Настоящее бабкино имя никому не известно. Когда-то давно, ещё при советской власти, она работала санитаркой в инфекционной больнице, где развозила еду на пару с глухонемым дедом-конюхом, заросшим неопрятной мшистой бородой до самых глаз. Перед каждой раздачей дед запрягал древнюю вислопузую кобылу в телегу-развалюху, а повара сноровисто уставляли её тусклыми помятыми флягами свинцового цвета.
Бабка-раздатчица присаживалась на край телеги, глухонемой возница, не трогая вожжей, разевал щербатый рот и ревел "Эээээ!". Повинуясь знакомому окрику, кляча со вздохом трогалась с места и тащилась к ближайшему бараку, периодически останавливаясь. Дед терпеливо ждал минуты две-три, пока полуживая страдалица соберётся с силами, после чего встряхивал вожжи и издавал угрожающее мычание. Престарелое животное, покачнувшись, вновь пускалось тяжким шагом, влача свою немощь и скорбь вместе с больничной едой по заученному маршруту. Всего в больнице было шесть одноэтажных корпусов за каменной оградой, небольшой домик приёмного покоя напротив железных ворот, а в отдалении - гараж и морг.
До желтушных обитателей бараков сперва доносилось отдалённое "Эээээ!", а через минуту, соскочив с телеги, бабка шустро забегала в барак, шумя больным "Обед! Обед! Просыпайтесь, бляди, алкоголики!" В ответ раздавалось: "Здорово, Хуйня!", "Хуйня приехала!", "Хуйня, каши!". Бабка по прозвищу Хуйня смерчем проносилась по палатам и отбирала мужиков поздоровее, матерно бурча, чтобы живее тащили термоса с едой в раздатку. "Она и горячее-то говно, а то вообще холодную жрать будете, бляди, алкоголики!" - и остервенело стучала железной поварёшкой по алюминиевым мискам, плюхая в них слабо дымящееся варево.
Как то раз больные услышали знакомое дедово мычание в неурочный час. "Эээээ!!!!" "Эээээ!!!!" "Эээээ!!!!" "Эээээ!!!!". Крик не затихал, и кое-кто озадаченно выглянул в окошко или вышел на крыльцо. На заваленной мокрыми осенними листьями больничной дорожке лежала раздутая бурая масса, задрав к хмурому небу недвижные копыта, а дед приплясывал вокруг на негнущихся ногах и голосил за упокой души.
Дежурный врач разогнал любопытных по палатам и отпоил деда валерианкой и спиртом. Часа через два дед, вооружившись скобяным инструментом, деловито сдирал подковы с околевшей подруги. На следующий день главный врач взял на работу новую раздатчицу - здоровенную грудастую бабу, которая запросто катала фляги с едой на ручной тележке. Издохшую кобылу отправили на мыловаренный завод, а деда Эээээ и бабку Хуйню - на заслуженную пенсию.
Судьба деда далее неизвестна, лошадиное мыло давно смылилось, а постаревшая бабка Хуйня ныне обретается на пятом этаже крупнопанельного ветхого дома хрущёвской постройки. Её острый высохший коричневый нос вечно мелькает по всему микрорайону, норовя воткнуться поглубже в магазинные полки и прилавки либо принюхивается к запахам рыночных деликатесов. Завистливые зыркающие глазёнки постоянно заглядывают в чужие сумки, коляски, котомки и кошёлки. Если кто-нибудь идёт по улице и жуёт, бабка Хуйня непременно поинтересуется, что это там у жующего во рту. Такой же тщательной инспекции подвергаются бутылки, из которых прохожие распивают на ходу разные напитки.
Бабка Хуйня редко ходит порожняком. Она тащит на плече две засаленных чёрных котомки, накрепко связанных между собой грязным белым платочком в синий горошек. Узлы на платке завязаны такой невиданной твёрдости, что никакой гордиев топор их не возьмёт. Одна сумка свисает спереди, другая сзади, и платок немилосердно врезается в бабкино плечо. Несмотря на тяжесть и неудобство конструции, бабка Хуйня таскает её с удивительной для её возраста лёгкостью. Нагруженное плечо свисает гораздо ниже порожнего, а спина от старости так сильно изогнулась колесом, что кажется будто бабка Хуйня наклонилась вперёд чтобы дать раком.
Конечно, это только так кажется, потому что на самом деле бабка Хуйня уже много лет не имеет никакой ценности как сексуальный объект. В нынешнем своём возрасте бабка Хуйня представляет собой скорее объект антисексуальный. Когда она видит на улице целующиеся молодые пары, она открывает страшную беззубую щель и начинает вонять. "Вы ещё тут ебаться начните, бляди, алкоголики!" Удивительно, как это можно вонять с помощью звука, тем более если это членораздельная речь, но бабка Хуйня в этом деле непревзойдённый мастер. Неважно какие именно слова она выплёвывает в сторону целующихся голубков: важно, что она умудряется произносить эти слова с такой вонючей интонацией, что целоваться больше не хочется, а хочется высунуть наружу немытую жопу и прилюдно насрать посреди улицы всем назло.
Страшно даже подумать, что у бабки Хуйни тоже есть пизда, как у всех остальных существ женского пола. Лучше думать, что пизды у неё нет и никогда не было. Потому что очень уж противно.думать о том что она есть, и что она так свалялась в бабкиных полотняных штанах и съебурилась от старости, что глядя на неё можно сблевать.
А ведь у бабкиной пизды совсем невесёлая судьба. Когда-то в молодости её мял заскорузлыми пальцами и рвал немытым пьяным хуем колхозный тракторист на сеновале. Всю жизнь бабкина пизда протаскалась в уродливых глухих панталонах, исходя раз в месяц кровавыми слезами. По этому случаю в панталоны клались большие комья узбекской хлопковой ваты с растительным мусором, запутанным в белых волокнах. Раза два из этой пизды вылазило нечто мужеска пола, но следы этой живности затерялись за давностью лет. Известно лишь что одного звали вроде Николаем, работал скотником, пил неочищенную и помер от цирроза в райбольнице годам к тридцати. От второго история сохранила только погремуху - Шпынь - и что убили его на зоне.
Когда бабка Хуйня вваливается в троллейбус или автобус, она сразу начинает нещадно расталкивать народ своими сумками и сухими острыми локтями, пропихиваясь к сидениям, а пропихнувшись, начинает вонять на весь салон на тему "Уступите место, бляди, алкоголики!" Она всегда безошибочно находит самого хорошо одетого, симпатичного и приятно пахнущего пассажира, и громко воняет о том, как он зажрался и старость не уважает, а попробовал бы он прожить как она - на глухой картошке. Если этот пассажир не сидит, а стоит, и вонять на него нет повода, бабка Хуйня никогда не откажет себе в удовольствии как бы нечаянно наступить ему на ногу, больно толкнуть или на худой конец чем-нибудь испачкать.
Выходя из троллейбуса, бабка Хуйня непременно ставит на уши всех пассажиров сперва на предмет вынести её сумки и поставить их на асфальт, а затем на остановке находится жертва, которая должна поднять эту полутонную конструкцию и надеть бабке на плечо. Но когда бабка Хуйня видит пустую пивную бутылку, она легко и мгновенно снимает сумки и коршуном кидается на добычу. Положив стеклянную валюту в одну из сумок, бабка Хуйня так же лёгко и без посторонней помощи забрасывает их на плечо и продолжает обход территории.
Когда-то давно на передней части бабкиной головы видимо было лицо. Теперь на этом месте остался только набор глубоких морщин. Морщины эти ломаются, извиваются и переходят одна в другую с такой хитроумной сложностью, что их можно использовать как атлас для преподавания топологии. В противоположность этому, мысли в глубине головы, обезображенной старостью, беспощадно прямые и злобные. В этих мыслях запечатлелась боль и скорбь от своей никому не нужной жизни, обрывающейся в никуда. От протухшей пизды, пригодной только для унылого старческого ссанья. От одиночества, от высохшего согнутого тела, которое зачем-то всё ещё ходит по окрестностям как призрак всего отцветшего, отжившего, отслужившего свой век и предательски позабытого смертью.
Иногда бабка Хуйня выходит из своей норы без обременительных сумок. Она всё так же согнута до земли, но перемещается стремительно и хищно Все знают - бабка Хуйня вышла на охоту. Увидев соседского мальчика-жиртреса, флегматично жующего конфету, она возникает рядом с ним из ниоткуда, словно чёрт из табакерки, и томно сюсюкает "конфеточки! фкусненькие! внучик, дай бабушке конфетку!" Получив лакомство, она долго и упоённо катает его по голым дёснам. Увидев соседку, несущую с рынка ведро яблок на варенье, она тянет к нему иссохшие клешни и страстно причитает "ябличко! дай ябличко!". Сосед несёт торт на день рождения сыну: "ой, тортик! тортик, сладенький!".
Но тортик пробегает мимо, проворно скрываясь в подъезде, и бабка Хуйня горестно причитает: "Не дали, пожалели, бляди, алкоголики!"
Все вокруг несут с собой или едят что-то вкусненькое, и бабка Хуйня страстно желает отведать от каждого. Протухшая бабкина пизда уже много лет не способна дать своей хозяйке никакого наслаждения, и лишь беззубый запавший рот всё ещё способен чувствовать сладость жизни, если в него положить вкусный кусочек, вырванный из свежего чужого рта. Это физическое ощущение сладости во рту в сочетании с сопричастностью к сладости в молодом сочном рту другого человека, для которого предназначался этот вкусный кусочек, делает эту сладость более сладкой и почти сексуальной. Сладкой как ебаться. Бабкина пизда давно бездействует, и старенькая бабушка Хуйня ебётся беззубым ртом, чмокает, моргает старческими веками и сладко и мучительно вспоминает давние ощущения молодого пригожего тела, которое непоправимо испохабила долгая недобрая жизнь. "Я ведь тоже когда-то была... А так жизни и не видала. Бляди, алкоголики!"
Если бы красивый, юный и приятно пахнущий пассажир автобуса милосердно дал бабке Хуйне пососать свой молодой горячий и стоячий хуй, она бы припала к нему как к источнику бессмертия, и сосала жадно и безотрывно, чтобы высосать из него молодость, здоровье и красоту. Бабка Хуйня очень не хочет умирать. Она хочет жить, есть, пить и ебаться как молоденькая. Но она уже насегда отделена от жизни неприступным тяньшаньским хребтом из морщин, сухим пергаментом увядшей кожи, протухшей пиздой, беззубым ртом, выцветшими глазами и узловатыми негнущимися суставами.
Старость - это мучительная и нежданная неизлечимая болезнь, которая корёжит тело и душу. Когда это происходит с другими, то кажется, что это в порядке вещей. Но когда это происходит с тобой самим, то старость кажется самой страшной несправедливостью на свете. От этой-то несправедливости Бабка Хуйня и задирает людей вокруг, воняет на них словами и взглядом и крадёт у них изо рта сладкий кусочек.
И смерть страшна, и жизнь неприглядна, и каждый случайный осколок счастья в ней - краденый. Аминь.