― был у меня как на ладони. Ржавели у пристани брошенные портовые краны. То тут, то там выступали из воды полузатопленные буксиры, плавали пустые бочки, и лежали на боку, погребённые под песком, какие-то огромные цистерны.

     С трудом переводя дыхание, я вытер сведённый судорогой рот. Свежий морской ветер трепал мои волосы и хлестал по глазам. Я оглянулся назад и приблизился к краю площадки и глянул в сторону казарм. Вертлявая дорога суетилась вдоль берега, скрываясь и вновь появляясь из-за деревьев и холмов. Даже сверху в ней не было ничего особенного. Кроме одинокой стаи собак, вынюхивавшей что-то у обочины перед самым городом. Со своего места я хорошо мог видеть рубку затопленного парома. А чуть поодаль― гаражи, водонапорку, плац и само позеленевшее кирпичное здание на берегу, в котором прожил эти последние смутные и тревожные дни.

     Я уже собирался спускаться вниз, чтобы начать путь обратно. Мысленно я предвкушал предстоящую расправу― как буду хлестать ладонями по зазнавшейся выпученной морде, покрытой липким бессильным потом, пока не разобью её в кровь, до кости. Что сможет мне сделать старик в его теперешнем состоянии? Но что-то новое и необычное привлекло моё внимание. Я замер и пристальнее вгляделся в колеблющуюся даль. Там у корявой сосны с торчащими из земли корнями от берега отделилась странная серая точка и с натугой стала удаляться всё дальше и дальше от него. Это была лодка.

     Пронзительный ветер гнал рябые волны к берегу, и старик прилагал немалые усилия для того, чтобы заставить лодку двигаться ровно. Он сгорбился на носу, отчаянно работая вёслами. Даже с такого расстояние я мог видеть его желтушную, яйцеподобную голову и торжествующую улыбку, распиравшую его опухшую ряшку.

     Троица беглецов тесно жалась другу к дружке на узкой кормовой скамье. Мотор был почему-то поднят. Винт бесполезно белел лопастями, повиснув над водой. Седеющий мужчина держал голову высоко поднятой и с каким-то исступлением глядел в лицо несущимся навстречу ветру, волнам и бледным, перистым облакам. Женщина горбилась, зябко кутаясь в платок. Создание, которое с трудом удалось успокоить, теперь сидело тихо, покорно втянув голову в плечи и сложив руки а коленях, но все ещё озираясь, словно ища кого-то, на пустой песчаный берег с обглоданным кирпичным домом на возвышении.

     Я не мог поверить своим глазам. Я завертелся на месте, словно ошпаренный цепной пёс. Мне захотелось тут же прыгнуть вниз и нестись туда, и броситься вплавь следом за лодкой сквозь жалящие волны. Не помню, кажется я пытался кричать, позабыв про орудовавших внизу выродков. В конце концов я замер в отупляющем параличе, боясь сознаться самому себе в том, что меня ловко обвели вокруг пальца, и что на самом деле я должен был подохнуть. Подохнуть ещё в том лесу, сожранный неведомой, голодной тварью.

     С трудом, но я опомнился. Недосягаемая лодка уплывала всё дальше и дальше, а я стоял за несколько километров от неё на верхнем пролёте пожарной лестницы и не знал, что делать. И тогда я стремительно бросился вниз по гулким металлическим ступеням.

     Уже у самой земли, где-то на уровне второго этажа я замешкался и встретился нос к носу через стекло с оборванным, чёрным от коросты и грязи лицом одного из бродяг с вестибюля. На меня уставились безумные и покрасневшие от ветра глаза. Слюнявый рот был приоткрыт, обложенный язык высунут наружу. Оборванец был не один. За ним сквозь белесую муть стекла я разглядел силуэт ещё одного такого же. Кажется, они занимались любовью по-собачьи. В омерзении я отпрянул. Длинные, нестриженые ногти заскреблись сквозь решётку по стеклу, пытаясь прорваться ко мне изнутри, а после дикарь принялся что есть мочи молотить в окно локтями и кулаками, а его партнёр по утехам стал в спешке натягивать штаны, подпрыгивая то на одной ноге, то на другой.

     Я спрыгнул на вздыбившийся асфальт и понёсся по объездной дороге к воротам проходной, с трудом удерживая на плечах болтавшийся из стороны в сторону рюкзак с висящей сапёрной лопаткой. Я только успел заметить, как одичавшие шакалы гурьбой человек в пять выкатились из главного входа и припустились с дикими воплями за мною следом. Повинуясь непонятному порыву, я не свернул к лесу, а направился к морю и побежал через близлежащие улицы и дворы, мимо брошенных домов, покосившихся заборов, выбитых окон― и так дальше до самого берега.

     Я летел по выбоинам вниз по уклону, нелепо размахивая руками и вздымая с земли тучи пыли и песка, всё ещё надеясь увидеть лодку. С криком и воплями. Проклятый старик. Через каждый шаг я едва не падал, попадая ногами в ямы и цепляясь за камни. Уже зарываясь носом в землю, я чудом восстанавливал равновесие и продолжал нестись к воде. Я остановился только у берега по пояс в холодной липкой жиже и долго, долго глядел вслед исчезнувшей за водной гладью лодке. Ветер свистел в ушах, небо и земля перевернулись у меня перед глазами. Лицо моё было мокрым от слез.

     Преследователи настигли меня. Сзади донеслось упрямое сопение. И я стал лихорадочно выбираться из воды. Я минул последний пирс с растёкшейся у берега лужей из водорослей, мазута и мусора, и захромал по гальке мимо лодочных ангаров. Я понял, что мне не уйти. В последний момент на глаза мне попался отогнутый край на каких-то ржавых воротах, и я упал на колени перед ними, пытаясь отогнуть его ещё больше. С трудом, но мне это удалось, и я проник в темноту и кирпичную сырость, и с усилием вернул железо в прежнее положение.

     Бродяги пронеслись мимо ворот голодной, разъярённой сворой. Один чуть помедлил у приютившей меня дыры, словно бы принюхиваясь к воздуху внутри.

     Когда всё стихло, я огляделся. Солнечный свет проникал через многочисленные щели в стенах и крыше, падая на брезентовый чехол, скрывавший что-то массивное, пахнувшее металлом, досками, краской и бензином. Я приподнял край тента и с удивлением обнаружил под ним моторную лодку. Двигатель на корме был хорошо смазан и хоть сейчас готов к пуску. И ещё внутри лодки было понавалено всего. Я поочерёдно извлекал наружу пакеты сухого пайка, консервы, бельё. Пока не наткнулся на громоздкое охотничье ружьё и патроны к нему. Я взял ружьё в руки и погладил холодный ствол и приклад. Кто и зачем приготовил здесь всё это? Неужели тут был кто-то ещё?

     Моей первой отчаянной мыслью было, надо догнать! Я ещё успею. Я обернулся к воротам, соображая, как можно было бы их открыть, совершенно позабыв про опасности, подстерегавшие меня не только на берегу, но и в проливе. Если бы всё было так просто, то зачем тогда нужен был бы старик? Но я не думал тогда об этом. Я стал лихорадочно расчехлять лодку. Пока вдруг не осознал, что в ней не было ни капли топлива. Совсем. Раздосадованный, я бросил край брезента, присел на борт и снова пригляделся к сваленным в ней припасам. С удивлением я извлёк перемотанный бечёвкой полиэтиленовый свёрток и аккуратно развернул его. Это были медицинские ампулы и шприцы. В бессилии мои руки опустились. Ну конечно же! Кто же ещё мог приготовить для себя такой запас на чёрный день?! Кто, кроме старика, был полноправным хозяином во всей округе? Не считая, конечно, случайно забредших сюда сумасшедших людоедов-бродяг и собак.

     Я аккуратно запаковал пакет с ампулами и засунул себе в рюкзак. После стащил брезентовый край на бетонный пол и уселся напротив ворот с переломленным дробовиком наперевес. Я хотел для уверенности переждать ещё немного, прежде чем отправиться вдоль берега обратно к дому. Я почти смирился с тем, что сейчас упустил Создание. Незаметно для себя, сморённый утомительными похождениями, борьбой и погонями, я задремал, уронив голову на грудь.

     Мне снилось вечернее небо, на котором причудливыми спиралями оставили следы уходившие на север ракеты. Снились оглушительные, но почему-то беззвучные в моём сне сирены. Снился гул работающей вентиляции, приглушённые шёпот сидящих на нарах подавленных людей, стоны и всхлипы, снились огромные чаны воздушных фильтров. Снилась бабка с волосатой бородавкой на подбородке и бесчисленными тряпочками и кусочками хлеба. С её вечными причитаниями. Снились разнузданные девки в подворотнях городских подземелий с зажатыми между перепачканными пальцами сигаретами. Они поворачивали в мою сторону свои луноподобные болезненные лица и заходились в нервном хохоте. Снились рассекающие по грязным улицам патрульные броневики и помятые лимузины дворовых бандитов. И снилось взошедшее над засыпанным слепой пылью городом песочно-белое, неровное солнце― солнце проклятых. Единственное, что мне никак не удавалось увидеть, было прекрасное Создание, подло увезённое от меня на тот берег стариком. И только перед самым пробуждением она неожиданно пришла ко мне со словами: «Я будут ждать тебя там.» Я отчаянно протянул руку к неясному образу. Сердце моё горько сжалось, и я проснулся.

     Багровый свет заката прилип к бетонному полу у моих ног. Я облизал пересохшие губы и прислушался, пытаясь определить, не рыщут ли поблизости бродяги. Кажется, снаружи всё было тихо.

     Ещё окончательно не проснувшись, я угрюмо собрал вещи, прихватил ружьё и выбрался наружу через всё тот же отходивший край ворот.

     Холодные волны набегали на песочный берег, неся с собой серую пену. Огромный кроваво-вишнёвый диск нависал над тёмно-фиолетовым горизонтом. Я на секунду задержал на нём свой взгляд.

     В последний раз оглядевшись по сторонам, я зашагал вдоль кромки воды по направлению к берлоге старика.

     ***

     Поход вдоль берега отнял у меня последние силы. За мной опять увязались собаки, но стоило мне снять с плеча угрожающего вида ружьё, как они покорно исчезали за краем невысокого берега. Я перебрался через пересохшее каменистое русло реки, повстречал выброшенное на берег змееподобное существо. Я чувствовал себя словно на дне огромной колбы, окружённый выпуклым горизонтом, изогнутым берегом и перекинутым от края и до края тёмным, бурлящим чернильной синевой небом.

     С берега дом казался мёртвым и заброшенным. Он одиноко чернел в темноте безликой тенью. Короткими перебежками я подобрался ко входной двери и, присев, тихонько подёргал за ручку. Заперто. Я не знал, возвращался ли старик. Лодки нигде не было видно, поэтому я решил, что скорее всего нет. Я не хотел оставаться ночью под открытым небом. И не хотел, чтобы вернувшись по утру, он обнаружил меня мирно сопящим на матрасе подле входа. Тревожно прислушавшись к влажным ночным звукам, доносившимся со всех сторон, я решил попытать счастья за домом.

     В темноте я стукнулся головой о вонючую собачью тушу и тихо выругался. Отодвинув её в сторону рукой, я наощупь спустился вниз. И, о чудо! Двери в подвал оказались не запертыми. Я стянул рюкзак, вскарабкался на кучи тряпья и улёгся в ближайшем углу, положив ружьё рядом с собой. Зябко кутаясь в тонкую куртку, я приготовился ждать. На землю опустился густой, едкий туман. Он прокрался хищным удавом в незакрытую дверь и обволок всё вокруг своей ядовитой мглой. Стуча зубами от холода, незаметно для самого себя я погрузился в тревожное, промозглое полузабытьё. По мне ползали крысы и насекомые. Мне снился сон один хуже другого. А под утро меня разбудил шум резких голосов у парадного и глухой топот ног по земле. Я подорвался на своём спальном месте и тихо застонал от боли в затёкших сочлениях. Во дворе перед домом творилось какое-то нездоровое, лихорадочное оживление. Я попытался разглядеть хоть что-нибудь через далёкое слуховое окошко, но не смог разобрать ничего кроме белого молочного пятна.

     Неожиданно свет померк. В подвал мельком нагрянул старик. Он внимательно обвёл залежи хлама испытующим взглядом, вращая по сторонам большой яйцеподобной головой, как радаром, и тут же скрылся из виду.

     Со всё более возрастающей тревогой я силился понять, что же происходило снаружи. Аккуратно, чтобы не свалиться в какую-нибудь расщелину и не сломать себе некстати ноги или руки, я пополз по неровным буграм к далёкому окну, отчаянно работая локтями. Длинное ружьё только мешалось и тормозило моё продвижение, и я торопливо откинул его в сторону, и пополз гораздо быстрее. Морщась от яркого утреннего света, с замиранием сердца я прильнул краем глаза к двойному стеклу.

     От увиденного перед глазами у меня всё вспыхнуло и вмиг потемнело. Лицо моё словно пронзили сотней острых крючков и растянули в разные стороны, дёргая за лески. Я затрясся в немом крике, не в силах ещё поверить, что всё это правда.

     На землю легли три окоченевших трупа. Ртутные капли воды медленно и торжественно стекали с их посиневших лиц, как весенняя капель, и падали на редкую пожухшую траву среди бесконечного песка. Корявая сосна с торчащими над коротким обрывом корнями печально покачивала мохнатыми ветвями. Патрульные, словно насытившиеся охотой волки, прохаживались вокруг тел, сухо сплёвывая под ноги. Один из них то и дело проверял окровавленную повязку на левом предплечье. Вспыхнул блик миниатюрной фотокамеры. Сержант, закончив писать какие-то бумаги, грубо взял старика за шкирку и увлёк куда-то за дом, устроив по ходу выволочку за раненного бойца.

     Я видел выточенное словно изо льда лицо Создания. Спокойное и неподвижное. Немного печальное в своей бесстрастности. Я видел, и тело моё содрогалось каждой погубленной навсегда клеточкой. Пальцы сами собой скрючивались и в неиспитой муке тянулись туда, где под мёртвыми тучами, под открытым небом лежала моя душа, силясь прикоснуться к ней и обнять её в последний раз.

     «Может быть, это даже к лучшему... Иначе я бы не встретила тебя.»

     И снова, словно и несколько дней назад, я с чудовищной силой ощутил обжигающую стужу и ледяное пламя неукротимого хода событий. Ржавого, прожорливого механизма. Я не мог сдвинуться с места. Мои сведённые от напряжения пальцы проходили сквозь воздух и впивались ногтями в ладони.

     Не выдержав, я уткнулся лицом в рукав куртки и пронзительно заскулил. Корчась и извиваясь на куче влажного тряпья, я вспоминал дождь и наши звонкие голоса, и как счастью нашему, казалось, отныне не будет конца и края. Чтобы окончательно не сорваться и не закричать, я торопливо стал пробираться обратно к выходу, скатился на пол, и, припадая на левую ногу, доковылял до дверей, где, обессилевший, уткнулся лбом в шершавый бетон и уставился наружу бессмысленным взглядом.

     Они стояли на углу. Двухметровый сержант, сложив клешни на автомате и выпятив плоский живот, с издёвкой глядел на сияющее больным счастьем лицо старика и по словам выцеживал предложения. Потом сержант залез в боковой карман брюк и достал оттуда плотный бочонок купонов, а из другого― тугой полиэтиленовый свёрток. Но не отдал их сразу, а, осенённый внезапной идеей, вытянул руку и стал дразнить ими старика. И тот всё с той же сияющей ряшкой яростно запрыгал, завилял хвостом, как собачонка, в бессильной попытке вцепиться в свёрток своими цепкими коготками. От удушливого омерзения у меня скрутило живот. Я упал на колени, переломился пополам и сполз по шершавому бетону, закрывая рукавом искривлённый воплем рот. Сержант на секунду отвлёкся и настороженно посмотрел в сторону подслеповатого подвала.

     Я не видел, как старик наконец вцепился в вожделенный бочонок со свёртком, как вырвал их, как омерзительно скрючился, прикрывая добычу всем телом. Деньги он безразлично опустил в бездонный карман засаленной телогрейки, а свёрток нежно, словно котёнка, стал убаюкивать в руках. И как вдруг застыл, поднял голову и со спокойной яростью впился взглядом в морду двухметрового верзилы и что-то произнёс. Выплюнул. Харкнул.

     – ...сучёнок!– отчётливо долетело до меня.

     Я вздрогнул как от удара и оторвал руки от лица. И сержант, кажется, тоже вздрогнул, словно его хлестнули чем-то по глазам. Но старик уже снова гнусно горбился, пряча свёрток за пазуху и затравленно глядя исподлобья. В раздумье сержант секунду перекатывался с пяток на носки и обратно, глядя на корчившегося старика. Наконец, злобно сплюнул и резко сорвался по склону к «Акуле», на ходу созывая свою свору.

     Тёмные фигуры обернулись на свист и тронулись за своим вожаком, обтекая тела. Но тот, что с кровавой повязкой, не стал огибать трупы, а тупо и зло ступил чёрным кованным ботинком прямо по холодному лицу мужчины, почти до краёв вдавив его мёртвую голову в песок.

     Натужно взвыли винты за пригорком. И чёрная туша рванула в небо, скрываясь за рваными вершинами деревьев.

     Я слышал, как старик возвратился в свою комнату, как голодно лязгнул люк погреба, и как долго и тщательно он возился там, пряча свои вновь обретённые богатства. А потом он выбрался наверх, и его глухие шаги донеслись сперва на крыльце, а затем― вдоль дома и, наконец, у входа в подвал.

     Я оторвал руки от лица и в один прыжок очутился на куче тряпья.

     Старик появился в дверном проёме и застыл, пристально вглядываясь в тёмные залежи перед собой. Он что-то свирепо и едва различимо бормотал себе под нос.

     Я хватился ружья, и с холодящим душу отчаянием вспомнил, что оно осталось лежать где-то далеко в глубине, брошенное по пути к слуховому окну. Мои пальцы в панике стали нашаривать в поисках ножа. Но и он как на зло провалился в щель между тряпьём и какими-то деревяшками и трубками.

     Старик и не помышлял уходить. Скрежеща своим ржавым голосом, он развернулся спиной к подвалу, расставил ноги, уткнул руки в бока и взялся за изучение близлежащих деревьев на склоне.

     Мои пальцы нащупали что-то тонкое и скользкое. Я скосил невидящие глаза вбок. Это был моток покрытого изоляцией не то троса, не то проволоки. Сквозь слёзы едва различая неуклюжий силуэт в сияющем проёме, я быстро и решительно намотал удавку на ладони и тихонько сполз с тряпья. Я приблизился почти вплотную. Старик даже не шелохнулся, всецело поглощённый разглядыванием окрестностей. Мне в лицо ударил застоялый запах пота, спирта и сухих трав. И тогда в отрешённой ненависти я набросился на сгорбленную спину, обхватывая прочной удавкой короткую свиную шею, и неистово сжал петлю.

     Я навалился всем весом и грузно повис на тросе. Старик издал утробный хрип, словно бы подавившись чем-то, и брызнул перед собой слюной. Но неожиданно он устоял, нелепо вытянув вперёд руки с растопыренными пальцами. Его голова и лицо вмиг вздулись и налились пурпурной, свинцовой краской, как насосавшийся кровью клещ. Затем к моему ужасу он сперва медленно и мучительно поднял левую ногу, помедлил секунду и сделал один невыносимо трудный шаг вперёд. Потом так же страшно и неотвратимо переместил вторую ногу. И мы поползли наверх с черепашьей скоростью, ступенька за ступенькой. Словно ржавый заводной механизм, старик кряхтел, выпучивал глаза, и тащился и тащился вперёд. Кажется, я что-то кричал в полном отчаянии, брызжа по сторонам слюной, мотая головой, и всё сильнее налегая на бесполезную удавку.

     Выбравшись наружу, старик тяжело развернулся, замер на долгие пару мгновений и что есть силы бросил весь свой вес назад, одновременно целясь мне в лицо темечком.

     Следующее, что я запомнил после глухого и страшного удара спиной и затылком о стену― это перевернувшееся верх ногами небо и остекленевший звон в ушах. Из носа и губ у меня текла и сочилась кровь. Я лежал с нелепо подвернувшимися ногами и раскиданными в стороны руками. Бесполезный трос врезался в ладони малиновыми бороздами. Где-то рядом, расплываясь розовым пятном в моих глазах, сгорбился в три погибели старик, истошно кашляя и отхаркиваясь. Затем он зловеще обернулся. На его вздувшейся волдырём физиономии бешено вращались налитые кровью рыбьи глаза. В два коротких шага он добрался до меня, крепко схватил за волосы своей безразмерной лапищей, резко вздёрнул вверх и без труда поволок по земле за дом, словно мешок с углём. Я вяло трепыхался, пытаясь уцепиться за что придётся ногтями, хлестая дурацким проводом воздух из стороны в сторону.

     Свернув за угол, мы вдруг резко встали. Я неуклюже завертел головой, пытаясь сквозь боль и розовый мутный туман в голове разобраться, в чём дело.

     Вокруг нас, крадясь с берега, спускаясь с пригорка, со всех сторон собирались собаки. Стаи собак. Столько я их ещё никогда здесь не видел. Они щерили жёлтые клыки, опускали мохнатые головы, стремясь подобраться как можно ближе, но в последний момент останавливались, не решаясь приблизиться вплотную к старику, словно между нами и ими была натянута невидимая плёнка. Старик поднял свою лысую башку и бешено оглядел кружащийся водоворот прозрачными глазами убийцы. Собаки взвизгнули, поджали хвосты и схлынули прочь, как набежавшая на скалы волна.

     Под злобное, несмолкающее ворчание и щенячий скулёж старик медленно и с наслаждением дотащил меня до вырытой на берегу ямы и там бросил на землю как кучу хлама. Я пьяно попытался подняться, но тут же получил страшный удар в лицо, от которого меня отшвырнуло обратно на траву и песок.

     Не мешкая ни секунды, старик опустился подле меня на одно колено и сомкнул на горле железные клешни. Жалкий хрип провалился мне в грудь и захлебнулся там, руки судорожно стали цепляться за рукава засаленной телогрейки. Я барахтался, как рыба на песке. А старик всё таращился мне в лицо своими немигающими, водянистыми глазёнками, злобно шипя сквозь тонко сжатые губы: «Не ме-сто!..»

     Собаки кружились вокруг нас ритуальным хороводом, подвывая жалобно и беспомощно, и всё, казалось, было уже кончено.

     Но затем что-то незримо переменилось вокруг. Затравленный скулёж вдруг перерос в злобный, торжествующий гул.

     Старик в недоумении оборвал свои причитания на полуслове и резко вздёрнул голову.

     Бредя наискосок, по дороге лениво и размеренно спускался тот самый исполинский чёрный пёс. Его горящие глаза намертво застыли на плешивом чурбане, из розовой пасти вырывался едва заметный пар.

     Сперва оторопев, старик помедлил в раздумье, но после только хищно осклабился в ответ. Он лениво снял с моего горла правую лапищу, неторопливо достал из-за спины длинный армейский штык-нож и издалека продемонстрировал его псу. Позже, дружок. Позже.

     Собаки стали суетливо окружать нас, всё ещё держась на почтительном расстоянии. Огромный пёс приблизился. Он обошёл не спускавшего с него ни на секунду глаз старика кругом и застыл в спокойном, холодном ожидании прямо напротив него, уперевшись своими горящими чёрными глазищами в его прозрачные льдинки.

     Что-то наконец неприятно хрустнуло в моём горле и стало поддаваться. Слюни вздулись пузырями из сведённого судорогой рта. И тогда, хрипя и дрожа всем телом, я на последнем издыхании кое-как забрался онемевшей рукой себе в карман и нащупал там холодный металлический кругляш. Теряясь в сужающемся чёрном тоннеле перед глазами, я выдернул его и ткнул почерневшей железкой прямо в поганый нос старику.

     Где-то с секунду, пока до старика доходило, что же оказалось у него перед глазами, всё замерло во мне, и я почти окончательно и безвозвратно погрузился во тьму. Но затем старика ошпарило. Огрело со всей мочи яростным электрическим хлыстом по выпученной харе. И он зашипел, зашёлся в судорогах и отпрянул назад, разжимая хватку. Не то визг, не то скрип скрутил его голосовые связки, душа без рук. Как будто кто-то снова накинул ему удавку на горло.

     Старик резко схватил мою руку и с хрустом сжал, выдавливая из моих пальцев медальон. И нелепо замер с ним, словно поражённый молнией.

     И тогда чёрная гора с оскаленной розовой пастью просто прыгнула и страшно вцепилась длинными изогнутыми клыками прямо в лицо старику и принялась терзать и рвать его из стороны в сторону в немой необузданной ярости. А следом к ней присоединились и остальные собаки.

     Десятки лап суматошно топтались по моему лицу, груди, животу, рукам и ногам, но я плохо соображал, чтобы чувствовать это. Кажется, я даже отключался ненадолго, крепко сжимая в неверных пальцах пустоту, вместо которой ещё секунду назад там был старый, почерневший от времени медальон с фотокарточкой счастливой и беззаботной женщины, прижимавшейся щекой к малышке.

     ***

     Я обогнул то место, где песок и грязно-жёлтая трава перемешались, образовывая причудливые кольцевые узоры, которые получаются, когда по земле долго и ожесточённо возят что-то тяжёлое. То тут, то там можно было разглядеть выдранные клочья телогрейки, куски мяса и кожи и бурые пятна крови.

     Первым делом я похоронил семью над обрывом, рядом с раскидистой корявой сосной. Я не помнил, как делал это. Как аккуратно закрывал рваными тряпочками обнажённое тело моего Создания. Лиза. Её звали Лиза. Наконец я узнал её имя. Скрип зубов заглушал для меня завывание ветра, который не на шутку разыгрался в этот час. От напряжённо сведённых скул темнело в глазах.

     За пазухой у мужчины я заприметил торчащий уголок тетрадного листка, аккуратно сложенного пополам. Машинально, я наклонился, чтобы вытащить его, и аккуратно развернул, боясь порвать насквозь промокшую бумагу. Мысли мои блуждали где-то далеко. Буквы сливались в не оформившиеся кляксы от наворачивающихся на глазах слёз. Я не смог одолеть ни строчки и просто запихнул листок себе в нагрудный карман, и вернулся к своему делу, не чувствуя ни рук, ни ног. Я опять словно провалился в забытьё.

     Очнулся я только стоя в тяжёлом раздумье над телом старика― бесформенной, липкой кучей тряпья, покрытой запёкшейся кровью, песком и собачьей слюной. Его я грубо спихнул ногами в приготовленную для меня могилу. Забросал землёй и утрамбовал ногами.

     Он метался в поисках её повсюду, пока не нашёл в этом удалённом уголке, в совершенно чужой и малознакомой стране. Она сбежала почти сразу же, как только его паранойя сделалась    невыносимой, и его выставили за казённую дверь, наградив почётной медалью и сумасшествием. Он начал пить по-чёрному, а затем незаметно для себя и колоться всякой дрянью. Он стал страшным, по-настоящему страшным. Ему повсюду мерещились какие-то длиннопалые. Она бросила всё, оставшись одна с маленьким ребёнком на руках, чтобы только больше не видеть его и не попадаться под горячую руку. Потому что она устала день и ночь опасаться за жизнь дочери и свою жизнь. В конце концов он отыскал её и здесь, в этом богом забытом уголке. И потянулись долгие месяцы ужаса. Но он изменился с тех пор, как они виделись последний раз, стал другим. Он словно призрак молча подкарауливал её за воротами проходной, просиживал ночи напролёт под окнами дома, не приближаясь ни на шаг. И только глазел. Она не понимала, чего он выжидал, чего хотел от неё. Убить? Украсть ребёнка? Никто не желал её даже слушать. От нее отмахивались, как от назойливой мухи. Когда же его с неохотой арестовали, то немедленно выпустили по загадочному звонку откуда-то сверху. Были произнесены с придыханием имена. Были разведены в стороны многочисленные руки. «Вы же понимаете.»    И он продолжил неотступно следовать за ней. В отчаянии она уже не знала, куда податься от этого нескончаемого кошмара. Чего ждать ещё. Никто не мог или не хотел ей помочь. А потом внезапно его сумасшествие обернулось явью. Был ясный солнечный день, когда взвыли сирены, предвещая скорую погибель. Весь госпиталь перевернулся вверх дном— в срочном порядке началась эвакуация в глубь страны. Все опасались удара по заброшенной базе. Никто ведь ещё толком ничего не понимал тогда. И он наконец решился подобраться к ней поближе. В суматохе сборов, в панике бегства от неизвестно чего и неизвестно куда, он нагнал её в этом самом глухом тупике. Он хотел всего лишь поговорить, объяснить всё, образумить, открыть глаза, забрать с собой и защитить. Но во взгляде его уже светилось торжество своей правоты. Дикий, веселящий, безумный огонь, который было не погасить. Не следовало перечить ему в этот момент. Она ведь никогда не была “одной из них”. И, конечно же, он не был никаким сумасшедшим. Просто у неё оказалась слишком тонкая, хрупкая шея. Отступая с горящими от содеянного руками, он больше всего таращился на барахтающийся на полу комочек рядом с её осевшим телом. Что ему такому было с ним теперь делать?! Его сбили с ног несущейся каталкой, и кто-то завопил ему прямо в лицо что-то угрожающее и оскорбительное, и он ударил не глядя. И бил, и бил, пока не бросился бежать наверх с прихваченной впопыхах с каталки картонной коробкой, полной ампул, спасаясь от несуществующего топота ног за спиной. Не зная, что никому ни до кого уже не было дела. Убегая от видения барахтающегося красного клубка у бездыханного тела хрупкой беззащитной женщины в белом медицинском халатике.

     Вы спросите, кто поведал мне эту историю?

     «Только не вини его.»

     Всё в мире сделалось не так.

     Собаки бродили вокруг, словно не замечая меня. Они не ощущали ни радости, ни удовлетворения. Только потерянную растерянность. Чёрный вожак в задумчивости сидел на краю у самых волн и смотрел на набегавшее море.

     Пошатываясь, то и дело заходясь кашлем и перхая во всё горло, я вернулся в тёмный подвал, откопал среди зловонных завалов чудовищное дробовое ружье и проклятый нож. Ружьё я переломил пополам и закинул на плечо. Из дома я забрал свой набитый книгами походный мешок. Всё это я уложил сзади на крашенные доски днища лодки.

     Из полуразрушенного кирпичного сарая я приволок две канистры с бензином. Одну я расплескал по затхлой комнате старика, кухне, коридору. И поджёг, наблюдая, как радостно расползается пламя.

     Когда огонь полностью охватил кирпичные стены, я вернулся на тихую поляну у корявой сосны, увенчанную тремя опрятными холмиками. Я остановился у свежего участка земли. И тут ноги мои сами собой подломились, и я рухнул в бессильном исступлении на колени.

     Я словно бы провалился в вечность. Стрелки часов замерли для меня. Я очутился в каком-то совершенном ином месте. В серебристом свете, кто-то положил мне на голову мягкую, нежную руку.

     «Как же нам повезло,― бормотала еле слышно старая бабка, лёжа по ночам с открытыми глазами под мерный гул вентиляции. На соседних койках стонали и ворочались люди, и хныкали дети. Где-то отчётливо и ясно струилась и капала вода.― Господи, как же нам повезло.»

     Так неужели все, что произошло, могло случиться к лучшему? Неужели все и всегда, что бы ни происходило, могло быть только к лучшему? Ведь лучшее это, будь оно проклято, потом, словно бы второпях, словно бы позабыв совсем, никто и никогда нам и не помышлял отдавать. И всё по новой закручивалось в глумливую, с издёвкой спираль, и снова незримые голоса вокруг твердили нам на разные лады: «Что бы ни происходило― всё к лучшему. Что бы ни происходило― все…»

     Сам не свой, я пронзительно и испытующе воззрился на небо, прислушиваясь сквозь завывание ветра к шуму далёких лопастей. Я понимал, это была лишь игра моего воображения, на самом деле я не мог ничего слышать. Я просто знал, что где-то страшные силы природы разгоняют свистящие полимерные лезвия винтов, вздымая вихри жаркого воздуха под гладким брюхом болезненного плода человеческой мысли. Я оперся ладонями о колени и поднялся на ноги. Теперь я точно знал, что на самом деле— это мир мертвецов, и это они творят в нем все мерзости, потому что им больше нечего терять, им нечего бояться. Я сам стал таким мертвецом, словно сухое дерево, которое навсегда покинули птицы.

     Я развернулся на нетвёрдых ногах и вопросительно глянул на колышущиеся длиннопалые тени. Кто-то взнял свою нелепую костлявую руку и указал на тот берег. Или мне это только почудилось? Так или иначе, мне нужно было идти, чтобы наконец раз и навсегда убраться из этого проклятого места.

     Но вышло так, что бежать было уже поздно. Там, в невидимой дали, за острыми зубчатыми вершинами деревьев, родился не воображаемый, а самый настоящий рокот мотора. Сперва слабый, потом всё более нарастающий, пугающий и настойчивый, подминающий под себя все остальные звуки, даже свист не утихающего ветра. Я встрепенулся, заметался по кругу, словно загнанный заяц. Сперва запрыгнул в лодку, но тут же, пронзённый новой и отчаянной мыслью, выскочил обратно и что есть силы дёрнул шнур стартёра.

     Только тогда, когда, покачиваясь на заострённых волнах, лодка отошла далеко от берега, я понял, что в ней остались и мешок, и оружие. Но времени на кусание локтей у меня уже не осталось. Я, не оглядываясь, бросился за спасением к раскидистым корням сосны и трусливо забился под ними в песок. Как раз вовремя, потому что в следующий миг из-за темно-зелёной кромки деревьев на бреющем полёте вырвалась угольно-чёрная тень вертолёта и пронеслась прямо над тлеющим домом.

     Перепуганные собаки бросились врассыпную. Огромный пёс недовольно обернулся, нехотя поднялся с задних лап и важно удалился с берега прочь.

     Не задерживаясь, чёрное чудовище ринулось за лодкой, к тому времени успевшей превратиться в маленькую точку где-то между берегом и горизонтом. Вертолёт нагнал её в два счёта, резко завис, но уже в следующее мгновение развернулся и натужно потянулся обратно к берегу.

     Пытаясь слиться с корнями, я что есть силы вжимался в песок всем телом. Он комьями катился мне за шиворот и набивался в уши и рот. Кажется, я даже кричал, оглохнув от невыразимо громких раскатов работавшего над головой двигателя. Мне чудилось, что гигантские руки схватили меня за шкирку и что есть силы стали трясти во все стороны, пытаясь вытряхнуть из меня нутро, словно слежавшийся хлам из старого пыльного мешка.

     Я не видел, как вертолёт приземлялся на площадке за высоким пригорком рядом с покосившейся водонапорной башней. Как через считанные мгновения рослый сержант и его свора объявились на берегу и стали как вкопанные, озадаченно вертя по сторонам бритыми головами в беретах. Свистом, он отослал своих людей в разные стороны, чтобы обследовать окрестности. Сам же, взяв автомат наперевес, застыл ровно посередине недавней сцены отчаянной борьбы, придирчиво изучая многочисленные следы. Его поросячий взгляд заскользил по закопчённому остову казармы, по растерзанной траве и песку, недоверчиво задержался на свежей, утрамбованной могиле старика— но, видимо, сержант решил оставить эту загадку на потом— и, наконец, его взгляд неумолимо приблизился к раскидистым корням сосны. Мне даже почудилось, что сержант криво ухмыльнулся мне издалека. Ленивой походкой он стронулся с места. И где-то в глубине души я даже смирился с тем, что всё кончится именно так. Мне уже не хватало воздуха, чтобы дышать. Мне уже не хватало света, чтобы видеть. Я уткнулся онемевшим затылком в холодный песок и оскалился искривлённым нервным напряжением ртом в сторону залива, беззвучно рыдая полной грудью. Заглохшая лодка болталась где-то вдалеке. Её беззаботно кружили и болтали подводные течения.

     Поначалу я даже не понял, что произошло дальше.

     Просто земля над могилой старика вдруг дрогнула и стала медленно взбучиваться, словно больное, уставшее животное, в последний раз встающее на ноги. Округлившийся горб натужно вздыбился и дал трещины, расползаясь и рассыпаясь комьями на части, пока наконец не выпустил наружу перемазанное слипшимся песком и глиной, покрытое какой-то болезненной коростой, сгорбленное туловище старика. Его грязная лысая голова неуверенно качнулась и замерла, склонившись подбородком к груди.

     Мордастый сержант замер на пол-пути ко мне и настороженно прислушался к новому звуку, донёсшемуся из-за его спины. Озадаченный, он медленно начал поворачивать свою голову на бычьей шее.

     Покачиваясь, старик тяжело поднялся на ноги и выпрямился в полный рост. Жирная грязь мокрыми ошмётками посыпались с его боков. Он запрокинул чёрное изуродованное лицо к небу, раскрыл в немом крике перекошенный мукой рваный рот, и беззвучно и протяжно возвопил о чём-то непрощенном.

     Увидав старика, сержант сперва даже присел от неожиданности. С глазами, ошарашено выкатившимися из орбит, он словно во сне принялся судорожно дёргать затвор непослушными пальцами.

     Старик резко сомкнул пасть, окончательно выбрался из могилы и целеустремлённо ринулся к остову дома, гулко топая по траве сапогами и разбрасывая по дороге комья липкой глины и песка. Сержант всё ещё возился с непослушным затвором, а старик уже нырнул в темноту и горелую вонь парадного подъезда. Очередь из пуль запоздало и бессильно вгрызлась в закопчённый кирпич вокруг дверного проёма, снеся остатки ржавого фонаря с лопнувшей от жара лампочкой.

     Гром выстрелов переполошил остальную свору. Они сбежались на шум и замерли кто где, вопросительно глядя на впавшего в ступор вожака с опущенным к земле дымящимся стволом автомата. Сержант был не в состоянии произнести ни звука, и выпытывать у него что-либо, похоже, было бесполезно.

     Никто так и не заметил, как старик украдкой выполз из подвала с обратной стороны обгоревшей кирпичной коробки и поскакал по землистому склону наверх, волоча на себе какую-то продолговатую трубу с утолщением на конце. Только когда он очутился на самой вершине, один из патрульных, стоявший к нему ближе всех, резко вскинул руку и указал в его сторону пальцем, крикнув при этом короткое: «Эй!»

     Не мешкая ни секунды, старик присел на одно колено, закинул трубу на плечо, быстро прицелился во что-то и спустил курок. Послышался резкий глухой хлопок, и буквально тут же за склоном оборвалось нудное бормотание работающих лопастей, взвились в небо чёрные жирные клубы дыма, и в ярких искрах полетели в стороны искорёженные обломки вертолёта. Эхо взрыва скатилось по склону, перепрыгнуло берег и нырнуло в море.

     Сбросив бесполезный ствол гранатомёта, старик сорвался с места и побежал дальше— наперерез через плац, мимо раскуроченного железа с разорванным на части телом пилота, к дыре в сетчатом заборе.

     И опять запоздалые пули лишь вспороли воздух у него за спиной, уходя трассирующими росчерками в стремительно темнеющее небо.

     Толстомордый сержант избавился от отупляющего оцепенения, затравленно и быстро осмотрелся, наскоро вытер перекошенные яростью губы внешней стороной ладони и отрывисто пролаял:

     ― Живьём! Брать! Старого! Козла! Резать на куски буду лично!

     Вся свора подобралась и в суматохе кинулась вверх по склону, сопя и усиленно работая локтями. Только сержант успел с сожалением бросить косой взгляд в мою сторону и на прощание послать в колтун из корней короткую очередь. Горячие пули впились в песок вокруг меня, заставив судорожно задёргаться всем телом от тупого ужаса.

     Я с трудом дождался, пока все скрылись из виду, и неуклюже выполз из своего укрытия на не гнущихся ногах. Двигаясь словно парализованный, я доковылял до сарая в конце дороги и отыскал там последнюю канистру с бензином. Закинув её на спину, я пустился наутёк вдоль берега в сторону города. Не знаю, откуда у меня взялись силы, но в этот раз я бежал так, как не бегал никогда раньше в жизни, увязая ногами в зыбучем песке и скатываясь то и дело в холодную воду.

     Я не видел, как старик минул плац, а за ним— сетчатый забор и мрачный еловый перелесок. Как, не останавливаясь, он пронёсся мимо машинного двора, мимо развалившегося остова грузовика и приоткрытых ворот. Как перекатился через канаву с колючей проволокой и выбрался на серый сухой асфальт дороги. Едва остановившись, чтобы немного отдышаться, старик тут же продолжил свой безустальный бег.

     Преследователи шли за ним следом по пятам. На дороге сержант жестом приказал своим людям рассеяться, и они короткой цепочкой вошли в густые заросли и бурелом, внимательно и настороженно оглядываясь по сторонам. Лицо сержанта было каким-то каменным и жёстким, сощуренные глаза блестели сосредоточенным злым бисером.

     Патрульные углубились в чащу всего на несколько десятков метров, когда боец слева внезапно охнул, заорал нечеловеческим голосом и тут же затих, провалившийся в ловушку, которая вспорола ему внутренности остро заточенными арматуринами.

     Взгляд сержанта потемнел, и он проорал что-то про крайнюю осторожность. Но уже буквально через минуту второй боец с недоуменным возгласом ушёл в небо и остался болтаться на высокой ветке с переломанной под странным углом шеей. Лицо его окутала странная паутина.

     Внутренне весь взбешённый, сержант только сильнее сжал автомат и двинулся вперёд уже на цыпочках. Он чудом минул прыгающую мину рядом с пнём, заметив её в самый последний момент, и едва не угодил в растяжку, заботливо прикрытую ветками.

     Вскоре он вышел на опушку и резко присел за листвой, едва не вляпавшись в странную чёрную жижу, резко пахнувшую сероводородом.

     По самому центру поляны над небольшим неприметным холмом, заросшим густой многолетней травой, стоял окровавленный и ободранный с ног до головы старик и сконфуженно глядел на что-то у себя под ногами. Его безвольно опущенные плечи судорожно вздымались и опускались в такт неровному дыханию.

     Круглолицый сержант, одними губами сдувая и отгоняя от лица назойливых мух, поднял ствол автомата и тщательно прицелился. Досчитав до трёх, он плавно нажал на спусковой крючок. Короткий треск выстрелов пронёсся через притихшую поляну и упруго ударился в плотную стену деревьев на противоположной стороне. Старик рухнул как подкошенный.

     Ещё какое-то время сержант просидел в своём укрытии, выжидая и напряжённо всматриваясь в покачивающуюся под ветерком траву на холме. Затихший, вымерший лес не издавал ни звука. Только странно и тревожно шелестели кроны высоких елей и сосен. Наконец сержант поднялся с колена, вышел из-за своего укрытия и осторожно приблизился к центру поляны.

     Старик лежал, распластавшись у смердящей сладковатой гнилью норы. Его голова едва не проваливалась в чёрную дыру по самую шею.

     Со свистом дыша через плотно сжатые губы, сержант в задумчивости помедлил над бездыханным телом, а затем вскинул автомат и тщательно прицелился, чтобы добить наверняка. Но когда его палец медленно пополз назад, надавливая на курок, старик вдруг ожил и бросился на сержанта с земли в одном последнем зверином прыжке.

     Старик давно растерял все свои навыки, которыми обладал в молодости. Годы напастей и реки дурмана, вколотые в вену, не прошли бесследно. Не помогал, казалось, даже огромный штык-нож, потому что здоровенный сержант был и моложе, и сильнее. Но сержант был всего-навсего натасканным на беззащитную плоть и души мясником. Он не знал и тысячной доли того, чему когда-то учили старика. Учили до автоматизма, до одури, до потери личности. И когда длинный острый клинок с хрустом вошёл в откормленное тело, глубоко посаженные над налитыми щеками глаза сержанта выразили искреннее недоумение и неверие. Его тело вмиг ослабло и мягко осело на перепачканную останками и вытоптанную в отчаянной борьбе сапогами траву. А старик, вконец обессиливший, рухнул на спину и временно отключился, выставив перед собой окровавленный клинок. Окружающий лес тревожно затих, не смея пошевелиться ни единой веточкой.

     Когда глаза старика вновь открылись, вокруг уже толпились они. В каких-то нелепых театральных костюмах, с прозрачными и непропорционально длинными кистями костлявых рук, безвольно болтающимися вдоль туловищ. Они молча смотрели на старика сверху вниз своими любопытными, нечеловеческими глазницами.

     И тогда старик рассмеялся. Рассмеялся задорно и яростно. Без обиды и без злобы. Без жалости— ни к себе, ни к другим. Всё ещё захлёбываясь ни по чём не отступающим хохотом, он устало поднял дрожащую руку и с омерзением вытер о штанину перепачканное нечистой кровью лезвие. Напоследок он с отстранённым безразличием взглянул в лица своих немых соглядатаев. А затем просто приставил нож к горлу и с усилием утопил в плоть, медленно проводя слева направо и захлёбываясь хлынувшей толчками кровью.

     Когда судороги отпустили бездыханное тело, в грязных пальцах старика навсегда осталась крепко-накрепко зажатой почерневшая створка старого медальона с фотографией, на которой улыбающаяся женщина прижимала к щеке радостную малышку. Такими беззаботными и беспечными, верящими в свой завтрашний светлый день.

     ***

     Я не мог видеть всего этого. Не так. Не своими глазами. Но я узнал обо всём. На заплетающихся от усталости ногах, с разрывающейся в агонии грудью, из последних сил я тащился вдоль берега с непосильной ношей за спиной, когда всё закончилось.

     Добравшись до ангара, я ухнул тяжёлой канистрой о землю и свалился рядом с ней замертво, пролежав так, казалось, вечность. Затем, словно в бреду, я поднялся и выцарапал из-за ржавых ворот припрятанную стариком лодку и на роллетах спустил её на воду. Теряясь в темноте, разлившейся перед глазами, я залил горючее под самую завязку, с замиранием сердца включил стартёр, и когда, чихнув и прокашлявшись, мотор вдруг ожил, я не медля ни секунды пустился наискосок вдоль кривого берега. Всего через несколько минут я отыскал свою первую лодку, болтавшуюся между течениями всё на том же самом месте. Переложив вещи, я подобрал с днища ружьё и с сомнением окинул взглядом опустевший берег с выгоревшей казармой, над которым теперь поднимались лишь одинокие клубы жидкого дыма.

     Я не знал, чего мне было ждать на другом берегу. Не знал, кого и о чём просить. Слишком много дыр образовалось в моей опустошённой душе за последние несколько дней. В конце концов, они ведь не были богами. Может быть мне просто стоило вернуться в свой город и начать жизнь заново, какой бы она ни была?

     Я наклонился, чтобы переложить мешающийся под ногами мешок с книгами. И в этот момент меня со спины накрыл яркий, вымарывающий всё до мертвецкой белезны свет. Я в ужасе заслонился от него локтем и упал на колени. Через какое-то время, когда свет немного померк, я отнял руку от глаз и осторожно обернулся.

     Там за горизонтом, где ещё недавно стоял невидимый проклятый город, из которого я сбежал несколько недель назад, в небо вырос огромный столб грязно-серого пламени и пепла. Он раскидал плотные тучи по горизонту. Он пронзил небосвод и устремился ввысь, вырываясь в космос. Через какое-то время вместе с отрывистым пружинящим грохотом до меня добралась жаркая ударная волна, которая сшибла меня с ног и едва не перевернула жалкую лодку, закрутив её юлой в водовороте.

     Кое-как восстановив равновесие, я поднялся на ноги и стал в недоумении тереть предплечьем лоб. Я смотрел на далёкий бесовской карнавал хаоса и разрушения и бессильно хохотал во весь измазанный грязью, копотью и потом рот.

     Потом я кое-что вспомнил.

     Я нащупал в кармане тетрадный листок и извлёк его на свет.

     Немеющими на холоде пальцами я осторожно разлепил его и принялся читать поплывшие от воды строчки, написанные ровным, твёрдым почерком.

     “Если ты читаешь это письмо, значит, я уже мёртв.- Начиналось оно безо всякого приветствия или вступления.— Мы все трое мертвы. Но не спеши радоваться. Я не знаю, кто ты. Но я ярко представляю твою наглую, самодовольную харю хама и насильника. Сейчас я не оскорбляю тебя, как тебе могло бы показаться. Я просто констатирую факт. Всю жизнь я прожил плохим учёным. Я всегда учился и работал спустя рукава и никогда бы не сумел достигнуть вершин корифеев. Но в нашем затхлом, атрофировавшемся мирке даже рудиментарные знания делают человека изгоем, юродивым и прокаженным. В скатившемся до животного состояния социуме любая мысль, не связанная с раболепием, злобой, едой или совокуплением, вызывает отторжение в массах. Всю жизнь стадо стремилось опустить меня до своего уровня, а после войны этот процесс только усугубился. Вы ещё готовы были бы терпеть мыслящего человека из-за его практической пользы, посто нацепив на него намордник и отхлестав палкой, чтобы он знал своё место на цепи у миски с объедками. Но какова в вашем пещерном обществе польза от несостоявшегося физика-ядерщика? И я бы смирился с таким положением вещей и не высовывался, молча хлебал бы ваши нечистоты, если бы дело касалось только меня. Но я не могу пойти на это ради моей поглупевшей раньше времени жены и невинной дочери. В особенности, дочери. Но знайте. Я не держу на вас зла. На сирых и убогих нельзя обижаться. Наоборот. Я приготовил для вас всех нечто особенное. Мой последний подарок. Он вам обязательно понравится. Помните, когда на наши головы полетели бомбы, огромный осколок ракеты упал на самое высокое здание в городе— Дворец Искусств, как его пафосно называли тогда отцы-благодетели? Этот кусок прилетел к нам вовсе не от Длиннопалых, как всех нас тогда пытались убедить, и даже не от заокеанских врагов нашего Пасечника. Он прилетел к нам от наших давних союзников и хозяев. И прилетел не случайно. Он должен был поставить на нашем существовании жирную точку ещё тогда. Но каким-то чудом не взорвался, продлив агонию нашего никчёмного народа. Я отыскал его, расчищая завалы под вашим чутким присмотром, чтобы заработать себе и семье на краюху липкого хлеба и жидкую похлёбку. И тайком оттащил на самый верх. Чего только мне это стоило! А дальше оставалось всего лишь поколдовать над проводами и запустить таймер. Я дарю вам солнце, которого вам так стало не хватать и которое вы все заслужили— получите же наконец ваше Солнце проклятых!”

     Строчки под моими пальцами окончательно поплыли неуклюжими кляксам, и я поднял глаза на величественно расплывающийся над горизонтом гигантский кривобокий гриб.

     Я неуклюже вытер перемазанное грязью и копотью изможденное лицо, надсадно откашлялся, скомкал разлезшийся тетрадный листок и не глядя выбросил его в воду. Я не испытывал никаких чувств. Поразмыслив, я поднял со дна походный мешок с книгами и перевалил его следом через борт. Он упал на воду со всплеском, и его тут же понесло течением куда-то назад, пока он не ушёл на дно.

     Тяжёлый, прожорливый механизм событий натужно провернулся, и я всем тело ощутил этот лязг. Может быть, именно так становятся богами?

     Собравшись с духом, я повернул нос лодки к далёкому невидимому берегу Длиннопалых. Лодка легко понеслась по ядовитым, жалящим пронзительным холодом волнам навстречу зазывающей неизвестности. Сверху хищно клубилось иссиня-чёрное небо, силясь достать до моей макушки согнанными взрывом тучами, и дальний берег было не разобрать за невесть откуда взявшимся там горчичным туманом.

     А где-то далеко позади скрылись из виду три неприметных холмика. Но сквозь муть и слёзы, они так и остались навсегда стоять у меня перед глазами, и я всё ещё не мог представить, что могло бы стать для меня действительным избавлением в этом мире. Может быть, умереть не позже нужного срока, пока мука, питающая моё тело, окончательно не превратила меня в закоченевшего мертвеца, праздно шатающегося по этой земле в своей бесцветной и опасной злобе.

     За всю свою безотрадную жизнь я так и не успел повидать и получить многого. Но, кажется, взамен я успел уяснить одну очень важную вещь.

     Надежда умирает последней. Но невыносимо долго и в страшных муках.

     01.05.2001, 2004, 2013, 2024 <EOF>

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"