Толик плёлся домой через весь город в совершенно расстроенных чувствах. Прямо-таки в тупом и бескорыстном отчаянии. Берите всё, ничего не надо. И только на площади Независимости он понемногу стал приходить в себя. Изнывая от растерянности и внезапно открывшейся безысходности своего существования, он остановился, вертя в руках измятый букет гвоздик— две красные и одну бледновато-розовую.
Бурлящее солнце битый час тонуло за мутным горизонтом деревьев, а ещё дальше— домов, крыш, антенн и чердаков. На холодные зеркала окон легли слепящие огни, и небо окрасилось от самого зенита в мутно-кровавое зарево.
Один за одним, словно исподтишка, всю дорогу Толика обгоняли полупустые троллейбусы. Вот и сейчас очередной дико просвистел проводами над самым ухом и нахально умчался прочь. Толик проводил его мутным взглядом и сощурился на часы, черневшие на вершине серой ратуши в заоблачной дали. Проклятый, шуршащий гладкой обёрткой букет жёг руки, и у Толика вдруг возникло непреодолимое желание избавиться от него во что бы то ни стало прямо здесь и сейчас, и он в бессильной ярости замахнулся рукой.
Из черневшего чуть поодаль подземного перехода на свет явился пэпээсник, ведя под локоть раскрасневшуюся старуху, устроившуюся, видно, было торговать там цветами. Она что-то недовольно причитала, избегая смотреть на бугая. Ведро, наполненное самодельными букетами, нещадно билось о её бок, а повязанный на голове платок сполз за ухо, выпуская наружу растрёпанные седые волосы.
— Давай-давай, старая! Нечего тут!— долетели до Толика резкие выкрики постового.— И не надо мне тут охать и ахать. Ты меня ещё переживёшь!
У самого памятника постовой наконец пустил старуху своим ходом, холодно прикрикнув напоследок:
— И не появляйся здесь больше, иначе оформлю!
Старуха прокатилась мимо Толика, тяжело переваливаясь с ноги на ногу и сварливо бубня себе под нос:
— Вот же где гад такой! Места ему жалко. Ну, ничего, ничего. На том свете тебе ещё отольются мои слёзки. Всё-о-о будет. Вот попомни мои слова.
Пэпээсник оторвал взгляд от старухи, и с удивлением обнаружил застывшего истуканом Толика и, явно опечалившись, двинулся к нему, по-хозяйски отставляя круглый зад. То ли просто прохаживаясь, то ли заподозрив неладное.
Толик опомнился и, похолодев, посмотрел краем глаза на цветы в занесённой для броска руке. Мне бы такую рожу, с отстранённой завистью ещё успел подумать он, как фонтан ледяной воды и песка взвился с земли, окатывая его с ног до головы. Под натиском холода и демонического шипения Толик судорожно сжался, переставая на какое-то время слышать, видеть и даже дышать. Коварная поливочная машина вынырнула из-под самого бока и, яростно сигналя, покатилась себе дальше в суете оранжевых зайчиков.
Сытая физиономия пэпээсника предстала перед Толиком. Но намерения патрульного до того круто изменились, что, брезгливо сторонясь, он лишь посоветовал не задерживаться. Делать ничего не оставалось. Аплодисментов не последовало. Смешков тоже.
Пэпээсник проследовал мимо, устремившись следом за то и дело оборачивавшейся старухой, и снова принялся выкрикивать ей в спину что-то равнодушно-злое и обидное. Толик покорно опустил остатки измочаленного букета, облизал губы и побрёл себе дальше, чавкая промокшими туфлями. Мимо грозного памятника Ильичу, мимо слепых бойниц Парламента, мимо всего. Перед глазами расплывались жёлтые круги, и было чертовски обидно за себя. Конечно, он ещё на Востоке мог взять такси, но мысли о том, что очень скоро наступит завтра, а за ним- послезавтра, а там— и после-послезавтра, грубо осаживали назад. До получки было далековато, а те деньги, что оставались ещё вчера, он истратил почти все до копейки. Да так, что вспоминать было противно. И он выбрал даже не метро, а пустую «единицу». Шедшую в депо.
На небе зажглась первая звезда. Кажется, было самое время загадывать желание. По иронии судьбы, Толик точно знал, что теперь все его желания, какими бы они ни были, исполнятся. Посередине длинного моста он резко встал и послал крыше набиравшего обороты поезда мокрый букет, получив в ответ благодарный свисток.
И что ты с этим будешь делать, строго спросил он себя. Мстить, убивать, облагодетельствовать, транжирить? Толику хотелось бы вот так же остановиться на мгновение и оглянуться назад на свою жизнь— на неделю-год-полтора,— но он чувствовал, что на это у него не осталось сил.
Колеса поезда застучали громче, унося обрывки цветов за поворот. Реквием несостоявшейся любви был окончен, и Толик заспешил домой. Пусть он нудный идиот, и шутки у него плоские. Дело ведь было уже не в этом. В конце концов, все встало за расположением звёзд. И хотя бы это сегодня радовало, так что все без исключения очень скоро нахохочутся до коликов. Только бы не опоздать.
Двадцатью минутами позже Толик проник в свою двухкомнатную квартиру, что по улице Чкалова, торопливо скинул мокрые туфли, не глядя прихватил на кухне припасённую заранее бутылку пива и захлопнулся в своей комнате. С носков текло, и на деревянном полу вскоре образовались две мутные лужицы. Мама, как придёт, обязательно сделает втык. Папа вряд ли. Он давно с ними не живёт. Непослушная дверь со скрипом приоткрылась, пуская из коридора на пол бледно-жёлтый клин непогашенного второпях света. Толя вскрыл бутылку, подозрительно осмотрел ладони, вытер их о штаны и только тогда прикоснулся к клавишам.
Монитор ожил. Девяносто девять и девятьсот девяносто семь тысячных процента. Самым трудным оказалось составить план эксперимента и выделить область компромисса. Свою модель Толик построил на одном дыхании. Не спрашивайте как. Однажды он просто увидел ее во всех подробностях, и холодок возбуждения пробежал по спине. Вот оно! Он не нашёл правильных слов для Оли... Да мало ли чего он не отыскал в своей жизни! Это же... это же просто стояло перед глазами днём и ночью, жгло изнутри, как неправедно нажитое золото.
Толик отставил бутылку в сторону и лихорадочно потёр ладони. Сто процентов.
В предзакатном сумраке, в пляшущих на стенах тенях он выделил коротенькую строчку, за которой скрывалась груда бессмысленной на первый взгляд тарабарщины, и перенёс в дожидавшееся своего часа окно. Кажется, с приготовлениями было покончено. Толик собрался ударить по клавишам в последний раз, но вспомнил, что недостаёт точного времени.
Пока машина сверяла часы, он успел нетерпеливо прогуляться к окну и поглазеть на редкие звезды. Над головой жужжала сонная муха. Стрелки наручных часов показывали шесть минут десятого.
Вместо молитвы Толик во всех подробностях вспомнил Олино лицо— белокурые волосы, её улыбку, симпатичные ямочки на щеках. От этого захотелось все бросить и лезть на стенку…
Поглядывая на часы, Толик вплотную приступил к действиям. Тарабарщина из астрологических знаков, за ней бессмысленный набор слов. Уж лучше было бы писать на исходном коде— o tempora, o 6D 6F 72 65 73. Лень-матушка услужила, вот и понаписывал. Ещё строчка, черт, как вы мне все дороги... букву пропустил... Толя лихорадочно выловил глазами на клавиатуре красную «ж», и, отстучав ее, закончил странное заклинание.
Повисла тягостная пауза, в течение которой Толик безжалостно тёр ладонями слипавшиеся глаза, тупо смотрел на монитор, оглядывался назад и даже проверил на всякий случай под столом. Все оставалось именно так, как он это видел, то есть, все было по-прежнему. Значит, кончено, растерянно подумал Толик, и внутри у него что-то оборвалось. Подозрительно защипало глаза, и он подумал, что сейчас самое время, чтобы разреветься, точно бабе. Приближалась истерика. Грудь сдавил странный, почти обидный холод, сначала незаметный, а потом все более явственный и жгучий, казавшийся светлым и льстивым. Разум выкристаллизовался и представил чёткую картину окружавшего мироздания: суматошную муху на стекле, паутину в углу, отблеск заката за окном. Ещё мгновение, и Толя в изнеможении прикрыл веки, наслаждаясь и одновременно пугаясь открывшейся внутри чистоты. Он никогда не пробовал «кислоту», но если верить рассказам... Ещё он вспомнил детство, и как незаметно подкрадывались странные припадки, когда разум парил отдельно от похолодевшего тела. Но это приходило всего дважды, и врачи только профессионально развели руками над ворохом бесполезных анализов. Интересно, помнила ли об этом мать. А ещё раньше...
Толик тряхнул головой, потом со всего маху залепил себе открытой ладонью по лбу. Он ясно осознал, что пляска перед глазами и необычайная леденящая лёгкость— все это было внутри. За окном по-прежнему цвело раннее лето, а в комнату крались вечерние сумерки. Усталость не отступала. Неужели ошибся? Дрожащими от слабости руками он потянулся к горе математических справочников, но неожиданно наткнулся на что-то мягкое позади себя и с ужасом обернулся. И хотя в глазах оставалось все меньше света, Толик успел разглядеть тонкие одежды и скорбно сложенные за спиной белые крыла. Суета и сумбур в мыслях вдруг схлынули, прихватив за собой не покидавший душу налёт тяжести и грусти.
«Пойдём!»— торжественно молвило видение, и свет в Толиных очах окончательно померк. Монитор вспыхнул и навечно застыл серым расплывчатым пятном.
Белое видение чинно развернулось к окну и взмахнуло над неживым креслом широкими крыльями. Однако досадная оплошность неожиданно помешала ему взлететь.
«Ч-черт!»— гневно вскрикнуло оно, высвобождая ногу в лёгкой сандалии из колтуна проводов. Крылья беспомощно чиркнули по воздуху, задев тёмную бутылку. Она полетела на пол, а видение с обидой взмыло к потолку и растаяло...
2.
Толик пришёл в себя в длинном гулком коридоре, вдоль стен которого с обеих сторон тянулись низкие спортивные скамьи. Оба конца коридора утопали не то в серой дымке, не то в тумане, но справа, кажется, его замыкала глухая тёмная стена. В воздухе ощущалась необычайная сухость. По ту сторону пелены слышались непрекращающиеся стоны, бормотание и всхлипы.
Напротив, высоко задрав коленки, сгорбился пожарный. Его трясло мелкой дрожью, и он совершенно не замечал Толика. Каски на нем не было, и мокрые волосы пучками торчали во все стороны. Зато был черно-белый лоснящийся комбинезон, весь в саже, и тяжёлые кирзовые сапоги. С пожарного вовсю лилась вода, и он не отрываясь сверлил взглядом одну точку, сцепив на коленях напряжённые пальцы.
Едва Толик успел переварить увиденное и раскрыл рот, чтобы заговорить с соседом, как из серого тумана пророкотал трубный голос, и хор тоненьких голосков жалобно запел торжественную оду. Пожарный судорожно распрямился и встал на ноги. Все его движения были нервозными. Он набычил голову, сделал глубокий вдох и двинулся в туман, тяжело лязгая коваными сапогами. Толик едва успел прибрать с прохода ноги.
Оставшись в одиночестве, Толик зябко поёжился. Рубашка едва успела просохнуть и скреблась по телу сотней крошечных коготков. К тому же, ноги его красовались на холодном, мраморном полу в одних носках. Толик попробовал приподнять их и удерживать на весу, но чуть не слетел со скамьи и поэтому тут же бросил эту затею.
Когда наконец подошла очередь Толика, он успел посинеть от холода и истосковаться от одиночества. Пожарный обратно не появлялся. Лишь из тумана со всех сторон то и дело доносились неясный шёпот и плач. Пока Толик собирался с духом, его имя произнесли дважды, а хор, закончив оду, с удивлением и раздражением начал петь её по второму кругу.
Толика принял тучный человек, в благородном томлении дожидавшийся за пустым двухтумбовым столом на высоких подмостках. И был он так далеко, что лица его сразу было не разглядеть в сиянии чистых одежд. Толику померещилось, что у человека их было целых три. Но, возможно, это всего лишь рябило в глазах. Непонятно кто подвёл Толика вплотную к подмосткам. Стоять же у них оказалось все равно, что рядом с трансформаторной будкой. От клубившейся вокруг энергии зудела кожа, и в воздухе пахло озоном. Сочным басом человек принялся бухать в тишину слово за словом, читая заранее приготовленный текст по бумажке:
— Знаю дела твои и труд твой, и терпение твоё, и то, что ты не можешь сносить развратных, и испытал тех...
— Я хотел бы... — робко встрял Толик, с трудом разлепив ссохшиеся губы.
— ... называют себя Апостолами, а они не таковы, и нашёл, что они лжецы. Ты много переносил, и для имени Моего трудился и не изнемогал...
— Мне бы...
— ... имею против тебя то...
Тучный человек, строго сдвинув брови, продолжал заливаться громогласным соловьём следующие минут семь-восемь, на поползновения Толика вклиниться в монолог реагируя лишь более строгим изгибом бровей.
— ... и быть посланным за свет жизни твоей в Рай небесный, во имя Отца, Сына и Святого духа. Аминь.
Всё те же невидимые руки без промедления развернули Толика к белому туману по левую сторону от стола и решительно толкнули в спину. Последнее, что он услышал, было металлическое клацанье карманных часов и озабоченное бормотание тучного человека:
— М-м-да… Пора кончать. Давно пора!
«Какой Рай?!»— хотел завопить Толик. Он пытался оглянуться, но его голову грубо останавливали ладонью и возвращали в прежнее положение. Не смотреть! Не оборачиваться! Не нужно было Толику никакого Рая! Он хотел возмутиться, потребовать посла, черта, дьявола. Но за спиной уже выросла глухая серая стена из тумана, а со всех сторон, словно бы из ниоткуда, вдруг налетел еле слышимый, убаюкивающий шёпот: «Тиш-ше– тиш-ше– тиш-ше…», и Толик так и остался стоять с открытым ртом. А потом…
Додумывать свое положение ему пришлось уже в огромной толпе вопящих демонстрантов. Мама, подумал он, врезаясь в самую гущу, и свалился задницей на горячий асфальт. Ему тут же отдавили руку, но в следующую секунду подхватили под мышки и вернули в вертикальное положение.
— Не ушиблись, брат?
Десятки улыбающихся лиц перли куда-то двумя стройными рядами. Крепкие гражданки, сверкая голыми ляжками, зубами и белоснежными шортами, тянули кверху кумачовые знамёна. Дюжие парни вслед за ними не жалели ртов и сверкали зубами, как могли. Всем им было необычайно весело, всех прямо-таки распирало от энтузиазма, они вопили песню, чеканили шаг, и Толик сам невольно заулыбался под напором этой энергии, отдавшись на милость течению. Не так уж тут и плохо, устало подумалось ему. Он подстроился под общий темп и смог оглядеться. Оказалось, что белоснежные физкультурники были не демонстрацией, а провожатыми и не только его одного, а целой толпы вновь прибывших. Толик стал замыкающим. Чуть впереди через головы он разглядел недавнего пожарного, который послушно стучал сапогами, вжав голову в острые плечи. С левого бока плелись вразвалочку двое «крутых» с запёкшейся в волосах кровью. Один никак не мог расстаться с сотовиком в руке. Прямо перед Толей устало ступала длинноногая блондинка в задранной до розовых трусов, перепачканной вельветовой юбке. Совсем некстати она обратила к Толику свой безумный взгляд. Толик поспешно отвернулся, чтобы больше этого не видеть. В конце концов, над головой сияло голубое небо, дышалось легко, и улицы блестели первозданной чистотой.
Тем временем колонна выкатилась за пятиэтажные дома с витиеватыми наличниками, фальшивыми колоннами и карнизами, повернула направо и потащилась по бесконечной площади, вымощенной отполированным камнем. Справа тянулась огромная кирпичная стена с башнями, вдоль нее зеленели ёлки. Но как не велика казалась площадь, демонстранты наконец добрались до ее середины, где на трибуне, показавшейся Толику чем-то до боли знакомой, встретились с пёстрым рядом личностей странного вида. Оркестр, шедший впереди, заиграл как бешеный. Лица музыкантов побагровели и грозили лопнут в любую секунду. Гражданки в шортах оборвали песню и разразились восторженными воплями «ура!..» да «слава!..». Парни вторили им мужественным баритоном. Толик, увлёкшийся было представлением, вдруг сбился с шага и опять застыл с раскрытым ртом, пока мягким пинком его не подтолкнули вперёд.
В центре трибуны коренастый мужичонка в светлом френче, важно помахивая демонстрантам сухенькой лапкой, чуть склонил голову к своему плотному соседу в круглых очках и неторопливо произнёс:
— Что ни гавари, Лаврэнтий, а любов тваего народа— это прэкрасна. Как ты думаищь?
— Канэшна, Коба,— улыбнулся тот ленивой улыбкой кота.
— Но ни адна любов в мире еще не давалась бэсплатна!
— Савершенна правыльна,— отозвался плотный сосед, подумав о чем-то своем.
— Не знаю, кэм я был там,— рассудительно произнёс мужичонка и ткнул мундштуком трубки, зажатой во второй руке, в пол,— но думаю, что харашо панымал это. Бог их знает, откуда аны все-такы бэрутся и бэрутся здэсь...
— Канэчна,— согласился плотный сосед в круглых очках и потёр ноющий затылок.
Мужичонка во френче, крайне довольный собой, повернул рыхлый нос к уходящей колонне и обнажил в улыбке жёлтые зубы.
— Ну, мне пожалуй пара,—сообщил в конце концов он, и стал спускаться по ступенькам. Плотный сосед последовал за ним, чем-то сильно озабоченный.
«Ура!» кричали демонстранты, «ура!» вопили демонстрантам. Блондинка закрыла рот и стала оглядываться по сторонам, капризно надувая разбитые губки. Толик беспрестанно оглядывался назад.
Трибуна промелькнула, как замызганный перрон. С неё взирали внимательные ко всему и при этом странно спокойные лица. Тип с расслабленной физиономией и чаплиновскими усиками, худосочный очкарик в чёрной форме, шоколадный зубоскал, косоглазая кукла и так до бесконечности. Последним в шеренге возвышалась гора в маршальском мундире с ворохом наград по обе стороны груди. Гора выпячивала дрожащую нижнюю губу и хмурила густые брови, держа оголённую шашку «на караул».
Над головами мягко пророкотал зелёный самолёт, пролившись дождём из лепестков роз, конфетти и листовок.
3.
— Скажи мне, детка. Тебе ведь совсем не было больно?— плотный мужчина переменил позу, сидя на краю стола. При этом ладные его сапожки мелодично скрипнули. Мужчина взялся за спинку стула и внимательно вгляделся в глаза собеседнице.
Девице было от силы лет двадцать пять. Разодранное платье она придерживала тонкими руками, от локтей до запястий покрытыми синяками. Она не ответила, а лишь исподлобья поглядела на своего истязателя мутным взглядом. Мужчина ещё раз переменил позу, скрипнув кожей.
— Я ведь совсем не хочу делать, то что делаю. Я не зверь и не садист. Я люблю, чтобы всё было по-хорошему.
— Домой…— сиплым голосом попросила девушка. Губы ее предательски задрожали, и из-под тонкой корочки полилась свежая кровь.
— Вай! Зачем тебе домой?
Девушка уставилась в пол.
— Дома тебе никто не сможет помочь. Скажи мне, что тебе надо!
Но девушка лишь покачала головой и поправила сползшую тряпицу.
Плотный человек поднялся на ноги. За спиной у него находился широкий стол, покрытый сукном. На нём валялись бумаги, кое-где смятые. За столом стоял ещё один стул. На нём висел пиджак. Видно, кто-то отлучился ненадолго и сейчас вернётся.
Мужчина, массируя затылок, спокойно и с равнодушием оглядел девицу и направился к дверям.
Вместо него в кабинет явилась смутная сине-зелёная тень, которая взяла её под локоть, свела по ступеням, провела через многочисленный двери и, наконец, вернула домой на машине.
Она точно помнила, когда это произошло в первый раз. Это случилось на улице, совершенно неожиданно. А потом повторялось снова и снова. «Панымаешь, любов у мэня!»
Она без сил ввалилась в тёмную прихожую и кое-как добрела до своей комнаты, где наспех скинула лёгкую курточку и с омерзением избавилась от рваной одежды под ней, раскидав тряпьё в беспорядке по полу. Запахнувшись в халатик и проверив карман, она в изнеможении добрела до ванной, боясь упасть без памяти в любую секунду.
А потом были чёрный-пречёрный свет и холод. И первый вымученный вздох. Вода расступилась перед глазами, и она уселась, вцепившись в край ванной, уткнувший носом в окоченевшие руки и мелко трясясь. Бордовая вода падала каплями с краёв на неровный коричневый пол. Всё кончилось как обычно. То, что никогда не кончалось.
4.
По утру тело возвопило о пощаде, но Толик, скрипя зубами, опустил пятки на холодный пол и оторвал голову от серой подушки.
Из кухни разило подгоревшим маслом и щами. Как полуживые тени ползали по коридору какие-то бабки, паханом прохаживался худосочный тип в широких штанах и растянутой до колен майке.
Толик очень удивился, но, оглянувшись, понял, что это не к нему. Из-за левого плеча возник морщинистый дядька и зычно закашлялся над приготовленной в руке беломориной.
Толик двинулся дальше, с удивлением глянул на уходивший вдаль зигзагами слежавшегося хлама коридор и закрылся в ванной, чтобы привести себя в порядок. Вытащил рубашку из штанов и закатал рукава. Зеркала над раковиной не было. Была голая замызганная стена. В ржавом стоке застрял дохлый таракан. Сквозь двери просачивались хрипы морщинистого дядьки и язвительный теткин фальцет. Что касалось типа в штанах, то он на что-то решился и скрипнул дверью комнаты, если то, конечно, был он.
Толик пустил воду, собираясь с мыслями. Где же тут ошибка? Поверхностный интеграл он взял на пять с плюсом. Значит математика тут ни сном ни духом. Тогда точки останова? Неправильно понятый оператор? Обалдеть. Толик набрал в ладони холодной воды и погрузил в нее лицо. Думать рационально он не мог. Из головы пёрла картина, как битых три часа колонна кружит около площади, ноги в разодранных носках, сбитые до крови, уже не ходят, бесчувственную блондинку тащат под руки и лишь у самой трибуны пускают своим ходом. А мумии на мавзолее все машут ручками и яростно растягивают рты— только не ясно для кого. Главного среди них уже нет, и плотного очкарика тоже. Площадь кончается, и под грозные окрики людей в кожаных плащах колонна рысцой пускается по битому стеклу и бумажкам через проходные дворы на исходную позицию.
Толик отнял руки от лица и фыркнул. На кухне поднялся скандал, потом загремела посуда, послышался шлепок, и Толик едва успел отскочит перед ворвавшимся в незапертые двери морщинистым дядькой.
Того вывернуло наизнанку, вернее, пыталось вывернуть: лицо его побагровело, а из раскрытого рта вывалился липкий язык. Толику стало больно глядеть на эти потуги. Он присел на край ванной, вытянул нывшие ноги и уставился в пол.
Дядька в изнеможении уронил плечи и хлебнул воды из-под крана.
— Сука, масла сербанул,— поведал он синей стенке,— думал пиво.
Толик вытер рубашкой лоб. Квадратная тётка с полотенцем в пухлой лапе приняла в дверях выжидающую позу, заслонив весь свет из коридора. Дядька прополоскал рот и, косо поглядев на нее, сплюнул в раковину.
— А ты кто будешь?— повернул он голову к Толику.
— Толик,— неожиданно ответила за него тётка.
— Понятно.
Он закрыл кран и вытер лоб.
— Свет выключишь.
За сим Толик увидал его сгорбленную спину, и дверь захлопнулась. Капли мерно били по чугунной раковине, отмеряя секунды. Перед глазами и в голове Толика стелился туман. Сквозь него он разглядел на краю ванной бурое пятно. Должно быть кровь. Не надо было лезть в эту кашу. Думать не хотелось, хотелось спать, и он отправился за этим в свою комнату. Но у двери комнаты его тут же выловил какой-то тип с небритым лицом, ухватил цепкими птичьими коготками за рукав и зловеще зашипел в лицо:
— Почему не на работе?! Саботажник! Вредитель! И это когда народ куска не доедает! А ты налёживаешь хайло! Разве для этого? Ответьте мне! Да! Вот ты!?
— А-а!?
— Ты что, не знаешь, для чего даётся человеку выходной!? Для ра-бо-ты!!! Ни секунды не должно пропасть даром! Только труд, упорный труд до изнеможения…
Толик молча вырвался и взялся за латунную ручку. Из комнаты, что дальше по коридору, пулей вылетел тип в штанах, а вслед ему разразился визгливой бранью женский голос.
Небритый тип видно был не в настроении драть горло и на том бросил поучения Толика, с яростным осуждением покачав головой: «Я буду писать, сопляк!»
В комнате все было спокойно. Толик уронил голову на шершавую подушку и поднял ее только к вечеру, когда за окном начало темнеть. В бледном свете он разглядывал пыль в углах и думал о том, что ничего ещё не ел сегодня.
В коридоре было пустынно и жутковато. Только в дальнем конце, незаметно переходившем в следующий бесконечный коридор, кто-то плескался в ванной. Как и вчера, когда в полном изнеможении Толик ввалился во входную дверь. Вода шумно и гулко журчала по дряхлым трубам. Толик почему-то украдкой побрёл к кухне. Дверь в одну из комнат стояла приоткрытой, и он заглянул краем глаза в щель.
Круглолицая, довольно молодая женщина сидела за столом в полной прострации. Мутный взгляд ее застыл на дверном косяке чуть повыше головы, пухлые руки подпирали голову, глаза блестели от слез. Напротив нее, спиной к Толику, восседал мужчина в обвислой майке и тоже глядел куда-то в потолок. Толик не стал задерживаться. Но во второй комнате он узрел то же самое. Тип с птичьими лапками, отвесив губу, глядел в пустоту. По его подбородку текла тонкая слюна. Толику стало муторно.
В ванной за шумом воды было не различить ни единого движения. Толик поскорее закрылся в кухне и с третьей попытки залез в холодильник. Такую старую рухлядь он видел только по телевизору и на старых дачах. Толстенный, гладкий и неприступный.
Куда всё подевалось, не мог взять в толк Толик. Кто-то ему показывал, где его пайка. Не перепутать бы, так понапихано.
За окном где-то поблизости кричали. Кто-то что-то потерял. Или кого-то. Вот был человек, и не стало. Прямо на глазах растворился, превратившись в мокрое место.
Вспыхнул свет. В кухню важно зашёл морщинистый дядька, попыхивая папироской. Он с сомнением оглядел привставшего с корточек Толика с ног до головы, пустил дым веником и хрипло произнёс:
— Достань там пузырь... да не то, дура! И пожрать чего-нибудь.— Он отлепил от языка табачину и присовокупил.— Толик!
Толик плавно поднялся с корточек, держа в одной руке бутылку густо-зелёного стекла, а в другой консерву. Морщинистый дядька резал буханку и смотрел на него, Толик спокойно глядел на дядьку.
Выпили. За окном совсем стемнело.
5.
Дома чёрными прямоугольными зазубринами уползали к налитому кровью горизонту. Тускло светились жёлтые окна. Внизу под деревьями еле различимо копошились чьи-то редкие тени, нескладно тянули песню пьяные, звенели бутылки и отовсюду слышался рогот.
— Бога нет!— сипло брякнул дядя Вова, расчёсывая впалую грудь. Он был уже основательно на поддаче, и, необычайно красный и потный, елозил с края на край по табуретке, обсасывая папиросину. Сизый дым выедал ему глаза.— Я тебе скажу, и земной жизни нет. Тут пустота,— он ткнул себя пальцем в грудь,— а там,— палец ушёл вниз,— просто ничего нет. И все. Точка.
— Э-э, не так всё просто!..— заикаясь, выпалил Толик, разбросав в разные стороны слюнявые губы.— Ты ведь подумай, старый, человек довольно глуп...— Толик хихикнул.— Бог— это слишком заумно, чтобы его выдумать. Постой, да ты разве сам его не встречал?!
Лоб дяди Вовы прорезала глубокая морщина. Он задумчиво надул губы, подозрительно глядя на Толика.
— А хрен с тобой. Я хочу сказать, что не просто заумно, а слишком чисто и красиво. Как на картинке. Может поэтому его и нет. Таким нету. Но! Он ведь е-есть... Кошмар какой.— Толик закрыл лицо руками и подумал о доме.
Дядя Вова наконец определился с выражением своего лица, скривил в презрении губы и покачал головой, буравя Толика недобрыми водянистыми глазами.
— Ты, шкет, сперва горюшка хлебни, а тогда хлебальник распахивай. Заумно ему...
— Эт-то верно. Это мне одному только горя нет.
Дядя Вова состроил новую рожу и отвернулся. Молча выпили, хрустнули вялым огурцом.
— Я помру утром,— выговорил Толик, поднимая на дядю Вову налитые кровью глаза.— В потерях буду, однозначно.
Дядя Вова с прищуром поглядел на него.
— Да ты не смотри, пацан, что я так с тобой. С этих дурил что взять? По сто грамм,—он сложил пальцы,—к-к-х и закусь...
Толик уронил голову между плеч. В мозгу все неприятно поплыло. Как в водах могучего и мутного Нила. И было так: открывалась дверь высокая и выходила из нее русалка босоногая, оборачивала она голову, распуская чёрные волосы, и...
Толику снился снег. Долго. Он хлопьями падал с чёрного неба. И было тихо.
Усатый прощелыга устроился в мягком кресле у камина, грея покалеченные ноги. Скрюченная ручонка мелко подрагивала на подлокотнике, толстые пальцы нежно обнимали выскобленную трубку. На стене чернела сгорбленная тень. Чья-то чужая тень.
Толик огляделся. Он был за тридевять дорог, у холодного окна, стоял над тёплой гармоникой батареи. Дядя Вова с опущенной головой сидел за столом. Взгляд у него был недобрый. Видел Толик и безликую тётку, ее не закрывающийся рот, небритого типа.
— Кто они тебе?— спросил прощелыга, ухмыляясь в усы.
Или тень? Толик не ответил.
А потом сквозь сон ворвалось утро. И боль вместе с ним. Хотелось пить и не просыпаться. За стеной хрипло грохотала радиоточка: «Братья и сестры!..». Шипело масло.
6.
Толик сидел на обшарпанном стуле и с хмурым видом обозревал тупоносые ботинки на каучуковой подошве, когда услышал над самым ухом приглушённый трескучий голос:
— Что, не «Рибоки», идит твою мать?
— Ты что, отец!— не оборачиваясь воскликнул озлобленный и восхищенный Толик, потопав обутой ногой.— Хипповая штука. Дефицит в самом деле, я не понимаю, война, немцы в городе?— раздосадовано добавил он и наконец взглянул на своего соседа.
— Тише ты!..— зло прошептал дядя Вова, аж присев от напряжения.
Толик только кисло покачал головой. Казалось за три дня он уже успел привыкнуть ко всему. Земной жизни нет, братья и сёстры, и не было. А бытие— есть реальность, данная нам для очищения. И весь наш народ в едином порыве…
Есть мы и они. Есть Рай и Ад, на границе с которым стоит жуткий холод градусов за сорок. Так говорят, но никто, конечно же, этого не видел. Карточки выдают раз в начале месяца, а если не успел получить, поленился или, скажем, болен был, то и кукуй— соси лапу, а хочешь, на чёрном рынке выторговывай, если есть за что. Карточки добываются тяжким, но почётным трудом, с утра до вечера. По выходным и праздникам. И нечего разлёживаться и саботировать, когда народ куска не доедает!
В понедельник Толик основательно обследовал своё новое жилище и пришёл к неутешительному выводу, что такого кромешного ада он ещё не встречал за всю свою жизнь. Он прошёлся по длинному нескончаемому коридору мимо колких подозрительных глаз, застывших восковых лиц почти два квартала, а конца и края тому не было видно. Ближайших соседей набралось— не продохнуть. Какой-то теоретик ещё со времён военного коммунизма, которого Толик повстречал в первый же день, жирные бабищи с усыновлёнными непонятно каким образом и порядком детьми, несчастный издёрганный инженер с семьёй, вечно не ладивший с визгливой женой и грозивший уйти к чертям собачьим, вот тебе моё слово, хотя кому ещё такой он был нужен. И так далее вплоть до дяди Вовы, вроде бы бывшего слесаря, потом челнока, потом безработного пропойцы в пик рыночного социализма. Так он и умер от туберкулёза. Сперва долго отнекивался, а на второй день по секрету за стаканчиком «Пшеничной» разоткровенничался до крокодильих слез. Болезнь якобы при земной жизни, ну, на том свете, была такая, идит ее мать. Только об этом молчок, пацан. Дядя Вова знать не знает, откуда такие сведения. Ноет иногда по ночам, понял? А то ведь в шпионы запишут. Ка-акие?!..
Толик скинул ботинок и пошевелил пальцами. Ноги все ещё ныли после недавнего парада. Да и сегодняшний день он мог вспоминать только в жгучем бреду. Его почему-то поставили старшим над бригадой по разбору завалов. Сперва обрадовался, а потом понял, во что влип. Придя на место, трое жлобов расстелили пиджаки на травке и принялись резаться в карты. Двое до места так и не дошли. Назрела конфликтная ситуация. Оценив ширину своих плеч, Толик взял лопату наперевес и уселся на битый кирпич. Его спросили, ты чего, козел. Он ответил, что раз такое дело, то жрать не получит никто...
Толик осмотрел сбитые костяшки, потёр ушибленное предплечье и выжидающе посмотрел на дядю Вову.
— Ну?
— Трубы горят,— прижав руки к груди, поведал тот.
— Сходи к мавзолею, очистись,— посоветовал Толик.
— Э-эх!— тяжело и недобро вздохнул дядя Вова.— Пожить бы тебе после войны, молокосос, поглядеть с помойки на эти сытые застольные рожи, совсем по-другому бы запел!!! Да что ты знаешь, щенок?— Вдруг обозлился он.— Тебя тогда и в мыслях не было, когда моего отца в сорок восемь часов...
— После какой войны?— совершенно естественно изумился Толик, от чего дядя Вова на секунду побледнел перекошенным лицом.
— Ты дурачком не прикидывайся, пацан, я тебя давно раскусил,— обиженно забубнил он и открыл дверь, чтобы убраться восвояси,— ты с тем идиотиком, во-он, что дальше по коридору придуривайся про победу Мирового Рая... А, может, так и надо было? Ведь по законам судили...
Дверь со скрипом захлопнулась. В соседней комнате послышался голос теоретика:
— Я как появился на этом свете, так сразу всем сердцем уверовал в правоту нашего народа под мудрым руководством нашего правительства. И всей своей сознательной жизнью я готов служить новой идеи очищения...
Не донёс бы, мелькнула у Толика мысль. Хотя, черт, чего это я. Свой же, из девяностых...
Течение мрачных мыслей прервал шорох шагов. Это была Лидка. Она покорно прошла мимо по коридору словно на казнь. Стало быть, было семь часов. По ней можно было сверять часы. Толик посмотрел на запястье. Стрелки показывали двенадцать. Мама ушла на работу, а в час нужно было тащить в контору новую программу учёта. Дерьмо. За Лидкой хлопнула входная дверь.
Кем была она, эта новая соседка. Красавица, не красавица? Она совсем не походила на Олю. Была сложена иначе, носила ни короткую и ни длинную причёску, и не было у нее улыбчивых ямочек. Волосы прямые и чёрные как смоль. Оставались глаза, но они тоже были иными. И что-то с ней было не так... Хотя, с кем здесь было «так»?! В общем-то ну ее.
Толик поднялся со стула и подкрался к окну, словно к бойнице. Через жирную муть и подслеповатые отражения он различил на тёмной улице пару ярких фар, вывернувших из переулка. Длинная чёрная БМВ мягко затормозила у подъезда и распахнула заднюю дверь. Ну, конечно.
Лида спорхнула со ступенек и, попридержав сумочку и помедлив секунду, исчезла в машине. Толик не верил ни одному ее угловатому движению. Как-то все скомкано, не повседневно. Славный жених. Машина тронулась с места. Все, сцена закончилась.
— Ладная сексуалка,— сочувственно согласился над плечом невесть откуда взявшийся дядя Вова. Толик вздрогнул.— Хочешь такую?..— начал он, а когда Толик раскрыл рот, докончил без улыбки,— машину?
— Отец, у меня жизнь псу под хвост пошла, а ты мне про хочешь.— Пожаловался Толик.
— У пса из-под хвоста пришла, псу под хвост и ушла,— спокойно возразил дядя Вова и предложил закурить.
Толик взял папиросу, хотя точно помнил, что не курит.
— Кто в ней интересно?— кивнул он на тёмное окно. Машина с черепашьей скоростью поплелась вверх по улице, сверкая двумя красными огоньками.
— Кто-кто. Хрен в кожаном пальто. А то ты не знаешь, кто.
— Ладно, мне это без разницы.
— Брось, то ли я не вижу,— дядя Вова отечески похлопал по плечу, а затем тайком достал из-за пазухи поллитровку.— Слушай, а может быть все-таки «да»?
— Нет, отец, не сегодня.
В ночи за окном всполохнул выстрел.
— Что это?!— насторожился Толя.
— А-а, это...— протянул дядя Вова, горестно запихнул водку в карман и лишь у самых дверей только махнул рукой.
Толик ещё посидел у окна, глядя на увядший тюльпан в банке из-под сметаны. За стеной у толстой прачки Маруси зашипел патефон.
У самовара я и моя Маша...
Толик вспомнил, как долго объяснял маме, чем надо слушать рэп, и сам не заметил, как заулыбался. А потом гримаса медленно исказила его лицо.
Он не хотел улыбаться. Он хотел знать, кому всё это опять понадобилось?
В голове всплыл образ давешней бабки с ведром букетов: «Отольются. Попомни мои слова!»
Кому и что? Неужели никто ничего не замечает? Он-то, Толик, хорошо помнил, что значит просто жить: дышать, топать по асфальту, и чем пахнут настоящие цветы (розовые и красные гвоздики). А эти все что, позабыли? И снова, и опять по новому кругу? Один дядя Вова не знает куда деваться от всей этой нелепо намалёванной картины. Или не один? Их много таких? Да есть ли, что вспомнить им?
Толик уставился на журнальную фотографию в углу ссохшегося комода. Где-то он видел этого человека. Гитара, неказистое лицо, сжатые губы и пристальный нагловатый взгляд. Любого гада Толя уже сумел бы назвать без запинки, но глаза с фотографии говорили, что этот человек не из их числа.
Забываю, с ужасом подумал Толя и оглядел все четыре стены. Пыльный свет облапывал прозрачные от старости обои и действовал гнетуще. Толик встал и воззрился к потолку.
«Зачем я здесь? Если это урок, то я все понял! Хватит! Ведь я-то здесь случайно! Я жи-ивой!!! Слышите, вы?!.»
Даже эхо не повторило его слов. Все здесь случайно.
Толик погасил свет и повалился на скрипучую кровать, поджав ноющие ноги. В темноте у дверей послышался шорох, и через жёлтую полоску у пола пробежала суетливая тень. Дряблые шаги минули коридор и спрятались в своей комнате. Толик только сильнее стиснул в ладонях грубое валенное одеяло. Здесь не на чем было шакалить. Ему так казалось.
7.
Толик летел вниз по узкой лестнице, едва ли наполовину понимая, зачем это делает. Он ведь почти не знал ее. Он задевал плечами коричневые стены и скользил в сиротских тапочках по пятнистому цементу.
Он часто представлял, как они лежали в полутьме, держась за руки. Лунный свет заливал простыни. Редкие облака сизым дымом проплывали по небу. Странный город тяжело дышал, его хрипы врывались через распахнутую форточку. Изредка что-то где-то тяжело ухало в ночи, лязгали буферами вагоны.
Лида поворачивала голову, затаив дыхание. Она смотрела на его профиль в лунном свете и не ощущала ничего, кроме горечи на сердце. А Толик боялся повернуться, боялся погладить ее по волосам и успокоить. Он одервенел…
Кто она ему? Никто. Просто хватит того, что он все видит.
День начался и прошёл как обычно. Сперва Толик мел асфальт и серую землю, все глубже вгрызаясь в мусорный хаос подворотен, поправлял трухлявый забор, тягал битый кирпич, потом грузил что-то тяжёлое и пыльное на какой-то сортировочной станции. Кругом плакаты, выцветшие портреты. В подворотне кого-то били. На обед полчаса, и снова дурацкие трудонормы. В руках метла из лозы, скребок или лом. Единственная рубашка промокла вся до последнего кармана.
Все навыворот, злобно думал он, и все как на этих чёртовых плакатах— все у нас только впереди...
Толик распахнул косую дверь и выкатился на тускло освещённое крыльцо. Прогуливающаяся парочка шарахнулась в сторону. Длинная, как сажень, БМВ сыто урчала у самого тротуара. Только чудом Толику удалось опередить Лиду.
Он почти в изнеможении врезался в холодное железо и сквозь открытое окно с жаром прошипел:
— Оставь ее! Слышишь?!.
— В самом деле, сучёнок?— после короткой паузы, взглянув на Толика, с любопытством поинтересовался ладный капитан в темно-зеленой форме с голубыми лычками. Нет, никакой это был не жених.
Толик оскалился в холодной ярости и распахнул дверь. Он явно не понимал, что делает. Или наоборот, понимал очень хорошо. Капитан с возросшим интересом подался навстречу, снимая правую клешню с рулевого колеса. Трудно сказать, чем все это кончилось, если бы в тот миг не раздался истошный вопль с верхних этажей. Толик задрал голову к освещённым окнам. Капитан тревожно накренился вперёд, разглядывая фасад через лобовое стекло.
Вопили в их квартире. Толик определил это сразу. Через раскрытые форточки слышалось, как хлопают двери и гудят встревоженные голоса. В окнах мелькали тени.
— Так и знала, что она это устроит!.. А я все достучаться никак не могла!..
— Да вытаскивайте ее наконец, товарищи!
— А сам?!
— А мне...
— ...уем по спине.
— Господи, а кровищи!!!
Капитан вдруг накренился вбок и захлопнул раскрытую дверь. Толик едва успел отдёрнуть руку.
Мотор бешено взревел, и машина с визгом рванула с места. Толик повертел головой в растерянном недоумении и бросился обратно в подъезд.
Он никогда не видел обитателей коммуналки всех разом. Они кишели, как черви, забив бесконечный коридор, и без того полный хлама, от входных дверей до самой кухни и ещё дальше. Замороженные дети вертелись под ногами, пялились в лицо любопытными до наглости и вызывающими глазёнками и молчали. Все молчали.
Толик пробился сквозь чесночный и табачный смрад к ванной и остановился у порога. Местами облетевший, покрытый ржавыми подтёками кафель алым бисером блестел в свете одинокой лампочки. Лида лежала в переполненной ванне, запахнувшись в тонкий халатик, и смотрела в потолок стеклянными глазами. Красная вода стекала по краю на пол, и кто-то снизу уже молотил шваброй в потолок.
Рыхлая швея с бородавкой на носу гундела о том, что битый час не может попасть в ванную, а ей завтра на работу, потому что она рабочий человек. Уж стучала, стучала— никакого ответа. Только слышала, как вода бежит. Она-то знала, кто там. Не такая уже дура, как думают некоторые. Каждый день курва эта запирается по часу в ванной, житья от нее никакого не стало.
Глаза Лиды, полные мёртвой муки и мольбы, приоткрылись. Они отыскали в толпе Толика, и посиневшие губы едва слышно прошептали: «Спаси меня…». И застыли. Не думая ни секунды, Толик резко рванулся вперёд, наклонился и подхватил из воды почти невесомое тело. Соседи, торчавшие словно истуканы, стали сторонится, и Толик отнёс девушку в ее комнату, ногой захлопнув дверь перед любопытными носами.
Он уложил Лиду на кровать и присел рядом, всматриваясь в бледное лицо. Ее тело затряслось, веки встрепенулись и закрыли неживые глаза. Кровь, тёкшая по руке, остановилась. Толик провёл по ней пальцами и поднёс к глазам.
Ведь нежить уже. Нечего бояться. Дальше умирать некуда. А все равно юлят, притворствуют, врут, извиваются...
Он убрал с высокого лба прядь чёрных волос. Лиду трясло. Она приоткрыла свои детские глаза. Сквозь свистящее дыхание прорвался обрывок фразы: «Д… д-домой… Я… домой… Мне правда н-надо…». Толик наклонился и поцеловал ее в мокрые губы, а после вскочил и бросился вон из квартиры, разметав по пути безмозглые чурбаны.
По улицам бродил тёплый ветер. Крадучись, тащились чёрные тени на колёсах. В подворотнях поблескивали хищные зрачки и «перья».
Толик добрался до мощёной площади и пошёл наискосок через нее. Он ненавидел себя. С чего он взял, что может разобраться в том, что было поналеплено? Только с того, что он такой умный, что и там и тут были коды? Это ведь смешно. Сколько их, миллионы, миллиарды, миллиарды миллиардов комбинаций? И не понять, свалены они в кучу или лежат каждый на своём месте. Черт дёрнул лезть со своим уставом в чужой монастырь.
Из арочных ворот под высокой башней выкатилась длинная колонна «ЗИСов» и нацелилась яркими фарами на Толика. В последний момент они все же, подумав, свернули вправо и прогарцевали мимо него под парадное шуршание шин и клокот моторов.
Сидя в уютном салоне, кургузый мужичонка сосал трубку и глядел в окно на тёмные улицы и дома.
— Так чэм нас может порадовать брат Геббельс?— спросил он, не оборачиваясь, у округлого добряка в таких же круглых, как он сам, очках.
— Ты ведь знаешь, Коба, как я нэ давэраю этим мэлким нацианал-сациалистам,— польстил добряк своему попутчику.
Мужичонка хитро ухмыльнулся в усы.
— И все-таки нэльзя разбрасываться таким матэриалам, Ларэнтий. Бэсспороно, таварищ Гитлер, скажем, видающийся дэмагог, и именно дэмагогия не пазваляет ему виявить самую суть пабэды в острой классовой барбэ. Однако как матэрыал он нам достаточно интэрэсен.
— Канэчна.
Мужичонка пососал трубку.
— А что в атнащении товарища Ленина, Иосиф Виссарионович?
— Как что?— недовольно заёрзал мужичонка.— Наш дарагой Ильич пусть лежит там, где ему положено. В конце концов, он ест мой хлеб.
— Да, но органы вэсьма абэспакоены патоком карэспандэнции, захлестнувшим абщественность. Это моральный тэрраризм.
Кургузый мужичонка с подозрением поглядел на добряка, но не очень долго. Сегодня он находился в хорошем расположении духа.
— Что ж, ми умэрым сачинительский пыл великого вождя всего трудового народа. В канце канцов, народная любов всегда дорога обходилась нам.
— И ещё...
— Что такое?
— Люди продолжают пропадать, Иосиф Виссарионович,— наклонился ближе круглый мужичонка, поглаживая ноющий затылок. И в очках его на мгновение блеснуло нечто напоминающее безотчётный страх.
8.
Темнота. Нет ни дня ни ночи. Нет ни боли, ни радости.
Пауза длилась вечно, и вдруг все завертелось.
— ...Встать!!!
С полусонного Толика стаскивают одеяло, и он вынужден спустить ноги на пол, защищаясь от пронзительного света фонарика.
В комнате вспыхивает верхний свет, приходят в движение люди. Соседи, из числа понятых, жмутся в дверях.
Толику суют рубашку и штаны, предварительно прощупав, и велят одеваться.
— Почему в комнате нет портрета брата Сталина?!
Короткое обвинение, быстрый обыск (почти пустой буфет, стол, кровать и стул), и вот его уже ведут по горчичной лестнице к машине. Ладный капитан аккуратно складывает журнальный портрет вчетверо и засовывает в нагрудный карман, а Толик неожиданно вспоминает имя человека на фотографии, его хриплый, с надрывом голос и песни, знакомые с детства, но понятные гораздо позже. Его не могло быть здесь. Но тогда где же он? Толику вдруг становится необычайно хорошо и он глупо улыбается. Его неторопливо берут за волосы и бьют под дых.
Короткие вздохи «я так и знала...», и соседи суетливо рассасываются по комнатам досыпать.
На улице едва брезжил рассвет. Толика запихнули в чёрный «воронок», сунули ещё по зубам и куда-то повезли. Он хотел задремать, но ему не дали. Скуластый детина в зелёной гимнастёрке и синем галифе брал голову широкой лапищей и грубо возвращал в вертикальное положение.
Они проносились мимо бесконечных домов, гнилых подъездов, пустых скамеек и тёмных окон, и Толик торопливо смотрел на них во все глаза. Богу— богово, а там кто как сможет, кто как успеет, кто как устроится. Такой нынче расклад на небесах.
Машина взвизгнула тормозами, и свернула в тёмную арку.
Толика протянули по длинным и бессмысленным коридорам и бросили в подземный кабинет с глухим полукруглым окном под потолком.
— Ну, так и будем в несознанку играть?— ехидно и однообразно выпытывал стриженный накоротко следователь через три часа изнурительного допроса.
— Ты ведь ещё совсем молод. У тебя вся жизнь была впереди. Чего тебе не хватало? Зачем было языком чесать?! Руки распускать? Нос совать?! Разве плохо тебе жилось, вспомни?..
— А я ведь тебя знаю,— наконец тихо проговорил Толик.
Короткий «ёжик» на голове следователя болезненно дёрнулся.
— Откуда ты меня, мразь, можешь знать?!!— рявкнул он и влепил Толику со всего размаху по лицу. Если бы стул не был приколочен к полу, Толик наверняка бы полетел на кривые доски.
Он сплюнул сукровицу и пробормотал:
— Ты— пожарный...
— Ах вот оно что!— снисходительно заулыбался следователь.— Ты об этом! Ну извини, друг, что я тебя ударил. Давай начнём заново. Закуришь?.. Ну вот... Но прежде запомни. Прах сотворил тебя, но в прах ты не вернёшься! Это выдумка попов. Земной жизни нет, и ты знаешь об этом не хуже меня. А ты в курсе, что у нас в Раю с попами сделали?
Толик с затуманенным взглядом угловато ухмыльнулся.
— И откуда ты такой взялся?— деланно удивился следователь-пожарный.
— Свой ведь, из девяностых…— одними губами прошептал Толик.
— Ладно.
Следователь напряжённой походкой прошёлся к столу, вдавил кнопку звонка и уселся на стул с довольным видом. Он положил руку на пухлую папку, полную бумажек. Треть из них была написана худым почерком дяди Вовы и полита крокодильими слезами. Но Толик его не винил. Откуда тому было знать, что Толик не напишет первым? И кому он тогда бы доказывал, что хотел, что сам, что добровольно?
Следователь пристально смотрел на Толика. Но Толик толком не видел его из-за лампы, направленной в глаза. Следователь нервно повёл головой из стороны в сторону и резко спросил:
— Какие ещё задачи, кроме антинародной пропаганды, саботажа, шпионажа ставило перед тобой империалистическое правительство Ада? Теракты, бандитизм? Похищение людей— ваших рук дело?
— Идиот...
— Ладно, может быть это тебе освежит память...
Толик не ответил. В комнату кого-то ввели. Но так как руки были скованы за широкой спинкой стула, и Толик мог повернуть только голову, то не сразу увидел кого.
— Я устраиваю вам очную ставку прямо сейчас. Начинайте,— с казённой злобой бросил следователь-пожарный и кивнул головой, задирая на стол ноги в новеньких сапогах.
Конвоир за спиной у Толика грубо пхнул кого-то в спину, и посреди комнаты очутилась Лида. Летнее платье у нее было перепачкано, на виске чернел синяк, и все же это была она. Толик ошалело поднял глаза. Ее-то за что? Ему даже представить было страшно, что такие твари могли сотворить с ней в этих подвалах. Десятки, сотни, тысячи гадов, волосатых гнид, которые позабыли все хорошее, что когда-то было в них. И было ли?
А Лида тем временем, не говоря ни слова, быстро наклонилась, положила Толику руки на плечи и поцеловала в разбитые губы, открыто и честно глядя в глаза. Это все, что она могла сделать для него и для себя. Но этого было достаточно.
Вертухай у двери раздосадовано вскрикнул, а следователь-пожарный с грохотом обрушил ноги на пол. Лиду и Толика разняли, угостили парой пинков, а следователь, вцепившись в спинку стула обоими руками и тяжело дыша в лицо, заговорил с Толиком дрожащим от неясной злобы голосом:
— Шутки шутишь?
Толик не ответил. Тогда следователь стал молча расстёгивать огромную кобуру.
— Ты не сможешь меня убить…— глухо заговорил Толик, и кровавый огонь в висках хищно полыхнул во все стороны.
Голову Толика бросило из стороны в сторону. Он вскрикнул и несколько секунд приходил в себя, сквозь звон и жгучее покалывание в голове различая безумный плач Лиды. Кровь и кашица хлынули из головы во все стороны, забрызгивая одежду, пол, стены. Так вот, оказывается, как умирать мёртвым. Голова встала на место, кровь остановилась. Прошли тягостные минуты, прежде чем Толик судорожно пожал плечами, сплюнул остатки сукровицы и закончил, бессильно улыбаясь в перепачканный пол:
— …как ты ни старайся.
Лида в истерике билась на полу, закрыв ладошками перекошенный рот.
— Убить— не-е-е-т,— осклабился довольный пожарный.— Где ты видел, чтобы здесь угрожали смертью? Небытие— самое желанное блаженство на этом свете. Здесь никого, запомни, не убивают, и никто не умирает просто так. Здесь гниют. Гниют мучительно и долго. Гниют, проклиная все на свете. Гниют до последней клеточки жалкого, прокисшего мозга костей.
Толик с трудом поднял все ещё дрожащую голову и в недоумении уставился на мучителя.
— Откуда? Чем ты не такой как я? Зачем? Как ты можешь так жить?
— Могу,— весело и холодно успокоил следователь, простой в доску парень, и наотмашь влепил валявшейся Лиде пощёчину.— …ть всех вас в рот, розовеньких ...сосов!
Девушка вскрикнула и неловко повалилась спиной на пол. Охранник грубо схватил ее за что придётся и вздёрнул на ноги. Толика наконец перекосило от злобы, и, не удержавшись, он глупо рванул вверх, но упёрся ухом в здоровенный «Стечкин», который следователь так и не убрал в кобуру.
— А теперь колись, блядь.— с холодной отрешённостью произнёс он.— А не то я— не я…
— Стоп, стоп, стоп, стоп!— вдруг скороговоркой выпалил чей-то властный голос, и от стены за письменным столом отпочковалась целая делегация.
Первыми неторопливо ступали двое статных мужей, чем-то похожих на гору из чистилища, но гораздо стройнее. За ними озабоченно следовал совершенно чёрный и совершенно хмурый тип со шрамом во всю щеку. И, наконец, позади них суетился тип помельче, в белых одеяниях и с кипой свитков.
В вонючей комнате для допросов вдруг запахло озоном и стало гораздо светлее.
Следователь-пожарный затравленно озирнулся на них. Охранник растерянно выпустил из рук Лиду, и она мягко осела на пол.
Хмурый тип молча уселся за стол и выключил лампу.
— А теперь давайте разбираться,— произнёс он усталым и зловещим тоном.
Тип со свитками засуетился, сияющие делегаты в белых одеяниях важно хорохорились, всем видом показывая, что это не их дело, но они тут главные.
Конвоир у дверей ухватился было за дверь, но вместо нее оказалась сырая каменная стена. Лида, сидя на полу, глядела на всех широко раскрытыми глазами. Следователь затравленно вжался в угол, выставив перед собой бесполезное оружие.
— Всем!!! Стоять!!!- не своим голосом пролаял он, с трудом удерживая в непослушных руках трясущийся пистолет.
Не глядя, хмурый тип одним лёгким щелчком смотал следователя-пожарного в мокрый упругий жгут, выдавливая на пол затхлые внутренности. Огромный пистолет с лязгом упал на досчатый пол, а вслед за ним туда полетело мокрое тряпьё и выжатые останки.
— Мы не понимаем, как он оказался у нас,— развязно заявили сияющие делегаты, не в силах оторвать заворожённый взгляд от клубящегося паром тряпья в углу.— По всем параметрам он, конечно же, ваш. Может быть, что-то произошло в последний момент?
Из стены возникло давнишнее видение с крыльями, громко чавкая и держа в руках надкусанной бутерброд. Чёрный тип поморщился.
— Ничего... Он эта, закорючки какие-то на этих,— видение забегало пальцами, словно бы печатая,— выводил...
Все замерли в полном недоумении и нерешительности, тайком переглядываясь. Наконец хмурый тип поднялся и приблизился вплотную к Толику, как-то странно пройдя по дуге. Его глаза то чернели, то зеленели, и вокруг мрачных одежд, как стая летучих мышей, носился странный шёпот.
— Значит, в винтиках мироздания решил поковыряться?— спросил он в лихорадочном возбуждении.— Денег себе приписать, силы? Как гадко!— расплылся он в мрачной улыбке.— Пойди вон...
— Без нее я не уйду,— заворожено глядя в мерцающие глаза, твердо произнёс Толик разбитыми в кровь губами. И, помедлив, добавил:
— Или вы меня ещё узнаете...
Шрам отчётливее проступил на лице хмурого типа:
— А он к тому же ещё и глупый наглец!
— А-а-а в отношении этой все верно,— категорично замотало головой крылатое видение, проглатывая кусок и извлекая на свет шуршащие бумажки,— все у прОтоколе заявлено...
Хмурый тип щёлкнул пальцами и...
—...вот... ванная... острая бритва...
9.
…Толик выбросил вбок левую руку и подхватил падающую бутылку. По монитору из угла в угол носились разноцветные треугольники. Из-за спины на стол падал резкий свет из коридора.
Кажется, Толик терял сознание. Надолго ли? Он не знал, но чувствовал себя бесконечно больным, потерянным и уставшим. Он поставил пиво на стол, стукнул по клавишам и выключил компьютер.
И тогда позади послышался нетерпеливый кашель. Толик вздрогнул и напряжённо обернулся через плечо.
—…и ещё, лично от себя,— неприветливо и словно бы виновато произнесло крылатое видение, будто бы как ни в чем не бывало продолжая недавно прерванный разговор.— Не становитесь пророком. Н-не советую. Они плохо кончают.
Видение вдруг склонилось совсем низко, и Толика обдало стерилизующим холодом операционной, исходившим от трепещущих острых перьев. И сквозь отточенные до небесного совершенства черты он вдруг смутно узрел хищные, угловатые каракули бесформенного пернатого существа.
— Потому что не стоит задавать страшных вопросов,— зловеще просипело отродье, недобро сощурившись и как-то неприятно, по-птичьему, придыхая при каждом слове.— И тогда не будешь получать страшных ответов.
Видение испарилось, оставив после себя скребущий, раздражающий шорох своих последних слов, и Толик очутился в темноте. Он стал тихо поглаживать пальцами прохладную полировку стола. В голове надсадно ныло, и досадный туман отупения никак не мог рассеяться.
Последнее, что он запомнил, будучи ещё там, как чёрный тип молча исчезает в стене, а все сияющие белизной делегаты вдруг бросаются к тряпью в углу и охают, и ахают и начинают колдовать руками, и неживая, бесформенная жижа вдруг вновь обретает прежние формы следователя-пожарного, покрытого слизью и потом, источающего пар, с вращающимися от бешеного страха и пустоты глазами...
Зазвонил телефон. Но Толик поднялся не сразу, а ещё секунды две-три просидел в оцепенении, как бы не в силах очнуться, и лишь потом в задумчивости вышел в коридор, чтобы снять трубку.
— Да?
Короткое молчание, и тихий Олин голосок произнёс:
— Толик? Толик, котик, послушай, я на тебя не сержусь. Совсем... Толик, нам надо будет обязательно как-нибудь встретиться. И обо всём, обо всём поговорить. Ну скажи что-нибудь смешное, Толик. Как ты умеешь.
Толик остолбенел и уже готов был поддаться этому льстивому подкупу, но рука сама аккуратно отстранила от уха несмолкающую трубку и положила на рычаг. Он вернулся в комнату, ещё не до конца понимая, как с такой лёгкостью можно отказываться от счастья, но уже твердо зная, что счастье это было неправдой. Пять дней... нет, час назад… или когда-то там, оно, быть может, и могло стать счастьем. Но за это время произошло слишком многое.
Он включил свет и замер в непреодолимом отвращении перед собственным бессилием и одиночеством, которое воплощал пустой холодный монитор. Толик взял первый попавшийся под руку справочник. Графики, иксы, игреки плыли перед глазами. Боже, как все это можно знать? Миллионы, миллиарды, миллиарды миллиардов комбинаций. Опять зазвонил телефон. Но Толик даже не пошевелился.
А если это Лида!?!
В пустынной квартире продолжал звонить телефон. Толик не обращал на него внимания. Он с глупой настойчивостью повторял формулу за формулой, знак за знаком, но они падали, как листья в огонь, и сгорали у него в голове. Как трудно было защищать их от пламени голыми руками. Пророком? В самом деле, что он увидел? Что он понял? А главное, что он МОЖЕТ СДЕЛАТЬ?!
Тогда Толик отложил справочник и прилёг на диван. Из коридора, словно издалека, может быть, совсем из другой жизни, доносилась телефонная трель. Он отвернулся к стенке, веки устало опустились, прикрывая глаза. Что поделаешь, если мир слишком велик. Его не перевернёшь. Толик боялся перевернуться сам. Обрывки цифр вспыхивали в мозгу, а за ними, словно в тумане, проступало испуганное и милое лицо Лиды, каким оно запомнилось навсегда в тот последний памятный миг.
Вдруг звонки оборвались. Толик вздрогнул, словно от боли, словно от жара и холода одновременно, и широко распахнул глаза. А может мы только тем и отличаемся от животных, что не боимся задавать страшные вопросы и всегда выслушиваем ответы до конца?
Толик не знал, так ли это. Но с каждым мгновением лежать абсолютно без движения ему становилось все тяжелее, страшнее и мучительнее.