Аннотация: Удивительные произведения писали древние. Нам бы таких побольше
Диалоги Платона - драма мысли
Диалоги Платона - драма мысли 2
Введение 2
Постановка вопроса 5
Драма и драматизм в "Диалогах" Платона 7
Драматические методы и приемы "Диалогов" 17
Заключение 22
Список литературы 22
Введение
Есть фактор, который, вероятно, повлиял на выбор Платоном формы произведения - диалогичность древнегреческой культуры. "Греческая лирика, если можно так сказать, двусторонняя: одна сторона поет, другая слушает, лирик имеет партнера. Но есть и в прямой форме лирический жанр, состоящий из двух участников, а не одного, - это архаичная диалогическая серенада. И она может, рядом с любовной и печальной серенадой, быть серенадой брани и поношения как особая разновидность этого же жанра. В греческой серенаде двое действующих лиц, и даже более, чем двое; как это ни странно для нас, но возлюбленный приходит ночью к своей любимой почему-то не один, а в сопровождении множества людей своего возраста и своего пола" (1). Практически об этом же пишет А.Ф.Лосев: "Диалогическая форма, естественно, вытекала у Платона - представителя античной классики - как из необычайной живости и подвижности аттического мышления, так и из потребностей чисто литературного развития, шедшего от эпоса, лирики и драмы к лирико-эпической и драматической прозе. Античная философия, как и все античное литературное творчество, немыслима без вечной постановки все новых и новых вопросов, без напряженных исканий ответа на них, без страсти к спорам, к самым извилистым мыслительным приемам, без восторга перед словесными приемами, речами и цветистой риторикой" (2). Таким образом, сразу два специалиста по древнегреческой культуре, О.М. Фрайденберг и А.Ф. Лосев, указывают на внутреннюю присущность культуре того времени диалогичности, дискуссионности.
"Диалоги" Платона имели большой читательский успех на протяжение двух с половиной тысяч лет. Их успех был так велик, что породил массу подражаний. В связи с этим возникал вопрос о подлинности "Диалогов" Платона. "Под именем Платона дошло до нас от древности следующее: речь "Апология Сократа"; 23 подлинных диалога; 11 в разной степени сомнительных диалогов; 8 неподлинных произведений, которые не входили в список произведений Платона даже в древности; 13 писем, многие из которых безусловно подлинные, и "Определения", единогласно всегда принимавшиеся за неподлинные. Для истории философии и для филологии были вечной проблемой как подлинность 35 основных произведений Платона, так и их хронологическая последовательность" (2).
"В 1 в. до н.э. античные издатели Платона сгруппировали его произведения по тетралогиям, т.е. по группам из четырех диалогов. Каждый диалог, независимо от объема, считался особым произведением; как единое произведение рассматривалось собрание писем. Всего получилось девять тетралогий, или тридцать шесть произведений. Все они дошли до нашего времени. Современная наука подвергла эту сокровищницу текстов тщательному критическому анализу. Большая часть произведений из этого списка, в том числе все наиболее важные диалоги, признаны принадлежащими Платону; шесть меньших диалогов: Феаг, Клитофонт, Минос, Алкивиад II, Гиппарх и Соперники (Любовники), а также два письма (I и XII) отвергаются как сомнительные. Письма VI, VII и VIII признаны теперь за подлинные; относительно диалогов Алкивиад I, Ион, Менексен, Гиппий больший и Послезаконие и прочих писем мнения расходятся.
Диалоги Платона были тщательно изучены с целью установления порядка их появления на свет. В этой области тоже получены конкретные результаты, основанные на сообщениях Аристотеля, изменениях литературного стиля, степени живости драматического действия. Эти данные отчетливо указывают на два периода литературной деятельности с разделяющим их значительным интервалом. Все диалоги делятся на ранние и поздние. Ранний период начинается, вероятно, со смерти Сократа в 399 до н.э. и продолжается до основания Академии в 387 до н.э., поздний период охватывает время с отплытия Платона в Сиракузы в 367 до н.э. и до его смерти" (3).
А.Ф. Лосев делит творчество Платона на четыре периода, по которым распределяет диалоги.
I. "Ранний период. Этот период начался даже, может быть, раньше смерти Сократа, но закончился он, вероятно, первой сицилийской поездкой Платона, то есть он охватывает приблизительно 90-е годы IV в. до н.э. Сюда относятся: "Апология Сократа", "Критон", "Евтифрон", "Лахет", "Лисид", "Хармид", "Протагор", I книга "Государства". Все эти произведения Платона отличаются чисто сократовским методом анализа отдельных понятий с попытками найти их родовую сущность и с упором по преимуществу на моральную проблематику.
II. Переходный период. Сюда относятся произведения 80-х годов: "Горгий", "Менон", "Евтидем", "Кратил", "Гиппий меньший", "Ион", "Гиппий больший", "Менексен" (последние три диалога уязвимы в разных отношениях в смысле своей подлинности). В этот переходный период уже намечается отдаленная концепция субстанциально понимаемых идей, с точки зрения которых критикуется релятивизм софистов и их беспринципное риторическое пустословие ("Горгий", "Евтидем"). Делается заметным также сознательное отношение к досократовской философии (критика иррационализма неумеренных последователей Гераклита в "Кратиле") вместе с использованием орфико-пифагорейских учений о предсуществовании и бессмертии душ ("Горгий", "Менон"). Кроме сократовского рационального анализа понятий пробиваются также мотивы поэтические, мифологические и даже мистические наряду с тенденциозной защитой аристократического образа мысли, чего тоже не было у Сократа.
III. Зрелый период занимает 70-60-е годы до н.э. Не входя в трудные хронологические проблемы, отметим только, что диалоги зрелого периода литературной деятельности Платона по содержанию и стилю можно разделить на две группы. К первой группе относятся "Федон", "Пир", "Федр" и II-X книги "Государства". Центральным является здесь знаменитое платоновское учение об идеях как о самостоятельно существующей субстанциальной действительности, определяющей собой и всю материальную действительность. В "Федоне" это учение почти переходит в метафизический дуализм и полное отрицание человеческого тола, принесение его в жертву душевной и духовной жизни; правда, подлинного метафизического дуализма нет даже и здесь. В остальных диалогах этой группы мотив дуализма звучит гораздо слабее, а в "Государстве" и вообще стирается, заменяясь учением о гармонии тела и души, о гармонии душевных способностей между собой, гармонии души и общественно-политической жизни и, наконец, гармонии общественно-политических сословий. Завершается эта картина учением о круговороте душ и о загробных наградах и наказаниях. Художественная изысканность речи Платона в данный период кульминирует, поскольку кроме неизменного диалогического способа изложения мы здесь находим целые ораторские речи, богатую мифологию - элементы, носящие более случайный характер в отношении к систематическому развитию диалога, - и тонко разработанную поэтику речи.
Ко второй группе зрелого периода литературного творчества Платона относятся "Теэтет", "Парменид", "Софист", "Политик", "Филеб", "Тимей" и "Критий". От предыдущей группы диалогов они отличаются тем, что носят преимущественно конструктивно-логический характер. Идеальный мир здесь нигде не отрицается, а скорее предполагается. Содержание диалогов касается либо критики голого эмпиризма ("Теэтет"), либо диалектики категорий ("Парменид", "Софист"), либо диалектики космоса ("Тимей"). И вообще Платон оказывается здесь занят материальным миром гораздо больше, чем идеальным. Платон много спорит здесь с различными философами, часто не называя их по именам. Мифолого-поэтические места здесь редки. В этот период значительно деградирует художественная сторона диалога.
IV. Последний, или поздний, период. Сюда относятся "Законы" (писавшиеся уже в 50-х годах) и "Послезаконие" (вероятно, написанное кем-либо из учеников Платона). Огромные "Законы" очень пестры по своему содержанию и стилю, ставят своей целью, как мы уже отмечали, изобразить не абсолютно идеальное, но сниженное и доступное реальным человеческим силам государство, содержат много разного рода противоречий в концепциях и в терминологии, что не одного исследователя заставляло находить и в теориях, и в стиле "Законов" черты старческого упадка философии Платона. Наряду с этим в "Законах" встречается и много таких рассуждений, для которых все еще характерна обычная платоновская глубина и острота мысли" (2).
"Диалоги Платона" - одно из поворотных произведений в истории человечества, поворотных - значит, давших начало целому направлению развития. На мой взгляд, в греческой культуре, а, соответственно, и в основанной на ней европейской культуре, "Диалоги" совершили настоящую революцию, они открыли мир подлинной, действующей, свершающейся прямо перед читателем мысли. То же самое можно сказать о судьбе главного героя "Диалогов" - Сократа - судьбе, повернувшей представление человечества о себе, о своих целях и задачах, повернувшей его в том направлении, выбор которого (страшно подумать!) мог бы не произойти, если бы не было этого удивительного человека, учение которого радикально отличается его от всего, ему предшествовавшего. Вся греческая философия испытала благодаря его учению своё первое разделение: на досократовскую натурфилософию и сократические школы. Впервые интерес философии был перенесен с проблем онтологии на человека. Впервые человек попробовал определить не способы выживания, а цели. Так появились представления об этике, которые уже две с половиной тысячи лет не дают человечеству скатиться в пропасть дикости, в которую время от времени его пытаются загнать различные одиозные личности, пытающиеся повернуть ход истории вспять.
Постановка вопроса
Так как Сократ принципиально ничего не записывал, то все его учение известно нам только по записям близко знавших его людей. "Диалоги" Платона представляют собой сборник бесед Сократа, записанных Платоном по памяти. Случилось так, что именно "Диалоги" стали в представлении потомков наиболее полным и верным описанием личности Сократа и его учения, можно даже сказать, что они связаны неразрывно. Нельзя сказать, что "Диалоги" единственное крупное произведение о Сократе. Существуют также "Воспоминания" Ксенофонта, который, как и Платон, был одним из учеников Сократа. "Воспоминания" Ксенофонта, подобно "Диалогам", характеризуют личность Сократа и приводят отрывки из его бесед с различными людьми, в которых отражаются основные положения учения Сократа. "Воспоминания" представляют собой тот тип литературы, который мы называем "мемуарным". Это большое целостное произведение, в котором сделана попытка донести до читателя облик незаурядного человека. И нельзя сказать, чтобы Ксенофонту это не удалось. На мой взгляд, читаются воспоминания легко, они достаточно интересны. Мысли Сократа изложены в них доступно и, судя по многочисленным совпадениям с "Диалогами", верно. Но почему же, все-таки, и в древние времена, и сейчас читатели отдают явное предпочтение "Диалогам"?
На мой взгляд, все дело в том, что Платон выбрал удачную литературную форму. Сократ использовал в своих беседах вопросо-ответную структуру речи, втягивал собеседников в дикуссию, в спор, которые и есть беседа как минимум двоих - диалог. Достаточно естественно при этом диалоги переносились в текст и определяли форму. При этом сохранялся многие особенности живой речи, ее внутреннее напряжение. И самое главное - сохраняется именно то, за что Сократ так любил диалог - рождается новое знание в коллективном интеллектуальном труде участников диалога и этот процесс Сократ передает удивительно точно, кажется, что мы присутствуем где-то рядом. И в этом несомненное превосходство "Диалогов" Платона над "Сократом" Ксенофонта, в котором также представлено немало диалогов, но тем не менее, включенные в повествовательные описания, они не производят того сильного впечатления, которое производят диалоги в произведениях Платона. Тем не менее, по содержанию многие диалоги и у Сократа и у Ксенофонта совпадают практически текстуально. Чем же объяснить такую разницу во впечатлении? Можно предположить, что Платон сохранил живой, драматический дух дискуссии, возможно, сделав для этого определенную обработку текстов. Иначе говоря, "Диалоги" обладают драматизмом, который по определению из интернет-словаря на km.ru: 1. Напряжённость действия, свойственная драме (во 2 знач.). Пьеса, полная драматизма. 2. перен. Крайняя напряжённость, тяжесть положения, обстоятельств. Д. положения.
Но где драматизм, там, собственно и драма, не может качество проявляться без определяющей его сущности. Тот же интернет-словарь дает следующее определение драмы: 1. Род литературных произведений, написанных в диалогической форме и предназначенных для исполнения актёрами на сцене; 2. Литературное произведение такого рода с серьёзным сюжетом, но без трагического исхода. Драмы Чехова; 3. Тяжёлое событие, переживание, причиняющее нравственные страдания. Пережить драму. Семейная д.
Предлагается рассмотреть, насколько "Диалоги" Платона соответствуют понятиям драмы и драматизма.
Драма и драматизм в "Диалогах" Платона
Говоря о драме в "Диалогах" можно сказать о нескольких аспектах этого понятия, проявляющихся в "Диалогах". Это драма мысли и драма личной судьбы Сократа, его невольного противостояния обывательской скудоумной морали, противостояния духу разложения, намечающемуся в афинской демократии. О том, что "Диалоги" именно драма мысли, мы убедимся, так как именно движение мысли, спор и составляют практически единственное содержание "Диалогов". Именно за движением мысли собеседников мы и следим, иногда как завороженные, не в силах оторваться от чтения. Ну а драма личной судьбы Сократа неотделима в данном случае от драмы мысли, ибо вся судьба Сократа оказалась подчинении одному - размышлениям и образованию людей с помощью размышления - "майевтике". Судьба Сократа проявляется в некоторых диалогах явно - "Евтидем", "Критон", "Федон", "Горгий", а в некоторых косвенно, опосредствованно, через контекст, через само занятие философией и дискуссиями. В данном случае мы говорили о драме, как о литературном роде, о ее проявлениях в Диалогах.
Если же говорить еще об одном из основных значений термина "драма", то тяжелом переживания, приносящем страдания, то и в этом смысле мы можем говорить о драме мысли. Движение мысли в "Диалогах" драматично прежде всего потому, что они зачастую направлены на рождение общих понятий, определений, которых в досократовские времена просто не было. Тем самым мысли зачастую не на что опереться, она вынуждена постоянно "поднимать самое себя за волосы", в результате многие диалоги кончаюся тем, что мысль после всех ее перепетий остается без искомого результата-определения.
Кроме того, нельзя не отметить, что сама судьба Сократа, описанная в "Диалогах", необыкновенно драматична, это драма "человек-общество", "мыслитель-толпа", "мысль -косный авторитет". И в этом смысле личная драма Сократа и драма мысли совершенно сливаются. Поэтому и "Апология", представляющая собой выступление Сократа на суде, - переломный пункт его жизни, неотделима от "Диалогов" - драмы его мысли. В принципе "Апологию" вполне можно рассматривать как диалог, но диалог, в котором записаны реплики одной из сторон, очень современная форма, кстати.
Наиболее "драматичен диалог в его ранних произведениях ("Хармид", "Евтифрон", "Евтидем" и особенно "Протагор"), более уравновешен и спокоен в произведениях последнего периода ("Тимей", "Критий", "Законы"). Самые прославленные произведения периода зрелой и систематической философии ("Теэтет", "Софист", "Парменид") часто снижают диалогическую форму до степени вполне пассивного согласия "спорящих сторон" с Сократом, который во всех произведениях Платона ведет основную линию спора, или до столь же пассивного задавания вопросов в случаях недоумения. Здесь диалог не столько художественная форма произведений Платона, сколько скорее выражение драматического беспокойства его мысли" (2).
Содержание ранних диалогов, по-видимому, полностью определялось некими реальными диалогами, так как многие их них повторяются у Ксенофонта. Действительно, известно, что Сократ проводил свою жизнь в спорах и дискуссиях. Предыстория этого рассказана самим Сократом в "Апологии". Друг Сократа Херефронт услышал от оракула, что Сократ самый мудрый из всех живущих на земле людей. Изумленный таким прорицанием Сократ решил проверить, так ли это. И отправился беседовать с теми, кто считался мудрыми. Многочисленные беседы убедили Сократа в том, что никто их так называемых мудрых людей не знает ответа на вопросы, им считавшиеся главными. Более того, помимо ограниченного набора практических знаний, так называемые мудрые люди ничего не знают. И вот в таких беседах и прошел остаток жизни Сократа. В этих беседах он пришел к неутешительному выводу, что вопросов на главные ответы жизни никто не знает, не знает и он, но он по крайней мере знает это, а остальные и этого не знают (а точнее, не понимают).
Рассматривая диалоги, обращаешь внимание на то, что в большинстве случаев Сократ участвует в диалогах в качестве равноправного участника. Он не поучает, он не проповедует, он ищет истину вместе с остальными, совершенно наравне с ними. Рассмотрим диалог "Хармид". Диалог переходит в философскую плоскость, когда Сократ спрашивает юного Хармида, обладает ли тот рассудительностью.
"- Ведь если, - сказал он, - я не соглашусь с тем, что я рассудителен, то одновременно будет и странным говорить так о самом себе, и окажется, что я выставлю лжецами как Крития, так и многих других, кому я кажусь рассудительным, по его словам; если же, с другой стороны, я дам утвердительный ответ и превознесу самого себя, то это, возможно, покажется дерзким, так что мне трудно тебе ответить. Я же на это:
- Ты говоришь дело, Хармид. И мне кажется, - продолжал я, - что нам надо вместе рассмотреть, обладаешь ли ты свойством, которое меня интересует, или нет, дабы и ты не был вынужден говорить то, чего не желаешь, и мне не пришлось бы бездумно взяться за лечение. Итак, если тебе угодно, я хочу рассмотреть это вместе с тобою; если же нет, давай это оставим" (4)
Далее мальчик дает свое первое определение рассудительности, как умения "все делать, соблюдая порядок и не спеша, - в пути, и в рассуждениях, и во всем остальном также. "Мне кажется, - добавил он, - что в целом то, о чем ты спрашиваешь, можно определить как некую осмотрительность"" (4)
Интересно, как в диалогической форме происходит отказ самим мальчиком от этого определения.
"- И ты считаешь, что ты прав? - спросил я. - Впрочем, Хармид, действительно говорят, что осмотрительные люди рассудительны. Посмотрим же, дельны ли эти речи. Скажи мне, разве рассудительность не принадлежит к прекрасным вещам?
- Разумеется, - отвечал он.
- А какое свойство является более прекрасным для учителя грамматики - писать соответствующие буквы быстро или медленно?
- Быстро.
- А читать? Быстро или медленно?
- Быстро.
- А быстро играть на кифаре и стремительно побеждать в борьбе ведь прекраснее, чем делать то же самое спокойно и медленно?
- Да.
- Ну а когда бьешься на кулаках или участвуешь в многоборье, разве дело обстоит не таким же образом?
- Несомненно.
- А в беге и прыжках и во всех остальных телесных упражнениях разве не присуще прекрасному все то, что совершается стремительно и быстро, а постыдному - то, что делается медленно и с трудом?
- Это очевидно.
- Значит, для нас очевидно, - сказал я, - что в отношении тела самым прекрасным является не осмотрительность, но высокая скорость и стремительность. Или это не так?
- Несомненно, так.
- Ну а рассудительность была у нас чем-то прекрасным?
- Да.
- Значит, что касается тела, не осмотрительность, но скорость была бы более разумной, поскольку рассудительность - это нечто прекрасное?
- Похоже, что так, - отвечал он.
- Далее, - сказал я, - что лучше: понятливость или тупость?
- Понятливость.
- А понятливость является ли способностью понимать быстро, в то время как тупость означает замедленное понимание?
- Да.
- А что неизмеримо прекраснее: обучить другого быстро и решительно или же медленно и постепенно?
- Быстро, - отвечал он, - и решительно.
- Далее, припоминать и запоминать лучше медленно и постепенно или решительно и быстро?
- Решительно и быстро, - отвечал он.
- И находчивость является некоей стремительностью души, а вовсе не ее медлительностью?
- Это правда.
- Так не сводится ли все сказанное - об учителе грамматики, кифаристе или любом другом мастере - к тому, что наилучшим является самое быстрое, а не самое медленное?
- Это так.
- Ну а при душевных поисках и размышлениях, думаю я, достойным похвалы оказывается не самый медлительный, с трудом соображающий и находящий решение человек, но тот, кто это решение усматривает быстрее и легче всех.
- Да, это так, - сказал он.
- И разве, Хармид, - спросил я, - все, что касается тела и души, не представляется нам более прекрасным, если ему свойственны стремительность и скорость, а не медлительность и осмотрительность?
- Видимо, это так, - отвечал он.
- Следовательно, рассудительность не может быть осмотрительностью, и рассудительная жизнь - не осмотрительная, если верить этому рассуждению: ведь, согласно ему, рассудительная жизнь должна быть прекрасной. Нам показалось одно из двух: либо осторожные действия в жизни вообще менее прекрасны, либо только в очень немногих случаях более прекрасны, чем быстрые и решительные. Если же, мой друг, осторожные действия большей частью оказываются ничуть не прекраснее, чем напористые и быстрые, то рассудительность будет не более заключаться в осторожных действиях, чем в решительных и быстрых, - идет ли речь о походке, словах или о чем-либо ином - d и осторожная жизнь не будет рассудительнее неосторожной, коль скоро мы предположили в нашем рассуждении, что рассудительность - это нечто прекрасное, быстрое же оказалось не менее прекрасным, чем медленное.
- Мне кажется, Сократ, - сказал Хармид, - что ты молвил правду" (4).
Как видно из диалога, Сократ умело управляет диалогам, подводя молодого человека к выводу. Далее он опять не дает никакого готового решения, но будит творческие способности молодого человека, предлагая дать еще одно определение. Молодой человек определяет во второй попытке рассудительность, исходя из того, что она "делает человека стыдливым и скромным и что она то же самое, что стыдливость". (4) Сократ снова, умело управляя диалогом, подводит молодого человека к тому, что определение отвергается, так как, например, бедняк может стыдиться своей бедности, а это никаким образом не рассудительное поведение. Нужно отметить, что манера Сократа не только не отталкивает юношу от сложного предмета беседы, но его деликатность увлекает его и он дает третье определение уже сам.
"- Мне, Сократ, - возразил он, - представляется все это верно сказанным. Однако как бы ты отнесся к такому мнению о рассудительности: только что я вспомнил, что слыхал от кого-то, будто рассудительность - это [умение] "заниматься своим"" (4) (Удивительно современно звучит предложение). Под "заниматься своим", видимо, понимается умение делать то, что тебе по силам и по склонностям. Но в ходе дельнейшего рассуждения выясняется, что как раз рассудительность помогает справиться с задачей в тех случаях, когда приходится делать "не свое". Далее в диалог вовлекается Критий, автор термина "заниматься своим". Критий горячится, задето его самомнение. В ходе спора он сначала определяет рассудительность как "свершение хороших дел", затем буквально через несколько абзацев, уклоняясь от вопросов Сократа, изобличающих противоречия в его дефиниции, определяет ее как "самопознание". И тут же предлагает Сократу самому дать более точное определение рассудительности. Чувствуется, что Критий уверен в том, что не выиграет спор с Сократом, пыл его подостыл, и ему хочется занять более пассивную позицию в споре - позицию слушателя. Но Сократ, понимая это, говорит следующее (к Критию он не так снисходителен, как к Хармиду):
"Ты так нападаешь на меня, как будто я уже знаю то, о чем я тебя спрашиваю, и соглашаюсь с тобой, когда мне вздумается. Однако все обстоит иначе: я, наоборот, все время стремлюсь вместе с тобою выяснить поставленный мною вопрос, потому что сам я не знаю ответа. А сказать, согласен ли я с тобою или нет, я хочу после того, как мы с тобой этот вопрос выясним. Потерпи же, пока мы его рассмотрим" (4)
Критий вынужден продолжать рассуждение, и ухватывается за ловко предложенное Сократом определение, что так как рассудительность это познание, то это разновидность науки, что в конечном итоге приводит его к тому, что рассудительность - это наука, которая познает как самое себя, так и окружающий мир. И тут же пытается обезопасить себя от возможного нового каверзного вопроса Сократа, упрекая его в том, что тот пытается опровергнуть его любой ценой, даже пренебрегая сутью спора. Очень характерен ответ Сократа:
"- Как можешь ты думать, - возразил я, - если бы даже я тебя полностью опроверг, будто я это делаю ради чего-то иного, а не ради того, о чем я и сам себя вопрошаю - каковы на этот счет мои взгляды - ибо опасаюсь, как бы от меня не укрылась какая-то вещь, в знании коей я убежден, между тем как на самом деле ее не знаю. И сейчас я утверждаю, что занят именно этим, и рассматриваю твое суждение главным образом ради себя, а может быть, и ради пользы других: или ты не считаешь, что это было бы общим благом почти всех людей, если бы стала очевидной суть каждой вещи? " (4)
Приободренный Критий соглашается продолжить рассмотрение вопроса в русле, предложенном Сократом, звучащем почти как у софистов: "возможно или нет кому-то знать о том, что мы знаем и чего мы не знаем, и знаем ли мы это или нет; затем, если это даже возможно знать, какая нам польза в таком знании". Поразительно умение Сократа сразу понять суть высказывания своего оппонента, чтобы потом тащить его, как на аркане, за собой в нужном направлении! И ведь веришь, что у него самого нет ответа, в котором он стопроцентно уверен. Скорее всего, ответ есть, как показывают некоторые другие диалоги ("Горгий"), но ответ, который подлежит обсуждению, ответ, который сам Сократ не считает конечной истиной.
И Сократ пускается в длиннейшее индуктивное рассуждение, которое призвано сделать общий вывод о несуществании сущностей, которые были бы способны познавать себя и себе подобных и ничего больше. Истинность проверяется, как принято в Древней Греции приведением рассуждения к абсурду. Но Сократ понимает, что метод индукции не дает безусловно правильного ответа, он пригоден разве что для создания гипотезы, и это поразительно для своего времени:"Здесь требуется, мой друг, великий человек, который сумел бы провести все эти различения и установить, точно ли ничто из сущего не имеет по своей природе собственной потенции, направленной на самое себя, а не на иное, или же одни вещи ее имеют, другие же - нет? И если окажется, что существуют вещи, потенция которых направлена на них самих, значит, к ним принадлежит и наука, кою мы именуем рассудительностью. Я не верю, что сам смогу в этом разобраться, а потому не буду настаивать, что возможно существование науки наук, и не допущу также, даже если это в высшей степени вероятно, что такой наукой является рассудительность, раньше чем не исследую, приносит ли она нам в качестве таковой какую-то пользу или нет. А что рассудительность есть нечто полезное и благое, я берусь предсказать заранее; ты же, сын Каллесхра, поскольку допустил, что рассудительность - это наука о науке, а также и о невежестве, покажи прежде всего, что сказанное мною сейчас возможно, а затем что рассудительность вдобавок еще и полезна: тем самым ты, быть может, меня убедишь в том, что твое определение рассудительности правильно" (4). И тут Платон очень тонко и убедительно, в нескольких словах, окончательно характеризует Крития, который уже достаточно проявил себя в суждениях и эмоциях. "Так как он привык к постоянному почету, то стыдился присутствующих и не желал признаться мне, что он не в состоянии разрешить ту задачу, которую я ему предложил" (4) Дальнейшее рассуждение Сократ практически берет на себя и показывает Критию, что "если рассудительность есть только знание о знании и о невежестве, то она не в состоянии будет распознать ни врача - сведущ ли он в своем искусстве или нет и думает ли он при этом о себе, что он врач, или только изображает из себя такового, - ни какого-либо иного знатока, кем бы он ни был; распознать можно только собрата по искусству, о каких бы мастерах ни шла речь" (4), а в такой науке, как он справедливо говорит, нет никакого смысла.
И вот снова напряженный поиск сути рассудительности заходит в тупик. Платон тонко показывает, что только Сократ увлечен рассуждениями, а Критий давно уже устал и пытается отделаться мало значащими замечаниями вроде "Возможно, -ты и прав", "Значит, это, мы неправильно допустили", "В самом деле, ты говоришь о чудных вещах, мой Сократ".
Дальнейший диалог приводит к мысли, что не каждое знание приводит человека к счастью. Сократ так выстраивает диалог, что Критию ничего не остается, как "открыть", что к счастью приводит изучение науки о добре и зле, и после небольшой борьбы согласиться, что рассудительность не дает человеку ничего полезного. Конечная цель - определение рассудительности остается невыясненным, но диалог не бесплодным. Понятие о том, что знание может быть полезным лишь в том случае, когда есть правильное представление о добре и зле, то есть о правильном употреблении знания, большое достижение дискуссии.
Приведенный разбор диалога показывает, как сложно развивается мысль в диалоге. Начатая одним из персонажей, она подхватывается другим. Развитие идеи несколько раз заходит в тупик, можно сказать, что участники диалога исследуют разные возможности направления развития темы, убеждаясь в тщетности очередного направления, возвращаясь и снова исследуя другое направление. В конечном итоге находят не то, что искали, и так и не находят предмет поисков. Как тут не вспомнить слова А.Ф.Лосева о том, что "платоновский диалог как форма драматизма мысли очень часто приводил у Платона к неожиданным результатам ввиду чрезвычайно извилистого, противоречивого и прихотливого своего развития" (2).
И действительно, какой диалог не возьми, вопросы Сократа предлагают рассмотреть все новые и новые аспекты проблемы. Несомненно, одной из причин этого является индуктивный метод - для того, чтобы сделать обобщение нужно разобрать как можно больше частных случаев.
Например в диалоге "Федон":
"Давай спросим себя: если существуют противоположные вещи, необходимо ли, чтобы одна непременно возникала из другой, ей противоположной? Например, когда что-нибудь становится больше, значит ли это с необходимостью, что сперва оно было меньшим, а потом из меньшего становится большим?
- Да.
- И соответственно если оно станет меньше, то меньшим станет из большего?
- Конечно, - подтвердил Кебет.
- И слабое возникает из сильного, а скорое из медленного?
- Несомненно!
- Какой бы еще привести тебе пример? Если что становится хуже, то не из лучшего ли? Если справедливее, то из несправедливого? Так?
- А как же иначе?
- Значит, мы достаточно убедились, что все возникает таким образом - противоположное из противоположного? " (5)
"Часто это доходит до того, что теперь мы иной раз даже затрудняемся точно формулировать структуру платоновских диалогов. В них такая масса повторений, уточнений, возвращений к предыдущим тезисам, уклонений в сторону, что сплошь и рядом такие диалоги не столько создают строго логическую концепцию, сколько вызывают у нас впечатление чего-то музыкального" (2). Вот пример из диалога "Менон":
"Сократ. Дальше. Разве старик или ребенок, если они невоздержны и несправедливы, могут быть добродетельными?
Менон. Ни за что!
Сократ. А если рассудительны и справедливы?
Менон. Могут.
Сократ. Значит, все люди добродетельны на один лад: достигнув одного и того же, они становятся добродетельными.
Менон. Видимо, так.
Сократ. Но ведь если бы не была их добродетель одна и та же, то они не были бы добродетельны на один лад?
Менон. Конечно, нет.
Сократ. Так вот, если добродетель у всех одна и та же, попытайся теперь припомнить и сказать, что она такое, по словам Горгия, да и по твоим тоже.
Менон. Что же еще, как не способность повелевать людьми? Скажу так, раз уж ты добиваешься одного ответа на все.
Сократ. Да, этого-то я и добиваюсь. Но что же, Менон, и у ребенка та же добродетель? И у раба - способность повелевать своим господином? И ты думаешь, что раб может быть повелителем?
Менон. Вовсе не думаю, Сократ.
Сократ. Да, это было бы нелепо, мой милый! А теперь посмотри еще вот что. Ты говоришь: "способность повелевать людьми". А не добавить ли нам к этому "справедливо, а не несправедливо"?
Менон. Я согласен с тобою, Сократ: ведь справедливость есть добродетель.
Сократ. Вообще добродетель или одна из добродетелей, Менон?
Менон. Как ты говоришь?
Сократ. Как о любой другой вещи. Так же, если хочешь, как сказал бы, например, о круглом: что это - одно из возможных очертаний, а не просто очертание. А сказал бы я так потому, что существуют и другие очертания.
Менон. Это ты правильно говоришь. И я тоже говорю, что кроме справедливости есть еще и другие добродетели.
Сократ. Какие же? Скажи. Ведь я назвал бы тебе другие очертания, если бы ты мне велел, вот и ты назови мне другие добродетели.
Менон. По-моему, и мужество - добродетель, и рассудительность, и мудрость, и щедрость, и еще многое " (6)
И действительно, диалог в данном месте похож на некоторую музыкальную тему, которая варьируется то так, то этак, никогда не удаляясь слишком далеко от слова "добродетель". Но в данном случае это скорее всего свидетельствует о технике, которую использует Платон для демонстрации эмоциональной окраски данного отрывка. А отрывок живописует нам тот упоительный момент любого спора, когда как будто снимаются некоторые внутренние преграды и мысль течет легко и вдохновенно, когда участники беседы эмоционально и энергетически поддерживают друг друга, как бы сказали в позапрошлом веке, "летя на крыльях вдохновения".
"Именно благодаря диалогу, т.е. благодаря слишком подвижному и горячему драматизму мысли, платоновская философия в конце концов отказывается от какой бы то ни было системы. Весьма трудно найти эту систему у Платона. В платоновском тексте все кипит и бурлит, одна тенденция перебивает другую, еще не кончается одно, а уже начинается другое; и этим бесконечным зигзагам, взрывам, извержениям и каскадам мыслей нет у Платона конца. Диалогизм и драматизм мысли доходят у философа буквально до какого-то неистовства. Этим же объясняется и то, что диалог Платона всегда перемежается какими-нибудь другими поэтическими жанрами, систематизировать и достаточно охарактеризовать которые до сих пор не удается" (2). Особенно это относится по мнению Лосева к диалогу "Кратил", чрезмерно путанному, усложненному, эмоциональному и имеющему мало достигнутых определений.
Определения и есть конечная цель всех диалогов. До Сократа общих определений не существовало. Именно он совершил этот казалось бы простой, но по сути гениальный, прорыв в интеллектуальном развитии человечества. "Вероятно, был прав Аристотель, который находил в философии Сократа по преимуществу поиски формулировки общих понятий на основе изучения отдельных вещей, которые можно подвести под эти понятия. Спутанная обывательская мысль, желая дать определение какого-нибудь понятия, всегда сводит его к той или иной частной характеристике, которая ей лучше всего известна. Сократ с неимоверной легкостью разбивал эти обывательские представления, и тогда получалось: девушка может быть прекрасной, а что такое прекрасное само по себе - неизвестно; и лошадь может быть прекрасной, но что такое прекрасное вообще? Для решения этого вопроса одной лошади или одной девушки, да и многих лошадей или девушек оказывалось совершенно недостаточно. По-видимому, индуктивно-дефиниторный метод и был той философской новостью, которую провозглашал Сократ, был его открытием, хотя, сознавал ли это обстоятельство сам Сократ, остается неизвестным, не говоря уже о том, что с точки зрения философской это слишком формальный момент" (2)
Вот что говорит о том, как он пришел к этому методу, сам Сократ в диалоге "Федон".
"После того, - продолжал Сократ, - как я отказался от исследования бытия, я решил быть осторожнее, чтобы меня не постигла участь тех, кто наблюдает и исследует солнечное затмение. Иные из них губят себе глаза, если смотрят прямо на Солнце, а не на его образ в воде или еще в чем-нибудь подобном, - вот и я думал со страхом, как бы мне совершенно не ослепнуть душою, рассматривая вещи глазами и пытаясь коснуться их при помощи того или иного из чувств. Я решил, что надо прибегнуть к отвлеченным понятиям и в них рассматривать истину бытия, хотя уподобление, которым я при этом пользуюсь, в чем-то, пожалуй, и ущербно. Правда, я не очень согласен, что тот, кто рассматривает бытие в понятиях, лучше видит его в уподоблении, чем если рассматривать его в осуществлении. Как бы там ни было, именно этим путем двинулся я вперед, каждый раз полагая в основу понятие, которое считал самым надежным; и то, что, как мне кажется, согласуется с этим понятием, я принимаю за истинное - идет ли речь о причине или о чем бы то ни было ином, - а что не согласно с ним, то считаю неистинным" (5).
Обобщенные понятие, само их введение - необходимый путь в познании. Сократ проходил его первым. Поэтому так тяжел и труден был этот путь. Опереться он мог только на собственные достижения. Сам понятийный механизм был еще достаточно скуден. Зачастую усилия участников диалога кончаются не тем, что ожидалось - нужное определение не находится, либо находится не совсем то, что ищется, как, например, в диалоге "О справедливости". Надо сказать, диалог этот наглядно показывает, что при всем своем уме Сократ был идеалистом, его основной вывод, что люди совершают несправедливые поступки "невольно", по невежеству или непониманию, выглядит как результат веры в лучшее в человеческой натуре, любви к людям.
Результатом усилий по познанию методом определений отвлеченных, абстрактных понятий было осознание места человека в онтологии, в картине мира. Возник интерес к этике, человек впервые задумался о себе, как о самостоятельной и ответственной части Вселенной, о своих целях и задачах.
Драматические методы и приемы "Диалогов"
Поражает лаконизм приемов, который использует Платон, чтобы охарактеризовать не только эмоциональные особенности диалога, но и сами моменты рождения у Сократа новой идеи. Например, в диалоге "Федон".
"Тут Сократ улыбнулся и заметил:
- Видно, я сейчас заговорю как по-писаному. Но как бы там ни было, а говорю я, сдается мне, дело. Кебет подтвердил.
- Цель же моя в том, - продолжал Сократ, - чтобы ты разделил мой взгляд. Мне кажется, не только большое никогда не согласится быть одновременно и большим и малым, но и большое в нас никогда не допустит и не примет малого, не пожелает оказаться меньше другого. Но в таком случае одно из двух: либо большое отступает и бежит, когда приблизится его противник - малое, либо гибнет, когда противник подойдет вплотную. Ведь, оставаясь на месте и принявши малое, оно сделается иным, чем было раньше, а именно этого оно и не хочет. Вот, например, я принял и допустил малое, но остаюсь самим собою - я прежний Сократ, маленький, тогда как то, большое, не смеет быть малым, будучи большим. Так же точно и малое в нас никогда не согласится стать или же быть большим, и вообще ни одна из противоположностей, оставаясь тем, что она есть, не хочет ни превращаться в другую противоположность, ни быть ею, но либо удаляется, либо при этом изменении гибнет" (5).
В данном случае "как по-писаному" означает, что у философа только что родился новый поворот мысли, новые доказательства. А иронично употребленное "как по-писаному" можно понять исходя из того, что Сократ никогда ничего не записывал, и поэтому гладкость его речи могла быть обусловлена только состоянием вдохновения.
Вдохновение нередко посещает Сократа в моменты диалогов, оно рождает новые и новые образы. Так и в том же "Федоне" сразу после приведенного отрывка идет важное уточнение о противоположностях в частных проявлениях, которое, так и кажется, рождается прямо на глазах. И рождается не зря, именно из него и появляется логические обоснование бессмертия души!
Во время своей речи в диалоге "Федон" Сократ удерживает внимание собеседников совсем немногочисленными приемами: "Сократ улыбнулся", "Цель же моя в том, чтобы ты разделил мой взгляд", "Ты смело напомнил", "Значит, мы согласимся без всяких оговорок", "Теперь взгляни, согласишься ли ты со мною еще вот в каком вопросе", "Сейчас, я надеюсь, ты яснее поймешь, о чем я говорю", "Согласен ты со мною или нет?", "Тогда следи внимательнее за тем, что я хочу выяснить". Но и этого оказывается достаточным, чтобы показать оттенки отношения между собеседниками, оттенки не только интеллектуальные, но и эмоциональные. Движение мысли обретает не только внутренний, но и внешний драматизм, так как мысль рождается в момент интеллектуального напряжения всех участников диалога.
Представляется необходимым поговорить о том приеме, который и является причиной внешней и внутренней напряженности диалога. Сократ называл его "майевтикой" или повивальным искусством, которое он в привычной для него иронической манере считает унаследованным от своей матери, повитухи Финареты. Вот что говорит сам Сократ о майевтике в диалоге "Теэтет": "В моем повивальном искусстве почти все так же, как и у них, (повитух, -авт.) - отличие, пожалуй, лишь в том, что я принимаю у мужей, а не у жен и принимаю роды души, а не плоти. Самое же великое в нашем искусстве - то, что мы можем разными способами допытываться, рождает ли мысль юноши ложный призрак или же истинный и полноценный плод" (7). При отмеченном многими исследователями внешнем сходстве сократовой майевтики и софистики суть их совершенно различна. Майевтика Сократа, это способ ведения диалога, в котором собеседник вовлечен в некоторое сотворчество. И главный прием майевтики - ответ в форме вопроса. То есть ответ предполагает, что слушатель должен сам додуматься до ответа. И Сократ помогает своему собеседнику получить не затверженный ответ, а осознанный, а если не получить, то хотя бы понять, что настоящего знания у него нет. Сократ использует множество вопросов, пытается заставить собеседника дать определения, втягивает его в индукционные перечисления, и так далее. При этом Сократ может быть очень благожелателен, если он с симпатией относится к собеседнику, как, например, в приведенном ранее отрывке из диалога Менон, но может использовать и еще одно свое замечательное оружие - иронию, которое многие исследователи считают составной частью майевтики, как например в диалоге "Евтифрон".
"Сократ. Скажи ради Зевса, Евтифрон, ты-то себя считаешь настолько точно осведомленным в божественных законах и в вопросах благочестия и нечестия, что не страшишься - даже если все было так, как ты говоришь, - сам совершить нечестивое дело, преследуя отца по суду?
Евтифрон. Мало было бы от меня пользы, Сократ, и ничем не отличался бы Евтифрон от большинства людей, если бы я не был точно осведомлен о подобных вещах.
Сократ. Пожалуй, уважаемый Евтифрон, для меня самое лучшее - стать твоим учеником и прежде, чем состоится моя тяжба с Мелетом, возбудить против него ходатайство со своей стороны, заявив, что я и раньше высоко ценил познание божественных законов, теперь же, когда он обвиняет меня в том, что я погрешаю против этих законов, самовольничая и вводя различные новшества, я стал твоим учеником. "И вот, - сказал бы я, - если ты, Мелет, признаешь Евтифрона мудрым b в этих вопросах, то считай и меня человеком правильно мыслящим и не преследуй меня по суду; если же нет, то прежде, чем мне, вчини иск ему, моему наставнику, за то, что он губит стариков, меня и своего отца, тем, что меня обучает, а его - проучает и наказывает". И если он мне не поверит и не освободит меня от обвинения или не вчинит иск вместо меня тебе, я смогу в суде выставить то же ходатайство, с которым я выступил перед ним.
Евтифрон. Клянусь Зевсом, Сократ, если только он попробует вчинить мне иск, то я уж отыщу, я думаю, его слабое место, и скорее всего дело в суде пойдет у нас о нем, чем обо мне.
Сократ. Вот и я, дорогой мой друг, понимая это, жажду стать твоим учеником, ибо знаю, что ни этот Мелет, ни кто-либо другой тебя вроде бы и не замечают, меня же он разглядел так легко и ясно, что даже обвинил в нечестии. Поведай же мне, ради Зевса, то, относительно чего ты сейчас настойчиво утверждал, будто доподлинно это знаешь, а именно в чем заключается благочестие и нечестие как в отношении убийства, так и во всем остальном?" (8)
Далее Сократ, нисколько не снижая своей иронии, приводит недалекого Евтифона к ряду взаимоисключающих определений, чтобы сказать наконец "Поскольку, мне кажется, ты слабоват, я сам постараюсь показать тебе, как надо мне разъяснить благочестие; но смотри, не падай духом прежде времени". Подобная ирония сродни гомерическому хохоту.
Лишь в редчайших случаях Сократ отказывается от "майевтики", как, например, в диалоге "Горгий". После долгого "майевтического" спора с Горгием, в спор вступает ученик Горгия Пол, которому Сократ, как представляется из диалога, немного раздраженный, уступает право спрашивать, и сам становится как бы ведомым. Но это только внешне. Его речь приобретает новое качество, то, которое проявляется, как представляется, еще раз только в "Апологии", - она становится подобием проповеди. И какой проповеди, исполненной красивейшими, меткими, образными сопоставлениями.
"Раз существуют два предмета, значит, и искусства тоже два. То, которое относится к душе, я зову государственным, то, которое к телу, не могу обозначить тебе сразу же одним словом, и, хоть оно одно, это искусство попечения о теле, я различаю в нем две части: гимнастику и врачебное искусство. В государственном искусстве первой из этих частей соответствует искусство законодателя, второй - искусство судьи. Внутри каждой пары оба искусства связаны меж собою - врачевание с гимнастикой и законодательство с правосудием, потому что оба направлены на один и тот же предмет, но вместе с тем и отличны друг от друга.
Итак, их четыре, и все постоянно пекутся о высшем благе, одни - для тела, другие - для души, а угодничество, проведав об этом - не узнав, говорю я, а только догадавшись! - разделяет само себя на четверти, укрывается за каждым из четырех искусств и прикидывается тем искусством, за которым укрылось, но о высшем благе нисколько не думает, а охотится за безрассудством, приманивая его всякий раз самым желанным наслаждением, и до такой степени его одурачивает, что уже кажется преисполненным высочайших достоинств. За врачебным искусством укрылось поварское дело и прикидывается, будто знает лучшие для тела кушанья, так что если бы пришлось повару и врачу спорить, кто из них двоих знает толк в полезных и вредных кушаньях, а спор бы их решали дети или столь же безрассудные взрослые, то врач умер бы с голоду" (9).
Великолепной проповедью является и заключительная речь Сократа на суде. Она хороша и по форме, и по содержанию, наполнена, как это часто у Сократа, новыми, неожиданными и глубокими сопоставлениями и сравнениями, подчеркивающими глубинную драму происходящего - борьбу свободной, не ограниченной ничем, кроме разума мысли, и косным мышлением бездарностей, скованных даже в мышлении ограничениями и правилами, им не понятными, и не требующимися ими к пониманию. Воистину жизнь подобных людей и не вполне жизнь, а некое полусонное, несвободное пребывание. Великолепны последние слова Сократа: "Но вот уже время идти отсюда, мне - чтобы умереть, вам - чтобы жить, а кто из нас идет на лучшее, это ни для кого не ясно, кроме бога".
В проповедях речь Сократа драматична "по форме". Он хорошо чувствует слушателя, содержание подается ярко и понятно, так как оно должно быть подано "зрителю", без долгих поисков истины и определений, что характерно для диалогов, которые можно считать "индивидуальной работой".
Заговорив о литературной форме, в которой Платон нам преподносит драму мысли, нельзя не сказать, что она очень близка к тому литературному роду, который собственно называется "драмой". Действительно, "драматические произведения, как и эпические, воссоздают событийные ряды, поступки людей и их взаимоотношения. ... Развернутое повествовательно-описательное изображение в драме отсутствует. Собственно авторская речь здесь вспомогательна и эпизодична. ... Все это составляет побочный текст драматического произведения. Основной же его текст - это цепь высказываний персонажей, их реплик и монологов" (10). "Диалоги" обладают всеми указанными в определении драмы как рода литературы качествами.
Как указывает А.Ф.Лосев, "Диалог Платона пронизан речами, без которых тоже немыслима античная литература и художественную страсть к которым в самой изысканной форме проявил уже Гомер. Речи и многочисленны, и по стилю своему полны разного рода эстетических модификаций: то они просты, естественны, человечески убедительны (такова, например, "Апология Сократа"); то они поражают нагромождением изысканных, острых, шаловливо-противоречивых, динамических ощущений (такова речь Агафона в "Пире"); то они порождены небывалым антиномизмом жизни и неожиданными моральными выводами из достаточно бурлескных и гротескных ситуаций (такова речь Алкивиада в том же диалоге). В этом изощренном драматизме (курсив мой, - авт.) ораторских приемов Платон, несомненно, превосходит сильнейших ораторов древности, не исключая софистов, а также Исократа, Эсхина и Демосфена" (2). Приведенный отрывок свидетельствует о подходе к "речам", присущем именно драматургу - внимание к эмоциональной окраске диалогов, чисто речевым характеристикам собеседников (характеристикам не поступками), неоднократно уже упоминавшейся напряженностью диалогов, использовании разнообразных драматических приемов.
Драме как жанру крайне желателен быт, ведь действию, пусть это даже драма мысли, необходимы хотя бы скупо очерченные время и место. В связи с этим А.Ф.Лосев указывает, что диалоги обладают определенными чертами "бытовой прозы", а я бы даже сказал "сценической бытовой прозы".
"Бытовая драматическая сцена как жанр тоже занимает в творчестве Платона отнюдь не последнее место и тоже достаточно у него разнообразна. Софисты, с которыми обычно спорит Сократ в ранних диалогах Платона, отнюдь не схематичны и не аллегоричны. Они изображаются то в виде восточных аристократов (Протагор, Гиппий), то в виде смешных самохвалов (Ион), то бесцеремонных нахалов и сбитых с толку дураков (в диалогах "Протагор", "Евтидем" и др.). Колкие насмешки, саркастически-иронические выражения, пародийные ситуации - зачастую в реальнейшей бытовой обстановке - все это и многое другое характеризует платоновские произведения как самую настоящую бытовую художественную прозу. Особенно колоритны отдельные типы, характерные для тогдашней общественной жизни, будь то юный, красивый, преданный наукам и искусствам, нежный и робкий Федр, будь то нервозный и бесшабашный дурак Фразимах (Государство I 336а - 344с), будь то цветущий Зенон Элейский или величавый старец и мудрейший философ Парменид (Парменид 126а - 127d). Все эти человеческие типы, их взаимоотношения и окружающая обстановка нигде не даны у Платона в виде скучной и повествовательно-протокольной прозы. На каждом шагу здесь веселый комизм и глубокий юмор, злая сатира или уничтожающая пародия, восхваление или сарказм, блеск остроумия и афористической формулы, убийственная ирония или возвышенный трагизм: такова, например, возвышенная обстановка в конце диалога "Федон" (116а - 118а) при изображении трагической смерти Сократа" (2).
Странно, что "Диалоги" до сих пор не нашли своего сценического воплощения, по крайней мере, я не нашел сведений об этом. Они представляются легко переносимыми, так как все необходимые компоненты драматического жанра в них присутствуют. А.Ф.Лосев указывает на сходство "Диалогов" с трагедиями периода классики. "Имеются, например, сведения, что Платон в молодости писал трагедии и комедии, но сжег их после встречи с Сократом. Близость платоновского стиля к трагедиям и комедиям периода классики получает, таким образом, свое историко-литературное обоснование" (2)
Если выстроить ряд из таких произведений, как "Горгий", "Евтидем", "Апология", "Критон", "Федон" - то мы получим настоящую драму в пяти картинах, драму личной судьбы Сократа и драму его философии, которые, как уже не раз говорилось, предствляются неразделимыми.
Заключение
В заключении хочется привести прекрасные слова А.Ф. Лосева, как бы суммирующие общее впечатление от "Диалогов": "Почти все крупнейшие философы Нового времени дают изложение своей философской мысли в уже готовом и продуманном виде. Часто бывает не видно, как они дошли до своей системы и какие сомнения обуревали их перед ее открытием. Такую систему остается только усвоить, и вы уже знаете концепцию данного философа. Совсем другое - Платон (и Сократ, - авт.). Свои концепции он заставляет читателя продумывать так же, как их продумывал он сам. Он не скрывает своих сомнений и неуверенности, своей слабости во многих вопросах, своих тяжелых усилий понять предмет, часто беспомощных и безрезультатных. Разве это не демократизм мысли, (а я бы сказал, что и драматизм, - авт.) и разве могло это не быть привлекательным для многих тысяч читателей разных стран, эпох и народов?"
Список литературы
1. О.М.Фрейденберг. Поэтика сюжета и жанра. Москва : Лабиринт, 1987.
2. А.Ф.Лосев. КОММЕНТАРИИ К ДИАЛОГАМ ПЛАТОНА. Мысль, 1990 r.
3. Сочинения Платона. [В Интернете] http://greece-info.ru/historygreece/literature/plato_compositions.html.
4. Платон. Хармид. [перев.] С.Я.Шейнман-Топштейн. Диалоги. Москва : Мысль, 1986.
5. -. Федон. [перев.] С.П.Маркиш. Собр. соч. в 4-х томах. Москва : Мысль, 1993, Т. 2.
6. -. Менон. [перев.] С.А.Ошеров. Собр. соч. в 4-х томах. Москва : Мысль, 1990, Т. 1.
7. -. Теэтет. [перев.] Т.В.Васильева. Собр. соч. в 4-х томах. Москва : Мысль, 1993, Т. 2.
8. -. Евтифрон. [перев.] С.Я.Шейнман-Топштейн. Диалоги. Москва : Мысль, 1986.
9. -. Горгий. [перев.] С.П.Маркиш. Платон. Собр. соч. в 3-х томах. Москва : Мысль, 1968.
10. В.Е.Хализев. Теория литературы. Москва : "Высшая школа", 2002.
11. Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. СПб : Комплект, 1993.