Шлёнский Александр Семёнович : другие произведения.

Танцующий скелет

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Прошу прощения у читателя за то что вынужден выложить неоконченную вещь. Очередной звоночек сверху в виде очередного захода в госпиталь с heart attack заставляет спасать всё что можно. На данный момент - придумайте конец истории сами. Если у меня сложится всё благоприятно - допишу.

Танцующий скелет

  
  
  
  
   Я часто думаю о том, сколь драматично изменился бы мир, если бы он однажды лишился всех своих тайн... Прекратился бы полет фантазии, умерла бы навек игра воображения, угасли мечты. Лишенный покрывала таинств, весь свет превратился бы в вымороченную бухгалтерию, наполненную брюзжащими скептиками, цинично ведущими счет радостям и печалям на глотки и унции. Ни один поэт, ни один художник, - да что там - ни один горький пьяница с возвышенной душой не выжил бы в этом мире аптекарей, счетоводов и дактилоскопистов! Я молю Господа, чтобы он надежно хранил ключ от своих секретов и не лишал нас счастливой способности благоговейно трепетать перед его тайнами.
  

аббат Каберне де Савиньон

  
  
  
  

Глава первая, дурацкая, в которой я перепил пива и подвернул ногу

  
  
   Что вещественно в вещи? Что такое вещь в себе? Мы доберемся до вещи в себе только когда наша мысль прежде доберется, наконец, просто до вещи как вещи.
  

Мартин Хайдеггер

  
  
   Внешность - это трагически обманчивая вещь. Глядя на обладательницу очаровательной мордашки и стройных ножек, порхающую с грацией газели, никогда не подумаешь, что она способна употреблять такой грубый и неизящный мужской напиток как жигулевское пиво. Пленительность наружных форм объекта так убедительно нашептывает медово-сахарным голоском о его внутренней нежности, возвышенности и эфемерности, что сердце тихо обмирает в сладостной истоме. Из всех известных вещей женская красота уверенней всего погружает мужской разум в глубокий наркоз, навевая волшебные сны наяву и отключая от реальности. Принято также говорить о розовых очках, но мне представляется, что это вовсе не розовые очки, а скорее розовые зрачки, потому что их невозможно надеть и потом снять сообразно желанию. Уж если они розовые, то в течение того отрезка жизни, когда человек еще не разучился влюбляться, они так и будут сохранять этот нежный цвет. Не верите - спросите у любого окулиста в любой поликлинике.
  
   Но увы, мой друг, увы! Горестные факты, которые в изобилии преподносит нам жизнь, как горькие откровения на грязном блюде, неотвратимо меняют этот трогательный, девственно-розовый цвет на замызганно-бурый, и этот цвет, к большому и запоздалому сожалению, уже никак нельзя изменить. Отдельно взятая жизнь - это не что иное как стремительное падение из розовых облаков доверчивой наивности в мутную грязь беспросветного цинизма и тотального разочарования. Разочарование - вот слово, которое полнее и правдивее всего характеризует реальность восприятия нашей душой процесса восприятия реальности.
  
   В один из тусклых осенних дней, когда серая облачная муть слёживается в небе как вата в ушах у престарелого настройщика фортепиано, когда у простуженных городских статуй перехватывает горло осенним спазмом, нам с Гнидычем захотелось спрятаться от осени в пивной. Случилось так, что мы нечаянно встретили там его знакомую по имени Вика, с которой у него когда-то был короткий, но бурный роман. Гнидыч неоднократно, с неизменным восторгом рассказывал мне о прелестях своей возлюбленной, но так и не познакомил, и поэтому я знал о её несомненных достоинствах исключительно с его слов. Дороги судьбы полны неожиданностей: я собирался всего лишь выпить пива компании лучшего друга, а встретил человека-легенду. Итак, хотя и по давнем прошествии волнующих событий, знакомство всё-таки состоялось. Я подержался за изящную руку, проблеял немеюшим языком своё имя и обратился в соляной столб под насмешливым взглядом красавицы. Тем временем Гнидыч буднично поведал мне, что Вика - чемпион по поглощению пива, и если захочет, может запросто перепить на спор любого мужика. Я, разумеется, категорически не поверил, ибо незамедлительно попал в плен вышеописанных иллюзий, в то время как Гнидычу была хорошо известна суровая реальность.
  
   Ну конечно же, Гнидыч оказался прав. Пиво вливалось в красавицу Вику широко и полноводно, как Волга в Каспийское море, и притом без напряга и без видимых признаков помутнения рассудка, чего, увы, нельзя было сказать обо мне. Меньше чем через час после начала нашего дурацкого состязания душа моя начала самопроизвольно отделяться от тела. Сперва грязный сероватый потолок помещения неожиданно распахнулся ввысь и вширь, до самой стратосферы с ее серебристыми облаками и мерцающим полярным сиянием. В этом удивительном, невероятной вышины небе летали высотные самолеты, разматывая по небу яркий иммерсионный след, и летчики в черных кислородных масках на мужественных лицах твердо держали руки на штурвалах. Я слушал голоса Вики и Гнидыча, даже не пытаясь понимать смысл произносимых слов. Голоса превратились в музыкальные инструменты, и я с удовольствием слушал их музыку. Лица посетителей сделались необыкновенно хороши и прозрачны для восприятия. Несмотря на то что у многих были сумрачные брови и решительный оскал зубов, мне было поразительно ясно видно, что внутри все они хорошие люди, и душа у них нежная и добрая. Затем часть моего духа воспарила в астрал, а та его невезучая часть, которая осталась дежурить по телу, управлялась с ним как новобранец из далёкого среднеазиатского аула с армейской радиостанцией. Мне стало еще лучше, и я наслаждался красотой мира и всех его ближних и дальних окрестностей. Боже, какая это была благодать!
  
   Но всего несколько кружек спустя, моё прекрасное небо неожиданно потемнело и пропало, и глазам моим вновь предстал унылый низкий потолок нашего серого бытия. По нему мрачно топталась одинокая муха, суетливо потирая передние лапки в предвидении каких-то особенно скверных событий, которые не замедлили произойти. Сперва моё тело неожиданно обмякло, и я почувствовал себя медузой, растекающейся по каменистому берегу. В глазах прочно обосновалась слякотно-зелёная муть, похожая на чахоточный плевок, размазанный по оконному стеклу пригородной электрички. Мир вновь стал тусклым, серым и хмурым, и я сразу погрустнел и признал свое безоговорочное поражение. Пропадай, моя мужская гордость! Впрочем, она оказалась не последней моей пропажей: встав со стула, я обнаружил, что в этом грязном, неприветливом мире безвозвратно потерялось моё равновесие. Когда мы шли к выходу, меня чувствительно покачивало. Я, как мог, уклонялся от всех возможных траекторий моего падения, которые влекли меня с непреклонною силою, и почти в этом преуспел, но в последний момент зацепился в двери за торчащий металлический порожек левой ногой. Нога подвернулась, как конёк у начинающей фигуристки, и тут я по инерции перенес на неё вес своего тела. Раздался омерзительный хряск, который я не услышал ухом, а почувствовал своей спиннномозговой струной, от плоти заднего прохода и до затылочного бугра, причём одновременно меня пронзила столь невероятная боль, что я пожалел, что родился на белый свет.
  
   В такой нелегкий момент последнее мгновенье предыдущей жизни, которое еще не было наполнено невыносимой болью, всегда кажется самым дорогим воспоминанием. Как же страстно хочется вернуть назад это прекрасное мгновенье, чтобы упиваться, чтобы разнузданно и бесстыдно наслаждаться высшим наслаждением на свете - отсутствием боли! Как гнойно-муторно изнывает и извивается душа, как хочет она вернуться в это немыслимо роскошное мгновенье и остаться в нем навсегда! Как страстно, как остро жаждет она этого мгновенья... - да только хуй ты его вернешь! Вот было оно - да и сгинуло навек. И остаётся либо малодушно подохнуть сию же секунду, либо терпеть боль, невзирая ни на что. Разумеется, я мужественно выбрал последнее.
  
   Когда первая боль прошла, я осторожно попытался ступить на ногу, но тут же заорал по-дурному и чуть не упал. Я уже подумывал о вызове “скорой” и травмпункте, но тут Гнидыч с Викой ухватили меня подмышки и потащили на край дороги. Не успел я опомниться, как они тормознули тачку и повезли меня к злополучной красавице Вике домой, потому что она, во-первых, жила ближе всех, а во-вторых ощущала некий комплекс вины за содеянное.
  
   Квадрат осеннего двора с ковром из листьев, варварски изувеченным дворницкой метлой, кривил углы из-за вспышек боли в ноге. Меня проволокли к подъезду. Обитая железными пластинами дверь захлопнулась за моей спиной как крышка мусорного бачка, в который швырнули раздавленную сигарету. Лифт дрожал и неритмично лязгал. Я хмуро стоял в углу, нахохлившись и осторожно поджав больную ногу. Гнидыч посмотрел на меня и сказал, что я напоминаю аиста, искалеченного злостным алиментщиком. Когда мы выходили из лифта, выпитое мною пиво, насмерть перепуганное неприятными событиями, происшедшими в моем организме, засуетилось в судорожных попытках скорее его покинуть и мощно надавило мне на низ живота. Вика изящным движением открыла дверь своей квартиры, и я пропрыгал в туалет на здоровой ноге. Попытка пожурчать стоя, опираясь на одну ногу, как стойкий оловянный солдатик Андерсена, не удалась: стойкого оловянного солдатика сильно покачивало. Побоявшись обрызгать чистенький Викин унитаз, кокетливо украшенный черным ковриком с вышитым на нем белым скелетиком, я предпочел кое-как сесть и отлить по-женски. Мой расслабленный взгляд рассеянно метнулся по сторонам и застыл от неожиданности: группа скелетов на фотообоях танцевала грациозный, затейливый танец под дробные переливы моего маленького водопада.
  
   Гостевой диван был сладостно мягок и упруг. Его украшала накидка с вышитыми на ней зловещего вида черепами, берцовыми костями и прочими, менее популярными частями человеческого скелета. Моя нога сильно распухла в голеностопе, и наступать на нее было ужасно больно. Тем приятнее было плюхнуться на Викин диван.
  
   -- Ну чё, Вика, -- проорал Гнидыч с кухни, звеня чайной посудой, -- буду Глебу звонить. Пусть раненого лечит.
  
   Глеб Иванович Энгельгардт - это веселый доктор-травматолог, которого мы почти никогда по имени не называем, поскольку он снабжен очень подходящим ему прозвищем - Брюшистый Скальпель. Впрочем, я об этом уже как-то рассказывал.
  
   Брюшистый Скальпель не заставил себя долго ждать. Он хлопнул дверью, затем, судя по звукам, обо что-то споткнулся в коридоре, после чего ввалился в гостиную, где на диване скорчился тихонько поскуливающий я.
  
   -- Ну что, Портвейныч? Что там приключилось с твоей ногой на улице ... Маши ... Порываевой?
  
   Брюшистый Скальпель произнес имя и фамилию обладательницы улицы с такой характерной интонацией, что не оставалось сомнений, что эта Маша Порываева была до крайности опущенная и вконец пропитая блядь, жившая на этой самой улице...
  
   ...Скорее всего, никто на этой улице никогда не знал и не звал ее по фамилии, кроме, разве что, участкового милиционера. Для всех остальных она была никакая не Порываева, а просто Машка-Неваляшка. Она ходила по своей улице, грязная и шелудивая, с немытыми сальными волосами и с отвислыми бесформенными грудями, непотребно вываленными из несвежего рваного платья. Она всегда была покрыта синяками от случайных побоев и частых соприкосновений с уличным асфальтом. Пьяная с утра, она без стыда присаживалась помочиться прямо на тротуаре, под исписанные пачкотливыми подростками стены многоквартирных домов, пускала между ног вонючую лужицу, и грязно материлась на брезгливо обходивших ее прохожих. А еще наверное она за стакан дешевой алкогольной отравы отсасывала всем желающим, вонючим чавко-шамкающим ртом без половины зубов, потерянных от авитаминоза, кариеса и открывания ими пивных бутылок. Потом, вероятно, она умерла с перепоя, и её причислили к лику святых великомучениц и страстотерпиц, и назвали эту улицу её фамилией...
  
   Все эти ассоциации немедленно пронеслись по моей голове как торнадо по штату Оклахома, а вслед за тем я пришел в страшное смятение. Как ужасно, что достаточно произнести имя бедной девушки вслух с некой характерной интонацией, как все окружающие подсознательно уже считают, что эта девушка и вправду никакая не девушка, а до крайности опущенная блядь!
  
   Вообще, удивительная вещь - человеческая интонация. Как много всего можно ей высказать! Вот хотя бы даже Маша Порываева. Ведь Брюшистый Скальпель вовсе и не сказал словами, что она блядь. Конечно же, она была какая нибудь пламенная революционерка или феминистка или суфражистка типа Клары Люксембург. А по интонации - так вышла глубоко и безвозвратно падшая женщина, хоть ты тресни. Мистика? Да, мистика - хотя, конечно, никакой мистики в этой мистике нет. Просто эмоции старше чем разум, и поэтому в интонацию и мелодику речи человек гораздо более склонен уверовать как в несомненную правду, чем собственно в те слова, которые доверчиво плывут по волнам этой мелодики, как детские кораблики по городскому сточному каналу.
  
   Человек, по всей вероятности, уверен, что он отличает правду от лжи вполне сознательно. Думаете, что так оно и есть? Болт! Правда и ложь - это черно-белая мозаика, которая выстраивается в наших чувствах совершенно независимо от рассудка. Если вы сами хотите быть обманутыми, то здравый рассудок и знание фактов вас не спасут. При всем при том, сам факт, что вы предпочитаете обманываться и хотите быть обманутыми, вам, скорее всего, неизвестен - кому же приятно знать о себе такое! Кроме того, как можно обманывать себя, достоверно зная, что ты себя обманываешь? Чтобы искренне верить в ложь и не ведать о своем самообмане, надо сперва покрепче забыть правду, а еще лучше, и вовсе никогда не смотреть в её сторону.
  
   Вот и попробуй отличить в этой ситуации правду и ложь друг друга. Призрачные это вещи... К сожалению, лишь немногие счастливцы понимают это просто по факту своего рождения. Большинству же людей, чтобы понять эту простую вещь, приходится сперва основательно погулять по улице Маши Порываевой. Впрочем, стоит ли называть счастливцами тех, кто знает истинную цену вещам, и в их числе правде и лжи? Может быть, лучше обманываться и при этом не знать и не ведать о своем самообмане? И думать при этом, что уж кто-кто, а ты-то лучше всех знаешь истинную цену вещам...
  
  
  
  

Глава вторая, жуткая, в которой из Викиного шкафа вываливается скелет по имени Фредерик

  
  
   Когда и каким образом придут вещи как вещи? Они придут не посредством человеческих манипуляций. Но они не придут и без бодрствования смертных. Первый шаг к такому бодрствованию - шаг назад из только представляющей, т.е. объясняющей мысли в памятливую мысль.

Мартин Хайдеггер

  
  

Счастлив тот, кто сумел попасть в ритм бытия

  

Фрэнк Заппа.

  
  
   Гнидыч варил на кухне свой фирменный кофе и напевал увертюру из Эгмонта. Я ее очень люблю, в том числе и потому что, это единственная мало-мальски приличная вещь у Бетховена, которую можно слушать ушами. Всю остальную его музыку я не могу слушать без содрогания. Однажды я даже ушел с концерта, потому что у меня было ощущение, что мои нервы перепиливают бензопилой. Лучше уж я подверну другую ногу, чем опять пойду слушать симфонического Бетховена. Гомер - это великий слепой, Кинематограф - великий немой, а Бетховен - великий глухой. Гомер слышал то что пел, Кинематограф видел то что показывал, а вот Бетховен большей части своей музыки никогда не слышал. Будучи глухим, он не работал с исполнителями, не ставил им “бетховенский” звук. Он думал свою музыку внутренним слухом, записывал ноты, и ему казалось, что это потрясающе красиво. И это правда: думать бетховенскую музыку, глядя в ноты, доставляет мне невероятное наслаждение - настолько мощна и стройна мысль композитора, облеченная в ноты. Но слушать эту музыку ушами я не могу, потому что мощь бетховенских построений, инкарнированных не в размышления, а в живой звук, усиленный экспрессией исполнителей, превышает мой эмоциональный болевой порог. Яркий и мощный музыкальный образ, порожденный чужой волей и чужим воображением, может переживаться мной, когда я сам вызываю его в своем внутреннем мире, когда я управляю его течением, глядя в ноты, но не тогда, когда этот образ навязан мне через живой звук исполнителем, который переживает его совсем не так как я. Возможно, что это вообще ошибка - играть вслух музыку Бетховена. Надо на концертах раздавать слушателям партитуры и погружать зал в тишину, чтобы каждый мог читать ноты и думать Бетховена про себя.
  
   Интересно, о чем и как думает Ольга Ивановна Скороходова - великая слепоглухонемая? При такой степени изоляции от мира внутренние образы должны быть потрясающе, ошеломляюще сильны, ибо они должны заменять человеку всю полноту отсутствующих внешних ощущений. Вполне возможно, что потаённый внутренний мир Ольги Ивановны гораздо ярче и богаче чем у Гомера, Кинематографа и Бетховена вместе взятых, но только никому и никогда не дано узнать про её Внутренний Космос, столь трагично изолированный от остальной Вселенной.
  
   Брюшистый Скальпель покрутил мою ногу туда и сюда, помял ее, послушал мои вопли и произнес вердикт: растяжение и частичный разрыв связок в левом голеностопе. А затем стал туго бинтовать мою ногу витками эластичного бинта (откуда только взял), достаточно фальшиво напевая из Севильского цирюльника. Нельзя сказать, чтобы фальшивый Фигаро над моим ухом и безупречно правильный - надо отдать должное слуху и голосу Гнидыча - Эгмонт с кухни сочетались очень удачно, но я терпел. Ради здоровья приходится терпеть всё что угодно, даже смерть.
  
   С кухни послышались шаги, и в комнату вошел Гнидыч с кофейными чашками на подносе, а за ним Вика со скатертью в руках. На скатерти был вышит... - ну да, правильно, очередной скелет, на этот раз в каратэистской стойке. Я получил из Викиных рук поднос с чашкой кофе и тарелкой с ломтиками сыра и хлеба. Все остальные стали усаживаться за стол, ножки которого были инкрустированы изображениями трубчатых костей.
  
   -- Вика, какая ты загадочная дама! - подал я голос с дивана. - Всюду у тебя сплошные скелеты. А в шкафу у тебя тоже живёт скелет?
  
   -- Ну а как же! - тонко усмехнулась Вика. - Непременно живёт. Зовут его Фредерик. Кстати, он мой любовник.
  
   -- В каком смысле? - не понял я.
  
   -- В том смысле что я с ним трахаюсь, -- не моргнув глазом ответила Вика, очаровательно-вульгарно похлопав себя изящной ладошкой по низу живота, и провела по мне прозрачный ледяной плотоядно-женский взгляд, заставивший меня вздрогнуть и вспомнить истории о суккубах. Вика усмехнулась, довольная произведенным эффектом, и погасила взгляд, после чего подошла к шкафу и резко распахнула дверцу.
  
   Из глубины шкафа вывалился человеческий скелет, лобковые кости которого были увенчаны большим стоячим фаллосом чрезвычайно изящной формы. Вика чмокнула скелет в костлявую щеку и нежно обняла.
  
   -- Вика, ты что, променяла меня на этот муляж? - недоверчиво спросил Гнидыч. - Не поверю, что ты бросила меня из-за этой хрени!
  
   -- Глупенький ты мой!- Вика еще раз нежно чмокнула скелет и с сожалением заперла его в шкаф.- Неужели ты думаешь, что я ради кого-то могу бросить моего Фредерика? Я с тобой, в общем, трахалась исключительно из чувства любопытства. Мне хотелось понять, какой у тебя скелет. Обычно я всегда вижу скелет внутри человека. Я ведь в пивной ошиваюсь не из-за пива, а потому что там мужчинки собираются, а в мужчинках - скелетики. А я эти скелетики изучаю. Вообще-то большинство мужских скелетов ужасно скучные - просто тоска! Но твой скелет, Николя, показался мне довольно занимательным и несколько непонятным, вот я на время и соблазнилась.
  
   Глаза Гнидыча при этих словах несколько затуманились, а из уст вырвался глубокий романтический вздох.
  
   -- Не вздыхай, дорогой Николя! Я же объяснила: только на время. Это время уже прошло, а я не любительница продолжать романтическое увлечение до той поры, когда оно превращается в бытовой секс. Ты был моим коротким увлечением, моей милой загадкой, которую любопытно было отгадать. И пока я её отгадывала, в шкафу меня дожидался мой возлюбленный. Он благороден и весьма терпелив, но я не хочу злоупотреблять его великодушием и терпением.
  
   -- Забавная, Николай, у тебя подружка.- хмыкнул Брюшистый Скальпель.- Впрочем, тебе всегда только чокнутые и попадаются. Ну я, положим, интересуюсь человеческим скелетом по необходимости, чтобы его починять, в числе прочего. А вот откуда у вас, барышня, такая неожиданная любовь к скелетам? Я подозреваю, что за этой вашей страстью к скелетам непременно кроется какой-то более глубокий интерес. Не расскажете ли нам о нём?
  
   -- Трудновато придется, доктор. -- Вика сморщила нос и отхлебнула горячего кофе из чашки. -- Я по профессии художник. Точнее, художник-аниматор. Я не уверена, что вы примете, пусть даже на время, мой взгляд на вещи и будете сопереживать моим чувствам и интересам. Но попробовать, конечно, можно. Только учтите: я люблю очень внимательных слушателей.
  
   Я примостился поудобнее на диванных подушках и приготовился слушать, но вместо рассказа Вика неожиданно задала вопрос:
  
   -- Мальчики, кто-нибудь из вас любит подолгу разглядывать кроны деревьев?
  
   -- Ну, я люблю.- ответил я.- И что?
  
   -- Ромочка, тебя никогда не удивляло, как ты запоминаешь и потом узнаешь крону дерева, не зная взаиморасположения его веток? Ведь ты хотя и видишь все ветки почти одновременно, видишь форму кроны, которую они образуют все вместе, но при этом ты не знаешь, сколько всего веток, какой формы каждая из них, какая ветка растет из какой, как они повернуты друг к другу, и всё такое? То есть, увидев дерево, ты его сразу вспоминаешь и можешь отличить от всех других деревьев, потому что помнишь, как выглядит его крона. Ты не знаешь в подробностях и ни за что не расскажешь, как эта крона устроена, но при этом всё же ты можешь её узнать.
  
   -- Ну и что из этого?- не понял я.
  
   -- Как это что? Разве не удивительно, что ты знаешь то, чего ты не знаешь? Ведь ты можешь узнать дерево, значит ты его знаешь. Но ты не можешь подробно, ветка за веткой, описать по памяти его крону - значит ты его не знаешь. Тебе, чтобы понять, как устроено дерево, надо смотреть по отдельности на каждую ветку, на соединения веток друг с другом. Надо специально думать и запоминать, что вот тут эта ветка разделяется вот на эти, и они идут вот туда и туда... Короче, тебе надо проследить и продумать весь путь, который проходит крона - от ствола и до листьев. Только тогда ты будешь знать, как устроено дерево, а не только как оно выглядит.
  
   -- Ну и правильно, так оно и должно быть.- равнодушно бросил Гнидыч. Только причем тут скелет?
  
   -- Николя, не спеши, дорогой! Лучше подумай теперь всё это же самое, только сзаду наперёд.- Вика грациозно изогнулась, словно ветка дерева, и лукаво прищурилась.
  
   -- Это как?
  
   -- Ну в смысле, поможет ли тебе знание того, как устроено дерево, представить себе, как оно выглядит? Представь себе, что кто-то тебе долго и подробно зачитывает по бумажке, какая маленькая веточка в кроне идет откуда и куда - сумеешь ли ты по такому описанию представить себе как выглядит дерево, чтобы потом его сразу узнать среди множества похожих деревьев? Узнать так, как если бы тебе его показали несколько раз?
  
   -- Скорее всего, нет.- ответил вместо Гнидыча Брюшистый Скальпель. Насчет дерева я не знаю, но в нашей науке, в топографической анатомии это точно не получится. Я уже который год лекции в медуниверситете читаю как почасовик, и группы веду. Вроде и учебник неплохой, и атлас под редакцией Золотко вполне приличный... да всё у нас есть для учебного процесса - и схемы, и рисунки, и муляжи, и препараты. А у студентов всё равно глаза разъезжаются. Год нужен, чтобы они начали более-менее прилично ориентироваться в топографии человеческого тела и понимать, где у нас что. А то бывает, выучит студент назубок по учебнику - а начинаешь гонять по препарату - ну ни хрена показать не может. Подведешь к схеме - среднюю треть бедра от верхней трети плеча не отличит, хотя шпарит целые страницы наизусть. Ну что с таким делать? Ведь учил! Потел, мучился! А поставь оперировать - больного зарежет. Так что, скажу я вам, ребятки, анатомом тоже надо родиться, как и музыкантом, это я вам точно говорю.
  
   -- Правильно, доктор!- обрадовалась Вика.- Внешний вид вещи и её внутреннее устройство - это совершенно разные понятия об одной и той же вещи. Их очень трудно соединить между собой в голове в одно целое. Пока ты не начнёшь соединять это понятия вместе, ты никогда не задумаешься, какая это хитрая и тонкая штука - скелет. И только когда порядком помучишься, только тогда и начинаешь понимать, что это именно скелет делает дерево деревом, человека - человеком, ну и всё остальное тоже. Короче, у каждой вещи есть свой скелет. И этот скелет есть как раз то, что делает вещь самой собой, а не чем-то другим.
  
   -- Ты, Вика, прямо как Платон с Аристотелем!- хохотнул Гнидыч.- У тебя скелет получается как платоновская идея. А может быть, энтелехия... Я так и не понял между ними особой разницы.
  
   -- Коленька, да ты вообще ни хрена не понял!- повела плечиком Вика.- Я же битый час объясняла, что об одной и той же вещи может быть много разных идей. И доктор подтвердил. Пойми, глупенький мой: вся человеческая скорбь состоит в том, что разные идеи об одной и той же вещи никак не желают сопрягаться в уме и в чувствах в одно целое. Мы же только что увидели, что нельзя влёгкую состыковать внешний вид вещи, как ты ее ощущаешь, и её внутреннее устройство, как ты его понимаешь. Но при этом мы всё же знаем, что одну и ту же вещь можно ощущать с помощью чувств и понимать с помощью ума множеством разных способов. Если не пытаться найти в вещи её скелет, мы никогда не сможем понять, почему вещь проявляет себя именно так, отлично от всех других вещей.
  
   Вика поймала озадаченный взгляд Гнидыча, и её красивые губки растянулись в снисходительной улыбке.
  
   -- Дети мои, не ведая в вещи её скелета, мы можем всего лишь знать, что вещи вообще есть, что мир дробится на вещи. Но скажите мне, как проникнуть в саму вещь? Как понять, что делает вещь этой вещью? Вот на этот вопрос мы и хотим ответить, когда пытаемся найти в каждой вещи ее скелет. Поймите, мальчики, скелет - это совсем не идея вещи. Идей о любой вещи может быть много, а скелет у вещи один-единственный! Скелет - это вообще никакая не идея, а что-то реально существующее внутри вещи. Но это и не сама вещь. Скелет - это то единственное, что делает вещь ею самой, но само этой вещью не является. Скелет вещи - это еще не сама вещь, но если бы у вещей не было скелета, то и самих вещей не было бы в природе. Ведь мы узнаём вещь по её характерной форме, правильно? Но без скелета у вещи не было бы никакой формы. А если ещё точнее, то и самих вещей бы на свете не было. И света бы не было, и тьмы бы не было. Мир был бы бесструктурным, таким каким он был до великого пробуждения отца всех вещей Тункото, и мы с вами до сих пор томились бы в царстве бестелесных духов.
  
   Я хотел спросить у Вики, кто такой этот Тункото, и что это за царство духов, но тут Брюшистый Скальпель встрепенулся, и на его мясистой физиономии показалось хитрое выражение:
  
   -- Скажите мне, барышня, а как же медуза обходится без скелета? Ведь в её организме нет костей, а характерная форма у нее всё же есть. Ведь медузу всегда можно отличить от рыбы или от ракушки или спрута.
  
   Вика зажмурилась и некоторое время не подавала признаков жизни, застыв как изваяние, а затем открыла глаза, сделала легкий вдох и внимательно взглянула в невинно помаргивающие глаза добряка-травматолога.
  
   -- Доктор, я знаю, что для вас это будет звучать странно, но... скелет вещи вовсе не обязательно состоит из костей. Скелет не обязательно должен быть твердым под нашими руками. Одно из главных назначений скелета - оберегать форму вещи от вторжения других вещей, которые могут исказить эту форму и уничтожить вещь. Медуза - это существо из другой стихии, и в том мире, где она живет, её скелет достаточно тверд, чтобы удерживать ее форму такой как ей это свойственно. Но выброшенная из морской стихии на берег, она просто перестает быть той вещью, которой она была в своей среде. Чуждая стихия убивает её скелет. Медуза теряет форму, растекается по тверди и умирает. Вы бы тоже не смогли оставаться тем кто вы есть, например, на Юпитере. С вами произошло бы там то же самое, что и с медузой на берегу. Представьте, что станет с вашей ладонью, если её положить под гидравлический пресс. Что останется от её формы? Форму человеческой плоти удерживают кости. Но разве наши хрупкие косточки могут остановить пресс или бороться с притяжением Юпитера? Вот так и с медузой на берегу.
  
   Брюшистый Скальпель покрутил шеей и озадаченно хмыкнул. Гнидыч вздохнул и стал внимательно изучать форму своей ладони.
  
   -- Вещь - воодушевленно продолжила Вика - способна проявлять себя и так и сяк, она даже выглядит каждый раз по-разному. Но мы ведь всё равно как-то видим, что это та же самая вещь, а не какая-то другая! А почему? Да потому что все возможные для вещи формы, которые она соглашается принять без насилия, определяет её скелет. У каждого скелета есть свои характерные способы взаимного расположения его костей в пространстве, и тем самым скелет вещи определяет тот характерный набор форм, который она может принять. Эти характерные способы сложения скелета - они как фигуры в танце, и как раз они и определяют все те фенечки, в которых вещь может проявить свой характер, показать себя как вещь именно такого рода. Если же вещь насилуют, пытаются придать ей форму, которую она сама по себе принять не способна, то вещь противится такому насилию. Это сопротивляется её скелет. А когда скелет не в силах сопротивляться, то вещь теряет свою естественную форму и перестанет быть этой вещью. Она при этом перестанет быть похожей на эту вещь и превращается в труп вещи. Специалисты в таких случаях говорят: “Восстановлению не подлежит”. И смотрят на погибшую вещь, как на медузу, расплющенную об берег. На любой свалке можно найти жестоко изуродованные трупы вещей, которые часто и опознать нельзя. Люди очень жестоки к вещам.
  
   -- Н-да... это имеет место быть. -- подтвердил Брюшистый Скальпель. - Не только к вещам, но и к людям. Слышали небось выражение “разбиться в лепешку”? Или “свернуть в бараний рог”. Вот эти лепешки да бараньи рога и поступают к нам в травматологию. А мы их чиним по мере сил.
  
   -- Вика, а какие такие фенечки ты имела в виду, в которых проявляют себя вещи? - подал я жалобный голосок, баюкая ногу на диванной подушке.
  
   -- Ну вот взять хотя бы портфель нашего доктора. -- Вика перевела взгляд на пузатый черный портфель, притулившийся к стене, с которым наш эскулап никогда не расставался. Доктор ведь всегда узнаёт свой портфель - когда он открытый, и когда закрытый, когда он набитый, и когда он пустой, сплющенный или наоборот раздувшийся, когда он прямой и когда он перекошенный. Скелет портфеля определяет характер его подвижности и все те формы, которые ему дозволительно принять, оставаясь все еще портфелем, а не рваным портфелем и не клочками портфеля. Например, если в портфель напихать вещей больше, чем он может вместить, то он просто порвется. Человек - это тоже вещь со скелетом внутри, только живая. У человека тоже скелет определяет, в какую сторону человек гнётся или скручивается, а в какую нет. Вот например, ногу у человека нельзя согнуть как у кузнечика, потому что у кузнечика коленки назад, а у человека, понятное дело, вперёд. Представьте себе, если человеку перекроить ногу и вывернуть коленки назад он тогда станет на кузнечика похож.
  
   -- А ведь что-то в этом есть! -- удивился я. - Даже если не выворачивать коленки назад, а просто добавить суставам гибкости, даже это - и то смотрится удивительно. Помню как-то раз, еще в детстве, я был в цирке, и там показывали такой номер. Назывался он “женщина-змея”. Грациозная такая гимнасточка, она на арене показывала чудеса гибкости. Чуть ли не в узел завязывалась. И правда - когда она извивалась так, как обычный человек не может, она казалась больше похожей на змею чем на человека.
  
   -- Для меня как для хирурга все эти вещи крайне очевидны, но философствовать на эту тему я никогда не пробовал. -- Брюшистый Скальпель потянулся и хруснул костями.
  
   -- Когда Фредерик был еще не скелетом, а простым темнокожим студентом с Берега Моржовой Кости, -- продолжила Вика, и голос её при упоминании имени возлюбленного стал влажным и бархатистым,-- он мне рассказывал, что так проявляет себя мудрость Тункото, отца всех вещей. Когда отец вещей Тункото делает выдох, на свет появляется новый скелет. Он притягивает к себе всю нужную ему плоть, из которой состоит вещь, и заставляет вещь быть этой вещью. Когда отец вещей Тункото делает вдох, он забирает из мира какой-то скелет, и в это самое время какая-нибудь вещь ломается так, что ее уже нельзя починить, или умирает животное или человек, или с неба на Землю падает звезда. Они теряют свой скелет и умирают. Их уже ненужная плоть распадается, отпадает от мертвой вещи, пока эту плоть не подхватит новый скелет, намотает вокруг себя, закружит вокруг своей орбиты, чтобы новая вещь ожила и проявила себя в мире других вещей. Вот как это происходит.
  
   -- А ты представляешь себе, сколько вещей на свете ломается и создается каждую секунду? А сколько людей умирает и рождается? - скептически усмехнулся я.
  
   -- У отца вещей Тункото неисчислимое количество ноздрей. - невозмутимо парировала Вика.
  
   -- И ты в эту чушь веришь?- покачал головой Гнидыч, собрав иронические морщинки вокруг рта.
  
   -- А в это вовсе и не надо верить, потому что всё именно так и есть на самом деле.- серьёзно ответила Вика. Я просто чувствую мир вещей, так как ты чувствуешь музыку. Поймите, мальчики, одну простую вещь: мир трагичен. Мир очень трагичен, потому что настоящие вещи в нём отделены от людей непреодолимой стеной. А то что люди принимают за вещи - это на самом деле вовсе не вещи, а просто-напросто та часть исходящих от вещей форм и ритмов, которые люди способны увидеть, услышать, запомнить, отличить друг от друга и соединить между собой в образ вещи. В то, что люди по наивности считают самой вещью. Поэтому люди всё время скользят по поверхности вещей, не ведая их сути, их глубины. Есть только один способ прорваться внутрь вещи и соединить воедино все представления о ней - использовать интуицию и память художника. Только они способны соединить воедино чувство и понимание. Соединить воедино форму и ритм... Но и это, мальчики, только подготовка к настоящему штурму вещей. Чтобы стать подлинным художником, надо суметь подойти к вещам еще ближе, надо суметь пойти дальше формы, дальше ритма, войти в глубь вещи... И когда вы войдёте в глубь вещи - вы непременно увидите там её скелет. Я чувствую в вещах их скелеты так как ты, Николя, чувствуешь в музыке ритм. Ты ведь сам объяснял мне, что ритм - это такая вещь, которую нельзя почувствовать саму по себе, он всегда существует только внутри событий. В музыке, в танце, в полёте шмеля, в поединке воинов, в любви, в смерти - во всём есть свой ритм. Так и скелет не существует сам по себе, он всегда существует внутри вещи и проявляет себя через вещь. Ритм - это не что иное как скелет времени, так же как форма - это скелет пространства. “Ритм бытия“. Фредерик часто повторял эту фразу.
  
   -- Как ты сказала? “Ритм бытия”? -- произнес Гнидыч заворожённо.-- Ну, Вика, вот за что я тебя люблю! Боже, как красиво! И главное, я же это и раньше всегда знал! Точнее, чувствовал в музыке, только не мог правильные слова подобрать, как это выразить. Долго не мог, а потом отчаялся, и решил даже не пытаться. А теперь что-то мне говорит внутри, что с помощью твоего скелета у меня должно выйти на этот раз. Я должен решить эту загадку!
  
   -- С помощью Фредерика? -- спросила Вика невинным голоском с точёной усмешкой.
  
   -- Да поди ты со своим Фредериком! -- огрызнулся Гнидыч, а потом неожиданно в его глазах что-то мелькнуло, и я понял, что на Гнидыча накатило, и что он сейчас непременно скажет что-нибудь гениальное, но сперва наверняка предложит дунуть травки. Мне ли не знать Гнидыча и его замашки!
  
  
  
  
  

Глава третья, мистическая, в которой пытаются разгадать язык музыки и занимаются любовью под покрывалом.

  
  

Вращай, История, литые жернова,

Будь мельничихой в грозный час прибоя!

О, “Болеро”, священный танец боя!

Николай Заболоцкий

  
  
   Сперва человек как смертный достигнет, обитая, мира как мира. Только то, что облегчено миром, станет однажды вещью.

Мартин Хайдеггер

  
  
   Однако Гнидыч дунуть не предложил, и я стал серьезно опасаться, не произошло ли что-нибудь нехорошее с его гнидским здоровьем. Например, реминисценция старой любви, которая, случается, жжет и кровоточит в груди гораздо сильнее, чем вновь вспыхнувшее чувство. Ведь новое чувство еще не перебродило, еще ни разу не было испробовано, поэтому чаще всего оно бывает светлое, легкое и пьянящее как молодое вино. Другое дело - старая любовь, которая всегда отдаёт позабытой пряностью утраченных ласк бывшей возлюбленной, горечью взаимных обид, размолвок и расставаний, томительностью одинокого ночного сна, когда руки напрасно ищут тело возлюбленной, чтобы прижать к себе... Но тут гнидские глаза вдохновенно заблестели, и стало понятно, что вовсе не любовь и тоска, а совсем иное чувство захватило и взволновало нашего гения.
  
   -- Когда я, шести лет отроду, только еще начал играть первые пьесы на фортепиано,-- задумчиво заговорил Гнидыч,-- меня всегда удивляло, как музыка может без слов и без жестов показывать и рассказывать всякие вещи. Например, я играл пьесу под названием "Маленькая сказка", и мне казалось, что добрый старый сказочник рассказывает сказку о магах и волшебниках, о таинственных замках в тридевятом царстве. А когда я играл этюд под названием "Весёлая игра", я почти словно глазами видел мальчишек и девчонок, бегающих по лужайке и догоняющих друг друга. Но больше всего меня потрясла в детстве пьеса, которая называлась "На птичнике". Я только открыл ноты и начал её разбирать, и тут с кухни приходит мама и говорит: "Коленька, что это ты такое интересное играешь? Ты играешь, а мне кажется как будто это курица ходит". Понимаете! Ведь мама не видела названия пьесы, но она услышала частицу того самого ритма бытия. Услышала и узнала в нём курицу.
  
   -- Нет, Николя! Твоя мама узнала совсем не курицу, а то, как курица ходит. Ты понимаешь разницу? Она попала в ритм и узнала его. А потом, наверное, важно шествовал петух, потом суетились цыплята, правильно?
  
   -- Да, именно так и было! А откуда ты знаешь? -- страшно удивился Гнидыч.
  
   -- Да так, догадалась. -- усмехнулась Вика своей загадочной точёной усмешкой. - Не надо быть музыкантом, чтобы знать, что такое звукоподражание. Достаточно просто быть художником.
  
   -- Любовь моя! Если бы только звукоподражание! Если бы только оно! - Гнидыч тяжело вздохнул, и его глаза подёрнулись тусклой перламутровой поволокой печали. -- Когда я стал старше, меня начала мучить другая вещь. Я заметил еще в раннем детстве, что многие музыкальные инструменты, когда играют, словно бы разговаривают. Одни больше, а другие меньше... И когда я вслушивался в мелодию, я помимо самой мелодической линии, помимо чисто музыкальной канвы, ясно осязал как бы обращенную ко мне звучащую речь. Я не просто слышал мелодию, а чувствовал, как будто со мной говорят на незнакомом мне языке. Слова непонятны, но зато до тонкости понятно выражение голоса, понятна последовательность рассказа, штрихи повествования. Понятны все нюансы чувств рассказчика. И хотя перевести слова этой речи нельзя, она так западает в душу! Представьте: вот рассказчик сказал несколько вступительных слов, вот он высказал целую мысль, мгновение подумал, добавил еще короткую фразу, но уже с другим выражением... Вот он перевел дыхание, сделал паузу, вот он почти выкрикнул несколько слов, а вот он говорит торопливым вкрадчивым шопотом. А как много разных неуловимых оттенков в этом разговоре! Я всегда знал, понимал, что всё это пришло в музыку из языка, потому что все эти оттенки и интонации не имеют ничего общего с собственно музыкальным строем, ладами, гармонией, контрапунктом, даже с ритмической структурой. Это и не мелодия, и не гармония, и не ритм, не тембр, не интонирование сами по себе... Это слияние всех рек, перекрестье всех дорог. Язык музыки рождается в соединении всех средств, всех красок в палитре. Язык - это священная алхимия. Все эти классические акценты, синкопы, паузы, ритенуто, все джазовые сбивки, грувы, свинги и драйвы - их море, и каждая из них уникальна! У рок-музыки тоже есть свой язык. Мне так хотелось понять слова и фразы этого языка! Я начал читать книги по лингвистике - я не мог их не читать, потому что я болел этим. Я начал читать эти книги и постепенно пришел к заключению, что неведомый мне музыкальный язык, который завораживал меня столько лет, который я чувствовал, но не понимал, - это не больше и не меньше как структуралистский идеал Фердинанда де Соссюра, воплощенный в жизнь содружеством композиторов и музыкантов-виртуозов. Когда композиторы пишут музыку, они пишут не просто музыку, а создают свой музыкальный язык. А разговаривает на этом языке музыкант-исполнитель с помощью своего инструмента. Чем выше классом музыкант, тем богаче его “интонационный словарь”, как говорят музыковеды.
  
   -- Николя! Ты всё-таки чертовски интересный мужчина! -- лицо Вики озарилось светом восхищения. -- Пожалуй, я и вправду слишком рано положила твой скелет в архив. Продолжай свою мысль, дорогой, и если ты меня не разочаруешь, то возможно, Фредерику придется дожидаться меня в шкафу несколько дольше, чем ему хотелось бы.
  
   -- Не разочарую, любовь моя! -- возопил Гнидыч страшным шёпотом. Неожиданно обретённая надежда и незабытая, неутолённая страсть заблистали в его глазах лихорадочным блеском. -- Только... Вика, дорогая моя, я не могу ждать! Если хочешь достойного продолжения, дай мне почувствовать ритм твоего бытия прямо сейчас, прямо здесь!
  
   Гнидыч посмотрел на Вику долгим и бесстыдным обжигающим взглядом, в котором читалось отчаянное, нетерпеливое вожделение.
  
   И Вика растаяла под этим взглядом.
  
   -- Ну сейчас так сейчас. Конечно, если мальчики не возражают. -- Вика вздохнула и уже отчасти знакомым очаровательно-вульгарным жестом погладила себя по промежности, собирая пальцами легкие складки на джинсах.
  
   Разумеется, я не возражал. Как можно возражать, если кто-то хочет стать счастливым прямо сейчас, не отходя от кассы. Брюшистый Скальпель буркнул что-то себе под нос и слегка порозовел, но в общем, тоже не возражал.
  
   Квартира у Вики была однокомнатная, поэтому нашим заново влюбленным негде было уединиться. Впрочем, полное уединение им и не требовалось. Вика подошла к широкому дивану-сексодрому, стоявшему в дальнем от нас углу, расправила в воздухе огромный плед, расшитый орнаментом из человеческих костей, и молниеносно юркнула под него, а Гнидыч последовал за ней. Из-под взбугрившегося пледа раздалось шуршание, шёпот и звук коротких поцелуев, а затем оттуда полетели одна за другой части мужского и женского туалета.
  
   -- Гнидыч! -- завопил я с дивана. -- Пока вы там не ушли в астрал, скажи мне, что это за интонационный словарь такой у музыкантов? Почему я таких словарей никогда в продаже не видел? Где его достать?
  
   -- Да нигде ты его не достанешь, Ромчелло! -- послышался из под пледа приглушенный голос прелюбодея Гнидыча. -- Нет в природе таких словарей. Это просто музыковеды так выражаются. -- Из-под пледа высунулась голова Гнидыча с растрепанными волосами. -- В этом и весь парадокс музыкального языка, что язык как бы есть, потому что музыкальная речь точно есть, но никто не может связать слов этого языка с каким-либо постоянным смыслом. Ведь в обычном языке каждое слово обозначает какую-нибудь вещь. А слова музыкального языка никаких вещей не обозначают, и поэтому они могут проявить свой смысл только в соединении с другими словами. Но для составления словаря этого недостаточно. Ромчик, для того, чтобы составить словарь, нужно понять и найти те вещи, которые обозначают слова музыкального языка. Но никто до сих пор не знает где и как эти вещи искать. У Мориса Бонфельда есть специальное исследование на эту тему. Так вот, там написано...
  
   Но тут из-под края тонкой материи высунулась Викина рука, схватила гнидскую голову за вихры и втащила под плед. Немедленно вслед за этим вновь раздались звуки поцелуев, а затем приглушенные стоны и взвизги, и, в качестве аккомпанемента, сдержанный, деликатный скрип диванных пружин. Что писал Морис Бонфельд по поводу невозможности создания интонационного словаря музыкального языка, я в тот раз так и не узнал. Впрочем, я уже и сам начал догадываться, что музыкальный язык описывает не отдельные вещи, а взаимоотношения в мире вещей, их самую интимную и сокровенную сторону, и эти взаимоотношения определяются не отдельными вещами, и даже не совокупностью вещей, а теми тонкими субстанциями, которыми одна вещь реагирует на воздействие другой вещи. Следовательно, музыкальный язык рассказывает нам не о вещах как о целом, а об отдельных тонких свойствах бытия, из которых слагаются осязаемые вещи. Эти свойства которые могут быть обнаружены в вещи и извлечены из сакральных глубин её внутренней бытийности с помощью направленного воздействия на неё других вещей. Каждая вещь может быть познана только через множество других. Глубина этого познания зависит от размеров и качества “интонационного словаря”, находящегося у нас голове. Если в этом словаре не хватает каких-то отдельных интонаций, они никогда не будет приписаны вещи, и вещь так и останется не до конца понятой, не до конца познанной...
  
   Так что же мы так яростно, так отчаянно стремимся познать? Что мы познаём в итоге? Вещи в себе или себя в вещах?
  
   Между тем под Викиным пледом разыгрывалась целая буря из чувств, и покрытые тонкой материей тесно сплетённые тела любовников образовывали выпуклый, ритмично качающийся барельеф, форма которого время от времени менялась, по мере того как менялись позы, в которых Вика и Гнидыч любили друг друга. Пышная материя скрывала детали, и невозможно было понять точно, кто из них где и в какой позе. Два соединённых движущихся тела создавали новую форму, новое очертание, не похожее на слагающие его элементы, и двигалась эта новая форма тоже по-иному, чем компоненты, её образующие. Неожиданно я вспомнил, что наблюдал этот эффект уже много раз.
  
   Первый раз в жизни я увидел это волшебство на концерте хореографического ансамбля “Березка”. Танцовщицы, каждая сама по себе, не делали ничего особенного, они просто плавно и грациозно двигались по сцене на цыпочках-пуантах. Не было ни изысканных балетных прыжков, ни молниеносных огневых взмахов изящных ног, ни головокружительных вращений вокруг своей оси, от которых замирает сердце. Всё дело было в согласованной, вкрадчивой, математически выверенной плавности перестроений. На сцене появлялись одна за другой различные фигуры, образованные из множества фигурок танцовщиц. Эти фигуры возникали из ниоткуда и исчезали в никуда, на смену одним формам приходили другие, и я, затаив дыхание, смотрел за волшебными превращениями. Мой взор перестал следить за движениями каждой отдельной танцовщицы, он самопроизвольно растёкся по всей сцене, наблюдая превращения, происходящие со всей группой танцующих, и под конец этого чудесного представления Вика с Гнидычем бурно и одновременно кончили под пледом со страстными вскриками, взвизгами восторга, прерывистыми вздохами и неистовой тряской бедного, ни в чём не повинного ложа. Брюшистый Скальпель поставил чашку на блюдце и зажмурился словно от зубной боли.
  
   Я прислушался. Мне показалось, что к звукам окончания маленькой оргии примешался еще какой-то шум. Через секунду я понял, что это был стук, какой издавала бы кость, стучащая по дереву. Диван постепенно замолк, и из-под пледа слышались только звуки учащенного дыхания двух человек. А из Викиного шкафа доносился громкий, настойчивый и рассерженный стук.
  
   -- Мне кажется, Фредерик не особо доволен происходящим.-- заметил Брюшистый Скальпель, дожёвывая последний ломтик сыра. Затем он встал, подошёл к шкафу и осторожно открыл дверцу.
  
   Из тёмной утробы шкафа показался человеческий остов. Укоризненно покачивая оскаленным черепом, скелет отодвинул в сторону вешалки с одеждой и свирепо погрозил костлявым указательным пальцем в сторону безбожного дивана. При этом его нижняя челюсть елозила по сторонам и жутко клацала об верхнюю, а пустые глазницы зловеще вспыхивали багровым пламенем.
  
   -- Фредерик, миленький, не обижайся! -- послышался из-под пледа умоляющий Викин голос. -- Я тебя не бросила, я к тебе обязательно вернусь. Потерпи, милый! Я тебе потом всё объясню.
  
   Но оскорблённый Фредерик не собирался слушать никаких объяснений. Он потянул на себя дверцу шкафа и с треском закрылся в своей деревянной келье, а затем громко заперся изнутри на ключ.
  
   -- Не так-то просто иметь скелет в шкафу. -- философски заметил Брюшистый Скальпель. -- Поссоришься с ним - и до собственной одежды не доберёшься.
  
  
  
  

Глава четвертая, интригующая, в которой Вика просит прощения у скелета и получает доступ в шкаф, а затем рассказывает нам о таинствах движения.

  
  
   Отсутствие близости при всем устранении дистанции привело к господству недалекого. В отсутствии близости вещь в названном смысле как вещь остается уничтоженной. Когда же и как будут вещи как вещи? Так спрашиваем мы среди господства недалекого.

Мартин Хайдеггер

  
  
   Вика с Гнидычем, обернувшись пледом, кое-как собрали рассыпанную по полу одежду, прошли в ванную, шлёпая босыми ногами, и стали увлечённо плескаться под душем. Убитый горем Фредерик скрёб костяными пальцами заднюю стенку шкафа. Скорбный царапающий звук безрадостно пронзал воздух и ввинчивался в мне прямо в мозги тонкой пинкфлойдовской проволокой, притягивая к себе боль из покалеченной ноги. Постепенно он дотянул её до самой головы. Впечатление было такое, словно нога онемела, и при этом ноет зуб под пломбой и отдает в уши.
  
   -- Бедняга Фредерик! - сказал я Брюшистому Скальпелю. - Вика разбила ему сердце.
  
   -- Рома! Ты что, умом рехнулся? - возмутился эскулап. - С каких это пор скелету можно разбить сердце? Откуда вообще у скелета сердце? Оно что, по-твоему, костяное что-ли? Этому Фредерику в его теперешнем виде разве что только череп можно разбить.
  
   Из шкафа послышалось протестующее клацание костей, затем раздался звук поворачивающегося ключа, дверца шкафа распахнулась, Фредерик высунулся и постучал себя костлявой рукой в костлявую грудь мелодраматическим жестом. И тут мы увидели, что в глубине его грудной клетки ритмично пульсирует нежное вишнёво-красное пламя. Брюшистый Скальпель направился было к шкафу, чтобы познакомиться со скелетом поближе, но Фредерик знакомиться не пожелал. Он отступил внутрь своего жилища, весьма невежливо хлопнул дверцей шкафа прямо перед носом моего друга и проворно щелкнул замком.
  
   Брюшистый Скальпель озадаченно хмыкнул, покрутил пальцем у виска, после чего наугад взял с книжной полки тонкую книжицу и уселся с нею на другой конец дивана. Диван пискнул. Брюшистый Скальпель откинулся на подушку, раскрыл книгу посерёдке и начал с выражением читать вслух прямо с середины абзаца:
  
   -- ... “В качестве частного замечания необходимо указать, что историческая наука - это одна из тех наук, фактура которых неустранимо связана с потерей большей части информации при её передаче. В данном случае, при передаче от поколения к поколению. Фактура исторической науки отличается от всех прочих тем, что искажение, замещение и потери информации при передаче носят особый, специфический характер: мы имеем дело с тенденциозной, направленной потерей, направленным искажением и направленным замещением информации, и этот специальный момент является самым трагическим местом в исторической науке.
  
   Я называю эту потерю трагической потому, что в результате направленного изменения исторической информации всегда теряется в первую очередь всё наиболее самобытное, уникальное и ценное из того чем гордилось время - теряется сам дух времени, его идея, его нерв. Теряется то, что сложнее всего понять и передать. Превратные, ленивые, неповоротливые потомки перетолковывают самые блестящие, трагические или пикантные события самым банальным образом, безжалостно и без ведома для самих себя обрашая золото в пепел и изумруды в грязь.
  
   Вольно, а большей частью невольно - но история опошляется. Сложнейшие чувствования, идеи и поступки гениев своего времени перетолковываются через века самым вульгарным образом, в стиле наипошлейших салонов и наискучнейших остряков последующих времён. Вульгарность - это убогий и дешёвый, но зато признаваемый большинством современников, неоплодотворенный мыслью эффектный штамп. Раболепие перед поверхностной формой и поверхностным пониманием, при полном пренебрежении глубиной. Эффект трагизма достигается путём нелепого ломания формы и нарочитого оголения тех мест, которые на публике принято скрывать. Вместо естественных, драматических конвульсий тела нам показывают нарочитое безобразное виляние голым задом. Трагедия переиначивается в фарс.
  
   Это в природе людей, отменить это нельзя. Вот представьте себе, для примера, детишек, играющих в испорченный телефон. Один шепчет на ухо другому: “папа”. Тот шепчет дальше: “лапа”. Еще дальше шепчут: “шляпа”... И обязательно найдется в такой цепочке некий Вовочка, который громко шепнет соседу: “жопа”. Сосед передаст дальше, особо не обременяя себя рассуждениями - и вот, пошла гулять жопа по истории. Представьте себе! История шепчет: “Агамемнон”, “Кромвель”, “Трафальгар”, “Грюнвальд”... А на другом конце оказывается всё та же “жопа”. История возглашает: “Христос!”... А на другом конце всё равно ничего не меняется.
  
   Конечно, видеозапись, цифровая техника и прочие современные атрибуты гораздо точнее консервируют историю и делают процесс запуска в неё “жоп” не столь безобразно лёгким как во времена апостола Павла. Но ведь кроме чисто технической стороны вопроса есть и духовная сфера. Она остаётся, её никто не отменял. Дух времени не упрятать в цифровую запись. Дух нельзя законсервировать и потом восстановить. Значит, существо исторического процесса - процесса передачи информации о духовной жизни поколений, об их мироощущении, - по сути не меняется! Меняется только техника... Другими словами, дух времени сохранить невозможно, “жопа” в исторической науке принципиально неустранима, и в этом состоит основной трагизм нашей истории и науки, которая её изучает”.
  
   Брюшистый Скальпель замолчал, обдумывая прочитанное. Я взял книгу и посмотрел на титульный лист: Виктор Фоменко. “Прогулки по садам истории с учебником информатики”.
  
  
  
   ----------------Продолжение возможно последует----------------------
  
  
  
  
   Рабочие заметки:
  
  
   --- ансамбль "Березка", создание новой формы, нового качества из элементов, этим качеством не обладающих
   --- мультипликация и светящиеся лэйблы на коленках, паттерны и ритмы движения
   --- обратная сторона причинности, определение специфических пространственно-временных характеристик явления, его ритмики и динамических форм.
   --- актин, запоминание и восстановление повреждений, утраченных форм
   -- сопротивление разрушающим воздействиям и ответная реакция с усиленным восстановлением формы (чистка десен твердой щеткой, чистка и уход за конём)
  
  
  
   Ссылки:
  
  
   http://dao.webzone.ru/Jourmal/6_zvukov.htm
   http://www.1september.ru/ru/art/2002/07/no07_1.htm
   http://homepages.tversu.ru/~ips/LingFak1.htm
   http://www.booksite.ru/fulltext/bon/fel/bonfeld/0102.htm
  
  
  
   Цитаты:
  
  
   Спрошу еще раз: отчего оно так завладевает душами? Отчего оно бессмертно? Оттого, что в нем дышит архаическая толща человеческого существования, некое прасознание человека, ибо люди ощущали ритм бытия задолго до того, как осознали себя.
   Леонид Гаккель
  
  
   (Сюда не пойдет. Это надо добавить в "Дырку в стене" в качестве эпиграфа)
   Стенки и дно, из которых состоит чаша, и благодаря которым она стоит, не являются собственно вмещающими в ней. Если же вмещающее заключается в пустоте чаши, то горшечник, формирующий на гончарном круге стенки и дно, изготавливает, строго говоря, не чашу. Он только придает форму глине. Нет он формует пустоту. Ради нее, в ней и из нее он придает глине определенный образ. Горшечник ловит прежде всего - и всегда - неуловимую пустоту и предоставляет ее как вмещающую в виде емкости. Пустотой чаши предопределяется каждый шаг изготовления. Вещественность емкости покоится вовсе не в материале, из которого она состоит, а во вмещающей пустоте.

Мартин Хайдеггер

  
  
  
   То, что станет вещью, сбудется от о-кружения зеркальной игры мира. Тогда только, когда - вероятно, внезапно - мир явится как мир, воссияет тот круг, из которого выпростается в ладность своей односложности легкое окружение земли и неба, божеств и смертных.

Мартин Хайдеггер

  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"