Бесконечная дорога, неровно вымощенная грубым булыжником, змеилась сквозь бурую холмистую равнину. Солнце недобро посматривало из-за туч на согнутые спины и порепанные голые пятки. Душный вонючий ветер крутил мелкую желто-коричневую пыль. Пыль густо кипела в воздухе, лезла в уши и в нос, забивала горло и глаза. Густой слой пыли покрывал лица, руки, волосы и линялую драную одежду.
Тяжелые чугунные тяпки вразнобой поднимались и опускались в заскорузлых, обветренных руках, молотя вязкую глинистую почву вокруг отвратительных кактусов трехметровой высоты. Кактусы были огромные, ядовитого серо-зеленого цвета, жирные и невероятно колючие. Полоть кактусы было тяжело, но другой еды не было. Старики рассказывали, что когда-то очень давно, когда еще была зима, кактусов не было, и все ели репу. Говорили, что репа была вкуснее чем кактусы, но что означает слово "вкуснее", никто не знал.
Вдали от дороги за неровными гребенчатыми холмами дымил кирпичными трубами чугунно-литейный завод, построенный неизвестно кем и когда. Жирные клубы дыма сперва поднимались вверх, а затем постепенно прибивались вниз и смешивались с пылью.
Один старик с большой волосатой родинкой на щеке, бывало, тыкал в эту смесь дыма и пыли пальцем и произносил загадочные слова: "Смычка города и деревни". Что такое город, никто не знал, а что такое деревня - и подавно. Слово "смычка" тоже не имело ясного смысла, но всем понятно было, что это что-то совсем нехорошее. Можно было, конечно, спросить у того старика, но почему-то никто так и не спросил. А потом старик однажды подавился колючкой от кактуса, покашлял-покашлял да и помер, и спрашивать стало не у кого.
Намятые ноги болели из-за того, что лапти были уж больно неудобные: веревки из кактусовых жил на квадратной чугунной пластине вместо подошвы. Запорошенные глаза щурились на солнце. Никто не глядел друг на друга. Никто не звал друг друга по именам, потому что имен ни у кого не было. Когда надо было что-то спросить, подходили и тыкали пальцем в живот. Вопрос задавали, не глядя в глаза, а отвечать на него положено было кратко: слова три, не больше.
Спрашивали редко, а уж чтобы самим что-то рассказывать, так об этом никто и не помышлял. Кактусы вдоль дороги всюду одинаковые, ограды вокруг кактусов тоже друг от друга не отличаются. Сколько вдоль дороги не иди, ничего нового не увидишь, а значит, и рассказывать нечего. Иногда кто-нибудь находил под кактусом дохлую ворону или расклёванного воронами крота. Но и об этом рассказывать не имело смысла. Во-первых, чтобы рот мог говорить слова, надо было полдня отплевываться от пыли. А во-вторых, если рассказал, значит надо поделиться. А так можно всё съесть самому.
Когда под кактусом находили муравейник, вокруг происходило оживление. Те кто был поближе с шарканьем сбегались в круг, обступали и разрывали муравейник под корень тяжелыми тяпками. А потом множество отечных, сизых ног, обутых в чугунные лапти-сандалии долго и злобно топтали суетящихся насекомых, спасающих белые личинки.
Солнце поднималось все выше, и дым из чугунно-литейного завода все густел и крепчал. Дым шел не только из заводских труб, но и просто так - из окон цеховых зданий. Стекол на окнах не было, вместо них стояли литые чугунные решетки, чтобы рабочие не разбегались. Завод работал, не останавливаясь, днем и ночью. Кактусов было много, и вокруг каждого кактуса стояла тяжелая решетчатая ограда из литого чугуна: так было принято.
Чугунные секции ограды тащили с завода волоком к дороге, вокруг которой росли кактусы, устанавливали и припирали друг к другу, а для прочности склеивали соплями пополам с пылью. Сопли были хилые, и поэтому ограды часто падали. Приходилось постоянно их поднимать. Говорили, что раньше сопли были сочнее, и ограды падали не так часто.
Когда из земли выковыривали булыжник, его тащили к дороге и торопливо вбивали в мостовую обухами тяпок, чтобы была прочнее. Дорога и так была прочная, но не хотелось, чтобы булыжники зря пропадали. Поэтому мостовая день ото дня становилась всё выше и местами выглядела почти как великая китайская стена.
По мере того как солнце клонилось к закату, вялые движения рук и взмахи тяпок раз от разу становились все более нервозными, нетерпеливыми, надсадными. Все чего-то ждали, и от ожидания тяпки начинали дрожать в руках. Всеобще ожидание и дрожь становились все заметнее. Некоторые даже заранее подходили к краю дороги, злобно оглядываясь на заходящее солнце из-под дрожащей заскорузлой ладони. Потом стояли, уставив нескладные лица в землю и устало потряхивали руками, ногами и тяпками, унимая дрожь и гадкий сосущий внутренний зуд. Мотали заранее припасенными чугунными лейками и ковшами, мяли в руках корявые ведра, долбленными из коры кактуса.
Далеко из-за горизонта показался столб пыли, и постепенно стал различаться тяжелый гул. Гул все больше приближался, и вскоре уже почти все стояли у края дороги, в нетерпении глядя вдаль, откуда слышался гул. Гул становился все яснее, разборчивее - это был низкий натужный гул автомобильного мотора. Вот он еще усилился, отдался эхом между холмов, и из-за ближнего бородавчатого холма показалось то, чего все ждали: громадная автоцистерна-спиртовоз с радиальным разбрызгивателем.
В толпе стало теснее, злее, запахло дымом, кирпичом и жженой окалиной: это заводские подошли. Цистерна подъехала ближе, постепенно замедляя ход, а затем слегка как бы присела, цыкнув гидравликой, и тяжелые мощные струи ударили на все триста шестьдесят градусов, орошая кактусы, чугунные решетки, запыленные пропотевшие лица и спины, булыжники мостовой, дохлых ворон со скрюченными лапами, ломаные тяпки и сандалии, кучи засохшего дерьма и вообще все подряд.
Все вожделенно ловили живительные струи, кругом мелькали перекошенные лица, раззявленные рты, ладони, сложенные лодочкой. Дождь спиртовых струй барабанил по дну ведер и леек, смывал с потных, пыльных спин и лиц въевшуюся грязь. Кадыки неистово двигались под грязной щетинистой кожей хриплых глоток, совершавших частые угрюмые глотки. Сотни две таких глотков - и чисто отмытые к тому времени лица светлели, проходила угрюмость, злоба, пыль и грязь, забывались исколотые, натертые руки и отеки на ногах.
Заводские наглатывались раньше других и стояли, сильно пошатываясь, тупо отряхивались от капель, кашляли и харкали себе под ноги густой черной харкотиной. Никто не замечал, как струи прекращали свое биение, автоцистерна ускоряла ход и пропадала за горизонтом. И только сопение и смачное пляканье языков, лизавших мокрые булыжники мостовой, еще долго раздавалось вослед.
Никто не знал, откуда приезжала эта автоцистерна и куда она уезжала. Но ведь это, в конце концов, совсем неважно, а важно то, что есть еще кто-то на свете, обладающий высшей мудростью, добротой и постоянством. Тот кто каждый день заботливо поливает щедрой струей то разумное, доброе, вечное, что еще уцелело и кое-как с трудом растет на грешной Земле.
