Геша тащился от старой-доброй кислоты, более известной в народе как ЛСД, но кайфы были уже не те. Потихоньку отпускало, и он, развалившись на диване, торчал, ловя последние ни то мысли, ни то приходы. Внезапно очухавшись, хорошо заученными жестами Геша насыпал траву в старый, пожухлый клочок газеты. Это была не просто бумажка: какой-то критикан похвалил его, Геши, тогда еще Геннадия, первую книжку, а сейчас, когда столько воды утекло, аккуратно вырезанная заметка превратилась в обёртку для "зеленой игрушки". Горьковатые клубы дыма попали в легкие, а уже оттуда в порядком обдолбанные мозги.
За окном барабанил дождь. Мерзавец ронял крупные капли на стекло, которые затем, собравшись вместе, медленно стекали вниз, оставляя за собой причудливый след. Эти бесчисленные следы образовывали витиеватый рисунок, меняющийся каждое мгновение. Казалось, что дождь идет уже целую вечность, он не обращает внимания ни на что вокруг, только тихо разговаривает сам с собой.
У окна стоял человек, который, похоже, пережил свои лучшие годы, и с мудростью алкоголика смотрел на дождь своими неживыми, чуть прищуренными глазами. Едва слышно вздохнув, он прикурил сигарету. Светлячок горящего табака дрожал в его пальцах, словно живя собственной, полной пофигизма, жизнью.
Мутный взгляд. Вы, наверное, подумали, что он далеко в прошлом своими мыслями, или, быть может... да черт его знает, что Вы могли подумать! А на самом деле он знал (не думал, не вспоминал, не представлял - именно знал), что на черных зонтах хмурых прохожих капли дождя оставляют такие же кривые следы, как на стекле его окна. В тот вечер он только этим и занимался, - знал. Знал про капли и эти проклятые следы, знал, что следы - это послание свыше (или еще откуда-нибудь?), а его задача - разгадать это послание. Знал, что прохожие хмурые - едва ли встретишь улыбающегося человека в этих узких подворотнях, знал так же, что его книга, пылящаяся на полках в магазинах куда более бестолкова, чем эти потоки воды. Сигарета за сигаретой - кучка окурков, страница за страницей - стопка макулатуры. Когда-то думал, что показал что-то новое, передал глубину и правдивость страстей, но любовно нарисованные герои, со всеми их страданиями, были дешевле пепла, который сейчас падал на пол. Все его герои, пришедшие откуда-то из глубин, видимо, оттуда же приходят и знаки-следы, ни на гран не отличались от множества других, коих пруд пруди в сегодняшних дешевых книжонках. Тщеславие, как ненасытный древний божок, требовало большего, самого большего, как от всех нас оно требует, а затем тщеславие столкнулось с реалом. Стало ясно, что кругом есть кто-то лучше, современнее талантливее. Это было понятно изначально, но, конечно, не хотелось верить в собственную тривиальность до последнего момента. До того, когда держал в руках пахнущий свежей краской первый экземпляр бессмертного шедевра. Его книгу покупали, критики отозвались о ней сдержанно-одобрительно. Но ему казалось, что все видели там помесь попсового женского романа и дешевой порнографии, ну то есть совсем не то, что видел автор. Может, нельзя увидеть то, чего нет?
Вдруг громко заиграла музыка: подавшись к окну, Геша случайно оперся рукой на магнитофон. На долю секунды сознание с воплем выпрыгнуло из клетки спокойствия, и, сделав несколько кругов, также внезапно вернулось в клетку. Из дребезжащих колонок гремела симфония, но неудачливый писатель уже не обращал на нее никакого внимания, только продолжал смотреть в окно, роняя пепел тот на пол, то на подоконник.
Высокая, худая девушка, казалось, прижалась к стене соседнего дома. Она дрожала, как наркоман во время ломки, зонтик так и норовил выскользнуть из ее бледных рук. Длинные русые волосы падали мокрыми сосульками с плеч, а на бледном асбестовом лице горели два ярко-синих широко раскрытых ничего не видящих глаза, губы слились в одну полоску и едва заметно подрагивали.
***
Ночная бабочка Рената была обычной стареющей шлюхой. Пока еще удавалось ублажать клиентов, но ее когда-то красивое, будто с обложки глянцевого журнала лицо уже начало увядать, и через пару-тройку лет от былой смазливости ничего не останется. Укрываясь от проливного дождя под своим красным зонтиком, который был куплен на распродаже, она безрезультатно пыталась поймать такси. Все ее прошлое - это вереница разочарований, несбывшихся, простых человеческих надежд, про которые вроде бы удалось забыть, только по ночам призраки прошлого одолевали ее и заставляли просыпаться в слезах. А ее будущее - это неотвратимое, банальное одиночество, оно пугало ее гораздо сильнее, чем все пережитые потрясения, а затем - старость, существование сродни овощу. Эта шарманка могла затянуться лет этак на двадцать-тридцать.
***
От дыма глаза немного слезились, дым был повсюду: в легких, в голове, дым сливался со зрительными приходами, меняя, смывая или создавая новые уродливые образы. Казалось, дым появляется даже по другую сторону оконного стекла - там, где сумерки и дождь смывают последних людей с вечерних улиц.
От этого милого, одухотворенного существа во все стороны струился яркий, похожий на солнечный, свет. Казалось, лучи заполняют всё пространство вокруг, и, ударяясь в серые, безжизненные предметы не гаснут, а летят насквозь, пробивая любые преграды не останавливаясь ни перед чем и летя в бесконечность. Удивительно, как прохожие, деревья, собаки, дома, земля, - никто и ничто не замечает этой красоты, этого чуда? И, может быть, если есть вся эта тоскливая обыденность, вся эта унылая пошлая грязь, то где-то есть удивительное и небесно-прекрасное, то, ради чего стоит не жить, нет, в жизнь он уже не верил, но хотя бы существовать? Крылья... Он видел крылья? "Я вижу крылья?!" Девушка, созданная из дождя, дыма, наркоты и воображения казалась легкой, почти прозрачной... с ... крыльями? Шикарные черные... нет, серые... белые? У нее были крылья?
Писатель ухмыльнулся и отошел от окна, посмеиваясь над собой: "Крылья. Мне давно уже не шестнадцать. Крылья", - хмыкнул и сделал еще одну затяжку. Однако его мысли упрямились и никак не желали двигаться в другом направлении. Он затеял с ними небольшую перебранку, потом, недовольный, встал с дивана, собираясь подойти к окну. Воздух превратился в гудрон, стал таким же густым и потемневшим. Геша пробирался к окну, но тут раздался визг тормозов. Похоже, внезапно остановился рукотворный железный монстр, один из тех, что вечно рассекают туда-сюда...
Он добрался до окна, отчего-то тяжело дыша, будто ему пришлось преодолеть какое-то препятствие. Но все, что удалось увидеть - уменьшенного металлического муравья, прихватившего очередную жертву и красный зонтик, который валялся рядом. "Даже если были крылья, он их сожрал. Или сломал. Другими словами, их больше нет". Писатель устало вздохнул: иногда слишком навязчивые галлюцинации порядком ему надоедали. Такси, это всего лишь такси. Такси, такси... такси? Вечно глотающее, вечно переваривающее существо.
Он закрыл глаза. Но его веки продолжали подрагивать, под ними рождалось что-то новое, это новое только лишь начало сгущаться и приобретать какой-то смысл среди густого дыма.
Осталось какое-то непередаваемое, едва заметное чувство, словно неуловимый далёкий запах, навевающий детские воспоминания. А теперь - самое главное - нужно схватить уплывающую мысль за хвост, прижучить ее, словно дерзкую рыбу. Сознание превратилось в трезубец Нептуна и со всей силы ударило по ускользающей мысли, - первый шаг сделан. Теперь - кропотливая работа по строительству здания на фундаменте мыслей и ощущений, здания, где одна за другой поселятся идеи, а затем и персонажи. Это будет землей. Небо заменит дым - наркотики, которые стали катализатором творчества. Писатель уже и не помнил, когда в последний раз вдыхал то, что называют чистым воздухом. То, чем он дышал, было адской смесью из галлюцинаций, рожденных больным воображением образов, теней, пришедших из прошлого, и, конечно, дыма. Базовой нотой был аромат иллюзий и недостигнутых целей. Дым стал частью его тела и разума. Дым со вкусом табака, с запахом каннабиса, смешанный с извечной пылью квартиры холостяка.
***
На улице стояла отвратительная погода: за окном ярко светило солнце, на небе не было видно ни одной тучки, - кроме луж на асфальте, ничто не напоминало о вчерашнем дожде.
Сожрав какую-то гадость из холодильника, Геша раскурил косячок. Перед глазами проплывала вся его жизнь. Вот оно детство. Веселое и беззаботное, яркое и безоблачное, словно сегодняшняя погода. Потом - юность, получение хорошего, даже престижного образования. В 24 он полюбил девушку, она ответила ему взаимностью. Генке казалось, что его жизнь - это сказка. Сразу после женитьбы он начал работать над своей первой серьезной книгой, юношеские пробы пера никак нельзя было считать чем-то серьёзным. Работа шла здорово, в первое время всё было отлично. Его супруга ждала ребенка. Но работа над книгой затянулась. Сначала казалось, что это временно, достаточно добраться, доползти до очередного рубежа, а там, за поворотом, будет долгожданная финишная прямая. Но каждый раз, когда он заканчивал очередную главу, следующая давалась всё тяжелее, а конца работы видно не было. То, что он планировал сделать за четыре месяца, затянулось на годы. В семье тоже появились проблемы. Детские крики, капризы, постоянная возня с малышом, частое и справедливое недовольство жены, - эта рутина, которая когда-то казалась тем самым тихим счастьем начала жутко действовать на нервы. Начались срывы. Его угрюмое, непроницаемое спокойствие сменилось бессильной яростью и злобой, спокойно реагировать на каждодневное ворчание жены было невозможно, приходилось орать. Как они не понимают, что ему тяжело, он не может написать чего-то дельного, вяжутся к нему со своей ерундой, о, вдохновение, ну где же ты?.. И он не выдержал, сломался. Доведенный до истерики, однажды он избил жену. На следующий день она сказала, что уходит. Ему было двадцать девять. Теперь он жил один. И уму все-таки удалось закончить свое произведение, потом издаться, но то, что получилось, совершенно не соответствовало первоначальному замыслу. С бывшей женой он общался всё реже, иногда виделся с сыном, который уже учился в начальной школе. Но Генрих все чаще стал напиваться до беспамятства, незаметно подсел на наркотики. Мелкие, ничего не значащие публикации в дешевых журналах пока помогали сводить концы с концами. Бессильные ярость и злоба сменилась на тихую ненависть.
Последние клубы дыма покинули лёгкие. Теперь ясно, кто будет главным героем его книги... Он опишет всю свою жизнь, он отомстит, отомстит всем...
Генрих лихорадочно стучал по клавиатуре весь день и весь вечер, совершенно забывая поесть, иногда прерывая работу для нескольких быстрых затяжек. За день удалось напечатать тридцать страниц. Так много он не писал никогда.
***
Еще одно серое утро, глаза открывались неохотно. Рука свесилась на пол, на нее налип мелкий мусор. Генрих по-турецки сел на кровать, окинул взглядом комнату холостяка с толстым слоем пыли на люстре и грязным, заваленным хламом полом. Давненько не замечал он, на что похожа его берлога. Писатель недовольно поморщился, чтобы отогнать неприятные ощущения, и, заставив себя встать, пошел на поиски чего-нибудь съедобного, шлепая босыми ногами по полу. Когда он открыл дверцу холодильника, его чуть ли не стошнило от перемешанных запахов приправ и какой-тот тухлятины. Чертыхнувшись, Генрих отлепил от босой ступни прицепившуюся пленку от пачки сигарет и закрыл холодильник. С некоторым удовлетворением припомнив, что вчера должны были перечислить пособие по безработице, он отправился искать одежду и, задержавшись лишь, чтобы выкурить утреннюю дозу травы, уже через пятнадцать минут шел по направлению к супермаркету.
Бесконечный поток машин, толпы людей, мусор, которого больше день ото дня, - все это крутилось, сновало, металось с огромной скоростью во всех направлениях. Медленным шагом он, наконец, дошел до магазина. Сотни, тысячи, миллионы и миллиарды совершенно ненужных, бессмысленных вещей молча взирали на него. Ему не сразу удалось найти нужный отдел. Наконец полка с алкоголем оказалась прямо перед глазами, Генрих тупо смотрел на стеклянные бутылки, пытаясь вспомнить, что ему нужно. Десятки, сотни сортов самых разнообразных спиртных напитков приковывали взгляд. Он не помнил, сколько простоял перед этим хороводом красок.
Из замешательства его вывел тихий мужской голос. Генрих не сразу понял, что обращаются к нему. Когда голос зазвучал чуть громче и настойчивей, он вздрогнул и обернулся на звук.
- По-моему, савиньон - это то, что вам нужно. Не хочу показаться назойливым, Мсье, с Вами все в порядке?
- Что?..
- С Вами все в порядке, мсье?
- Да, да, конечно, - Генрих словно проснулся. - Савиньон, говорите? Отлично. Может быть, выпьете со мной?
- С удовольствием. Позвольте представиться, - Леопольд Голдблум.
Только сейчас Генрих разглядел своего собеседника. Перед ним стоял немолодой человек в очках с дряблым пивным животиком. Голова его почти полностью облысела и была похожа на бильярдный шарик.
- Очень приятно. Я - Генрих Мильер, писатель.
- О! Я думаю, нам будет о чем поговорить. Я знаю одно чудесное тихое место недалеко отсюда, там мы сможем прекрасно посидеть.
В этом знакомстве было что-то комическое, опереточное. Еще никогда в жизни Геша ни с кем не знакомился на улице. Но, так как ему было наплевать на происходящее, решено было последовать за новым приятелем просто из любопытства.
Они вышли на улицу, прошли пару кварталов и зашли в тихий ресторанчик на берегу реки. В такой ранний час посетителей не было, официантка болтала с барменом. Они заняли столик у окна, за которым открывался прекрасный вид на набережную. Сделав заказ, они начали неторопливую беседу.
- Что вы пишете, если не секрет?
- Всякую ерунду, в основном. Сейчас, например, о неблагодарном отношении к нам, творческим людям, - соврал Геша.
- Очень интересно. И чем же Вам так не угодило общество? Вы, надеюсь, не будете спорить, что у нас сейчас самый высокий уровень жизни? Такого благополучия не было за всю историю человечества, мы можем себе позволить практически все, что угодно. Образование получает каждый индивид, и, заметьте, мы имеем практически неограниченную информационную свободу, будь я ученым, в любую минуту я мог бы пообщаться со своим коллегой на другом континенте. Мы практически полностью искоренили всяческую дискриминацию, в том числе национальных и сексуальных меньшинств. Нам удалось построить действительно свободное, процветающее общество все члены которого, начиная от премьер-министра и заканчивая последним бедняком, одинаково равны перед законом. Даже в тюрьмах сейчас живут лучше, чем обычные люди лет этак двести назад. И после этого вы говорите, что общество неблагодарно? Простите, но я с вами категорически не согласен.
Тупо уставившись на собеседника, Геша с открытым ртом слушал эту длинную тираду, не зная, что сказать в ответ. "Эк его понесло, привязался же псих..." То, что такие идеалисты все еще встречаются, было для него более чем неожиданно, однако, когда первое удивление прошло, он почти развеселился и решил принять правила игры.
- Это все правильно. Просто это общество не оценило меня по достоинству, понимаете? Наверное, я ни черта не смыслю в том деле, которым занимаюсь.
- Я вам очень сочувствую! Что может быть хуже для художника, чем непонимание общества? Может быть, вам стоит попробовать писать о чем-то еще? Ведь реализм, по-моему, - такая скучная штука, не находите?
- Да, возможно вы правы, - Генрих устал от всех этих дельных советов, пора было избавиться от излишне доброжелательного собеседника, который - Генрих чувствовал - готов был заменить ему родную мать в порыве бескорыстной любви к человечеству, - вполне возможно...
Они поговорили еще минут пятнадцать на отвлеченные темы и разошлись, кто куда. Генрих шел все теми же промокшими улицами, но уже совсем другие мысли роились в его голове. Он не заметил, как дошел до дома, не помнил, как вставил ключ в замок. Казалось, совсем незначительное происшествие вызвало в нем волну эмоций. Ему было смешно, с другой стороны подобная наивность его злила, его мысли были противоречивы и непоследовательны, в голове всплывали первые персонажи, которые, как ему совсем недавно казалось, были так далеки от жизни, весь этот показной гуманизм с его наивностью и пафосом вызывал у него приступы тошноты. "Неужели ничему не научила жизнь этих гуманистов? Насколько нужно быть слепым, чтобы не видеть, как необоснованна их непомерная гордость за прогресс, общество, капитализм. Однако, несмотря на высокий уровень доходов, сами люди лучше не становятся. Этот мир катится к черту". С такими мыслями он сел за письменный стол и начал перечитывать написанное вчера.
"Крики детей раздались из столовой. Луиза, на ходу доделывая макияж, понеслась вниз по лестнице разнимать и кормить сыновей. Муж стоял перед зеркалом, сражаясь с галстуком. Луиза несколькими быстрыми движениями завязала галстук, поцеловала любимого супруга и вновь понеслась на кухню жарить яичницу, одновременно выслушивая жалобы детей друг на друга и размышляя, как бы не опоздать на работу в музей. Ей нравилось рассказывать людям о шедеврах мирового искусства, и ее по праву считали хорошим специалистом. Однако она с легкостью признавала собственную некомпетентность в вопросах, которых не разбиралась, поэтому снискала уважение и симпатию коллег..."
Генрих недобро оскалился, перелистнул на последнюю страницу и принялся писать дальше. Нет, никакого идеализма, - уж он-то постарается раскрыть глаза таким, как этот Леопольд как его там. Его история будет более правдоподобна, чем байки про идеальное общество и бесконечный прогресс. Жизненная история, которая будет близка многим, потому что каждый когда-нибудь испытывал нечто подобное, каждый, как он думал, когда-нибудь оказывался на грани: на грани жизни и смерти, краха и полной победы. Он расскажет им свою историю, но только наоборот - в ее зеркальном отражении. Главная героиня - женщина, прототип которой его бывшая жена. Это будет альтернативная версия событий от Генриха Мильера. Подобные мысли вдохновляли его, и он проработал до позднего вечера.
***
Рената накладывала свой "рабочий" макияж. Подчеркнуто медленно, аккуратно она наносила грим. Эта ежедневная процедура превратилась в некий ритуал, получила какой-то смысл. Ей казалось, что это действо может чудесным образом отсрочить роковую старость, ведь именно в таком виде она чувствовала себя желанной. Толстые контуры черной подводки, юбка, короткая ровно настолько, чтобы скрыть недостатки фигуры, но выглядеть возбуждающе. В конце концов, это ее работа, а свою работу она делать умеет. Рената погримасничала в зеркало, репетируя свою лучшую улыбку, и достала из стола массивные серьги. "Может, на обратном пути удастся еще кого-нибудь подцепить", - подумала она, взглянув на часы. Пора. Сегодня у неё один из "любимых" клиентов, который то смешил ее своей навязчивой "отеческой" заботой, то раздражал, но зато платил больше остальных, а что еще нужно? Цокая каблуками, она вышла на улицу: уже стемнело, небо окутывала тёмная пелена, еще минут пятнадцать - и появятся первые звёзды, будут равнодушно взирать на людскую суету. К счастью, проблем с такси в такое время не бывает. Она хорошо знала этот народ - таксистов. Они своего не упустят. Хорошие девочки, сейчас, должно быть, возвращаются домой, а хорошие мальчики их провожают, верные супруги спешат на ужин, чтобы он не успел остыть - они были для нее частями какого-то незнакомого, другого мира. Гораздо лучше она знала барменов, вышибал, стриптизеров, проституток, для которых, как и для нее, жизнь начиналась ночью. Такие сейчас, напротив, только собираются на работу или ночные свидания. Вскоре Рената уже была в хорошо знакомом гостиничном номере, где они регулярно встречались, а через пару минут вошел её клиент. Она подошла его встретить.
Не изменяя себе, гость начал лебезить, выказывать фальшивое участие.
Трясущимися от возбуждения руками он начал сдергивать с неё одежду. "Как всегда", - устало подумала Рената, - "Все они вечно куда-то торопятся". Привычными неторопливыми движениями, она, как бы невзначай касаясь особо чувствительных мест, расстегнула его брюки, затем рубашку, покрывая постепенно обнажающееся тело легкими поцелуями. Наконец, мужчина не выдержал, схватил ее и, пыхтя, донес до кровати.
Это свидание не отличалось от остальных, все предпочтения постоянного клиента давно были изучены, тайные желания разгаданы. Его бурная страсть длилась недолго, что, по мнению Ренаты, неудивительно для его почтенного возраста. И вот через четверть часа началась самая неприятная часть их общения - мужчина начал жаловаться на судьбу, на то, что ребенок прогуливает школу, жена постоянно выпрашивает денег на тряпки и постоянно ноет. Дальше следовала порция откровений, ценных советов и прочей чуши, которую приходилось терпеть. "Ничтожество!", - повторяла про себя Рената.
- Когда мы с тобой увидимся, милый?
- Не знаю, думаю, на следующей неделе. Вот, возьми, - он подал ей несколько купюр, - Береги себя.
- Конечно. До свидания, Леопольд! Буду ждать...
Он торопливо оделся и вышел, не обернувшись. В его голове уже вертелись оправдания, почему он сегодня так поздно вернулся с работы. Рената оделась, поправила макияж и, подождав минут десять, тоже вышла на залитые неоновым светом улицы.
***
Генриху приснилась его бывшая жена. Начиналось все как в сказке: они жили вместе и были очень счастливы. Но в один прекрасный день, ярким ранним утром его жена превратилась в злобное и опасное чудовище. Однако Генрих этому ничуть не удивился: он достал топор и совершенно хладнокровно разделал свою любимую супругу на куски. Первым делом он отрубил ей голову и завернул ее в мешок. Казалось, остекленевшие глаза смотрят сквозь полиэтилен прямо ему в душу. Затем тем же топором он отделил от туловища руки и ноги. Вот незадача: полиэтиленового мешка нужного размера не оказалось, поэтому пришлось запихать отрубленные конечности в тряпичный мешок. Кровь сочилась сквозь тряпку и вскоре под мешком была большая красная лужа. Теперь настала очередь туловища. Генрих достал старую дорожную сумку и старательно запихнул туда кровоточащее месиво, - бывшее в употреблении туловище его ненаглядной. Внезапно он остановился: он совершенно не представляет, что делать дальше со всем этим добром, которое раньше было его супругой. Сжечь? Дым будет стоять на всю округу. Закопать? Соседские собаки по запаху могут отрыть могилу, да и раскопки на дворе обязательно привлекут внимание посторонних. Тут он вспомнил про старую морозильную камеру, что стояла в подвале. Генрих не знал точно, откуда она у них появилась, может быть, от предыдущих хозяев дома, этот видавший виды морозильник уже давно не использовался, а был переоборудован под стол, на котором всегда валялся какой-то мусор, но, несмотря на свой почтенный возраст, исправно работал. Недолго думая, Генрих стащил все три мешка в подвал и поставил их рядом с белёсым кубом морозилки. Со скрипом он поднял крышку, из камеры отвратительно воняло спертым воздухом, - неудивительно, холодильник не открывали несколько лет. Генрих живо скидал мешки на дно морозилки, закрыл крышку и установил самую низкую температуру заморозки. "Ну вот, теперь у нас есть домашний морг", - подумал Генрих, - "Не скучай дорогая!".
***
Страница за страницей описывал он, как менялась жизнь его героини: постепенно она начала догадываться, что у ее мужа есть любовница. Долгое время она корила себя за такие мысли, пока признаки не стали совсем уж заметными. Луиза не могла перестать думать об этом, не могла и поверить, что такое случилось именно с ней. Злость, отчаяние и страх за будущее семьи, казавшейся такой крепкой, совсем выбили ее из колеи: она плохо спала, стала рассеянной и раздражительной, часто срывалась на муже и детях без повода - всюду ей виделся образ соперницы. Даже на работе она не могла отвлечься: ей казалось, что все коллеги знают о ее позоре, перешептываются и насмехаются у нее за спиной. Жизнь Луизы превратилась в настоящий ад. Она не знала, что ей делать, и это еще больше выводило ее из себя. Иногда приходило в голову подать на развод, ничего не сказав мужу, иногда - просто поговорить с ним начистоту и вместе найти выход. После пяти лет такой пытки она обнаружила у себя седой волос и поняла, что дальше так продолжаться не может.
Генрих дописал до точки и удовлетворенно отложил ручку. Его мозг напряженно работал, изобретая или отметая новые мучения для героини. Он откинулся на спинку стула и огляделся. Страшный кавардак в комнате вернул его к реальности, Генрих будто вспомнил, кто он здесь, в этом мире. Энтузиазма у него несколько поубавилось - кто же любит напоминания о том, что он вовсе не всемогущий бог, а всего лишь еще один голодный неудачник.
В голову писателя медленно, ленивой, разнеженной на солнце змеей, вползло неясное ощущение, выросшее до отчетливого желания. Генрих встал из-за стола и забил косячок. Пожалуй, это была единственная вещь на свете, которая могла сейчас доставить ему удовольствие. За возникающими из дыма мирами серость и обыденность универсума теряла значение, растворялась в потоках воздуха, меняла форму на причудливые образы, пропадающие так же неожиданно, как они и появились. Ощущение собственного "я" стало нечетким, будто задыхаясь в плотных клубах наркотического дыма. Сознание его расширилось, с удовольствием уходя по предложенным иллюзией тропам, мышление превратилось в совершенно незапоминающуюся цепь ассоциаций, которые сменяли друг друга со скоростью света. Картинка за картинкой, цепляя друг друга, неслись в бесконечном хороводе, казалось, вот, отличная мысль, но через секунду от неё не остаётся и следа, вместо неё новое, более чудесное видение и удивление, откуда оно появилось?! Новые, альтернативные миры раскрывались, словно по мановению волшебной палочки.
Состояние эйфории, абсолютной, безумной свободы длилось минут двадцать, а следующие полтора часа Генрих тупо смотрел в стену, пытаясь поймать и удержать остатки приятных видений. Где-то на периферии сознания оформилась мысль, о том, что неплохо бы пройтись и проветриться.
Из кучи вещей на полу он извлек мятую рубашку трудно определяемого цвета, придирчиво ее осмотрел и, сделав недовольное лицо, засунул руки в рукава. Из этой же кучи появились остальные предметы гардероба: брюки, носки, etc. Генрих задержался в коридоре и, подумав секунду, решительно снял с вешалки куртку - под ней не было видно неглаженой рубашки. Уже положив руку на замок, он, вдруг вспомнив о чем-то, вернулся и провел пару раз расческой по немытым волосам. Вид в зеркале его не удовлетворил, поэтому он поспешил выйти на улицу, не желая видеть свое отражение, которое, как ему казалось, абсолютно не соответствовало действительности.
***
Погода оказалась удивительно хорошей, теплый ветер приятно щекотал кожу, а начинающее розоветь небо предвещало красивый закат. Но погода никак не сказалась на настроении Генриха, он угрюмо и с непониманием разглядывал улыбающихся прохожих, они казались ему чем-то инородным в его сознании, тем, что хотелось вытолкнуть из себя. Стараясь не замечать такую особенность оживленных улиц как люди, он направился в парк, быстро шагая вдоль бордюра и глядя себе под ноги.
Однако и картина, явившаяся его глазам в парке, не удовлетворила его извращенному галлюцинациями вкусу. Движение деревьев, тревожимых ветром, показалось ему бессмысленным и даже глупым в этой своей бессмысленности. Он сел на свободную скамейку недалеко от фонтана и огляделся. Воздух был перенасыщен голосами, смехом и музыкой, доносившейся из ближайшего динамика. Пара белых как лунь пенсионеров чинно восседала на соседней скамейке, величественно обозревая открывающуюся их взору панораму. Генрих предположил, что эти старики мнят свою скамейку троном, а себя - мудрецами, готовыми дать совет или рассудить заблудших. Он подумал: кто знает, быть может, он как раз и есть такой "заблудший"? Однако человеком, нуждающемся в совете престарелой пары, он себя отнюдь не чувствовал.
- Ба, кого я вижу! Генрих! Генрих!
Генрих подпрыгнул от неожиданности. Он уже подзабыл звучание своего имени, но этот голос показался ему знакомым. Его обладателем оказался старый университетский приятель Генриха Федор Брюхин.
- Привет, старина! Сколько мы уже не виделись?
- Да, давненько...
- Чем ты сейчас занимаешься?
Тут приятель отвел глаза в сторону и сказал будничным тоном:
- Да так, ничем... давай лучше выпьем за встречу, вспомним былые времена?
- Конечно!
Некогда Федя был подающим надежды студентом, ему пророчили хорошую карьеру, при желании он мог бы остаться в университете. Несмотря на то, что Генрих и Федя формально были добрыми друзьями, Генрих всегда завидовал способностям и успехам друга, который, как ему казалось, имел успех в любом начинании. Он с легкостью отвечал на заковыристые вопросы старых преподавателей-ископаемых. Но, как это часто бывает, после университета их дороги разошлись.
Болтая, друзья направились в один из ближайших баров, который был, по словам Феди, "тем ещё местечком". В баре веселье было в самом разгаре, приятели взяли по бутылочке пива и начали неторопливую беседу.
- Слышал, что ты подался в писатели?
- Вроде того...
- Я всегда говорил, что ты излишне чувствителен для реальной жизни. Ну и как успехи?
- Пару лет назад издали одну мою книжку. Это позволило мне не протянуть ноги какое-то время... Сейчас я иногда печатаюсь в мелких журналах.
- Здорово! А сейчас что-нибудь пишешь?
- Пытаюсь. А ты что делал всё это время?
Федя помрачнел. Он явно не хотел говорить на эту тему.
- Да так, разное... Сначала поездил по Европе, потом пробовал преподавать - неудачно, - Федор фальшиво улыбнулся, - в общем, я остался жить здесь и ничуть об этом не жалею. Может быть, возьмём чего-нибудь покрепче?
- Давай.
За такими разговорами друзья порядком опьянели, время шло незаметно. На улице было далеко за полночь, а число острых вопросов, которые нужно немедленно обсудить, не уменьшалось. У Генриха развязался язык, и он с видом знатока рассказывал приятелю о том, что алкоголь - это вчерашний день, что они, художники, предпочитают легкие наркотические вещества, исключительно ради творчества, разумеется. Тут Федя заговорчески подмигнул и, оглядываясь, протянул Генриху какую-то таблетку.
- Что это?
- Попробуй, просто улёт! Самая модная фишка, думаю, твоя травка просто отдыхает!
Генрих с подозрением посмотрел на таблетку и нерешительно проглотил, запив портвейном.
Потолок раскачивался, будто титан, держащий небо, осушил все винные погреба Эллады. Если, конечно, это был потолок, а не пол. Девушка бежала... прямо перед ним по висящей в воздухе тропе. Тропа извивалась змеей во всех трех измерениях, но внимание приковывала белизна кружев нижней юбки девушки, они - кружева - почему-то нисколько не смущались быть самым светлым тоном на картине, развернувшейся в сознании Генриха. И вдруг он понял, что он и есть эта девушка. Произошло это не сразу. Когда, свыкшись с обстановкой, он попробовал проанализировать ситуацию, то понял, что никого сознательного, кроме бегущей девушки, нет. Следовательно... Его "я" стало приближаться к ней, затем наложилось на ее образ и полностью слилось с ней. Девушка остановилась и обернулась. Генрих остановился и обернулся. Девушка почувствовала, что чья-то гигантская рука обхватила ее, как куклу. Он понял, что его перемещают в пространстве, но ничего, кроме тьмы цвета земли видно не было. Девушку проглотили. Генрих, ведомый силой тяжести, двигался по пищеводу, затем упал в мутный пластиковый желудок. Сквозь его стенки девушка увидела, что огромная уродливая девочка с любопытством наблюдает за ней. Генрих потер ударенное во время падения место, оценил обстановку и решил выбираться из желудка, пока его не начали переваривать. Он пополз вниз по отходящей от желудка толстой пластиковой трубке. Добрался до выхода из пищеварительной системы Генрих уже самим собой - мужчиной в сером потрепанном костюме-двойке. Вдруг его руки соскользнули, не удержавшись за скользкий волнистый пластик, и он начал падать куда-то в темноту, темную настолько, что нельзя уже было сказать, какого она оттенка.
Что было дальше, Генрих не помнил.
***
- Хей, вставай! Ты тут вечно валяться что ли собрался?!
Генрих почувствовал резкий голос и толчок одновременно. Перед ним сужалась и расширялась чья-то знакомая рожа. Он нахмурился, пытаясь вспомнить что-то важное, от чего его оторвали, а так же имя пляшущей перед ним рожи. Рожу звали Федор... но это не важно, не важно... что же важно? Ах, да! Он решил порвать и сжечь всю свою новую рукопись. Потому что так нельзя. Так дальше нельзя. Что принесут миру его бессильные вопли, которыми он жаждал отомстить за собственные неудачи? Он вдруг понял, что хотел пропустить читателя сквозь клоаку, через которую только что прошел сам. Гнусавый голос, выдающий себя за здравый смысл, тут же привел довод, что нынче это в моде.
- Почему же в моде? - спросил у него Генрих.
- Да все очень просто. Потому что современный читатель барахтается в том же... ммм... примерно там же, другими словами. Он плавает в дерьме последствий собственной алчности и бывает очень рад, когда выясняет, что известный писатель, которого на днях наградили какой-то там литературной премией, плавает там же. Это тешит его самолюбие. К тому же, порой читатель надеется, что автор, быть может, в своей книге как раз показывает выход оттуда.
- А какой выход предлагаешь им ты? - вдруг вступила в беседу еще какая-то часть Генриха. - Выход через заднепроходное отверстие. Знаешь, как называется то, что прошло полный путь по пищеварительному тракту? Единственное, что ты можешь предложить - стать таким же отбросом общества, как стал ты сам.
- Эй, Генрих, ты в порядке? - послышалось откуда-то издалека. Генрих сфокусировал взгляд. Лицо Феди перед его глазами уже не расплывалось и не дергалось.
- Да... да. Конечно.
- Может еще по стаканчику напоследок, дружище?
Генрих хотел отказаться, припомнив размер своего социального пособия и сумму, которую он уже успел потратить, но Федя уже стоял у барной стойки в ожидании двух крепкий коктейлей. "Может, так и лучше", - подумал Генрих.
Потягивая коктейль, он оглядывал помещение сквозь сигаретный дым. Разговаривать совсем не хотелось. Генрих вглядывался в фигуры посетителей, удивляясь пустоте в голове. Внезапно он понял две вещи: во-первых, в баре играла музыка, которую он раньше не замечал, причем она была ему совсем не по вкусу, а во-вторых, он уже до неприличия долго разглядывает какую-то блондинку. Он машинально отметил, что, в отличие от музыки, блондинка его вкус вполне удовлетворяет. Удивительно, но она показалась писателю знакомой, хотя он никак не мог припомнить, где же ему приходилось ее видеть. Она интриговала его все больше и больше, и Генрих уже было решился подойти, вежливо поинтересоваться, не занято ли соседнее место и предложить вместе разгадать головоломку, где имела место быть их предыдущая встреча. Он уже подбирал галантные слова, когда к столику интересовавшей его особы подошел мужчина, не отличающейся особой смазливостью, но, насколько сумел рассмотреть Генрих, очень молодой. Они быстро выпили по коктейлю, расплатились и вышли из бара.
На Генриха будто вылили ведро холодной воды. Ему показалось возмутительным, что какой-то юнец так нагло разрушил воздушные замки, любовно возводимые им на фундаменте расплывчатых воспоминаний. Он довольно сухо попрощался с другом, пообещав все же заглянуть сюда через денек-другой примерно в то же время, и вышел на мокрые улицы.
"Опять дождь", - отстраненно подумал он, направляясь в сторону дома. - "Будь он проклят! У них здесь что, Англия?"
***
Вернувшись домой, Генрих скинул куртку и упал на кровать, не раздеваясь. Он заснул почти сразу, голодный и уставший от ярких впечатлений. Что-то внутри молило о глубоком сне без сновидений, но странные образы не желали оставлять писателя даже во сне. Его брови сдвинулись, он ерзал по кровати, пытаясь понять и определить какое-то неясное ощущение. Оно все усиливалось, пока Генрих не обнаружил себя полкой в огромном, почти бесконечном магазине. Генрих находился где-то с краю, в одном из нижних рядов. Тусклый свет падал сверху, с огромной высоты и позволял увидеть другие точно такие же полки: правильные ряды, которые были чем дальше, тем уже. Все они были завалены цветастыми упаковками, пакетами, коробками и коробочками, послушные воле менеджеров. Тяжесть этого хлама Генрих чувствовал всей своей верхней стороной, ему подумалось, что другие полки так же завалены абсолютно не нужными им самим вещами, которые они держат всю жизнь. Так это и есть жизнь? Вот это бессмысленное существование и есть его настоящая жизнь?!
***
Писатель проснулся и, сев в кровати, посмотрел в окно. Все показалось ему неестественным, будто бы наспех намалеванным. "А что, если", - подумал Генрих, - "на самом деле, я не существую, а только снюсь этой полке? Что, если я и есть эта полка, нагруженная импортными товарами, и сейчас я нахожусь там, в магазине, и вся эта писательская работа, перемежающаяся редкими вылазками из дома - это мое видение, короткий сон?" Он был поражен своим открытием, в достоверности которого нисколько не сомневался, но скоро усталость снова взяла свое и к изголовью кровати неслышно прокрался долгожданный сон без сновидений.
Утро было чудесным: на небе - ни облачка, яркое солнце согревало серую землю. Такое положение дел настраивало Генриха на оптимистический лад. Появилось твердое решение дописать сегодня свой "шедевр". Не отвлекаясь ни на что, он сразу стал с остервенением бить по клавишам. Выходило неплохо: к середине дня книжка была написана, еще два часа ушло на редактирование. "Уф, ну наконец-то можно что-нибудь съесть", - желудок уже давно давал о себе знать.
"Внешне Луиза никак не проявляла своего беспокойства, с мужем она была такой же милой и ласковой, идеальной женой. Но для себя она решила: "Я должна избавиться от этого ублюдка, слишком много крови выпил из меня этот тиран, пора пожить и для себя. Я очищу мир, если уничтожу эту мразь, никто не будет его жалеть, даже дети забудут о нем. Эта грязная, пошлая скотина постоянно врет мне, все об этом знают, мне все время приходится притворяться дурой. Я должна выполнить свою святую миссию, сделать хотя бы одно доброе дело". В голове быстро созрел план убийства благоверного.
В этот день дети как обычно ушли в школу, а у мужа был выходной. Луиза специально взяла отгул, объяснив это тем, что ей нужно сделать кое-какие дела. Когда дети ушли, Луиза попросила "Дорогой, ты не мог бы сходить в магазин?" Муж нехотя согласился, ведь у него кончились сигареты. Луиза осталась одна. Она вытащила купленную накануне прозрачную пластиковую пленку, ту, которой укрывают теплицы. Такую пленку можно купить в любом садовом магазине. Пленка была куплена вчера, пришлось прятать ее в небольшой сумочке, с которой она ходит на работу. Луиза расстелила пленку в холле, получился небольшой квадрат прямо перед массивной деревянной дверью. Любой, кто заходил в дом, сначала попадал в прихожую, а уже оттуда можно было попасть в холл. Затем Луиза приготовила ведро чистой теплой воды и половую тряпку, принесла скотч, из кладовки достала грязную ржавую гантель, большую черную сумку и свой любимый кухонный нож треугольной формы, которым можно было разрезать, разрубать, кромсать абсолютно все, начиная от овощей и заканчивая коровьими костями. Правда, кости рубились не так легко, как хотелось бы: приходилось делать сильный, с замахом удар под углом, а затем подсечный, строго перпендикулярный кости подсечный удар, точно так же дровосеки рубят толстые, крепкие деревья. Весь этот хлам Луиза сложила за дверью, встала туда же, взяла в руки гантель и приготовилась ждать.
Муж несколько раз нажал на звонок, потом открыл входную дверь своим ключом. Раздевшись и разувшись, он сделал шаг из прихожей в холл, оказавшись на краю пленки. В этот самый момент Луиза со всей силы обрушила гантель на голову ничего не подозревающего мужа. Тело обмякло и повалилось прямо на клеенку. Удар был такой силы, что все вокруг было забрызгано кровью, ошметками костей и мозгов. Вот тут-то и пригодилось ведро и тряпка! Не обращая никакого внимания на мертвое тело, Луиза за десять минут вытерла всю эту грязь, не оставив никаких следов. Все пространство вокруг имело первозданный вид. Теперь очередь за телом. Своим любимым ножом Луиза распорола мужу брюхо, потом раскромсала грудную клетку. Тело с разрезанной брюшиной никогда не всплывет. Затем она отпластала руки и ноги и бросила их прямо на туловище. Из культей сочилась кровь, сбегая с прозрачного пластика и оставляя следы на лакированном паркете. Теперь тело любимого имело весьма компактный вид и могло легко поместиться в дорожную сумку. Луиза соединила четыре угла клеенки и склеила их скотчем, получился весьма симпатичный кулечек, из которого не вытекало ни капельки крови. Луиза положила кулек в сумку, туда же засунула гантель, половую тряпку и нож. Затем вымыла пол, вылила кровавую воду, не спеша приняла душ, переоделась, грязную одежду также положила в черную сумку. Луиза затащила сумку в багажник своего старенького авто и села за руль. Через 30 минут она выехала за город и свернула на проселочную дорогу. Проехала еще немного, - впереди показались болота. Луиза остановилась у самой кромки воды и вышла из машины. Потрясающее зрелище: спокойная зеленая вода покрывала все пространство, насколько хватало глаз. Если заглянуть вглубь, то увидеть можно было только совсем чуть-чуть, бурые водоросли, какие-то растения, иногда со дна поднимались, будто пытаясь вырваться на поверхность, стайки мелких пузырьков. А глубже зияла неизвестная, непроглядная тьма. Вокруг ни души, только кваканье лягушек, да мерные унылые крики неизвестной птицы разбивали тишину. Луиза вытащила тяжеленную сумку из багажника и бухнула ее в воду. Пучина мгновенно поглотила такой необычный, подарок, выпустив на поверхность один большой пузырь. Пузырь неприятно всхлипнул, и уже ничто не напоминало о произошедшем. Постояв еще немного, Луиза вернулась домой, тщательно осмотрела весь дом, и, убедившись, чтовсе в порядке, стала дожидаться детей.
Дети вернулись из школы, теперь оставалось изобразить волнение по поводу внезапной пропажи супруга. К вечеру она обзвонила всех знакомых, пытаясь узнать, видел ли его кто-нибудь, а на следующий день заявила в полицию о пропаже мужа. Главу семьи искали, но так и не нашли"
Солнце уже садилось, когда Генрих поставил финальную точку. У писателя было на редкость хорошее настроение. Посвистывая, он накинул на себя куртку и выбежал на улицу. Продолжая свистеть, он бегал между угрюмыми серыми домами, перепрыгивая лужи и распугивая голубей. Генрих забежал в ближайший ресторан. Там, на последние деньги, он купил самое дорогое блюдо (правда, он не представлял себе, что это такое) и, когда заказ принесли, с жадностью съел все до крошки, еще бы, последний раз он ел вчера. "Книга закончена, - вертелось в голове, - что дальше? Нужно найти какого-нибудь издателя". Писатель решил не откладывать дело в долгий ящик, а позвонить прямо из ресторана. Он звонил своему старому знакомому, тому, который всегда его издавал. Набрав знакомый номер, он услышал голос секретарши:
- Здравствуйте, издательство Б....., чем я могу помочь?
- Добрый вечер! Это Генрих Мельер. Я могу поговорить с Даниилом Захеровым?
- Секунду, соединяю...
- Даниил здравствуйте, это Генрих. Помните меня? Я тут кое-что написал, может быть, посмотрите?..
- Конечно, я Вас помню, Генри, разумеется, посмотрим. Приходите, завтра в десять. Вас устроит?
- Да, устроит. Спасибо! До завтра.
- До встречи.
Расплатившись, Геша пошел домой.
Когда Генрих добрался до своей квартиры, был глубокий вечер. Не зная, чем себя занять, Генрих лег спать.
***
Этой ночью Генриху приснился необычный сон: будто деньги в его руках превращаются в грязь. Когда он вытаскивал из кармана горсть монет или свернутые банкноты, они превращались в маленькие кусочки, очень напоминающие дерьмо. Удивительно, но эти смердящие кусочки можно было обменять на любую вещь, которая, как ни странно, ни во что не превращалась. Окружающие с удовольствием, иногда с улыбкой избавляли его от этого дерьма. Он тратил и тратил постоянно, с одной-единственной целью - как можно быстрее выбросить из своих карманов всю гадость. Это был самый настоящий шоппинг, только с совершенно противоположной целью, - избавиться от грязи. Генрих покупал всякое барахло, желательно подороже...
Внезапно сон прервался; Геша обнаружил себя в своей постели. Глянув слипшимися глазами на часы, он ужаснулся: 9:50. "Проклятье! Осталось десять минут!" Не тратя времени на всякую ерунду, Генрих одел первую попавшуюся одежду, схватил рукопись и помчался к издателю. Вприпрыжку домчавшись до офиса всеми любимого издателя Даниила Захерова, Генрих глянул на часы: 10:15. "Уф, вроде успел!". В длинной приемной висели картины неизвестные, но, как казалось Геше, довольно дорогие полотна со всякой мазнёй. Напротив входа располагался непременный атрибут такого рода офисов: секретарша-блондинка, которая в момент прихода писателя занималась самым важным делом на свете, а именно разукрашиванием своих ногтей. Подняв свои коровьи ресницы, блондинка явила Генриху свои удивленные глазищи.
- А вы к кому? Молодой чело.., - блондинку явно обескуражили трехдневная щетина, мятая, местами грязная одежда и горящие, совершенно сумасшедшие глаза.
- Я - Генрих Мельер. У меня назначена встреча Захеровым.
- Вы?! Минуту, - секретарша подняла трубку телефона, - Данил Данилович, к Вам господин Мельер, сказал, что у Вас назначена встреча. Да, конечно. Проходите, - это уже посетителю.
Писатель зашел в кабинет. За столом из красного дерева восседал его давний знакомый. Именно Захеров издавал все его предыдущие "шедевры".
- Здравствуйте! Давненько-давненько... С чем пожаловали? Детективчик или сказочка? - Захеров явно был в хорошем расположении духа, он улыбался и чуть не потирал руки от удовольствия.
- Да так, написал кое-что... Почитаете?
- Ну разумеется, разумеется...
Генрих положил рукопись на стол со словами:
- Наверное, пойду...
- Как, уже? Ну, впрочем, как хотите. Давайте через недельку Вам позвоню, за это время наверняка прочитаю.
- Нет.
- Что - нет? - Даниил осекся; улыбка вмиг слетела с лица, - думаете, не успею?
- Не позвоните. У меня нет телефона.
- А, вот как... Ну, тогда приходите!
- До свиданья.
- До встречи.
***
Генрих выходил из издательства, держа несколько экземпляров своей новой, пахнущей типографской краской книги. Погода была как никогда чудесна, подстать настроению Генриха. Издатель сказал, что книга, несомненно, вызовет интерес, она была издана большим тиражом. Если первый тираж будут хорошо раскупать, позднее можно будет выпустить дополнительный тираж. Генрих медленно шел по улице, озираясь по сторонам, погруженный в собственные размышления.
Вдруг на перекрестке он столкнулся с троицей, все они стояли к нему спиной, так, что все они были перед ним как на ладони, сам же он оставался для них невидимкой. Генрих знал каждого из этой троицы: толстого, важного человека в шляпе он узнал по писклявому голосу; несомненно, голос принадлежал Леопольду. Леопольд держал за руку женщину. Генрих узнал и ее: именно с ней он прожил без малого двенадцать лет, именно ее он когда-то любил. Перед ним стояла его бывшая жена. Третьим был его сын, который стоял чуть поодаль, развернувшись боком и смотря куда-то в сторону, как будто не имея к первым двум никакого отношения.
"Так вот кому досталось мое семейство. Понятно. Ну, надеюсь, она не жалеет". Генрих юркнул в ближайший переулок. Кажется, не заметили. Генрих был по-своему счастлив, похоже, каждый получил то, что хотел.
Пройдя по переулку, Генрих увидел старую ржавую лестницу, которая вела на крышу. Не сомневаясь ни секунды, он бросил книги на землю и полез вверх. Забравшись на крышу, он открыл невероятное зрелище: солнце наполовину закатилось за горизонт и теперь спокойно и нежно дарило прощальный багрянец всему, на что падал взгляд. Какая красота! Генрих понял, что это и есть самое прекрасное, что он видел за свою жизнь. И счастье - не пытаться передать это великолепие, а стать его частью, навсегда слиться с этим вечным, совершенным багрянцем.
Не отрывая взгляда от огромной багровой звезды, Геннадий сделал несколько медленных шагов в ее направлении. Постояв немного у края крыши, с улыбкой на лице сделал неторопливый шаг навстречу солнцу.