Шталь Мария Bbgon : другие произведения.

Лягушонок в коробчонке

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

  Глава первая
  
  Сколько себя помню, я всегда был нездоров. Я не был настолько плох, чтобы проводить все дни в постели, но болезнь висела надо мной дамокловым мечом и не отпускала далеко от теплой печи и колючего шерстяного платка.
  Самые радостные мои детские воспоминания связаны с часами, проведенными у отца на кухне. Он тревожился за меня и предпочитал не спускать с меня глаз. Обычно я сидел на высоком грубо обтесанном стуле у кирпичной печи и смотрел, как отец месит тесто для хлеба, снимает одной стружкой кожуру с желтых картофельных клубней и ловко вырезает из них глазки или разделывает рыбу. У него были золотые руки, и мне до сих пор не удалось сравняться с ним в мастерстве, хоть мои скромные умения иногда и удостаиваются похвалы. Всё у него выходило споро и стройно: даже простые пироги с капустой и картофельный салат были не хуже, чем у княгини во дворце, был уверен я.
  За работой отец любил поговорить. Сказок он знал бессчетное множество, и я увлеченно слушал истории о королевах и многоголовых огнедышащих гидрах; о спящем принце, которого проклял страшный завистливый колдун; о семи карлицах, которые ковали золото в подземных пещерах; о храброй портнихе, победившей семерых одним ударом; и о кошке-в-сапожках и её хитрой хозяйке.
  Больше остальных я любил сказку про заколдованного принца-лягушонка и королеву. Королева у отца была непременно статная и румяная, в вышитом плаще на меху - это чтобы она не замерзла, когда заблудится в осеннем лесу, уже знал я. Королева была решительная и горячая, она всегда скакала впереди охоты, чтобы самой загнать кабана, и однажды отбилась от свиты. Долго искала она дорогу, пока не стемнело, а затем решила расположиться на ночлег прямо в лесу.
  Слезши с коня, она легла и завернулась в сухой мох: ей не привыкать было к походам. Всю ночь королева спала сладко, будто на перине у себя во дворце, а утром проснулась, и - о чудо! - рядом с нею весело потрескивает костер, на нем жарится мясо, а в золе поспевают картошка и репа. Королева с аппетитом откушала завтрак и хотела было обтереть руки о мох, когда заметила, что её ждет чистый батистовый платок, а на нем вышит незнакомый золотой вензель с маленькой короной. Подняла она платок, а под ним - ах! - хорошенький маленький лягушонок. И скачет так весело туда-сюда перед королевой, будто нарочно хочет её позабавить. А тут и звуки охоты вдали: рога трубят, госпожу зовут. Королева забрала лягушонка с собой, завернувши в платок и спрятав за пазуху.
  Во дворце стала она его показывать, а придворные дамы да советницы все как одна восхищаются, головами качают: хорошенький лягушонок! И так королева лягушонка полюбила, что стала повсюду с собой брать, на парады да приемы. Даже подушечку для него специальную заказала, чтобы рядом с собой в королевскую постель укладывать. А между тем начались во дворце маленькие чудеса: то найдет королева утром у своего изголовья нежнейшее пирожное, каких её лучшая повариха не состряпает. То расцветут цветы по всему дворцу посреди зимы. То пойдет королева умываться - а на полотенце золотом тончайшие узоры вышиты, и словно той же самой рукой, что на платке из леса. Тут-то и догадаться королеве, кто же мастер!..
  Я ерзал от нетерпения, но отец нарочно вел сказку дальше неторопливо, обстоятельно.
  Заболел как-то лягушонок. Призвала королева лучших врачевательниц со всего королевства, пообещала мешок золота той, кто её друга вылечит. Те бились-бились, варили в котлах травы, мешали снадобья, а так ничего и не добились. Совсем слаб стал лягушонок, уж и не скачет, лежит только на подушечке и смотрит жалобно. Опечалилась королева, велела всех лекарш со двора прогнать, сама только в покоях с лягушонком осталась. Стала с ним говорить, прощаться: 'Прощай, милый друг. Всё я могу, много земель и морей мне подвластно, а и я не в силах тебе помочь'. И уж на что она твердой правительницей была, но не выдержало её сердце, уронила она над ним слезу.
  Тут я всплескивал ладонями и прижимал их ко рту: ой, что же будет!
  А слеза едва коснулась зеленой кожи, как глядь - это уж не лягушонок вовсе, а прекрасный принц! И говорит он человеческим голосом, нежным, как только благородные герры говорят: 'Спасибо тебе, госпожа, что спасла меня от неминучей гибели. Заколдовал меня злой колдун, и должен был я три года прожить в облике лягушонка, пока не умру или пока не полюбит меня дама с благородным сердцем'. А королева-то его полюбила, лягушонка-то, объяснял мне отец, хотя я и сам всё понял. И вышли они из королевских покоев вместе, к превеликому удивлению свиты, и королева протянула бывшему лягушонку руку и указала на него, как на своего мужа. Сыграли они достойную свадьбу с лучшим рейнским вином, перепелами и французскими эклерами, а спустя год послало королеве Небо наследницу, и жили они все долго и счастливо.
  Серебряный зимний свет просачивался сквозь низкое окно кухни, выходившее на задний двор. Отец доставал из кадки пышный ком теста и раскатывал на столе. Тесто ароматно пахло кислыми дрожжами, так что я сползал со своего стула и подбирался ближе к столу.
  - Папа, а так бывает? - спрашивал я, кладя локти на присыпанную мукой столешницу. Он махал на меня рукой, мол, не испачкай платье. Я послушно снимал локти со стола и протягивал ладонь.
  - Чтоб человека в лягушку-то? - отец отщипывал мне кусок теста, чтобы я мог слепить из него, что захочу, и посадить потом в печь. - Раньше только бывало. Уже сто лет, как последнего колдуна сожгли.
  - Ты тогда жил ещё?
  Тесто приятно мялось и каталось между ладонями. Я старался сделать лягушонка с поджатыми лапками. Я видел таких летом в канаве у нашего дома, и сестра однажды даже поймала мне одного, но я не удержал его, и он вывернулся и ускакал.
  - Я-то? - отец смеялся. - Тогда и моей матери ещё в помине не было.
  - А королевы были?
  - Королевы и сейчас есть. У нас вот княгиня, а в других странах - королевы или даже императрицы. Только ты об этом лучше Матильду расспроси, я о других странах не очень знаю.
  Лягушонок у меня выходил кособокий, поэтому я с сожалением сминал тугое тесто обратно в шарик и начинал лепить человечка с ручками и ножками. Мне хотелось спросить отца о другом, но я не знал, как сказать об этом словами.
  - А может, сейчас есть... немножко колдуны? Которые чуть-чуть колдуют? Прямо в лягушку они не могут, а вот чтоб чуть-чуть подпортить? Может, я на самом деле как ты или как Себастьян, только меня заколдовали?..
  Отец мой в молодости должен был быть очень красив. Он и тогда, на четвертом десятке, обладал неяркой увядающей красотой, несмотря на морщины и залысины. Особенно профиль его отличался изяществом. Мой брат Себастьян, старше меня на три года, тоже с детства привлекал одобрительные женские взгляды правильностью пропорций, пухлыми губами, аккуратным, слегка вздернутым носом и яркими ресницами в цвет золотисто-каштановых кудрей. Я же был полной их противоположностью: болезненная бледность с отдающими синевой губами, длинный нос уточкой, кривые зубы и некстати приделанные маленькие и тощие конечности.
  - Ох, Петерше, - отец всегда тяжело вздыхал, когда при нем поминали мою неудачную внешность. - Покажи мне, что ты слепил.
  Я показал ему кривого человечка. Отец отряхнул от муки руки, обнял меня за шею и, наклонившись ко мне, поцеловал в макушку.
  - Зато ты хороший и добрый мальчик, Петер, - сказал он. - Никогда об этом не забывай.
  
  * * *
  
  Отец не позволял мне быть на кухне, когда затевал стирку: он боялся, что горячий пар и запах едкого мыла навредят мне. Меня отправляли наверх, в детскую, но там я недолго мог развлечь себя. Себастьяну некогда было играть со мною: отец уже доверял ему черную работу по дому, и брат обыкновенно был занят уборкой и дровами. Матильда же днем была в гимназии, а вечера проводила за уроками. Как всякий болезненный ребенок, я мучился от скуки, запертый в четырех стенах и с единственной куклой в качестве компании.
  Игрушек у нас было мало. Тогда я не осознавал этого, но положение нашей семьи было бедственным, и отцу едва удавалось наскрести денег на гимназию для сестры да на удовлетворение самых простых нужд. Нашей матери не стало в первый год после моего рождения, так что я совсем её не помню. Конечно, она оставила Тильде в наследство мастерскую, но сестра была в то время слишком мала, чтобы самой вести дела, а отец ничего не смыслил в канцелярских книгах: пока жива была мать, ему никогда не приходилось искать работы вне дома. Он крутился, как белка в колесе, чтобы не растерять постоянных клиенток, и старался всячески угодить им, но что стоит в деловых кругах слово мужчины? Отец не умел удержать работниц, и они разбрелись кто куда, кто на вольные хлеба, кто в другие профессии, кто в конкурирующие мастерские. Нас держало на плаву только известное имя да пара старых подруг и помощниц моей матери, продолжавших её дело.
  После я узнал, что ему много раз советовали жениться вновь, дабы передать бразды правления в умелые женские руки, но он оставался верен памяти моей матери. Да и кто возьмет немолодого вдовца с тремя малолетними детьми?
  Комнату и кровать я делил с братом. Свечей мы зря не зажигали, поэтому в ранние зимние сумерки в доме быстро становилось темно. Я сбросил валяные домашние туфли и с ногами забрался под одеяло. С улицы доносились голоса разносчиц и извозчиц, грохот повозок по булыжной мостовой и выкрики девочки-торговки газетами, что всегда вертелась на углу, у мясной лавки. Я подолгу простаивал у окна, разглядывая оживленную улицу, на которую выходили наши окна, и мог, закрыв глаза, представить себе все жестяные вывески, щербины в белой известке дома напротив и его черненые балки. Если прижаться щекой к стеклу, с одной стороны было видно большой жестяной брецель над лавкой булочницы. С другой - изъеденный временем гигантский окорок, который в ветреные дни со звоном бился о каменную стену. Мы с братом спорили иногда, какая скотина могла бы произвести окорок такого размера.
  В тот день я предпочел остаться в кровати: отец запрещал мне торчать у окна, потому что из щелей между рамами дуло, а я часто простужался. Я видел, как огорчил его разговор о моей внешности, и не хотел расстраивать ещё больше. Зря я вообще упомянул об этом. Если бы я мог по мановению волшебной палочки стать красивым, как Себастьян, я бы обязательно стал, даже если бы за это колдун велел мне молчать семь лет и ткать рубашки из крапивы! Но добрые и злые волшебники обходили меня стороной, и мне ничего не оставалось, как постараться утешить отца своим послушанием.
  - Фаби! - заговорил я. С тех пор, как отец в незапамятные времена сшил мне его из лоскутов и ниток, мы с ним не расставались. Я укутал его в одеяло и положил себе на колени. Когда в комнате сгущались сумерки и нетопленный воздух покусывал нос и руки, я любил воображать, что мы с Фаби попали в плен в холодную каменную пещеру к одноглазой великанше, про каких мне рассказывала Матильда. Эти великанши жили на далеких островах и варили суп с чесноком из несчастных путешественниц. Мы с Фаби прятались под носовым платком, который ужасная хозяйка уронила за веник размером со стог сена. Я прижимал моего малыша к груди и просил его не плакать, чтобы не выдать нас.
  - Твоя мама скоро придет за нами, - шепотом обещал я ему. Мать Фаби была таинственной и благородной капитаншей большого корабля с тремя мачтами, как на картинках, которые Тильда рисовала чернилами на полях тетради. Иногда я воображал, что она была королевой или княгиней, но капитанша мне нравилась больше. Она распахивала дверь пещеры ногой, и сердце у меня сладко замирало. Хотя нет, как можно сдвинуть с места дверь в десять раз выше человека? Капитанша просто так появлялась на пороге, с пистолетом в руке, который блестел в отсвете жаркого, как лесной пожар, очага. Бах, бах! она выбивала великанше единственный глаз и протягивала мне ладонь: 'Скорей, Петер, мой верный супруг! Корабль ждет под всеми парусами!' Мы поднимались на борт и плыли по волнам. Я никогда не видел моря, и оно представлялось мне разлившимся Рейном после затяжных дождей, только с чужеземными городами по берегам.
  - Тс-с, - шептал я Фаби в его рыжие нитяные волосы, - вон там ходит страшная великанша. - (Она вышагивала башмаками размером с собор по нашей детской, от двери до окна). - Но ты не бойся, мой маленький Фаби, я с тобой.
  Он боялся всё равно, а великанша подходила всё ближе и ближе, и я, затаив дыхание, зажмуривался и как наяву слышал её тяжелую поступь. Я испытывал свою храбрость, сколько мог вытерпеть, а потом выскакивал из кровати и бежал вниз, искать Себастьяна.
  
  * * *
  
  Брат только зашел с улицы, где он расчищал снежную кашу на заднем дворе. Я с размаху налетел на него и обнял одной рукой за пояс - в другой я держал Фаби. Платье Себастьяна было сырым и пахло надвигающейся весной.
  - Петер, не мешайся!.. - брат отставил широкую деревянную лопату, снял с головы толстый серый платок, надетый на манер капюшона, и стал развязывать концы непослушными от холода пальцами.
  - Можно я пойду с тобою, Себастьян? - я снизу вверх заглянул ему в лицо. - Мне нельзя одному сидеть.
  Брата не удивила моя просьба; наоборот, взволновала. Он взял мои щеки обеими руками и наклонился ко мне:
  - Петерше, опять оно, да?
  Я помотал головой. Щеки у меня разгорелись, пока я следил за великаншей, и пальцы Себастьяна теперь леденили их.
  - Не обманывай, Петер, - наставительно сказал он. Брат пощупал мой лоб и спешно накинул мне на плечи платок. - Ты зачем бегал? Выйди на воздух, - он раскрыл дверь на двор и подтолкнул меня к порогу. - На улицу не ходи, здесь стой.
  - Мне хорошо, Себастьян, - проговорил я робко. Брат встал позади меня и держал за плечи, будто я мог упасть или сбежать.
  - Не открывай рот на холоде, простынешь.
  Я послушно замолчал. Мне было чуть не до слез обидно, что я расстроил сначала отца, а теперь брата. Сколько они перетерпели из-за меня, из-за того, что меня нельзя оставить без присмотра: даже ночью я сквозь сон чувствовал, как один из них подносит ладонь к моим губам и слушает дыхание. А я за это даже не благодарю их ничем, бесполезное создание. Я никогда, никогда не вырасту в настоящего герра. Ради утешения я сунул в рот набитую ватой руку Фаби.
  Себастьян между тем убедился, что свежий воздух пошел мне на пользу, и затворил дверь.
  - Не говори отцу ничего, - попросил я. - Не надо его зазря тревожить.
  Я боялся, что он откажет, но после некоторого раздумья брат согласился.
  - Иди сюда, Петерше. - Как он часто делал, он поднял меня (я был маленьким и легким для своих восьми лет), и я обхватил его руками и ногами. Он раз обернулся вместе со мною вокруг своей оси, отчего у меня внутри волнительно запрыгало.
  - У нас в комнате великанша, - поделился я шепотом.
  - Большая?
  - Очень большая. Как собор на Старой площади.
  - Как же она там поместилась?
  Я задумался. Я знал, что брат шутит со мной: я уже пару лет как перестал принимать такие вопросы за чистую монету.
  - Пригнулась, только ей всё равно тесно. Хочешь посмотреть?
  - Матильда скоро придет, мне надо огонь внизу развести.
  Себастьян устал держать меня и поставил на пол. Я схватил его за руку:
  - Пожалуйста! - Фаби тоже не остался в стороне. Он прильнул вышитым лицом к его боку и сказал высоким голоском: - Басти, недолго!
  - А-а, - протянул Себастьян. - Твой Фабиан трусишка, он боится идти один.
  - Вот и нет! - Фаби тоже пропищал: - Вот и нет!
  - Вот и да! - и Себастьян стал со смехом щекотать меня, а щекотки я ужасно боюсь.
  - Ай! Басти, Басти, не надо!
  Мы оба повалились на пол в сенях, где с башмаков брата натаял грязными лужицами снег. Брат держал меня, а я с визгом и хихиканьем выворачивался и дрыгал ногами. Наше веселье не могло остаться безнаказанным: на шум из кухни немедленно появился отец. На руках до локтя у него ещё блестели и лопались пузырьки мыльной пены.
  Себастьян тут же прекратил возню под его укоризненным взглядом и стал поднимать меня и оправлять платье на мне и на себе. Подол сзади у меня был весь сырой, а волосы растрепались. Я подобрал Фаби и стал отряхивать и его, только чтоб не смотреть на отца. Себастьян тоже выпрямился и одернул меня, чтоб я стоял смирно.
  - Стыдно? - спросил отец. Он ругал нас редко и никогда не порол: у него недоставало твердости поднять на нас руку. Может, с матерью мы бы выросли в большей строгости, но я не хочу упрекать его в том, в чем нет его вины. Я покосился на Себастьяна: тот закусил губу и опустил глаза. Я сделал то же. Отец вздохнул:
  - Разве так себя ведут приличные геррляйны? Все в грязи, расхристанные. Себастьян, ты, как старший, должен бы Петера учить, а не валять по полу! Быстро приведи его и себя в порядок, потом оба мне покажетесь. Да платье ему переодень и мне принеси, пока я стирку завел. Пол вытри, не забудь.
  - Да, папа, - Себастьян присел в поклоне, потом больно ткнул меня пальцем между лопаток и сказал смиренно: - Пойдем, брат.
  Отец покачал головой и поцокал языком перед тем, как скрыться за дверью кухни. Себастьян повел меня в детскую.
  Меня брат поставил у порога, а сам у окна стал оттирать мелкие капли с белого передника. Себастьяну уже было позволено носить его, как и одежду с завязками сбоку - почти как у взрослых. Мне же по малолетству было положено платье с завязками сзади, и, как я ни выворачивал руки, дотянуться мог лишь до верхней и двух нижних.
  - Себастьян, помоги мне, пожалуйста, - решился я просить брата. Я видел, что он хмурит брови и нарочно не смотрит на меня. Он сделал короткий жест, чтобы я встал перед ним, и, когда я приблизился, за плечи развернул меня спиной к себе. Он стал дергать завязки моего платья, так что я каждый раз пошатывался от приложенной ко мне силы.
  - Прости, Себастьян, я не хотел, чтобы тебя отругали. Хочешь, я сам вымою пол и затоплю внизу?
  - Вот ещё, - он развернул меня лицом к себе и снял испачканное платье. Я остался в длинной рубашке и нижних панталонах.
  - Я правда-правда не хотел! Басти, не сердись на меня, - я умоляюще сложил ладони.
  Брат поджал губы и стал нарочито аккуратно складывать мою одежду. Как же несправедливо получилось, что мой красивый, старательный, добрый брат получил выговор от отца за меня, бесполезного лентяя.
  - Я скажу отцу, что я первый начал, Басти, только давай помиримся!
  Я прильнул к его локтю, боясь, что он оттолкнет меня, но брат не мог долго на меня сердиться. Он ласково погладил меня по щеке и сказал:
  - Ты честный мальчик, Петерше, вот за это я тебя люблю.
  
  * * *
  
  Мы с Себастьяном закончили уборку как раз к приходу Матильды. Отец расставил на обеденном столе простые приборы, и кафельная печь наполнила столовую (единственную жилую комнату первого этажа) приятным теплом.
  - Петерше, сбегай в мастерскую, пригласи госпожу Арним к ужину, - велел мне отец.
  Я до сих пор не упомянул ремесло, на котором зиждилось благополучие нашей семьи. Моя мать ещё молодой девушкой страстно полюбила читать. Книги она зачитывала до дыр, но обладала настолько талантливыми пальцами, что с помощью капельки клея, папиросной бумаги и иногда пергамента, тисненой кожи и скреп могла вернуть любому фолианту первозданный вид. Она открыла мастерскую - не простую переплетную, коих в те времена в нашем городе уже было немало, а такую, что восстанавливала любые книги, тексты, документы, старинные рукописи и современные миллионные завещания, случайно обгоревшие в камине или облитые едкой жидкостью по вине неловкой соперницы.
  Мою мать считали кудесницей. Со временем дело разрослось, так что она не могла более единолично справляться с работой. Она сама искала по всему княжеству девушек с 'волшебными пальцами', как она выражалась, учила их и руководила ими, договаривалась с клиентками, умело привлекала новых и была душой и мозгом мастерской. Когда её не стало, лишь две из прежних работниц остались с нами: госпожа Арним, ближайшая подруга и правая рука моей матери, да пожилая госпожа Гофрау, которая считала, что скакать стрекозой с места на место - удел молодых да резвых.
  Мастерская находилась на первом этаже нашего дома. Чтобы попасть в жилую часть с улицы, надо было пройти меж рабочих столов с книгами и инструментами и шкафов с томами, ожидающими своей очереди или готовых вернуться к хозяйкам. Бывал я в мастерской редко: нам с Себастьяном нечего там делать, обыкновенно говорил отец. Он сам подметал в ней и мыл полы и огромные окна - света для тонкой работы требовалось много. А рабочие столы и ему трогать запрещалось, это были владения госпожи Арним и госпожи Гофрау.
  Из дома в мастерскую можно было пройти через тяжелую темную дверь. С наружной стороны, которую видели посетительницы, она была резной, разделенной на выпуклые ромбы, в центре каждого из которых красовался то ли цветок, то ли глаз: я никогда не успевал разглядеть их толком. С внутренней стороны дверь была обычной, гладкой.
  Я взялся за медную ручку и толкнул её. Мне нравилось, что петли едва слышно таинственно поскрипывают, хотя отец со мной бы не согласился: он всего лишь никак не мог купить вздорожавшего масла для смазки. Но мне казалось правильным, что книги живут за скрипучей резной дверью в комнате, где пахнет совершенно не похоже на кухню или детскую: старой бумагой, клейстером и чернилами. Даже в церкви не пахнет так хорошо, осмеливался думать я.
  В книгах самих по себе не было ничего необычного: я видел их и раньше. Тильда приносила из школы учебники, но те были сухими, скучными и мертвыми. Ими играли на переменах, перебрасывались, как мячом, и роняли в грязь. На их полях черкали карандашом и терли до грязных катышков, чтобы убрать помарки.
  В мастерской же книги любили. Многие из них были очень старыми, с выцветшими от древности бурыми буквами на пожелтевшей бумаге. Их приносили к нам, чтобы склеить листы, обтрепавшиеся под руками поколений жадных читательниц, чтобы сшить тяжелый, дышащий историей переплет, чтобы вернуть жизнь огромным томам и тоненьким брошюрами. В этих книгах нуждались, их любили. Я чувствовал что-то родное в их хрупкости. Как меня, их лечили и бережно выхаживали.
  - Что здесь делает геррляйн Петер? - встретила меня ворчливая госпожа Гофрау. Её длинные паучьи пальцы цепко держали кисточку с клеем, а очки сползли на кончик острого носа. - Здесь тебе не место играть в куклы.
  (Я взял с собою Фаби для храбрости.)
  - Что ты, что ты! - замахала на неё рукой госпожа Арним. - Петерше не просто так пришел. Он наверняка и читать умеет. Сестра тебя, наверное, научила, а, Петерше?
  Она рассмеялась, а госпожа Гофрау покачала головой и прокряхтела короткое 'ха'. Я прижался спиной к двери и перекрестил руки перед собой, обнимая Фаби.
  - Не умею, - признался я. Где мне было разобраться в сплетениях готического шрифта! В те времена в употребление ещё не вошли чистые стройные формы нового печатного шрифта, и наука чтения оставалась слишком сложной для большинства мужчин.
  - Иди-ка сюда, Петер, - поманила меня пальцем госпожа Арним. Она была моложавой и носила широкие панталоны и длинную блузу по последней моде - подвязанные бархатными лентами по колену и локтю. Она нравилась мне больше госпожи Гофрау с её паучьими пальцами, да и она привечала нас с сестрой и братом в память о нашей матери и иногда приносила нам орехи и пряники в кульке из коричневой бумаги. А Матильду она сама вызвалась учить всем премудростям ремесла, и весьма в этом преуспела. За это отец дважды в неделю приглашал её к ужину и особенно старался угодить её вкусу.
  Госпожа Арним усадила меня к себе на колени. Под её защитой я несколько меньше стал робеть и с интересом поглядывал на кожаную обложку фолианта, на которой она как раз реставрировала позолоту. Название книги уже было выписано её талантливыми руками, и теперь, по прошествии многих лет, я могу восстановить, что гласило оно 'Philosophia naturalis'. Тогда я и представить себе не мог, что когда-то буду читать на латыни.
  - Сумеешь найти букву 'П'? - спросила госпожа Арним. Она с улыбкой переглянулась с госпожой Гофрау. Я помотал головой. Госпожа Арним показала мне латинскую 'P'.
  - 'П', - послушно повторил я за ней. Мне хотелось потрогать тиснение на коже, но спросить я не решился. Затем она указала на строчную 'p', и я с удивлением увидел, что это одна и та же буква.
  - А это?.. - спросил я было про следующий значок, напоминавший стул с покатым сиденьем.
  - Неприлично, Эльза! - с упреком сказала госпожа Гофрау своей товарке. - Дело ли, мальчишку портить? Смотри, герр Винкельбаум прослышит о твоих шутках.
  Я быстро отвернулся от книги. Ах, не надо, чтобы папа прослышал! Я сегодня и так довольно натворил. Госпожа Арним успокаивающе потрепала меня по спине.
  - Что, Петерше, ты ведь за делом сюда пришел? - спросила она.
  Я кивнул:
  - Отец зовет вас ужинать.
  - Скажи ему, я уже иду. - Я спрыгнул с её колен, и госпожа Арним поднялась с табурета и потянулась. - Поработали - пора и честь знать, Августа. Закончим на сегодня.
  Они стали собирать инструменты, а я тихо скользнул обратно в дом.
  
  * * *
  
  Отец мимоходом поправил отложной воротник моей рубашки, пока я вертелся на пороге столовой.
  - Госпожа Арним уже идет, - сказал я ему. На одной ладони он нес блюдо с пирогом, от которого одуряюще пахло капустой. В животе у меня заурчало.
  - Хорошо, Петер. Сбегай-ка наверх, к Матильде, пусть спускается.
  Я рад был выполнить его поручение. Когда госпожа Арним ужинала у нас, в доме начиналось приятное оживление, которое всегда привносит гостья, не входящая в семейный круг. Оно заражало и меня и требовало выхода - хотя бы в том, чтобы подняться наверх и позвать:
  - Тильда!
  Сестра как раз сняла зеленый форменный сюртук и, закатав рукава белой блузы, мыла руки в тазу. У Тильды была своя комната, самая просторная из трех спален: раньше это была спальня и кабинет нашей матери. С тех времен в ней осталась изрядно потрепанная мебель: кровать с высокой спинкой, на которой родились мы все, стол, покрытый серым сукном с чернильными пятнами и порезами от канцелярского ножа, и бюро с выдвижными ящичками на замочках. Отец за восемь лет распродал кое-что из вещей, но только не те, что для него неразрывно были связаны с памятью о счастливых годах.
  Матильда пригладила мокрыми руками каштановые кудри, собранные на затылке в короткую тугую косу, скрепленную черной лентой.
  - А, Петер!
  Я подал ей полотенце с крючка. Она вытерла руки и вернула его мне.
  - Папа зовет к столу.
  - Угу, - она качнула головой в знак того, что слышала меня. Обычно она обращалась ко мне ещё с какой-нибудь репликой, ничего не значащей шуткой, или хоть трепала по подбородку в качестве приветствия, поэтому я не решался уходить и мялся рядом. - Чего тебе? - спросила Тильда. Кажется, её мысли были заняты более важными вещами. Мне следовало бы оставить её одну, но мне эгоистично хотелось её привычной ласки.
  - Тебе нужно что-нибудь? - спросил я с надеждой.
  - Петер! - она вдруг вспыхнула, топнула ногой и сдвинула брови, но остыла, когда я в испуге заслонился рукой. Она твердо взяла меня за плечо и вывела за порог: - Проси извинить, что я задерживаюсь. Садитесь за стол без меня, я скоро спущусь.
  Она заперла дверь за мною. Так она делала нечасто, всего несколько дней в месяц, и я понял, что и вправду переступил черту со своей назойливостью. Мое право заканчивалось на пороге её спальни, и ни в коем случае нельзя было нарушать это святое правило ради своей прихоти. Что за несчастный день сегодня!
  
  * * *
  
  Мы уже сели за стол, но дожидались Тильду. Госпожа Арним заняла место во главе стола, как подобает гостье, и с наслаждением втянула носом аппетитные ароматы.
  - Ах, герр Винкельбаум, где мои молодые годы? Непременно взяла бы вас в мужья да каждый день ужинала, как княгиня.
  Отец опустил глаза и проговорил: - Вы слишком добры, госпожа Арним, - но я заметил, как на губах у него промелькнула улыбка.
  - Ничуть, герр Винкельбаум, - госпожа Арним придвинулась к нему (отец сидел от неё по правую руку) и заговорила вполголоса: - Хильда, упокой Мать небесная её душу, была мне лучшей и верной подругой. И последней её волей было, чтобы я не оставляла вас с детишками без присмотра. Я вижу, как тяжело вам с мастерской без женского попечения. Что могу, я делаю, но ведь я тут лицо стороннее. Вот если б кто переложил на себя заботы, и вам бы легче стало: всё ж таки и с меньшим вашим беспокойство, и старший скоро в возраст войдет, оглянуться не успеете.
  Рука её между тем опустилась под стол; мне с моего места было не видно, что она там делает. Щеки и лоб отца под редкими волосами залило краской, и он ответил:
  - Благодарю вас, госпожа Арним, я справляюсь потихоньку.
  Она хотела возразить что-то, но тут Себастьян уронил вилку, которой играл всё это время. Она со звоном упала на пол, он полез под стол доставать её, и госпожа Арним поджала губы и руку убрала.
  - Какой же ты неловкий, Себастьян! - с большей горячностью, чем обычно, воскликнул отец и поднялся с места, отправляя смятый передник.
  - Себастьян, тебе помочь? - я заглянул под стол, где мой брат сидел на коленях. - Он уже нашел, папа!
  В комнату вошла Матильда, и госпожа Арним заговорила с нею. При сестре она больше вела разговоры о мастерской и о книгах, а не о талантах моего отца. Госпожа Арним держала её в курсе денежных и прочих дел, в которых я ничего не смыслил, поэтому больше интересовался содержимым тарелок. Отец стал раскладывать картофельный салат и горячие свиные колбаски: Тильде и госпоже Арним по целой, а нам оставшуюся порезал на три части. От них поднимался ароматный пар, и у меня во рту аж начали собираться слюнки. Я осторожно потрогал свой кусочек пальцем и положил подбородок на край стола, чтобы запах лучше доходил до меня. Себастьян дал мне подзатыльник и сказал нараспев:
  - А Петерше уже ест!
  Я ударился подбородком о стол, но смолчал. Отец хлопотливо обтер руки о передник, поправил блюдо с пирогом и сказал:
  - Себастьян, не трогай брата. Петер, сядь прямо.
  Он занял своё место между госпожой Арним и Матильдой и сложил руки перед собой для молитвы. Я с сожалением оторвался от созерцания колбаски, розовой и пышной на разрезе, и последовал его примеру.
  - Благодарим, Мать наша небесная, и Пречистая дочь её, за хлеб наш насущный. Благослови ястие и питие рабам Твоим, и ныне, и присно, и во веки веков.
  - Аминь! - ответили мы хором. Мы с братом - с особенным рвением, потому что после трудов жаждали пищи земной, а не духовной. Едва дождавшись, пока Матильда и госпожа Арним возьмутся за приборы, мы схватились за свои вилки. Какое-то время за столом царило молчание.
  - М-м, герр Винкельбаум, ваши домашние колбаски не уступают тем, что делает хозяйка мясной лавки на нашей улице.
  Госпожа Арним отпила пива, что отец держал специально для неё. Когда на её круглых щеках разливался довольный румянец, это значило, что пришло время для светской беседы.
  - Вы уже слыхали новости из столицы? Наша княгиня, долгих ей лет, выписала на пасху аттракционы из самой Вены. Говорят, будет...
  - Что такое 'ат-рак-ционы'? - негромко спросил я и тут же захотел спрятаться под стол: так на меня глянула госпожа Арним, а за нею и отец. - Простите, - пробормотал я извинение за свою невоспитанность. Госпожа Арним смягчилась, кивнула мне и продолжила:
  - Будут карусели совершенно новой конструкции, какие - никому знать заранее не положено, тайна поболее государственной.
  Она усмехнулась своей шутке, и Матильда поддержала её сдержанным смехом. Я заметил, что сестра всё ещё не в духе: обыкновенно она смеялась первой, и заразительно. От госпожи Арним тоже не укрылось её настроение. С улыбкой заговорщицы она склонилась над столом и сказала тихо, будто для сестры, но так что всем было слышно:
  - Петер-то ваш сегодня отличился.
  Я замер в ужасе: сейчас она сыграет надо мною шутку, чтобы повеселить сестру! Матильда вопросительно приподняла брови, ожидая забавного анекдота.
  - Вы скоро сможете подарить ему берет и мантию, как у студентки, герр Винкельбаум: ваш сын сегодня освоил грамоту! - госпожа Арним сопроводила поздравления шутливым поклоном. Себастьян тихо фыркнул и прикрыл рот ладонью.
  'Ах, папа, неправда!' - хотел воскликнуть я, но вовремя прикусил себе язык: вышло бы, будто я обвиняю госпожу Арним во лжи.
  - Это правда, Петер? - Матильда вдруг оживилась, и её голос звучал не гневно, а ласково.
  - Немножко, - ответил я, опустив глаза и возя пальцем по краю тарелки. Наступила короткая пауза, во время которой я вот-вот ждал нагоняя от сестры или отца. Но Матильда вдруг объявила:
  - Госпожа Арним, вы меня спасли! - она радостно хлопнуло ладонями по столу, что было не совсем прилично, но ей простительно. - Чудесно, просто чудесно!
  - Да? - шутливо удивилась та. - Что ж, я польщена ролью спасительницы. В чем же дело, Матильда?
  Я тоже поднял глаза на сестру: чем же так развеселила её новость? Матильда лишь лукаво покачала головой:
  - Нет-нет, это будет моя государственная тайна. Петерше, сегодня вечером ты мне понадобишься.
  
  Глава вторая
  
  Моя сестра отличалась живой фантазией в том, что касалось всяческих проделок. Поскольку через две недели намечалось её пятнадцатилетие, на которое были приглашены её подруги-гимназистки, она придумала вот какую штуку: за этот срок научить меня читать, дабы поразить компанию своим поистине геркулиновым подвигом.
  Она взялась за дело с жаром, но задача её оказалась непростой: мой ленивый мозг никак не хотел усваивать знания, для коих он не был создан природой. Пока Тильда объясняла мне, как выглядит заглавная 'Б', я успевал забыть строчную. Пока мы добрались до конца алфавита, я забыл начало, и пришлось повторять работу заново. Тильда была очень терпелива со мной, хотя не обошлось без нескольких случаев, когда она бросала книгу на пол и уходила из комнаты, дабы не навредить мне под горячую руку.
  Когда до её праздника оставалась всего неделя, я слег с очередной простудой, которые случались со мной по многу раз за год. Я даже сесть не мог, чтобы не начать задыхаться в кашле. Отец запретил Тильде беспокоить меня уроками, и она была в гневе: она успела уже похвастать перед всем классом, что сумела научить мальчишку разбирать готические буквы. Я знал об этом, и мое безрадостное положение превращалось в пытку из-за мучительного стыда, который я испытывал. Я подвел сестру. Воображение рисовало мне ужасные картины того, как ей придется нарушить слово из-за меня и потерять репутацию и уважение соучениц. Собственное бесчестие не виделось мне столь мрачным: от меня всё равно никто ничего ждал, мне не страшно было потерять доброе имя. Для кого мне беречь его? Ни счастья супружеской жизни, ни детей судьба мне не сулила. Я мечтал даже умереть в те злосчастные дни, настолько беспросветным казалось мне будущее.
  Как-то, лежа в отчаянии и одиночестве, закутанный в платки и покрывала, я взял в руки книгу, которую Тильда забыла у меня на постели. В тусклом свете свечи я стал разбирать слово за словом, поначалу путая буквы и с трудом складывая их в знакомые слова. Много раз я порывался отложить книгу со слезами на глазах и признать свое поражение, но мысль о порушенной чести нашей семьи придавала мне решимости. Когда свеча сгорела больше, чем наполовину, я заметил вдруг, что слова легче складываются в предложения, и я начинаю различать смысл за черными строками, которые читаю. Невольно я увлекся историей. Это была сказка - одна из тех, что отец рассказывал по памяти, сидя у моей постели. Теперь я складывал её сам - из замысловатых узоров на бумаге. Это было похоже на чудо, и оторвать меня от книги смогла только темнота, внезапно наступившая, когда свеча с шипением погасла. От неё остался запах горячего воска в воздухе. Сердце у меня колотилось, но не от болезни, а от радостного возбуждения. С трудом я дождался утреннего света, чтобы узнать конец истории. Через неделю я дочитал книгу и выздоровел ровно к именинам сестры.
  
  * * *
  
  Я был ещё бледен до синевы, и отец долго хлопал и тер мои щеки, пока они не начали гореть. Потом он ещё дольше пытался уложить мои волосы красивыми завитками - какие моему брату были дарованы от природы - и прикрыть ими мои торчащие уши. Я сидел на табурете перед зеркалом в его спальне и видел в отражении, как отец за моей спиной всё больше и больше хмурится. Он нарочно одолжил у соседа щипцы для завивки ради парадного случая, но все его труды шли насмарку: волосы мои висели паклей.
  В конце концов он бросил горячие щипцы на блюдо:
  - Что за наказание с тобой, Петерше! Да выпрямись, куда тебе ещё больше себя портить. Ох, чует моё сердце, останешься сестре обузой, как помру. Ни к работе тебя приспособить, ни за жену приличную отдать! Не реви же, не реви, нос красный будет, как перед гостьями покажешься?
  Слёзы сами собой потекли у меня из глаз, как ни старался я их удержать. Теперь я тоже чувствовал, что затея Матильды обернется полным провалом, и публичный позор предстал вдруг передо мной во всей своей ужасной неприглядности. Зачем же согласился я учиться буквам? Зачем Мать небесная дала мне способность разбирать их? Неужто только для того, чтобы наказать меня ещё сильнее, кроме моей слабости, нездоровья и некрасивости? Неужто я так сильно провинился в своих грехах?
  - Ну, перестань, перестань, - отец обнял меня и погладил по макушке, растрепав остатки неудавшейся прически. Я уткнулся ему в живот и зашмыгал носом. - Матильда тебя скоро позовет, Петерше, нужно собираться.
  Кое-как я взял себя в руки. Последние слезинки ещё собирались в уголках глаз, но я храбро выпрямился, чтобы отец мог закончить работу надо мной. Он расчесал мои волосы на прямой пробор и собрал на затылке, как на каждый день. Пожалуй, это было лучшее, что можно было с ними сделать, и я хотя бы выглядел опрятно и скромно.
  Меня нарядили в мои единственные платье и рубашку, которые можно было счесть нарядными и которые предназначались для ежевоскресных походов в церковь. Отец велел мне не сходить с табурета, чтобы не испачкаться ненароком, а сам спустился вниз, в кухню, где как раз должны были доспеть пироги. Себастьяну он разрешил помогать себе. Он даже доверил ему расставлять на столе праздничные бокалы - ещё одно сохранившееся наследство нашей матери.
  Всё было готово к приходу гостий, и я слышал внизу взволнованные шаги Тильды, которая поминутно выглядывала за дверь: не идут ли.
  - Идут! Идут! - послышался вдруг её голос, и следом за тем Себастьян взбежал по лестнице. Он был в домашнем, как возился на кухне, и Тильда велела ему на глаза не показываться.
  Я видел через открытую дверь спальни, как он присел в тени у перил на втором этаже, подобрав подол, и сквозь них стал смотреть вниз. Мой страх перед гостьями смешался с любопытством. Матильда ещё никогда не приглашала одноклассниц к нам домой, и я не знал, каким бывает женское общество. Конечно, я видел девочек и женщин в церкви, но это всё было не то! Близко я знал только сестру, госпожу Арним и госпожу Гофрау, да нескольких холостых или вдовых соседок, которые по знакомству захаживали к отцу купить пирогов к ужину.
  Вот бы тоже посмотреть на гостий заранее! Я заерзал на сиденье, не смея нарушить запрет отца, но в то же время всё больше снедаемый любопытством. Одним глазком, решил я и сполз с табурета на пол. Легкими шагами я перебежал к брату и, затаив дыхание, присел на корточки рядом с ним.
  И вот раздался настойчивый стук, будто одновременно несколько кулаков обрушились на дверь, Тильда отворила, и одна за другой в наш дом стали вваливаться гимназистки. Они на ходу обнимали сестру, галдели поздравления, отряхивали мокрый мартовский снег с плащей и сапог, толкались, стучали каблуками, искали место, куда бы поставить зонт, смеялись и шумели. У меня зарябило в глазах, будто девушек было несколько дюжин. Но постепенно поток иссяк, движение замедлилось, и я различил, что их не больше десятка. Они пришли не в гимназической форме, какими я почему-то ожидал их увидеть, а в цивильном платье. Они показались мне невероятно элегантными - как настоящие благородные дамы! Брат мой тоже перестал дышать от волнения. Обеими руками он схватился за деревянные стойки перил и просунул голову между ними, чтобы побольше увидеть.
  Наконец, гостьи прошли в столовую и скрылись из виду. Отец поторопился за ними, позаботиться об угощении и напитках. Для него было делом чести не опозориться с праздничным столом, хотя его подготовка истощила наши скромные средства.
  Я восхищенно выдохнул, устав удерживать воздух в легких:
  - Какие!..
  Себастьян не ответил мне. Он поднялся и на цыпочках, в войлочных туфлях, бесшумно сбежал по лестнице. Остановился он у входа в столовую, но так, чтобы из комнаты его видно не было. Я подумал, стащил с ног нарядные башмаки со звонкими набойками и спустился тоже. Себастьян прислонился к стене, я повторил его жест.
  Гостьи уже расселись за столом, и теперь до нас доносился их веселый разговор, пока они разбирали по тарелкам еду. Мне ужасно хотелось узнать, о чем дамы говорят в своем обществе, но пока с ними был отец, они ограничивались комплиментами столу и дому да шутливыми или деловитыми замечаниями друг другу, какие я слышал от госпожи Арним и Матильды.
  Себастьян подкрался к отворенной двери и осторожно заглянул за косяк.
  - Басти, что там? - прошептал я, потянув его за рукав. Он отдернул руку и вдруг отпрянул от двери и подтолкнул меня в бок:
  - Наверх, быстрее!
  Сам он обогнал меня со своими длинными ногами и в мгновение ока очутился на втором этаже. Мои же колени запутались в подоле, я запнулся и, не удержавшись, растянулся посередине лестницы. Я проглотил вскрик, в котором было больше обиды и испуга, чем боли.
  - Петерше, что я тебе сказал? - услышал я над собой голос отца. Он поставил на ступеньку пустой кувшин из-под пунша и, взяв меня подмышки, поднял на ноги. Ладони у меня саднили: я оцарапал их в кровь. Не зная, куда деть их, чтоб не испачкать одежду, я поднял их перед лицом. - Вот что бывает с непослушными мальчиками! - отец был очень недоволен, но говорил вполголоса, чтобы не побеспокоить компанию. - Себастьян, а ты куда смотрел? Ишь, улыбается ещё мне! За своими детьми так же смотреть будешь? Погонят тебя со двора - то-то мне радость будет на старости лет.
  Себастьян переменился в лице, вскинул подбородок и, круто развернувшись, убежал в нашу с ним спальню.
  - Ох, беда с ним, - пробормотал отец, крепко взял меня сзади на шею и повел на кухню.
  
  - Папа, я сам... - пытался я защитить брата, пока отец мокрой тряпкой оттирал мне кровь с ладоней. - Ай!
  - Терпи, нечего тут. И брата не выгораживай, 'сам' он бегал! А подначивал кто? Вот Матильдины подруги уйдут, поговорю с ним.
  - Ой! Папа, не надо, я сам виноват.
  - Хватит, мне лучше знать. Вот так и учи вас лаской, всё без толку. Видит Святая дева, не хотел я вас пороть, а против старинных законов не попрешь. Поумней нас были люди, которые их придумали.
  Я замолк, поняв, что спорить - только раззадоривать его гнев. Мне заранее жалко было Себастьяна, и я надеялся только на то, что к вечеру отец поостынет: характер у него был по-мужски мягок и отходчив.
  - Петер! - сестра ворвалась на кухню и вырвала меня из этих невеселых размышлений. Чтобы тут же повергнуть в пучину новых: - Где тебя носит? Забыл, о чем мы условились? Что с тобой такое? - Она недовольно оглядела мои ссадины: - Никак не мог прилично перед гостьями появиться, да, Петер? Все вы, мальчишки, такие: всё назло. Алфавит помнишь?
  Я уже не знал, помню ли я его, но кивнул на всякий случай. Отец поправил на мне платье, прическу, и сестра забрала меня от него и из привычной кухни в чужую компанию шумных и острых на язык девушек.
  Как мне появиться перед ними? Не забыть бы поклониться, как это умеет Себастьян: изящно отставив ногу. Только которую ногу? Что я за глупое создание, не могу запомнить даже простой вещи! За буквой 'А' идет буква 'Б', за нею... Ах.
  Я остановился в оцепенении. Взгляды всего общества вдруг обратились ко мне. Отдельные лица расплылись у меня перед глазами, так что я не мог более различить черт: только сияющие блины колыхались вместо них. Я не мог двинуться и не мог проронить ни слова.
  - Петер, не стой столбом, - шепнула мне Тильда и подтолкнула в спину. Я кое-как поклонился, чем вызвал смешки. - Он у нас немного дикий, - объяснила он своим подругам, и я почувствовал, что она стыдится меня.
  - Не кусается? - фыркнула одна из них. Смешки стали громче, и я опустил глаза, чтобы никто не заметил их блеска.
  - Он же совсем маленький, Тильда! - прозвучал поверх общего гула другой голос. В нем не было веселья, лишь искреннее любопытство. - Неужели ты смогла научить его? Сколько ему, пять, шесть?
  - Восемь, - ответила сестра. Она покровительственно обняла меня за плечо и провела к своему месту во главе стола. Она села, а я остался стоять рядом; её рука была по-прежнему на моём плече. Я был благодарен хотя бы за такую защиту. Понемногу я начал приходить в себя.
  Черноволосая девушка по левую руку от моей сестры проговорила:
  - Никогда бы не подумала, что он твой брат, Матильда. Совсем другая порода.
  - Берта! - воскликнула её светловолосая соседка. - Не смейся над ним. Бедный мальчик, ему и так не повезло.
  - Это Матильде не повезло, - возразила первая. - Трудно будет его пристроить, если не найдется добрая душа. Ты у нас жалостливая, Ангелика, возьмешь его?
  Сестра незаметно для остальных пожала моё плечо, и от её сочувствия мне стало особенно тоскливо.
  - Он ещё выправится, Тильда, - уверенно заявила третья, сидевшая по правую руку от сестры. Я узнал её голос, прервавший всеобщий смех ранее. Она сразу показалась мне симпатичнее других: у неё были умные серые глаза, которые внимательно разглядывали меня с ног до головы. - Как тебя зовут, геррляйн? - обратилась она вдруг прямо ко мне. Язык у меня стал сухим, и я еле двинул им, чтобы пробормотать:
  - Петер.
  - Пожалуй, научить его было трудной задачей, - съязвила черноволосая Берта. Она откинулась на спинку стула и положила ногу на ногу. Ангелика с шутливым укором шлепнула её по колену.
  - Покажи нам, что ты умеешь, Петер, - обратилась ко мне моя защитница. Она говорила спокойно и веско, не обращая внимания на тех, кто пытался перебить её. У неё были русые волосы, собранные в свободную косу и перетянутые огненно-красной лентой вокруг головы. Это было всё, что я успел увидеть, прежде чем смущение вновь овладело мной и я опустил глаза.
  - Принеси мою книгу, Петер. Она на окне, - сказала мне Тильда разборчиво, как маленькому, да ещё развернула в нужном направлении.
  - Постойте-ка! - Берта подалась вперед и подняла палец. - Так дело не пойдет. Откуда мы знаем, что он не выучил отрывок заранее? У меня с собой есть чтение позанимательнее. Петер, принеси мне мой портфель.
  Я в нерешительности поглядел на неё, и она пальцем указала мне в сторону лестницы. Лишь по пути я догадался, что Берта должна была оставить портфель вместе с зонтом и плащом у входа. Я нашел его и притащил в столовую.
  Берта аккуратно пристроила раздутый черный портфель из навощенной кожи на коленях. Выглядел он так, будто внутри затаилось нечто большое и жуткое и вот-вот готово выскочить на свободу. Но Берта достала всего лишь толстый потрепанный фолиант. Она передала книгу сестре и сказала мне:
  - Руки чистые? Смотри, не испачкай.
  Я нехотя показал ей ладони, на которых ярко выделялись подсохшие уже ссадины. Берта брезгливо поморщилась. Девушка с красной лентой перехватила мою руку и с улыбкой поднесла к глазам.
  - Откуда это у тебя? - спросила она.
  - Упал, - прошептал я.
  - Бегал?
  - Да, - ещё тише ответил я, и обычно бледные мои щеки залились краской.
  - Погляди, Катарина, ты его смущаешь, - усмехнулась Тильда.
  Катарина же сдвинула брови и погрозила мне пальцем:
  - Разве положено геррляйнам бегать, как оглашенным?
  - Нет, - выдохнул я. Ох, как же стыдно мне было перед ней, куда хуже, чем перед отцом. - Я больше не буду.
  - Хороший мальчик, - она вновь улыбнулась мне. - Сядь со мною.
  Она поманила меня и усадила к себе на колени. Уже не только щеки, всё лицо у меня горело огнем. Я не смел поднять на неё глаз, лишь зачарованно следил, как покачивается витой золотой шнурок, которым был перехвачен высокий воротник её шелковой блузы. Вышивка того же цвета украшала кант богатой бархатной куртки.
  Матильда передала ей книгу из рук Берты, и она раскрыла её передо мной. Пахло от госпожи Катарины заснеженными полями, и лугами, и сеном, и лошадьми. Должно быть, она часто скакала верхом, пригибаясь к конской шее, а ветер трепал её косу и обжигал щеки. Строки плясали у меня перед глазами, а мыслями я витал в морозной дали. Госпожа Катарина поставила указательный палец в начало страницы и велела мне читать.
  - Ки-хи... хи-мич... хи-мич-иск-ая, - разобрал я. Такого слова я не никогда не слышал и не был уверен, что прочел его верно. Я вопросительно поднял глаза на Тильду, и она кивнула. Кажется, она волновалась. Госпожа Катарина обняла меня рукой поперек талии, чтобы я не соскальзывал по гладкой ткани её панталон. - Фи... л... осо... фия, - сложил я второе слово.
  Несколько человек поцокали языками, а светловолосая Ангелика хлопнула в ладоши:
  - Надо же, получается!
  - Дальше, Петерше, - прошептала мне госпожа Катарина.
  - Тем-пе-ра-ту-ра. А-б-со-лю-тный ну-ль, - прочел я. Буквы были знакомыми, но привычные слова из них складываться никак не желали. Я начал подозревать, что надо мною просто шутят. - Пре-дпо-ло-жим, что об... об-ект со-дер-жит ко-л-иче-ство теп-ла N. А-б-с-тра-ги-ру-я по-сле-до-ва-те-льно ма-лы-е по-р-ции тепла, в ре-зу-ль-тате мы полу... получим об-ект с ну-ле-вой темпе-рату-рой.
  Я в замешательстве посмотрел на Тильду.
  - Что такое, Петер? Читай дальше.
  - Я не понимаю... - голос у меня дрогнул.
  - Тебе и не надо понимать. Просто читай, - успокоила меня госпожа Катарина.
  Я прочел ещё страницу и под конец даже перестал спотыкаться на словах 'температура' и 'эксперимент'.
  - Браво, - сказала Берта, когда получила обратно свою книгу и уложила её в портфель. Браво, Тильда, поздравляю, - она протянула сестре руку. - Пари за тобой.
  - На что вы спорили? - спросила одна из гостий.
  - Берта должна будет на следующем уроке спросить у госпожи Штайн, правда ли, что древние римлянки были настолько глупы, что украли свод богинь у гречанок.
  Некоторые захихикали, некоторые подняли бокал с пуншем за бесстрашную Берту, а одна посочувствовала:
  - А как же экзамен?
  Берта только вздернула нос, будто ей не было дела до таких пустяков.
  Я сидел на коленях у госпожи Катарины и не знал, должен ли я теперь тихо выскользнуть из комнаты, или спроситься у Тильды, или остаться и послушать ещё пленявшие меня женские разговоры. Они приоткрывали завесу тайны над какой-то иной, высшей и недоступной мне жизнью.
  - Что такое 'температура'? - тихо спросил я госпожу Катарину, набравшись храбрости. Я боялся, она рассердится, но она ответила спокойно и коротко:
  - Жар.
  Я потрогал свой лоб: про жар я знал почти всё.
  - Как будто болеешь?
  Она улыбнулась:
  - Не забивай себе голову. Ты часто болеешь, Петерше?
  Лицо у меня само собой стало тоскливым, и госпожа Катарина поняла мой ответ без слов.
  - Это нехорошо, Петер. Нужно закалять не только душу, но и тело.
  - Как это? - я готов был жадно внимать каждому её слову.
  - Ты ходишь к проповеди?
  Я кивнул.
  - И внимательно слушаешь, что говорит мать предстоятельница?
  - Да.
  - Молодец. Помнишь, как она всегда говорит про злое, что стремится одержать верх в нашей душе? Каждая должна упорно бороться, чтобы победить его. А болезнь - это то же зло, только в теле. Нельзя ему поддаваться и нельзя перед ним смиряться. Нужно каждый день выполнять свой долг, Петер, и не слушать, что тебе нашептывают черные силы. - Она выразительно посмотрела на меня: - Ты помогаешь отцу по дому?
  Я со стыдом опустил глаза. Теперь госпожа Катарина узнает, что я ещё и белоручка, и в гневе прогонит меня.
  - Он не позволяет мне... - трусливо пробормотал я в свое оправдание. Она взяла меня пальцами за подбородок и заставила поднять голову. Голос у госпожи Катарины был глубокий и ясный, даже когда она говорила тихо - лишь для меня:
  - Если ты будешь попустительствовать злу, Петер, оно одержит верх сначала в твоей душе, а потом и в теле. Что есть главная мужская добродетель?
  - Смирение? - спросил я.
  - Трудолюбие, Петер. Сейчас ты должен помогать отцу, чтобы потом быть готовым трудиться на благо своей жены и её детей.
  Её слова были так справедливы, что от этого ещё больнее ранили моё сердце. Как сказать ей, что я бесполезен, что её предсказания никогда не сбудутся для меня? Разве она не видит, какой я?
  - У меня никогда не будет... - голос мой сорвался, а горло сдавило.
  - Это не тебе решать, Петер. Если ты будешь прилежен в следовании своему пути, то это не скроется от Матери небесной. - Госпожа Катарина несколько мгновений строго глядела на меня, а затем губы и глаза её ласково улыбнулись: - Твоим куклам давно пора спать, Петерше. Иди к себе.
  Она шлепнула меня по спине, и я спрыгнул с её колен.
  
  * * *
  
  Брат ждал меня в нашей общей комнате, сидя на кровати в ночной сорочке и шерстяных чулках. Я подошел, и он развернул меня спиной и стал развязывать ленты на моем платье.
  - Спасибо, Себастьян, - сказал я.
  Он только фыркнул и больно ущипнул меня за бок. Я ойкнул и спросил сочувственно:
  - Отец тебя наказал?
  - Нет ещё.
  - Не бойся, он до завтра забудет, - я постарался утешить его. - Давай ляжем спать скорее?
  Себастьян снял с меня платье, а уж рубашку и панталоны я мог сменить сам. Брат залез под одеяло, потому что в комнате было зябко.
  - Рассказывай, что говорили дамы.
  Я рассказал ему про Берту, и про Ангелику, и про остальных, кого успел заметить, и даже начал про книгу и температуру, но про это брат слушать не стал. Про Берту он сказал: 'Эту знаю, её мать держит аптеку на Старой площади'. И Ангелику он тоже знал, и других одноклассниц нашей сестры. Мне казалось, будто у него есть свой интерес в этих расспросах, но не мог постичь их суть.
  Почему-то я умолчал про госпожу Катарину, хотя мне любопытно было услышать, что брат скажет про неё. Мне не хотелось, чтобы он перечислил, какую лавку держит её семья и с кем они в родстве, и назвал Катарину 'эта'.
  Я забрался под одеяло к брату, где он уже нагрел для меня место. Мне хотелось в покое подумать о том, что сказала госпожа Катарина, но брат никак не мог угомониться и вспоминал всё новое, что ему было известно о дочерях состоятельных мещанок нашего города. Бедный, он, должно быть, тоже мечтал хоть на минуточку оказаться в их обществе, а это право выпало мне. Мой же прелестный брат вынужден был весь вечер проскучать на кухне и в детской. Интересно, что бы госпожа Катарина сказала о добродетели ему? Ах, она наверняка похвалила бы его старание и красоту! Эта мысль кольнула меня неожиданно, предательски: в свои нежные годы я ещё не знал ревности. Тем ужаснее, что первым, кто заронил её ядовитый шип мне в душу, был мой брат.
  
  
  Глава третья
  
  Когда Матильда воспитывала брата, мне велели стоять рядом: чтобы я запомнил урок на будущее. Наказали его, как я сейчас понимаю, несильно: сестра лишь несколько раз протянула его металлической линейкой по голым запястьям, до красных полос. Брат снес наказание стойко, не проронив ни слезинки и ни звука. Я же совершенно перепугался: и оттого что на вид удары казались болезненнее, чем на самом деле, и оттого что выпали они брату, которого я очень любил.
  Матильда же не выказала ему никакого сочувствия. Наоборот, сказала после, что мы - мальчишки - чересчур нежные; никакого у нас разумения о настоящей жизни, где ничто не достается без трудов и лишений; что если б нас пороть, как школьниц и гимназисток, то хоть часть мужской дури из нас можно было б выбить. У Матильды на запястьях были не сходящие белые мозоли, и она знала, о чем говорит.
  Жизнь и в самом деле несправедлива в том, что все тяготы её достаются женщинам, пока мы хлопочем по хозяйству. Никак нельзя в полной мере отплатить той, кто заботится о тебе, заслоняет от опасностей внешнего мира, позволяет не потеряться в лабиринте жизни и - самое главное - не дает иссякнуть роду человеческому. Наше мужское тело слишком грубо и примитивно, оно тянет нас грузом к земле, не давая воспарить и увидеть мир во всем его раздолье. Сейчас, когда в моих руках перо, а передо мною бумага, особенно ясно понимаю, какое большое счастье выпало мне на долю: прицепиться к чужим сильным крыльям и взлететь выше, чем положено было природой.
  
  Меня отец Матильде пороть не позволил, и меньшее, что я мог сделать - это настойчиво просить его не отстранять меня от домашних работ. Отец колебался, но я был так упорен в своих мольбах, что он уступил. С этой поры началась для меня новая жизнь.
  Приходилось мне непросто, но я был счастлив. Себастьян тоже стал теплее ко мне, когда я мог разделить его заботы. Мой день проходил в трудах, и временами я тайком вспоминал наказ госпожи Катарины и с замиранием сердца думал, что она похвалила бы моё старание.
  Матильда переняла больше дел в мастерской, и отец теперь мог заработать лишний пфенниг тем, что брал на дом чужую стирку и глажку. Мы с Себастьяном таскали воду на ручной тележке. Работа эта была едва мне по силам, так что тянул тележку с бочкой брат, а я подталкивал сзади. Отец сам кипятил воду, возился с огромными тазами и тяжелым чугунным утюгом.
  Вопреки опасениям отца, госпожа Катарина оказалась права: за месяц моя болезнь ни разу серьёзно не напомнила о себе, если не считать того, что иногда мне приходилось останавливаться посреди улицы и хватать ртом сырой весенний воздух. Да по первому времени слабые мои руки, ноги и спина сопротивлялись новым порядкам. Я представлял, что в груди у меня сидит черная липкая змеюка - злая сила, которая хочет захватить мои тело и душу - а я веду с нею ежедневную и ежечасную борьбу, и мне становилось легче.
  Воскресные походы в церковь ещё больше воодушевляли меня. В речах нашей старой предстоятельницы я слышал отзвуки того, что говорила мне госпожа Катарина. Я более не скучал во время проповеди, а с восторгом поднимал глаза к распятию Святой девы, которая своим примером убеждала меня, что я на верном пути чрез тернии к спасению. Но вскоре я обращался к лику святой Катарины. Пока церковный хор выводил на латыни Sancta, взгляд мой блуждал по её благородным чертам, в которых я находил немалое сходство с её подопечной. Я знал, что знаменита она была своею мудростью и даром слова, и это с такою силой переплеталось в моей фантазии с образом реальной госпожи Катарины, что я иногда сомневался, не привиделась ли она мне вовсе.
  Но что более всего волновало меня в те дни, когда мне позволено было одеться нарядно и пройти по улицам к Старой площади, держа за руки отца и Себастьяна, - что однажды я могу увидеть госпожу Катарину вживую. К мессе ходил весь город, и я уверен был, что она не исключение. Но мне не везло: наверное, она жила в другой стороне и ходила не в нашу старую церковь.
  
  Моё рвение не укрылось от семьи. Однажды за ужином госпожа Арним спросила:
  - Как поживает Петер, герр Винкельбаум? Матильда рассказывает, что он стал усердствовать в добродетели.
  - Верно, госпожа Арним, радость мне от такого примерного сына, - сказал отец с гордостью, а после добавил с потаенным укором: - Глядел бы ты на брата, Себастьян.
  Я опустил глаза, почувствовав себя неожиданно неловко: я будто отбирал у Себастьяна его право старшего и лучшего из нас двоих. Я не хотел, чтобы так получалось, но и возразить отцу мне было нечего. Себастьян смолчал, глядя в тарелку с квашеной капустой и перебирая её вилкой. Смотреть на меня, как велел ему отец, он не стал. В последние недели, после первой порки, брат вообще больше говорил со мной, а с отцом и сестрой отмалчивался.
  - Я думаю, Петер заслуживает награды, - сказала госпожа Арним. Она улыбнулась, будто мысль только озарила её: - На пасху в столице будет большая ярмарка с каруселями, сама княгиня там появится. Ты видел когда-нибудь княгиню, Петерше?
  Я помотал головой.
  - Хочешь поглядеть? - Она повернулась к сестре, как к хозяйке: - Ах, Матильда, вы мне все, как родная семья. - Госпожа Арним улыбнулась отцу и продолжала: - Твоя мать была мне, как сестра. Я хочу сделать вам подарок - это меньшее, что в моих силах. Поедемте на пасху в город, и мальчики хоть разок на столицу поглядят, да и вам с отцом развлечение.
  Я не верил своим ушам: поехать куда-то? далеко? в самую столицу? где есть дворцы и мраморные виллы? Я никогда не был дальше окраин нашего города, и такое путешествие казалось мне не более вероятным, чем подъем на луну по ростку волшебного боба. С надеждой я посмотрел на отца, потом на Матильду. Ох, если бы они только согласились!..
  - У Петера-то глаза уж загорелись, - ласково сказала госпожа Арним и коротко пожала локоть отцу, незаметно для Тильды.
  - Не знаю, как воля Матильды будет, - нерешительно ответил тот. Мы все обратились к сестре жадными взглядами, даже Себастьян.
  - Вы слишком добры к нам, госпожа Арним, - сказала та с достоинством. - Стоит ли - такое расточительство.
  - Не думай об этом, дорогая Матильда, - возразила госпожа Арним. - Всем своим достатком я обязана вашей семье. Да и на кого ещё мне тратиться? Мужа мне кормить не надо, детей у меня нет. Ближе вас у меня и нет никого.
  Пока Матильда размышляла над её предложением, никто не шевелился, так что в тишине было слышно лишь позвякивание жестяной вывески за окном, да стук каблуков редких прохожих.
  - Что же, - решила наконец сестра, - мы поедем.
  Я всплеснул руками, а Себастьян в порыве радости обернулся ко мне с широкой улыбкой и толкнул меня коленом. В столицу, в столицу! Я стану настоящим путешественником!
  
  * * *
  
  Пасха в этом году была поздно: в самом конце апреля. Солнце уже высушило землю от зимней сырости, и легкий ветер то дул в лицо жаром, как из разгорающейся печи, то охлаждал случайным порывом, когда на дорогу падала тень от тополя.
  Госпожа Арним вошла ради нас в большие расходы, и отец даже пытался журить её за это, но она твердо пресекла его причитания. Специально нанятая коляска мягко покачивалась на плотной песчаной насыпи, а я сидел с краю и глазел по сторонам, на свежие ещё поля. Отец придерживал меня за плечо, чтобы я не выпал, хотя сложенный верх фаэтона был так высок, что доходил мне, сидящему, до шеи. Я подложил под подбородок ладони, и голова моя стала покачиваться и подпрыгивать в такт движениям рессор.
  Неудивительно, что мне стало дурно. Этот постыдный эпизод госпожа Арним и Матильда предпочли не заметить, снизойдя к моему возрасту и болезненности. Когда отец усадил меня, бледного, обратно в коляску, госпожа Арним лишь улыбнулась ему с противоположного сиденья:
  - Сколько забот вам с двумя сыновьями, герр Винкельбаум. Склоняюсь перед вашим терпением. - Она сделала знак вознице, чтобы та тронула лошадь.
  - Дети - одна у меня радость в жизни, - возразил отец. - Смотрю на них и Хильду вспоминаю. Матильда - одно лицо с нею. Да вы и сами знаете, госпожа Арним. А как хорошо мы жили! Помню, как пришла она меня сватать, увидел я её в первый раз из окошка, да так и понял, что ни за какую другую не пойду. Ни разу она без дела меня не попрекнула. Я за нею был, как за каменной стеной. И сейчас бы жили, да помните, какая инфлюэнца была в тот год, что Петерше родился? Я уж думал, всех заберет. И у самого-то перед глазами черно было, а как понял, что Хильда совсем плоха, - как рукой сняло. И до аптеки за докторшей добежал, и обратно мигом обернулся, а всё одно... - он в отчаянии махнул рукой и замолк, сам пораженный горячностью своего рассказа. Отец редко говорил о матери и тем более не вспоминал о её смерти.
  Госпожа Арним сочувственно поджала губы и коснулась пальцами его состарившейся и загрубевшей от трудов руки. Отец перевел дух, встрепенулся и смущенно полез в карман передника за платком.
  - Что это я, в праздник... Хильда теперь непременно на Небе, у самого престола Царицы нашей небесной.
  Его теплый взгляд украдкой остановился на Матильде, которая неотрывно смотрела в одну точку на полу коляски. Госпожа Арним тоже ничего не говорила, сдвинув брови в резкую линию. Я положил голову отцу на плечо; долгая дорога утомила меня, и я чувствовал себя разморенным и каким-то размякшим. Мне хотелось приласкать и утешить отца, но пока я думал об этом, меня склонило в сон.
  
  * * *
  
  Столица показалась мне местом волшебным. Пока мы в коляске тряслись по окраинам, застроенным ветхо и бедно, я глазел на них, как на картинки в сказочной книжке. Я не видел ни прогнивших балок, ни крыш, ни босых выцветших мужчин, которые не имели даже чистого платья, чтобы пойти в церковь в светлое воскресенье. Они сидели на порогах и подставляли солнцу свои сухие лица и руки и хоть таким образом получали свою долю пасхального благословения и отдыха. Дети играли рядом с ними в жухлой прошлогодней траве. Эти люди казались мне таинственными, а их обиталища - наполненными колдовскими принадлежностями, потому что в сказках за мрачным фасадом всегда скрывалось чудо.
  Затем пригороды сменились кварталами с домами в три и четыре этажа. У нас таких не было, и я удивлялся, как держатся квартиры, наставленные друг на друга. Здесь сновали прохожие, и женщины провожали нас цепкими взглядами из-под надвинутых на самые брови беретов. Они подпирали спинами стены домов, поплевывали на мостовую тыквенными семечками и переговаривались пронзительными голосами. Должно быть, это настоящие разбойницы! - решил я с восторгом.
  Мужчины здесь тоже были. Один из них поразил мое воображение пестрым красно-зеленым нарядом: совсем не как белое и серое, что носили у нас приличные герры, и без передника. Рот у него тоже был красный, и когда мы проезжали мимо, он сделал госпоже Арним жест, поднеся два разведенных пальца к губам.
  - Папа, смотри, что это!.. - воскликнул я, но отец тут же закрыл мне глаза ладонью и заставил отвернуть голову. Только спустя пятьдесят шагов он отпустил меня. - Почему тот герр в красивом платье?.. - попытался я снова, но отец шлепнул меня по губам, уже немало раздосадованный.
  И вот мы выехали на широкую аллею. По обеим сторонам её росли клены, под ними прогуливалась нарядная публика, а проезжая часть была запружена колясками, из которых наша была чуть ли не самой бедной и запыленной. А ведь три часа назад, когда мы отправлялись из дому, наш фаэтон казался мне самым пышным, что я видел в жизни!
  - Куда теперь? - спросила возница госпожу Арним.
  - Ко дворцу! - приказала та, и так великолепно это звучало, что я рассмеялся. Наша тыква вновь превратилась в карету, а пегая лошадка - в статного зверя.
  Останавливаться нам приходилось поминутно, чтобы пропустить зазевавшуюся прохожую или не попасть под чужие копыта. Зато я мог вдосталь наглядеться на виллы по сторонам от дороги. Это дома знатных людей, объяснила мне Тильда. Если эти великолепные храмы с колоннами и лепниной - просто дома, то каким же должен быть дворец, поражался я. Внутри у них, наверное, много-много спален - за каждым огромным окном, перетянутым, как сетью, мелкими квадратами рамы. Богачки, наверное, каждую ночь спят в другой постели, как им настроение подскажет. А в каждой постели - свои сны! Если комната окнами в сад, то снятся феи с прозрачными крылышками. Если на улицу - то гром битвы и океанский шторм. Ах, вот бы тоже так! Вот бы взяла меня в мужья такая знатная дама! А уж я бы ей за то каждый день скоблил полы в её чудесном дворце, варил зельц и нянчил всех её детей, сколько б Небо ей не подарило.
  Я забыл в тот миг, что я беден, незнатен и некрасив, и был счастлив.
  - Тпру! - вырвал меня из призрачных мечтаний голос возницы. Она остановилась на боковой улочке, где колясок было поменьше. - Дальше никак: сами видите, что творится, - она мотнула подбородком в сторону запруженной аллеи. - Пешком идите, да и быстрей так доберетесь. Мне ж лошадь напоить надо. Вечером вас заберу, милостивая госпожа, как условились.
  Госпожа Арним вручила ей часть платы за день - на корм лошади и на обед для хозяйки.
  Я рад был слезть с жесткого сиденья: как только я переменил позу, я понял, что спина и всё тело у меня ноют от жажды движения. Себастьян, видимо, чувствовал то же. Он тронул меня локтем и подмигнул. Я пихнул его в ответ. Он толкнул меня сильнее, так что я на шаг отлетел в сторону, а затем со смехом толкнул его обеими ладонями в живот. Он схватил меня подмышки и раскрутил было вокруг себя, что я так любил, когда отец прервал наши игры:
  - А ну, перестаньте! - мы оба получили по шее и утихли. - Тут приличные дамы с геррами гуляют, а вы ведете себя, как уличные девчонки! Стыда у вас нет!
  Матильда взяла руку Себастьяна и повернула запястье чувствительной стороной кверху, напоминая о наказании. Этого хватило, чтобы его щеки вспыхнули пунцовыми пятнами.
  - Ах, Матильда, прости его! - я с жаром обнял сестру за пояс. - Не надо Себастьяна пороть!
  - Тебя, значит, надо? - усмехнулась госпожа Арним. Об этом я совсем не подумал, но отказываться от своих слов было поздно.
  - Меня - как вам будет угодно, - пробормотал я и задрал голову, умоляюще глядя на сестру.
  - Праздник сегодня, Матильда, - сказала госпожа Арним примирительно. - Нельзя отказать маленькому самоотверженному Петеру, раз он за брата просит, а себя-то и забыл.
  - Как ты думаешь, Себастьян? - спросила вдруг у него сестра. Себастьян стоял рядом, сложив ладони на переднике, как прилежнейший геррляйн, и смиренно глядел в землю. На вопрос он молча пожал плечами. - Хорошо, - решила Матильда, - ради праздника я вас прощаю. Поцелуй меня, Петерше.
  Она склонилась ко мне, и я с радостью обнял её за шею и поцеловал в щёку. Себастьян же первым делом присел в поклоне и проговорил, не поднимая глаз: - Благодарю.
  Голос у него был сухой, будто от начинающейся простуды. Тильда едва заметно сдвинула брови и подала ему руку, которой он послушно коснулся губами. У нас не было заведено целовать руку сестре: она не была ещё в том положении, чтобы делать это, но я уверился, что нынче случай исключительный и она имеет право требовать почтения.
  Мир был восстановлен, солнце сияло надо мной, госпожа Арним купила брату пряник, а мне - жар-птицу на палочке, и мы шли по обе стороны от отца, держа его за руки. Я едва удерживался, чтобы не припустить бегом ко дворцу, но, глядя на приличных герров в аккуратных платьях, замедлял шаг.
  Со всех сторон несся шум и гвалт, лоточницы выкрикивали: 'Свежие брецели!' или 'Пряники! Кому пряники?', вдали оркестр грохотал барабанами и дудел трубами. Ничего чудеснее я и представить себе не мог!
  - Матильда, смотри! - закричал я и ткнул в небо пальцем, едва не выронив леденец. В синеву взметнулся воздушный змей с гербом, а нить его уходила куда-то за ближайший особняк, так что конец её виден не был. - Смотри, смотри! - я запрыгал на месте, будто хотел заглянуть за него, в совершеннейшем упоении.
  Отец за руку одернул меня, и я вспомнил о порядке.
  - Пожалуйста, пойдемте туда! - я оглянулся на Матильду и госпожу Арним и потянул отца в сторону змея.
  - Мы туда и идем, глупый, - ответила сестра. - Видишь, что на гербе?
  - Медведица - это в честь княгини, - ответил за меня брат.
  - Там дворец! - понял я. - Скорее, пожалуйста!
  Себастьян немного обогнал отца, чтобы видеть меня, и спросил:
  - Петер, а ты знаешь, почему медведица?
  Брат любил иногда похвастать своей сообразительностью.
  - Не знаю, - ответил я.
  - Потому что медведицы - в наших лесах самые умные животные. Знают, когда запасаться надо, а когда спать лечь, чтобы зиму переждать. И проснуться вовремя не забывают, вот как! А то спали бы и спали, если б только охотницы на них не набрели.
  Матильда прыснула со смеху:
  - Не рассуждал бы ты, Себастьян, о том, что тебе не по уму. Только лоб себе морщинами испортишь.
  Лицо у брата сделалось деревянное, и он отстал от отца на шаг, позволяя вести себя, куда надо.
  
  К стыду своему, дворец я сначала не заметил. Мы вышли из улицы на площадь, заполненную ещё большим числом гуляющих, торговок и лотков со всевозможной снедью. Где-то здесь был и оркестр, не видный мне за спинами взрослых. Для меня весь праздник стал выглядеть вдруг, как подолы чужих юбок, чулки и башмаки с пряжками.
  - Вот же твой дворец, Петерше! - указала Матильда куда-то вперёд.
  - Где? - я встал на цыпочки и вытянул шею. - Где? - в отчаянии переспросил я.
  - Да вот же, Петер, - отец поднял меня на руки, и тут я увидел! Вход ко дворцу был загорожен кованой решеткой, и перед ним простирался широкий свободный двор с выложенными цветным камнем дорожками. Из-за того, что дворец не стискивали другие дома, он словно шагнул мне на встречу во всем великолепии своих круглых угловых башен, белых статуй, золоченой крыши и огромных арочных окон.
  - Ах, папа! - я прижал ладони к груди. Отец хотел спустить меня с плеча, но я взмолился: - Ещё чуть-чуть!
  Я стал выше всех, и море голов теперь было у моих ног. Невольно я оторвался от созерцания дворца и стал разглядывать разнообразные прически и шляпы гуляющих. Вдруг в толпе мелькнула знакомая красная лента, и я, не сообразив даже, что к чему, воскликнул: - Госпожа Катарина!
  Я тут же понял, что кричать было невежливо, и что русая голова могла принадлежать кому угодно, и что зря я обнаружил перед другими свои тайные мечтания... Но обладательница красной ленты уже обернулась на мой возглас и узнала меня, а я - её.
  Отец поставил меня на землю, и я обнаружил, что задыхаюсь. Я как-то хотел объясниться за свое поведение и пробормотал:
  - Там была... госпожа Катарина, - из чего получился только сип.
  Отец засуетился около, стал обмахивать моё лицо платком, а я всё думал, что если госпожа Катарина увидит меня сейчас, она будет очень, очень недовольна.
  - Что с твоим братом, Тильда? - услышал я над собою.
  - С детства с ним так, - сестра не любила моих приступов и говорила о них, как о чем-то непристойном. Воздух возвращался ко мне, я смог оглядеться и увидел, что вопрос о моем здоровье задала госпожа Катарина. Она склонилась, упершись ладонями в колени, и смотрела мне в лицо. Поняв, что я узнал её, она улыбнулась: - Здравствуй, Петер, - и выпрямилась. - Твой брат меня звал, - шутливо объяснила она сестре. - Разглядел ведь в толпе, зоркий.
  - Простите его, - попросил за меня отец. Госпожа Катарина милостиво кивнула. Сегодня она была в элегантном песочного цвета сюртуке в тонкую голубую полоску, с золотой брошью на лацкане, которая завораживающе сверкала и переливалась на солнце.
  Матильда представила ей госпожу Арним как подругу семьи и лучшую мастерицу в городе.
  - Катарина Виттенау, - ответила та, и они обменялись рукопожатием, после чего расцеловались:
  - Святая Дева воскресла.
  - Воистину воскресла.
  Отцу она учтиво кивнула, как знакомому, и расцеловалась и с ним. Затем обратилась к Себастьяну:
  - Это другой твой брат, Матильда? Что же ты от нас его спрятала, не позвала к столу? Нельзя прятать такую красоту.
  Она и брата поцеловала в обе щеки, отчего он зарделся, а у меня в животе свернулась клубком черная змея. Я был совсем не в себе, потому что невольно потянулся вперед. Госпожа Катарина - я буду продолжать называть её крестным именем, потому что оно для меня неразрывно связало её светлый образ с образом её высокой покровительницы - госпожа Катарина наклонилась и ко мне, и её губы коснулись моей правой щеки, принеся запах цветущих трав, а затем левой, принеся аромат кожаной сбруи.
  - Много ли ты книг прочел с тех пор, Петер? - спросила она меня.
  К своему стыду, за другими делами я вовсе не вспоминал о чтении. Матильда, выиграв спор, перестала учить меня, а самому мне спрашивать книги было непозволительно. Госпожа Катарина неправильно расценила моё смущение.
  - Скажи мне на ухо, Петер, я никому не разболтаю, - подмигнула она мне и потрепала по подбородку.
  - Нисколько, - прошептал я. Почему-то при ней голос оставлял меня.
  Она оглянулась на Матильду, словно между ними происходил молчаливый разговор, и погрозила мне пальцем:
  - Грех пренебрегать даром, которым тебя наделило Небо. - Она достала из кармана сюртука маленькую книжечку и протянула мне: - Храни её бережно, Петер. - Я обеими руками прижал книжку к груди; она была потрепанная, часто читанная, обернутая в тонкую кожу. Сердце трепетало у меня в груди. - Это псалмы, Петерше. Прочти их и запомни, и если почувствуешь в своей душе зло или сомнение, повтори про себя нужный.
  Она коснулась моей руки, сжимавшей книгу, и обратилась к госпоже Арним:
  - Весьма рада знакомству. Увы, мне придется вас оставить, меня ждут.
  Мне казалось, что когда она говорит с другими, у неё даже голос меняется. Когда она говорит со мною, у неё голос настоящий, а с остальными - просто любезный. Она собиралась уже откланяться, когда я решился и тронул полу её сюртука:
  - Куда вы ходите к мессе, госпожа Виттенау?
  Она усмехнулась мне, будто между нами была тайна:
  - В домовую церковь, Петерше.
  Значит, я не увижу её в воскресенье. Я еле скрыл огорчение. Ах, если бы Матильда теперь пригласила её навестить нас! Но сестра не поняла мольбы в моем взгляде, и госпожа Катарина скрылась в шумной толпе.
  
  Весь день мне ни до чего не было дела: ни до каруселей, ни до обжигающих сосисок и сахарной воды, которые купила нам госпожа Арним, ни до воздушного змея. Я лишь боялся потерять книгу и не выпускал её из рук. В обратный путь мы тронулись после обеда и прибыли домой затемно.
  Отец сразу же отправил нас в постель и сам помог нам раздеться и лечь, так мы утомились. Я и теперь не хотел расстаться с книгой и бережно засунул её под подушку. Видя это, отец вздохнул:
  - Ох, Петерше... К добру ли это?
  - Что, папа? - всполошился я.
  - Псалтырь - дело хорошее, да только... - он поцеловал меня на ночь и вздохнул с ещё большим сомнением: - Шутит она с тобой, Петерше. А ты и рад! Ну куда это годится? Не пристало геррляйну даму расспрашивать, куда она ходит, да ещё такую, как госпожа Виттенау. Ты о ней много не думай, не твоего она полета.
  Я кивнул, хотя сам решил, что не думать о госпоже Катарине мне никак невозможно. Отец покачал головой:
  - Вижу же, что обмануть хочешь. Замечу, что мечтаешь о лишнем - книгу заберу и в ящик запру. Мал ты ещё, а и когда подрастешь - не берут такие, как она, таких, как ты. Шутки всё, пустое.
  Он забрал с собой свечу и ушел. Брат уже сопел во сне, разморенный дорогой. Я остался в темноте один и стал думать. Какой 'такой, как я', я знал. А какая это - такая, как она? Отец, сам того не желая, заронил мне в голову мысль, что высшие создания, как госпожа Катарина, тоже берут себе мужей. Я не мог представить, чтобы она сама пришла сватать кого-то. Наверное, они и делают это по-сказочному!
  Может быть, однажды в дверь постучит посыльная с тонкой замшевой перчаткой в руке и спросит: 'Есть ли в этом доме юный геррляйн?' Первым Тильда пошлет за Себастьяном, и он спустится по лестнице, как он это умеет: с видом скромным и приличным, сложив руки перед собой на белоснежном переднике, с аккуратно завитыми кудрями. Но на последней ступеньке сверкнет взглядом и ровными зубами в мимолетной улыбке, так что посыльная в меховом воротнике сразу молвит: 'Это, должно быть, тот самый достойный геррляйн, которого моя госпожа разыскивает по всему княжеству!'
  Себастьяну дозволено будет примерить перчатку... Она затрещит по швам, когда он будет натягивать её на свою большую ладонь, и тогда и Матильда, и знатная дама покачают головами и скажут со вздохом: 'Увы! Это не он'. Дама совсем было соберется прочь, когда Тильда вспомнит: 'Стойте-ка! Петерше, спустись и ты вниз, брат!' Я сбегу по лестнице, небрежно возьму перчатку - и она придется мне ровно впору! О, как же тут все удивятся! Как захлопает глазами Себастьян, как обрадуется Тильда, как всплеснет руками отец, как охнет посыльная! А я поклонюсь им и скажу скромно, как подобает: 'Должно быть, ваша госпожа ищет владельца этой пары перчаток?' - и покажу вторую такую же, которую я берег у сердца.
  Меня посадят верхом на коня - непременно верхом, чтобы я мог скакать через поле и чтобы ветер зарумянил мои бледные щеки и сделал меня хоть немного краше - и мы отправимся к благородной госпоже Катарине. Она встретит меня на пороге с ласковой улыбкой и непременно пахнущая морозным сеном. Она посмотрит на меня и узнает меня и скажет мне... Ох. Мои мечты прерывались горьким разочарованием, когда я вспоминал слова отца. Да и где мне взять замшевую перчатку?
  Зато у меня была книга, которую держали руки госпожи Катарины, и я сунул ладонь под подушку и всю ночь грел её своими пальцами.
  
  Глава четвертая
  
  Весна сменилась летом, которое принесло с собою засуху и лесные пожары. К счастью, огонь не дошел до нашего города, но уничтожил многие посевы в округе. В воздухе стоял запах гари, копоть оседала на стеклах, а возвращаясь с улицы, люди приносили на волосах и одежде частички пепла. Весь август я проболел так страшно, что отец всерьёз думал, что видит последние дни моей жизни. Только ночи давали мне передышку. Следом накатывал полуденный зной, и я проваливался в кошмар наяву, от которого мне не было избавления.
  Между тем, городской люд, видя неурожай, запасался на зиму. У нас же не было никаких сбережений, чтобы наполнить кладовую: мы жили от одного заказа в мастерской до другого. Днем отец боялся отлучиться от меня лишний раз, так что мелкие заработки его почти прекратились. На домашние дела оставалась ему только ночь, когда я, измученный, засыпал.
  К концу лета они с Себастьяном стали похожи на тени. Брат мой иногда сменял отца на посту и старался развеселить меня соседскими сплетнями. Выходило у него плохо: отчасти оттого, что болезнь не оставляла мне сил на смех, отчасти оттого, что брат не обладал даром рассказчика, и всё у него звучало, точно нудная проповедь.
  Матильде тоже приходилось непросто. Она основательно занялась мастерской, но время для дел выпало неудачное: клиентки берегли деньги, не давали заказов, а порой и вовсе задолжали нам за работу. Когда жара спадала, я иногда мог спуститься в столовую после темноты и видел, как сестра сидит за столом, обхватив голову руками. Без матери весь груз ответственности ложился на неё, и я и сейчас отчетливо помню её растрепанные волосы с запутавшимися в них белыми пальцами; её исхудавшие запястья, торчащие из соскользнувших рукавов. Я помню свою тогдашнюю беспомощность: ах, если бы мне только родиться женщиной!
  Если б мне знать в то время, что наши беды - лишь предвестники будущего горя... Хотя что бы я сделал, тотчас спрашиваю я себя, что бы я мог исправить? Сердце моё сжимается от отчаяния, когда я думаю, что нынешнее моё благополучие невозможно было без несчастия сестры. Если б Мать небесная дала мне возможность вернуть прошлое, хватило бы мне сил пожертвовать своим счастьем ради Матильды? Я не нахожу в своей душе ответа, и это печалит и ужасает меня. Как далек я ещё от благородного идеала, нарисованного передо мной когда-то госпожой Катариной, как слаб я и низок, и верно никогда не избавлюсь от оков, наложенных на наш пол первородным грехом!
  Засуха закончилась ровно в именины Себастьяна, словно Небо сделало ему подарок за все мучения. Оно разразилось грозой, которые обычно нередки в наших краях. На улице вдруг потемнело, как в полночь, грохотнуло, и мы с братом бросились к окну, чтобы не пропустить разворачивающегося спектакля. Воздух похолодел и набух влагой. Жестяные вывески вздыбило ветром, они жалобно загудели и забились о стены. Последние прохожие бегом прятались по домам, придерживая на ходу шляпы и береты. Брат обнял меня за плечи, а я лег животом на подоконник, в нетерпении ожидая, когда небо полыхнет заревом. Впервые за много дней я мог дышать свободнее, и уже оттого мне было радостно.
  Серую мглу разорвало молнией, и мы с Себастьяном оба вскрикнули от удовольствия. При сестре он бы не стал показывать своего детского веселья, но со мною это было можно.
  - В следующий раз там полыхнет! - он прижал палец к стеклу, указывая в направлении реки.
  - Нет-нет, совсем в другой стороне! - нарочно возразил я. Мы затаили дыхание, пока следующая молния не разрешила наш спор: она залила всё небо розовым светом и моргнула несколько раз, будто подавая нам неведомый знак. Почти сразу следом нас оглушило долгим раскатистым громом.
  - Как ты думаешь, отчего гром всегда после молнии? - спросил Себастьян. - Ведь когда спичкой чиркаешь, она сначала трещит, а потом только загорается.
  Такая мысль никогда не приходила мне в голову, и я обернулся к брату, чтобы удивиться его сообразительности. За окном вспыхнуло слабее, белым, и лицо Себастьяна озарило ровным светом, в котором правильные его черты засияли ангельской, неземной чистотой.
  - Какой ты красивый, Себастьян! - сказал я чувством. Он поглядел на меня из-под полуопущенных ресниц, и на губах его мелькнула улыбка. - Знаешь, чего бы я хотел? - спросил я, поддавшись порыву. - Чтобы однажды я мог увидеть тебя во дворце на балу, среди знатных дам и герров, и чтобы ты был одет весь в кружево и серебро, и светился бы, как драгоценный хрусталь. Ты непременно там будешь, Себастьян!
  Он улыбнулся и прижался к стеклу своим высоким чистым лбом:
  - Ах, Петерше, твои слова да Царице небесной в уши.
  - Ты не веришь мне, Себастьян? - меня озадачила грусть в его словах.
  - А для себя ты чего хочешь, Петер? - спросил он меня в ответ. Я сразу подумал о госпоже Катарине и о поле, чтобы скакать верхом, но этого я не мог открыть даже брату. Чего ещё я желал? Сейчас я бы немедля попросил у Неба мира и благоденствия для всей нашей семьи, но тогда эгоизм мой был непомерен, поэтому я сказал:
  - Я бы хотел стать таким, как ты, и не болеть.
  - И всё?
  - И всё, - уверенно кивнул я. А после, как стану красивым, увидеть госпожу Катарину, невольно добавил я в своих мыслях.
  
  * * *
  
  Засушливое лето сменилось невероятно дождливой осенью, будто извиняющейся за прошлые капризы погоды. После бабьего лета, когда я ненадолго почувствовал в себе силы для домашних трудов, я вновь слег, на этот раз с жаром и кашлем, резавшим мне грудь острой болью. С какой тоской вспоминал я короткую весну, когда я был здоров и мог помогать отцу! Я всё больше чувствовал, что моё предназначение - скорей отжить свою маленькую жизнь и перестать досаждать родным. Иногда я целый день отказывался от еды, ссылаясь на боль и жар, но на следующий голод брал надо мной верх.
  Слабым утешением служил для меня подарок госпожи Катарины. Я выучил книгу наизусть, но сколь ни пытался найти в её печатных строках сочувствие и совет, они оставались холодны. Саму госпожу Катарину я не видал вот уже полгода. Я думаю сейчас, что это было моим благословением: иначе я бы позволил себе сдаться, если б только смог хоть раз поглядеть на неё перед смертью.
  Что бы сказала она, услышав о моей кончине? Вспомнила бы она мальчика, которому отдала любимую книгу, впитавшую запах её кожи? Зная госпожу Катарину, я уверен теперь, что вспомнила бы и весьма огорчилась; и опечалилась бы тем, что я оставил веру и позволил злу побороть меня.
  Отец похудел и побледнел ещё больше. На мои вопросы о нашем положении он отвечал, что всё в порядке, но я подозревал, что кладовая наша пуста, запасы дров скудны и он страшится зимы. Себастьян шепнул мне как-то, что отец втайне от Матильды и госпожи Арним упаковал бокалы, наследство нашей матери, унес куда-то и продал. Расставание с памятью о ней должно было стать для него большим ударом, и я не мог сдержать слез.
  Я не мог не видеть, что отец прощается со мной. Он относился ко мне в то время с особенной нежностью, даже более его обычной доброты к нам, детям. Он брал меня на колени, укутанного в одеяло, словно я был младенцем, говорил со мною и рассказывал мои любимые сказки, целовал мой горящий лоб и старался внушить мне надежду, которая в нем самом таяла с каждым днем.
  - Чего бы ты хотел, Петерше? - спрашивал он меня ласково, но я не смел просить ничего, зная о его трудностях. Я не боялся своей смерти, полагая её избавлением для семьи, и одновременно замирал от ужаса, когда представлял её круглый черный зев, в который я неумолимо проваливался. Ах, если б знать только, что ждет меня по ту сторону! Рассказы о рае не утешали меня: я считал себя недостойным блаженства. А ад с кипящим маслом пугал настолько, что я не мог выдержать подобной мысли и минуту.
  Да, в то время было у меня одно желание: чтобы госпожа Катарина посидела у моей постели и глубоким своим, размеренным голосом успокоила меня и указала путь. Наконец, я решился просить об этом.
  - Я скажу Матильде, пусть кланяется госпоже Виттенау, - ответил отец. - Только не жди её слишком, Петерше, что ты для неё такое? Она уж забыла тебя, поди.
  - Она придет, папа, - прошептал я. Мне нужно было верить, ибо более ничего светлого я впереди не видел.
  
  * * *
  
  И госпожа Катарина пришла: уже на следующий день, стоило Матильде упомянуть после уроков о моем нездоровье. Я лежал в полузабытьи, трясясь от холода под шерстяным платком и одеялом.
  - Здравствуй, Петер. - Госпожа Катарина принесла стул и поставила его рядом с кроватью. Волосы у неё были мокрые от мороси, застилавшей вид за окном хмурым туманом, и блестели, когда отсвет свечи падал на них. Мне казалось, будто вокруг головы у неё мерцает нимб, и лишь мне дано видеть его, потому что я ближе всех стою к Небесному престолу.
  Я попытался сесть, но слабость не позволила мне выпутаться из наброшенных на меня покрывал. Госпожа Катарина положила мне на лоб успокаивающую ладонь:
  - Отдыхай, Петер. Как твое здоровье?
  Я хотел рассказать ей всё, что вы уже знаете: что я умираю; что я боюсь ада; что мне должно умереть, потому что жизнь моя ни на что не годна. Столь невозможно мне было выразить в словах свое отчаяние, что я прижался лицом к её ладони и заплакал.
  - Перестань, Петер, - другою рукой она поправила на мне одеяло и коснулась моих волос. - Что у тебя болит, Петер? - она каждый раз настойчиво звала меня по имени, будто хотела пробудить от кошмарного сна. - Я велю прислать врачевательницу, она поможет тебе.
  - Госпожа Катарина, - прошептал я еле слышно; грудь у меня резало острыми ножами даже от столь слабого усилия.
  - Я здесь, Петер, - она склонилась ко мне, и я улыбнулся, видя так близко её внимательные глаза и благородные черты. - Ты хотел меня о чем-то просить?
  - Когда я умру... возьмите Себастьяна во дворец. Чтобы он был в серебре, в лунном свете. Он красивый, возьмите его.
  Госпожа Катарина выпрямилась на стуле, озадаченная моей речью. Затем она совладала с собой и погладила меня по щеке:
  - Жизнь - великий дар, Петер. Не тебе решать, когда отказываться от него. Твоя мать рожала тебя в труде и боли не для того, чтобы ты опускал руки. Отвернуться от её дара, пренебречь её жертвой - самый большой грех перед нею и перед Матерью нашей небесной. Ты должен быть стойким, мой дорогой мальчик.
  - Я не могу, - прошептал я. Госпожа Катарина была права, как всегда, но я никак не мог выполнить её волю.
  - Ты можешь, Петер. Подумай, какой позор настигнет твоего отца, если ты умрешь. Разве не мало лишений выпало на его долю? Исполни мою просьбу, Петер: живи. Сделаешь это для меня?
  Ах, если бы знала в ту минуту госпожа Катарина, чего просила у меня! Я же понял её слова так, как только и мог понять их в своем тогдашнем состоянии и настроении: жить для неё - всегда, всегда, я был готов. Я смотрел на неё обожженными от слез глазами и мечтал, чтобы она сама прочла в них мой ответ.
  - Я пришлю врачевательницу, - сказала она серьезно. - Ты её дождешься?
  Я кивнул.
  - Молодец. - Она стала подниматься, но тут заметила выглянувший из-под подушки уголок своей книги. Госпожа Катарина улыбнулась и вытащила её: - Ты всё прочел, Петер?
  - Всё.
  Она положила книгу рядом со мною:
  - Когда ты выздоровеешь, я приду и проверю, хорошо ли ты старался. До свидания, Петер.
  - До свидания, - я сумел приподняться на локтях и увидеть, как за порогом к ней бросился встревоженный отец. Она утешающе коснулась его руки, а затем дверь затворилась и скрыла её от меня.
  
  * * *
  
  Благодаря таланту врачевательницы и заботам отца я через пару недель встал на ноги. Но более всего помогли мне слова госпожи Катарины: они, подобно маяку, не давали мне заблудиться во тьме.
  Едва мне стало лучше, я просил Матильду:
  - Передай госпоже Виттенау, что я выздоровел.
  - Позже, - отвечала она неохотно. - Сейчас всем не до того.
  Мне становилось стыдно: я вспоминал, какой непростой год выдался в нашем княжестве. Должно быть, у госпожи Катарины тоже много забот. Да и сестра день ото дня становилась мрачнее: заказы в мастерской почти совсем прекратились, и мы оказались перед угрозой настоящих лишений.
  Как назло людям, природа сделала ту зиму особенно лютой. Едва миновал первый адвент, улицу и двор наши замело снегом, а метель всё не утихала. Отец заткнул все щели в окнах тряпками, но тепло улетучивалось из дома, и к утру в стылом воздухе дыхание превращалось в пар. Дрова вздорожали и съедали большую часть наших доходов.
  Как-то раз госпожа Арним без приглашения вошла на жилую половину из мастерской, потирая окоченевшие руки:
  - Герр Винкельбаум, никак невозможно работать, чернила замерзают! - воскликнула она браво, не теряя присутствия духа. - Я отпустила госпожу Гофрау домой и велела завтра не приходить: что ей зря старые кости студить. С вашего позволения, я у вашей печи погреюсь, а потом и к себе потихоньку.
  Она заняла стул у кухонной печи: та единственная была натоплена в этот час. Отец за столом как раз штопал чулки, Себастьян расставлял пуговицы на своем пальто, а я вертел в руках книгу госпожи Катарины: больше даже не читал, а искал на полях места, отчеркнутые ногтем - её любимые.
  Нынче госпожа Арним перестала ужинать у нас. Отцу нечем было её угощать, да и Матильда, сославшись на подготовку к выпускным экзаменам, просила отменить её уроки.
  - Соскучилась я по вашим пирогам, герр Винкельбаум, - продолжала госпожа Арним. - Капуста в начинке у вас выходила сочная да хрустящая, в самый раз подрумяненная. А яблочные пироги, что вы летом пекли? М-м, чистое наслаждение, герр Винкельбаум.
  У меня свело живот, и я тягостно вздохнул. На обед опять будет картошка без масла и без крошечного кусочка мяса. Я бы что угодно отдал за мясо, так невыносимо мне хотелось есть после болезни.
  - Эх, повторить бы наш ужин, герр Винкельбаум? - донимала жестокая госпожа Арним. Отец поглядел на неё с печальной укоризной:
  - Да что ж об этом говорить зря? Чего нет, того нет.
  Та приложила ладони к кирпичному печному боку и сказала, будто невзначай:
  - Любое горе поправимо. Скажите слово, герр Винкельбаум, а там уж моя забота.
  Отец опустил шитье на колени и посмотрел на госпожу Арним непонятным мне взглядом. Что же отец не попросит, недоумевал я? Разве она нам когда отказывала в дружеском участии? Ох, папа, пожалуйста, пусть хоть разок будет обед с сосисками, или с птицей, или с сахарными леденцами! Я заерзал на табурете от нетерпения и покосился на брата. Тот не сводил настороженного взгляда со взрослых.
  - Благодарю вас, госпожа Арним... - начал отец сдержанно, и по его тону стало понятно, что хочет он отказаться.
  - Эльза, - мягко, но настойчиво поправила его госпожа Арним. - Уж сколько лет друг друга знаем.
  Отец коротко оглянулся на нас. Себастьян тут же опустил глаза, будто и не глядел на него пристально. Я же сам не заметил, как съехал на самый край сиденья и подался вперед. В словах госпожи Арним я слышал только стук вилок и ножей по наполненным тарелкам. Отец снова отвернулся к ней.
  - Благодарю вас... - он запнулся и сказал тихо: - Эльза.
  Госпожа Арним улыбнулась и хлопнула себя по коленям:
  - Будьте покойны, герр Винкельбаум... - она нарочно сделала паузу: - Томас, всё устроится, как нельзя лучше. Ну, мне пора, - она поднялась и поклонилась нам троим. - Растопите печь пожарче, она сегодня простаивать не будет.
  
  * * *
  
  Вернулась госпожа Арним с корзиной, в которой чего только не было! Даже жареный миндаль в сахаре в ней был, в маленьком кульке из вощеной бумаги. Отец припрятал его от нас с братом в буфет и велел не облизываться почем зря.
  Сестра ещё не вернулась из гимназии, но мы решили её не ждать: в те дни она до глубокой темноты засиживалась в библиотеке, как положено той, кто хотела выпуститься с отличными оценками, - так она нам рассказывала.
  По кухне распространились богатые ароматы, мы с Себастьяном наперебой торопились помочь отцу, лишь бы скорее увидеть плоды его трудов. В конце концов он выгнал нас, чтобы мы хорошенько натопили в столовой. Среди даров госпожи Арним (уже не в корзине, конечно) оказались и санки с дровами, так что нам было с чего праздновать.
  Обед наш удался на славу: отец только и успевал напоминать нам с братом, что приличные геррляйны не глотают еду кусками и не нависают над тарелками, как цепной пес над костью. Госпожа Арним только смеялась над нами да похлопывала отца по руке, чтобы он не волновался.
  - Ах, Хильда бы непременно порадовалась, зная, что дети её довольны и сыты, - говорила она, поминутно оборачиваясь к отцу. - И как была бы она счастлива, если бы мужу её не приходилось бояться, что завтра на столе не будет куска хлеба! А ведь скоро Рождество, Томас, нельзя оставить Петерше и Себастьяна без подарков, - тут она шутливо подмигивала нам.
  Отец опускал голову и согласно кивал. Морщины собирались вдруг у его губ, но затем он находил в себе силы для слабой улыбки. Ел он очень мало, и скоро отложил вилку и плотно сплел пальцы на столе перед собою, как для молитвы. Так он и просидел до конца обеда, когда госпожа Арним объявила:
  - Ну что, Себастьян, Петерше, остались у вас ещё силы? Помните, куда ваш отец сладости спрятал?
  - Да! - хихикнул я и прикрыл рот кулаком.
  - Вот и умницы. Уберёте со стола - и садитесь внизу да приступайте. Только не торопитесь, сестре оставьте, не забудьте. А нам с вашим отцом о серьёзных делах поговорить надо, так что вы нас не беспокойте, пока мы сами не спустимся.
  Госпожа Арним поманила отца, и он поднялся, как завороженный, и стал однообразным нервным движением отряхивать передник. Мне не терпелось перейти к сладкому, и я радостно побежал выполнять поручение.
  Себастьян следом понес на кухню грязные приборы. Был он задумчив, но я не замечал того, пока мы не перемыли тарелки и вилки и не убрали в кладовую остатки провианта.
  - Пойдем теперь за миндалем! - дернул я брата за рукав. Его молчание потихоньку начинало беспокоить меня. Когда мы проходили мимо лестницы, брат остановился и поглядел наверх. - Пойдем, Себастьян! - протянул я капризно. - Госпожа Арним велела не тревожить.
  - А если мы тихо, Петерше? - заговорщически прошептал брат.
  - Не-ет, пожалуйста, я не хочу, чтобы тебя наказали!
  - Не бойся, мы тихонечко, как мыши, - Себастьян взял меня, упирающегося, за руку и на цыпочках повел наверх. Вход в отцовскую спальню был из нашей; лишь комната Матильды была отдельно, напротив.
  - Это ведь наша комната, верно, Петерше? Не будет ничего плохого, если мы войдем.
  Мы переступили порог и прислушались. Дверь отцовской спальни была заперта, и оттуда не доносилось ни звука - ничего похожего на разговор. Брат приложил палец к губам, хотя тише мы могли стать, только перестав дышать.
  Но тут, наконец, послышались голоса: вернее, голос госпожи Арним - и я испытал облегчение. Она что-то объясняла отцу - терпеливо и ласково. Затем она замолчала, и в комнате скрипнула кровать, будто на неё тяжело сели. Долгое время продолжалось молчание и шорох. Я заскучал было, но Себастьян так стиснул мою ладонь, что я в удивлении оглянулся на него. Брови его были сведены вместе, а сжатые губы он жевал от напряжения.
  Скрип послышался вновь, потом ещё и ещё, будто там повторяли одно и то же.
  - Что такое?.. - спросил я брата, но он немедля заткнул мне рот ладонью. Мне стало не по себе: что такое жуткое происходило за дверью, что к ней нельзя было приблизиться, постучать, даже выдать свое присутствие звуком? Себастьян сжимал мои щеки своей большой грубой рукой, так что даже дышать мне было тяжело.
  Вдруг госпожа Арним вскрикнула, вздохнула, как довольно вздыхает пес, сворачиваясь на теплом крыльце; и от испуга, оттого, что никогда я ничего подобного не слышал, мне захотелось развернуться и бежать далеко, на самый край княжества.
  Себастьян, не разжимая моего рта, увлек меня в столовую. Я шел за ним безвольной куклой. Брат достал из буфета сверток с миндалем и, разворачивая его, рассыпал орехи по столу дрогнувшей рукой.
  - Мы всё время сидели здесь, Петер, - сказал он, внимательно посмотрев мне в глаза. - Ты ничего не видел и не слышал. Понимаешь?
  Я кивнул. Что-то плохое происходило в нашем доме: я видел это по тому, как вели себя отец и брат. Я не мог понять сути происходившего, и от этого оно делалось ещё мрачнее. Мне хотелось скрыться от него, и я бросился брату на грудь, обнял его и зажмурился.
  - Ты мне объяснишь, Себастьян? - спросил я жалобно.
  - Потом, Петер. - Он прислушался, отодвинул меня в сторону и сунул мне в ладонь горсть липких орехов: - Ешь! Мы с тобой ничего не знаем, смотри, не проговорись.
  В комнату вошла улыбающаяся госпожа Арним. На щеках у неё розовел румянец.
  - Что это вы орехи почти не тронули? - спросила она. Во всей её фигуре, голосе и взгляде читалось столько благоволения к нам, что я устыдился своих дурных мыслей о ней.
  - Спасибо, мы уже сыты, - ответил Петер со скромным поклоном. - Это Матильде осталось.
  - Вашей сестре повезло с братьями. - Госпожа Арним подошла к нам, взяла сначала лицо Себастьяна в руки и поцеловала его в макушку, а затем так же - и меня. Может быть, воображение сыграло со мной злую шутку, но мне почудилось, что пахнет от неё до судороги знакомо - отцовским потом и платьем. - Передавайте Матильде мой поклон. Я пойду теперь; жаль, что не довелось нам с нею сегодня повидаться. Отца пока не донимайте, ему надо побыть одному.
  Последние её слова вновь встревожили меня. Они звучали непохоже на отца: где это было видано, чтобы он не хотел быть с нами? Стоило госпоже Арним ступить за порог, я помчался наверх. Себастьян не разделил моего беспокойства; он был молчалив и сумрачен, как часто в последнее время, когда он погружался в свои, никому не доступные мысли.
  Дверь в спальню отца была приотворена, и я на цыпочках приблизился к ней, не решаясь постучать или позвать его. Отец молился. Я заглянул в щель между дверью и косяком: он стоял на коленях у изножья кровати, облокотясь о спинку и сцепив пальцы. Распятие Святой Девы висело в изголовье, и к нему обращался отец.
  Я не узнавал привычных слов молитв, которые произносились с утра, перед едой или перед отходом ко сну. Отец перемежал их случайные обрывки своими словами, сплетая всё в жаркую, исполненную раскаяния мольбу. Говорил он тихо, так что я мог разобрать далеко не всё. Да, я был столь дерзок, что позволил себе подслушивать, но единственно из-за беспокойства за него.
  - ...Святая Мария, дева пречистая и всепрощающая, прости мне мои грехи, ибо не для себя и не по прихоти порочной, а только ради детей. Хильда, и ты меня прости, коли слышишь и видишь, среди сонм небесных пребывающи, не мог я дольше допустить, чтобы дети твои страдали. Прости, святая Матерь наша, слабую нашу природу, что ещё с грехопадения Адама с червоточиной. Избави от прихотей нечистых, непотребных, ибо не от духа, но от плоти они исходят. Не введи во искушение, но избави нас от лукавого, ибо Твоё есть царство, и сила, и слава вовеки...
  Я не понимал, о каком своем грехопадении говорит отец, но что он несчастен, я слышал явственно в его словах и видел по искаженному горячностью лицу. Такая жалость овладела мною в тот миг, что я распахнул дверь и бросился ему на шею, в мгновение ока позабыв о скрытности.
  - Ах, папа, - только и мог выдохнуть я. Он прервал молитву и обнял меня:
  - И ты меня прости, Петер.
  - За что, папа?
  Он вздохнул:
  - Мал ты ещё, такие вещи знать. Сделай мне доброе дело, прости так, от сердца, оно у тебя пока чистое.
  Я охотно простил его; да я и не держал на него зла. Что бы он ни совершил, это не мог быть дурной поступок, потому что мой отец был самым лучшим из мужчин, что я знал.
  
  Глава пятая
  
  Слух у меня был чуткий, и я хорошо различал в ночной тиши, как отец за стеной вздыхает и скрипит половицами. Я никак не мог уснуть, барахтаясь в дремоте между сном и явью. Мне чудились обрывки пережитого днем: слова молитвы звучали у меня в голове на разные лады, госпожа Арним тихо-тихо в чем-то убежала отца, он беззвучно плакал и теребил передник, я подслушивал их под дверью, и вдруг колени у меня затекали и подкашивались, и я всплескивал руками, чтоб не упасть - и вздрагивал ногами, как это всегда бывает, когда почти заснешь.
  Себастьян от этого недовольно сопел и пихал меня в бок.
  - Ты спишь? - шепотом спрашивал я его. Он лишь утыкался в подушку. - Себастьян!
  Мне хотелось, чтобы брат поговорил со мною. Так страшно было слышать за дверью шаги отца! Он был печален, и никакие мои ласки и игры не могли развеселить его.
  - Басти, не спи! - я с головой залез под наше общее одеяло, нашел его сложенные руки и прижался к ним губами. - Ты обещал, Басти, что ты мне всё объяснишь. Ах, не притворяйся, я знаю, что ты меня слышишь!
  - Чего тебе объяснить, Петерше? - недовольно прошептал брат. Мы оба боялись, что отец осерчает на наши ночные разговоры.
  - Не знаю, Басти. Про то, что там было, - я имел в виду отцовскую спальню и уверен был, что брат меня понял.
  - Ничего там не было! - свистящим шепотом возразил брат и резко отвернулся от меня на спину. Я подполз к нему под бок. Себастьяну наверняка не терпелось поделиться со мной какой-то тайной, но для того его обязательно надо было поуговаривать.
  - Пожалуйста, брат, милый, ты всё вперед меня знаешь. Если б мне хоть половину твоего ума, я бы был как университет. - Я положил голову Себастьяну на плечо и обнял его за шею. Брат погладил меня по руке:
  - Если б все были такие, как ты, Петерше, мы бы жили в раю: до сих пор бегали бы голые и любили друг друга.
  Он иногда говорил такие вещи, что я и по сей день не знаю, были они похвалой или наоборот.
  - Себастьян, не смейся! Отчего отец не спит? Не может быть, чтобы госпожа Арним обидела его, правда, Себастьян?
  - Может быть, она теперь свататься придет, - задумчиво сказал брат после недолгого молчания. Эта мысль поразила меня до глубины души. Я привык к нашей размеренной жизни и не мог представить себе, как бы изменилась она, если бы в неё вошла новая хозяйка.
  - Как же так, Басти? - выдохнул я. - Почему?
  - Положено так.
  - Но разве отец пойдет? Как же мама? Как же мы, Басти?
  - Если она на него укажет, он уже никак не откажется. Знаешь, что за это бывает?
  Я замолчал, подавленный словами брата. Слишком больно было вообразить, чтобы моего честного, кроткого отца выставили на позор перед всем приходом. Ах, что бы стало тогда со всеми нами!
  Какой крик стоял на нашей улице тому три или четыре года, когда сына соседки-газетчицы вынули из петли! Вышло наружу, что на него сразу две указали и мать накануне сама чуть до смерти его не прибила кочергой, вот он и пошел на кухню, веревку к крюку от лампы привязал и прыгнул. Семья их потом разорилась на отступных, дочка меньшая вон сама теперь газеты для чужих людей таскает. А дамам что - они себе на отступные и приходские деньги мужей ещё лучше взяли, скромных, работящих, не то, что тот, повесившийся. Всё равно отца из такого бездельника бы не вышло.
  - Что же теперь?.. - спросил я жалобно.
  - Ничего. Ждать только. Да не плачь, Петерше, у меня рубашка спереди вся промокла.
  Его слова не могли утешить меня, и я всхлипывал, пока не уснул.
  
  Пробудился я среди ночи. В доме было тихо, за окном вился хлопьями снег. Я кое-как выбрался из постели в темноте, нашел домашние туфли и платок и спустился на задний двор по нужде.
  Сделав, что надобно, я вернулся в дом и только начал подниматься по лестнице, как услышал бряцанье ключа в замке. Сестра отворила дверь с улицы и на цыпочках прокралась в сени.
  - Здравствуй, Матильда, - я сонно потер глаза. Я не знал даже, что она до сих пор не вернулась из гимназии.
  Сестра вздрогнула:
  - Петер! - она схватилась за сердце и сердито прошептала: - Ты почему не в постели?
  - На двор ходил. А ты?
  - Куда надо, туда и ходила, - пробормотала она недовольно. Я спустился вниз, забрал у неё жесткий от мороза портфель и помог снять мокрый шарф. - Ну и метель! - она стала отряхивать рукава форменного пальто. - Что за люди нынче пошли: даже чаю гостье не предложат. Будто это я им задолжала, а не они нам! А мне за ними бегать приходится, за несколько верст ради их жалких грошей. Да ещё и нос воротят, будто я побираться пришла! Петер, согрей мне воды, - велела она, потирая озябшие красные руки. Следом за мной она пошла на кухню.
  Печь теплилась с вечера, так что здесь было не так холодно, как в сенях. Я поставил воды и тут вспомнил, что мне есть чем порадовать сестру. Я сбегал в кладовую и принес остатки обеда, сбереженные специально для неё: мясо, картошку и другое.
  - Откуда это? - подозрительно оглядела Матильда тарелку.
  - Госпожа Арним угостила. Там ещё много чего было! Прости, что мы тебя не дождались к столу.
  Матильда положила кусок мяса на хлеб, намазанный горчицей, и принялась за еду.
  - С чего это она нас угощала, не сказала? - спросила она. - Праздник какой?
  Я пожал плечами. Я был настолько наивен в те годы, что не мог проследить связи между изобилием и последующими слезами отца.
  - А отец что сказал? - продолжала расспрашивать меня сестра.
  - Он... - я не знал, что ответить ей, сколько из происходивших событий описать. Я почесал бровь и поджал одну ногу, потом другую: даже через подошвы от холодного пола они зябли. Себастьян велел не раскрывать, что мы слышали наверху, но насчет остального-то он ничего не говорил? И кто лучше сестры позаботится о нас, если нашей семье угрожают перемены? - Отец после был грустный и молился, - сказал я.
  Матильда выпрямилась и сжала в кулаке столовый нож.
  - 'После' - после чего?
  - Ах, Тильда! - я прижал ладони к груди, пытаясь её успокоить. - Не после чего! Мы ничего не видели, честно, спроси Себастьяна!
  Сестра медленно поднялась, упершись в стол кулаками, и разом нависла надо мной:
  - Петер. Говори толком, что делали госпожа Арним с отцом.
  Я почувствовал себя в ловушке. Ах, мой длинный язык! Я просительно сложил руки и воскликнул с жаром:
  - Тильда, не спрашивай меня, я не знаю!
  - Ты не знаешь - тогда я спрошу у отца, - она хлопнула ладонью по столу, со звоном отбросила нож и быстрым шагом вылетела из кухни. Я побежал следом, путаясь в ночной рубашке и едва поспевая за нею.
  Матильда взбежала на второй этаж, распахнула дверь в нашу с братом спальню, в пару мгновений преодолела её и толкнула дверь в комнату отца. Та грохнула о стену. Отец тут же сел в постели, будто и не спал вовсе. В темноте я еле различал, что происходит.
  - Как ты смел?! - воскликнула Матильда. - Всё, всё, что тяжким трудом создала наша мать, ты хочешь подарить за кусок хлеба? Вы все - продажные твари! Что, роскоши захотелось? - она схватила отца за плечи и била его презрительными словами. - Будет тебя роскошь! Намажу тебе лицо краской и отправлю на улицу зарабатывать, там тебе и место!
  - Матильда, я не хотел! Клянусь всем святым, я не хотел! - отец перекрестился, но это только разожгло гнев сестры.
  - О, ты даже не отрицаешь? Я думала, тебе хватит скромности хотя бы не признаваться в своем бесстыдстве, а ты, небось, им гордишься? И это мой отец! Дорого себя продал? Что ж ты золотом не взял?
  Матильда хлестнула его по щеке, он вскрикнул, а я закричал от страха, зажимая рот ладонями. Она ударила его по второй щеке, и я бросился вперед и повис у неё на руке:
  - Матильда, не бей отца! Не бей! Не надо, пожалуйста, не бей!
  Она стряхнула меня с локтя, и я упал на пол. Не помню, что я кричал и что кричала она. Весь мир для меня сжался от ужаса перед происходившей несправедливостью. Я обеими руками обнял сестру за ногу, вцепился в её сапог и решился не отпускать, пока она не отступится от отца.
  Я не в силах чернить память моей сестры: она всегда была главной нашей опорой и защитой, но тот день я предпочел бы забыть. Пишу я о нем лишь потому, что иначе рассказ мой не был бы полным. Я понимаю, почему Матильде невыносимо было видеть, как отец глупым, бесчестным своим поведением поставил под угрозу всё, чего добилась наша мать; как он опорочил самое её имя. Но разве справедливо то, что один его поступок перечеркнул годы преданного служения семье? Сердце моё и тогда, и сейчас решительно отвечало: нет! Как же сложно иногда примирить разум и бестолковые чувства, на которые так горазд наш низший пол.
  Очнулся я от своего затмения, когда сестра сбросила меня; она простучала каблуками по лестнице, а затем дверь внизу хлопнула, и стало тихо. Я тер мокрое лицо, сидя на холодном полу. Отец поднял меня и взял к себе на колени.
  - Спасибо, Петер, - проговорил он едва слышно. Весь он мелко дрожал.
  Я поднял глаза: на пороге стоял Себастьян, скрестив на груди руки. Я не видел, где он был всё время, пока длилась безобразная сцена.
  - Матильда права, - сказал он отцу голосом ровным, но по которому чудилось, будто внутри у него клокочет. - Ты отвратителен. Я тебя презираю.
  - Себастьян! - воскликнул я. Он развернулся и ушел в детскую; я потянулся было за ним, но отец удержал меня:
  - Не надо, - мягко сказал он. - Мал ты ещё, Петер, не понимаешь. Матильда за дело на меня сердилась.
  Я упрямо помотал головой: тогда я и впрямь не понимал. В ту ночь отец уложил меня спать с собою: возвращаться в постель к брату я наотрез отказался. Я боялся оставить отца из страха за него и не хотел идти к Себастьяну, от которого не знал, чего и ждать. Я не мог поверить, что вдруг за одну минуту брат стал моим врагом. Я надеялся, что утром всё как-нибудь уладится и мы заживем по-старому.
  
  * * *
  
  Увы, надежды мои не сбылись. Жизнь наша стала ещё тяжелее: в описанную ночь Матильда отказала госпоже Арним от дома. Я не знаю, о чем шел их разговор, но после, с утра, сестра была бледна, мрачна и сурово отчитывала меня за каждое мое движение. С Себастьяном они вошли в альянс, так что его гроза обходила стороной, а отца Матильда будто вовсе не замечала.
  Госпожа Гофрау в то же время заявила, что оставляет свое место по причине внезапно ослабшего здоровья: зима и денежные тревоги подкосили её. Мастерская стояла теперь закрытой, и мы не знали, на чем продержимся дальше.
  В гимназию сестра ходить перестала: платить было совсем нечем. Кое-как мы перебивались тем, что нам вернули долги за несколько старых заказов. Но и эти деньги таяли, приближалось Рождество, и всё говорило о том, что встречать его мы будем за пустым столом в стылом доме.
  Между бровями у Матильды всё отчетливее пролегала угрюмая складка. Однажды в самый короткий день года, когда темнело вскоре после обеда, она оделась потеплее, сунула в карман полотняный мешок, в каком обычно носили провизию, и перочинный нож и ушла в серые сумерки.
  Вскоре после того к нам постучали. Отец с Себастьяном были заняты, потому открывать пошёл я. Ах, что сделалось со мною, когда я отворил дверь! Еле удалось мне сдержать радостный вскрик.
  - Госпожа Виттенау! - пробормотал я, присел в неловком поклоне и посторонился, давая ей дорогу.
  - Можно войти, Петер? - ласково улыбнулась она и шагнула в дом, одною рукой разматывая с головы и шеи длинный шарф. - Ты один?
  Я помотал головой.
  - Я хочу повидать твою сестру, Петер, - сказала госпожа Катарина, пока я помогал ей раздеться и повесить пальто. - Она давно не была на уроках. Надеюсь, она здорова?
  Я кивнул.
  - Я так и думала... - проговорила госпожа Катарина, на мгновение задумавшись о чем-то. Я же стоял в каком-то ступоре, во все глаза глядя на неё, и мне даже в голову не приходило пригласить её присесть или позвать отца, дабы он принял гостью как следует.
  Госпожа Катарина тактично намекнула мне на мою невежливость:
  - Будь добр, передай Матильде, что я здесь, Петер.
  - Её нет... - ответил я растерянно.
  - Вот как, - она коротко глянула на вешалку, словно раздумывая, уйти ли ей или повременить. - Скоро ли она вернется?
  - Не знаю, она не сказывалась.
  - Какая жалость, - на лице госпожи Катарины мелькнуло неудовольствие, когда она поджала губы, но тут же вновь улыбнулась мне, присела на одно колено и поманила меня к себе. Я встал перед нею, и она взяла меня за обе руки, заставив поглядеть себе в глаза. Я бы и так готов был глядеть в них вечно, столько в них было спокойной рассудительности и искреннего внимания ко мне.
  - Как вы живете, Петер? - спросила госпожа Катарина серьезно. Я пожал плечами в смущении: не мог же я жаловаться даме на наши несчастья! А о самом главном несчастье, разделившем семью на враждебные лагеря, я и вовсе не мог помянуть при посторонней.
  Она поглядела на мои пальцы: они были все обветренные и в цыпках от постоянного холода.
  - Что ты ел сегодня, Петер?
  - Капусту.
  - И всё?
  Руки у госпожи Катарины тоже были жесткие, в мозолях, зато щеки круглые, со здоровым румянцем, так разительно отличавшимся от болезненной худобы, поразившей всю нашу семью. Мне было стыдно перед нею за нашу бедность, за свое поношенное платье и короткие до неприличия рукава рубашки, из которой за полгода я сильно вырос.
  - Бедность - не порок, Петер, - сказала госпожа Катарина, будто угадав мои мысли. - Есть много худшие грехи, такие как леность и уныние. Разве пришла бы я к вам в дом, если б подозревала твою сестру в дурном? Я хорошо знаю Матильду и люблю за её твердый характер. Она никогда не пойдет против правды, пусть даже та тяжела и горька.
  При последних её словах я опустил глаза, не в силах более глядеть в честное лицо госпожи Катарины. Как мог я позволить себе черные мысли против сестры? Но и как можно было мне избежать их? Никогда мне не разобраться в сложностях жизни, не для моего ума они и тем более не для моего сердца, которое всегда жаждет ему противоречить. Хотел бы я обладать прямотой госпожи Катарины, ясностью её взгляда, который делал все вещи простыми и понятными!
  Мне захотелось вдруг показать ей, как ценю я её дружбу, как много для меня значат несколько наших коротких встреч.
  - Спасибо, госпожа Виттенау, - проговорил я, запинаясь. - Вы... вы меня спасли. Я бы умер, если б не вы.
  Она улыбнулась мне:
  - Наш долг - помогать ближнему. Может быть, когда-то и ты мне отплатишь тем же, Петерше.
  - Когда угодно! - воскликнул я. Госпожа Катарина рассмеялась и тронула мою щеку:
  - Мне нравится твоё усердие. Скажу тебе по секрету: когда твоё лицо озаряет небесный свет, оно даже перестает быть некрасивым.
  - Благодарю вас, госпожа Виттенау.
  - Сделаешь для меня доброе дело, Петер? Передай сестре, что я очень хочу её видеть. И передай ей мои слова о том, что не стоит стыдиться бедности, и что я люблю её, как родную. Только не поминай, что я нарочно просила передать, будто невзначай скажи. Сможешь?
  Я охотно закивал. Госпожа Катарина большим пальцем потрепала меня по подбородку и поднялась с колена. Я передал ей шарф и пальто и, пока она одевалась, всё любовался её уверенными и четкими движениями.
  - До свидания, Петер, - сказала она мне, обернувшись на крыльце.
  - До свидания! - я взмахнул вслед рукой и долго ещё стоял на пороге, хотя метель задувала снег мне по ногам.
  Визит госпожи Катарины согрел моё сердце, так что мне казалось, будто в груди у меня зажегся огонек маленькой свечи, и я весь вечер ступал аккуратно, боясь неловким движением затушить его. Я повторял про себя её слова о том, что моё лицо не кажется ей некрасивым - пусть даже иногда. Но ведь если надо, я смогу сделать так, чтобы небесный свет не гас в нём никогда, если она того пожелает!
  Разве есть кто-то лучше, благороднее, прекраснее неё? В целом мире не сыщешь такого человека. Мне хотелось высказать то, что жгло меня изнутри, какое-то неизъяснимое томление, как желание бегать, прыгать и кричать от радости, только глубже и сильнее. Но некому было мне рассказать о нем, а при самой госпоже Катарине я не мог бы произнести и сотой доли тех слов, что копились у меня на кончике языка. Может быть, это было то самое томление, что заставляет других петь песни, сочинять музыку, писать стихи и танцевать, но я не умел и не умею ничего из того, и я оставался нем. Что я мог, лишь крепко-крепко обнимать своего Фаби от невысказанного чувства и изливать на него свою детскую нежность.
  
  * * *
  
  Сестра снова вернулась поздно. Я нарочно не ложился и ждал её, чтобы передать известие от госпожи Катарины. Едва заслышав скрип двери, я побежал вниз.
  Матильда прислонилась спиной к ней и тяжело дышала, будто от быстрого бега.
  - Тильда! - бросился я ей навстречу. - К тебе приходили...
  Неожиданно для меня она выпрямилась струной:
  - Кто? - охрипшим от бега и мороза голосом воскликнула она.
  - Госпожа Виттенау... - пробормотал я, удивленный её испугом.
  Матильда выдохнула и вновь привалилась к двери. Из её руки на пол выскользнул полотняный мешок и металлически звякнул.
  - Что там у тебя? - спросил я. Она вытерла нос и губы тыльной стороной ладони:
  - Ничего. - В её голосе мне послышалось нечто темное и опасное. - Ничего у меня нет. Иди спать, Петер.
  Я поднялся на пару ступеней, но вспомнил о поручении:
  - Госпожа Катарина очень хотела тебя видеть. И она говорила, что очень тебя любит за твою честность и что бедность не порок.
  Матильда ударилась затылком о дерево, запрокинув голову, и коротко рассмеялась:
  - Катарина... - снисходительно и укоризненно произнесла она. - Завтра на столе будет рождественский гусь, пряники и что захочешь. Скажешь тогда спасибо мне, а не госпоже Катарине и госпоже Арним, - последнее имя она выплюнула презрительно.
  - Спасибо, сестра, - сказал я растерянно.
  - То-то же. Иди, брат, отдыхай, завтра вам с отцом придется потрудиться на кухне.
  
  
  Глава шестая
  
  Дорогая моя читательница! Вот уже много недель тружусь я над своим писанием: дается оно мне нелегко, ибо руки мои мало приспособлены для тонкой работы. Начал я его потому, что жизнь моя, прежде наполненная заботами с утра до ночи, в одночасье стала чересчур легка и праздна. Мне бы и радоваться, но сложно мне дается покой. Как же прихотлива судьба, если то, что составило бы счастье одного человека, для другого - лишь досадный презент, который и приткнуть-то некуда!
  Я занимаю свои часы чтением и письмом и довольно преуспел в этих начинаниях. Но остаются и для меня загадки в том, как писательницам удается столь гладко и стройно слагать буквы в слова, а слова - в истории об иных странах, и народах, и судьбах. Мой собственный скромный рассказ о ничем не примечательной жизни Петера Винкельбаума вряд ли надолго задержит чье-то внимание. Я надеюсь лишь на то, что госпожа Катарина снизойдет до него и составит о нем свое непредвзятое мнение.
  И поскольку я почитаю вас своею единственной читательницей, моя госпожа, то мне сложно иногда решить, что из происходившего со мною достойно вашего внимания, а что заставит зевать и уснуть над рукописью, выведенной неаккуратною моею рукой. Многое вы знаете сами, другое же касается таких сфер моей жизни, при поминании которых я даже сейчас краснею, когда никто не может наблюдать меня.
  Я стараюсь ничего не скрывать от вас, как однажды было условлено меж нами, и я надеюсь, что вы простите мне, если я невольно сокращаю или выпускаю то, что вы почли бы важным.
  После тягостных событий, описанных выше, жизнь наша принимала постепенно другой оборот. Рождество мы справили в тепле и сытости, благодаря стараниям моей сестры. После того голодать нам уже не приходилось: Матильда нашла способ поддерживать нашу семью, хоть и не всегда в изобилии. По сей день не знаю, как ей это удавалось. Она вернулась к учебе, вновь открыла мастерскую (заказов было мало, так что поначалу она справлялась с ними сама), а три, четыре раза в месяц уходила куда-то и возвращалась с деньгами или продовольствием. Отец пытался расспросить её, но после её резких отповедей оставил это занятие. С Матильдой они не помирились по-настоящему, но пришли к некоему молчаливому согласию не вспоминать прегрешение отца и более не спорить о том. Себастьян тоже говорил с отцом любезно, но былое почтение и теплота навсегда ушли из его голоса. Холодность сестры и брата к отцу больно ранила меня, и я старался своею любовью восполнить ему недостаток их ласки.
  Так шло время, лютая зима сменилась небывало пышной весной, а следом - мягким и теплым летом. Матильда сдала выпускные экзамены - хоть и не с высшими баллами. Впрочем, попрекнуть её за недостаток усердия в учении никто не мог, зная о других её заботах. Отец сестрой гордился и робко расспрашивал о предметах, в которых она преуспела.
  - Ты ведь и латынь теперь знаешь, Матильда? - спрашивал он. - То есть, появись перед тобою древний латинянин...
  - Римлянин, папа.
  - ...древний римлянин, ты бы с ним смогла говорить, как со мною сейчас?
  - Да, папа.
  - И на мессе ты всё понимаешь, что святая предстоятельница читает?
  - Да, папа.
  - И святые писания?
  - Да, папа.
  Отец в молчаливом восхищении качал головой и относился к Матильде с ещё большим уважением. Она окончательно заняла место главы нашей семьи и сама теперь занималась доходами и расходами. Она выдавала отцу деньги на повседневные траты и сурово спрашивала с него за недостачу. Как-то раз за ужином она объявила, что планирует важные перемены в мастерской и что на них ей понадобятся все наши сбережения, но что это за перемены и как скоро они произойдут, рассказывать наотрез отказалась.
  К лету обнаружилось, что Себастьян вдруг вырос и стал чуть не выше сестры. Было ему тогда почти тринадцать лет. Я же рос хуже: и из-за своей болезненности, и из-за того, что еды мне вечно не хватало. Тем не менее, перед моим десятилетием сестра оглядела меня внимательно и решила, что пора мне справить новое, взрослое платье.
  Своих именин я ждал с нетерпением. Выпадали они на середину лета, благодатную пору в нашей местности. Своего сада у нас не было, но в окрестностях нашего городка было несколько владений, хозяйки которых за небольшую плату разрешали собирать в них вишню и сливу. Мы с отцом и братом через день ходили туда, возвращаясь вечером с тяжелыми корзинами. Потом мы чистили и перебирали ягоды, а отец варил из них варенье: и для нас на зиму, и на продажу. Мне нравилось трудиться в саду, где солнце прогревало меня до костей (какое блаженство после долгих месяцев в еле натопленном доме!), где мужчины заводили песни, чтоб спорей работалось, и я тоже подпевал своим слабым голосом. Песни у них по большей части были грустные, про тяжелую мужскую долю: про то, как выдавали красивого геррляйна за злую жену, а он и сбежал, да воротили с дороги и заперли на дворе за высокими воротами. Про то, как госпожа геррляйна поманила, а как поверил он ей, швырнула ему в лицо передник, на всеобщее осмеяние; чтоб никто более к бесполезному и бессильному геррляйну свататься не ходила. Про геррляйна, что сидит в дому да от работы старится, а его всё никто не берет, даже вдова с малышами не берет, даже нищенка не берет, даже калека не берет, пока не идет его отец к колдунье, чтоб избавила от проклятия безбрачного; и только колдунья старая, кривая геррляйна берет, чтоб нянчил её мышат да лягушат до самого гроба.
  Но были и песни задорные, про весёлых герров, что и жену обхитрить горазды, и торговку на рынке, и на исповеди предстоятельницу своею святостью растрогать, а сами сидят после, да мармелады сливками запивают.
  Скоро я загорел, как эфиоп, и брат мой тоже. Себастьян тому очень огорчался и старался лицо полями шляпы от солнца прикрыть, да что толку, коли целый день под его лучами проводишь?
  
  Утром в день именин проснулся я рано, когда небо только окрасилось из серого в розовый. Отец поправлял что-то на стуле, стоявшем посреди комнаты, но из-за его спины больше мне было не разглядеть. Себастьян ещё спал, поэтому я прошептал:
  - Доброе утро, папа.
  Отец оглянулся и улыбнулся мне:
  - Доброе утро, Петерше, ранняя пташка. - Он сел на край кровати рядом со мною и поцеловал меня в лоб. - Большой ты у меня стал. А будто вчера ещё я под окнами вести ждал. Всю ночь простоял, а погода как раз выдалась бурная, с грозою и ливнем. В дом-то нам нельзя, когда такое дело, видишь. Хорошо, Себастьяна госпожа Арним к себе взяла тогда... - помянув её имя, он запнулся и вздохнул. - А как солнце взошло, так и позвали меня. Ты как раз в этот самый час родился.
  Он пальцами расчесал мои рассыпавшиеся пряди и спросил:
  - Подарок, небось, не терпится поглядеть?
  - Да! - воскликнул я звонко.
  - Тише, тише, брата разбудишь, - зашикал на меня отец. - Вставай потихоньку да смотри, не шуми только.
  Я выбрался из-под одеяла, стараясь не потревожить брата, и подбежал к стулу. Ах, что за красота была там! Матильда сдержала своё обещание о новом платье для меня: взрослом, на пуговицах сбоку, жемчужно-серого цвета. И новая рубашка там была, и - ох, предел моих мечтаний - передник с настоящим фламандским кружевом.
  - Это всё мне? - выдохнул я, не веря своим глазам.
  - Тебе, кому ж ещё? Сестру поблагодарить не забудь, её стараниями.
  - Можно? - спросил я, и не надеясь, что отец разрешит надеть подарок.
  - Примерь пока. Красоваться потом будешь, как к конфирмации пойдешь. Скоро уже, потерпишь.
  Он помог мне переодеть рубашку и позволил самому застегнуть платье. Передник он повязал узлом справа, как полагалось неженатым геррляйнам.
  - Хорош, Петерше, - отец отстранился от меня и оглядел с удовольствием. - Ну чисто картинка.
  - То же мне, картинка: точка, точка, запятая, вышла рожица кривая, - проворчал с постели брат. Мы разбудили его своей возней, и он перевернулся на живот и подпер подбородок кулаками, глядя теперь на нас.
  - Смотри, Себастьян! - я поднял передник к самым глазам, хвастаясь кружевом. Я готов был бесконечно любоваться его тонкими узорами. Отец торопливо ударил меня по рукам:
  - Рубашку ещё задери! Ишь, чего удумал. Мало нарядиться, понимание ещё надо иметь! А ну, пройдись.
  Я прошелся до двери на цыпочках, стараясь не подметать подолом пол и подражать виденным в столице благородным геррам. Брат фыркнул на меня:
  - Ну и вид у тебя, Петер! Засмеют, точно засмеют.
  Отец прикрикнул на него:
  - Тебе ли говорить, юный геррляйн? Кто на конфирмации на пороге церкви растянулся, оттого что глазами по сторонам хлопал?
  Хоть я и мал был тогда, но помнил этот постыдный эпизод. Себастьян всю церемонию крепился, даже когда девчонки нарочно хихикали и тыкали в него пальцем, и разревелся только дома, когда всё закончилось. Теперь он надул губы и отвернулся от отца к стене, накрывшись одеялом.
  - Ты мне тут не устраивай, Себастьян. Вставай, дел у нас по горло. Смотри, Матильде скажу, что ты в строптивый возраст вошел, каждую неделю пороть тебя будет.
  Брат нехотя вылез из постели и принялся одеваться в свое старое платье. Он молчал, но брал каждую вещь двумя пальцами, чтобы нарочно показать свою брезгливость. Обычно мягкий наш отец не выдержал и звучно шлепнул его пониже спины:
  - Характер мне не показывай! Много воли тебе дают, разбаловался. Бегом чтоб печь на кухне была затоплена.
  Себастьян сделал в ответ такое лицо, что заслужил ещё один шлепок. Теперь уж он спорить не стал и побежал вниз. Вот только с лестницы крикнул нахально:
  - Петера своего порите!
  Я удивленно поглядел на отца: что стало с моим примерным, работящим братом?
  - Видал, а? - отец сложил руки на животе и покачал головой. - Смотри, Петер, только попробуй такие кренделя выделывать!
  - Я и не думал, - поспешно сказал я.
  - Не думал, не думал... - проворчал отец. - А потом вожжа под хвост попадает - и держись. Нет бы ему в меня пойти: родители не нарадовались. А жизнь у нас в деревне была потяжелей вашего: и воды натаскать, и дров, и за скотиной ходить, и за порядком в доме присмотреть да починить, где что, и обед сварить... Все говорили: мол, Томас у вас - завидный жених, работа у него в руках горит. И точно, едва мне восемнадцать сравнялось, как матушка ваша из самого города приехала меня сватать. А Себастьяна с таким норовом кто возьмет? Пусть и лицом хорош.
  Грустно мне стало от слов отца: если уж судьба брата может быть незавидна, то что говорить обо мне? Такому, как я, тем более нужно ступать осторожно. И как хорошо понимаю я теперь, насколько прав был отец со своею мужской мудростью! Вся дальнейшая моя жизнь и жизнь брата доказали, что беды наши проистекали лишь оттого, что мы пытались перечить ему.
  
  * * *
  
  Но Себастьян лишь упорствовал в своем непослушании. Не помогло и то, что отец попросил Тильду проучить брата. Он оставался беспокоен и иногда будто нарочно хотел довести меня до слез, называя плаксой и подлизой. Перед ним я держался, как мог, чтобы не дать ему нового повода обидеть меня. Я стал бояться ластиться к отцу, когда брат был рядом, и трепетал перед отходом ко сну, когда мне приходилось оставаться наедине с ним.
  Наша былая близость исчезла, будто и не было её, и я не мог найти верных слов, которые бы достигли сердца Себастьяна. Я знаю, моя госпожа, что вы непременно справились бы с этой трудной задачей, ибо вы умеете своими речами даже песок превратить в жемчуг. Мои же попытки были неуклюжи и натыкались на молчание или насмешки.
  В ночь перед моим первым причастием я никак не мог уснуть, всё воображая, как это будет, и страшась того, что предстоятельница вдруг, каким-то чудом, выделит меня из ряда мальчиков и объявит, что я ещё недостаточно чист и истов в своей вере, чтобы примкнуть к лону церкви. Я лежал с открытыми глазами и глядел в окно, на густо-синее небо с яркими звездами и кусочек крыши напротив. Тут Себастьян заворочался и перевернулся на живот. Во мне вспыхнула надежда, что брат мой не спит и что он забудет хоть на час наши распри и утешит меня.
  - Себастьян! - тихо позвал я, обернувшись к нему. Но нет, брат спал, хоть и тревожно: ерзал и часто дышал, как если б ему привиделся кошмар. Помедлив, я решился было тронуть его за плечо, но тут он и сам уже успокоился и затих, а дыхание его мало-помалу выровнялось. Наверное, Себастьян тоже беспокоился о моей конфирмации; я почувствовал благодарность к нему и, едва касаясь, погладил его струящиеся кудри.
  Я был несправедлив к брату: не дело мне избегать его, даже когда он лучше других умеет ранить меня. Это недостойно нашей веры, которая велит возлюбить ближнюю, как саму себя. Если он заблуждается, я должен помочь ему. Если он в печали, я должен поддержать его. Моё решение исполнило меня уверенности, что завтра мне позволено будет принять причастие. Вот почему не мог я уснуть сегодня: надо мной довлела несправедливость, которой я, сам того не понимая, платил брату! Теперь я исправился и готов был вступить в святую церковь.
  
  * * *
  
  - Себастьян! - голос нашего отца редко звучал столь жестко. Я стоял уже на пороге детской, облаченный в свой новый костюм и начищенные башмаки, и старался лишним движением не помять и не испортить красоту. Брат тоже только закончил одеваться и закалывал волосы на затылке. В спешке он бросил ночную рубашку на кровать, и отец, укоризненно покачав головой, поднял её, чтобы сложить аккуратно и убрать под подушку.
  Теперь же он держал её в одной руке, а другой сделал брату знак подойти - да так, что тот не посмел ослушаться.
  - Сегодня у твоего брата светлый день, Себастьян. Ты же... - отец хотел сказать ему что-то горькое и не мог найти слов. - И перед этим самым днем ты позволяешь себе осквернить себя, осквернить вашу постель... - он потряс рубашкой перед лицом брата, - ...грязными мыслями и грязным делом. Это и без того большой грех, Себастьян, а уж сегодня - и подавно!
  Брат глядел на него растерянно. Я не сомневался, что на сей раз он искренне не понимает, в чем провинился.
  - Что ты передо мной невинность изображаешь? - рассердился на него отец. - Небось, знали руки, что делали?
  Себастьян помотал головой и побледнел. Кажется, теперь он понял, чем недоволен отец, один я оставался в неведении.
  - Вижу же, что свою вину знаешь! Головой мне тут трясешь. Руки покажи, Себастьян! В эту ночь к кровати их привяжу, чтоб знал.
  - Не надо, - слабо пробормотал брат. У него недоставало сил защищаться. Я никак не мог решить, на чьей же стороне мне быть; о чем у них с отцом спор.
  - 'Не надо'! Ты мне одним 'не надо' не отговоришься. Дома останешься, и проси прощения у Пречистой девы за рукоблудие своё. А в храм тебе сегодня нельзя, нечистому. Как я теперь Матильде про то объяснять должен? Или сам ей расскажешь, за какие такие грехи наказан?
  Брат сглотнул и взглянул ему прямо в глаза:
  - Про свой грех подумай, что с госпожой Арним...
  Отец звонко шлёпнул его по щеке и тем прервал его речь. Себастьян схватился за лицо, а отец бросил его грязную рубашку на кровать и велел:
  - Молись, чтобы сестра не прознала. Идем, Петер, нам уж скоро время в храме быть.
  Он до боли стиснул моё плечо и вывел из спальни.
  
  * * *
  
  Не помню толком, как прошла моя конфирмация. Всю церемонию, пока предстоятельница читала молитвы, пока клали нам на язык облатки и давали запить вином, сердце моё было не на месте. Может, благодаря тому, что разум мой витал далеко от земли, мне удалось проскользнуть сквозь ритуал благополучно, не споткнувшись, не потерявшись в толпе других нарядных мальчиков, не забывши слова молитв.
  Когда всё закончилось, Матильда одобрительно погладила меня по голове, а отец встретил с ласковой улыбкой; но в глазах у него затаилась тревога, которую он никак не мог спрятать. Мы оба с ним торопились домой: как чувствовали, что там нас ждет беда. Матильда же недоумевала, но, поразмыслив, не стала спорить с нашим неразумным мужским капризом.
  Вернувшись, я мигом побежал наверх, но брата там не застал. Отец в то же время осмотрел нижний этаж, мастерскую и двор. Тут уже и сестра поняла причину нашего беспокойства, и мы, объединенные предчувствием несчастья, вместе заново обыскали все уголки нашего дома. Обнаружили мы, что из кладовой пропал хлеб и остававшийся кусочек сала. А вместе с ними исчез и Себастьян, мой любимый, дорогой брат.
  
  Глава седьмая
  
  Матильда прошлась по столовой, скрестив руки на груди, остановилась и вынесла свой вердикт:
  - Когда вернётся - убью.
  Я поглядел на неё в надежде, что она шутит. Но лицо сестры было сурово и решение своё она провозгласила столь веско, что я тут же понял: брату к ней в руки лучше не попадать. Отец молча мял передник, уставясь в пол. Ах, почему же из дому сбежал Себастьян, а вина жестоко глодала именно нашу с отцом совесть? В воздухе повисла душная тяжесть, как перед грозой, и мы оба не смели перечить Матильде.
  Сестра оперлась о стол и в задумчивости побарабанила по нему пальцами:
  - В полицию не пойдем пока. Нечего слухи кормить. И ты, Петер, молчи, - строго обратилась она ко мне. - Если кто узнает, что за фокус Себастьян выкинул, - ему же хуже будет.
  - Баловство всё это, дочка, - осмелев, сказал отец. - К вечеру вернется. Ты уж его тогда... слишком не бей.
  - Всё-то вам баловство! Что, коли кто прознает, что у него ноги длинные - кто его потом возьмет? Эх, было б ему года на три побольше, можно б уже невесту подыскивать, а так - терпи его, корми, одевай да обувай, хорошо пристроился. Куда он пошел, Петер? - вдруг спросила она меня. Я только глазами захлопал:
  - Н-не знаю.
  - Точно ли не знаешь? - она приблизилась ко мне, нарочно взялась руками за спинку моего стула, так что я оказался в кольце, и склонилась к самому моему лицу: - Признавайся, Петерше, где твой брат. Не может быть, чтоб он тебе ни словечка не сказал.
  Я помотал головой:
  - Святой девой клянусь, Тильда, я не знал!
  - Врешь? - не отпускала она меня.
  - Правду он говорит, Матильда, - вступился отец. - Это я сегодня утром Себастьяна отругал и в церковь не взял. Видно, тогда он и решился. Петерше с ним и перемолвиться бы не успел.
  Сестра недовольно выдохнула и выпрямилась. Она потерла лицо ладонями и спросила устало, будто в пустоту:
  - Что делать-то теперь будем? - но, собравшись, сама же себе и ответила: - Найти его надо вперёд полиции. Отец, беги в сторону Старой площади, да по окрестным улицам посмотри. А я в кварталы пойду, где беспризорницы шатаются. Может, он уж к ним прибился. Петер, ты дома оставайся, на случай, если брат вернется. Да не отпускай его, понял?
  - Понял, Матильда.
  Сестра вполголоса пробормотала ругательство и сделала отцу знак выходить. Они оставили меня одного. Я, забыв о голоде и жажде, целый день подбегал то к одному окну, то к другому, высматривая среди прохожих брата. Больше всего тревожился я не о том, что его заберут в полицию, а что поймают его разбойницы или нищенки, что притворяются калеками, или ещё какие дурные люди. В детстве отец всегда пугал меня ими, чтобы я не смел отпускать его подол на шумной улице. Маленького мальчика они поймают да будут куражиться, а то и зажарят, как поросенка, коли голодны будут, или выбьют ему глаза и зубы, чтоб пожалостней был, и отправят милостыню для себя собирать. От их тяжелых клюк и острых ножей не убежишь, непременно догонят: куда тебе против их резвых ног в своих юбках и неудобных башмаках?
  А если и не поймают брата, что же он есть будет на улице? Где же он ляжет спать? - думал я, пока сумерки опускались на город. Неужели придется ему найти канаву и прямо в грязи устроиться, как пьяницы, которых всегда за дело ругал отец? Я надеялся, что брат передумает и вернется в наш дом, хоть и придется ему за то перетерпеть гнев сестры. Но что с того - гнев её будет краток, а уж потом я сумею его развеселить. Всё же и моя вина была в том, что Себастьян решил вдруг уйти: я сторонился его, когда должен был быть особенно ласков; я не защитил его от наказаний сестры и отца. Теперь я стану лучше; теперь я понимаю, как мне нужно исполнять свой братский долг.
  За окнами стало совсем темно, и я стал беспокоиться уже и за отца с сестрой. Но тут дверь заскрипела - и первой домой вернулась Матильда. Я как никогда был рад видеть её.
  - Нашла ли?.. - бросился я ей навстречу. Но сестра была одна. Не снимая башмаков, она села на лестнице. Я пристроился рядом, у её ног. Я жаждал новостей о брате и жаждал утешающих слов, что пусть он и не вернулся, но есть надежда, что он жив и здоров.
  Матильда утомленно вздохнула, и я, желая задобрить её для разговора, стал расстегивать и снимать с неё пыльные башмаки. Я отнес их под лестницу и вернулся.
  - Спасибо, Петер, - сказала сестра. Её фигура едва освещалась отраженным светом неба из лестничного окошка. Она прислонилась плечом к перилам и вытянула ноги. - Отца ещё нет?
  - Нет.
  Я положил голову ей на колени, но тут же вновь выпрямился, снедаемый страстным нетерпением.
  - Тильда, как ты думаешь, где сейчас брат?
  - Если б я знала, я б его оттуда уже привела.
  - Вдруг его забрали злые люди, Тильда?
  - Ах, Петер, когда же ты перестанешь верить глупым сказкам? - воскликнула она. - Он прячется просто да выжидает, как бы ему домой тайком проскользнуть. Или в столицу побежал, вот чего я боюсь. А в столице не всё дворцы, Петерше, ты это запомни, - она погладила меня по голове и оставила руку на моем плече. В последнее время её нежности стали реже, и оттого сейчас у меня особенно горячо сжалось сердце. - Там с мальчиками знаешь, что делают? Если видят, что бесхозный, забирают в непотребный дом и обучают таким вещам, что даже слушать тебе о них неприлично. Оттуда обратной дороги нет. Так что если Себастьян туда сдуру побег, - сказала она вдруг жестко, - то можешь с ним попрощаться, нет у тебя больше брата. Лучше б с голоду помер на улице.
  - Неужто ничего сделать нельзя? Ох, Тильда, хочешь, я сам побегу его искать, если ты устала? Я весь город обойду, не успокоюсь, пока Себастьяна не отыщу!
  Матильда притянула меня к себе за плечо и спросила вкрадчиво:
  - Так-таки ты знаешь, где твой брат прячется?
  - Нет, - прошептал я.
  - Если я пообещаю не пороть его, как вернется, скажешь мне, где он?
  - Не знаю я того, Тильда. Непременно сказал бы, если б знал!
  - Хорошо же, Петер, упрямец, - сестра поднялась и плечо моё бросила. - Я к себе пойду, а ты жди новостей от отца. Позовешь меня, коли что.
  Отец вернулся за полночь и не принес радостных известий. Я поднялся с ним наверх в его спальню, и когда он зажег свечу, разглядел, как посерело и постарело вдруг его лицо. Он ополоснул его в тазу, пригладил сбившийся узел волос и устало опустился на кровать.
  - Никогда не делай так, как брат, Петерше, - сказал он мне, когда я сел подле него и обнял. - Видишь, заботы всем от него какие. А чего добьется-то своею глупостью? Только в беду попадет. Куда геррляйну одному, разве что побираться да нечестным трудом жить. Коли наниматься пойдет, спросят его: кто, откуда, почему? Что он ей скажет? Без словечка от опекунши и не возьмут ни в какое честное место. - Отец махнул рукой: - Обратно прибежит, как пить дать. Лишь бы до тех пор дурного с ним не случилось.
  Он поджал губы, и плечи его под моими руками вздрогнули. Как хотел отец успокоить самого себя! И как, несмотря на все старания, чувствовал я его смятение!
  - Где же Басти спать сегодня будет, папа? - задал я мучивший меня вопрос.
  - Ох, Петер, авось найдет, где. - Отец потер пальцами переносицу. - Или пробродит до утра да и устанет, домой придет. И ты уже ложись, глухая ночь на дворе. - Он похлопал меня по спине и улыбнулся слабо: - Теперь-то уж сам платье снимешь? - сказал он, намекая на мой новый, взрослый наряд, в котором я сегодня в первый раз в жизни вышел в люди. Заранее этот день представлялся мне особенным - торжественной вехой на моем пути, но получился он сумбурным и исполненным совсем иных переживаний из-за того, что случилось с братом. - Или умаялся? - продолжал отец, когда я никак не ответил на его слова. - Помогу давай.
  Он поднялся, упершись ладонями в колени, и перешел на другой мой бок, где были пуговицы. Я и в самом деле устал вдруг, так что едва размыкал веки.
  - Только седины с вами прибавляется, - проговорил он вполголоса - то ли мне, то ли себе самому. - Дай мне сил, Хильда, будь милостива.
  
  * * *
  
  Брат пропадал несколько дней. Как же скучал я без него! Поднимаясь утром, я думал о том, как недостает мне его сонного лица за умыванием. Не хватает его шагов на лестнице, когда бегает он то туда, то сюда по своим делам. Как хочется мне услышать его разговор, пока идем мы долгою дорогой в сад за городом, его колкие замечания о встречных, которые делает он мне на ухо, тайком от отца. Как тоскливо мне садиться под вишневым деревом не втроем, а лишь вдвоем с отцом, разворачивать хлеб и закусывать его ягодой и страшиться, что у Себастьяна, может, давно во рту маковой росинки не было. Как неохота мне ложиться в постель одному, когда не с кем словом перемолвиться о том, что было днем, и когда кровать кажется слишком широка и неудобна.
  Я высматривал брата на улицах, когда выходил из дому, и поминутно бегал к окну, едва мне чудилось, что среди гула голосов я различаю его голос. Но всё было тщетно, и никакие наши старания или розыски, учиненные сестрой, не увенчивались успехом.
  - Надо бы в полицию пойти, Матильда, - предложил ей отец на третий день.
  - Рано, - ответила она, тут же помрачнев.
  Мы сидели вечером вокруг стола, отец чинил суровой ниткой свои башмаки, сестра с карандашом в руке разбирала конторскую книгу, а я впервые тогда выпросил у неё другое чтение, кроме псалмов, подаренных госпожой Катариной. Я хотел занять свою голову чем-то, кроме мыслей о брате. Матильда, не глядя, вытащила мне с книжной полки нашей матери самый тонкий и дешевый томик, который не страшно было бы испортить. Отвлечься мне удавалось плохо. За долгое время я успел позабыть искусство чтения - псалмы-то я выучил наизусть и, даже открывая их, водил глазами по строчкам, не вникая в буквы. Теперь же мне приходилось осваивать трудную науку заново, и усилие было слишком велико для меня, и так утомленного постоянной тревогой. Я переворачивал страницы и останавливался только на тех, где были картинки. Были они странные, все из кругов, треугольников и прямых линий, помеченные непонятными мне значками вроде криво написанных букв.
  Пытаясь постичь их смысл, я перевернул страницу боком к себе, потом - вверх ногами. Ясности от того стало не больше и не меньше. Вы, верно, смеетесь над моею глупостью, моя драгоценная читательница! Я и сам теперь смеюсь над нею. Госпожа Катарина объясняла мне после, что есть чертежи, но поскольку нестройный мужской ум самой природой задуман для дел приземленных, не требующих особой быстроты и ясности мысли, то точные науки до сих пор остаются для меня делом туманным.
  Едва заслышав разговор отца с сестрою, я отвлекся от книги и стал прислушиваться.
  - Сам найдется, - говорила Матильда. - В полицию идти - никогда от пересудов не отмоемся. Так хоть надежда есть, что добром дело кончится.
  - А как случилось с ним что?.. - отец закрыл рот ладонью и покачал головою, не в силах продолжить ужасную мысль.
  - Случилось - так случилось, нечего бегать было. И о Петере ты подумал? Он уж лицом не выправится; фигурой, разве что. А если все знать будут, какой позор на его брате, кому я его пристрою, как в возраст войдет?
  Они обе поглядели на меня, и я вжал голову в плечи и пожелал провалиться под стул. Матильда заметила, что книгу я читаю вверх ногами и, хмыкнув, резким жестом перевернула её на столе, как надо.
  Отец поджал губы и спорить не стал. Мы продолжали свои занятия, но, косясь на отца, я видел, как вздымаются его плечи от подавляемых вздохов.
  
  * * *
  
  В ожиданиях и тревоге прошла неделя. Мы с отцом вновь отправились в сад: как раз начали зреть желтые сливы, которые я так любил - и которые так любил брат, вспомнил я с тоской. Выбрав дерево, мы принялись за работу: отец пригибал высокие ветки, а я обирал с них плоды и складывал в корзину.
  - Что это старшего вашего давно не видно, герр Винкельбаум? - окликнул нас вдруг сосед, о котором я знал только, что живет он дальше по нашей улице и что он за женой сапожницей. Был он молодой мужчина, и их единственная пока дочь, совсем малышка, сидела на платке в тени и мусолила сухарь.
  Отец подождал, пока я соберу последние три сливы с ветки, аккуратно отпустил её, чтобы не ударить меня, отряхнул руки и только после того ответил обстоятельно:
  - Дома его оставляю, герр Нойфрау, по хозяйству. Пусть привыкает без присмотра-то работать.
  - Это вы верно, герр Винкельбаум, - сосед привычным отцовским взглядом покосился на малышку: не делает ли чего недозволенного. - Я-то всё сам: корзину вот наберу и домой побегу, хозяйке обед варить надо. Мне бы тоже сына, помощник бы рос. А жена-то рада, что наследница ей.
  Отец покивал понимающе; он рад был, что разговор быстро свернул в сторону от пропажи Себастьяна. Герр Нойфрау, видно, соскучился по обществу. Только отец взялся за следующую ветку, как он спросил:
  - Герр Винкельбаум, есть ли способ какой, чтоб сын родился? Вам как не знать, двое вон у вас.
  Отец обернулся к нему, отвлекшись от нашего занятия:
  - Про дочь только знаю: это святой Анне надо молиться, а ещё лучше свечу ей ставить каждое воскресенье, пока не исполнится.
  - Говорят ещё, на горчицу налегать надо для дочери-то. Хозяйка моя горчицу страсть как любит. Пробовал обманывать, мол, кончилась - так всё равно в лавку посылает, хоть из-за стола беги. А для сына - сладкое лучше. А моя не ест, хоть что делай. Разве пирог иногда испеку, съест кусочек, и всё.
  - Ты лучше саму жену попроси, может, согласится. Дело это тонкое, видишь, обманом ты её никак не направишь.
  - Просил уже, без толку. Мне бы как по-хитрому на своё повернуть, герр Винкельбаум.
  Отец, пригнувшись, прошел под веткой поближе к герру Нойфрау, и на меня совсем смотреть перестал. Я стоял без дела, не зная, чем занять себя. Я поглядел на соседскую дочку, которая бросила сухарь и жевала теперь подол своей длинной рубашонки. Нехорошо как-то, решил я и, перебравшись поближе к ней, опустился рядом на колени. Я был самым младшим в семье, и младенцы удивляли и забавляли меня, поскольку нечасто приходилось мне их видеть. Они были не как мой Фаби, а большие и пухлые, и странной и немного пугающей была мысль, что когда-то, если Небо будет ко мне благосклонно, моя супруга подарит мне такое же дитя. Сейчас эта мысль пугает меня ещё больше, хоть я и стараюсь быть готовым к бесконечным заботам и бессонным ночам. Я знаю теперь, как хрупка может быть жизнь такого младенца, как в одночасье может оборваться по прихоти злого рока, и какой тяжелой ношей может лечь на мужские плечи вина за потерю: недосмотрел, пренебрег, поленился подняться на плач. Я обещаю Матери небесной не смыкать глаз и не отходить от колыбели, но лишь она знает, как сжимается страхом моё горло, когда я без сна лежу в постели и слежу за колеблющимися тенями на потолке.
  Но в моем блаженном детстве малышка была для меня лишь куклой, которую я с любопытством разглядывал, пока отцы наши сплетничали под сливами. Вдруг моё внимание привлекла мелькнувшая сбоку тень, будто проскользнул кто за деревьями в самом углу сада, у ограды. Я бы тут же позабыл об этом незначительном событии, если бы не одно: тень очертаниями своими и движениями была точь-в-точь как мой брат. Я вскочил на ноги и вгляделся в тень деревьев: там никого не было, остальные мужчины работали позади меня, в начале сада. Я оглянулся на отца: он по-прежнему говорил с герром Нойфрау и за мною не следил.
  Тогда я, ступая осторожно, перебежал через несколько рядов деревьев к изгороди из высоких кустов. Тень от них падала на траву и была густой от яркого солнца. На мгновение зрение у меня затуманилось, я зажмурился, а когда открыл глаза и огляделся, то увидел в кустах прореху, сломанные ветви которой походили на нору какого-то большого зверя.
  - Кто здесь? - позвал я. И почему-то: - Кис-кис-кис! - и подкрался к норе.
  - Тс-с! Ну и остолоп ты, Петер, - меня схватили за руку и втащили внутрь, так что я запнулся и шлепнулся на землю:
  - Ай!
  - Ш-ш! Ты чего меня как кошку зовешь?
  - Себастьян! - воскликнул я шепотом. Это и вправду был мой брат: в грязном платье, растрепанный, с листьями и веточками в волосах, но живой и невредимый. Он сидел, перекрестив ноги и подобрав юбку, как заправский бродяжка, что сидят так иногда на пороге церкви с жестяной кружкой на коленях. Я не мог сдержать своего счастья и повис у него на шее. Брат коротко обнял меня в ответ, но тут же отодвинул от себя и спросил:
  - У тебя есть что с собой?
  Я вынул из кармана передника два ломтя хлеба с сыром между ними, завернутые в салфетку, и протянул ему. Себастьян торопливо стал жевать, одновременно говоря с набитым ртом:
  - Неделю одну сливу с вишней. Видеть не могу. Что отец с сестрой?
  - Отец очень за тебя тревожится, Басти. Мы все тебя ищем, как же хорошо, что ты нашелся! Пойдем сейчас к нему, он верно рад будет. У него ещё с собой хлеб есть, хочешь?
  Он помотал головой и запихал в рот здоровенный кусок.
  - Сестра что?
  Я вздохнул:
  - Тильда тебя побить грозится. Но ты не бойся, это она так, от переживаний. В полицию она не ходила, никто пока не знает, что ты натворил. Себастьян, милый, ты вернись, пока не поздно! Потом худо будет, Тильда тебя прибьет, а соседки все в тебя пальцами тыкать станут.
  Себастьян дожевал хлеб и стал жадно облизывать пальцы и подбирать крошки, просыпавшиеся на подол.
  - Не могу я теперь обратно. Нельзя. - Он замер и поглядел на меня: - Как я теперь с ними в одном доме жить стану? Матильда меня съест.
  - Не съест, Басти. Разве выпорет разок, но ты уж потерпи. Зачем же ты убежал, раз не знаешь теперь?
  - Так, - буркнул Себастьян и поглядел по сторонам, чтобы избежать моего взгляда. - Разозлился на вас. Сначала по городу бродил, потом на дорогу какую-то в полях вышел. Стал возвращаться, понял - заплутал, а там и стемнело. Думаю, уже хватились, куда мне обратно? Матильда - она больно бьет, знаешь. Не хочу я больше.
  Мне стало ужасно жаль его. Я взял его руку:
  - Хочешь, я за тебя попрошу? Тильда и так думает, что я тебя прячу. Правда же, Себастьян! Ежели она нас обоих пороть будет, так быстрее устанет и каждому легче. Ты только возвращайся, у отца из-за тебя седых волос и морщин прибавилось.
  - Ты точно так сделаешь, Петер? - с надеждой спросил брат. - Один я не пойду, даже не уговаривай.
  - Точно, - пообещал я ему. - Только ты пока тут посиди, до темноты. Как мы с отцом домой пойдем, ты тайком следом. Сразу не стучись, повремени, пока я Матильде слово скажу.
  - Ты не человек, Петерше, ты ангел божья. - Брат взял моё лицо в ладони и поцеловал в лоб. - Если тебе когда что надо будет, я для тебя всё сделаю, в огонь и в воду.
  Я был растроган его словами, и до сих пор они согревают мне душу, когда вспоминаю я отчаяние брата и его надежду и то, что он своего обещания не преступил.
  
  * * *
  
  Я побежал обратно к отцу. Он как раз хватился меня, и я вовремя успел успокоить его, что не пропал я и не решил бросить, как Себастьян. Мне хотелось немедленно рассказать ему о брате, но я крепился: лучше, если встреча произойдет при Матильде, чтобы она, смягченная зрелищем семейной радости, простила Себастьяна, как в притче о блудной дочери. Насчет хлеба пришлось соврать отцу, что я случайно не дотерпел до обеда и съел его сам. Сделал я это скрепя сердце; а после ещё смог упражняться в терпении, когда в полдень все достали свои припасы, а я один пополнял силы фруктами.
  Вечером, погрузив корзины на тележку, на какой обычно мы с братом возили воду, мы отправились в обратный путь. Был он неблизким, я был голоден и устал, но, тем не менее, чуть не летал от радости. Я то и дело оборачивался, надеясь углядеть на дороге силуэт Себастьяна. Отец даже спросил меня, не гонится ли кто за нами. Тогда я немного утихомирился и голову поворачивал уже украдкой.
  За стол, ужинать, сел я тоже, как на иголки. Я решил, что объявить новость Матильде лучше, когда она будет сыта и довольна. Меня мучило то, что Себастьяну приходится ждать под дверью, в голоде, пока мы едим вкусную похлебку с горохом, но действовал я медленно и осторожно.
  - Себастьяну теперь, наверное, тоже есть хочется, - нарочно вздохнул я. Сестра пронзительно поглядела на меня:
  - Кто же в этом виноват, а, Петер?
  Я поболтал ложкой в тарелке.
  - Он, наверное, не нарочно убежал. Может, он потерялся и вернуться не может?
  - Глаза есть, руки-ноги есть, отчего ж не может? - сестра отложила ложку и сцепила руки в замок на столе.
  - Ты ведь, верно, сердиться будешь, Тильда.
  - Не так, Петерше, - мягко вмешался отец. - Главное, чтобы брат твой жив-здоров был, а остальное-то проходящее. А на улице как же жить можно?
  - Себастьян, наверное, тоже по нас соскучился, - сказал я. - Может, он только и ждет, как бы его простили?..
  Матильда фыркнула нетерпеливо, хлопнула ладонью по столу и поднялась:
  - Ну хватит, Петер, развел тут мямлить, 'верно' да 'может быть'. Знаешь, где твой брат, так говори.
  Не дожидаясь моего ответа, она вышла в сени, открыла там дверь на улицу и кликнула:
  - Себастьян! - она вслушалась в тихий вечер. - Себастьян, Петер сказал всё, - позвала она вновь, не так громко, опасаясь соседских ушей.
  Мы с отцом не вытерпели, побежали туда же и стали вглядываться в густую синеву, затянувшую улицу. Тогда фигура моего брата отделилась от угла и пошла нам навстречу, сначала быстро, а затем всё медленнее и неохотнее. Я соскочил с крыльца и в несколько шагов был рядом с ним.
  - Себастьян, хорошо всё. Идём.
  Я взял брата за руку, и вместе мы вошли в дом. Отец вперёд сестры заполучил Себастьяна в свою власть. Он обнял его, расцеловал в обе щеки и стал рассматривать его, исхудавшего и перепачканного:
  - На кого же ты похож, наказание! Ох, и тощий, исцарапанный, да в траве весь, как ведьмак лесной. Где прятался-то? В лесу, что ли?
  - В саду, папа! - радостно вставил я. - Куда мы ходили!
  - Ах и негодяй! Видел же нас, почему не позвал? Да живой же! Ох, сердце моё. Что ж ты делаешь, олух царицы небесной, злодей ты этакий, мерзавец бессовестный, голодный, небось? Не видел тебя никто, не обижал? Лучше б шайка разбойничья тебя забрала к дьяволице, сам грех на себя возьму, прибью за такие дела. Я тебя зачем растил, чтоб ты где попало бегал?
  Отец отвесил Себастьяну оплеуху и обнял его. Брат был, как неживой, он молча сносил, что делали с ним, и лишь кусал губы. Наконец, отец отпустил его, и он предстал перед сестрой. Она оглядела его с ног до головы и велела:
  - Мыться и переодеваться.
  - Значит, наказывать не будешь?.. - поторопился я с надеждой.
  - Об этом после поговорим, - отрезала Тильда. Она держала руки скрещенными, и пальцы правой крепко впились в плечо левой. - О такого поросенка даже мараться не стану. А ну, марш-марш!
  Мы с отцом увели Себастьяна в кухню. Отец сразу поставил греть воду в тазу, а я сбегал наверх и принес брату смену одежды и белья. Пока я ходил, отец начал расспрашивать его о его приключениях. Себастьян был немногословен: он повторил то же, что рассказал мне: как заблудился и прятался в саду, поддерживая себя плодами.
  Отец помог ему раздеться, поставил на пол таз, и брат сел в него, поджав ноги. От горячей воды его тут же начала бить дрожь. Стало ещё лучше видно, как он исхудал: даже хуже, чем во время зимы, всё ребра можно было пересчитать на его боках. Я суетился вокруг, обуреваемый желанием помочь, но не зная, куда приложить свои силы. Отец сам намылил брату спину и стал вдруг говорить с ним, как с маленьким.
  - Правую ручку дай, вот так. Локти-то черные, как у трубочистки. И пальцы помоем, от мочалки-то не убегай. Ладошкой поверни. Нехорошо, Басти, ты сделал. Я уж думал, и не увижу тебя больше. Разве можно так с отцом? Волки б тебя догнали, или недобрые люди, или холод с голодом и болезнью какой, а мы бы и не узнали ничего. Даже отпеть да похоронить бы не судьба была. Зачем убег? Что я тебя тогда отругал? Так ведь сам правоту мою знаешь: сам виноват, что волю рукам давал.
  Себастьян помотал головой, сжав губы так, что их совсем не стало видно.
  - Или что Матильда иногда сурова бывает? Так ты её пойми, она ж добра вам желает. Ты от её добра добра не ищи, у нас вон жизнь получше многих: и дом есть, и мастерская выправляется. От работы, что ль, убег?
  Брат покачал головой.
  - Это хорошо, Себастьян, что не от работы. От неё в жизни никак не убежишь. Что ли, во дворец бы тебя взяли, замарашку с улицы? Да сразу в принцы? Тебе, вон, тринадцать почти, женихом скоро будешь. Мы тебе приданое справим, не бойся, Матильда тебе хорошую хозяйку найдет, порядочную, с домом красивым.
  - И ты будешь весь в кружеве и серебре, как я обещал! - воскликнул я, захваченный вновь всплывшей в памяти картиной. - И свадьба у тебя будет самая лучшая!
  Тут брат всхлипнул вдруг в голос. По лицу у него катились слезы, не видные за водой и мыльной пеной.
  - Ты ему, Петер, сказок не рассказывай, - махнул на меня отец мочалкой. - Серебро - не серебро, а достойно всё будет, так что не стыдно и людям рассказать, и внукам. Ты, Себастьян, не реви, нет тут никакого горя, что богатств в закромах не держим.
  - Я не хотел тебя обидеть, Басти, - сказал я.
  - Или устал ты просто? - отец взял ковш и стал смывать с брата мыло. - Ну, это всё капризы. Сейчас тебя оденем, накормим, а там поглядим, чего Матильда скажет.
  
  * * *
  
  Сестра ждала нас за столом и читала книгу. Когда мы вошли, она не сразу обратила на нас внимание. Лишь спустя минуту она, не отрываясь от страницы, небрежным жестом велела нам садиться. Себастьян сел рядом со мною. Матильда подняла на него острый взгляд:
  - Угощайся, милый брат, - сказала она ему с нарочитой лаской. Отец подвинул ему тарелку и подал ложку. Себастьян послушно взял её, зачерпнул похлёбку и будто подавился под взглядом сестры. - Кусок в горло не лезет? - спросила она. - Чужой, незаслуженный? Пока все ноги себе сбивали, тебя искали, ты на воле воздухом дышал. Благодари, что мы тебя с порога не прогнали, а обогрели и накормили. Доброе отношение заслужить надо, а тебе оно даром дается.
  Себастьян пригнулся к столу.
  - Спасибо, Матильда.
  - Пожалуйста, брат, - любезно кивнула она ему.
  - Пороть будешь?
  Матильда перелистнула страницу, поводила по ней глазами и ответила между делом:
  - Не сегодня. Я не в настроении. А ты ешь, братец, вон как отец за тебя тревожится, что голодал ты.
  Себастьян дрожащей рукой сунул ложку в рот и кое-как проглотил похлебку. Пока он не доел, мы сидели вокруг стола в тяжелом молчании, и только шорох страниц нарушал его.
  
  
  Глава восьмая
  
  Когда мы с братом укладывались спать, отец долго ещё крестил нас и никак не хотел оставить одних.
  - Ты за ним смотри, Петер, - сказал он мне наконец, забрал свечу и ушел к себе.
  Я перевернулся на другой бок, лицом к брату, и стал за ним смотреть. Себастьян подложил руку под голову и поджал ноги, но я различал в темноте, что глаза его открыты.
  - Басти, ты не спишь? - прошептал я.
  Он покачал головой.
  - Боишься, что Тильда тебя сильно накажет?
  Он вновь покачал головой.
  - А чего тогда?
  - Ничего. Так. Не приставай.
  - Хочешь, я тебе из кухни чего поесть принесу?
  - Не надо, Петер, не суетись. Ты как комар: только сядешь, как снова подскочил и зудишь.
  Я лег обратно и пристроил голову на его подушке. Брат прибрал в сторону мои рассыпавшиеся волосы.
  - Если б тебе женщиной родиться, ты б что делал? - спросил он. Я закрыл глаза и задумался. Перед моим мысленным взором вставала невольно госпожа Катарина: хотел бы я сказать, что стал бы таким же благородным, честным, мудрым, как она, но не смел - куда мне до неё!
  - Ах, это был бы кто-то совсем другой, Себастьян! Я бы лучше, знаешь... - мне захотелось вдруг рассказать ему о том, что было у меня на сердце. Я чувствовал, что ночь эта необычная, что брат сегодня в особом настроении, когда обмениваются самыми задушевными своими тайнами. - Ты никому не скажешь?
  - О чем?
  - Пообещай, что никому. Честно, Басти? Если ты кому расскажешь, я... я со стыда сгорю, наверное, так что ты мне пообещай. Я бы лучше хотел, чтобы однажды я вырос, как куколка в бабочку, и тогда - только ты не смейся - чтобы госпожа Катарина меня увидала. Ты помнишь госпожу Катарину?
  - Виттенау? Помню. Чего тут смеяться, она богатая, это ты хорошо придумал.
  - При чем тут богатая, - пробормотал я, вспыхнув.
  - И щедрая. Это самое главное, что щедрая. Хуже скупой жены нет.
  - Ох, перестань! - от смущения я спрятал лицо в подушку.
  - А ещё я что про неё знаю, Петер, - завлекательно прошептал брат мне на ухо. Я подумал, что он нарочно меня дразнит, но всё равно не удержался, приоткрыл один глаз. - Сказать тебе? Или нет, так обойдешься?
  Я натянул на голову одеяло, чтобы брат прекратил шутить со мной. Он ничего не говорил, и я тихонько проделал просвет для воздуха и прошептал:
  - Ну и не надо.
  - Я молчу.
  - Ну и не говори. Молчи себе. Себастьян! Так что про госпожу Виттенау?
  - Она с теткой живет, а тетке той чуть ли не сто лет. Даже не тетка, а бабка или по матери родня. А как помрет, знаешь, кому всё достанется?
  - Ой, - новость эта огорчила меня. Не то чтобы я впрямь надеялся, что значу что-то для госпожи Катарины, но весть о её богатстве сразу отдалила её так, будто она жила в Шлараффенланде1.
  - 'Ой'! Богатым будешь, как сыр в масле кататься, платья шелковые носить и пирожные есть. Она жалостливая: говорят, щедрую милостыню подает.
  - Не смейся, Басти, ты обещал!
  - Откормит тебя, будешь красавец, не то, что нынче, - брат ущипнул меня за бок.
  - Ай!
  - Мягкий будешь, как сдобная булка. А то как кур для супа - одни кости, дамы таких не любят.
  Себастьян защекотал меня, и я взвизгнул: щекотки я никак не переношу.
  - Не вертись, Петер, дай ребра посчитаю!
  - Ай! Басти! - мы захихикали оба, завозились, и когда я уже закашлялся от невыносимого смеха, отец вызволил меня из рук Себастьяна.
  - Устроили тут тарарам! Сестру разбудите, влетит вам по первое число. Петер, сядь-ка. - Я судорожно задышал, прижав ладонь к груди. - Видишь, что натворил опять, Себастьян? Сколько раз я говорил с братом так не шутить?
  - Всё хорошо, папа, - я успокаивающе взял его за руку.
  - Точно ли?
  Я закивал.
  - Ложись тогда. Да спите оба, не балуйте.
  Мы заползли под одеяло. Отец подоткнул его с моей стороны, постоял над нами и ушел.
  - Хочешь, я тебе тоже секрет скажу? - прошептал брат вдруг, когда я думал, что он уж заснул. - Если б мне женщиной родиться, я бы не вернулся. Побежал бы, куда глаза глядят, хоть в столицу, хоть по реке к морю.
  - А я?
  - Тебе нельзя со мной, тебе ещё за госпожу Виттенау выходить, - сказал он серьезно. Он делал так иногда, и нельзя было понять, смеётся он или взаправду.
  
  * * *
  
  Утром Матильда была холодна с нами. Ни словом не обмолвилась она о наказании. Отпив чаю, она ушла в мастерскую, а ещё до обеда заперла её и отправилась по каким-то делам в город.
  Отец велел Себастьяну самому отмывать и чинить своё потрепавшееся за неделю платье, а заодно и всё накопившееся бельё. Мы же с ним перебирали и чистили от косточек сливы: занятие, которое я так любил, потому что украдкой умудрялся наесться до отвала. От стирки брат распарился и раскраснелся, щеки у него заблестели и зарумянились, как розовые яблочки с прозрачной кожурой, а волосы на лбу и висках завились кудрями, которые наш отец звал завлекалочками. Лишь его сосредоточенное выражение противоречило этой благообразной картине: будто темная туча нависла над ним.
  Глядя на него, я и сам не мог не вздыхать тайком. Запястья у меня свербели, как только я думал о порке и железной линейке, и я потирал их, отвлекаясь от корзины со сливами. Я надеялся, что Тильда тянет с наказанием, потому что и сама ещё не решилась на него. Сестра любила нас с братом и тяжело переживала побег Себастьяна. Сейчас только необходимость держать лицо не позволяет ей прижать его к груди и простить, как велит святая книга, был уверен я.
  Вернулась Матильда к самому обеду. Мы закончили уже наши дела на кухне, отец достал из печи пирог с вишней, и только Себастьян развешивал ещё бельё на заднем дворе. Пришла Матильда не одна. Она не предупредила, что у нас будут гостьи, и я, выйдя на её голос из кухни вслед за отцом, от смущения споткнулся и налетел на его спину. Я сразу узнал её спутницу: это была белокурая Ангелика, её подруга по гимназии, которая была у нас в тот достопамятный день сестриных именин, когда я впервые увидел госпожу Катарину.
  - Добрый день, monsieur Винкельбаум, - кивнула отцу Ангелика, нарочито тщательно выговаривая иностранное слово. Она поглядела на меня, наморщив маленький рот: - Это про него ты мне говорила?
  - Нет, это Петер, - махнула рукой Тильда. - Себастьян куда лучше будет. Позови брата, Петер, да скажи, чтоб прежде в порядок себя привёл.
  Пока отец расставлял на столе приборы, я сбегал на двор и шепнул брату:
  - Тебя госпожа повидать пришла.
  Он выронил пустой жестяной таз, в котором было у него выстиранное бельё, и тот звонко проскакал по узкой мощеной дорожке из нескольких камней и выкатился на траву.
  - Какая госпожа? - проговорил Себастьян непослушными губами.
  - Ангелика, что с Тильдой в классе была.
  - Зачем?
  - Не знаю. Да пойдём же! - я потянул его за руку.
  - Погоди, - он высвободился и стал приглаживать на себе передник, потом оправил подвернутые от воды рукава, прибрал волосы на затылке и спросил: - Хорошо?
  - Хорошо, Себастьян, - я встал на цыпочки и распушил завитки у его лица: - Тебе всегда хорошо.
  Мы прошли с ним рука об руку до двери, и я взялся уже за неё, когда он остановился и сказал:
  - Ох, Петерше, не пойду я, - он опустился на ступеньку у порога, как если б колени у него подогнулись. - Не сватать же Матильда меня собралась?
  - А если б сватать - разве плохо?
  Он поглядел на меня снизу вверх:
  - Скажи ей, Петер, я заболел. Мне дурно стало. И перед гостьей я появиться в таком виде никак не могу. Я там запрусь, не станет же сестра замок ломать? - он вскочил и, подобрав подол, потрусил к отхожему строению у забора. Я догнал его:
  - Басти, не глупи! Тильда сама тебя приведёт - ещё хуже будет. Госпожа Ангелика вроде добрая, не смеялась надо мной тогда, как другие. Вот если б Берта пришла, злыдня учёная, я бы сам тебя спрятал!
  Мне удалось поймать его ладонь, и я кое-как уговорил его вернуться в дом.
  Мы появились на пороге столовой, когда Матильда и Ангелика со смехом обсуждали что-то у окна. Вернее, это гостья смеялась, стоя к нам спиною, а сестра с замершей любезной улыбкой буравила взглядом её лицо. Отец переставлял на столе солонку и никак не мог найти для неё места. Завидев Себастьяна, он поторопился к нему:
  - А вот и он, госпожа Шнейдин! Себастьян, поклонись, - прошептал он и быстро поправил на нем ворот рубашки. - Красавец мой, моя радость.
  - И правда красив, Mathilde. Что же ты раньше его никому не показывала? - госпожа Шнейдин подошла к брату и заглянула ему в лицо. Он в свои неполные тринадцать был уже немного выше неё, и тут же показался неуклюжим, грубым созданием рядом с её точеной фигурой, облаченной в костюм синего шелка под цвет её глаз. Она коснулась его подбородка холеной рукой в перстне с большим розовым камнем.
  Матильда отодвинула стул, стоявший во главе стола, и жестом пригласила госпожу Шнейдин садиться. Мне не нравилась неизменная улыбка сестры, её скованные движения и неестественная для неё сдержанность. Я в замешательстве оглянулся на отца, но он лишь подтолкнул нас с Себастьяном к столу. Когда Матильда заняла своё место по правую руку от гостьи, мы тоже сели. Отец начал читать благодарственную молитву Матери нашей небесной. Мы с братом старательно сложили ладони; госпожа Шнейдин, помедлив, возвела очи к потолку, насмешливо поджала губы и соединила кончики пальцев.
  Закончив молитву, отец сказал:
  - Госпожа Шнейдин, простите за скромное угощение, не ждали мы гостий к столу. Чем богаты, тем и рады.
  Она в ответ принюхалась, нарочито раздув тонкий острый нос, склонила голову так, что понять это можно было по-всякому - и как благодарность за обед, и как вежливое сомнение в том, что он придется ей по вкусу, и повернулась к сестре:
  - Что твой брат умеет по дому?
  Она поставила локоть на стол, так что её перстень поблескивал на свету, когда она перебирала белыми пальцами; вряд ли они знали тяжелую работу. Отец поставил перед госпожой Шнейдин тарелку с запеченными овощами; она мельком глянула на них и дернула ртом.
  - Всё, что нужно. Комнаты в чистоте держать, помыть, подмести, одежду прибрать.
  - Хм, - она откинулась на стуле и склонила голову над пышным кружевным воротником, разглядывая брата прищуренными глазами. - Я говорила тебе, Mathilde, что я почитаю главным в жизни: я поняла, что моё призвание лежит в высших сферах. Как жаль мне потраченных в гимназии лет! Бесконечные прописи, чернильные пятна, зубрежка - полжизни непрерывного кошмара. Теперь я окружаю себя лишь изящными вещами, - она, не поворачивая головы, покосилась в тарелку, где остывала печеная тыква. - Пусть твой брат подойдет ко мне.
  Матильда кивнула Себастьяну, чтобы он выполнили волю госпожи Шнейдин. Он поднялся и на деревянных ногах обошел вокруг стола.
  - Обернись-ка! - она сделала в воздухе круг пальцем. - Ты умеешь петь?
  Себастьян покачал головой, не поднимая глаз.
  - Смущается он, - торопливо вмешался отец. - Уроков мы ему не брали, не на чт... - он поймал яростный взгляд Тильды и осекся: - На что ему уроки? Голосом его природа и так одарила, и песни он знает.
  - Я люблю, когда горничные поют за работой, - похвалила госпожа Шнейдин. - В этом есть особый charme, правда, Mathilde?
  - Тебе лучше знать, Ангелика. Я предпочитаю, чтоб в доме чисто было.
  Госпожа Шнейдин рассмеялась:
  - Какая же ты bourgeoise2, Матильда! В Париже все слуги поют и носят маленькие накрахмаленные bonnets3 в волосах - очаровательные создания, не то что наши немецкие недотепы. Мы были в Париже прошлой зимой на рождественские каникулы - как раз когда у нас стояли эти ужасные морозы. Не понимаю, почему вы тоже не уехали, Матильда? Тогда я и решила, что непременно заведу своего camériste4, как только матушка позволит - это её подарок за то, что я выпустилась одной из лучших в классе.
  - Как тебе Себастьян, Ангелика? - сухо спросила сестра.
  Брат ждал вердикта, сцепив пальцы перед собой на напряженных до дрожи руках.
  - Немного sauvage5, но я быстро это исправлю. Пусть нынче же явится на примерку: я привезла с собою платье, как носят горничные во Франции, хочу поглядеть на него. Если надо, наши портнихи его подошьют. - Госпожа Шнейдин встала из-за стола, так и не притронувшись к еде. - Где твой bureau, Матильда? Обсудим, какое жалованье я ему положу.
  Проходя мимо Себастьяна, она погладила его указательным пальцем по щеке и довольно улыбнулась.
  
  * * *
  
  Себастьян стоял, как громом пораженный. Мы все забыли о еде, теперь совсем уже остывшей. Отец подошёл к брату, обнял его крепко и поцеловал над ухом:
  - Взрослый совсем, и место тебе сестра нашла, будешь нам помощником! - сказал он с гордостью, но на последнем слове голос его дрогнул. - Справишься ли? У них в доме, небось, и паркеты, и полировка, и фарфоры с хрусталями. Смотри мне, ничего не испорти, не расплатимся потом! Чужого не бери, по ящикам не лазай, даже если любопытно будет. Со всеми будь ласков, да слушай, что хозяйка скажет, не перечь. Ежели другие слуги у них в доме, так ты смотри, как и что они всё делают, учись. Про паркеты-то я тебе и подсказать не могу, сам не знаю, как на них глянец наводят. Да следи, чтоб чистым тебе ходить, опрятным, как приличный геррляйн. Много там не болтай, слушай больше, что умные люди говорят!
  Лицо у Себастьяна посерело, так что я испугался, что ему и впрямь станет дурно. Отец погладил его по волосам:
  - Да ты не бойся, справишься, ты у меня проворный. На рожон только не лезь; язык свой прикуси, если придется. А то видишь, добрыкался уже, как бы Матильда чего похуже не придумала. - Отец растерял совсем свою бодрость и запричитал: - Ох, как же отдам я тебя к чужим людям, да в услужение? Не дело - в чужом дому спину ломать. Если б хозяином тебя отдавал за хорошую жену, так спокойнее б на сердце было. А у чужих кто ж за тебя постоит? Мы с сестрой далеко будем.
  От отцовских слов стало мне совсем плохо. Никак я не мог поверить, что вдруг, нежданно-негаданно, Себастьяна оторвут от нас. Что не будет больше ночных наших разговоров, наших игр, наших прогулок в сад и на мессу по воскресеньям, не будет споров и шуток Себастьяна, что будет брат мой далеко, за полгорода от нас, в незнакомом доме, в чужих комнатах и даже в чужом платье. Как же станет жить он там, один-одинешенек? Бедный, бедный мой брат. Бедный, бедный я! От жалости и огорчения у меня сперло дыхание, так что даже встать и подбежать к Себастьяну я был не в силах. Так и просидел я, прикованный к стулу, пока не вернулись сестра с госпожой Шнейдин.
  Отец тут же оставил брата, дабы не показывать им своего горя.
  - Рано плакать, - сказала Матильда. - Не навсегда расстаетесь. Себастьян, пойдешь с госпожой Шнейдин к ней в дом, там тебе устроят примерку и что полагается.
  - Ты разве не пойдешь? - тихо спросил он.
  - Некогда мне сейчас.
  - Как же я после вернусь один? - ещё тише спросил брат.
  - Ничего, как-нибудь устроится, - Матильда отвернулась от него с недовольным лицом, будто у неё была мигрень.
  - Иди сюда, милый Sebastien, - госпожа Шнейдин подняла руку, приглашая его под крыло. - Сделаем из тебя настоящего poupé6! Ты ведь любишь красивые наряды? - Себастьян приблизился к ней, и она положила ладонь ему на плечо. - Сделай лицо повеселее, - она жестом показала ему, чтобы он улыбнулся. - Вот так, voilà!
  Сестра проводила их до двери. В последний момент она придержала её и потрепала Себастьяна по уху:
  - Не робей, братец.
  Они ушли.
  Мы с отцом позволили забрать Себастьяна, и я даже не догнал его, не обнял напоследок! До сих пор корю себя за то, что не дал брату хоть такой малости, воспоминание о которой могло бы поддержать его дух в трудный час.
  - Как же Себастьян вернется без провожатой, Матильда? - спросил отец, когда дверь закрылась за ними. В голосе его был скрытый укор. Я слишком глуп был тогда, чтобы понять, отчего: отец догадывался, что возвращаться брату не придется. Сестра не хотела мучительной сцены прощания со слезами и криком; пожалуй, он была права, что не стала рвать всем нам душу.
  Матильда глубоко вдохнула, выпрямилась и ответила отцу прямым, непреклонным взглядом. Он поджал губы, и я, было, решил, что на этом всё и кончится, но он сказал вдруг:
  - Нехорошо ты поступила, Матильда. Сердца в тебе нет. А к людям без сердца нельзя.
  Щека у неё дернулась.
  - Много ли ты знаешь!
  - Я дольше тебя живу.
  - А ума не нажил. Конторские книги тебе показать, сколько долгов у нас? Да много ли ты в цифрах поймешь? Ты мать нашу продал, когда с Арнимшей спутался, твое место теперь последнее.
  Она развернулась на каблуках и скрылась в мастерской, хлопнув дверью. Я остановился на пороге столовой, прижавшись щекой к косяку и глядя на отца. Он стоял, опустив руки, и кусал побледневшие губы. Я хотел спросить у него про брата, но чудилось мне за происходящим что-то страшное, и слова не сходили у меня с языка.
  - За стол садись, Петер, - сказал отец спустя несколько минут. - Что обеду пропадать?
  - А Тильда? А ты?
  - Я так с тобой посижу.
  Я вернулся за стол; несмотря на переживания, я очень проголодался. Отец же занял опустевший стул Себастьяна. Он ничего не ел, только крутил в руках его вилку и глядел на нетронутую тарелку, погруженный в неведомые мне мысли.
  
  
  __________
  1страна с молочными реками и кисельными берегами
  2мещанка
  3чепцы, шапочки
  4камерист, горничный
  5дикарь
  6куколка
  
  
  Глава девятая
  
  Как сказала сестра, отпуску Себастьяну был положен один день в неделю, чтобы и на мессу сходить, и домой сбегать. Еле дождался я следующего воскресенья. Впрочем, ожидание это было не столь мучительно, как тогда, когда брат пропал: теперь меня питала надежда, что вскоре я наверняка увижу его. Мне не терпелось и поглядеть, какое платье привезла для него госпожа Шнейдин из самого Парижа: Себастьян, должно быть, в нём ещё краше прежнего.
  В воскресное раннее утро мы с отцом принарядились и отправились к новому дому брата. Путь был неблизкий, по меркам нашего городка: мастерская наша располагалась в квартале попроще, где и жилье, и лавки были дешевле, а в соседях у нас всё больше были мастеровые. До Рейна от нас было рукой подать, и зимой к нам задувало сырым ветром. Семья госпожи Шнейдин жила на другой стороне города, где было выше и суше, и солнце согревало широкие улицы и изящные фасады.
  Мы остановились перед зданием, которое выделялось среди соседних высокими окнами первого этажа: они были в человеческий рост, а за стеклом стояли две куклы без голов - одна изображала герра в жемчужно-сером платье с корсетом, а вторая - даму в элегантном черном костюме, в каких, наверное, только на прием к княгине ходить. Платье заворожило меня: такое бы Себастьяну! Вкруг высокого воротника вилась тонкая вышивка белого и черного бисера, она змейкой спускалась по груди к поясу, а там рассыпалась паутиной по юбке и терялась в её тяжелых прямых складках.
  - Петер, прочитай-ка, правильно мы пришли? - отец указал на вывеску над входом, на которой из кудрявых букв я с трудом сложил надпись:
  - 'Мо-ды для герров и дам. Доротея Шнейдин'. Шнейдин, папа! Где же Себастьян?
  По раннему часу на улице было тихо, ни одной прохожей не встретилось нам среди богатых домов. У нас-то поднимались раньше, и даже в воскресный день слышен был стук каблуков да скрип петель.
  Отец осторожно взялся за молоточек в виде сжатого дамского кулака и постучал им в дверь. Мы прождали с минуту, но никто не ответил. Отец вновь постучался, сильнее. Мы постояли ещё пару минут.
  - Наверное, спят, - сказал я. Отец в нерешительности поглядел на окна второго этажа: шторы в них были опущены. - Давай покричим Себастьяна? - предложил я.
  - Что ты, что ты! - зашикал он на меня.
  - Можно я постучу? - я взялся за молоточек, который мне так и хотелось потрогать. Но тут дверь отворилась, и на пороге появилась строгая седая дама в черном, такая прямая, будто под сюртуком она прятала кочергу.
  - Что вам угодно? - спросила она чуть гнусавым голосом.
  - Доброго вам утра, - отец присел в поклоне. - Нам бы Себастьяна, он тут у молодой госпожи Ангелики...
  - Знаю, знаю, кто у меня в доме служит, - перебила строгая дама. На всякий случай я шажок за шажком спрятался за отцовскую юбку. - А вы кто будете?
  - Я отец его, а это, - он оглянулся, на миг потеряв меня, - это Петер, меньшой наш.
  - Себастьяна вашего сегодня пускать никуда не велено: госпожа Ангелика распорядилась, - дама хотела было затворить дверь, почтя разговор оконченным, но отец подался вперед:
  - Погодите! Как не велено?
  Она остановилась, досадливо изогнув верхнюю губу.
  - Так не велено. На то приказ есть.
  - Как же это? Ведь воскресенье, как обещано... Или натворил он чего? Так давайте сам я его отругаю, не спущу, пусть выйдет только на минутку!
  - Что натворил, не знаю, а госпожа Ангелика ясно сказала: сегодня никуда не пускать, не заслужил.
  - Что же это? - отец привстал на цыпочки, пытаясь заглянуть за спину строгой дамы. -Будьте милостивы, хоть в церковь с нами пустите. Хоть на порог! Хоть слово ему сказать, ведь мальчишка совсем.
  Дама загородила ему дорогу:
  - Домой ступайте, через неделю повидаетесь.
  - Да что ж вы за человек-то такая! - я испугался, что отец налетит на неё, но он лишь схватился рукою за дверь: - Себастьян!
  - А ну, крик свой брось: чуть что - сразу в истерику! Не терплю мужских слёз, - она легко стряхнула его ладонь; отец не сопротивлялся. - Говорят же: не выйдет он сегодня, нет ему отпуску. Всё! - она захлопнула дверь, и отец, будто только опомнившись, схватился за ручку в беспомощном отчаянии.
  
  * * *
  
  По дороге домой я не выпускал отцовской руки и всё жался к нему, боясь потерять. Отец же шагал быстро и горячо негодовал, с трудом сдерживая голос:
  - Нет, Петер, что это за люди-то такие, ты мне скажи? Хоть бы к окошку его позвали, чтоб знал я, что ладно с ним всё! А как их домоправительница на меня-то поглядела? Будто я побираться пришёл! Была бы ваша матушка жива, никогда б такого неуважения не допустила. Тогда все знали, что я - приличный мужчина, муж самой госпожи Хильды Винкельбаум, у которой в мастерской десять человек под началом! Разве отдала бы она сына своего в услужение? Его бы музыке и пению учить, как в хороших домах делают: с его-то красотою от свах отбою бы не было. А теперь что же? Разве для того я его растил, чтоб за конюшую отдать? Ох, испортит вас Матильда, всю жизнь вам испортит.
  Я чуть не бежал следом, не поспевая за его шагом. Гнев отца, обычно тихого и кроткого, пугал меня: я не знал, во что может вылиться он, в небольшую грозу или в настоящую шквалистую бурю.
  - Папа, что ты будешь делать? - проговорил я, задыхаясь.
  - А вот поглядишь, Петер. Не могу я так более! Должна меня Тильда послушать, должна: ведь кормил же её, нянчил, ни в чем не отказывал, лучший кусок - ей всегда, ежели книжки ей или башмаки новые - так сам месяц недоем, а ей будет. Разве по-божески, если она отцу откажет?
  Мы дошли до дому, и отец взбежал по лестнице на второй этаж, а я - за ним, так быстро, как мог. Перед комнатой Матильды он остановился, перевел дух и постучал.
  - Открыто, - позвала она.
  Отец отворил дверь; я остался стоять на пороге, не уверенный, позволено ли мне быть при разговоре. Матильда у окна, на свету, застегивала запонки на манжетах. В церковь она тоже собиралась с особенным тщанием.
  - Привели Себастьяна? - она коротко вскинула голову и вновь вернулась к своему занятию.
  - Нет, - ответил отец.
  Матильда застегнула манжету, опустила руку и внимательно поглядела на отца:
  - Почему?
  - Не пустили его, Матильда. Даже словом перемолвиться не дали! Разве это дело? Ведь не так было условлено! Как же это, ты подумай, даже к мессе ему не сходить, а пропускать её - грех большой!
  - Вот как, - сестра жестом прервала излияния отца.
  - Говорят, молодая госпожа Ангелика так приказала. А отчего - не сказано, мол, 'не заслужил'. Я и не знаю, не натворил ли он чего, или болен вдруг, или недоразумение какое от его неопытности? Так пустили бы, отца-то, я бы выяснил да наставил, как правильно делать нужно, а не позволяют! Сбегай к ним, Матильда, попроси, чтоб простили брата, жалко ж его, совсем один там!
  В сбивчивой речи отца сестра сразу уловила главное:
  - Так значит, сказали, не заслужил отпуску?
  - Так.
  - Ну и что ж ты передо мною тут мыслию растекаешься? Раз Ангелика решила, значит, повод у неё был. Что я, Себастьяна не знаю? Ему язык ядовитый давно пора уксусом прижечь, чтоб не кусался. Не пойду я перед нею унижаться, и хватит об этом.
  - Матильда! - отец прижал ладони к груди. - Пожалей ты меня, сходи, попроси. Тебя она сразу послушает! Ведь сколько я для тебя сделал, ночей не спал, хоть раз и ты уступи.
  Матильда оперлась одной рукой о подоконник; пальцы у неё судорожно сжались в кулак. Другой рукой она указала на дверь, и я заметил, как она слегка подрагивает:
  - Иди и не смей больше заикаться. Иначе нарочно буду просить госпожу Шнейдин, чтобы месяц Себастьяна из дому не выпускала.
  - Да разве ж можно? Не ради меня, так ради памяти материнской - послушайся!
  - Ты мать мою не поминай всуе! Теперь я тут хозяйка, мне за вас ответ держать перед Небом и людьми. Если надо, будет Себастьян взаперти сидеть, пока за ум не возьмется: для его же пользы будет. А ты передо мной не плачься, знаю я вашу натуру: лишь бы слезами и обманом на своё повернуть. - Матильда тряхнула рукой, и та перестала дрожать: - Чтоб немедля готовы были. Как я спущусь, в церковь пойдем, не то опоздаем.
  Я не стал испытывать её терпение и сбежал по лестнице. Отец спустился следом.
  - Что же теперь с Себастьяном? - я схватил его за руки и заглянул в лицо. У отца между бровями пролегла складка. Он склонился ко мне и сказал вполголоса:
  - Верно говорят, Петерше, что наша мужская сила не в том, чтобы напролом идти. С умом надо: вовремя отступить, да и в обход, потихонечку. Ты запоминай, пригодится после.
  Отец прижал палец к моим губам, чтоб я сохранил наш секрет, и выпрямился, едва наверху послышались твердые шаги Матильды.
  
  * * *
  
  Вечером, пока отец прибирал на кухне после ужина, сестра призвала меня к себе. С ласковой улыбкой усадила она меня к себе на колено.
  - Ты, верно, скучаешь по брату, Петерше?
  - Ах, Тильда! - воскликнул я. - Ты ведь можешь попросить хозяйку, чтоб его отпустили на день? Ты сама по нему скучаешь, правда?
  На это сестра не ответила, зато пододвинула ко мне книгу, которую я не заметил ранее:
  - Погляди-ка, Петер, что мне на той неделе одна госпожа отдала. Её дочки выросли, так им больше не надо, а тебе понравится.
  Книжка была небольшая, потрепанная, зато, раскрыв её, я обомлел от восторга. В ней были цветные картинки с настоящими замками, королевами и принцами, даже огнедышащие драконши и маленькие гномихи с тяжелыми молотами в ней были!
  - Красота какая, Тильда! Неужели мне? Я буду осторожно, обещаю!
  - Тебе, братец, - она приобняла меня за плечо. - Прочти-ка, что тут сказано?
  Буквы на обложке были перевиты гирляндами цветов, так что я долго водил по ним пальцем:
  - 'Ска... зки сес... тёр Гримм'.
  - Умница, Петер, любую первоклассницу у нас в гимназии за пояс заткнёшь. Нравится тебе?
  - Спасибо, Матильда, - я от души обнял её и поцеловал в щёку.
  - Вот и хорошо. Не так скучно тебе без брата будет с новой игрушкой. А что, Петер, отец про Себастьяна больше ничего не говорил?
  - Тревожится он.
  - Ну, это понятно. А делать-то он что собирается? Неужто так оставит?
  В её расспросах почудилось мне что-то обратное её мягкому тону.
  - Не знаю, Матильда, про то ничего не говорил.
  Сестра погладила меня по волосам:
  - Ты меня не обманывай, Петерше. Я всё знать должна, что в доме делается. Если кто из вас глупость какую учинит, с кого спрос будет?
  Мне стало стыдно, и я опустил глаза.
  - Вот видишь, Петер, - продолжала она. - Я о вас забочусь, чтоб думать вам не приходилось, откуда хлеб на столе. Так и вы мне добром отвечайте: не перечьте зря, не мешайте. Если каждая в свою сторону тянет, разве может в доме согласие быть?
  - Нет, Матильда, - прошептал я.
  - Ты хороший мальчик, братец, и муж из тебя хороший выйдет: это счастье в семье, когда муж жену понимает и во всём ей помогает. Я уж тебе найду, не бойся, что лицом не вышел. Так что отец о Себастьяне говорил?
  - Что важно вовремя уступить, Тильда, а не со стенкой бодаться.
  Сестра облегчённо улыбнулась:
  - Это он правильно говорит, ты его слушай. И мне рассказывать не бойся, разве я тебя когда обижала?
  Я помотал головой.
  - Ну, иди, - она шлёпнула меня по спине. - Вот здесь с книжкой сядь, у света. Я тоже посижу ещё, мне письма написать надо.
  
  * * *
  
  С утра отец затеял пироги. Я вертелся рядом и всё норовил утянуть из начинки засахаренную вишню. Отец шлепнул меня по руке:
  - А ну, кыш. Не тебе это.
  - А кому?
  - Сказано, не тебе. Сбегай лучше к Матильде, скажи, нам в лавку отлучиться надо.
  Я сбегал к сестре и вернулся с ответом для отца:
  - Тильда спрашивает, что ты покупать собрался и дать ли тебе денег.
  Он пошарил в кармане передника и пересчитал несколько медных монет:
  - Скажи, не надо ничего. Мне разных мужских мелочей по хозяйству купить: ниток и прочего - да ей неинтересно.
  Я снова сбегал к сестре и получил добро.
  - Тильда разрешает, только чтоб ты не останавливался с соседями языком чесать, а то знает она тебя. Можно мне с тобой в лавку?
  Сидеть целыми днями дома мне было скучно - особенно теперь, когда нельзя было даже перемолвиться словом с братом.
  - Можно, Петерше, да я и сам тебя взять хотел. Помоги мне пироги в полотенце завернуть. - Отец уложил их в корзину; я с недоумением смотрел за этими приготовлениями, но объяснять он ничего не стал. Затем он поглядел на меня: - Иди-ка сюда, волосы заново причешу. Стыдно тебе уже растрепанному ходить, не маленький. Пора уж самому учиться, без отца, как приличные геррляйны выглядят. Ох, и как там Себастьян без меня?..
  Он поправил на мне платье и заново собрал волосы на затылке, и мы двинулись в путь. Едва мы дошли до первого перекрестка, как я заметил, что отец свернул не на ту дорогу, что вела к галантерейной лавке.
  - Папа, нам же туда! - я потянул его в сторону.
  - Тс-с, Петер, верно всё, - он склонился к моему уху и прошептал: - Попытаем снова счастья, авось повидаем Себастьяна.
   Сердце у меня так и подпрыгнуло от радости!
  - И пироги ему, да, папа?
  - Ему да не ему. Просто так ничего не дается: видел ты, какие у них там порядки строгие? Но и на всякий прут своя лоза найдется: обовьет и к солнцу вытянется. Ты запомни, Петерше, к людям всегда с добром надо, с пониманием - тогда и они тебе тем же ответят. Что спорить-то с ними? Только голос себе ломать. Ты только сестре не говори, куда мы ходили.
  - Разве она нас когда обижала?
  Отец вздохнул.
  - Нет, Петерше. Да только не говори, не надо её зря тревожить.
  Я задумался. Сложно мне было тогда понять, как это получалось, что и сестра, и отец желали Себастьяну добра, а выходило, будто я должен хранить секреты обеих. Я и сейчас не всегда могу разобраться, что делать мне, когда долг и сердце в разладе. А уж если любишь обеих дорогих тебе человек, то сердце разрывается напополам и болит от каждого сурового взгляда, от каждого оброненного жестокого слова.
  Не в упрек вам говорю, моя милостивая госпожа, ибо знаю вашу благородную душу и сколь готовы вы прощать чужие грехи. Но знаю я и то, что для прощения нужно время, а оно для вас ещё не пришло. Поэтому остается мне только ждать и надеяться, что когда-то гнев и разочарование перестанут искажать ваши черты при упоминании дорогого мне имени.
  За размышлениями не заметил я, как добрались мы до модной лавки госпожи Шнейдин. Сегодня двери её были открыты, а за высокими витринами видна была приказчица, которая как раз принимала клиентку и её спутника. Одеты все они были богато, и отец, прежде чем войти, смущенно отряхнул свое простое платье и переложил корзину в другую руку, чтобы не сразу её было видно от прилавка. Он отворил дверь, стараясь не звякнуть замком, но над нею тут же задребезжал звонок, извещавший о новых покупательницах. Мы с отцом остановились, не смея ступить дальше.
  Я знаю теперь, почему подобные места никогда не называются лавками, а только изящным иностранным словом 'салон'. Разве можно было сравнить с обычной лавкой это царство роскошных тканей, от которых в воздухе витал неповторимый теплый аромат? Сам дух этого места был таким, что я немедля почувствовал, что мы с отцом тут не к месту, как две курицы-несушки среди жар-птиц.
  На звонок вышла вторая приказчица, с любезной улыбкой потиравшая ладони. Но завидев нас, она недоуменно нахмурилась.
  - Что вам угодно? - спросила она вполголоса, чтобы не беспокоить других клиенток.
  - Нам бы... - отец поднял корзинку обеими руками. - Сын мой у вас служит, Себастьян. Нам бы повидать его.
  - Я за домашнюю прислугу не в ответе. Что у вас тут? - она принюхалась к пирогам, которые пахли весьма завлекательно.
  - Гостинцы принес. Да вы тоже угощайтесь, милостивая госпожа. Вот если б вы только прежде Себастьяна вниз позвали на несколько минуточек.
  - С вишней? - Приказчица воровато оглянулась на свою товарку, занятую беседой с богато одетой дамой, и протянула руку за корзиной: - Давайте, я погляжу, что могу сделать. А вы тут лучше не стойте, на улицу выйдите, я вас после позову.
  - Спасибо за вашу доброту, - отец поклонился ей, и она сдержанно кивнула ему в ответ и отворила перед ним дверь, дожидаясь, пока мы выйдем из лавки.
  Мы остановились у крыльца, под витриной. Я обнял отца за пояс и прислонился к нему, а он потрепал меня по плечу:
  - Теперь-то всё устроится, Петер. Как ты к людям, так и они к тебе.
  Солнце поднималось всё выше и выше, и время шло к обеду. Я устал и соскучился стоять на одном месте и развлекал себя тем, что разглядывал прохожих и проезжавшие коляски. Отец тоже стал тревожиться:
  - Что-то долго они. Спросит потом Матильда, где нас носило, что ей скажу? Погоди-ка тут, Петер, а я госпожу приказчицу снова спрошу, где Себастьян.
  Я прижался носом к стеклу, глядя, как мой отец внутри говорит с той же госпожой в сером приказчичьем сюртуке. Она что-то сказала ему и кивнула на дверь; он же всплеснул руками и заговорил быстро-быстро. Клиентка, её муж и другая приказчица повернулись на шум.
  - Петер, ты ли это? - спросил меня голос, от которого у меня внутри всё сжалось в тугой узел, тут же развязалось и затрепетало. Я позабыл о том, что происходило в лавке, и обернулся.
  - Госпожа Виттенау! - я вспомнил о приличиях и поклонился.
  - Здравствуй, Петер. А я издалека всё гадала, ты это или не ты, - она улыбнулась. - Как ты вырос! И не узнать.
  Я, смущенный её вниманием, вновь присел.
  - Разве прилично мальчику витрины носом вытирать? - она всё ещё улыбалась и, кажется, на меня не сердилась.
  - Простите, госпожа Виттенау, - пробормотал я.
  - Ничего, - она коротко потрепала меня по подбородку, и от её прикосновения по мне волной пробежали мурашки. - Ты один здесь? - удивилась она.
  - Нет.
  Тут только я вспомнил об отце. В лавке уже разворачивался скандал: все бывшие там окружили отца, а он, подняв руки к груди и будто защищаясь одним этим бессильным жестом, переводил взгляд с одной на другую.
  - Что там такое? - спросила госпожа Катарина, насторожившись. За плечи она отодвинула меня в сторону и распахнула дверь лавки. Я последовал за нею. Раздосадованные голоса спорящих ударили по моим ушам. Но их сразу перекрыл негромкий, но звучный и обволакивающий всех и вся голос госпожи Катарины:
  - Что здесь происходит?
  Все разом смолкли. Отец же, узнав нашу благодетельницу, бросился под её защиту:
  - Ах, госпожа Виттенау! - он закрыл лицо ладонями и покачал головой. Она коснулась его локтя:
  - Успокойтесь, герр Винкельбаум, расскажите толком.
  Не успел отец раскрыть рот, как его перебила вторая приказчица - не та, что забрала у него корзину:
  - Сами посудите, госпожа Виттенау: вваливается, требует хозяйку или госпожу Ангелику, плачется про какие-то пироги, крик поднял - один стыд и срам!
  - Да разве ж я кричал? Да разве ж я плохое что сделал? - торопливо заговорил отец. - Что ж вам, жалко сына мне позвать? Да пусть с ними, с этими пирогами, что вот эта госпожа, - он указал на первую приказчицу, - забрала и знать теперь ничего не желает.
  - Вот видите, опять он! - вмешалась клиентка, похожая на розовую разварившуюся сардельку в слишком узком для неё костюме. Её супруг, такой же розовый и распаренный от июльской жары, затянутый в корсет так, что еле мог повернуться, только поддакнул. - Распоясались совсем, совести у них нет! Здесь приличные люди ходят.
  - Да разве я вор или преступник какой? Вы скажите, госпожа Виттенау, вы дочку мою хорошо знаете: я честный вдовец. Если уж на то пошло, то эта дама мою корзину с пирогами украла: пообещала за то Себастьяна позвать и не признается!
  - Что?! - возмутилась приказчица. - Да я тебя сейчас за клевету в полицию сволоку! Ты бы язык свой попридержал, мужлан!
  - Тихо, - сказала госпожа Катарина, и стало тихо. - Петер, выйди вперёд.
  Всё это время я прятался за её спиною, подальше от шума и крика. Нехотя я вышел и оказался на перекрестье испытующих взглядов. Госпожа Катарина наклонилась к моему лицу и спросила:
  - Ты видел, как дело было, Петер?
  Я кивнул.
  - Рассказывай, - она одобрительно кивнула мне в ответ и выпрямилась.
  Я, поначалу еле слышно, с запинками, а затем всё больше смелея под теплым взглядом госпожи Катарины, рассказал, как мы с отцом хотели повидать Себастьяна накануне, как нас прогнали с порога, как мы пришли сегодня с пирогами и как отец говорил с приказчицей.
  - Много вы мальчишке верьте! - скривилась та. - Соврет - недорого возьмёт, коли в папашу пошёл.
  Госпожа Катарина сдвинула брови:
  - О том мы ещё побеседуем. - Потом она повернулась ко второй приказчице: - Госпожу Ангелику мне позови.
  Та убежала. Госпожа Ангелика спустилась через пару минут. Пальцы у неё были в чернилах, а волосы взъерошены. Она была явно не рада видеть бывшую одноклассницу.
  - А, Катарина. Bon jour. Что у вас тут за крик? Не терплю, когда меня отвлекают от творчества, - она обратила на неё многозначительный укоризненный взор. - Только меня посетит мой Муз, как кому-то обязательно понадобится выяснять у меня про какие-то пироги с капустой!
  - С вишней, - спокойно поправила её госпожа Катарина. - Я правильно поняла, что у тебя горничным Себастьян Винкельбаум?
  - Так это из-за него шум? - госпожа Ангелика перевела брезгливый взгляд с отца на меня и обратно.
  - Позови его сюда, Ангелика.
  - С каких это пор ты у меня в доме распоряжаешься?
  - С тех пор, как у вас в доме завелись лгуньи и воровки. Иди-ка сюда, - поманила она приказчицу. - Эта вот особа за корзину пирогов готова честного мужчину опозорить.
  - Ерунда какая! Пироги какие-то, грабеж средь бела дня - ничего не понимаю! - госпожа Ангелика фыркнула и скрестила руки перед собой. Госпоже Катарине понадобилось немало слов, чтобы разъяснить ей дело.
  - Так что пусть-ка позовет геррляйна и пироги вернёт, Ангелика, - заключила она.
  - Иначе что?
  - Иначе я у вас более шить ничего не стану: не желаю я мараться о платье, которого нечестные руки касались. Да и любезная госпожа - простите, не имею чести быть знакомой, - она кивнула клиентке, которая жадно прислушивалась к разговору, - наверняка не станет делать секрета из того, что у вас приказчицы вороваты.
  Госпожа Ангелика побарабанила носком ноги по полу.
  - Хорошо. Позови моего cameriste, - велела она одной приказчице, а второй: - И принеси эту дурацкую корзину, из-за которой вся histoire1. - Когда обе ушли выполнять поручения, она сказала: - Только ради того, что ты просишь, Катарина. Не заслужил ваш мальчишка вчера отпуску: больно строптив. Я ещё по-доброму к нему: пороть не стала, только к мессе не пустила.
  - Что ж он такого сделал, госпожа Шнейдин? - воскликнул отец. - Я и сам его отругаю, только чтоб миром дело решилось!
  Она ответить не успела, потому что в дверях, ведших в жилые покои, показался мой брат. Он был в коричневом платье с белыми манжетами, белым воротником и белоснежным же передником, а в волосах у него была маленькая кружевная наколка. В новом наряде он выглядел непривычно взросло и скромно, и даже ступал, как взрослый: сдержанными шажками. Когда он завидел нас, в его взгляде вспыхнула радость, но он не побежал нам навстречу, а пересек комнату в приличествующей манере. Проходя мимо госпожи Ангелики, он покосился на неё, а она погрозила ему пальцем и сказала:
  - Смотри у меня.
  После этого она, наконец, занялась своими клиентками: нужно было успокоить их и не дать поползти слухам.
  Отец радостно обнял Себастьяна и долго не отпускал. Я же, несмотря на счастье свидания с братом, не мог сразу оставить госпожу Катарину. Сердце моё не желало признавать, что сейчас она уйдет и я вновь на долгие месяцы расстанусь с нею, не зная даже, когда Небо пошлёт нам следующую встречу. Госпожа Катарина каждым своим появлением приносила в нашу жизнь свет, и я во что бы то ни стало хотел удержать её. Я коснулся пальцем её обветренной руки и тут же отдернул: как бы она не подумала про меня дурного! Она опустила на меня глаза; до того она следила за встречей отца и Себастьяна, и её лицо ещё светилось их отраженной радостью.
  - Да, Петер?
  Я сглотнул.
  - Приходите к нам в дом, госпожа Виттенау.
  Она в веселом удивлении приподняла брови:
  - А сестра твоя с отцом что скажут, что ты меня в гости приглашаешь?
  Я залился краской, но сумел проговорить:
  - Вы ведь с Матильдой подруги...
  - Да не красней ты так, Петерше, разве я тебя съем? - госпожа Катарина большим пальцем погладила меня по горящей щеке. - Я и сама думала вас навестить, как только в город вернусь. Я в отъезде была, по делам. Знаешь, что: передашь Матильде от меня записку? Ты пока к брату иди, а я напишу.
  Она огляделась и, увидев на столе карандаш и бумагу, оставила нас.
  
  * * *
  
  Заполучив в свои объятия брата, я тоже долго не мог отпустить его. Отец же в это время допытывался:
  - За что тебя наказали, Себастьян?
  Брат отводил глаза и пожимал плечами.
  - Да ты мне скажи, юный геррляйн! - начинал сердиться отец, но вспоминая, что Себастьян здесь всего на пару минут, утихомиривал себя. - Ты, главное, больше такого не повторяй, ясно? Слушай, что хозяйка тебе говорит. Сама ж она мне сказала только что: строптивый, мол, вот и наказали. Так чего ты натворил-то, а, изверг? Ох, да не отворачивайся, губы-то не надувай! Главное, работай хорошо, чтоб довольны тобой были. Неделя быстро пролетит, а там и домой тебя отпустят.
  Себастьян опасливо косился на госпожу Ангелику, которая время от времени тоже поднимала на него глаза и неотрывно смотрела несколько мгновений.
  - У тебя платье такое красивое, Басти! - сказал я. - Настоящего шёлка, да? Тебе, должно быть, нравится тут?
  Себастьян пожимал плечами.
  - Я по тебе скучаю, Басти. А Тильда мне подарила книжку с картинками! Я тебе потом покажу, там настоящие драконихи с огромными пастями, а из пасти - огонь и дым, хуже, чем из печки. Мы тебе пироги принесли, с вишней, вкусные!
  - Ты один-то не ешь, - наставлял отец. - Угости всех, чтоб любили тебя, не жадничай. Много вас, слуг-то?
  Себастьян пожал плечами:
  - Так. Не знаю.
  Герр, что был с клиенткой, зашуршал платьем, и мы заметили, как все трое - вместе с госпожой Ангеликой - поднялись. Она проводила их к выходу и вернулась за Себастьяном:
  - Ну, повидались? Ступай наверх, Sebastien, ты ещё не закончил мой гардероб перебирать.
  Брат присел в поклоне. Отец в последний раз обнял его, я отпустил его ладонь, и Себастьян ушёл, стройный и изящный в своём темном платье. Госпожа Ангелика проводила его долгим взглядом прищуренных глаз.
  - И вы идите, нечего тут торчать.
  Приказчицы вернулись за прилавок; жизнь в лавке входила в обычное русло. Госпожа Катарина вышла с нами на улицу. Там она протянула мне записку, которую я бережно спрятал в карман передника.
  - До встречи, Петер, - улыбнулась она мне, как сообщнику.
  - Ах, госпожа Виттенау! - воскликнул отец. - Не знаю, как и благодарить вас. Уж сколько вы для нас сделали - мы перед вами теперь в неоплатном долгу.
  - Так и благодарите, герр Винкельбаум: скажите 'спасибо' да поминайте в своих молитвах.
  - Всегда, госпожа Виттенау, - поклонился ей отец.
  - Да Матильде привет передавайте, скажите, я зайду к ней на неделе.
  - Конечно, госпожа Виттенау.
  Мы распрощались, отец повел меня вниз по улице, а она пошла своей дорогой. Я оглядывался на неё с колотящимся сердцем, пока она не скрылась среди горожанок.
  - Ох, придется ведь Матильде рассказать, где мы были... - озабоченно пробормотал отец.
  Я совсем забыл о нашем секрете; мне не было до него дела: мысли мои витали в горних сферах, на лице горели прикосновения госпожи Катарины, а душа звенела, так что я удивлялся, почему никто не оборачивается на звук.
  
  
  __________
  1история, сыр-бор
  
  
  
  Глава десятая
  
  Зря мы с отцом боялись, что сестра разгневается за наше опоздание. Когда мы потихоньку проскользнули в дом, Матильда того и не заметила: она была в мастерской и, как потом рассказала, с посетительницей. Освободившись, она заглянула к нам на кухню, где мы как раз наспех варили обед:
  - Скоро готов будет? Проголодалась, сил нет, - она потерла руки. - Отец, достань к столу вишневой наливки, должна уже настояться.
  - Разве праздник сегодня, Матильда?
  - Праздник, праздник, - подтвердила она довольно и звучно хлопнула в ладоши от переполнявших её чувств. - Дело хорошее назревает. Дама, что у меня была, принесла выгодный... заказ, - на последнем слове она запнулась, нахмурилась и поглядела на нас: - Только об этом - никому. Ясно, Петер? А то знаешь, как бывает: будешь много болтать - удачу сглазишь.
  - Да, Тильда, - кивнул я.
  - Что за заказ-то? - спросил отец. - В богатом доме, небось, с библиотекой?
  - Вроде того. Но об этом тоже болтать не стоит, а то не выгорит. Ну, работайте, а мне инструменты в порядок привести надо.
  - Погоди-ка, Тильда! - я вспомнил о записке от госпожи Катарины, что до сих пор лежала у меня в кармане. - Госпожа Виттенау тебя навестить собирается.
  Матильда стала разворачивать сложенную вчетверо бумагу.
  - Где это вы её встретили, не в лавке же?
  - Нет, на улице, - торопливо сказал отец. Тильда подняла на него глаза, и в голосе её мелькнуло подозрение:
  - На улице, значит. А из лавки вы что ж принесли?
  Мы с отцом переглянулись.
  - Я нитки для штопки хотел купить, особые, - ответил он, - да не было. Мы тогда в другую лавку побежали, что на Почтовой улице, там ещё старая Швердляйн хозяйкой, у которой на правой руке двух пальцев нет - или на левой, запамятовал я, она как-то сказывала, что ещё в детстве о серп обрезалась, из баловства... Не помнишь ли, Петерше, что у госпожи Швердляйн с пальцами?
  Матильда закатила глаза к потолку с видом святой мученицы Марии:
  - Верно говорят, что вы прямо думать не можете. Да брось уже про старуху трещать, что про госпожу Виттенау?
  - Велела привет тебе передавать. Она в отъезде была, теперь только вернулась, - ответил я за отца.
  - Хм, - Матильда внимательно прочла записку: - Что это она Себастьяна поминает? '...да брата своего не забывай'.
  Испытывать и далее доверие Матильды ложью мы с отцом не хотели, поэтому лишь опустили глаза. Она сама нашла за нас ответ:
  - Небось нажаловались ей, что Себастьяна я в услужение отдала? А ну смотрите на меня оба, жаловались или нет?
  Я сделал незаметный шажок к отцу, потому что грозный тон Матильды пугал меня. Отец вздохнул и кивнул:
  - Сказали, было дело.
  - Чтоб не было больше такого дела. Госпожа Виттенау вам не кум-сплетник, чтобы пустяками её донимать. Когда она у нас с визитом будет, не смейте ничего у неё выпрашивать. Скоро и так у нас всё будет, уж я позабочусь. Заказ, про который я сказала, - если сладим, то будут вам и платья, и марципаны, и приданое обоим с Себастьяном. Скажи, Петерше, разве я не хорошая сестра тебе? - она поманила меня, и я поцеловал её в щеку:
  - Спасибо, милая Тильда.
  - То-то же. Ну, за работу! А то кому охота подгоревшую кашу есть.
  
  * * *
  
  Я с нетерпением считал дни недели: ведь в один из них госпожа Катарина обещалась к нам в гости! Понедельник склонился к вечеру, прошел вторник, долго тянулась среда, четверг я развеял тем, что дочитал подаренные сестрой сказки сестер Гримм, а в пятницу я совсем было отчаялся и решил, что госпожа Катарина забыла о нас.
  С утра в субботу отец велел мне собираться на базар: я должен был помочь ему донести покупки. Мне нравилось ходить с ним на широкую площадь перед церковью, где каждую неделю разворачивались лотки под тряпичными навесами, приезжали телеги из округи и веселые торговки и серьезные крестьянки продавали свои товары. Отец всегда выбирал их вдумчиво, разглядывая и взвешивая на ладони полосатые рыже-зеленые тыквы, нюхая пучки петрушки и пробуя между пальцами ярко-розовый редис.
  Рыбачки, вываливавшие на прилавок мелкую речную рыбешку, зазывали покупателей, обнажая зубы в нахальной улыбке:
  - Эй, красавец, глянь, какая щука - с твою руку!
  - Да где ж с мою руку, даже с палец не выросла, - возражал отец.
  - Да где ж с палец? Бери, не пожалеешь! Улыбнешься - почти задаром уступлю.
  Отец качал головой и торопился мимо, ловко уворачиваясь от пахнущей рыбой руки, которая норовила ущипнуть его за бок. Вслед ему неслось бормотание:
  - Ещё и нос воротит, старый хрыч!
  Базарный день затянулся, и в обратный путь мы направились, только когда отец обошел всю площадь и ощупал каждую морковку на каждом лотке. Мне он вручил корзину поменьше, и я, уже порядочно уставший, всё никак не мог пристроить её, чтоб удобнее было тащить.
  - Что ты там вздыхаешь, Петер?
  - Ничего, папа, - я перехватил корзину в другую руку. На каждом шаге она больно била меня под коленку.
  - Завтра Себастьяну отпуск будет, помнишь? Надо обед ему хороший приготовить, а то кто знает, чем его у новой хозяйки кормят. Да ты не вздыхай, на плечо поставь, вот так, - он свободной рукой помог мне водрузить корзину на плечо. Идти стало легче, и до самого поворота на нашу улицу я больше не жаловался. Когда до дома оставалось всего ничего, отец вдруг вспомнил:
  - А уксусу-то я и не купил! - он с досадой шлепнул себя по боку. - Петерше, ты вперед иди, а я в лавку забегу, - сжалился он надо мной, видя, что я вспотел от тяжести.
  Я кое-как дотащил корзину до порога, ввалился в дом и сбросил её на пол. Был я весь мокрый, ворот рубашки смялся, а передник перекрутился на поясе так, что выглядел я почти непристойно.
  - Любишь ты не в свои дела мешаться! - донесся до меня голос Тильды из столовой. Говорила она недовольно, но сдерживала себя, так что её слова звучали мягким упреком. - Тебе бы в храме проповеди читать: зачем таланту пропадать? Всем бы рассказывала, как нам правильно жить.
  - Грешно так шутить, Матильда. Ты знаешь, почему я в семинарию не могла пойти, но не об том сейчас речь.
  Я замер, разом забыв дышать. Госпожа Катарина! Ах, хорошо, что они не слышали меня: было бы ужасно, если б дамы вдруг вышли навстречу и застали меня в непотребном виде. Надо бы отнести корзинку на кухню - или нет, сначала привести себя в порядок и поздороваться - или тихонечко выскользнуть на улицу, и пусть отец придет и скажет, что мне делать? Я прирос к полу, совершенно растерявшись. Между тем, госпожа Катарина продолжала:
  - Тильда, я тебе только добра желаю. Если тебе деньги нужны...
  - Не нужны! - сестра шлепнула ладонью по столу, так что на нем жалобно загудели стаканы. Потом она со стуком отодвинула стул и встала: в столовой проскрипели половицы.
  - ...если тебе деньги нужны, - продолжила госпожа Катарина, будто её и не прерывали вовсе, - я дам и ни разу о том более не вспомню. Мне достаточно твоего слова как поручительства.
  - Нет, Катарина, - твердо сказала сестра. Я прильнул в двери, стараясь сквозь узенькую щель разглядеть, что происходит внутри, и впитывая каждый звук. - Ты за свою доброту слишком высокую цену просишь: хочешь, чтоб по-твоему всё было. А я в своей семье хозяйкой хочу оставаться.
  - Я всего лишь совет тебе дала, Матильда, - госпожа Катарина тоже встала, и её голос резанул металлом. - Меня тревожит, как ты со своими братьями поступаешь. Ты их направлять должна, а не позволять расти, как сорной траве. С мужчинами так нельзя: они слабые, куда ветер дует, туда и гнутся. Сейчас их упустишь - никогда уже не выправишь.
  - Тебе в том какая забота? - спросила Матильда. Мне почудилось сомнение в её голосе. Я почти ткнулся носом в темные доски, чтобы не пропустить ни единого слова. Госпожа Катарина заговорила иначе, медленнее и глубже:
  - Ты разве не видишь, какой бриллиант твой брат? Его даже огранять не надо, только не испорти.
  У меня внутри всё стиснуло, от горла до самого дна легких. Ах, Себастьян! За что ему такое благословение, быть замеченным госпожой Катариной? А он и не знает о том, о счастливый, ненавистный, ненавистный! Меня самого напугало, с какой силой захлестнула меня в тот миг зависть к брату.
  - Возьмешь его? - услышал я сквозь вату вопрос сестры.
  Так вот как оно случается, сватовство. Сейчас госпожа Катарина скажет 'Да', и брат станет её. У меня потемнело перед глазами, и я отшатнулся от двери. Я наткнулся спиной на перила, запнулся о нижнюю ступеньку и шлепнулся на неё. Потом опомнился, вскочил и бросился по лестнице наверх, лишь бы не слышать окончания этого страшного сговора. О, Себастьян! Я бы расцарапал его красивое лицо, окажись он тогда рядом. Мне надо было спрятаться от самого себя, так тяжела была мысль о том, как уродлив я в сравнении с ним. Я заполз под кровать - бывшую нашу с братом кровать - и свернулся калачиком, натянув подол на голову и обняв колени.
  
  * * *
  
  - Петер! Петер! - я слышал, как отец зовет меня со всё возрастающей тревогой. Его шаги проскрипели по детской и удалились вниз. Потом зов послышался с заднего двора. Я был как в тумане. Я знал, что, если умру, непременно отправлюсь в ад за свою ненависть к брату. А если останусь жить, то ад для меня наступит на земле, когда мой брат в кружеве и блестящих камнях отправится к алтарю с госпожой Катариной. Разве справедливо, что дар красоты достается одним в полной мере, а другим не перепадает даже жалких крох? О да, Себастьян - бриллиант, и его украсят его собратьями и преподнесут будущей супруге, чтобы он сверкал и освещал её дом. А я буду валяться в пыли и забвении, и пусть только попробуют вытащить меня из-под кровати, где так темно и покойно и пахнет мышами!
  - Еле нашел тебя, Петерше, - отец тяжело опустился на колени, и я, приоткрыв зажмуренные глаза, увидел перед собой его склоненное лицо. - Что это ты вздумал в прятки играть? Вылезай, - он протянул мне ладонь. Я помотал головой. - Вылезай давай, нечего грязь собирать! - нахмурился он. Я сильнее натянул на лицо подол, намереваясь навсегда остаться в своем укромном месте. Отец поднялся, и через несколько мгновений кровать над моей головой с ужасающим скрежетом отъехала от стены. Отец, вспыхнувший от натуги, наклонился и за подмышки поставил меня на ноги, после чего наподдал по мягкому месту:
  - Ишь, упрямый! А грязный, как леший, весь сор на себе собрал! Хоть бы труд мой уважал, спиногрыз! Всё вам сделай, помой, подай, принеси, а чуть что поперек - так можно мне грозить, можно меня из дому выбрасывать? Чуть что не так, я уже и позорю?
  Отец за шиворот дотащил меня до умывального таза и чуть не окунул в него лицом, а потом стал сурово оттирать разводы с моих щек. Я чувствовал, что гнев его касается не только меня, и не трепыхался, чтобы не вызвать ещё большей грозы.
  - Одного защищаешь - другой поперек горла встаешь, а третий в это время половую щетку изображает! Надоели вы мне, хуже горькой редьки! Всю жизнь с вами, не разгибаясь, один, света белого не видя, а мне за это ни от Хильды, ни от вас ни одного доброго слова! Будто вы волшебством каким всегда накормлены, напоены, в чистое одеты и обуты. А теперь приходила твоя госпожа Виттенау, нажаловалась, что у Себастьяна нас видела, - и всё, Матильде я уже нехорош! Да лучше б я за госпожу Арним вышел, когда она спрашивала: хоть раз кто похвалил, хоть раз кто заметил, какими трудами всё дается. Из-за вас ведь отказал, из-за Матильды, а ей всё равно. - Отец с силой отряхнул руки, забрызгав меня всего: - Сам себя приберешь, смотреть на тебя не могу. Хоть бы отдать вас уже обоих да отдохнуть!
  Отец ушел, сердито, грузно топая. Я зачерпывал из таза воду и размазывал по лицу грязь и слезы. Отца мне было жаль, но ещё больше жаль себя, отвергнутого всеми. Даже самому близкому моему человеку я не мог рассказать, что гложет меня: особенно теперь, когда он больше никогда-никогда не хотел меня видеть!
  Я умылся и забился в угол вместе с Фаби - единственным, кто оставался ещё со мною. Впервые отец нарушил привычный распорядок нашего дома и не звал нас с сестрой обедать. Да я и не хотел есть: столько всего было у меня на уме и на сердце.
  
  * * *
  
  На следующий день брат пришел в негостеприимный дом, где все отворачивались друг от друга и за обедом едва ли обменялись парой слов. Себастьян тоже много не говорил, но никто и не пытался вызнать у него, в чем причина. Когда он склонился к моему уху и позвал: 'Петер!', я, не совладав с чувствами, опрокинул на него со стола кружку с молоком. Отец выгнал меня из комнаты, и я был только рад: зависть застила мне глаза и не позволяла видеть, насколько мерзко было моё поведение. Я не желал более знать своего брата, и моё желание сбылось: в следующие месяцы я встречался с ним очень редко.
  
  
  Глава одиннадцатая
  
  Себастьян, каким он был в то время, что служил у госпожи Ангелики Шнейдин, ярко врезался мне в память. Его отпускали не каждое воскресенье, часто наказывая за мелкие провинности, и дома он появлялся раз или два в месяц. В выходной день он переодевался в свою прежнюю одежду, но даже в ней было видно, как переменилась его осанка: платье горничного было узким, со вшитыми струнами по бокам (настоящие корсеты тогда были дороги), и Себастьян держался теперь очень прямо.
  У него появилась привычка не проходить, а проскальзывать в дверь, точно он хотел просочиться в незаметную щель между нею и косяком. Руки он складывал на переднике и расцеплял их, только если ему необходимо было взять что-то.
  Красота его ещё больше расцвела. Его обошли стороною неловкость и несуразность фигуры, столь свойственные отрочеству, и Себастьян сразу превратился в уменьшенную копию отца, каким тот был в юные годы. Его каштановые волосы ложились на шею мягкими волнами, а длинные ресницы бросали тени на гладкие щеки, ещё не испорченные щетиной. Разве что широкие ладони брата были несоразмерны его гармоничному сложению, и больше подошли бы крестьянину, чем cameriste в изящном доме.
  Я следил за ним и с острой ревностью на сердце отмечал каждую черту, которая должна была встретить одобрение у госпожи Катарины: прилично опущенный взгляд, который Себастьян тут же отводил, встретившись с кем-то глазами; скромный поворот головы; румянец, персиковым цветом окрашивавший щеки брата при упоминании его новой хозяйки. Во всех его движениях светилась кроткая мужественность, какой мне никогда не достичь.
  
  Следующий визит брата домой выпал на воскресенье, когда Матильда была в отъезде. Ей удалось получить значительный заказ, который обещал нашей мастерской прибыль и известность в высших кругах: реставрацию нескольких десятков томов из библиотеки самой баронессы фон Ландау. Тильда отбыла на выходные в её загородную резиденцию, чтобы быть там представленной по всем правилам, подписать бумаги и, наверное, даже отужинать за одним столом с баронессой! У меня дух захватывало, когда я представлял, как должна гордиться сестра. А ведь совсем недавно нам нечего было есть и нечем было топить печь в лютые морозы. Что бы делали мы без Тильды? Совсем бы пропали! Даже отец соглашался с этим и щедро прощал сестре некоторую крутость её характера.
  Поскольку Матильды не было, мы с отцом встретили Себастьяна у салона госпожи Доротеи Шнейдин и втроем отправились в церковь.
  - Хорошо ли справляешься? - спросил по пути отец.
  - Да, - ответил брат, разглядывая разбитые камни мостовой под ногами.
  - Хозяйка всем довольна?
  Себастьян передернул плечами и сказал неохотно:
  - Да...
  - Ох, врешь! Опять норов свой показываешь, небось?
  - Нет... - протянул Себастьян.
  - Смотри у меня: не хватало ещё, чтобы госпожа Шнейдин к Матильде пришла жаловаться. Сестре не до тебя сейчас, у неё вон сама баронессе в заказчицах ходит. Ты лучше себя с хорошей стороны покажи: может, Матильда теперь, с деньгами-то, тебе невесту приличную подыщет.
  - Нашла уже, - пробормотал я. Отец не расслышал и переспросил:
  - Что там, Петер?
  - Ничего, - я прошел несколько шагов, усмиряя свой гнев, но затем неожиданно для самого себя толкнул Себастьяна и отбежал в сторону. - Ты... ты... я всем расскажу, как ты сбегал! - крикнул я, не найдя на брате другой вины.
  Отец в ужасе прижал ладонь ко рту, а затем бросился за мною по пустому переулку. Я не намеревался бежать, но невольно, звериным чутьем, вывернулся из-под руки отца и отпрыгнул к глухой стене дома.
  - Ты всё врешь! - я ткнул в брата пальцем. - Строишь из себя скромника, а сам...
  Отец поймал меня и зажал рот:
  - Что ж ты творишь! Люди сбегутся, скандала хочешь? - Он приподнял меня над землей, я забрыкался и замычал сквозь его ладонь. - А ну, прекрати! - отец поставил меня и влепил затрещину. - Что на тебя нашло, бес?
  Себастьян не сдвинулся с места после того, как я толкнул его, и стоял прекрасной холодной статуей с неподвижным лицом и плотно сцепленными пальцами. От обиды я заревел: нарочно, без слёз, на одной натужной ноте. Отец стиснул мой подбородок и встряхнул, так что у меня щёлкнули зубы. Я смолк.
  - Себастьян, подойди, - велел он. Брат приблизился деревянной походкой. - О чем это Петер говорит?
  - Я не знаю, - медленно сказал Себастьян. Губы у него побелели.
  - Петер? - отец строго посмотрел на меня. Я не мог отвернуться: он всё ещё держал мой подбородок. Я сжал губы и не ответил.
  - Петер лжёт, - сказал Себастьян. - Я ничего не сделал.
  Отец отпустил меня, видя, что я прекратил бесноваться.
  - Мы о том ещё поговорим, - пригрозил он вполголоса, потому что в конце переулка появились люди. Он взял за одну руку меня, за другую - брата, и повел нас к церкви, шагая так широко, что мне пришлось подобрать юбку, чтобы поспевать за ним.
  
  Отец усадил меня на церковную скамью между собой и Себастьяном; наверное, чтобы я не вздумал сбежать. Я и не думал: высокие своды, под которыми каждый шорох отдавался громким эхом, давили на меня своей строгостью. Месса шла своим ходом, и иногда я беззвучно шевелил губами, повторяя за предстоятельницей слова псалмов. Делал я это без души, слишком погруженный в себялюбивые переживания. Когда запел хор и воздух до потолка заполнился чистыми девичьими голосами, Себастьян прошептал мне:
  - Петерше, я не виноват.
  Я отстранился от его дыхания, щекотавшего мне ухо, но он украдкой от отца взял меня за локоть и зашептал горячо:
  - Не было ничего, Небом клянусь. Она сама всё, куда мне деваться? Петерше, что ты мне делать прикажешь?
  - Она теперь твоя хозяйка, делай, что хочешь, - я отпихнул его локтем в ребра, Себастьян ойкнул, и отец шикнул на меня.
  Брат уже знает всё! Однажды я поделился с ним секретом про госпожу Катарину, а он поступил с ним хуже разбойницы!
  Себастьян пальцами прошелся по скамье и потянул меня за край передника:
  - Петерше, не вини меня, она нарочно всё так выставляет...
  - Злодей, - я яростно шмыгнул носом и отвернулся. Отец сердито одернул меня, и я вперил невидящий взгляд в седую макушку предстоятельницы. Себастьян же зажмурился, сцепил руки и поднес к губам, быстро повторяя про себя: 'Госпоже, спаси и сохрани'.
  
  * * *
  
  Разговор с нами не принёс отцу большой пользы: мы оба отмалчивались и смотрели в разные стороны, так что спустя полчаса напрасных увещеваний и угроз отец хлопнул себя по коленям и встал с кухонного табурета:
  - Чисто две упертые ослицы! За Себастьяном-то уж водилось упрямство, а от тебя, Петер, я не ждал. И в кого вы такие уродились, в мать с сестрой, что ли? Так ведь что для женщины похвально, то в муже ни одна не потерпит. Разве прилично вам друг с другом бодаться? А на улицах при всем честном народе крик поднимать? Чуть драку не устроили, как девчонки, никакого стыда у вас нет! Ну-ка, смотрите на меня. Стыдно?
  - Прости, папа, - первым сказал Себастьян.
  - То-то, - кивнул отец и поглядел на меня.
  - Прости, - пробормотал я.
  Он улыбнулся:
  - Обнимитесь теперь и помиритесь, как добрые братья.
  Мы с Себастьяном покосились друг на друга: я - зло, а он - опасливо. Потом он раскрыл объятия. Я не простил его и не собирался, но всё же позволил заключить себя в кольцо рук - только ради того, чтобы не огорчать отца. Того удовлетворило наше видимое перемирие, и он облегченно отпустил нас.
  Мы с братом остановились за порогом кухни, не зная, что делать теперь друг с другом. Себастьян в растерянности ломал пальцы. Я сопел и кусал нижнюю губу.
  - Откуда ты узнал? - спросил брат оборвавшимся голосом. Я бросил на него взгляд исподлобья. - Только отцу не говори, пожалуйста! Ах, Петерше, никто даже не догадывается, что у неё на уме. Она дьяволица, Петер!..
  Я с возмущенным возгласом заткнул уши и отступил от него.
  - Ты всё лжешь!
  Себастьян прижал ладони к груди, совсем как отец в минуты тревоги:
  - Нет же!..
  - Ты лжешь! Ты это устроил, ты! Пользуешься красотой во грех, Мать небесная всё видит! Тебя за это изжарят в кипящем масле вместе с твоими локонами! И поделом!
  Я топнул ногой, развернулся и побежал наверх. В детской я бросился на кровать и накрыл голову подушкой, чтоб не слышать никого и чтоб никто не слышал меня. Она пахла старыми перьями, и мне хотелось задушиться ею. Через несколько минут мне стало не хватать воздуха, и я приподнял уголок подушки, чтобы вдохнуть. Потом опустил и продолжил желать скорой безболезненной смерти.
  Как вы догадываетесь, я не умер в тот раз. Я даже спустился вниз и до вечера, на радость отцу, вел себя смирно, как хороший брат и сын. Потом отец сам отвел Себастьяна обратно в его новый дом.
  
  Перекрестив меня на ночь и уложив в постель, он сел рядом и спросил:
  - Так о чём у вас с братом спор-то вышел?
  Я зажмурился и старательно засопел, будто сплю, но отца мне провести не удалось.
  - Не нравится мне, Петер, какую ты манеру взял. Разве так я тебя воспитывал? Ну что за беда с вами: растишь, души не чаешь, не налюбуешься, какие вы послушные да разумные - а потом в одночасье как оборотни. Дерзите, секреты устраиваете. Матильда вон даже отцом никогда не назовет. Себастьян из дому сбежал. Петерше, хоть ты меня пожалей. Помру - как без меня будешь?
  Мысль о смерти отца так страшно поразила меня, что я перестал притворяться и бросился ему на шею. Никогда, ни за какие богатства, даже за благоволение госпожи Катарины не расстался бы я с ним.
  - Не надо, - пробормотал я. - Мы с Басти из-за глупости поссорились, не помирай из-за того.
  - Что ты, что ты, Петер, - он потрепал меня по спине. - Я же так только сказал.
  - Не помирай. Обещаешь?
  Отец вздохнул:
  - Когда-то ж придется, Петер. Да ты не бойся, Матильда тебя не бросит. А может, и жену тебе хорошую найдет, при ней будешь.
  В темноте детской виделось мне мертвое тело отца. Только цепляясь за него, я чувствовал, что страшное ещё не случилось.
  - Ну, ложись, - отец погладил меня по голове и разнял мои руки. - Устал я, тоже лягу.
  Он укрыл меня до подбородка и поцеловал в лоб. Мне не хотелось отпускать его, но я не придумал повода, чтобы просить его остаться. Отец затворил дверь в свою спальню и стал шуршать там одеждой. Я жадно прислушивался: каждый шорох убеждал меня, что пока всё хорошо. Потом скрипнула кровать, отец поворочался немного и затих.
  Иногда он храпел во сне. Я приподнял ухо над подушкой, замерев в ожидании привычного хриплого звука. Ничего не было слышно, и я приоткрыл рот и изо всех сил напряг слух, стараясь различить его дыхание.
  Отец всхрапнул, и от облегчения я упал лицом в подушку. Я слушал дальше, свернувшись под одеялом. Перед каждым всхрапом наступал момент, когда вдох будто застопоривался в горле, и меня обливало холодом: что, если отец задохнулся? Потом воздух преодолевал преграду, и я расслаблялся на мгновение, уже предвещая следующий страшный круг.
  Я не мог спать. Мне казалось, что стоит отвлечься, как я пропущу миг, когда отец перестанет дышать, и уже ничем не смогу помочь. Я поднялся и подкрался к порогу спальни, откуда мне лучше было слышно его. Присев на корточки, я натянул на ступни подол длинной ночной рубашки, чтобы ноги не зябли от ночной прохлады.
  Как же я буду один с Матильдой, если отца не станет? Один, в большом доме, где целый день не с кем слова сказать. Если бы хоть дети у меня случились - только кто ж захочет, чтобы я вырастил таких же несуразных дочерей и сыновей, как я сам. Что же я делать буду? Жизнь вдруг представилась мне во всей своей бесконечной долготе, как пустынная дорога, тянущаяся среди осенних полей. Приготовить сестре обед, да постирать, да помыть, да в лавку сбегать, а на другой день снова, и снова, и снова. А потом сестра возьмет себе мужа, и я стану им совсем ни к чему.
  Я толкнул дверь, на четвереньках проскользнул внутрь и подполз к кровати. Отец спал, откинув одну руку, а другую устроив на животе. Я сел рядом с его рукой, которая свисала с постели, и осторожно прижался к ней щекой. Она была теплая, и только это немного утешило меня: я боялся ощутить мертвенный холод.
  Отец с протяжным стоном пошевелил губами и перевернулся на бок. Ладонь он сунул себе под голову. Я потянулся следом за нею. Отец храпеть перестал, и мне почти не слышно было его дыхания. Я подполз к нему под бок, ища места на неширокой кровати.
  - Петер? - сонно удивился отец и потер глаза.
  - Я тихонечко, - прошептал я. - Не прогоняй.
  Он пустил меня под одеяло, и в покое его объятия я наконец-то уснул.
  
  * * *
  
  - Это госпожа Юлиана Кессель, - объявила Матильда. Мы с отцом поклонились.
  Из поездки сестра вернулась не одна. Спутница её была крупная, ширококостная женщина года на три старше Матильды, хотя из-за высокого роста и неулыбчивого лица выглядела она зрелой дамой. Она кивнула нам, не выпуская из рук саквояжа. Её пальцы привлекли моё внимание: широкие, под стать всей фигуре, с коротко обстриженными квадратными ногтями. Они не похожи были на изящные пальцы мастериц, госпожи Арним и госпожи Гофрау, которые будто созданы были для тонкой работы. Тем не менее, гостья тоже имела дело с книгами.
  - Госпожа Кессель смотрит за библиотекой баронессы, - сказала сестра. - Она будет помогать мне. Сегодня мы соберем нужные инструменты, а завтра отправимся обратно в поместье.
  - Да вы проходите, - засуетился отец и хотел забрать саквояж из рук гостьи. Та подняла его к груди:
  - Госпожа Винкельбаум?.. - спросила она глухим недовольным голосом.
  - Конечно! - сестра встрепенулась и показалась вдруг смущенной ученицей, которой во что бы то ни стало надо не осрамиться перед наставницей. - Можете оставить его в моем кабинете. Я запру дверь, - добавила она в ответ на недоверчивый взгляд. Она учтивым жестом пригласила госпожу Кессель наверх, а затем обернулась к отцу: - Накрывай стол к обеду. Да вино подай - я в кладовой поставила. - Она засомневалась будто, спустилась обратно со ступеньки и сказала вполголоса, склонившись к его уху: - По-парадному накрой, с салфетками.
  - Бокалов-то у нас нет, Тильда, - прошептал отец, в замешательстве теребя пуговицы на рубашке. - Продал я их тогда.
  Матильда стиснула зубы, но злого не сказала.
  - Ладно, как есть накрывай. Что с тебя взять, если ума нет наперед подумать.
  Госпожа Кессель ждала её, поднявшись до середины лестницы. Новенький черный саквояж в её руке поблескивал двумя латунными замками. Тильда догнала её, и они вместе поднялись в её комнату, которую сестра для форсу окрестила кабинетом.
  Отец взялся за перила и поглядел им вслед, нахмурив брови. Он никогда не говорил дурного о людях, но в этот раз я почувствовал, что на уме у него темные мысли.
  
  Госпожа Кессель заняла место по правую руку от Матильды, которая всегда сидела теперь во главе стола. Мы с отцом сидели напротив гостьи, и я украдкой продолжал разглядывать её. Настороженность отца и в меня заронила сомнения, так что я невольно искал в госпоже Кессель неприятные черты.
  Одета она была очень просто: в белоснежную блузу безо всяких украшений, коричневые панталоны и коричневый сюртук, который она перед едой сняла, чтоб не запачкать, и повесила на стул. Её неяркого цвета волосы были гладко, по-гимназически, зачесаны назад в тугую короткую косу. Когда она ела, то подносила ложку ко рту, оглядывала содержимое, и только затем позволяла ему попасть себе в рот. Вино она взболтала в кружке, понюхала, сделала маленький глоток и задумчиво погоняла его во рту. Потом проглотила и отпила по-настоящему. Ничего особенного не было в смотрительнице библиотеки, но я решил, что она всё равно мне не нравится.
  - Давно ли вы служите у баронессы? - спросил отец, как гостеприимный хозяин.
  - Да, - ответила госпожа Кессель. Он подождал немного, но она ничего не добавила. Отец смущенно пододвинул ей корзинку с хлебом, и она взяла ломоть.
  - У баронессы, верно, красивый дом? - попробовал он вновь.
  Госпожа Кессель качнула головой.
  - Красивый, - вмешалась Тильда. Она катала шарик из хлебного мякиша, отложив приборы. - С садом и прудом.
  - И с утками? - спросил я.
  - Не помню, Петер. Наверное, с утками, - в голосе Тильды мелькнула досада.
  - Должно быть, хорошо в богатом доме служить, - отец торопливо поддержал угасающий разговор. Госпожа Кессель скользнула по нему тяжелым взглядом, и он опустил глаза.
  - Неплохо, - уронила она слово, как могильную плиту на застольной беседе.
  Мы продолжили есть в молчании. Через несколько минут я потянул отца за рукав и выдохнул:
  - Можно мне ещё пирога?
  Госпожа Кессель мельком глянула на меня, и я втянул голову в плечи, но её внимание всего лишь привлек звук моего голоса, как неожиданный лай собаки вдалеке.
  Допив вино, гостья поднялась:
  - Госпожа Винкельбаум?..
  Матильда тут же встала, оставив недоеденной тарелку:
  - Пройдем ко мне. Нас никто не потревожит.
  Последние слова обращались больше не к госпоже Кессель, а к нам с отцом. Мы поднялись и присели в поклоне. Когда дамы удалились, отец пробормотал: 'Не к добру' и начал собирать посуду. Я стал помогать ему.
  - Правда, она странная? - спросил я.
  - Ш-ш, Петер! - отец понизил голос: - Ты такими словами не бросайся, нехорошо это.
  - Правда, она странная? - послушно зашептал я.
  - Не знаю, Петер. Не мне судить, да и не знаем мы её совсем. Верно, не станет баронесса абы кого нанимать.
  - У неё глаза, как у одноглазой великанши, только два.
  Отец смахнул на тарелку крошки со стола.
  - Что это ты опять выдумываешь?
  - Не выдумываю, это Тильда рассказывала: одноглазые великанши, которые ловят корабли с путешественницами на море, а потом едят. Только госпожа Кессель маленькая великанша, и глаза два.
  Отец вдруг рассмеялся:
  - Ох, Петерше, чего только не учудишь!
  Я не знал, обидеться мне или рассмеяться вместе с ним. Я сказал:
  - И руки у неё не как у переплётчицы. Большие, как блины, а пальцы - как сосиски.
  Отец посерьёзнел:
  - Рассуждаешь много, геррляйн. Хочешь, чтобы как с братом было? У Тильды это быстро!
  Я замолчал; не потому, что испугался повторения судьбы Себастьяна, а потому что воспоминание о нем остро обожгло сердце. Я схватил со стола первое попавшееся - графин с вином - и понёс в кладовую.
  Отец всё ещё гремел приборами в столовой, а я остановился подле раскрытой двери кладовой и огляделся: куда бы пристроить вино? Это был рислинг, из дешевых. Я поболтал графин, держа его за горлышко и дно, - почти как госпожа Кессель делала со своей кружкой. Вино тускло желтело за толстым стеклом. Я вытащил пробку и понюхал: кислый запах винограда. Мне вспомнилось выражение, каким отец укорял пьяниц: 'заливает горе вином'. Наверное, оно хорошо гасило пожар в груди, если они раз за разом тащились в кабак и топили своё горе. Я поднес горлышко к губам и щедро отхлебнул. Вино брызнуло мне на подбородок. Кислятина! Я быстро заткнул графин пробкой и убрал его на полку, а затем вытер подбородок и губы тыльной стороной ладони.
  Имя Себастьяна продолжало жечь меня между ребер. Всё обман: даже про пьяниц неправда! Я постоял немного и тоскливым шагом вернулся в столовую. Отец поднял стопку тарелок и, уходя, кивнул мне на кружки Матильды и госпожи Кессель. Я потянулся через стол; руки у меня почему-то были как ватные. Подняв одну кружку, я хотел взять вторую, но не совладал с пальцами и опрокинул её на бок. В голове тоже оцепенело. Я поставил кружки рядышком, облокотился о столешницу и внимательно на них посмотрел. Кружки были глиняные, и гончарка не могла сделать их одинаковыми. У правой кружки на ручке было утолщение, а у левой - не было. Это надолго заняло меня; по крайней мере, так мне казалось. С одной стороны - толстенькое, с другое - тоненькое. Из правой кружки должна была пить госпожа Кессель, потому что она сама то-олстенькая, а из левой - Матильда, потому что то-оненькая. Это было очень хитро. Я подпер подбородок ладонями и загордился.
  - Петер, что тебе велено: кружки сюда неси! - с порога окликнул меня отец. Я вздрогнул и воскликнул, указывая на них:
  - Папа, посмотри!
  - Чего я там не видел? - он поднял обе кружки одной ладонью, а другой подхватил корзинку с хлебом.
  Я уже забыл, что умного было в моей мысли про кружки, но мне всё равно было весело. Я обхватил отца за пояс и прижался к его груди.
  - А госпожа Кессель всё-таки похожа на одноглазую великаншу. У них ещё имя смешное, - я наморщил лоб, - 'циклопия'.
  - Ох, Петерше, - отец широко расставил руки, чтобы ничего не уронить, и усмехнулся: - Хватит играть-то.
  - Ци-кло-пи-я, - с наслаждение повторил я вкусное слово. Про госпожу Катарину я забыл. Мне было хорошо.
  
  Глава двенадцатая
  
  Я почти смирился с тем, что госпожа Катарина забыла меня. Время шло, и она не посылала вести, не навещала нас. Даже о будущей свадьбе брата речи никто не заводил. Я уверен был, это оттого, что он ещё слишком мал: хотя бы три года придется ждать, пока ему можно будет венчаться.
  Жизнь моя в ту пору была скучна и лишена событий: мы с отцом хлопотали по дому, он потихоньку посвящал меня в тайны кулинарного мастерства, а вечером я час или два тратил на то, чтобы разобрать страницу из книги.
  Матильда была добра ко мне: её заказ у баронессы обернулся большой прибылью для нас, и из тех денег она подарила мне новые башмаки на лето и на зиму, пальто на стеганой подкладке, несколько рубашек и платье с вышивкой, куда краше прежнего, что я носил в церковь. Ещё она разрешила мне брать книги с нижней полки в её комнате, куда она нарочно переставила то, что мне под силу было понять: рассказы путешественниц о дальних странах, альбомы с рисунками и романы в обложках с золотым тиснением, до которых я ещё не добрался, - уж больно пугали они меня своей толщиной.
  Больше всего мне нравились рассказы про Чёрный континент, где жили люди с чёрными волосами, как щётка, и такой чёрной кожей, что ночью их можно было разглядеть, только если они нечаянно сверкали зубами в улыбке. Они бегали совсем голые, разве прикрывали срам листочками с деревьев. Матери небесной они не молились, и Дочери божьей тоже не знали, а поклонялись страшным богиням с зубастой пастью и крокодильим хвостом. Их богиня была нарисована на одной из страниц самой писательницей, что ездила по деревням дикарок и несла им слово истинной веры. Называлась она 'миссионерка', и мне казалось, что это одно из самых благородных призваний на свете. Как прекрасно, должно быть, видеть души, обращающиеся от заблуждения к правде! Мне хотелось спросить госпожу Катарину, что она думает об этом, но госпожа Катарина была далеко. Почти так же далеко, мне казалось, как если б она жила в чаще Африки.
  Одно место в книжке особенно занимало меня, и иногда я перечитывал его раз за разом целыми вечерами: 'Однажды случилось мне заболеть местной лихорадкой. Если бы не заботы моего супруга, который не покидал меня во время всего нашего путешествия, мне не удалось бы встать на ноги столь быстро - если бы вообще удалось. Племя, которое приняло нас в свой круг, пользовалось для лечения услугами старой колдуньи...' Потом шло долгое и нудное описание колдуньи, и я возвращался к началу: '...мой супруг, который не покидал меня...' Больше в книге про него ничего не было, и мне приходилось самому домысливать остальное. Как же хорошо, наверное, быть рядом с супругой, занятой честным и возвышенным трудом, помогать ей и поддерживать её во всём, и через это быть частью её дела.
  Мне мечталось, что госпожа Катарина возьмёт меня с собой в незнакомую страну, чтобы мы вместе удивлялись новым городам, прорубали дорогу сквозь чащу и спасались от нескончаемого ливня под одним одеялом. Я бы своими глазами увидел чёрных людей с бусами на шее, огромных элефантов размером с собор и пятнистых лошадей с такими длинными шеями, что они легко могут объедать верхушки деревьев. Госпоже Катарине пошло бы быть миссионеркой: её слова убедили бы даже самую заядлую людоедшу! Но, напоминал я себе, этому не суждено сбыться, и от тоски мне хотелось броситься к отцу и спрятаться лицом в его коленях.
  Я не делал этого; только смотрел в пламя масляной лампы и слушал зимний дождь за окном, пока отец стучал спицами. Потом я вновь принимался за чтение и за трудностью этой задачи постепенно забывал о своей беде.
  Рождество мы ждали зелёное: снег никак не выпадал, и погода стояла более подходящая для середины октября, чем для середины декабря. На Матильду навалились заказы: она говорила, что наша княгиня ввела у себя при дворе моду дарить на праздники книги - да не простые, а старинные. И, мол, чем древнее книга, тем ценнее считается подарок. Только потрёпанные тома никто из благородных дам в руки брать не хотел, поэтому и отдавали антикварши их в починку: чтобы те чистенькие были, аккуратные, как новенькие! Сестра работала порой до самой ночи и так уставала, что и поужинать сил не находила. Под глазами её пролегли тени, с век не сходила краснота, и она часто бывала недовольна. Мы с отцом боялись задевать её и лишь молча исполняли поручения.
  - Скоро всё переменится, - обещала Тильда, садясь с нами за стол. Она брезгливо оттирала ногтем капли клея с пальцев. - Совсем иначе заживём.
  - Что же ты, дочка, мастерскую бросишь? - с затаённой тревогой спрашивал отец.
  - Не скажу тебе, разболтаешь. Только этой адовой работы я долго терпеть не стану. Все глаза в мастерской оставишь - а на что? На затхлую бумагу?
  - Так ведь мать столько труда... - робко возражал отец.
  - Не тревожь ты её память! - Матильда хлопала ладонью по столу, и на этом разговор прекращался.
  Когда сестра злилась на упоминание матери, я силился понять её гнев, но не мог. Матильде было почти восемь, когда её не стало, и она единственная из нас детей хорошо помнила её, но никогда не вспоминала. Себастьян, которому тогда было три, на мои расспросы морщил лоб и пожимал плечами и из разрозненных кусков мог собрать только смутный образ женщины, которая сажала его на колени и пахла бумагой и чернилами. Мне же не осталось даже образа: я был совсем младенцем, когда болезнь унесла её. Иногда я стыдился, что не горюю о потере, особенно когда слышал боль в словах отца или сестры. Но я не мог почувствовать, что потерял, когда мне не дано было узнать, что я имел. При слове 'мать' я невольно воображал бесплотный дух, витающий над нашим домом; высшую силу, безучастную и всевидящую. Меньше, чем божество, но больше, чем ангел-хранительница. От этой картины я трепетал и втайне соглашался с Тильдой, что не стоит тревожить её.
  
  * * *
  
  Был один из таких вечеров, когда Матильда допоздна засиделась в мастерской, а отец уже предупредил меня, чтобы я заканчивал страницу и отправлялся спать. Я нарочно тянул время: мне хотелось ещё посидеть с ним при свете лампы. В одиночестве мысли мои невольно возвращались к госпоже Катарине, Себастьяну, моему беспросветному будущему, и я подолгу лежал без сна.
  На моё счастье, я не ушел в тот вечер наверх. Едва отец поднял голову от вязания, чтобы велеть мне собираться, как его прервал стук в дверь. Мы переглянулись: кто мог явиться на ночь глядя? 'Разбойницы!' - решил я. - 'Посланница от княгини! Бедный сирота, погибающий от холода и голода на нашем пороге!'
  Отец поднялся с беспокойством на лице. Он подтолкнул меня в спину:
  - Матильду позови, - а сам пошёл к дверям.
  Я заглянул к сестре в мастерскую, сообщив о гостье, и поторопился обратно: так мне было любопытно.
  - Кто? - громко спросил отец, не отпирая. Сквозь шелест дождя ему ответили:
  - Это Катарина Виттенау, герр Винкельбаум.
  Я ахнул. Госпожа Катарина! Пока отец снимал крючок с двери, я, не раздумывая, юркнул под лестницу, где у нас хранились швабры, вёдра и прочие хозяйственные надобности.
  - Простите, что беспокою вас так поздно, - голос госпожи Катарины звучал утомлённо.
  - Разве это беспокойство, госпожа Виттенау, вы у нас всегда желанная гостья! Давайте помогу вам...
  Я осторожно выглянул: отец принял у госпожи Катарины насквозь промокшее чёрное пальто, и она разматывала с головы и шеи шарф.
  - Я вас не разбудила? Остальные, верно, уже в постели.
  - Мы поздно ложимся, даже Петер здесь крутится... - отец заметил моё отсутствие и оглянулся: - Петер? - Я спрятался под лестницу. Сердце у меня колотилось. - Это он за сестрой пошёл, - решил отец. - Работает она много, до сих пор сидит.
  - Катарина? - дверь мастерской хлопнула за Матильдой.
  - Здравствуй, Тильда. Я ненадолго. Только новость тебе передать, - госпожа Катарина говорила отрывисто и потерянно. Я вновь высунулся из своего укрытия: она прислонилась к стене и потёрла пальцами лоб: - Целый день на ногах.
  - Да что ж мы тут стоим? Госпожа Виттенау, проходите, а я вам горячего принесу - вы же продрогли, небось!
  - Не трудитесь, герр Винкельбаум, - она остановила отца, коснувшись его руки. - Я на несколько минут.
  Матильда, видя её состояние, приобняла её за плечо и пригласила в столовую. Я выбрался из-под лестницы, не решаясь последовать за ними. Я чувствовал, что госпожа Катарина пришла к нам не с простым визитом, но её растерянность смутила меня. Я не знал, имею ли право докучать ей теперь своим присутствием, если помочь всё равно никак не смогу.
  Госпожу Катарину усадили на стул. Она вздохнула.
  - Я два дня непрестанно в делах. Оказывается, о стольком позаботиться нужно... Известить всех, да чтоб никого не забыть. О столе распорядиться, о музыке, о панихиде. Тётушка вчера померла, - произнесла она, будто взяв разбег всеми предыдущими словами. - Завтра в полдень отпевать будут. В старой церкви. Потом в деревню повезём, у нас там своё кладбище. Ты приходи, Матильда. Ты ведь её знала немного.
  Пока она говорила, я невольно приблизился и остановился на пороге. Госпожа Катарина была бледна, но держалась по-женски сдержанно.
  - Ох, горе какое, - отец прижал ладони к груди.
  Матильда положила подруге руку на плечо и пожала его. Она не очень хороша была в том, чтобы утешать других; не было в ней мужской теплоты и ласки.
  - Зато ты теперь богатая наследница, - сказала она. - Завод и прежде на тебе был, а теперь ты его полноправная хозяйка.
  Госпожа Катарина согласно качнула головой:
  - Тётушка давно им заниматься не могла, болела сильно. - Она перекрестилась: - Отмучилась, слава Небу, - голос её дрогнул, и она вновь глубоко вздохнула.
  - Я вам вина с водой принесу, госпожа Виттенау, - отец поспешил из комнаты, и госпожа Катарина, подняв голову, заметила меня:
  - Петер! - она улыбнулась. Мне хотелось согреть её сердце, но что мог я сделать? Я опустился на колени рядом с нею, и она подала мне руку. Хоть не положено было, я прижал её к губам. Для меня госпожа Катарина всегда достойна была высшего почтения, несмотря на её положение.
  - Что ты, Петер, - ласково укорила она меня и пожала мои пальцы.
  - Ваша тётушка теперь у престола Царицы небесной, - повторил я то, что отец говорил о матери. Госпожа Катарина кивнула:
  - Я знаю. Неправильно слишком горевать о тех, кто ушли: они нынче в лучшем из миров. Ты ведь тоже не знал своей матери? - спросила она вдруг. Матильда отпустила её плечо и бесшумно отошла к окну.
  Я помотал головой.
  - Тётушка заменила мне обеих, и мать, и отца. Взяла меня в дом совсем несмышлёной и воспитала, как родную: своих детей ей Небо не послало. Я и вполовину её не отблагодарила за то, что она для меня сделала, вот что меня печалит.
  - Вы для других делаете, - с жаром сказал я. - Как миссионерка.
  Госпожа Катарина удивилась:
  - Миссионерка? - переспросила она, но тут вернулся отец с вином для неё.
  - Благодарю вас, герр Винкельбаум. Да ты не сиди на полу, Петер, застудишься, - она за локоть помогла мне встать и усадила на стул. Она отпила из кружки, помолчала и проговорила:
  - Странно, что ты про миссионерку помянул. Я ведь тоже думала о том, но... разве могу я против тётушкиной воли идти? - она покрутила кружку между ладоней. Щеки у неё порозовели. - Где ты о них слышал?
  Я одним пальцем пододвинул госпоже Катарине раскрытую книгу, которую читал перед её приходом. Она поглядела на обложку и улыбнулась:
  - Хорошее ты чтение выбрал.
  - Это всё сестра, - пробормотал я.
  - Спасибо, Матильда, - позвала госпожа Катарина. Сестра вернулась за стол и села с нами.
  - Что ты теперь делать будешь, Катарина?
  - Что раньше делала. Мне забот по хозяйству ещё больше стало. Домоправительница из усадьбы уже сегодня меня донимала: мол, охрану нанимать надо, опасно зимой, грабят. Тётушка-то против была, дорого, а я и не знаю, что решить. У мужа баронессы фон Ландау с месяц как все драгоценности украли.
  Матильда сочувственно покачала головой:
  - Страшное дело.
  - И ведь как украли: никто не заметил, пока барон на бал не стал собираться. Вот и думай, поможет ли тут сторожиха с колотушкой. - Госпожа Катарина допила вино и встрепенулась: - Что я всё о своих делах? Поздно, ночь на дворе, а я вам спать не даю.
  Мы с отцом дружно воскликнули:
  - Что вы!
  Я хотел, чтобы госпожа Катарина осталась и говорила о чём угодно, лишь бы слышать её глубокий, до мурашек, голос. Но она поднялась, а сразу за ней и Тильда.
  - Завтра в полдень отпевание, Матильда, - сказала госпожа Катарина на прощание. - Спасибо за гостеприимство, герр Винкельбаум, - кивнула она отцу. - Спасибо, Петер, - поблагодарила она меня сам не знаю за что и потрепала большим пальцем по щеке.
  После её ухода я прижал ладонь к щеке, желая сохранить тепло её прикосновения.
  - Ох, горе, - вздохнул отец ей вслед. - Совсем сиротой осталась.
  - Не маленькая, не пропадёт - с её-то теперешними деньгами.
  - Зря ты так, Матильда: одной любому человеку жить тяжело. Мне и подумать страшно, как это: в пустой дом возвращаться, где никто не встретит, не порадуется. Ты бы её чаще к нам звала, всё лучше.
  Матильда поджала губы, окинула меня задумчивым взглядом и после кивнула отцу:
  - Приглашу. Да завтра утром зайдёшь ко мне, денег дам. Сводишь Петера к цирюльнице, пусть оценит: можно ли из него что толковое сделать? А то волосы, как пакля, не пристало в его возрасте.
  
  * * *
  
  Я сидел перед зеркалом в отцовской спальне и разглядывал своё отражение. Мои мышиные волосы были расчёсаны на пробор и уложены аккуратными волнами к вискам. Цирюльница потрудилась прикрыть завитыми прядями уши, так что они более не портили картину. Ей пришлось постараться, чтобы привести меня в надлежащий вид, и отец, недовольно вздыхая, заплатил ей тройную цену: один раз за то, что нынче был сочельник, один раз за работу и один раз за то, что она вообще за неё взялась. За Себастьяна отец заплатил всего двойную цену: 'Такого сладкого мальчика и задаром причесать не жалко!' - воскликнула цирюльница с полированными ногтями и ущипнула его за щёку. Брат зажмурился, но молча снёс её воркование.
  Визит в цирюльню был повелением Матильды: сам отец не посмел бы расстаться с деньгами, узнав, какие нынче запрашивают цены. В последний раз чужие руки колдовали над ним перед свадьбой.
  - Мать ваша тогда наглядеться не могла, - вспоминал он по дороге. - Мы в коляске из церкви ехали, так она меня не выпускала, всё любуется и говорит: 'У меня муж - самый красивый в городе'. Я от её слов только краснею, а она смеётся: 'И самый скромный - и как такое сокровище родители отдали?'
  Я аккуратно потрогал волнистые пряди на голове, которые лишь на вид были мягкими, а на ощупь - как стекло из-за фиксатуара. Я боялся нарушить красоту, которая непривычна была мне и смотрелась нарочито рядом с моими неправильными чертами. Новое платье было узко в талии и в рукавах и заставляло держать спину прямо, как у настоящего благородного герра. Я не двигался, чтобы не исчезло волшебство, превратившее меня на сегодняшний вечер из неприметного замарашки в подобие прекрасного принца. Подольше бы не наступала полночь, когда с двенадцатым ударом я обращусь к своему прежнему облику!
  Лишь одно огорчало меня: как бы я ни старался, Себастьян был красивее безо всяких усилий. В цирюльне он лишь взглянул равнодушно на своё отражение и отвернулся, хотя я так и замер от восторга и зависти. Он от природы двигался, будто плыл, и отсутствие жеманности в манерах делало его ещё завлекательнее. Когда мы бывали в церкви, я всё чаще замечал, как старшие гимназистки и даже дамы оборачиваются на него и восхищенно округляют губы. Себастьян же будто нарочно пренебрегал их вниманием.
  Меня никогда не одаряли - да и сейчас не одаряют - благосклонными взглядами. Надеюсь, вы простите мне эту толику тщеславия, моя госпожа: в несовершенной мужской природе заложено искать одобрения в женских глазах. Я счастлив, что вас не смущает моя внешность, хотя вы никогда не скрывали, что не считаете меня красавцем. Я пытаюсь перестать мечтать о несбыточном, но всё же нет-нет да и забудусь в фантазиях о том, чтобы войти в залу и вызвать взволнованный шёпоток среди гостий. Вы уже хмуритесь, читая эти строки, моя госпожа, и за ужином непременно пожурите меня за гордыню, поэтому я тороплюсь вернуться к своей истории.
  У Матильды была причина, чтобы украсить нас с братом, и куда лучшая, чем бал в королевском дворце: мы собирались к госпоже Катарине! Сестра пригласила её встретить Рождество с нами, но взамен мы получили ответное приглашение. У госпожи Катарины был свой дом в городе, со слугами, с отличной поварихой, - и слишком просторный, чтобы провести праздничный вечер в одиночестве.
  Я и не мечтал о том, чтобы своими глазами увидеть, как и чем она живёт. Я ломал пальцы и теребил кружево на рукавах, не смея более ничем выразить своего волнения. Мне хотелось бегать и кричать, но в длинном платье легко было расшибиться, и тогда меня оставили бы дома.
  Себастьян остановился на пороге и постучал по косяку:
  - Можно? - у него было что-то с голосом, будто у него болело горло. В последние разы, что я видел его, он говорил всё тише и тише, словно не хотел, чтобы его услышали. Я обернулся к нему от зеркала, но отвечать не стал. Мне сложно было найти предмет для разговора с братом, который бы не задевал меня болезненно.
  - Ты сердишься на меня? - спросил он. Я поджал губы и поболтал ногами (стул был высок для меня). Себастьян опустился рядом со мной на одно колено и расправил своё нарядное платье. Я нарочно стал смотреть в другую сторону, но он шёпотом позвал: - Петерше! Не презирай меня. Я сам себе противен. Я бы никогда не надел этого всего, если б не Тильда. Я бы всю жизнь ходил в рубище. Я бы поменялся с тобой своей красотой, если б возможно было такое чудо. Ты чистый, тебя бы она не испортила. Как мать предстоятельница на проповеди говорила: всё хорошее в душе через красоту умножается, но и всё дурное множится. Я очень дурной в душе, Петер, ко мне грех так и липнет. - Он придвинулся, положил руку мне на колено и зашептал еле слышно. Мне хотелось убрать ногу, но брат пугал меня, и я не смел пошевелиться. - Никому не говори, братец, что я сделать хотел. Так мне тошно однажды стало, что пошёл я в гостиную у госпожи Шнейдин, пока никого не было. Камин там у них, с решёткой, и щипцы всегда лежат. Я их в огонь сунул, держу и думаю: сейчас накалю и лицо себе сожгу. Пусть лучше все при виде меня разбегаются, чем так... А потом испугался. Думаю: попробую на руке, как оно. А больно! - брат подтянул рукав и показал розовую полосу от ожога. - Страшно стало, не смог. И Тильда бы ругаться стала: куда я ей, уродом.
  Когда брат замолчал, я был так поражен, что не нашёл слов. Всё, что он сказал, было так непонятно и далеко, что прошло сквозь меня, как вода сквозь песок. Я вскочил со стула, нечаянно оттолкнув Себастьяна, и зажал уши. Зачем он рассказал мне какие-то страсти? Сегодня Рождество, мы идём к госпоже Катарине, у нас праздник, меня впервые сводили к цирюльнице, и нет в том никакого греха!
  - Петер!
  От взгляда брата я зажмурился и выскочил из комнаты, столкнувшись на лестнице с отцом.
  - Ты чего бегаешь, как оглашенный?
  Я обнял его и спрятал лицо на его груди.
  - Причёску попортишь, леший. - Он взял меня за подбородок и строго оглядел ущерб: - Ну-ка, не вертись. Зря, что ли, деньги платили? - он поправил прядь у меня на виске и улыбнулся: - Вот, так хорошо. Где твой брат? Собираться пора. Себастьян! - крикнул он в детскую.
  - Иду, - прошелестел тот.
  
  Глава тринадцатая
  
  - Нравится ли тебе, Петер? - повторила госпожа Катарина вопрос. Она ласково улыбалась, но я не мог вымолвить ни слова: так тронуло меня её внимание. Получить подарок из её рук!.. Мне вспомнилась наша вторая встреча, на Пасху, когда она отдала мне свой псалтырь. Я бережно хранил его, но открывал редко, потому что в своем маленьком неблагодарном сердце затаил обиду на неё и брата.
  - Спасибо, - пробормотал я и прижал свёрток к груди. Я не успел толком разглядеть, что в нём.
  - Ну, так и не поняла, угадала с подарком или нет, - усмехнулась госпожа Катарина.
  Матильда подтолкнула меня в спину:
  - Не дуйся, как бирюк.
  Я присел в поклоне, чтобы скрыть смущение. Когда я выпрямился, госпожа Катарина коснулась моей вспыхнувшей щеки:
  - Скромность - лучшее украшение мужчины.
  Разве можно столь жестоко смеяться надо мной? Я в замешательстве покосился на Себастьяна: лучшим украшением мужчины я почитал стройный стан и густые кудри, как у брата. К счастью, отец отвлёк госпожу Катарину от моей неловкости:
  - Не привык он к такой изящной обстановке-то, вот и молчит. У вас тут не хуже, чем в королевском дворце.
  Матильда кашлянула от его неотёсанной прямолинейности, но госпожа Катарина любезно кивнула в ответ:
  - Благодарю, герр Винкельбаум. Только вы чересчур наш дом хвалите: мы с тётушкой всегда скромно жили, - при воспоминании о покойной тётке она запнулась и сжала губы. Моё сердце отозвалось на её секундную слабость, и я легко коснулся её пальцев, но тут же опомнился и отдёрнул руку. Госпожа Катарина подняла просветлевший взгляд и перекрестилась: - Упокой Мать небесная её душу. В деревне дом с её молодости, кажется, не менялся. А здесь, в городе, она мне доверила руку приложить.
  Я и без объяснений знал, что лишь госпожа Катарина могла выбрать окружавшую нас обстановку, где светлая обивка стен радовала глаз, простота форм не давила на гостью и все предметы выбраны были разумно по их назначению и удобству, а не в слепой погоне за модой. Стены просторной гостиной, где она приняла нас, украшали карандашные наброски в строгих рамках, изображавшие лошадей в скачке и на выпасе; на других я узнал виды нашего городка.
  - У тебя хороший вкус, Катарина, - сказала Матильда. - Вот и мужчины подтвердят.
  Брат уже развернул свой подарок: шпильки для волос с цветами из эмали - такой тонкой работы, что их можно было принять за настоящие. Отцу достался широкий расшитый шарф, не слишком мрачный и не пёстрый, а точно приличествующий его возрасту и положению. Сестре же она преподнесла запылённую бутылку вина. Все вновь обменялись благодарностями. Госпожа Катарина, хоть и учтиво отказывалась от них, была довольна.
  Я тоже позабыл свои обиды, но вовсе неожиданное счастье свалилось на меня, когда госпожа Катарина пригласила нас за стол и добавила:
  - Сядь рядом со мною, Петер.
  Это было против всех правил: я был младшим в нашем обществе - и оттого особенно лестно. На ватных ногах я подошёл к стулу, который она отодвинула для меня, и сел. В голове у меня было приятное затмение, точно всё доходило до моих глаз и ушей сквозь золотое покрывало.
  - Это Штефан, - сказала госпожа Катарина. - Он меня с детства нянчил. Никто другая столько колыбельных не знает, правда, Штефан?
  Я увидел пожилого мужчину, который поставил на скатерть блюдо с гусем, а потом по-домашнему отмахнулся от хозяйки:
  - Всё бы вам шутки шутить, перед гостьями-то.
  Для меня его круглое морщинистое лицо тоже озарилось чудесным светом через его связь с госпожой Катариной. Та рассмеялась:
  - Всё ли на столе? Тогда с нами садись. Остальных служанок я отпустила: сегодня праздник такой, что семьи в сборе должны быть.
  Когда прекратилось шарканье стульев и шорох платьев, воцарилась торжественная тишина. Я ждал, что госпожа Катарина скажет что-то, подобающее моменту, и она заговорила:
  - Все ли помнят, почему сегодня особенный день? - Я охотно закивал. Она покосилась на меня, и угол её губ дрогнул в улыбке. - Жаль, многие забывают об истинном его смысле. Будто это лишь повод повеселиться на балу, набить живот, нарядиться самой или похвастаться красотой своего мужа! - взгляд госпожи Катарины на мгновение неодобрительно метнулся к разряженному Себастьяну. Тот сидел с опущенной головой и молитвенно сцепленными пальцами. - Мать небесная послала нам своё благословение, знак высшей любви к людям - когда подарила нам свою Дочь. Знаешь ли ты историю про Вифлеемскую звезду, Петер?
  Историю я знал, но меня испугало, что госпожа Катарина хочет проверить меня. Что, если я провалюсь перед ней? Я потеребил кружевной передник:
  - Да...
  - Расскажи, Петер, у тебя лучше выйдет, - она подпёрла щеку ладонью и приготовилась слушать. Я набрал побольше воздуха и начал - сначала тихо, но затем всё более смелея:
  - Жил-был в Святой земле в городе Вифлееме геррляйн по имени Иосиф. Все в округе знали его как праведного и непорочного юношу. Он ухаживал за больными и помогал старухам и славился своею истовой верой. Однажды Иосиф молился перед сном, прося Мать небесную ниспослать мир и благословение на землю. И тут явилась ему сияющая ангел в языках пламени. Иосиф испугался поначалу, но потом увидел, что огонь его скромную каморку не опаляет и не жжётся. Понял он тогда, кто к нему явилась, и упал перед посланницей божьей ниц. 'Поднимись, Иосиф!' - прогремела она нечеловеческим голосом. - 'Принесла я тебе благую весть!' Иосиф поднялся, и ангел указала ему на небе звезду, которой прежде там не было и которая светилась ярче других, и сказала: 'Следуй за нею, тогда найдёшь божье благословение, ибо избрала тебя Мать небесная среди прочих'. Пошёл Иосиф, как было велено, и к середине ночи вышел на берег ручья. Тут звезда на небе остановилась и засияла ещё ярче, и в её свете увидел юноша в камышах у берега корзинку, а в корзинке - спелёнатого младенца. Поднял её Иосиф на руки и услышал, что исходит от девочки аромат ладана, а от кожи - божественный свет, и понял он, что рождена она самой Матерью небесной и послана людям во спасение.
  Но не один он узрел на небе звезду. Три мудрые старицы в далёкой стране тоже увидели её и разгадали, что явилась на землю мессия и что искать её нужно в краю вифлеемском. Отправились они в путь и вскоре пришли в город Иерусалим, где правила жестокая царица Иродиада. Явились они перед её очи и спрашивают: 'Где царица новая иудейская?' Испугалась Иродиада за свой трон и велела всех младенцев женского пола в своей земле истребить. Но Мать небесная Иосифа с Дочерью своей защитила: солдатки мимо его дома прошли, даже не заметя, потому что все знали, что юноша чист и без жены живёт.
  А волхвицы пошли за звездой дальше, и пришли к дому Иосифа, и принесли дары золота, ладана и смирны, и положили перед дитём, и поклонились ей. Назвал её Иосиф Марией, что значит 'посланная Небом', и растил её как отец в любви и почитании Матери нашей небесной.
  Когда я закончил, госпожа Катарина продолжала внимательно смотреть на меня, но я не мог прочесть в её взгляде, что она думает.
  - Спасибо, Петер, - сказала она наконец.
  - Ох и гладко он у вас умеет излагать! - воскликнул Штефан, обращаясь к отцу. - Повезло вам с сыновьями, герр Винкельбаум: один точно куколка собой пригож, а второй хоть и поменее, зато отец из него хороший выйдет, сказки малышам рассказывать.
  Я зарделся, а госпожа Катарина укоризненно покачала на своего старого воспитателя головой. Тот нимало не смутился:
  - Да разве ж я не прав, Катаринхен? Я всегда тебе говорил: полы уметь скоблить или кухарничать - это дело наживное, научится. И красота быстро проходит. Мужа по тому надо выбирать, как он с детьми управляется. Если он главного не умеет, так украшай его, не украшай - всё толку не будет.
  - Ну хватит, Штефан, совсем геррляйнов сконфузил, - мягко прервала его болтовню госпожа Катарина.
  - А ты меня слушай, слушай, старика, я дурного не посоветую, - отозвался тот весело. Очевидно, между ними царило понимание не хуже, чем между отцом и дочерью, и оно настроило наше общество на семейный лад.
  После молитвы, произнесённой госпожой Катариной, мы приступили к ужину. Отец со Штефаном погрузились в беседу о детях, как это всегда бывает между мужчинами. Матильда с госпожой Катариной обсуждали дела хозяйственные и политические, а мы с братом прислушивались то к одним, то к другим. Вернее, это я прислушивался, с трудом продираясь сквозь ворох иностранных слов: 'парламент', 'конституция', 'конгресс', 'соединённые штаты'. Себастьян же молча подносил вилку ко рту, глядя на стакан с водой перед собой. Иногда кусок соскальзывал с вилки, но он будто и не замечал этого, продолжая двигаться, как заведённая игрушка.
  - ...ты всерьёз полагаешь, что они такие же люди, как мы, Катарина? Смотри сама: у них есть всё, чтобы жить цивилизованно, даже поболее, чем у нас. И земли плодороднее, и зимы никогда не бывает, и такие, как ты, их учить пытаются. И что же? До сих пор бегают дикарками! Им грамоту с правами давать - что метать бисер перед свиньями, не поймут.
  - Так ведь в том и есть наша задача, Матильда: осветить правильный путь, ежели они сами его найти не могут. Наш христианский долг - заботиться о тех, кто слабее, а не в кандалы их заковывать.
  - Ты-то на своих лошадей, небось, сбрую надеваешь?
  Госпожа Катарина вздохнула:
  - Лошадям тоже забота нужна. От одного кнута они тупеют и ни на что не годны становятся.
  - А без кнута дичают, так что только на живодёрню их остаётся. Строгость во всём нужна первым делом, а уж потом можно и пряник дать. Им самим лучше было бы, если б они нашу манеру жить переняли.
  - С этим я и не спорю, - согласилась госпожа Катарина. Матильда кивнула:
  - А что с ними делать, если они добром не понимают? Ведь всё для их блага делается: им одежду человеческую дают, в домах вместо хижин помещают, кормят, лечат. Говорят, в своих чащах они не дожив до зрелости помирают. А в Америке даже старухи бывают: лица чёрные, а волосы белые - ну и картина.
  Госпожа Катарина покрутила тонкую ножку бокала между пальцами:
  - Вроде правильно ты говоришь, Матильда... Только у меня сердце кровью обливается, как подумаю, что кто-то в светлый праздник от дома отлучён и от ударов плети страдает. Благим намерениям кроме решительности мера нужна - вот чего тебе недостаёт, Тильда.
  - Так дела не делаются. Если б императрица Юлия у Рубикона стояла и размышляла: 'Ах, имею ли я право перейти его или нет?', то никогда б войны не выиграла. Вот увидишь, через двести лет чернокожие сами спасибо скажут, что их из чащобы вырвали да всему научили. Пока их соплеменницы с кольцами в носах бегают, они уже грамоту освоят и на человеческих языках изъясняться будут.
  Ломоть птицы с соусом на тарелке у госпожи Катарины совсем остыл. Она потыкала мясо вилкой и недовольно отложила её. Я приподнялся на стуле и углядел соусницу на другой стороне стола: нельзя, чтобы госпожа Катарина осталась голодной после ужина, на который сама же нас пригласила. Я тихонько встал, обошёл вокруг и принёс горячую соусницу ей:
  - Госпожа Виттенау...
  - Петер! - она улыбнулась мне, отвлекшись от беседы с Матильдой. - Скажи-ка, Петер: что ты думаешь, стоит ли нам дикарок Слову Божьему учить?
  Я робко поглядел на сестру. Та вскинула брови и усмехнулась:
  - Ты бы ещё гуся спросила, Катарина.
  - Ты ведь читал давеча про миссионерок, - обратилась ко мне госпожа Катарина. - Неужели ничего не запомнил?
  - Не знаю, госпожа Виттенау, - я сложил обе ладони на краю стола и пощипывал скатерть, надеясь, что они оставят меня. Но теперь и сестра сочла вопрос любопытным:
  - Да, Петерше, расскажи, что ты думаешь про дикарок.
  Я повернулся за помощью к отцу, но тот был занят беседой о моих детских болезнях. Себастьян перебирал в руках шпильки, подаренные госпожой Катариной, с такой целеустремленностью, будто это был вопрос жизни и смерти.
  - Что же ты, Петер? - сказала госпожа Катарина. - Я без подвоха спрашиваю. Мне приятно будет, если ты от меня своих мыслей скрывать не станешь.
  - Вам лучше знать... - пробормотал я. - Только я думаю, что если б вы им про Святое писание рассказали, они бы мигом обратились. В книжке было, что они крокодилам и всяким другим тварям молятся. Разве наша вера не лучше? Они бы только посмотрели на распятие и сразу испугались, какие зубастые пасти у них раньше вместо образов в домах стояли.
  Сестра скрестила руки на груди и откинулась на спинку стула, сдерживая улыбку.
  - А ежели б они не захотели обращаться? - спросила госпожа Катарина.
  - Почему?
  Она пожала плечами:
  - Почему не все люди одинаково думают, Петер?
  Я подёргал скатерть и поёрзал на стуле.
  - Потому что одни люди умные, а другие - глупые, - решил я.
  - Если мы с Катариной во мнении расходимся, - спросила сестра, - кто из нас умная, а кто - глупая?
  Это было совсем нечестно! Разве мог я выбрать одну из них, не обидев вторую? Да и можно ли выбрать, если обеих я почитал образцами разумности?
  - Зачем же ты такие вопросы задаёшь, Матильда? - пожурила её госпожа Катарина.
  - Ты первая его расспрашивать решила. Видишь теперь, что том смысла не больше, как если с африканскими шаманками о теологии спорить: он сам не знает, для чего слова у него изо рта вылетают.
  - Ты по своей мерке судишь, - неожиданно сурово возразила госпожа Катарина. - У мужчин ум в другом, а с женским мерилом к ним соваться - главное пропустишь. Им твоя философия с логикой не нужна, они сердцем чуют.
  - Оно и видно, - хмыкнула Матильда.
  - Госпожа Виттенау умнее, - сказал я вдруг. Сестра поглядела на меня, и госпожа Катарина повернулась тоже, и отец со Штефаном прервали разговор, и даже Себастьян поднял голову. Отступать мне было некуда, и я отчаянно, как зажатая в угол крыса, повторил: - Ты меня сама спросила, Тильда... госпожа Виттенау умнее.
  Я уже чувствовал, что запястья у меня разгораются перед будущей поркой, как Матильда расхохоталась:
  - Это тебе тоже сердце подсказало, братец?
  Я смутился чуть не до слёз. Пока не разглядели того остальные, я зажмурился и закрыл пылающее лицо ладонями. Зачем Матильда так со мною? Будто знает, что за когтистый зверь у меня в душе из-за госпожи Катарины.
  - Хватит об этом! - наша хозяйка поднялась. - Штефан, сядешь за клавикод? Сыграй нам 'Тихую ночь'*. - Она коснулась моего плеча: - Ты знаешь слова, Петер? И ты, Себастьян, тоже.
  
  * * *
  
  Церковь в праздник была забита до отказа, и меня втиснули на скамью между сестрой и госпожой Катариной. От её пальто с меховым подбоем сладко пахло, а я так умаялся за день, что еле боролся с искушением опустить голову ей на плечо. Она заметила это и во время проповеди разрешила прислониться к себе. Погружаясь в дремоту я думал, что более ничего не надо мне в жизни, такое умиротворение снизошло на меня. Но тут гудение органа всполошило меня, и под его торжественные звуки вокруг церкви понесли новоявленную Дочь божью в корзине. Конечно, была она не настоящая Мария, а только кукла в пелёнках, но всё равно это была самая красивая и самая любимая моя часть мессы в году. Мать предстоятельница и все служительницы были в белом облачении с голубыми лентами - как ручей, в котором Иосиф нашёл младенца. Мы встали, и госпожа Катарина пропустила меня вперёд, к краю скамьи, чтобы я мог разглядеть процессию без помех.
  После того всё закончилось. Народ стал расходиться, и мы тоже прощались у перекрёстка. Дождь прекратился; было сухо и холодно. Мороз взбодрил меня, и я больше не хотел спать, я хотел ещё постоять с госпожой Катариной и со Штефаном.
  - Ты на свой подарок так и не взглянул? - спросила она. По форме пакета я догадывался, что там книга.
  - Я обязательно... - забрав свёрток у отца, который нёс его вместо меня, и захрустел бумагой.
  - Темно, не разглядишь, - остановила меня госпожа Катарина. - Но ты прочти, тебе полезно будет, а я после спрошу, что ты понял.
  - Да, госпожа Виттенау, - выдохнул я, и в морозном воздухе растаяло облачко пара. Матильда потопала каблуками, согреваясь. Отец в ответ заторопился:
  - Ох, и холодно!
  В унисон ему отозвался Штефан:
  - Да, пойдём, что ли, Катаринхен? Нехорошо мне старые кости студить.
  Госпожа Катарина расцеловалась со всеми нами и последним поцеловала в щёку меня:
  - С Рождеством, Петерше.
  - С Рождеством, моя госпожа, - беззвучно шевельнул я губами. Она не заметила моей оговорки, и я не знал, рад я тому или разочарован.
  Домой мы шли в молчании: я - оттого что боялся, раскрыв рот, что начну смеяться или петь и выдам себя, а остальные устали и хотели поскорее оказаться в теплой постели. На нос мне упала холодная капля; потом ещё одна на щёку, и третья - на лоб. Я запрокинул лицо к небу: из него сыпались крупинки снега, которые становились всё больше и больше, пока не превратились в пышные хлопья. Отец вёл меня за руку, и я не боялся споткнуться и ловил снег ртом.
  - Ты смотри-ка, белое Рождество! - воскликнул отец. Я прижался к его боку; но этого было мало, чтобы выразить переполнявшее меня счастье. Я поймал руку брата и пошёл между ним и отцом. Я простил Себастьяна: госпожа Катарина не станет брать его в мужья, она даже не добивается его расположения! Ни о чём другом я в те мгновения более не думал и не пытался угадать, что у неё на сердце.
  
  
  _______________________________
  * 'Тихая ночь' (нем. Stille Nacht) - известнейший рождественский гимн, написанный в Австрии в 1818 году.
  
  
  Глава четырнадцатая
  
  В один из дней той зимы мне выпало узнать, сколько часов я могу проплакать кряду. Кажется, Небо отмерило слёз на двоих нам с братом, но пролились они все из моих глаз, потому что Себастьян не проронил ни звука, не сказал ни словечка в свою защиту. Ах, моя госпожа, не перелистывайте страницы! Я знаю ваше мнение о брате и не устану благодарить за снисхождение к нему - но выслушайте и вы меня. Верно, что одному лишь Небу известна правда о том, что свершалось без свидетельниц, но в вашей власти оценить беспристрастно мои слова.
  Матильда заканчивала свои дневные дела в мастерской, а я подметал вокруг её стола, когда без стука дверь с улицы распахнулась и госпожа Ангелика втолкнула внутрь Себастьяна.
  - Забирай! - она нарочито отряхнула тонкие пальцы и изящным жестом указала на него. - Я не хочу больше терпеть этот bête1 в нашем доме. Я долго молчала - ради дружбы с тобой, Матильда - но всякому терпению приходит конец. Я не написала ни строчки, пока он был у нас! Для вдохновения мне нужен покой, а он ходит и ходит вокруг, как fantôme2, и отпугивает Муза. Он перебил весь фарфор у нас в доме - чего мне стоило уговорить maman не наказывать его строже, чем он заслуживал! А сегодня он преступил всякие границы! Ох, - она взялась за висок и в изнеможении опустилась на край стола, смахнув на пол заготовленные для починки полоски из папиросной бумаги. Я присел на колени и стал собирать их, оглядываясь на брата. Из-под распахнутого пальто у него выглядывало черное платье горничного, но кружевной наколки в волосах не было: они были растрепаны, будто шпильки выдернули из причёски силой. Госпожа Ангелика пожаловалась: - У меня впечатлительная натура, Mathilde. Как я смогу писать о прекрасном, когда мне пришлось стать свидетельницей... - она погоняла во рту слова и выплюнула горькое: - ...животных страстей. Твой брат предавался непотребному занятию с нашей кухонной девчонкой - и это рядом с блюдами, которые вот-вот должны были пойти на стол! Всё пришлось выбросить, всё! Какая мерзость, Mathilde, за такой ангельской внешностью, - она скривила губы. - Я не стану пересказывать тебе всего, что видела. Пусть твой братец сам тебе расскажет, как далеко они зашли.
  Матильда встала при появлении госпожи Ангелики и опиралась теперь на спинку стула. Ногти у неё побелели, так сильно она стиснула её.
  - Себастьян, отвечай, - проговорила она задохнувшимся голосом.
  Брат молчал. Я затаился под столом, боясь, что меня вспомнят и прогонят.
  - Себастьян? - повысила голос Матильда. Он стоял, не поднимая головы и сложив руки перед собой, и лишь сейчас я понял, что ещё было не в порядке в его наряде: на нём не было передника. Ох - я сунул пальцы в рот и прикусил их - неужто он так через весь город шёл, на виду у всех? Хоть бы госпожа Ангелика в коляске его привезла!
  - Ты бы его в кухне послушала, Матильда. Когда под юбку к себе пускают, на разные лады голосить горазды, а как отвечать - язык проглотили.
  - Петер здесь, Ангелика, - оборвала её сестра. - Вон, оба! - она указала нам на дверь в дом, и я поторопился выбраться из-под стола. Себастьян был точно во сне, и мне пришлось увести его за руку.
  В сенях я снял с него пальто и башмаки - они были лёгкие, домашние, и ноги у брата совсем застыли. Я отдал ему свои войлочные туфли:
  - Пойдём к печке, Басти. К папе.
  Он пугал меня тем, что послушно следовал за мной. Отец в столовой как раз подбрасывал дров в огонь. Увидев нас, он всплеснул руками:
  - Себастьян, ты-то откуда! И раздетый к тому же! Кто ж так ходит, никакого стыда! Да ты иди ко мне, поцелую. Нос холодный - с улицы только, а я и не слышал стука, вот старость.
  Он обнял Себастьяна, который был в его руках тряпичной куклой. Я не знал, пересказать ли отцу слова госпожи Ангелики, чтобы новость не обрушила на него Тильда, или надеяться, что всё обойдётся.
  - Ты какими судьбами здесь-то? Середина недели, не воскресенье, - отец оглаживал платье на плечах брата, пряча за этим незамысловатую ласку. - Да что с тобой, язык они тебе там прижгли, что ли? Или несчастье какое? Пожар? Умерла кто? По пути в лавку кошелёк отняли? Петер, сбегай, воды ему принеси.
  - Не надо ему воды, - остановила меня Матильда. Я невольно попятился от неё. - Ты смотри, какая скотина, - на щеках у неё горели пятна. - Я всё для него делаю. Я ему невесту хорошую обещала. Я ему приданое собирать начала. Себастьян, красавец, отрада наша, - она вырвала его из рук отца и впилась пальцами ему в плечи. - Мне пришлось Ангелике обещать, что я всё твоё жалованье верну и столько же сверху добавлю, только чтоб она молчала. А она разболтает, как пить дать, разболтает. Будут наше имя по всему городу трепать, - голос Матильды взвинчивался всё выше. - Ежели твоя кухарка на тебя укажет - не стану откупаться! Отдам тебя! За последнюю босячку отдам! Побираться пойдёшь, с младенцем! - она ударила Себастьяна по щеке; он зажмурился, и голова его дёрнулась в сторону.
  - Тильда! За что же это? - отец бросился между ними.
  - Пусть твой сын тебе скажет, за что! - Матильда отодвинула отца в сторону. - Рассказывай всё, как было, - чтоб я знала, к кому тебя сватать идти.
  - Она сама, - еле слышно прошептал Себастьян. Это было единственное, что он произнёс за весь вечер. Тильда с оттягом хлестнула его по другой щеке:
  - Кобель не захочет, сука не вскочит! Ещё раз мне соврёшь, под корень всё отрежу и в монастырь тебя сдам.
  Себастьян пошевелил онемевшими губами; нижняя лопнула от удара, и от этого зубы у него окрасились красным. Отец зажал рот ладонью:
  - Что же ты наделал, Басти?
  Себастьян втянул нижнюю губу в рот, слизывая кровь. Матильда не хотела бить его. Матильда всегда любила брата, нас обоих. Он подвёл её, и отца, и нас всех, сделал что-то плохое, и теперь Матильда вынуждена будет сделать ему что-то плохое. Зачем Басти всегда делает себе хуже? Мне стало так страшно за него и за нас, что я разрыдался.
  Матильда с отцом оба допрашивали Себастьяна. Он покачивался, будто от силы их голоса, черный и тонкий, со сцепленными перед собой ладонями. Это длилось и длилось, у меня разболелась голова, и я не мог дышать носом. Не мог я и успокоиться: рыдания вырывались из меня, как пузыри из кипящей кастрюли. Я надеялся, что задохнусь от своей болезни, но она тоже предала меня.
  Я сполз на пол, без сил от недостатка воздуха, и лишь тогда они бросили терзать Себастьяна. Отец поднял меня на руки. Я всхлипывал, лицо у меня опухло и ничего не чувствовало. Матильда потрогала мою щеку:
  - Отнеси его в постель, - сказала она отцу, а Себастьяну: - Это тоже из-за тебя.
  Отец отнес меня наверх и уложил на кровать. Затем он вернулся в столовую. Я упрямо выбрался из постели. То, что я остался один, нисколько не успокоило меня. Я взял себе в голову, что меня убрали нарочно, чтобы сделать с братом что-то ужасное. Цепляясь за перила и судорожно хватая воздух ртом, я спустился вниз и встал на пороге.
  - Петер, иди в детскую, - велела сестра.
  Я помотал головой.
  - Разговор не для твоих ушей.
  Возразить я не мог; мы с братом оба онемели.
  - Петер! - сестра топнула ногой, и когда я не пошевелился, она вытолкнула меня из комнаты.
  - Басти!
  Она удерживала меня за плечи; я стал вырываться. Матильда попала ладонью мне по уху, всё зазвенело. Я заревел громче.
  - Угомонись ты!
  - Тильда, Петера-то не трожь!
  Она схватила меня подмышки и поволокла вверх по лестнице; я еле успевал пересчитывать ногами ступени и несколько раз ударился о них коленом. Матильда втолкнула меня в детскую и захлопнула дверь. Я потянул её с обратной стороны. В замке повернулся ключ, и теперь я мог биться о неё, сколько пожелаю.
  - Матильда, не запирай ты его, ежели с ним от плача дурно сделается? - отец запыхался от суеты и волнения.
  - Кричит - значит, живой, а как замолкнет - выпущу.
  Я бессмысленно царапал ногтями дерево рядом с косяком:
  - Папа-а!
  - Отпусти ты его, зря только мучаешь, - голос отца дрогнул, и в ответ меня задушили новые бессильные рыдания. - Матерью небесной и Дочерью её прошу, Матильда, оставь ты братьев! С Себастьяна сегодня ни словечка более не вытянешь, видишь, упёртый он, молчать решил. Не пори его сгоряча, покалечишь.
  Сестра долго молчала. Я старался не шуметь, и лишь сотрясался от неровного дыхания.
  - Обойдётся ещё всё, - мягко проговорил отец. - Накажи его по справедливости, пусть дома посидит, подумает. К исповеди его свожу. Госпожа наша милостива, за раскаяние грех простит.
  - Себастьян! - крикнула Матильда. - Себастьян!
  Меня отперли, и я бросился к отцу.
  - Ничего, ничего, Петерше, - он погладил меня по голове. - Всё пройдёт.
  Матильда была серая от усталости. Когда брат поднялся, она поморщилась:
  - Отдам за первую, кто попросит. Молись, чтоб не узнал никто о твоём позоре. Мне же за тебя людям в глаза врать придётся, что достойный жених. Хорош геррляйн! Чуть что не по нему - сбежать норовит, перед любой кухаркиной девкой юбку задирает! - она крепко стиснула его подбородок между пальцами, а потом бросила, процедив сквозь зубы: - Уйди с глаз моих, пока не прибила.
  Отец забрал от неё Себастьяна и увёл его в детскую. Я всхлипывал, держась за подол его платья.
  - Мне расскажешь, что было? - спросил он брата, поставив его перед собой. - Сестра не узнает.
  Себастьян молча дёргал себя за манжет.
  - Ты хоть понял, что не так сделал, геррляйн? Блюсти себя надо. Что ж я, не знаю, как они уговаривать умеют? Так на то и мужская честь, чтоб не поддаваться. Ей-то что, ей почёт и уважение, если Мать небесная благословила, а ты, распутник, всю жизнь от людей лицо прятать будешь. - Отец подождал ответа. - Ну, что молчишь, сказать нечего? К нему и добром, и так, и сяк, всё без толку! - рассердился он, выкрутил Себастьяну ухо и заставил встать на колени перед распятием: - Молись, как Тильда велела, чтоб простила тебя Госпожа. За что ж мне сын-то такой? Думал, радость мне будет на старости лет, а одно горе от тебя!
  Он взял меня за руку и заглянул в лицо с особенной нежностью против гнева на Себастьяна:
  - Дай умою тебя, Петерше, золотой мой мальчик. Со мной сегодня переночуешь, не дело тебе с этим чёртом постель делить.
  
  * * *
  
  Отец беспокойно шевелился во сне и искал меня, стоило мне отвернуться на другой бок. Он долго не ложился, вздыхал и молился, облокотясь о кровать. Я тоже молился, но, вероятно, о другом: я просил святого Себастьяна, чтобы брат вновь стал как прежде. Я не хотел, чтобы Тильда отдала его в монастырь. Себастьян и так был чёрным и тихим, как послушник, - какая противоположность его прежней весёлости и нашим детским играм!
  Я осторожно выскользнул из-под одеяла. Отец, не просыпаясь, провёл по нему ладонью, и я подсунул ему подушку. Он обнял её и успокоился. Я нашарил его войлочные туфли и шерстяной платок и прокрался в детскую, не скрипнув дверью. Я думал найти Себастьяна в постели, поэтому вздрогнул, увидев его тёмную фигуру. Он сидел на кровати, прислонясь плечом к спинке и склонив на неё голову. Лунный свет, умноженный снегом, падал на его лицо и делал его мертвенно-бледным. В первое мгновение мне показалось, что он умер. Потом я увидел, что глаза его открыты и зияют чёрным на белом.
  - Басти! - позвал я шёпотом. Он не откликнулся. Я подбежал и схватил его за запястья: - Ах, Басти!..
  Он негромко вскрикнул и встрепенулся. От неожиданности я выпустил его руки, и он взял левую за локоть и стал укачивать её в правой.
  - Что с тобой?.. - я вспомнил, как брат показывал мне ожог. Я сел рядом и потянул его за руку. Пуговки на его манжетах были крохотные, и я боялся сделать Себастьяну больно, поэтому возился с ними долго. Шелковый рукав легко закатался наверх. На левом предплечье у брата виднелась цепь следов: от едва заметной полоски новой кожи у запястья до мокрого волдыря на полпути к локтю. Пять свежих ожогов, по числу недель, что прошли с Рождества.
  - Папа говорит, маслом надо помазать, - только и смог промолвить я.
  Я зажёг свечу и уговорил Себастьяна спуститься со мной в кухню. В слабом свете он был как больной желтухой, с пятнами под глазами и кожей цвета выцветшей бумаги. Старший брат казался мне слабым и беззащитным, и мне хотелось сберечь его, как маленького.
  Мы вошли в кладовую, я поставил свечу на приступку у двери и стал в колеблющемся отблеске искать на полках масло.
  - Погоди, Басти, сейчас мы всё поправим, - повторял я и замечал в своих словах голос отца. Ночью всё казалось мне иначе, чем днём, я торопливо перебирал мешочки и баночки со снедью и не узнавал их. В кладовой было холодно, и ноги даже под чулками покрывались мурашками. - Вот же оно, Басти! - мои пальцы наткнулись на маслёнку. - Видишь, темно, ничего не найти.
  Я обернулся к брату и обнаружил, что он сидит на полу, уткнувшись лицом в колени.
  - Басти, милый, застудишься, - я присел перед ним на корточки и коснулся его плеча.
  - Пусть, - сказал он.
  - Ничего не пусть, ничего не пусть, - торопливо пробормотал я, пытаясь тем заглушить предчувствие беды. Я отставил масло в сторону, снял с себя платок и набросил на его плечи. - Басти, не молчи... - горло у меня сжалось, и я не смог договорить. Я готов был вновь расплакаться, слёзы бились у меня в висках. - Хороший, Басти, я всё поправлю...
  Я не знал, что я могу исправить; я бы обещал что угодно, лишь бы брат хоть немножко очнулся. Я видел его горе, но оно было непонятное, взрослое, неподвластное моим детским силёнкам. Каменный пол леденил сквозь туфли; если б что-то тёплое, чтобы разом согреть душу брата и его тело. Как тогда, когда я глотнул рислинга! Мне тогда вдруг стало весело и хорошо. Я вскочил и нашёл на полке откупоренную и наново заткнутую пробкой бутылку с вином - ту, что госпожа Катарина подарила сестре на Рождество. Госпожа Катарина знала - а если не знала, то Небо подсказало ей верный подарок.
  - Погляди-ка, Басти, - я не без труда вытащил тугую пробку и сел рядом с ним. - Разве это не знак? Держи, - я попытался вложить бутыль в его вялую ладонь. Он приподнял голову. - Немножко, Тильда и не заметит, - прошептал я. - Тебе лучше станет.
  Его пальцы сжались на горлышке. Я подтолкнул бутылку в донышко:
  - Один глоточек. Оно невкусное, как лекарство, но ты потерпи.
  Себастьян поднёс её к губам и отхлебнул.
  - Ты умница, Басти, - сказал я ему, как говорил мне отец во время болезни, когда я послушно глотал горький порошок. Себастьян взял бутылку обеими руками и запрокинул её. - Что ты, что ты! - в испуге воскликнул я. - Нельзя же так!
  Он опустил её и прижал ладонь к губам. Я забрал у него вино и стал мазать полоску на его запястье. Масло было холодное и неохотно таяло в моих пальцах. Ожоги были все одинаковой формы, и я тщетно пытался представить себе, как мой прекрасный брат неделя за неделей подходит к камину, закатывает рукав и аккуратно оставляет на себе отметку, а потом идёт прислуживать госпоже Ангелике. Никто не может выдумать себе такой пытки!
  - Басти, неужто ты сам себя жёг?
  Он сжал пальцы в кулак и стиснул зубы, когда я коснулся свежего волдыря. Следы на его запястье были как раны Святой Марии на кресте. Она ведь сама пошла на страдания, во искупление грехов людских. Если на Басти и был какой грех, разве его не искупили бы его раны? Басти всего лишь мужчина, и вина его маленькая - куда ему до всего человечества, погрязшего в распутстве. Я поцеловал его руку выше последней отметины:
  - Ты не виноват, Басти. А если и был виноват, всё тебе простится.
  Он посмотрел на меня. Я улыбнулся. Ему становилось теплее, и я прижался к его боку и обнял за пояс, чтобы согреть собою. Мне хотелось сказать ему что-то доброе.
  - Прости, что я сердился на тебя из-за госпожи Катарины, то глупость была.
  - Из-за госпожи Катарины? - повторил он.
  Я спрятался лицом ему в плечо:
  - Я думал, она свататься к тебе хочет. Я дурак такой, ты не смейся.
  - Ко мне?
  - Конечно, к тебе, братец. Тобой все дамы любуются, ты красивый, лучше принца.
  Себастьян отхлебнул из бутылки и после резко втянул воздух сквозь зубы.
  - Никогда за жену не пойду.
  Я встревоженно поглядел на него:
  - Что ты такое говоришь?
  - Никогда не пойду. Никогда.
  - Ну конечно, пойдёшь, Басти, - я погладил его по щеке. - Тильда тебе добрую жену найдёт. И детки у тебя будут, и дом. Как же иначе?
  - За слепую только. Косую, кривую. Чтоб не видела меня. По голосу чтоб знала.
  - Не наказывай себя, Басти, хороший. Мать небесная всё прощает, и тебе простит. Матильда отходчивая, и госпожа Ангелика не скажет никому про кухарку, обойдётся.
  Себастьян сделал большой глоток и сказал:
  - Так ведь не было никакой кухарки.
  - Но как же?..
  - Не было ничего, - прошептал Себастьян упрямо. На темном горлышке бутылки от пламени плясали блики и такие же влажно дрожали в глазах брата.
  - Тогда почему ты плачешь, Басти? И себя зачем жёг? Матильде ничего не сказал?
  Я обвил руками его шею. Мне чудилась страшная тайна: будто госпожа Ангелика заколдовала моего брата, похитила в плен и отняла у него язык.
  - Что же было, Басти? - я цепенел, предвосхищая разгадку.
  - Ничего.
  - Значит, Матильда с отцом несправедливо тебя бранили! Я им утром всё-всё расскажу. Нельзя так оставить.
  Себастьян запрокинул бутылку. Он морщился, и шея у него дергалась, когда он заставлял себя глотать кислое вино.
  - Ой, - проговорил я, когда он опустил пустую бутыль. - Что же Матильда скажет... Знаю: я завтра первым сюда приду и бутылку будто нечаянно разобью. Она меня немного поругает, что руки кривые, да забудет.
  Брат притянул меня к себе за рубашку. От него разило вином, и этот запах был от него странен и неприятен.
  - Ничего она мне не делала. Смотрела только.
  Я невольно отстранился и уперся ладонями в ледяной пол:
  - Я не понимаю...
  - Не говори Матильде ничего.
  Я замотал головой:
  - Нет, если хочешь...
  Он отпустил меня и неуклюже стал подниматься. Задетая бутыль со звяканьем покатилась по полу. Я поддержал его под руку и взял свечу. Себастьян стал тяжелый и непослушный: уже не кукла, а мешки с песком. На лестнице мы оба несколько раз споткнулись, но никого не разбудили.
  В детской я посадил его на постель и хотел раздеть, как отец помогал мне, когда я засыпал на ходу. Но едва я коснулся крючков на его спине, брат схватил мою ладонь и вывернул её так, что я чуть не закричал в голос. Затем он опомнился, но платье своё трогать не позволил. Он лёг, как был, а я забрался с ногами в кровать и долго сидел, держа его руку, чтобы он ненароком не повредил больные места. К утру меня сморил сон, я склонил голову Себастьяну на живот, и так нас после и нашёл отец.
  
  
  __________
  1 животное, скотина, глупец
  2 дух, призрак
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"