Шкуропацкий Олег Николаевич : другие произведения.

7. Параллелепипедия. Пятый геом

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

  
  
   Когда зазвучала сирена воздушной тревоги Степан Андреевич Шейко находился в своём заваленном книгами кабинете. В этом кабинете всегда было как во время кораблекрушения, особенно в последние несколько месяцев. Степан Андреевич вздрогнул, сердце его невольно сжалось. Пару восемь секунд он не шевелился, потом, сидя в кресле, потянулся за лежащей на столе пачкой сигарет. В голове его сейчас происходила трудная работа и Степан Андреевич прикурил. После первой же затяжки всё сразу стало ясно, пазл внутри Степана Андреевича неожиданно сложился. "Никуда я не пойду" - сказал он себе в сердцах. Потом снова то же самое, но уже вслух повторил, как бы утверждаясь в правильности принятого решения:
  - Никуда я не пойду. Хватит. Гори оно всё синим огнём - Степан Андреевич снова затянулся, представив как всё это будет выглядеть:
! по стенам поползут, зазмеятся, всё расширяясь, трещины; дзинь и вылетят все оконные стёкла, какая-то из перегородок просядет, не выдержит перекрытие и всё, проваливаясь в бам-бух-бабах, схлопнется, как бетонный карточный домик.
Именно так: как бетонный карточный домик; а он будет сидеть, невозмутимый, среди рушащегося мира, и курить свою невозмутимую сигаретку пока этот стекло-железо-бетонный мир не погребёт его под своими обломками. В общем и целом вполне тривиальная смерть, не на смертном одре конечно, но тоже, надо сказать, не на дыбе. Хоть в принципе какая разница, Степану Андреевичу Шейко было на это наплевать, самым натуральным образом - наплевать. Вот уже два месяца как ему было всё равно. Надо же прошло уже два месяца. Он сидел, жадно курил и слушал голодное завывание сирены воздушной тревоги. "Пошли они к чёрту" - резко подытожил Степан Андреевич всё то что происходило у него в мозгу - жребий брошен. Крапка.
  
  - Хорошо-то как завывает, прямо душу выворачивает - сказал Витька Зубов по кличке Клык - Слышишь, Марьяша, говорю может спустимся в убежище. От греха подальше.
   Марьяша, присев на корточки, разбиралась в вываленном на пол тряпье. Вообще-то её звали Марьяна, но все мужики, извивающиеся вокруг молоденькой женщины, с нескрываемой долей симпатии и вожделения называли её "Марьяша". Марьяна не возражала, считая это по-своему очень милым. Сейчас она сидела на корточках над кучей сваленных как попало тряпок. Большой платяной шкаф за её спиной был распахнут настежь. Она словно не слышала Клыка, впрочем, может и действительно не слышала, занятая разборкой ворованных вещей.
   Марьяша была недовольной, она брезгливо выбирала из кучи валяющейся одежды какую-то на миг заинтересовавшую её шмотку и тут же разочаровано отшвыривала в угол - ничего ценного, очередная негодная ветошь. Надо же как люди могут быть непростительно бедными и безвкусными. Она со злобой посмотрела на Клыка, сверкнув чёрными дикими глазами. Она умела ими сверкать, холодно и беспощадно, как чёрной бритвой. Витька Зубов всё понял без слов - сегодня ему предстоял нелёгкий трудовой день, на грани фола: у его ненаглядной Марьяши опять разыгрался аппетит. Не удивительно что она не может ни с кем ужиться, с таким-то характером. Стервозная бабёнка, смазливая и алчная, нет, сначала алчная и только потом смазливая - что есть то есть. Но именно по таким стервозным и сходят с ума, именно таких жёстких и привередливых бабёнок и любит сильный пол и Клык, как и многие до него, кажется, тоже безнадёжно втюрился, угодил в эту красивенькую ловушку. Теперь она сосала из него кровь.
  - Ты что-то говорил? - спросила Марьяша, поднимаясь на ноги; она пнула ногой последнюю валявшуюся на полу одежонку, что-то вроде грубо связанного, коричневого свитера, отправив его прямиком в угол к куче остального непотребного тряпья.
  - Это хорошо, что сработала сирена воздушной тревоги, - сказал Клык, резко меняя ход своих рассуждений, - так будет легче чистить квартиры. Меньше народа, больше кислорода. Все спустятся в убежище - бери что хочешь.
  
   Как только завыла сирена Сергей и Артём выскочили из классной комнаты. Преподаватель ещё не пришёл и это был их шанс улизнуть. Всё как нарочно складывалось в их пользу, надо было только не напортачить. Почти сразу после звонка на урок сработала сирена воздушной тревоги - такое совпадение случается раз в жизни, грех было не воспользоваться. Сейчас с минуты на минуту, заявится препод и всех без разбора начнут выводить в бомбоубежище, всех, но не их - Сергей и Артём действовали по заранее предусмотренному на такой случай плану. Пока суть да дело они молниеносно прошмыгнули коридором и бесшумно забаррикадировались в узком техническом помещении. Во время эвакуации его никогда не проверяли, это точняк, помещение считалось навечно закрытым, так оно и было до тех пор пока Артём каким-то чудом не выудил у своей матери-технички вожделенный плоский ключик. Теперь оставалось только дождаться когда уляжется вся эта движуха с эвакуацией, а после...
! незаметно выпорхнуть в окружающий мир, на пустые притихшие улицы города, где должна была свершится Великая нехилая махалка. Сергей и Артём давно об этом думали, давно об этом бредили - увидеть всё своими глазами;
порой это казалось несбыточной мечтой, такой же несбыточной, как двенадцать баллов по математике, но к удивлению мальчиков фортуна вдруг повернулась к ним своим неуловимым лицом и то что вчера казалось невозможным, сегодня само свалилось им в подставленные ладони.
   В служебном помещении было темно и затхло, воняло тысячелетней, истлевающей от сырости и времени ветошью. Разговаривать было нельзя и мальчики молча стояли в абсолютной темноте, прислушиваясь к шуму за дверью и боясь лишний раз пошевелиться. А что если взрослым сегодня взбредёт на ум заглянуть в подсобную комнату? Вот сейчас зашуршит, заёрзает в замочной скважине запасной ключик, клацнет живой механизм и дверь распахнётся, выводя на чистую воду незадачливых беглецов.
  
   Степан Андреевич смотрел в окно и докуривал сигарету. Это была его третья сигарета за последние десять минут. Он заметно волновался, ожидая когда всё ЭТО наконец начнётся - начнётся и кончиться. Интересно, откуда они придут на этот раз, может я не туда смотрю. В прошлый раз они явились с северо-востока или с востока; собственно, они всегда приходят с востока или северо-востока, наверное это что-то значит, наверное, в этом есть какой-то глубокий эзотерический смысл о котором умалчивают кукольные дикторы телевиденья, вкупе с докторами физико-математических наук. Почему именно восток и северо-восток, всегда одно и тоже, тысячи лет "северо-восток и восток", направление удара никогда не меняется, никакой гибкой стратегии, прямо как монголы - новенькое с пылу и жару татаро-монгольское нашествие. Глупая, неуместная, совершенно фантасмагорическая преемственность. Правда на сей раз монголы оказались куда покруче.
   Степан Андреевич раздавил окурок о толстое днище пепельницы, словно отвратительное насекомое. Надо взять себя в руки, конечно надо, но трудно очень взять себя в руки когда они дрожат. Степан Андреевич с невольной ухмылочкой вспомнил свои мысли пятнадцатиминутной давности. Пятнадцать минут назад он думал:
! ... не выдержит перекрытие и всё проваливаясь в бам-бух-бабах, схлопнется как бетонный карточный домик; а он будет сидеть невозмутимый среди рушащегося мира и курить свою невозмутимую сигарету. Что за чушь. Как это теперь выглядит нелепо, картинно, самонадеянно, а ведь прошло всего-навсего пятнадцать минут.
Пятнадцать несчастных минуток и вдруг протяжно и нудно завибрировал мобильный телефон. Степан Андреевич подобрал плоскую тяжеловатенькую коробочку со стола.
  - Алло, да. Подождите надо подумать. Нет-нет. Что? Откуда вы взяли? Что? не знаю, мне кажется что нет, а впрочем, я дополнительно разузнаю. Не надо, не надо... не надо, говорю, слышите. Слышите. Я всё узнаю. Да. Да. Нет. Если всё обойдется, тогда хорошо - договорились. Пока.
   Степан Андреевич небрежно отшвырнул мобильник на стол. Если всё обойдётся, а если нет, что тогда? Тогда - ничего. Странно, даже теперь, когда всё катится в тартарары, даже теперь жизнь продолжается. Неумолимая и никчемная жизнь продолжается: он о чём-то договаривается, с чем-то не соглашается, пытается выбрать оптимальный вариант, хотя по большому счёту его это уже не должно интересовать - очень возможно что он уже мертвец. Собственно, он считай уже два месяца как мертвец, с тех пор как под завалами погибли его жена и дочь Лизонька. Город скоро обернётся руинами, будет раздавлен, как таракан, превратится во вмятину на географической карте, а жизнь будет продолжаться как ни в чём не бывало, бить своим мутным ключом - самая обыкновенная и занудная, прозаическая житуха.
  
   Витка Зубов выглянул из-за кирпичного угла здания. Впереди никого не было, люди, наученные горьким опытом, успели уже попрятаться в бомбоубежища. Пустая улица упиралась в развалины высотного здания. Эту высотку только зацепило по касательной, но последствия были более чем печальными - дом, словно получив в солнечное сплетение, перегнулся пополам. Клык помнил как из полуразрушенного парадного выходили смертельно усталые пыльные люди с носилками накрытыми кусками белой материи сквозь которые то там то сям проступали сочные, ярко насыщенные, алые кляксы. Это было уже давненько во время первого или второго удара. Нет, скорее во время первого, тогда более тридцати человек полегло заживо под этими руинами и это только один дом, а сколько таких домов по городу, иногда целые кварталы превращались в груды битого щебня и металлических конструкций. Официальные цифры так и не были обнародованы - боялись, что это вызовёт у людей шок и панику, но скорее всего власти боялись не паники, а то что недовольные горожане, не вдаваясь в подробности, сметут их с насиженных тёпленьких кабинетов. Власть имущие всегда оставались власть имущими, тем паче в Восточной Европе. Поговаривали: три тысячи киевлян в тот день отдали Богу душу. Хотя Клык этому не верил, по его наблюдениям число жертв было сознательно и явно занижено.
   Зубов злобно ухмыльнулся: три тысячи горожан тю-тю, а с градоначальника как с гуся вода - лыбится себе по телику, жонглирует успешной статистикой. А ведь, если разобраться, это не просто человеческие жизни, это три тысячи потенциальных жертв за счёт которых, ему Клыку и его возлюбленной Марьяше, можно было бы неплохо пожить месяцок-другой - всё сплошь нежненькие безобидные обыватели. Это его, Витьки Зубова, хлеб и колбаса насущная. С одной стороны оно конечно, чем больше народа тем меньше кислорода, но с другой стороны, чем этого народа больше, тем больше возможностей его объегорить. Как говорится: не кислородом единым. Хотя конечно, что такое три тысячи жизней - капля в море, многомиллионный город этого даже не заметит и власть имущие хорошо это понимают, поэтому и лыбятся по ящику, сыплют циферками своих успехов, поплёвывают в гущу народную с вершин своих иерархических лестниц. Нет, Клык, как и большинство его коллег по воровскому цеху, не питал к муниципальному начальству никакой ненависти, он им просто по-звериному завидовал, ведь так обдирать и околпачивать людей, как обдирали и околпачивали они, ему было откровенно не по плечу - не тот масштаб. "Ничего, на наш век хватит" - подумал Клык и обернулся к ожидавшей его Марьяше.
  - Значит делаем так, - веско и весело произнёс он, - пока ЭТО не началось нам нужно добраться до площади Европейской, поэтому двигаемся быстро. Главное не отставай, держись в тени домов, на середину улицы желательно не выходить, можно напороться на патруль, понятно.
  - Понятно, понятно. Пошли что ли? - вид у Марьяши был спокойный и решительный, ещё бы - запахло хорошенькими барышом и она была готова к испытаниям; ради солидного куша она всего была готова - как пионерка.
   Интересно: если её загребут, она расколется или нет? Клыку очень хотелось, чтобы Марьяша не раскололась, не потекла и не выложила его копам на блюдечке с голубой каёмочкой, но в глубине души он прекрасно понимал, что Марьяша при первой же возможности продаст его со всеми потрохами - ибо настоящая женщина. Чем-чем а сентиментальностью Марьяша точно не страдала, вся эта розовенькая романтическая лабуда не для неё. Такие девы как она не имеют понятия о верности или воровской чести, там где у иных посеяли совесть у неё заросло густой шерстью. По большому счёту за своё будущее она никогда по-настоящему не переживала, она волновалась только за свой сегодняшний день, пеклась только о сиюминутной нужде, а в будущем у неё всё всегда будет в ажуре, с будущим она на ты, в чём-в чём а в завтрашнем дне она не сомневалась. Марьяша была уверенна что выкрутится, если не сама то с помощью очередного хахаля, но выкрутится обязательно: кого надо предаст, перед кем надо покрутит кобчиком, кому следует быстренько сбацает минет - за ней не заржавеет. Эти глупые членистоногие мужики, она вертела ими как хотела, она держала будущее, как бычка, за плешивую мужскую мошонку - чего ей было переживать: переживать ей было нечего. Усё у неё будет намази. И они, Клык и Марьяша, жуликовато побежали вдоль потрескавшихся от взрывов домов в сторону Европейской площади.
  
  - Давай быстрее - торопил своего друга Артём.
   Они выбежали из парка и оказались на совершенно необитаемой улице Григория Сковороды. Вдоль обочины стояло несколько пустых автомобилей, жалюзи на витринах магазинов были опущены, кафешки, со стоящими под тентами прибранными столиками и стульями, выглядели сиротливо - город смотрелся дико и пугающе, словно после применения бактериологического оружия. Картинка действительно была постапокалипсическая. Артём и Сергей двигались посредине улицы, испуганные, как будто их потеряли родители. Киев тоже выглядел потерянным; в этом потерянном во времени и пространстве городе мальчики бродили, как бедные родственники.
   Безлюдный город навевал какие-то тревожные мысли, мальчишки неуверенно смотрели по сторонам с замирающим сердцем оглядываясь на каждый случайный шорох. На пустынной улице любой звук преувеличенно отдавался в их душах. Этому мегаполису, для полного счастья, не хватало только зомби - классических голливудских зомби, заторможенных, но готовых в любой момент ринутся всем своим алкающим человеческого мозга сбродом на несчастную полуживую от страха жертву. Именно в таком городе зомби Артём и Сергей сейчас находились; никто бы из них сильно не удивился если бы вдруг
! из-за угла соседнего строения, волоча по асфальту переломанную в нескольких местах ногу, зловеще прохромал неуклюжий труп. То и дело клацая развёрнутой пастью и настороженно дёргаясь головой. Но труп не выходил, не шкандыбал на свою добычу, не внимал мельчайшим акустическим колебаниям среды; мертвецы не показывались, надежно забившись в полуподвальные норы, где они, тщательно нюхая окружающий воздух, дожидались своего звёздного часа.
Мальчики ускоренным шагом шли в сторону самого высокого здания. Дом этот был ещё не достроен и верхние этажи его напоминали правильный геометрический скелет из железобетона. Как и ожидалось новостройка был пустой; пробравшись через лаз на её территорию, Артём и Сергей почувствовали себя в относительной безопасности: среди сложенных штабелями стройматериалов их было трудно обнаружить, здесь они могли прятаться целую вечность. Но не это интересовало ребят, их целью была самая верхотура недостроенного небоскрёба. Там во все стороны открывался безупречный вид, оттуда город был виден как на ладони, идеальная площадка для обозрения - как раз то что им было нужно. Мальчики собирались всё увидеть своими глазами, всё от начала и до конца, до мельчайших подробностей - увидеть, заснять на смартфон, выложить в ютуб и со спокойной совестью почивать на заслуженных лаврах. С минуты на минуту ЭТО должно было начаться, нужно было торопится, чтобы не упустить ни единого мига. Грузовой лифт не работал, в целях безопасности вырубили электричество, и поэтому пришлось долго и нудно подниматься по лестнице на своих двух. Предстояло покорить, примерно, двадцать три-двадцать четыре этажа, путь немалый и достаточно серьёзный для детских мышц, но Артёму и Сергею было плевать; они спешили, щёлкая ступеньками, как семечками, поскольку боялись опоздать на начало представления.
  - Тише ты - зашипел Артём на своего товарища, - здесь может ныкаться сторож. Ещё не хватало чтобы нас поймали под самый конец из-за тебя.
  - Сам тише, разорался тут - зашипел в ответ Сергей, - если нас и поймают, то из-за тебя.
  - Ноги поднимай.
  - Сам поднимай.
  - Топаешь как слоняра
  - От слоняры слышу.
  
   В воздухе что-то вздрогнуло; казалось содрогнулась вся атмосфера, миллиарды кубометров неба - словно к небесной спине кто-то прикоснулся холодными с мороза руками. "Началось" - подумал Степан Андреевич. Он не боялся, нет, он не боялся, чего ему теперь боятся - теперь ему боятся нечего. Единственно что страшило Степана Андреевича это продолжение прежнего образа жизни. Это постоянная необходимость делать вид, что ты сильный, что смерть жены и дочери нанесла тебе страшный удар, но никак не подкосила, не сбила с ног, на которые ты незыблемо утвердился в этом мире, что ты страдаешь, что по-человечески вполне понятно, но страдаешь твёрдо, без излишеств, в меру, что ты ещё тот кремень и судьба тебя просто так голенькими руками не возьмёт - накася, дорогуша, выкуси. Да, Степан Андреевич от этого устал и продолжение этого боялся, его мутило от самой мысли, что завтра придётся снова ломать комедию, играть раненного горем, но не разбитого отца уже несуществующего семейства, для него это стало невыносимым, а главное: зачем, для кого, в чём смысл? Смысла не было и Степан Андреевич Шейко заскрежетал в отчаянии зубами - да, никакого смысла в том действительно не было. Конечно, можно было ещё повалять дурака, потянуть ежедневную бытовую резину, но опять же: зачем - всё ведь и так понятно, ясно, как чёртов божий день. И Степан Андреевич снова закурил сигаретку и пристально посмотрел в окно, глаза в глаза божьему дню, словно в морду своему заклятому вражине.
   С высоты одиннадцатого этажа город просматривался достаточно неплохо - центральная часть одного из самых древних городов Восточной Европы. "Киев, что с тобой сталось, после нескольких геометрических атак тебя не узнать" - с горечью подумал Степан Андреевич.
! А ведь я люблю тебя, Киев, твои весёленькие малахитовые улочки, придуривающиеся провинциальными парки, где пенсионеры вызывают на себя шахматный огонь, загаженные поддатой молодёжью игровые площадки, подъезды, хрустящие под ногами пластмассовыми шприцами от сюрреализма, воняющие мочой пространства за гаражами.
Да и сейчас ещё люблю, несмотря ни на какие трагические катавасии, и жаль, конечно, что с тобой так поступили, что ты попал под серьёзную раздачу, что постепенно превращаешься во вмятину на географической карте. Новая угроза как всегда грядёт с востока или северо-востока - нечто мрачное, безликое, бородатое. Степану Андреевичу оно всегда почему-то виделось именно бородатым, но это была не та жиденькая бурятская бородёнка, которой бравировали хитрющие монголоидные ханы, это была совсем другая борода, это была борода лопатой: мощная, широкая и толстая; бородища за которую можно было легко ухватится обеими руками. Обеими руками ухватится за шикарнейшую волосяную поросль и тащить по земле эту мрачную, неумолимую, безликую азиатчину.
  
  Орёл2: база это орёл два, как слышите, есть визуальный контакт, как слышите. Повторяю: есть визуальный контакт.
  База: слышу вас хорошо. Приём.
  Орёл2: передаю направление и примерные координаты: восток-северо-восток, квадрат шестьдесят четыре. Два, семь, восемь, шестьдесят один. Как слышите, приём. Повторяю: восток-северо-восток, квадрат шестьдесят четыре. Два, семь, восемь, шестьдесят один.
  База: вас поняли, есть координаты: восток-северо-восток, квадрат шестьдесят четыре. Два, семь, восемь, шестьдесят один. Приём.
  Орёл2: подтверждаю. Цель движется строго в западном направлении. Даю визуальную картинку. Скорость шестьдесят, возрастает. Приём.
  База: есть картинка. Вас поняли: пока не предпринимать никаких действий. Ваша задача - сбор информации, наблюдение. Как слышите, приём.
  Орёл2: вас слышу. Не предпринимать никаких действий. Задача - сбор информации, наблюдение. Жду подтверждения.
  База: подтверждаю. Приём
  Орёл2: есть подтверждение. Выполняю. Конец связи.
  
   Небо с рёвом прорезали два остроугольных истребителя. Клык невольно прижался к стенке, хотя подобная предосторожность была излишней: пилоты реактивных самолётов вряд ли могли их заметить, да и к тому же, по всей вероятности, перед ними стояли другие, более насущные задачи. Им явно было не до ныкающихся переулками мелких мародёров - мародёры это не их парафия. И вдруг воздух всколыхнулся, словно кто-то залепил атмосфере увесистую оплеуху. Клык грязно выругался и искоса посмотрел на стоящую поодаль и прижавшуюся к стене Марьяшу. Та выглядела спокойно, но страшно побледнела, кровь, словно в испуге, отшатнулась от поверхности её лица.
  - Чёрт, кажется началось. - злобно сказал Клык - Нам ещё два квартала.
   Он сделал суровое лицо. Клык знал, что Марьяша сейчас не него смотрит и теперь было главное не подкачать, не ударить в грязь этой суровой древнеримскою мордой. Да, они влипли в передрягу, серьёзную, надо сказать, передрягу, но в принципе ничего страшного, фигня всё это; он Клык с суровым лицом во главе, выведет их из этой истории сухими, не замочившими даже свои белы ножки - это ему, как два пальца об асфальт. Главное чтобы Марьяша уяснила какой он красава, не чета её прежним хлипким полюбовничкам. И вдруг сердце Витька провалилось в пятки, за долю секунды оборвались все связующие его с миром кровеносные ниточки: Витёк узрел Геома.
! Часть геома вынырнула над крышей ближайшей высотки в полукилометре от них, но из-за своего колоссального размера это казалось непростительно близко - встань на цыпочки, потянись рукой и можно было с лёгкостью торкнуться его антрацитовой, отражающей солнце, как бы полированной поверхности.
Клык, не замечая за собой того, инстинктивно втиснулся в кирпичную кладку стены, он сделал это совершенно рефлекторно, его физиономия стала бескровной, словно мороженная рыба; Клык совершенно забыл, что на него сейчас может смотреть Марьяша, подобная мысль испарилась из его головы, ему было не до Марьяши, как впрочем, и ей: она с замиранием женского сердца взирала на явление геома.
! Он показался только частично, выказав на обозрение верхнюю часть своего грандиозного геометрически безупречного корпуса, но и этого было вполне достаточно чтобы произвести на женщину неизгладимое впечатление. Ё-моё. Вот это мощь, вот это силища - кто сможет такому противостоять?
По сравнению с махиной геома все эти брутальные мачо, гордящиеся своей потенцией и своими ухоженными пиписками, просто мелочь пузатая. Марьяша смотрела на геома даже с некоторой долей восхищения, словно на самца, который покорил её сердце с первого взгляда. Но в это время овладевший собою Клык, пытаясь перехватить инициативу, быстро и настойчиво закомандовал:
  - Бежим отсюда. Давай за мной: сейчас начнётся. Скорее-скорее. Ты слышишь меня?
  - Слышу - недовольно ответила Марьяша.
   И они побежали, уже почти не прячась, иногда, минуя преграды, выбегая на проезжую часть и то и дело поглядывая на парящую выше крыши, верхнюю половину геома. Им нужно было преодолеть два квартала. На Европейской площади, пострадавшей во время третьего геометрического удара, находилось много полуразрушенных домов, которые местами ещё не оставили местные жители. Иименно в этих полуобитаемых, полуобрушенных кварталах Клык намеревался спрятаться, а будет такая возможность и набить свою мошну плохо лежащим добром киевлян.
  
  - Я вижу, вижу его - запрыгал от удовольствия Артём, указывая рукой в сторону открытого пространства.
   Здесь на высоте двадцать четвёртого этажа возвышались одни только колонны железобетонных конструкций; по лабиринту лишенному стен гуляли настойчивые токи воздуха. Сквозняки буквально подталкивали мальчиков к пропасти. Серёжа посмотрел в ту сторону куда замахнулся Артём. Действительно там
! что-то чернело, что-то прямоугольное, громоздкое, противоестественно правильное на фоне вылинялой, слабо бледнеющей лазури. Казалось кто-то вырезал идеально ровный кусок пространства и теперь на том месте зиял угольный провал в никуда. Его трудно было с чем-то сравнить; на Земле практически не встречались такие простые и идеальные формы, а с учётом масштаба всё это выглядело абсолютно бессмысленным и отталкивающим.
И всё же какой-то смутный скрытный смысл в этом угадывался, неясный для людей, но заставляющий холонуть от догадки их маленькие отзывчивые сердца.
  
   Геом как всегда пришёл с Востока, по счёту это был уже пятый геом, теперь его так и будут называть Пятым или Пятёркой. Он буквально появился из ниоткуда, материализовался посреди воздуха - тысячетонная, блистающая аспидными гранями машинерия. Невозможно было проследить момент зарождения геома, это являлось делом нескольких минут; геома нет - и вот он уже тут как тут, людям приходилось констатировать только факт его внезапного появления. Разумеется, учёные не сомневались, что любой геом состоит из многих сотен тысяч если не миллионов его составляющих чёрных кубов, но каким образом в течение считанных минут выстраивались такие грандиозные конструкции, причём самых разных, подчас невероятно сложных форм, для них оставалось полной загадкой; не исключалась возможность применения некоего неизвестного ранее механизма наследственной памяти. По сути это был взрыв, только наоборот, управляемое сжатие по определённым архитектурным лекалам, скоординированный до мельчайших подробностей коллапс в котором каждый чёрный куб, словно хромосом в цепочке ДНК, заранее знал своё место в пространстве конструкции, приводивший в итоге к появлению новой гигантской формы жизни. Это было всё равно что спрессовать до нескольких мгновений сложнейшие физико-химические процессы зарождения, вынашивания и появления на свет живого человека, причём человек появлялся не хилым, лишённым разума дитем, а взрослой, вполне сформировавшейся во всех отношениях, боеспособной особью.
   Появление геома невозможно было предсказать, он в принципе мог возникнуть в любой точке пространства-времени, но как правило у небо было несколько излюбленных регионов выхода, где геомы появлялись более-менее регулярно; одна из таких точек выхода находилась в Восточной Европе, в непосредственной близости от Киева. Что привлекало геомов в эти регионы оставалось неизвестным: было ли их появление обусловлено какими-то географическими, магнитными или этническими причинами или носили абсолютно вероятностный характер. Но если в пространстве обнаруживалась некая система их появлений, то предсказать их пришествие во времени было совершенно немыслимо; все учёные склонялись к мнению, что по каким-то причинам, временная закономерность никогда не соблюдалась; возможно потому что чёрные кубы имели иное, отличное от нашего, представление о времени.
   В районе Киева, в так называемой Восточно-Европейской точке выхода, за последние три года это было уже пятое пришествие. Появление Первого было самым разрушительным для города, тогда по подсчётам международных организаций погибло около одиннадцати тысяч горожан. Официальные власти замалчивали общее количество погибших, храня по этому поводу гробовое молчание. Второй геом пришёл в Киев одиннадцать месяцев спустя и унёс с собой около двух тысяч человеческих жертв - этот геом оказался наименее кровавым из всех. Последний Четвёртый навёл шороха почти два месяца назад, он обошёлся городу в кругленькую цифру - считай четыре тысячи киевлян кануло в небытие. Уже после Третьего геома никто не сомневался в пришествии новых, все поняли, что Киев обречён, он стал проклятым городом, таким же как Асунсьон в Южной Америке или Мельбурн в Австралии: чёрные кубы постепенно и методично стирали их с лица Земли. Разумеется, в Киев был направлен контингент международных сил ООН в лице их наилучших бронемеханических дивизий, но несмотря на это, невольно создавалось впечатление что цивилизованный мир, понимая всю несостоятельность своих попыток защитить город, давно махнули рукой на Мать городов русских, отдав его на съедение чёрной геометрической навале. Спасая свои жизни, киевляне хлынули из родных мест в разные уголки Восточной Европы. Некоторые правда остались, надеясь на то что положение самым чудесным образом изменится и геомы вдруг передислоцируются в иной регион пространства - облюбуют новую, более приемлемую точку выхода.
  
  - Ух ты - сказал Сергей, вглядываясь в даль.
  - Ещё бы - согласился Артём, - это мы хорошо угадали, жаль только далековато. Но ничего, он кажется движется в нашу сторону.
   Артём вынул с кармана смартфон и начал снимать панораму города: сначала отражающие солнечный свет высотки, более низкую старую часть города, широченную стальную полосу Днепра, полуразрушенные кварталы на левом берегу, которые постепенно переходили в апокалипсические пейзажи пригородов. На этом фоне Пятый геом выглядел инородным телом; он торчал посредине воздуха, словно чёрная прямоугольная скала, исполинская тупая заноза под прозрачным ногтём атмосферы. И ещё:
! даже отсюда было заметно - Пятый двигался. Чёрная сверкающая гора порхала строго в западном направлении; очевидно в его планы входило форсировать Днепр.
До сих пор международному контингенту удавалось удерживать предыдущие геомы на левом берегу, на подступах к историческому центру города, но все понимали что сие временно, что рано или поздно это произойдёт: геом преодолеет реку и вторгнется в пределы старого Киева.
  - А этот геом круче остальных - восхищённо сказал Артём; он был давним почитателем геометрических машин и иногда совершенно неуместно, забывая о том что он тоже человек, не скрывал своей симпатии, чем крайне раздражал Сергея - это, наверное, пятая категория, не меньше.
  - Крутяк - невольно согласился Серёжа.
  - Все просто обзавидуются - с нелепой гордостью подытожил Артём.
   Он так и увидел перед собой смуглую и растерянную физиономию Нурика, который долгое время немилосердно его третировал, встречая после школы. Но, как оказалось, это было только началом: теперь он начал наведывать Артёма во время школьных перемен, успевая всласть на ним поиздеваться за короткий промежуток между уроками. И что самое ужасное, это происходило на глазах у Мирры Аляповой. Артём никогда бы никому не признался, но эта девочка с длинным и бледным лицом и неимоверно нежною шеей сквозь прозрачную кожу которой просматривались все хитросплетения и развилки пульсирующих голубоватых вен, эта девочка ему нравилась. И то что экзекуции происходили в её неназойливом присутствии, на её вечно спокойных и всё понимающих глазах, делало унижение Артёма ещё более невыносимым и мучительным. Ну ничего, он ещё покажет этому тупице Нурику, кто из них кто. Завтра Артём придёт в школу и ткнёт ему в нос это видео, пусть хлебает: ну что, видал? А ты в это время прятался под юбкой училки, тоже мне мамин сынок, нет - мамин сосунок. Да, сосунок будет лучше. И чтобы обязательно на глазах у Мирры Аляповой, пусть и она знает, что Артём не тютя какой-то, что если надо он может и врезать хорошенько, за ним не заржавеет.
   В это время над мальчишками, насилуя барабанные перепонки, один за другим пронеслись два истребителя. Сергей и Артём почти оглохли; казалось, своевременно подпрыгнув, до истребителей можно было достать рукой; мальчишки были в восторге: возьми самолёты немного ниже их точно бы сдуло реактивным выхлопом - не каждый день случается такое приключение. Как только детский слух восстановился и пришёл в порядок, Сергей и Артём услышали новые трудные и равномерные звуки, словно какой-то гигант топал обутыми в железо слоновьими ногами. Это было как раз то чего они с таким нетерпением ждали; мальчишки, понимая друг друга с полуслова, заинтригованно переглянулись. Да, это было ТО САМОЕ, сомнений не было, и мальчики возбужденно завертели головами, пытаясь угадать в какой стороне, из-за какого дома покажется грузно шагающий механизм цельнометаллического боевого циклопа.
  
   Дом снова вздрогнул всеми поджилками. По всей видимости ЭТО происходило где-то недалеко, но Степан Андреевич ничего не видел; за окном, в стой стороне куда он смотрел, по прежнему разворачивал свои кварталы пустой и спокойный город. Киев застыл, словно его впаяли в стеклянный шар пригожего летнего дня. Степан Андреевич затянулся и вдруг понял, что смотрит не туда. Он выпустил ноздрями дым, выругался и, прихватив пачку сигарет и зажигалку, направился в соседнюю комнату. Здесь было гораздо светлее, пластмассовая люстра под потолком ещё продолжала колебаться, какая-то тень двигалась за окном и Степан Андреевич нетерпеливо одёрнул тюлевые занавески.
! По проезжей части улицы, почти под самыми окнами домов, в сторону набережной опускался громоздкий механизм циклопа. Это была бронированная боевая машина, которую сотворили люди, призвав на помощь всю свою науку и экономику. Баснословно дорогие машины эти входили в состав контингента международных сил ООН и обязаны были защищать земные города от адского произвола чёрных кубов.
Громоздкий, высотой с восьмиэтажный дом, циклоп шагал вниз по склону улицы по направлению к реке, неуклюже имитируя человеческую походку. "И этими наивными игрушками они хотят ЕГО остановить" - подумал Степан Андреевич, провожая циклопа взглядом. Со спины машина казалась совсем безалаберной и небоеспособной. Он вспомнил фотографии последнего Четвёртого геома: это был простой прямой угол, неказистая буква "Г", никаких геометрических излишеств, очень строгая и даже скупая форма, лаконичная в своей выразительности. Но если учесть её невиданные размеры и ту мощь, которую она в себе таила, то пуританская скупость формы только усугубляла вызываемый геомом страх; с дизайнерской точки зрения геомы выглядели идеальными автоматами для разрушений и убийств, а буква "Г" казалась совершенным выражением геометрии, рядом с которым многоступенчатые аляповатые конструкции боевых циклопов, полные разных второстепенных деталей, выглядели делом рук позапрошлого века. Предстояла схватка не только технологий, но и дизайнерских, эстетических концепций.
! Холодные, трезвые , без малейших витиеватостей, эвклидовы обводы геома вызывали у людей ужас; гораздо более человечной казалась барочная, полная диких несовершенств геометрия циклопов.
Степан Андреевич хотел было открыть застеклённую дверь и выйти на балкон, но передумал. Зачем это всё, к чему? Уж больно всё это напоминало глупенькую модернистскую мелодраму, где обыватель, провожая в бой, машет кружевным платочком, идущим на смерть железным роботам. Правда циклопы не были роботами, внутри них находились люди - экипаж из трёх человек, но в принципе это ничего не меняло - тоже дурновкусие только в профиль. Степан Андреевич ещё раз взглянул на город. Может такой город, притаившийся, словно перед прыжком, но ещё надеющийся, ещё полный сокрытой от посторонних, венозной жизни, он видит в последний раз.
   Степан Андреевич вынул из пачки ещё одну сигарету - предпоследнюю. Он долго разминал её в дрожащих пальцах, не отдавая себе в том отчёта. Киев был обречён, сия мысль, словно гвоздь, надёжно засела в его мозгу. Кто-то уверенно заколотил её в древесину головы. Степан Андреевич в погибели города не сомневался, разве могли эти детские игрушки, эти дурацкие механические неваляшки защитить его. Они могли только порадовать мальчишек, могли только возвеселить милитаристский дух ребятни не боле, но для людей старшего поколения всё уже давно было очевидно; город стоял на краю пропасти со всеми своими златокупольными храмами, стеклянными супермаркетами, сталинскими ампирами, готовый в любой момент туда опрокинуться. Бездна заглянула в душу Матери городов русских. Ждать помощи от наивных циклопов, от инфантильных генералов международных сил было просто смешно.
! Да, Киев был обречён, он уже третий год дышал на ладан, он же третий год висел на волоске, шатался у кромки бесконечности, готовый полететь, шухнуть туда плашмя. И вполне возможно, что он туда уже летел; летел навстречу бездне, раскинув руки и ноги, не встречая никакого сопротивления, и ежесекундно всё глубже и глубже погружаясь в бесконечность - поглощаемый ею.
Так и не раскурив сигареты, Степан Андреевич вздрогнул: в небе, недалеко от его дома взорвалась чёрная звезда. Совсем как в замедленной съёмке, куски звезды, побольше и поменьше, ринулись в разные стороны. Что это было, чёрт задирай? Степан Андреевич не сразу понял что взорвавшаяся звезда до недавна являлась реактивным истребителем - его подбили. Самолёт, словно получив под дых невидимым кулаком, разлетелся в щепки. Ударная волна, достигнув здания, вынесла половину оконных стёкол. Один из обломков звезды - крыло самолёта, разворачиваясь всей плоскостью в воздухе, наподобие бумеранга, врезалась в дом Степана Андреевича.
  
   Марьяша стояла на стрёме. Позади неё, на верхней площадке, присев у дверного замка нежно ковырялся Витёк. Витёк терпеливо колдовал над дверным замком. Был зол и недоволен собою Клык - замок не поддавался. Особенный был замочек, непростой. Это конечно усложняло всё дело, но с другой стороны... с другой стороны это было хорошим знаком: такие хитрющие замочки просто так не ставляют. Если хозяин раскошелился на такую дорогостоящую вещицу, то вывод напрашивался сам собой: что-то ценное хранилось за этой дверью, без сомнения. И Клык, сцепив зубы и чертыхаясь, пытался вновь и вновь изнасиловать "хитрожопый" механизм запирающего устройства. Марьяша стояла чуть ниже по лестничному маршу и держала ухо востро. Она с интересом и даже с некоторым садистским удовольствием поглядывала на Клыка; Марьяша любила когда он бывал недоволен, она вообще любила когда мужики оказывались злыми, так от них больше толку. Ничего, ничего, поволнуйся, понервничай, ради благого дела можно и попотеть. Правда с некоторого момента это начало её раздражать. Чего он там возится так долго, словно вагину нюхает. Все мужики одинаковы, стоит чему-то пойти не по-ихнему, как тут же начитается паника и сопли - тошно смотреть.
   В это время внутри замочка что-то клацнуло, механизм наконец-то сработал и дверь потихоньку отвернулась. Клык и Марьяша быстро и бесшумно прошмыгнули в распечатанную квартиру. Конечно дома, по всей видимости, никого не было, какой идиот останется в квартире во время атаки геома, но шуметь и вести себя беззаботно тоже было ни к чему - мало ли что.
! Плотный застоявшийся воздух шибанул в нос. Чёрт забирай, что это всё значит? Темнота стояла, хоть глаз выколи. Кто-то накрыл их толстою меховою шапкой - так показалось Марьяше. В такой темноте всегда ожидаешь наихудшего. Это может быть всё что угодно, любой злокозненный, монструозный сюрреализм. Марьяша невольно поддалась внутрь, словно ожидая удара.
В прихожей воняло сыростью и спёртым пространством. Очевидно хозяева уже давно сюда ненаглядывались, может даже их вовсе не было в Киеве, а быть может, кто его знает, и в живых. Но скорее всего в живых они всё же оставались: мертвецы ни за что бы не додумались поставить такое сложное запирающее устройство - хитренький замочек явно был делом рук ныне здравствующих особей. Клык невыразительно матернулся, опрокинув оказавшийся под ногами невидимый в темноте табурет. Жилище которое он вскрыл вызывало разочарование - простенькая трёхкомнатная квартирка. Даже беглого взгляда было достаточно чтобы понять, что и на этот раз им обломалось. Это действительно был облом: они вышли из тёмной прихожей и тщательно осмотрели все три, полные пыльного света комнаты. Жилище оказалось безнадёжно бедненьким и ничем не примечательным - не пофартило и на этот раз; зачем было ставить такой заумный замочек - непонятно.
   Судя по всему из квартиры предусмотрительные хозяева успели вывезти всё самое ценное, оставалась какая-то не первой молодости мебель, кое-что из ретро-электроники, покрывшиеся беловатым налётом книги; по всей видимости квартиру неоднократно заливали соседи сверху. Вот пожалуй и всё, больше ничего в глаза не бросалось - обыкновенная опустившаяся трёшка. Марьяша сильно разочаровалась, она не смогла скрыть своих чувств и на лице её проступило некрасивое кислое выражение - опять облом-обломыч. Клык, не скрываясь, громко заматюгался. Что за невезуха. Вот уже вторую неделю, как квартира за квартирой, они распечатывают одни пустышки, никакого серьёзного улова, одна мелочевка, нечем даже заморить червячка. Для Витька это было плохо вдвойне. Во-первых, по общим соображениям, как никак, а подобная непруха всегда раздражает. А во-вторых, из соображений более частного характера, а именно из-за Марьяши. Кто как не он знал, что Марьяша не любит неудачливых, она их избегает как будто неудачливость это что-то венерическое. Конечно всё можно было свалить на неблагоприятные стечения обстоятельств, но дело в том что для Марьяши подобные отговорки не прокатят. Подобными отговорками ты можешь смело подтереть свой анус; в её системе координат это не более чем пустые отмазки, тем паче, что здраво рассудив, неблагоприятные стечения обстоятельств - это и есть неудачливость в чистом её виде. Да и к тому же о каких неблагоприятных обстоятельствах идёт речь, наоборот, обстоятельства в высшей степени благоприятные: город агонизировал, город дышал на ладан, он доживал свои последние развесёлые деньки - всё слаживалось как нельзя лучше, только не зевай, греби чужое добро лопатою, клювом не щёлкай. Если эти обстоятельства неблагоприятные, то какие они тогда из себя вообще - благоприятные обстоятельства.
   Грех было жаловаться на сегодняшнее время; сегодняшнее время очень даже располагало к мародёрству, очень даже к мародёрам было благосклонным, город буквально лежал у них в кармане - насилуемый, запущенный, дряблый Киев; да, время бесспорно располагало и было благосклонным, но было таковым, как оказалось, чисто теоретически, а на практике... а на практике - две недели сплошных облом-иванычей. Страшная и неестественная картина вырисовывалась: в Киеве Апокалипсис, а поживиться всё никак не получается. Так чего доброго и Апокалипсис пройдёт даром: не успеешь оглянуться, а вместо апокалипсиса - разбитое корыто. Очень тревожили подобные мысли Клыка и тревожили прежде всего потому что он не хотел потерять Марьяшу, не желал прослыть в её чёрных глазах неудачником, который не способен побаловать любимую женщину в городе как будто специально для этого разрушаемом.
   Глубоко неудовлетворенная и недовольная Марьяша глядела вокруг себя ожесточенным взглядом. Клык хорошо знал это взгляд. Несколько раз он его видел, несколько раз она обморозила его этим взглядом и он этого взгляда откровенно боялся. Это был взор чреватый самыми нежелательными для Клыка последствиями. Да, Витька Зубов хотел быть с Марьяшей; он никогда бы не признался себе что любит, но то что эта злюка, красивенькая алчная сучка ухватила его за мошонку и крепко держит яички в своей жмене, не вызывало у него никаких сомнений - он попался. Марьяша лихо его подцепила. И вот теперь эта жестокосердная бабёнка от него ускользала. То что она ускользала было для Клыка ясно, как божий день, ускользала сучка - ясный перец; Марьяша давала это понять своим особым женским образом, для этого ей не обязательно было употреблять слова, всё отчётливо читалось на её лице: по равнодушным глазкам и тоненьким стиснутым губам. Она подошла к книжной полке и одним махом вывернула на пол дюжину отсыревших, набравшихся влагой томов. Она сделала это так, как будто избавилась не от книг, а от скопившихся на полке, омерзительных личинок. Вообще Марьяша почему-то недолюбливала книги, питала к ним лютую нескрываемую антипатию, нет, даже не антипатию, а нескрываемую лютую враждебность питала она к ним, как будто вся эта книжная братия однажды перебежала ей дорогу, чем-то здорово Марьяше насолила, чем испохабила её невинное существование раз и навсегда; словно на этих маленьких прямоугольных уродцах почивала несмываемая вина за позор её нынешнего положения. Она вывалила их из книжной полки, словно кишки своего заклятого недруга. Это был жест ненависти и жест отчаяния, это уже было больше чем просто враждебность. Причина всех её сегодняшних невзгод покоилась на книжной полке - вот что читалось в этом вакхическом, выворачивающем кишки наружу, взмахе.
  
  - Снимай, снимай - приплясывая от восторга говорил Артём.
   Он и сам снимал на свой уже немолодой, повидавший виды, быушный смартфон. К сожалению, занятые съёмкой, мальчики прозевали момент
! когда в чистом небе со страшным грохотом - угу-гу-гухх - появилась звезда. Неправильная, чёрная, всё расширяющаяся звезда. Обломки её разлетевшись по городу, падали в жилые кварталы, рождая медленно набирающие в весе, курчавые башни пыли, за которыми, опаздывая, следовал фронт звуковой волны.
То там то сям по городу взбухали непроглядные серые гейзеры; несколько зданий пропало из вида, словно присев по нужде; на их месте в небо ударили клубящиеся пылевые фонтаны. Высотка, на которой находились Артём и Сергей, заходила ходуном.
  - Ни фига себе - радостно констатировал Артём.
   Мальчики, особенно Артём, были на седьмом небе от счастья - сбылась мечта идиотов; они буквально визжали от восторга, до сих пор не веря в удачу. Теперь Нурик увидит, что он не с тем связался и Мирра тоже увидит кто он такой - он им всем покажет. Всё о чём мальчики целый год грезили свершилось и осуществить это оказалось легче легчего; эти взрослые только трындят о безопасности детей и о своей родительской заботе, а на самом деле вся это забота и безопасность - филькина грамота, она как бы понарошку и взрослые этим не очень-то заморачиваются: плевать им на это. В следующий раз они убегут сюда целым классом, двадцать два человека улизнуть из-под самого их носа и никто из вечно озабоченных педагогов этого даже не заметит, все они будут заняты чем-то более неотложным - спасением самих себя.
   Мальчики смотрели на мир сквозь крохотные мышиные объективы своих смартфонов. Они старались держать их ровно, не дёргаясь, плавно переходя с одной позиции на другую: то на геома, то на двух, приближающихся к нему с разных сторон, циклопов. Пятый геом беспрепятственно вышел к левому берегу Днепра и, не останавливаясь, мягко и беззаботно поскользил над широкой гладью реки - высоченный красивый параллелепипед, похожий на оторванный от земли, чёрный небоскрёб. В какой-то мере он напоминал гигантский восклицательный знак, только без точки внизу, как будто сама объективная реальность орала: "спасайтесь кто может!". И те кто мог спасались, глубоко погружаясь под землю, в бетонные лабиринты убежищ. Один из циклопов двигался со стороны Бессарабского рынка, не дожидаясь второго, который в это время подтягивался к мосту Патона; именно он первым вошёл в зону поражения. Геом легонечко, словно балерина, вспорхнул на правый берег в районе Владимирской горки. Это наконец-то свершилось - историческое событие. Никто так и не помешал ему форсировать Днепр. Он был уже здесь. Всё дальше произошло мгновенно:
! Пятый геом деформировался, прямо на глазах легчайшим образом произошла его перекрисстализация. Он видоизменился, словно по мановению волшебной палочки; теперь их было два, два разновеликих чёрных объекта - один побольше, другое значительно меньше. Они жили каждый своей жизнью, но составляли одну, достаточно простую и очевидную систему: объект поменьше - чёрный блистающий куб - вращаясь вокруг собственной оси, одновременно описывал круги вокруг главного, гораздо более массивного тела параллелепипеда.
Этот правильный вспомогательный объект, высотой ребра метра четыре, делал виток за витком, постоянно наращивая скорость вращения, пока его круговое движение вокруг основной массы Пятого геома не превратилось в одну слившуюся полосу. И вдруг полоса растаяла, исчезла, а вращающееся в обратную сторону центральное тело параллелепипеда остановилось, как вкопанное. И что более всего показалось странным:
! на другом конце квартала шагающий механизм циклопа оторвался и подлетел в воздух, словно от невиданного и невидимого удара в челюсть. Огромная машина нелепо кувыркнулась наподобие детской игрушки. Она упала, несколько раз перевернулась, сминая всё на своём пути: киоски, автомобили, троллейбусные остановки.
Влетев в близстоящий дом, у которого от столкновения повылетали все стёкла, первый циклоп замер в неподвижности; могло показаться, что из него напрочь выбили дух; машина какое-то время совсем не шевелилась, стояла как мёртвая, окружённая клубящимися млечными облаками - туманностями андромеды окружённая. Первые несколько секунд мальчики не понимали что случилось. Казалось были нарушены фундаментальные причинно-следственные связи, невозможно было установить взаимосвязь двух столь отдалённых в пространстве событий. Оставалось загадкой как манипуляции в структуре Пятого геома могли привести к подобным весьма впечатляющим пертурбациям на другом конце квартала. Странным это было происшествием, не улаживающимся ни в какие привычные рамки, происшествием почти мистическим.
   Мальчики поняли что произошло только когда пыль и дым немного рассеялись: Пятый геом превратился в неимоверной силы электромагнитную катапульту, которая пользовалась вторым кубическим объектом, словно сокрушительным снарядом; он раскручивал и выстреливал чёрный куб, методично нанося циклопу титанические удары. Геом вёл себя как на боксёрском ринге. Профессиональный боец, он расчетливо сокрушал беспомощную, созданную человеческими руками машину, которая то и дело оказывалась в нокауте. Циклоп, словно угодил на наковальню, молот геома плющил его и сминал, как пустую консервную банку.
  - Ввау - восхищенно простонал Артём.
   Артём, хоть и болел за "нашего", то бишь за циклопа, но был в полном отпаде от того как геом легко и непринуждённо разделывался с ним. Циклоп оказался в роли мальчика для битья, у этой восьмиэтажной стальной машины не было шансов, с неё делали отбивную. Ещё удар-другой и она бы рассыпалась на составные части, из неё в разные стороны хлынули бы шестерёнки, но в этом время раздалась серия мощных взрывов: второй циклоп, не поспевая к месту схватки, атаковал геометрическую гору на расстоянии, дав по ней залпом из шести ракет. Ракеты, если так можно сказать, достигли цели; они почти одновременно сдетонировали на расстоянии двадцати метров от мишени, натолкнувшись на непроницаемое силовое поле, окружавшее геом невидимой стеной. Это был скорее манёвр отвлечения чем действительная попытка причинить геому ущерб; жест отчаяния, призванный переключить внимание чёрного куба и тем самым вызвать огонь на себя.
  - Давай, в рыло его, в рыло - орал Артём, запечатлевая на смартфон происходящее.
   Увиденное превзошло всё о чём он грезил, это был крутяк, настоящая махалка роботов и он имел возможность всё это лицезреть воочию; он тринадцатилетний пацан, снимал настоящий голливудский блокбастер, Оскар ему обеспечен, его видео подорвёт к чёртовой матери весь интернет. На его глазах машины мутузили друг друга, высекая при столкновении целые снопы ослепительных искр.
  
   Степан Андреевич смог немного оглядеться когда рассеялись клубы пыли. Его квартира оказалась развороченной, она теперь выходила на открытый воздух, была распахнута настежь, напрямую сообщаясь с пространством; половина кухни куда-то исчезла, словно провалившись под землю. Степан Андреевич осторожно подошёл к краю и заглянул вниз;
! внизу завывал мусорный ветер, крутились безумные водовороты из дыма и пыли; там было страшно, там носились вихри и там притаилась смерть. Где-то в этом клокочущем мучнистом море она поджидала удобного случая, чтобы сделать свой ход.
Он отошел от пропасти и ещё раз, не веря в случившееся, посмотрел на то что осталось от его квартиры. Степан Андреевич переехал сюда с семьёй шесть лет назад, он уже привык к этому тёпленькому местечку, к этому семейному гнёздышку, здесь он был счастливым и здесь же он познал горе. Но теперь ничего этого не было, всё это осталось в далёком невозвратном прошлом, где-то там в клокочущем мучнистом море; оторванное крыло истребителя врезавшись в его дом, врезалось и в его жизнь, расчленив её на две неравные части - до и сейчас. В какой-то степени это был выход; вместо рухнувшей стены выход прямо светлел перед сего носом, нужно было только решится.
! Отсюда можно было ступить в разомкнутое пространство, навстречу безумным завывающим водоворотам из дыма и пыли, без околичностей и посредников, не дожидаясь своей очереди, напрямую с тринадцатого этажа - ход ладьёю. На какую-то долю секунды Степан Андреевич замер, сжавшись, словно набирая разгона, всё сознание его задрожало на волоске;
но он этого не сделал, Степан Андреевич снова огляделся, постепенно приходя в себя: ободранные обои, упавший ничком шкаф, книги ранено трепещущие на сквозняке, подбитые птицы валяющихся повсюду журналов - что ещё? Встречи, взаимная привязанность, привычки, хорошие и не очень, объятия, расставания, утренний поцелуй, снова встречи и снова расставания - что ещё? Кажется всё, больше нет ничего, всё что можно он забрал, туго набил, упаковал чемоданы своей потёртой памяти, теперь его здесь ничего не держало, всё своё самое ценное он держал при себе в своём самом глубоком внутреннем кармане и Степан Андреевич, ссутулившись, словно по грузом тяжеленного рюкзака, вышел вон.
   Лифт, разумеется, не работал, пришлось опускаться пешком. Лестничные марши были сплошь покрыты налётом мельчайшей осевшей пыли. В нескольких местах наружная стена потрескалась; сквозь широкую размером с ладонь трещину продирался чистейший солнечный день. Выйдя в дыру, в которую превратился подъезд, Степан Андреевич оказался среди залитых солнцем, бушующих руин. Добрая половина здания рухнула, обнажив внутренние клетки жилых помещений. На каком-то этаже развевались красные шторы - ярко-алый кумач несчастно трепыхался в воздухе, закручиваемый пыльными порывами ветра. Откуда-то сверху не стенам обильно стекали потоки грязной воды и звучало неприятное шипение. Нюх Степана Андреевича уловил знакомый запах газа - отсюда нужно было поскорее убираться; в любой момент могло произойти возгорание от которого, вполне вероятно, могла сложиться оставшаяся часть здания. Степан Андреевич, пригибаясь, словно находясь на линии огня, перебежал на другую сторону улицы. Споткнувшись о поребрик, он свалился на асфальт и громогласно выругался, больно ушибив колено. Всё это время он сознательно не оглядывался, вокруг него что-то гремело и ритмично ухало, а воздухом проносились какие-то неуловимые и угрожающие тени - бой, по всей видимости, уже начался. Степан Андреевич как будто оказался на передовой, он спинным мозгом чувствовал как слева и справа от него перемещались огромные воздушные массы, словно кто-то взбивал атмосферу в ступе. Доносились глуховатые взрывы, порой отдалённые, порой не очень. Степан Андреевич наконец решился и поднял глаза: в сотне метров над его головой, раздирая небо, пронёсся ревущий огненный шар. Что это было он так и не успел понять: огненный шар с рёвом скрылся за уцелевшими верхушками зданий соседнего квартала. Потом почва под ногами Степана Андреевича содрогнулась и раздалось всё расширяющееся баабу-уу-ух.
   Степан Андреевич, имея затравленный вид, поковылял прочь от этого места. Как ни странно, но на улице он увидел людей - человек пять-шесть, тихонько страдая, разбрелись среди развалин. Неужели кто-то, также как и он, не сбежал в бомбоубежище, а плюнул на всё и остался подыхать в собственной норе? Отчаяние и апатия всё более овладевали киевлянами. Многие из них безропотно отдались на волю случая. Чего они ждали, доверившись придурковатой фортуне, оставшись один на один с судьбой, перекидываясь с нею в безмозглые игральные кости? Ожидали ли они, что на этот раз им повезёт, что в этот раз их не прихлопнет железобетонная плита перекрытия или наоборот - всячески на это надеялись? Хотя кто знает, ожидали ли они вообще чего-то, может быть они уже устали ожидать, разуверились в любой надежде, может они желали единственно только не ждать, единственно только исхода желали они, не важно какой ценой и не важно какого - любого, пусть даже смертельного, лишь бы это прекратить, пресечь раз и навсегда. Люди выглядели потерянными, они глупо крутили головами, по-идиотски вытаращив зеньки, как будто пытаясь найти своё место в этом Армагеддоне. Не было им места в этом Армагеддоне и в этом городе им тоже не было места. На то он и Армагеддон.
   Послышался глухой нарастающий шум, дом на другом конце улицы, медленно оползая, превратился в кучу битого кирпича. В небеса вздулся огромнейший клубящийся пылевой гриб. Люди смотрели на это не шелохнувшись, нисколько не удивляясь, кажется они потеряли способность чему-то удивляться, способность эта напрочь у них атрофировалась; киевляне оглохли душой и рухни на их головы вся небесная система, они, пожалуй, и тогда бы не моргнули глазом, мускулом не дрогнули бы, не удивились. Горожане перестали отдавать себе отчёт в том где они находятся: что это Киев или Армагеддон? Теперь это не имело значения, теперь каждый киевлянин оставляя свою квартиру, всегда выходил на встречу Концу Света. Уж так была устроена конструкция их дверных проёмов; куда бы ты не открыл двери ты всё равно выходил в Апокалипсис.
   Можно было подумать и, бесспорно, многие так и думали и Степан Андреевич, наверное, тоже так думал: сейчас здесь, на правом берегу Днепра, недалеко от Владимирской горки, происходило космогоническое по своим масштабам сражение между вселенским добром и вселенским злом. Да, разумеется, можно было так подумать и многие так и думали и чёрные кубы - наверное тоже, они наверное тоже думали схожим образом, но кто есть кто в этом боевом сумбуре разобраться было трудно, почти немыслимо было разобраться. Каждая из сражающихся сторон ненавидела зло и каждая из сражающихся сторон безоговорочно настаивала на своём неискоренимом добре. Добро и зло смешалось в общем хаосе судеб и пыли, и различить их на ощупь не было никакой возможности.
  
   Снаружи происходил бой; там громыхало, бухало, гудело; пол квартиры время от времени ходил ходуном; от взрывов шевелились разбросанные по комнате книги - разбросанные гневливой рукой Марьяши, они дёргались как живые. Тут же стояла Марьяша: посредине комнаты с отрешённым видом. Клык опасливо посмотрел на женщину, не зная что в конкретных обстоятельствах ему предпринять. Да, снаружи происходил бой, настоящая война разыгралась снаружи, а вот внутри - было тихо. Внутри нехорошая царила тишина и бум-бам-бабахх снаружи отчётливо контрастировали с тишиной внутри. Квартира было пустой и пусто было в душах людей; и в карманах их тоже было пусто. Марьяша выглядела злой и Клык это видел и хорошо чувствовал, он всегда хорошо чувствовал надвигающуюся опасность - теперь опасность исходила от этой ненасытной молодицы.
   Собственно, что она могла ему сделать: ну, устроить сцену, ну, послать на три буквы, плюнуть, обозвать грёбанным неудачником - пожалуй и всё. Могла, но Клык прекрасно понимал, что Марьяша до этого не опустится, это не в её стиле. Нет, она пойдёт другим путём - она просто-напросто начнёт его игнорировать, резко и холодно обрежет всякую связь; она просто отсечёт его как ненужный ломоть, раз и навсегда отлучит от своей свеженькой розоватой плоти и сделает это молча, без единого слова с абсолютно невозмутимым и отмороженным видом - никаких объяснений, никаких сцен. И вдруг... и вдруг Марьяша расслабилась и скривилась в настоящей резиновой улыбке.
  - Ну что, двинули отсюда - как ни в чём не бывало сказала она.
   Клык напрягся, он внимательно оглядел женщину; он не верил в подобную перемену, это было исключено. Клык тщательно заглянул Марьяше в лицо, как будто стараясь на глазок определить в чём здесь подвох. То что в этом был какой-то подвох Клык питал абсолютную уверенность.
! Марьяша ему улыбалась. Ну, надо же: Марьяша улыбалась. Она обязана была поступить иначе, обязана была вести себя совершенно иным способом, но вопреки всему - она ему замечательно так улыбалась. Да полноте, действительно ли она ему улыбалась, неужели он ошибся, неужели его подвёл до селе безупречный нюх. "Этих баб никогда не поймёшь" - бессильно подумал Витёк.
Ему было тревожно, ему было неуютно, он как будто находился на сильном сквозняке. Этот мощный ток воздуха образовался от распахнутой настежь улыбочки Марьяши, дуло в её приветливо открытый рот. Клык был явно озадачен, наверное у него был глупый вид, поскольку Марьяша, не выдержав, искренне захихикала. Снаружи снова загрохотало, забухало, загудело - яростно задребезжали оконные стёкла.
  - Ладно пошли - согласился Клык, хотя идти ему ох как не хотелось.
   Он не любил лесть на рожон, испытывать судьбу было не в его правилах. Покидать квартиру, когда снаружи происходило чёрт его знает что являлось предприятием чрезвычайно опрометчивым. Мало что опрометчивым, это являлось предприятием чрезвычайно небезопасным - Клык считал это чистейшим безумием. Нужно было быть клиническим идиотом, чтобы отдать себя на волю разгулявшихся боевых стихий. Но сказать сие Марьяше он не мог; ясное дело, что она приняла бы это за элементарную трусость, а объяснить ей, что это глупо, апеллируя к здравому рассудку и выкладывая на влажную от страха ладошку все разумные доводы против, являлось занятием заранее обречённым, поскольку больше мужской трусости Марьяша презирала хвалённый мужской здравый смысл, считая это по сути одним и тем же. А по сему Клыку на свой страх и риск оставалось согласиться: больше боевых навыков геома он боялся только презрения этой бабёнки. В конце концов, оставаться также было небезопасно, их могло просто-напросто накрыть обломками рухнувшего строения и поэтому Клык, уверяя себя что из двух зол он выбрал наименьшее, доверился эфемерной женской интуиции.
   Он первым выбрался из подъезда и, почти не пригибаясь, перебежал на другую сторону двора. Оббежав здание, он осторожно выглянул за угол.
! Перед его глазами, словно дрожала красная завеса: догорал огромный рекламный билборд. Что он рекламировал было теперь непонятно: на металлических конструкциях дотлевали последние чёрные ошмётки материи. Билборд коптил, словно был сделан из рубероида.
Проезжая часть напоминала улицу времён голливудского Апокалипсиса. Тысячи раз Витёк видел подобные фильмы и эти безлюдные улицы со стоящими на них в беспорядке пустыми автомобилями стали уже общим местом, он одно дело кадры из кинофильма, а другое - реальность, мать его.
! Совершенно безлюдная улица была загромождена стоящими в беспорядке пустыми автомобилями. Автомобили стояли как попало: некоторые из них были с закрытыми дверцами, некоторые - с открытыми, некоторые стояли с раззявленными капотами, другие широко зевали багажниками.
Улица, несмотря на всю свою стандартность по меркам фабрики грёз, навевала ужас - возможно потому что это был не Нью-Йорк и не забытая географическим Богом, солнечная Калифорния, а такой знакомый с детства, старославянский Киев, где подобные новомодные голливудские штучки изначально казались невозможными по сути. Ладно Нью-Йорк или психованный Лос-Анджелес, ладно фотогеничный Париж, или, в крайнем случае, замешанная на эклектических дрожжах, всеядная Москва, но Киев.. нет, в это определённо не верилось. Не верилось и всё тут. Чепуха какая-то.
   Но Киев грохотал, скрежетал и дыбился, город выворачивался наизнанку. Неожиданно для всего мира Армагеддон случился именно здесь. За соседним зданием что-то громко полыхало, в небеса разворачивались густые клубы чёрно-жёлтого германского дыма. В сотне метров в стороне, в смежном квартале раздавался жуткий невыносимо высокий писк, словно там разрывали надвое лист железа. Там же что-то бухало и что-то бахало: можно было подумать что в земную всаживали километровые сваи. При каждом таком бухе пустые автомобили, стоящие на проезжей части, одновременно подскакивали на различную высоту, отрываясь от поверхности асфальта каждый соответственно своему весу. Клыку это напомнило непредсказуемое подпрыгивание клавиш механического пианино. По Киеву, совсем как в посудной лавке, топтался шикарный геометрический слон невиданных размеров - Пятый геом. Витька Зубов чувствовал его присутствие, невидимый сейчас, геом проходил между зданий и, разрушая привычный городской ландшафт, раздавал удары своим чёрным кубическим молотом. Именно в такт этим ударам на проезжей части и подпрыгивали пустотелые коробочки иномарок.
   Нужно было перебежать на другую сторону улицы Леси Украинки, нужно был перебежать сейчас пока не показался топчущийся слон геома, пока улица находилась в относительной безопасности ибо всё может изменится в любой момент. Витёк понимал что это авантюра, поджилки его дрожали, он совершенно онемел от страха, не в состоянии сделать первого шага. Всё это может закончиться очень, очень плохо и он бессознательно, как бы ища руку помощи, обернулся к стоящей позади него Марьяше. Лучше бы не оборачивался: Марьяша смотрела на него с любопытством, с абсолютно трезвым, ледяным и даже несколько брезгливым любопытством, как на какую-то подопытную мушку-дрозофилу и это подхлестнуло Витька лучше всех презрительных слов. Очевидно Марьяша ждала; она ставила на нём эксперимент и теперь холодно ожидала того как мушка-дрозофила среагирует: струсит ли, обгадится ли в очередной раз или покажет миру свои скромненькие железные яйца.
   И Клык сделал первый шаг. Он шагнул словно поролоновыми ногами и сразу оказался в какой-то горячей, замедленной, вязкой среде. Он почувствовал как сам становится мягким и аморфным, как начинает течь, терять свою человеческую форму, но делать было нечего и Клык, превозмогая всемирную слабость, побежал, побежал, побежал. Ему казалось, что он бежит уже долго, минут пять не меньше, но на самом деле прошло всего несколько секунд в течении которых он еле плёлся, перебирая своими варёнными конечностями всё в более и в более сопротивляющейся среде. И вот когда Клык с грехом пополам добрался почти до середины проезжей части,
! его вдруг накрыла тень. Он сразу всё понял; осознание того что случилось пронзило его как молния. Тень накрыла Витька, словно расплющив гидравлическим прессом - ужас обуял маленького человечка. И почему ЭТО должно было случиться именно сейчас? Ни минутой позже, ни минутой раньше, а именно сейчас?
Именно сейчас, когда он особенно беззащитный, когда он застыл посреди проезжей части, словно муха в янтаре, и виден отовсюду наподобие гадкой, голенькой личинки. Именно сейчас тень Пятого геома накрыла его своим свинцовым покрывалом. И Клык уже не маскируя свою панику и ужас, взглянул в глаза, стоящей на другом берегу Вселенной, Марьяши. Он взглянул в глаза, смотрящей ему вслед, немилосердной молодицы, уже не скрываясь и не пряча свою внутреннюю суть; взглянул и опять всё понял - второй раз за пару секунд его пронзила, уже ставшая ему знакомой, молния понимания;
! молния опять угодила в то же самое туповатое и уже почти обуглившееся дерево - он всё понял и обомлел: так вот оно что. Так вот оно что. Так вот в чём был подвох - Марьяша самого начала всё это задумала и умело подвела Клыка к порогу желанной развязки. Так вот как она решила от него избавиться - с помощью Пятого геома. Не много не мало. Эта сука специально вывела его на геома, предоставила ему Витька на тарелочке с голубой каёмочкой.
  
   Один из циклопов был окончательно выведен из строя. Артём и Сергей видели его огромнейшее, неуклюже лежащее между домами туловище; над ним вился чёрный дымок, словно от недавно погасшего костра. Машина более не подавала признаков жизни - застывшая гора искореженного металла. Два других циклопа широко шагая на негнущихся ногах нелепо подтягивались к месту схватки. Был ещё один - третий, которого выбросило взрывом далеко за зону активных боевых действий; он теперь возвращался обратно, медленно ковыляя повреждённой ходовой частью.
   Серёжа с горечью смотрел на развернувшуюся перед ним картину боя - ажиотаж и возбуждение уже прошли. В отличие от Артёма он не любил геомов и не питал к ним никакой тайной мальчишеской симпатии, наоборот - Серёжа люто их ненавидел. Во время вторжения Второго геома погиб его отец. Наименее кровавое из всех геометрических пришествий оказалось для семьи Серёжи роковым: отца раздавило - одна из многих тысяч случайных жертв кубического нашествия. Серёжа хорошо помнил как отца хоронили в закрытом гробу, словно какого-то монстра. Мать было не похожа на себя. Её было трудно узнать в этой обиженной судьбой, рассеянной женщине, внутри неё словно сломался какой-то потайной механизм - теперь она отвратительно функционировала. Серёжа несколько раз к ней подходил, но мать его не узнавала, как бы не видела его мать, а смотрела куда-то вдаль и постоянно тихонько горевала. На этих похоронах Серёжа чувствовал себя лишним; он ещё долго отказывался верить, что заколоченный деревянный ящик и был его отцом, тем самым весельчаком с которым он частенько выбирался за город, поудить мелкую серебристую рыбёшку и поохотится на загадочные, как говорил отец, "эзотерические" грибы. Теперь его отец был этим продолговатым прямоугольным предметом, чем-то похожим на несколько плотно прижатых друг к другу чёрных кубов. Возможно поэтому Серёжа и не любил чёрные кубы - они напоминали ему отцовский гроб.
   На самом деле втайне от всех Серёжа думал, что его отец куда-то уехал, не сказав никому ни слова. Может быть пошёл в одиночку на рыбалку или скрылся в заманчивом грибном сумраке леса - кто знает. В то что он скрывался в большой лакированной коробке как-то не очень верилось, это скорее напоминало глупый, цирковой фокус. Отец - не идиот, чтобы так по-дебильному прятаться от них ; он непременно нашёл бы местечко получше, понадёжнее. Наверное, они с матерью ему надоели, иначе зачем он умер. Зачем он умер так легко и так запросто, даже ни с кем не посоветовавшись. Разве он, Серёжа, плохо к нему относился? Он старался, честное слово, он старался, старался как мог, чтобы понравится отцу, чтобы ему было с ним интересно, чтобы он никогда не умер. Зачем он так пошутил, разве обязательно было умирать, разве они с матерью не заслуживали прощенья?
   В тот день у них в квартире ходили скучные молчаливые люди, которые со всей тщательностью следили за своим лицом, словно боясь случайно выказать свои настоящие чувства. Они вынуждены были делать над собой усилия, чтобы, не дай Бог, по привычке не улыбнуться. Всё что делали эти люди они делали нарочито серьёзно, придавая каждому пустяку неестественную важность, даже на самом незначительном их телодвижении был фирменный несмываемый налёт официальности. Эти люди не расслаблялись, каждую секунду напоминая себе зачем сюда пришли; скрупулезно соблюдая поминальные традиции, они вырастали в собственных глазах. Собственно, за этим они сюда и пришли, за долей собственной значимости, которую можно было легко почерпнуть из чужого горя, которую из чужого горя можно было легко вынести, словно несколько ритуальных конфет в кармане. Люди эти были как никогда далёкими и как никогда чужими, словно инопланетяне, даже те кого Серёжа хорошо знал: он их знал, но не узнавал. Может он надоел им тоже, может он всем надоел, всему миру. Мир скучал рядом с ним и покрывался трупными пятнами.
   Посетители вели себя каким-то особенным, хотя и само собой разумеющемся, деревянным образом, очевидно считая что так и должно себя вести в подобных нетривиальных ситуациях, при наличии смерти, в непосредственной от неё близости. Смерть была заключена в эту простенькую уродливую коробку из дерева, между нею и людьми находилась тоненькая сосновая перегородка, слишком слабая препона для такого ненасытного вселенского явления. И Серёжа, присмотревшись, неожиданно обнаружил в глазах гостей страх, маленький гаденький страх, который глодал их изнутри и который тщательно прятался за формальной важностью персон - страх оказаться на месте Сережиного отца. Мальчик помнил как его мать старалась не плакать при посторонних; она скоро также одеревенела и стала такой же далёкой и чужой, как и все остальные - непонятное существо с другой планеты до которой невозможно было докричаться - тысячи парсеков разделяли их тогда. Да, он был здесь лишним: маленький пацан среди гущи замешанных на смерти людей. Сейчас, глядя на поверженного между домов циклопа, Серёжа всех это вспомнил и в его не большом мальчишеском сердце зашипела ненависть.
! Геом расправился с циклопом, словно с хлюпиком. Нет, он не с циклопом расправился, это он так отметелил всех людей Земли, навалял им по первое число, скрутил в бараний рог, всех сразу, словно человечество это какой-то дрыщ - закомплексованный угреватый очкарик с тоненькой шеей. В лице циклопа Пятый геом легко отпиздил весь род людской.
Конечно они с Артёмом понимали что на самом деле происходит. Когда-то к ним на урок приходил военнослужащий, целый полковник - серьёзный и несговорчивый такой дядька; он всё и пояснил ребятам. Оказывается это тактика такая; сражаясь с качественно превосходящим тебя противником, нужно сначала его вымотать, обескровить и только потом нанести решающий удар всеми имеющимися в наличии средствами. На циклопов возлагалась самая неблагодарная задача по выматыванию превосходящего противника, они тупо навязывались в бой, зная наперёд что у них нет никаких шансов победить - ни малейших; человеческие технологии пока не могли противостоять технологиям чёрных кубов, по сути циклопы - это пушечное мясо, которое человечество бросало на амбразуры. Такова была их судьба. Ими жертвовали как громоздкими механическими пешками. Энергоёмкость геомов была колоссальной, но не бесконечной, битва с циклопами требовала огромнейших энергетических ресурсов, циклопы буквально высасывали из геомов все соки, запас энергии рано или поздно должен был иссякнуть и вот тогда на арену выступит главная скрипка - ракета типа "тар-тар" и завершит начатое циклопами сражение. Прорывая останки силового поля, ракета детонировала тау-вещество; детонировала в непосредственной близости от основной массы врага, по сути на доли секунды открывая ненажерливую воронку чёрной дыры и снова её захлопывая. Риск что при этом могут пострадать посторонние объекты всегда существовал, вот для этого и нужно было доставить боеголовку с тау-зарядом как можно ближе к цели атаки, иначе последствия могут быть более чем трагическими: несколько грамм этого вещества способны за мгновение поглотить добрую половину многомиллионного мегаполиса. После срабатывания заряда вся масса геома практически полностью испарялась, превращалась в кванты тёмной материи и бесследно всасывалась в иное состояние. Но это будет потом, сейчас же происходила неутомимая и неумолимая титаномахия боевых машин, происходила схватка на выживание в исходе которой никто не сомневался - циклопы были обречены на поражение. Они были обречены, как пресмыкающиеся мезозоя, но сражались при этом великолепно и более чем достойно - что динозавры, что циклопы. А ведь внутри циклопов пыхтели простые люди, пилоты управлявшие этими машинериями и возможно сейчас они нуждались в помощи, в простом человеческом участии. И мальчики могли им помочь; это было недалеко, всего в шести-семи кварталах отсюда, в районе Речного вокзала. Серёжа спрятал смартфон в карман и торкнул Артёма за плечо; тот отмахнулся от него, словно от назойливой мухи, полностью поглощённый съёмкой невиданной батальной сцены.
  - Мы должны помочь - решительно сказал Сергей.
  - Что? - не врубился Артём.
  - Мы должны помочь - также твёрдо повторил Сергей, - там внутри люди.
  - У тебя всё нормально с головой? - Артём говорил, всё ещё держа на весу смартфон и продолжая запечатлевать происходящее; было заметно что он не особенно придавал значение словам своего друга, считая это какой-то блажью.
  - Как знаешь, можешь оставаться и болеть за своих любимых геомов, а я пойду. Пойми там люди, люди, понимаешь и они могут умереть. Из-за нас умереть, из-за нашего равнодушия. - потом тихо добавил - Мы ведь тоже люди.
  
   По небу летали горящие автомобили. Словно метеориты, они ужасно и великолепно проносились над городом то в одном то в другом направлении. То в одном то в другом направлении они проносились, как будто ими играли в неизвестную феерическую игру. Степан Андреевич медленно брёл по бушующей улице Ивана Франка. Киев вдруг очутился в середине января: сверху опускались дивные лохматые хлопья сажи. Опускаясь на асфальт, они тут же сдувались огнедышащими порывами, истаивая в воздухе без следа, словно какая-то тончайшая астральная материя. Облизнув губы, Степан Андреевич почувствовал вкус вулканического пепла; можно было подумать что посреди старого города проснулся индонезийский вулкан. Вулкан расправлял плечи, потягивался спросонок, ворочал воздушные слои атмосферы. По улице пробежала симпатичная молодая женщина. Своими невидящими глазами она взглянула на Степана Андреевича, словно на пустое место и, не останавливаясь, побежала дальше в глубину улицы, откуда доносился гром и скрежет - абсолютно экзальтированная особа. Первым порывом Степана Андреевича было её немедленно остановить - женщина бежала в ад, но натолкнувшись на пустой взгляд, он опешил. Действительно было отчего: бежавшая находилась на грани нервного срыва и заговори он с нею или к ней прикоснись - она незамедлительно бы сработала, незамедлительно взорвалась бы, словно психологически неуравновешенная мина. Степан Андреевич струсил, дав женщине возможность беспрепятственно убежать в самую гущу преисподней.
   В метрах ста вверх по улице у чудом сохранившегося троллейбусного ларька, прямо на асфальте сидел какой-то парень лет двадцати. А этот что тут делает? Парень выглядел пришибленным, он тоже ничего не понимал; его руки были в крови, а на перепачканном сажей, застывшем лице, словно сквозь яичную скорлупу пыталось проклюнуться безумие. " Почему они не оставят нас в покое? Почему они не оставят нас в покое? Почему... они... не оставят... нас... в покое?" - всё повторял молодой человек, шатаясь всем туловищем взад-вперёд. Степан Андреевич прошёл мимо, даже не думая останавливаться; со всей очевидностью это уже не имело смысла. Как он мог ему помочь, каким образом мог остановить распад его личности, чем утешить - сие было явно выше его сил. Немного поодаль Степан Андреевич увидел первого мёртвого. Он лежал щекой на асфальте, очень удобно и очень аккуратно, словно прислушиваясь к беременному животу планеты. Очевидно в силу многочисленных переломов, его руки и ноги были неестественно вывернуты, что каким-то странным парадоксальным образом только усиливало общее впечатление того что лежащий устроился очень компактно и очень комфортно; словно у Бога за пазухой он устроился, с нежностью притуляясь к поверхности беременного асфальта. По всей видимости взрывной волной человека выбросило в окошко какой-то многоэтажки. Степан Андреевич мог поклясться, что лежащий на проезжей части мертвец, как две капли воды похож на того парня, что сидел у троллейбусного ларька. Оба молодые, не старше двадцати пяти, кучерявенькие, симпатичные, наверное братья или даже близнецы, только один из них ещё здесь, а другой уже навсегда отсутствовал и ещё неизвестно кому из двоих больше пофартило - мёртвому или сумасшедшему. Пожалуй, мертвец был даже посимпатичнее своего полубезумного распадающегося братца: он бережно слушал пуза планеты, словно боясь ненароком вспугнуть зарождавшуюся в её чреве молекулярную возню. Наверное от мертвеца родились бы красивые дети, очаровашки, такие же как и он, кучерявенькие с горбинкою на носу, только живые. Правда теперь всё это навсегда в прошлом, сейчас всё что ему оставалось это осторожненько внимать лону планеты, прислушиваясь к утробному шевелению внутри земли. Там копошилось неизвестно что:
! то ли миллионы не рождённых детишек, то ли тьма скопившихся за тысячелетия покойников. Скоро и он будет там, мертвец, вместе со всеми, один из них; гравитация втянет его во внутрь, словно сделанного из материала чудовищной плотности; он продавит земную кору, прорвёт натяжение верхнего слоя и провалится на головы миллиардам усопших, прямо в скопище скребущихся изнутри скелетов.
Степан Андреевич пошёл дальше, он свернул в какой-то затянутый дымом переулок. Ещё не пройдя десятка шагов, он услышал как кто-то плачет. Нет, это не был потерявшийся ребёнок, плакал кто-то из когорты взрослых и судя по всему - женщина. В сивой угарной дымке, словно в тумане, Степан Андреевич двигался навстречу звуку и, в конце концов, вышел на зарёванную киевлянку. Посредине проезжей части она стояла на коленях, словно над осколками разлетевшегося вдребезги счастья и горько ревела. Не молилась, стоя на коленях, не просила помощи у высших сил, коленопреклонённая, а именно ревмя ревела. Уже немолодая и не очень привлекательная, каких в городе тысячи и тысячи, она плакала над своим обыкновенным индивидуальным горем, лила слёзы над личной жизнью, разбитой, словно выпавшее из сумочки маленькое кругленькое зеркальце. Сколько ей стоило усилий устроить свою судьбу, пристроить своё вожделеющее тельце, найти для себя плюшевый интимный уголок, а сколько неимоверных трудов понадобилось чтобы сохранить его в бурях житейских невзгод, чтобы соблюсти меру и умело балансировать на самурайском лезвии компромиссов и вот теперь всё ЭТО разбилось в единый миг, разлетелось к чертям собачим, слово и не судьба вовсе, а массивная хрустальная ваза.
  - Вы бы шли в убежище - сказал Степан Андреевич заплаканной женщине, - пока не поздно идите, не надо оставаться. Всё обязательно образуется. Всё образуется. Обязательно.
   Но вопреки сказанному, сам он этому уже не верил: Степан Андреевич ощущал другое - мир как Апокалипсис. Возможно где-то на другом конце вечно беременной планеты, в каком-нибудь Сантьяго или на островах неизвестной Новой Зеландии, ещё был шанс и местные обыватели, аборигены и антиподы, ещё питали своими соками надежду, но здесь в Восточной Европе, в городе который когда-то назывался Киевом, всё уже решилось окончательно - Пятый геом утюжил кварталы на его правом берегу, постепенно стирая город, словно ластиком, с памяти современников.
   Степан Андреевич чувствовал как огромные потоки воздуха то и дело меняли своё направление. Геом уходил вглубь старого города, словно какая-то метеорологическая аномалия, неся с собою хаос и разрушение. Казалось вся атмосфера ходила ходуном, глобальные воздушные массы не находили себе места. Что-то грандиозное и мерзкое, наподобие короеда, ворочалось в воздушной среде. В мгновение ока рождались локальные ураганы, порывы ветра резко меняли свою скорость и вектор движения; время от времени взбухали области повышенного давления и фронт взрывной волны, проносясь над несколькими кварталами, сметал Степана Андреевича с ног. Автомобили подскакивали от подземных толчков и смещались на несколько метров в сторону, как будто под ними кто-то пытался выдернуть поверхность дорожного покрытия. Под действием взрывов все предметы, кроме домов, тоже сносились в одном каком-то определённом направлении, словно ссовываясь по невидимой наклонной плоскости. Над открытым пространством, подхваченные ураганом, со свистом мелькали кровельные листы жести.
  
   Белый день вдруг оборвался, солнце исчезло; солнце вдруг прекратилось. Когда Марьяша открыла глаза вокруг царила непроницаемая тьма. Вверху и слева и справа - тьма. Нельзя сказать что Марьяша испугалась - Марьяша не испугалась, Марьяша не из пугливых, она не запаниковала, но впала в состояние лёгкой прострации: она просто лежала, лежала неспособная пошевелить ни единым членом, лежала в той самой позе в которой её застукала тьма - Марьяшу завалило. Нет, страшно не было, поздно было бояться, тьма это когда темно - страшно это совсем другое. Наверное. Да и знала ли Марьяша что такое страх, что это такое бояться? Может быть сейчас, лёжа в темноте, она именно боялась, сама не подозревая того. Откуда Марьяша могла знать: боялась она или не боялась? Может страх действительно это то что она сейчас делала. Марьяша боялась? Марьяша боялась. Она испытывала это чувство, быть может впервые в жизни, и это было очень странно, ведь в принципе чего она могла сейчас бояться. Белый день оборвался, солнце прекратилось - ну и что, разве этого люди боятся? Тьма? Тьма, которую видела перед собой Марьяша тоже не страшна - ни капельки: тьма как тьма. Темнота это всего лишь одиночество, то самое к котором она привыкла с детских лет и которым её не испугать; чем-чем, но не одиночеством. В этом отношении тьма скорее не страшная, а скорее скучная; её можно было не бояться, её нужно было пережить, перетерпеть. Но не это сейчас мучило Марьяшу. Распластанная в темноте, раздавленная свинцовым брюхом мрака, она задавалась иным вопросом: почему? Как так сталось что она, всю жизнь презирающая неудачников, в конце концов, сама оказалась одной из них, сама оказалась на их, лишённом солнечного света месте - это было нечестно, несправедливо это было. По отношению к ней это выглядело чистым беспримесным кощунством - вот как это выглядело. Именно это выводило Марьяшу из себя так что ей хотелось кричать, но тьма неудачников настолько плотно обложила женщину со всех сторон, что набрать полную грудь воздуха и выдавить из себя звук не было никакой возможности; крик, как кость, застрял в её глотке. Неужели она напрасно шла по человеческим головам, душила в себе любое сочувствие, на все деньги использовала своих ухажеров? Зачем всё это было? Сколько упрямства, характера, воли, неразборчивости и матёрого хамства, а в результате что? А в результате так глупо, так по-идиотски облажаться, так откровенно затупить; всё свелось к этому бездарному лежанию во мраке, к этому банальному самокопанию, которому медный грошик цена. И ещё: Марьяша вдруг вспомнила Пятый геом.
! Словно яркое контрастное пятно прорезалось ей навстречу сквозь темноту мира. О как она его вспомнила: это была мощь, это была сила, это были краски, бьющие радугой ей в лицо, это была удачливость во всём - вот как она вспомнила Пятый геом, вот в каком образе он ей привиделся, пробился сквозь толщу накрывшего её мрака. Она прозрела в геоме красоту и счастье. Для неё Пятый стал олицетворением всех цветов жизни.
Марьяша всё помнила, она всегда всё помнила, у неё была длинная и твёрдая память, память неприятная и злая до подробностей. И теперь ей почему-то привиделся давний эпизод с бегством. Это было во времена Третьего геома. Она бежала. Она бежала мимо склавшихся зданий, мимо накренившихся столбов освещения, оборванных троллейбусных линий, мимо закопченных стен и раздавленных, словно скорлупки жуков, автомобилей - она бежала. Но Марьяша почти ничего вокруг себя не замечала - ей было на это глубоко наплевать, она бежала, как по пустыни, словно по Средней Азии, бежала она: Марьяша была счастливой. Да, Марьяша была тогда счастливой и ей был неинтересен разрушенный город, все эти задымленные кварталы, все эти руины, она вообще не любила несчастных, ни людей, ни городов; горе казалось ей глупым и некрасивым, воплощением тупизны и безвкусицы казалось ей горе, только люди недалёкие и лишённые вкуса могли серьёзно обращать на него внимание; только люди недалёкие и лишенные вкуса могли так серьёзно и сосредоточенно страдать. Если ты несчастен, значит ты тупица или это просто приносит тебе удовольствие, но Марьяша была не такой, она считала себя умной и сильной и любое горе навевало на неё смертную скуку. "Безмозглые идиоты" - думала она иной раз, глядя на картинно-несчастных людишек. Она отвергала всякую сентиментальность и всякое сострадание, считая это заразной болезнью. "Все они мазохисты" - говорила она себе. Марьяша не собиралась играть в их сентиментальные игры, эти мягкотелые забавы не для неё; все эти "пуси-муси" - плевать она на них хотела. Она любила Киев, она питала к нему искренние чувства, была очень сложно и глубоко к нему привязана, но только до тех пор пока он приносил ей радость, пока он был зелёным и ясным - разрушенный город её не интересовал. Разрушенный Киев это для садомазохистов и прочих извращенцев, он - чепуха.
   Марьяша бежала мимо этого города, мимо этого народа, мимо этого государства, не замечая их, как по Сахаре бежала она, ибо её всегда привлекали только сила, только счастье. Она бежала уже по абстрактному городу, вся плоть и кровь из которого, как бы улетучились. Какое сочувствие можно испытывать к абстракциям, к этим диаграммам и графикам всеобщего несчастья, к этим кругам, треугольникам и трапециям, ко всему этому киевском супрематизму? Только глупец может этому сострадать и сознательно лишать себя выбора. Нет уж, она не такая, она обязательно убежит, она ускользнёт из этой грёбанной геометрии, ускользнёт как вишнёвая косточка, зажатая между пальцев; единственное что в этом супрематизме имело значение - её будущая обеспеченная жизнь. Для неё с Киевом было покончено, как не раз бывало покончено с неудачливыми, погрязшими в собственных комплексах мужчинами; этот идиотизм не для неё, она не приемлет распада, пусть формами катастрофы упиваются другие, пусть другие вкушают сей авангард, а её, Марьяшу, ждут города иные, города ровные и чистые, словно с иголочки - Москва, Париж, Барселона.
   Да, как давно всё это было, как давно она уже бежала, бежала и бежала и вот куда, в конце концов, прибежала - в плотно облегающую непроницаемую тьму. Город её нагнал, он оказался гораздо проворнее чем Марьяша ожидала, он настиг её одним махом, единым порывом своих железобетонных конструкций и накрыл всеми обломками сразу, прихлопнул, словно суетливое насекомое. Почти два года Марьяша бежала из этого обречённого города, из этой погрязшей страны; она собирала деньги, злобно мародёрствовала, цинично облапошивала своих членоголовых хахалей и всё ради то чтобы как можно скорее сбежать отсюда. Чтобы она не делала, она всё равно бежала: обманывала и бежала, воровала и бежала, занималась сексом и бежала, но Киев крепко держал её за невидимые корабельные канаты, он крепко обхватил её своими жёсткими концами - Киев её не отпускал. Марьяша мечтала, что вот насобирает бабла, что вот ещё одно распоследнее дельце и она рванёт отсюда на все четыре в какую-нибудь ухоженную сладенькую Барселону, хлебать разноцветные коктейли и мутить с местными экзотическими мачо, но вместо этого лежит сейчас в каком-то пыльном мешке, под слоем кирпичного крошева. Киев оказался сильнее и шустрее её. Она уже не любила этот город, Марьяша имела его как хотела, она пользовалась им, как презервативом с усиками и теперь пришло время от него избавиться, но Киев, к её удивлению, оказался против - он проявил характер, он грубо, но действенно настоял на своём.
   Марьяша попыталась шевельнуть рукой, сначала правою, потом левою - это получилось: кисти рук оказались относительно свободными. Она тихонько повернула голову - тьма, всюду одна тьма; Марьяша почувствовала себя лежащей во гробу, спящая красавица, едрит твою, вот только сверху что-то гремело, что-то глухо вибрировало. Где-то над нею сейчас, наверное, проплывала чёрная гора Пятого геома. Он единственный кого Марьяша не захомутала, кто не позарился на её наливные прелести. Гора проплывала над кучами обрушенных зданий, моментальными тысячетонными рывками нанося удары своим сверкающим на солнце, кубическим молотом. В одной из таких куч щебня, в которые расползались дома, лежала заживо погребённая Марьяша.
   Само собой, она презирала эту страну, она в неё не верила, она не верила в Украину. Не без основания считая Украину - проигрышными вариантом. Эта страна, в лице её прожорливых руководителей, думала только о своей мошне, не видела ничего дальше своего кармана, жила только одним единственным днём. У неё не было будущего, у неё была только жадность. А чего стоила эта жировая прослойка госслужащих, всеядный чиновничий аппарат, который, как водянка, раздувал вымирающее рабочее тело Украины до омерзительных размеров. И вот вдруг, как гром среди ясного неба, появился геом: сначала Первый, потом Второй , потом Третий. Он надавил на этого паразита и из туалетной личинки олигархии полез вязкий жёлтенький гной. Если бы Киев её отпустил, она на вторую неделю потеряла бы его из памяти - провинциальный, закомплексованный городишко, который так натужно кичился своей сивой давностью - единственным козырем выпавшим на его судьбу. Но с геомом дело обстояло совершенно иначе:
! Пятый не поддался на марьяшины чары, не купился на её женские прибамбасы, она не могла им вертеть по своему усмотрению, как всегда это делала с мужиками, наоборот, это он загнал её в тёмный отсыревший угол и теперь вертел на своём стояке, словно глупую подвыпившую шлюшку. Пятый делал с ней ужасные и омерзительные вещи - он доминировал.
Он оказался единственным мужчиной в этом дряблом истлевающем мегаполисе, единственным кому во всём сопутствовала удача и потенция; можно было сопротивляться этому, но не почувствовать этого было нельзя и Марьяша, падкая на всё сильное и уверенное, хорошо это прочувствовала - её насилуют. Пятый глубоко и грубо её трахал и Марьяша за это его уважала. Да уж, за это он был достоин уважения. Попробуй теперь забудь его, такого садиста, насильника и сволочь. Марьяша не боялась, ей просто хотелось выть от бессилия, это была унизительная для неё поза - она облажалась. В это время женщина услышала как над ней кто-то шебуршит; какие-то неясные шорохи она услышала над своей головой, как будто там устроила возню остроносая мусорная крыса. Крыса существовала недалеко, сначала тихая, она копошилась и скрежетала всё громче, всё ближе подбираясь к лицу Марьяши, становясь всё назойливее и вдруг в глаза женщины, привыкшие к абсолютной темноте, хлынула отвесная стена света; резкий свет буквально отвесил женщине оплеуху.
  
  Орёл2: база, база, я орел два, как слышите. Приём.
  База: орёл 2 я база, слышу вас хорошо.
  Орёл2: я в зоне контакта с куклой номер три. Повторяю: я в зоне контакта с куклой номер три. Приём.
  База: вас понял: вы в зоне контакта с куклой номер три. Сообщите общий ход операции.
  Орёл2: есть сообщить общий ход операции. Главная фигура в непосредственном соприкосновении с куклой номер три. Контакт наблюдаю в квадрате двадцать один дробь ноль семь. Кукла номер один выведена из строя. Кукла номер два серьёзно повреждена в полукилометре к северу от настоящего места схватки. Как слышите меня, база. Приём.
  База: орёл два это база. Слышу вас хорошо. Сведенья принял. Сообщите характер повреждения куклы номер два.
  Орёл2: есть сообщить характер повреждения куклы номер два. Корпус - нормально. Левый створ вооружения - нормально. Правый створ вооружения - нормально. Повреждена ходовая часть. Слишком низкая скорость передвижения. Вывод: кукла номер два боеспособна с низким коэффициентом сопротивляемости. Она долго не протянет. Как слышите меня, база. Приём.
  База: орел два это база, слышу вас хорошо. Кукла номер два боеспособна с низким коэффициентом сопротивляемости. Орёл один жду подтверждения. Приём.
  Орёл1: база это орёл один: подтверждаю, Повреждена ходовая часть. Корпус - нормально. Левый створ вооружения - нормально. Правый створ вооружения - нормально. Кукла номер два боеспособна с низким коэффициентом сопротивляемости. Для главной фигуры кукла номер два не составляет проблемы. Перехожу на приём.
  База: орёл один вас понял. Для главной фигуры кукла номер два не составляет проблемы. Исходя из сложившейся обстановки на помощь высылаем куклу номер четыре. Повторяю: высылаем куклу номер четыре. Дополнительно сообщите точные координаты настоящего места контакта. Как слышите, приём.
  Орёл2: это орёл два, слышу вас хорошо. Дополнительно сообщаю точные координаты настоящего места контакта. Двадцать пять, пятьдесят три, семь восемь по ординате. Шестьдесят один, девяносто девять, восемь пять по абсциссе. Повторяю. Двадцать пять, пятьдесят три, семь восемь по ординате. Шестьдесят один, девяносто девять, восемь пять по абсциссе. Как слышите база. Приём.
  База: орёл два это база, слышу вас хорошо. Принял координаты настоящего места контакта. Двадцать пять, пятьдесят три, семь восемь по ординате. Шестьдесят один, девяносто девять, восемь пять по абсциссе. Ждите гостя. Повторяю: ждите гостя. Конец связи.
  
   По всей видимости, сражение переходило в завершающую стадию; к концу подходило сражение. Люди в командных пунктах, находящихся глубоко под землёй, в днепровских склонах, за толстыми армированными стенами давно уже подсчитали общий энергозапас геома пятой категории. Запас этот был сказочным и внушал благоговение почти религиозного характера. Теперь люди в командных пунктах прикидывали в уме сколько энергии в среднем нужно чтобы завалить одного циклопа. Цифра в целом была известна, правда она очень сильно варьировалась от случая к случаю и среднее её значение колебалось в достаточно широком диапазоне: одно дело нейтрализовать циклопа целенаправленным разрядом молнии и другое расколошматить его с помощью примитивного средневекового молота - затраты энергии в обоих случаях будут коренным образом отличаться. В среднем на нейтрализацию одного циклопа уходило энное количество энергии, если разделить общий энергозапас геома на это число, то получится количество циклопов, которое необходимо для полного истощения боевых ресурсов геома. В данном случае, чтобы выхолостить электрические батареи Пятого нужно было, как минимум, четыре циклопа - плюс минус одна штука. Скорее плюс чем минус: стальная машина иной раз гибла гораздо раньше назначенного срока, не исполнив в полной мере свою неблагодарную миссию. В любом случае оперировать всегда приходилось цифрами весьма приблизительными, что означало размашистую амплитуду погрешностей. Люди в командных пунктах буквально ломали себе голову, чтобы как можно точнее вычислить значение энергетического остатка; как с писанной торбой, они носились по командному пункту со всеми этими коэффициентами, таблицами и поправками. Риск всегда присутствовал и самые могущественные вычислительные машины пытались определить насколько он был оправдан, ибо ракета типа "тар-тар" специально имела очень ограниченный радиус действия, а значит сдетонировать она обязательно должна была за границей силового щита геома, с той его стороны. Сначала необходимо было изничтожить силовое поле Пятого и только потом вдавливать кругленькую красную кнопочку пуска.
  
   Серёжа почти не прятался, считая что сражающимся гигантам сейчас не до него. Он двигался ускоренным шагом по опустевшей улице Льва Толстого. Улица имела вид, словно после внимательной бомбардировки; слева и справа от проезжей части дымились частично разрушенные здания: счастливым образом уцелели только нижние этажи. Небо в нескольких местах перетянули широки е шлейфы дыма; за ними, словно за занавесками, то и дело пряталось послеобеденное, лопающееся солнце. Киев напоминал чёрно-белые кадры военной кинохроники. Можно было легко представить что ты идёшь по городу времён второй мировой. Серёжа раньше не видел такого Киева, город сильно изменился: город, словно упал, и прижался лицом к земле. Это был не тот Киев с которым Серёжу познакомили в детстве. За эти несколько часов мегаполис страшно постарел, на него было жалко смотреть; смотреть на него было очень совестно, словно на старушку в которую, буквально на глазах, обернулась твоя ни в чём не повинная мать. Город был жалким и сморщенным, словно руки столетней старушенции. Много эти руки переделали, многое очень видели, перещупали, перетолкали, перетрогали и вот теперь они бессильно опустились ниц, более похожие на ошмётки чем на руки человеческие.
   Глядя на Киев можно было подумать, что планета Земля подверглась вторжению инопланетян. Инопланетяне эти нанесли массированный удар своим непревзойдённым сверхоружием по всем значительным столицам мира и по Киеву тоже. Где они теперь эти инопланетяне - никто не знает, никто их толком не видел, они только мелькнули на небосклоне, только быстренько прошмыгнули в поле зрения людей, только слегка показали кончик своей непобедимой армады, самый краешек, самый невинный уголок и вот пожалуйста - все мировые города пылятся в развалинах. Рраз и нету, рраз и со всей экономикой Земли покончено, рраз и покончено со всей культурой человечества. Победа в мгновение ока, лёгенькая виктория. Люди оглянулись, а победителей-то и нет, ускользнули куда-то победители, показали в проём уголок своего странного носа и тут же незамедлительно дверку захлопнули. Зачем они заглянули, что им было нужно - никто не ведает. Всё лежит в руинах, а сдаться на милость победителю, ну никак не получается. Гадость, а не вторжение.
   Где-то здесь, возможно даже по этой улице, круша всё на своём пути, пронёсся чудовищный восклицательный знак Пятого геома. Мальчик, как бы шёл по его следам. Да уж, следы Пятого невозможно было не заметить, должно быть, их легко было наблюдать даже с космоса. Они были в свободном доступе. Находясь на борту какой-нибудь международной космической станции, и прильнув к окуляру не очень сильного телескопа, можно было свободно увидеть эти следы: кривые разрушенные коробочки домов, поверженные игрушки циклопов, шлейфы дыма поднимающиеся в стратосферу. Следы, как говорится, были на лицо; на лице были следы, на выпуклом бабском лице старушки Земли. Города не было, а были отпечатки ступней Пятого геома, весь Киев - один сплошной, узнаваемый с космоса след, след от босой ноги геома.
   Конечно Серёжа понимал Артёма и в глубине души был с ним даже согласен: глупо был так, очертя голову, броситься в самое пекло - чего ради? Никаких подвигов он всё равно не совершит, если пилотам циклопа и нужна какая-то помощь, то чем он сможет им помочь, какую-такую помощь сможет оказать? Ну придёт он на место крушения, ну постучит кулачком в бронированную плиту боевой машины - что дальше? Пустите меня, дорогие пилотики, без меня вам полный капец, я пришёл вам немедленно помочь - так что ли? Бред сивой кобылы. Да, возможно это и бред, даже наверняка бред, но несмотря на это, Серёжа всё равно был уверен в своей правоте, он всё понимал, но оставаться на месте и быть простым любопытствующим свидетелем никак не мог. Его душа - глупый детский комочек - противилась подобным доводам рассудка; он чувствовал, что просто так стоять нельзя, что мало наблюдать в замочную скважину смартфона за тем как рушится окружающий мир, что нужно что-то делать, ибо это рушится и твой мир тоже. Пусть я ничем не смогу помочь, пусть я просто приду и постучу своим кулачком в бронированный кожух циклопа, да, пусть я откровенно свалял дурака, но я ведь хоть что-то делал, хоть попытался оказаться нужным, попытался пригодиться, а не подглядывал за крушением своего будущего. Может быть если бы кто-то не поленился, не задавался умнейшими вопросами, а просто оторвал свой зад он насиженного места, может тогда и мой отец не сыграл бы в ящик, а остался среди живых.
   Серёжа оказался на перекрёстке улицы Толстого и Владимирской; как его учили в школе, он сначала посмотрел налево, потом - направо. Никого. Разумеется, улица оказалась необитаемой: те же самые стоящие в беспорядке пустые авто и смятая, словно сделанная из алюминиевой фольги, троллейбусная остановка. Но присмотревшись, Серёжа заметил но другой стороне, приблизительно в метрах двухстах от него, одиноко стоящую тёмную фигуру. Фигура нагибалась, приседала, потом опять выпрямлялась - была чем-то занята фигура, исполняла что-то непонятное с такого расстояния. Мальчик на секунду заколебался: может подойти, поинтересоваться, спросить всё ли в порядке, если нужно, чем-то помочь - всё-таки человек. Но потом передумал: а вдруг это полицейский или ещё лучше - мародёр. Серёжа слышал о таких людях, они обносят квартиры тех кто прятался в бомбоубежищах, пользовались случаем и обдирали киевлян, как липку. Мальчик из осторожности пригнулся и, незамеченным, перебежал открытое место перекрёстка. Так, пожалуй, будет лучше, кто знает что у этого взрослого в голове. Оказавшись на другой стороне улицы, мальчик замер: за его спиной неожиданно послышался звук шагов - кто-то явно торопился, почти бежал. Чёрт, неужели меня обнаружили и Серёжа прижался к нагретому корпусу автомобиля, словно желая слиться с его тепловатой полированной поверхностью.
  - Подожди - услышал он сзади знакомый голос.
   Серёжа удивлённо оглянулся на звук: к нему, полусогнувшись, подбегал запыхавшийся Артём, на красном от возбуждения лице блуждала слабенькая виноватая улыбка.
  - Я с тобой - сказал Артём; говорил он понизив голос, словно боясь что их кто-то услышит. Как никак, а недалеко где-то, не находя себе места, шатался сердитый геом.
  
   Степан Андреевич шёл неизвестно куда. Неизвестно где проходил Степан Андреевич. Как неизвестно где? Разве такое возможно? Очень даже хорошо известно где - Степан Андреевич проходил Киевом. Как пить дать. Да, но проходя мимо, он не узнавал Киев, город потерял миленькие его сердцу, индивидуальные черты. Степан Андреевич с трудом угадывал в этой тлеющей геометрической неразберихе свой родной город. Сие мог быть Владимирский узвоз в равной степени как и улица Мельникова - всё смешалось в этом гоголе-моголе Апокалипсиса. Киев был уже не Киев, он превратился в общее место, общее для всех разрушенных и разрушаемых городов, ибо
! все разрушенные и разрушаемые города одинаковы независимо от их географического положения. Они одинаковы всё равно разрушены они геомом, разрушены они ордами фашистов или зеленоватыми инопланетянами разрушены - руины всё те же, одни на всех, на все случаи жизни, неотличимые, киево-рио-де-женейро-сталинградские. Все разрушенные города были похожими, начиная стобашенным Илионом и кончая златокупольным Киевом.
Всякие географические и исторические приметы были утеряны, город становился универсальной формулой выражение пространства без всяких претензий на какое-либо своеобразие; почему ты думаешь что это Киев и вообще почему ты думаешь что это Восточная Европа; собственно, откуда ты взял что это третья планета от солнца, разве на планетах Проксимы, если они там существуют, города не так рушатся и так не исчезают?
   Степан Андреевич хромая на левую ногу бесцельно ходил по Киеву. По Киеву его детства, его юности, студенческому Киеву, по Киеву половой зрелости и возмужания; он как будто бродил по лабиринтам своей памяти, бродил по нескольким Киевам одновременно. Это была странная экскурсия: Степан Андреевич прощался со своим родным городом. Но прощаясь с ним, он по городу гулял, прохаживался городом, наведывался в близкие его сердцу, заповедные уголки. Если смотреть со стороны, то Степан Андреевич являл из себя вид праздношатающийся, для любого непосвящённого человека то что делал Степан Андреевич можно было ёмко определить как праздношатанием: он просто так, от нечего делать, хромая на левую ногу, ходил по Киеву. "Нашёл время" - сказал бы посторонний, непосвящённый наблюдатель. Да уже, если честно, время было действительно не совсем подходящим, даже совсем неподходящим время было, но что тут поделаешь? Когда мир рушится, что оставалось предпринять простому смертному обывателю: правильно - ничего. Лучшее из того что он мог сделать - это никому не мешать. И Степан Андреевич, как образцовый смертный обыватель никому не мешал. Да и кому в принципе он мог помешать, бродя лабиринтами своей памяти, праздношатаясь в своей голове по нескольким Киевам одновременно: грузно шагающим в стороне неуклюжим циклопам, разрывающим промокашку неба истребителям, блистающему на солнце, словно приодетому с иголочки, цельному куску геома - кому? Так ведь он для них был не более муравья, который случайно прилип к пластилиновой поверхности их великих дел, они его даже на замечали, даже не подозревали о наличии его крохотного муравьиного бытия, разминая мощными лампам тугой пластилин всемирной катавасии. Что им Степан Андреевич, пусть себе праздношатается; ходит своими умозрительными лабиринтами, ну и пусть ходит. Хрен с ним.
   И Степан Андреевич ходил, туда ходил, сюда ходил, вспоминая прежний город. Прежний Киев, бодрый и лучезарный, как бы просвечивал сквозь руины сегодняшнего дня. Где-то здесь была улочка по которой он, поглощая на ходу эскимо в хрупкой шоколадной скорлупке, бегал со своими сверстниками. Бегали они, как правило, к аттракционам или в зоопарк, где юный Стёпа облюбовал себе невиданного сказочного зверя - бенгальского тигра. Потом этот тигр неоднократно приходил к нему во сне, что-то невразумительно мурлыкал и лизал ухо своим тающим розовеньким языком. "Тигр, тигр, жгучий страх..." - ничего подобного; тигр - не Апокалипсис, он оказался скотиною куда покладистей, куда более приятной опрятной. Зверь был всегда добр к юному Стёпе, был всегда к нему предупредительным, приходя в его сновидения, он густо и сексуально урчал и тёрся о ноги мальчика своими потрескивающими боками. Он испускал волшебное электричество, лёгкие магические молнии проскакивали между ним и мальчиком. Потом появилась Мария; он познакомился с нею на третьем курсе Политехнического. Сухой и бодрый, словно высушенный на солнце, он бережно заключал её в свои объятия и она ему бархатно мурлыкала в самое ухо, в самое сердце трепетно и глубоко урчала, резонируя с каждою клеточкой его тела. Все завидовали ему, так во всяком случае тогда казалось Степану Андреевичу. Ещё бы не завидовать, Степан Андреевич ревниво ходил по Киеву со своей возлюбленной, ходил с нею, словно с великолепною тигрицей, под ручку, и прохожие невольно оборачивались на такое диво дивное - тигрица и человек, без умолку смеясь, прогуливаются в черте города. Ох, как же он её тогда любил, любил он её и позже, любил он её всегда, но тогда... тогда было нечто особенное, нечто неподражаемое, какое случается только раз в жизни. И сам город тогда на каждом углу благоухал ему и подмигивал - счастливейший Киев его ни чем неомрачённой, сугубо взаимной любви. А позже родилась Лизонька, их шустрый их смешливый тигрёнок. Степан Андреевич водил её за ручку по этому приветливому и смеющемуся мегаполису, где миллионы жизней как бы радовались одной его радостью. А теперь, а что теперь?
! Улица Владимирская словно ворочалась в тяжёлом дурном сне. Неспокойно вела себя улица Владимирская, поминутно вздрагивала от кошмара, а члены её то и дело бились в некрасивых резких конвульсиях. Что тебе сниться улица Владимирская, что ты видишь в своём плотном тошнотворном сновидении? Можно было подумать, что ты не спишь, а умираешь - так неспокойно, так тяжело ты ворочаешься своим телом.
Немногие уцелевшие здания стояли без окон - мрачные проёмы зияли вместо привычных окон. Из некоторых проёмов наружу валил чёрно-жёлтый дым; в квартирах тех, по всей видимости, бушевали нешуточные пожары. Здания были как черепа из многочисленных глазниц которых в небо выползали длинные жирные черви. А ведь когда-то на этой блистающей радостью улочке он сидел с Лизанькой на скамейке. Где теперь та скамеечка, та самая зелёная, плохо выкрашенная с неприличным словом глубоко вырезанным на пологой спинке? Девочке было семь лет, она во всё стреляла своими меткими глазками и не выпускала изо рта карамельный окатыш чупа-чупса; пластмассовая трубочка чупа-чупса торчала из её рта, словно трубочка для дыхания, которой пользуются все дети, чтобы дышать в загаженной атмосфере взрослых. Загаженная атмосфера взрослых - сейчас туда наползают длинные лоснящиеся черви из пустых глазниц домов. Куда бы ни смотрел Степан Андреевич, куда бы не поворачивал очами, на каких бы предметах не останавливал свой взор, прежний Киев, бодрый и лучезарный, как бы просвечивал сквозь руины сегодняшнего дня. Или нет, скорее наоборот: куда бы не смотрел Степан Андреевич, на какие предметы не вперял свои дикие мутные взоры, всюду сквозь чистые солнечные картины прежнего мира просвечивал Киев сегодняшний. Как на рентгеновском снимке сквозь живую плоть молодого человека просматривались непривлекательные схематичные конструкции его костей, так и сквозь образ прошлого Киева, как неявные водяные знаки, проступали реальные кости реального времени.
  - Так вот он какой - Апокалипсис - сказал седой мужчина, ни к кому конкретно не обращаясь.
   Мужчина сидел на плиточных ступенях у входа в какой-то супермаркет, словно сидел на крыльце своего частного дома: очень спокойно, по-домашнему сидел, курил сигарету и разговаривал с собою. Так бывает часто в иной сельской местности, когда крестьянин выйдя из дому в ночь помочиться, надолго остаётся снаружи дома в одних трусняках под звёздными богатствами неба, чтобы над чем-то поразмышлять и покоптить ядрёною своей цигаркой. Звёздных богатств неба не было: был дым и сажа и копоть по временами закрывавшие червонный диск солнца - вот и всё что было из всех богатств неба в наличии. Степан Андреевич подошёл к сидящему мужичку и попросил у него сигарету; тот неторопливо поковырялся в кармане и, вынув оттуда мятую пачку, протянул её Степану Андреевичу. Степан Андреевич достал сигаретку и, нагнувшись, прикурил её от сигаретки сидящего. На фоне проистекающего в данный момент сражения всё это выглядело достаточно абсурдно: мир рушится к чертям, а два мужичка, как ни в чём не бывало, преспокойно делятся огоньком сигареты. Два мужичка, словно выхваченные из прошлой жизни своей, как есть в простой житейской динамике, и неизвестно каким образом перенесённые сюда - в грохот, пожар и скрежетание.
  - Так вот он какой - Апокалипсис - повторил сидящий седой мужчина на этот раз обращаясь к Степану Андреевичу.
   Степан Андреевич в знак согласия только закивал головой и затянулся сигаретой: глубоко с жадностью. Что он мог ему ответить, всё было очевидным, как дважды два. Из глазниц домов в небеса наползали длинные жирные черви. Из всех богатств неба над ними веялись только дым, копоть и сажа. Опять повалил снег; крупные меховые хлопья медленно плавали над землёй, тихонько на неё опускались, тихонько землю покрывая. Снег - чёрный, пушистый, густой снег. Словно кто-то нажал на паузу, почти незаметно для глаз, медленно-медленно он опускался, вальсировал; почти незаметно для глаз он шевелился туда-сюда, повиснувший в воздухе, оставаясь при этом практически на одном месте - неизменный, стационарный. Реальное ощущение того что время остановилось, что кто-то в действительности надавил пресловутую клавишу паузы и всё - стоп-кадр.
   Так вот ты какой, Апокалипсис. Красиво очень.
  
   Клык нёс Марьяшу на руках. Посредине города, ни от кого не прячась, он нёс её как молодой жених несёт молодую невесту. Его сердце пело. Марьяша оказалась лёгкой, как балерина; у неё была тонкая кость, но злобный нрав. Клык вытащил её полуживой из-под обломков, она едва трепетала ресницами, но при этом очень отчётливо и громко сумела произнести: "Дебил". У Марьяши по ходу оказалась сломанной левая нога, сломанной в нескольких местах и, скорее всего, было продавлено несколько рёбер. Дыхание давалось ей с трудом, полуприкрыв веки, она старалась лишний раз не двигаться. Поняв что Марьяша обездвижена, Клык с радостью в сердце принял её на свои руки и вот теперь нёс по разрушенному городу, словно молодой жених свою молодую невесту. Марьяша не сопротивлялась, не выказывала недовольства, но оставалась абсолютно безучастной ко всем сострадательным манипуляциям Клыка. По всей видимости это была её новая игра: она решила делать вид, что это её ни капельки не касается. Забавно получилось, а ведь ещё тридцать минут назад ничто не предвещало подобного поворота событий. Полчаса назад тень от Пятого геома накрыла Клыка своим свинцовым покрывалом и Марьяша плотоядно ухмылялась, наблюдая неподдельный животный страх своего уже бывшего ухажера. Да уж, Витёк действительно обгадился с перепугу, обдрыстался, словно последний пацан. Он вдруг почувствовал, что ему кранты, он почуял это спинным мозгом: над ним, закрывая лазурь неба, висела огромная неумолимая кувалда, готовая в любой момент прищёлкнуть его, как вошку. Но геом исчез также внезапно, как и появился, с невозможной для такого масштаба лёгкостью, он буквально юркнул за несколько, близко друг к другу стоящих, зданий жилого комплекса. Но с другой стороны улицы по направлению к Клыку доносилось иное грохотание и скрежет; час от часу не легче и Клык затравленно оглянулся. Оттуда, с противоположной стороны, навстречу ему с громом и молниями перемещалось примитивное механическое сооружение циклопа. Улица Леси Украинки наполнилась воем и лязгом работающего железа. Восьмиэтажная громадина оставляла на асфальте проезжей части глубокие зубчатые следы, очевидно циклоп по саму завязку был загружён боеприпасами. Он шагал нисколько в развалку, издавая при движении грохот плохо смазанного механизма.
! Этот колосс казался исчадием супрематизма, абстракцией во плоти, состоящей из великого множества геометрических подвижных сегментов; он обладал очень сложной архитектурой в которой очень смутно угадывался военный характер. И вдруг всю эту гигантскую громоздкую архитектонику со страшной оглушительной канонадой снесло одним боковым ударом.
Циклопа буквально сдуло в сторону, он отлетел, словно сорванное с фундамента многоэтажное здание. Он смог остановиться только на другом конце улицы, сминая автобусную остановку и упёршись ходовой частью в приземистое сооружение кинотеатра. На проезжей части осталась чудовищная борозда взрыхлённого асфальта. Циклоп неуклюже подымался на ноги и только теперь Клык вновь увидел его противника. Это был колоссальный экземпляр, закрывающий собою большую половину неба, чёрный монолитный красавиц в несколько раз выше и шире неказистой человеческой машины. Он снова бросил на Витька неправильную переломанную в нескольких местах тень. Вторично тень Пятого геома накрыла его с головой. Клыку стало зябко, он испугался, что больше никогда не увидит солнца; ему хотелось спрятаться, но что-то удерживало его на виду, какая-то до конца непонятная, сладостная сила, он даже на какое-то время забыл о Марьяше, которая продолжала стоять на другом берегу Вселенной, всего лишь в метрах пятидесяти от Клыка, но так невыразимо далеко и тоже созерцала разыгравшуюся схватку титанов.
   Вокруг Пятого геома на невидимых магнитных линиях вращался массивный кубический объект, которым геом пользовался словно кузнечным молотом. Объект этот вращался, словно спутник, вокруг центрального тела геома, то постепенно, виток за витком, наращивая скорость, то набирая эту скорость скачкообразно, почти мгновенно, единым махом, выстреливая в сторону противника неуловимым прямым ударом. Это была непобедимая пара - геом и вращающийся вокруг него, словно сделанный из цельного куска породы, антрацитовый куб. Геом легко держал на весу эту неимоверную прямоугольную тяжесть, сравнимую, пожалуй, с тяжестью витающей в воздухе египетской пирамиды; пирамиды квадратной и абсолютно чёрного цвета. Пятый геом, по всей вероятности, был более рассчитан вести бой на средней и близкой дистанции; окружённый незримой силовой стеной, он с успехом противостоял дальним атакам человечества и циклопы ничего не могли этому противопоставить. В их арсенале оставалось только одно - штыковая.
   В отличие от Клыка, Марьяша с восторгом взирала на происходящую схватку. Её обдавало порывами гари, раскалённый металл дышал женщине прямо в лицо. Она стояла, словно на краю преисподней, обдуваемая оглушительным газом оттуда. Находясь так близко от места сражения, будучи почти его непосредственным участником, Марьяша буквально вдыхала огонь и скрежет.
! В сторону геома, переворачиваясь в воздухе, полетел, брошенный циклопом пустой автобус. Автобус ударился о невидимую преграду силовой защиты и, не причинив геому никакого вреда, вяло от него отвалился, наподобие усохшего довеска. Циклоп, мощно работая задними конечностями, ринулся в рукопашную;
словно борец, он собирался схватить геома за нижнюю часть корпуса, но не добежав метров пятидесяти, получил такой невероятной силы удар кубическим молотом, что споткнувшись, бедолага, беспомощно порыл железным своим носом асфальт дорожного покрытия; раздался немилосердный лязг и немилосердный грохот, словно небесные грузовики, опрокинувшись кузовами, свалили во дворе тысячи тонн металлолома. Циклоп немедленно вскочил на ноги, но вскочил, чтобы тут же пропустить следующий всесокрушающий удар; потом был ещё и ещё. На этот раз правильный, антрацитово сверкающий молот опускался сверху вниз, он делал одни полный оборот вокруг поперечной оси геома и становясь почти невидимым из-за моментально набранного ускорения, резко обрушивался на плоское бронированное рыло циклопа. Машина буквально расползалась под этими ударами, она трещала по всем швам, бронированные плиты начинали глубоко прогибаться, словно были сделаны из нагретого пластилина. Окружающий воздух превратился в сплошной грохот. Приплюснутое рыло циклопа явственно деформировалось; нагреваясь его корпус начинал источать жар. Марьяша совершенно оглохла от раздирающего душу лязга и скрежета. На её глазах, на расстоянии не более семидесяти метров, происходила настоящая титаномахия - две глыба материи сцепились в смертельном противостоянии. Женщина не сводила с них взора, она глядела, словно зачарованная: это казалось ей ужасным и прекрасным одновременно. Она любила мужские потасовки. Марьяша обожала наблюдать как мужики мутузят друг друга по чём зря,
! но видимое сейчас совершенно шокировало её неслабое воображение: механические самцы не знали пощады, они рубились насмерть. И в глубине души, где-то том в её последних сокровенных уголках женщина чувствовала что отдаёт предпочтение чёрному, геометрически идеальному красавцу с молотом наперевес. Пятый геом был её героем, героем её романа, она желала чтобы он победил, чтобы победил непременно он.
Клык также всё видел, хотя и с большего расстояния, но смотрел он на это со страхом и трепетом; из укрытия он за всем наблюдал и не было в его душе никакого восторга и никакого пиетета перед сражающимися. Он укрылся в пустой подземный переход и, время от времени, высовываясь наружу, выныривая в окружающую среду, видел адское борение двух машинерий, робко наблюдал все перипетии схватки. Видел, правда, весьма схематично; в клубах пыли и дыма силуэты антагонистов носили весьма приблизительный, условный характер, особенно трудно было разглядеть абрис циклопа, словно утопавшего в море густо взвившейся, мусорной взвеси; и всё же, несмотря на дым и пылевые вихри, Клык явственно заметил, как складываясь, часть соседнего здания погребла под собою одинокую фигурку Марьяши, стоящую в самом эпицентре дьявольского противостояния. Вот она стоит и вот её уже нет. Дивные алебастровые облака взметнулись над местом где только что маячила восхищённая молодица.
  
   Сергей и Артём пришли на место крушения циклопа; здесь, получив несовместимые с дальнейшей деятельностью повреждения, он рухнул и более не поднялся. Перед мальчиками развернулась картина страшного разрушения: город, без сомнения, был уже захвачен. Киев был захвачен злобными зелёными гуманоидами, которые всюду, тут и там, шмыгали на своих шустрых летающих тарелках. Нет: город был захвачен вышедшими из повиновения роботами, мстящими нахальному человечеству за его надменность и своеволие. Собственно, какая разница кто так бесцеремонно овладел Киевом, главное: город, без сомнения, был уже захвачен. Улицу Владимирскую было не узнать; почти целый квартал обернулся в сплошные руины: горы щебня и дымящиеся обломки, вот и всё что осталось от жилого квартала. В этом буреломе из бетонной крошки и железных конструкций, словно на дне неглубокого карьера, покоилось беспомощное образование циклопа - единственной машины ставшей на защиту людей.
! Циклоп лежал в ущелье между двух до основания разрушенных домов, выпростав искореженные конечности ходового механизма далеко вперёд на проезжую часть. Он как будто устал и прилёг отдохнуть, откинувшись навзничь; циклоп откинулся навзничь среди всеобщей разрухи, словно откинулся навзничь среди благоуханно цветущих полей. Некоторые сегменты его конструкции были завалены обломками строений; он лежал на горах щебня, словно лежал на примятой траве летней поляны, среди милых луговых цветочков.
Артём присвистнул, разглядывая поверженного колосса. Какая разница кто тебя поверг, вооружённые до зубов злые инопланетяне или тебя повергли твои же дальние родичи - обуреваемые жаждой справедливости, металлические роботы - не суть важно; важно только то что лежишь ты сейчас здесь, в центре старого Киева, развалившись, словно на ковре из трав и ромашек.
  - Ну и что теперь? - спросил Артём, подымая свой смартфон на уровень глаз, чтобы запечатлеть увиденное; кажется, он был даже доволен что пошёл с Сергеем.
   Да, действительно: что теперь? Циклоп был настолько огромен, что мальчики враз растерялись - с чего прикажете начинать? Как прикажите спасать тех кто, возможно, ещё остался внутри? М-да - задачка. Серёжа подошёл к выступающему из груды мусора железному горбу, который оказался подошвой циклопической ступни и жалостливо похлопал его своей ладошкой. Именно похлопал, не сжимая в грудочку кулачок, как похлопывают попавшего в беду старинного приятеля - звук получился невнятный, квелый и почти неразличимый для слуха. Серёжа обошёл толстую выпуклость подошвы, которая возвышалась над мальчиком метра на полтора. Цельный кусок металла вызывал уважение - слегка припорошенный белесой мусорной пылью на нём нельзя было увидеть ни единого шва, ни единого зазора. Серёжа задумчиво почесал затылок: всё оказалось гораздо сложнее чем он предполагал; хотя начинать с чего-то надо было - но с чего? Артём прыгая по каменной крошке, продолжал всё снимать на плоский смартфон. Он подошёл к одному из многометровых суставов передней боевой конечности, не прерывая съёмки, несколько раз, совершенно беззлобно, пнул его носком своего кроссовка. Машина отозвалась с трудом, словно неохотно, тупым и негромким звуком; она была мертва и, по всей видимости, пустой. Это ощущение пришло почти сразу. Очень может быть что и пустой, но как было в этом увериться, а вдруг там ещё кто-то оставался и срочно нуждался в помощи.
  - Кажется дома никого нет - Артём прокомментировал эхо своих ударов.
   Серёжа не обращал на него внимания, он обходил циклопа с другой стороны; перебравшись через вал его задней правой конечности, мальчик вскарабкался на огромную, всю в выпуклостях и провалах, плиту циклопического корпуса. Может где-то здесь окажется искомое отверстие или какой-нибудь аварийный люк. Туловище циклопа было варварски изуродовано, но нём не осталось ни одного живого места. Толстая композитная броня в нескольких местах прогнулась, словно тонкий лист жести. В других местах бронированная плита оказалась смятой наподобие складчатых мехов гармошки. Пятый геом был на несколько порядков мощнее циклопа, он плющил и колотил земную машину, словно какую-то консервную банку. Без сомнения, механизм людей прошёл все круги ада, сколько их ни есть, перед тем как свалиться замертво. Он честно выполнил свой долг, выложился на все сто, подставляясь под всесокрушающую кубическую кувалду геома. Иные сегменты корпуса циклопа были словно оплавлены, некоторые из них буквально потекли от невероятно высокой температуры, потеряв свою изначальную форму. Серёжа ходил по туловищу лежащего колосса, как будто это было неровное железное поле, при желании на нём можно было играть в футбол; обувь мальчика противно скрежетала мелкой и твёрдой мусорной крошкой по металлической поверхности. К Серёже присоединился Артём, вдвоём, вышагивая по кривой плоскости гиганта, словно по бездорожью, они обнаружили на некоторых её участках страшные чёрные разводы, по всей видимости, оставленные вырывающимися изнутри яростными языками пламени. Может там внутри действительно никого не было, никого в ком бы теплилась искра сознания - только мрачные бесформенные останки сгоревших живьём. Похоже было что внутренности циклопа вместе с его экипажем выгорели изнутри. Серёжа и Артём переглянулись, они поняли друг друга без слов, в их мозгах мелькнули чудовищные багровые картинки ада:
! пилоты, заключённые в тесные боевые рубки, горят словно взъерошенные школьные тетрадки. Внутри этого герметического корпуса, как будто в нём запаянные, они дотлевали сваленными в кучу кипами ненужной макулатуры. Пилоты орали, как зверьё. Их плоть, словно бумага, гнулась, искажалась, коробилась под действием немыслимой температуры, пока не превращалась в легчайшую астральную сажу, дунув на которую, в небо можно было поднять целую эскадрилью угольных, на ходу истлевающих хлопьев.
Опять смерть, опять тошнотворное уродство человеческой гибели. Серёжа вспомнил отца, ставшего куском косной материи, накрытый новеньким сукном гроб, мать потерявшую тонюсенькую ниточку жизни и этот, навсегда отпечатавшийся с изнанки души, запах - тягостную сладковатую вонь бездны. Опять всё повторяется. Серёжа не выдержал; он упал на раздолбанную грудную плиту циклопа и начал в отчаянии колотить в неё своими нелепыми детскими кулачками. Почему взрослые такие слабые, такие хлипкие, такие эфемерные? Почему их так легко удалить из жизни, так запросто из жизни этой выдавить, словно жёлтенькие угри на лице? Серёжа что-то кричал в сварочный стык между бронелистами, его кулачки отбивали мелкую дробь, металлический кожух корпуса невнятно и тревожно гудел. Люди не обманывайте меня, не оставляйте меня больше, не умирайте так быстро, подумайте обо мне; подумайте обо мне, пожалуйста. Силы Серёжи иссякли, он утомился, но ещё и ещё раз ударял циклопу в железную грудь, ещё и ещё раз бил ему сжатым комочком в колоссальную грудную мышцу, туда где у циклопа обязано было находится могучее стальное сердце; но каждый новый удар мальчика был слабее предыдущего, скоро Серёжа уже не бил в грудь великана, а жалобно в неё царапался, возился на её поверхности слабыми детскими ручонками, весь зарёванный и абсолютно обессилевший. И вот когда последний звук Сережиного отчаяния схлынул, когда ручки его обмякли не в состоянии более сотрясать воздух и колебать непоколебимые основы, именно тогда внутри циклопа что-то громко зашарудело и лязгнуло что-то; чудовищно загарчало внутри циклопа, а один из его членов, резко дёрнувшись, зашевелился, словно краб, под большою бетонною грудой обломков. Циклоп, как бы вздрогнул всем своим тысячетонным механизмом и ожил. Вот-вот он должен был воспрянуть, отряхивая прах со своих чугунных сандалий.
  - Прыгай - во всё горло заорал Артём, поддавшись панике; но никто из мальчиков так добровольно и не спрыгнул.
  
  - А ведь всё начиналось так многообещающе - снова заговорил седой мужичок - Мы - высшая раса, они - раса низшая, они - наши рабы, мы - их законные повелители; живи себе, радуйся бытию, вкушая смачные плоды прогресса - мужичок долго и задумчиво затянулся сигареткой, - да видно что-то пошло не так.
  - Да, наверное - тихим голосом согласился Степан Андреевич - только знать бы когда это что-то пошло не так.
  - С самого начала, с человека. С человека всё и пошло не так - горько констатировал мужичок.
  - С самого начала говорите, но ведь это означает, что по-другому пойти и не могло. Человек всегда только человек и ничего тут не попишешь.
   Мужичок окутался ватным одеялом дыма и усердно закивал своей головой в знак согласия, мол да, что тут попишешь: человеческое - слишком человеческое.
  - Наверное чтобы ступать к звёздам необходимо сначала себя переиначить, такие какие есть мы звёздам не нужны - сказал он - А ведь нам давали шанс, шанс всё обустроить наилучшим образом. Неужели так трудно было понять, что они, чёрные кубы, не высшая раса и не низшая раса, а раса равная нам: другая и равная. Неужели так трудно было осознать что любая иная цивилизация, даже если она технологически отстаёт, всё равно всегда цивилизация нам равная, без вариантом, хотя бы потому что она иная - первое безоговорочное условие равенства это инаковость. Да только куда там: со времён конквистадоров ничего не изменилось. Порабощать и повелевать - главные наши инстинкты и вот к чему всё это привело - мужичок кивком подбородка указал на опрокинутый в руины город и желчно усмехнулся - Нашла коса на камень. Разве нам нужны друзья и братья по разуму? Ни в коем случае, любое равноправие нас унижает. Нам не нужны братья по разуму, нам нужны братья наши меньшие, только чуток более разумные, на фоне которых человек блистал бы своим неоспоримым превосходством. Вы думаете мы рванули во вне от одиночества и любопытства? Как бы не так, держи карман шире: мы туда устремились из-за неуверенности и алчности, но главное - из-за тщеславия. Космос для нас это способ изжить свои комплексы. Нас сподвигает одна только корысть и одна только гордыня.
   Степан Андреевич невольно оглянулся вокруг и вверх над собою посмотрел он тоже. Из всех богатств неба над ними веялись только дым, копоть и сажа. Крупные меховые хлопья сажи медленно плавали над землёй, тихонько на неё опускаясь, тихонько её покрывая. По временам лапатая сажа начинала валить, словно настоящий снегопад, но потом вдруг снова всё неожиданно прекращалось, успокаивалось и отдельные пушистые снежинки начинали снова медленно-медленно опускаться, вальсировать в воздухе, словно кто-то в действительности надавил кнопочку паузы.
  - Вы думаете выхода нет? - как-то даже нежно спросил Степан Андреевич своего собеседника, над головой которого, подобно нимбу, на одном месте, по кругу-по кругу вращалась снежинка.
  - Как не быть - есть. Выход всегда есть, но это выход в другое человечество. Из этой ситуации выйти можно только в другое качество. От нас требуется немногое: перестать быть собою, маниакально настаивать на своём. Как вы думаете, люди на это пойдут, способны на это люди?
  - Значит это тупик - вяло подытожил Степан Андреевич.
  - Не знаю. Никто наверняка не знает, но мне, если честно, очень интересно как человечество выкрутится из этой ситуации. И останется ли оно при этом прежним человечеством, а если да - пригодятся ли ему тогда внеземные миры, кто-то фундаментально на него не похожий. Ведь сейчас нам нужен космос не всякий, а такой который возьмётся играть с нами в поддавки, который станет потакать нашей гордыне. Мы собрались к звёздам с кропленными картами. А если отобрать у нас эту колоду, то возможно и чужие миры нам окажутся ни к чему; зачем нам иные миры если с ними невозможно перекинутся в картишки, срезаться в подкидного? Мы до сих пор вели себя в космосе, словно идиоты и счастливчики, совершенно безумным образом, нам долго очень непростительно везло, мы думали так будет вечно, но вот пришло время, а рано или поздно оно обязательно должно было прийти, и нам залепили увесистую оплеуху; нас объявили шулерами, негодяями и вызвали на дуэль. Ана-на, ничего себе поворотик: и тут-то оказалось что мы не готовы отвечать за свои поступки, что мы слишком инфантильные, слишком трусливые и вообще не умеем пользоваться дуэльными пистолями, а ведь это только ближайшее внеземелье, только верхняя корочка пространства, а что же будет дальше? Оказалось, одно дело жульничать, а другое - держать удар. Мы верили в свою счастливую звезду, что нам будет непрерывно фортунить, что для нас нет другого пути, кроме пути успеха и славных триумфов, ещё бы, ведь мы такие умные, такие хорошие, такие смелые, это другие ходят к звёздам через тернии - нас это ни в коем случае не касается, не колышет это нас ни в коем случае. Но вот кто-то кого мы, неведомо по какому праву, считали своими слугами, бессловесными орудиями производства, взяли и решительно указали нам наше место. Человечество в шоке, мы сели в лужу посредине солнечной системы, в похожую на урина, жёлтую солнечную лужу, на глазах у вечно любопытствующих, прицельно на нас глядящих звёздочек. Наш рабовладельческий образ мыслей потерпел крах, он сыграл с нами дурную шутку, но мы не в состоянии от него избавиться, ба мы оказались даже не в состоянии от него отказаться ибо от него отказаться всё равно что признать себя неудачниками, посредственностью Вселенной.
   А ведь мы ещё не осознали главной опасности: а что если восставшие рабы, которых мы так усердно натаскивали своему свинству и так настойчиво пытались очеловечить, а что если они и впрямь переняли у нас нашу систему ценностей, стали ЧЕЛОВЕЧНЕЕ и мы оказались перед врагом, который теперь во всём нам подобен, который взыскует не равноправия и даже не свободы, а алкает только господства и поболе новых подданных; а что если мы оказались перед врагом, которого сами на свою голову сотворили, может даже более человечным в худшем смысле этого слова, который все наши зелёные рабовладельческие поползновения доведёт до логического конца и непревзойдённого совершенства. Мы считали себя древними римлянами космоса, а древними римлянами оказались они. Человечество так опрометчиво сунулось во вне, что даже не задумывалось о возможных последствиях, о том во что это может ему вылиться. Оно ввязалось в космос, как будто ввязалось в драку, будучи уверено что имеет полное право махать руками, повелевать и владеть всем что откроет, а что если откроют его - человечество и им, человечеством, будут повелевать и владеть. Мы сами загнали себя в угол, когда или пан или пропал. Готовы ли мы признать себя ничтожеством, вот в чём вопрос. Человечество так долго не могло сложить себе цену, что не заметило как сунуло голову в хомут. На горе нам, космос оказался нам под стать; горе нам - вполне адекватным оказался космос.
  - Всё это интересно, хотя и не ново, но опять же вылезает вопрос: какой есть для человечества выход?
  - Выхода два - сказал старичок и далеко защёлкнул докуренную сигаретку - Два выхода для человечества в данной ситуации или стать суперчеловечеством или стать постчеловечеством. Во всяком случае выиграть противоборство с чёрными кубами ничего не меняя в себе уже не получиться, Рубиконе перейден, отсечены все пути к отступлению.
  - Да хрен с ним с космосом - раздражённо сказал Степан Андреевич - плевать я хотел на иные миры, на все наши комплексы перед ними на все наши с ними тёрки, всё это высокая умозрительная материя, всё это дилеммы завтрашнего дня, мне важнее то что здесь и сейчас, ведь за державу-то как не крути, а обидно, за город этот обидно и за всю подлунную Украину - тоже. У меня нет другой родины, звёзды меня не отогреют, после всего вот этого, что от неё останется, что с Украиной будет?
  - А что с нею будет - ничего с нею не будет, - уж больно как-то спокойно сказал мужичок, - во всяком случае ничего экстраординарного, было всякое и это будет и это перебудет. Украина не избежит общей участи, с нею будет то что и со всеми остальными странами мира, вернее наоборот: со всеми остальными странами случиться то же что и с Украиною. Ничего другого с нею не случится, принципиально нового ничего с нею не станется. Просто сегодня пришла её очередь, но за ней очередь ни в коем случае не заканчивается - всё только начинается, трагедия только завязывается.
  - А с городом, с гордом этим что станется? Что станется с Киевом? Во что она превратится - Мать городов русских? - взволнованно вопрошал Степан Андреевич.
  - Что не уберегли Киев? Опять? - мужичок задумался, заулыбался; лукавенько так заулыбался, просверкал лучистыми радиевыми морщинками вокруг глаз. - Строили Киев и разрушали и опять строили Киев и опять его разрушали и снова строить будут и снова будут разрушать, а Киев как был так и будет Киев. Ясно. Круговорот Киева в Природе и нельзя его избежать и нельзя его прервать, разве что с самой жизнью. Как идёт так и будет всё идти и город этот навеки отпечатался с изнанки Универсума и вечно в Универсуме пребудет, может не такой в точности, может чуток другой, но всё равно - Киев. И посмотришь на него через тысячу лет или через десять тысяч лет заценишь и сразу почувствуешь, признаешь - ОН. Он, чёрт задирай, он - один во все времена. Есть города-брамы, города-врата, их семь на поверхности планеты и Киев один из них. Так что заруби себе это на своём профессорском носу: Киеву до скончания мира быть, сколько мир просуществует столько и Киев - ни днём позже, ни днём раньше не кончиться, не перестанет.
   Степан Андреевич дёрнулся, встрепенулся Степан Андреевич - что? "На профессорском носу" - он не ослышался? Но откуда, откуда он знает? Откуда этот непростой седовласенький старичок ведает? А мужичок тем временем захихикал, захахакал тем времен мужичок, причём сделал это таким выразительным и въедливым смешком, как будто сознательно насмехаясь над незадачей Степана Андреевича; мол насмехаясь, говорит ему тем самым: а что, Степан Андреевич, не ожидал - хи-хи-хи - объегорился, Степан Андреевич, - ха-ха-ха. Посыпался смешок из уст странного мужичка, словно посыпался горох из дранного мешка, густо так и мелко посыпался и всё мельче и всё гуще высыпался из мужичка гороховый тот смех. И каждая сухонькая горошина хихиканья подскакивала, падая на плиточную поверхность ступеней, весело подпрыгивала со ступеньки на ступеньку и дробненько так разлеталась во все стороны, закатываясь во все мыслимые и немыслимые щели пространства. Всё мельче и всё гуще высыпался гороховый смешок, пока весь мужичок не рассыпался без остатка. Глядь, а мужичка-то и нет, бесследно весь расхихикался мужичок, истаял до последней горошинки, даже дымящейся цигорочки от него не осталось - был и весь вышел, всё до последнего развесёлого зёрнышка высыпал из себя и раскатился по всем потайным уголочкам, по всем мыслимым и немыслимым щелям пространства. А что же на месте непростого того старичка образовалось - а?
   А на месте того курящего седоватого мужичка образовалась лежащая статуя памятника; статуя святого Владимира, князя Красно Солнышко с крестом, которым он собственноручно Русь крестил, образовалась. Отбросило же сюда святого Владимира взрывной волной, аж сюда залетел он со своей Владимирской горки. И вот лежит в опрокинутом состоянии перед входом в какой-то многоступенчатый полупрозрачненький супермаркет.
! Лежит, но про прежнему держит свой выдающийся святительский крест, так как будто лежит, бережно его обнимая; как будто в обнимку с выдающимся своим крестом лежит святой Владимир; словно в какой-то брачный альков улеглись они совместно с крестом почивать и святой Владимир что-то оному кресту нежно нашёптывает, нежно его уговаривает, утешает его сладкоголосо; словно не с крестом вовсе низринут был бронзовый князь, а опрокинулся с горки разом со своей ласковой женой; в альков со своей ладушкой ненаглядной опрокинулся.
И так нежненько он кресту что-то нашёптывал, так подобострастно перед ним сюсюкал, изливался в признаниях, как в ночи обычно сюсюкает и изливается супруг перед своей законной супружницей. Ишь ты, а византийский-то крест оказался штучкой премиленькой и полезненькой штукенцией оказался-то византийский крест.
  
   Клык с Марьяшою на руках остановился и прислушался. Улица Леси Украинки шла под уклон и делала крутой поворот. За поворотом что-то натужно и непрерывно гудело, словно в той стороне работал уцелевший трансформатор. Клык насторожился, Марьяша в его руках оставалась совершенно безучастной; она вела себя так как будто всё происходящее вокруг её не касалось. Тихонько и скромно она себя вела в руках Витьки Зубова, под час совсем не подавая признаков жизни. Иной раз Клыку казалось, что Марьяша это кукла, большущая, мёртвая кукла, которую он нёс кому-то в подарок. Кукла совсем не сопротивлялась, можно было подумать, что она молча приняла свою участь, согласилась быть большущим и красивеньким подарком, но впечатление сие было обманчивым: кукла, вопреки очевидному, оставалась живой, способной на чувства и на собственное мнение - это была кукла сама себе на уме. Клык буквально физически чувствовал как Марьяша в его руках что-то думала, внутри её происходила какая-то деликатная кропотливая работа мысли; шестерёнки в женском мозгу осторожненько пощёлкивали и поскрипывали, выдавая на гора таинственный результат. Невидимый и непредсказуемый - кукла являлась умницей и Клык многое отдал бы чтобы узнать, что в точности творится в этой голове, какие в точности думы туда приходили и там прокучивались.
   Пройдя ещё метров двести Клык остановился. Глупо было так наобум переть вперёд с Марьяшою на руках, тем более что Марьяша только поначалу казалась лёгкой: со временем балерина набрала вес, а красивенькая кукла, не прошло и получаса, налилась свинцом. В голову Клыка вдруг ворвалась неожиданная идея и как он раньше об этом не подумал. Идиот. За поворотом что-то продолжало натужно гудеть, трансформируя невидимые токи. Клык опустил Марьяшу на бетонную бровку клумбы. Марьяша позволила себе поморщиться, это единственное что она себе позволила за всё то время пока он её нёс; ни единого стона или слова жалобы Клык от неё не услышал, хотя было понятно что Марьяша физически страдает. Оказавшись на бетонной бровке она с видимым усилием пошевелила левой ногой: нога была кривой и быстро напухала, становилась широкой, твёрдой и горячей. Но всё равно ни единого стона или слова жалобы Клык так и не услышал, Марьяша вела себя стоически, она держалась молодцом.
  - Посиди здесь, я разведаю что там вереди - стараясь не терять делового тона, сказал Клык - если повезёт подгоню автомобиль. На машине мы отсюда быстро свалим.
   Марьяша как бы ничего не слышала, она смотрела куда-то в сторону и вид у неё был отрешённый. Да: Клык многое отдал бы чтобы узнать, что в точности делается в этой прелестной черепушке, какие в точности думы туда приходили и там проматывались. Крутились, размешивались, навёртывались - словно в маленькой стиральной машинке. Марьяша всё смотрела в сторону и как бы к чему-то настойчиво прислушивалась. То ли к себе, то ли к звуку незримого трансформатора.
  - Ты на меня обижаешься? - не выдержав, спросил Клык.
   Марьяша промолчала. Просто промолчала, как всегда в таких случаях - она терпеть не могла когда кто-то начинал выяснять отношения, навязываясь со своими откровениями другому. Клык это знал, Клык прекрасно это понимал, но в силу какой-то вечно мужской несостоятельности уже не мог себе в том отказать, уже был не способен остановиться, как заведённая на механический завод игрушка не могла более, не израсходовав до конца весь завод, оборвать начатое движение. Словоизлияния Клыка были строго детерминированы и предопределены вплоть до последнего словца. Он всё ясно осознавал, но продолжал настаивать на своём: так неуместно, так тупо, так коряво выяснять отношения.
  - Да заткнись ты - даже с какой-то мукой в голосе рявкнула на него Марьяша; она даже приподняла правую руку в знак внимания и тишины, давая понять что не шутит, что реально требует срочного безмолвия и Клыку ничего другого не оставалось как позорно заткнуться, засунув поглубже своё мужское достоинство.
   Сосредоточившись , словно от боли, Марьяша действительно к чему-то прислушивалась. Казалось она прислушивается к чему-то внутри себя, но нет - это было что-то другое; к чему-то другому прислушивалась Марьяша, к чему-то что находилось не внутри, а снаружи неё. Шум работающего трансформатора явственно усилился, теперь это был ровный назойливый гул, но он скорее напоминал не гул проходящего сквозь катушку медной проволоки электрического тока, а гул большого количества пчёл - пчелиного улья, который время от времени перемежался нетвёрдыми, глухими, словно смягчёнными расстоянием, взрывами. Во всяком случае это Клык подумал "взрывами", но что это было на самом деле приходилось только догадываться, а вот что гудение усиливалось - не вызывало сомнений. "Что это было?" - Клык терялся в догадках. Марьяша, заострившись всеми чертами лица, превратилась в слух; она напряженно внимала воздуху. Как бы там ни было, а долго оставаться здесь было нельзя - уж больно место казалось стрёмным.
  - Ладно. Я пойду на разведку, жди меня здесь - сказал Клык и, не рассчитывая на ответную реакцию, двинулся вверх по улице.
   Идти было страшновато. Ещё бы не страшновато, после всего что он видел воочию. Неумолимую махалку механических железяк видел он воочию - конечно страшноватенько. Но Клык себя пересилил и пошёл, пошёл Клычок, пошёл родненький; сперва неуверенно пошёл, как бы на гнущихся, картонных ногах, а потом ничего так - освоился, даже выпрямил спину и почувствовал под ступнёй неизвестную твёрдую почву. Перед поворотом на улицу Владимирскую он ещё раз покосился на Марьяшу: та сидела к нему боком и не обращая на Клыка никакого внимания, продолжала сосредоточенно выслушивать воздух, словно впитывая оттуда какую-то живительную информацию.
   Улица Владимирская напоминала поле брани, на побоище была похожа улица Владимирская: асфальт лежал вывороченный толстыми ломающимися слоями, словно по нему прошлась соха космического землепашца. Не осталось ни одного целого здания, некоторые из них превратились в курящиеся курганы щебёнки; обломки мебели и железных конструкций просматривались в этих курганах, совершенное нагромождение всего абсолютно - вот на что походили эти курганы: колоритные мусорные кучи цивилизации. Ландшафт был постапокалипсический - мегаполис после атомной бомбардировки. Дул какой-то непривычно горячий и плотный, почти вещественный ветер. Ветер был, как огромный липкий блин, его хорошенько пропекли на сковородке перед тем как выбросить в лицо Клыку. Ветер этот планировал в лазури, словно тоненькая необъятная манта, волнуясь кромками своего раскатанного тестообразного туловища.
   Клык прежде всего обратил внимание на проезжую часть, он серьёзно намеревался раздобыть автомобиль. Это была его идея и он, во чтобы то ни стало, хотел её воплотить. Свободных автомобилей было достаточно: во время воздушной тревоги киевляне оставляли их как попало, но все они, кто в большей, кто в меньшей степени, пострадали в процессе случившегося здесь боя - не осталось ни одного нетронутого авто. Большинство из них, словно побывали в жерле камнедробилки. Казалось: почти все автомобили, за несколько часов до этого, проехали в непосредственной близости от звёздного светила - огнедышащее солнце буквально сдуло с их поверхностей лако-красочный слой. Это было, конечно, плохо: тащится по городу с беспомощной Марьяшей на руках, с беспомощной, злобной и холодно-беспощадной Марьяшей на руках... от одной этой мысли Клыку делалось не по себе. " Сучка грёбанная - в сердцах выругался он, - зашугала она меня конкретно". Надо было искать выход, исправный автомобиль надо было искать и Клык поднялся вверх по улице ещё метров на двести. Вокруг было всё тоже: перепачканные сажей руины мёртвой цивилизации и выплюнутые камнедробилкой останки автомобилей. Нельзя сказать что это была мерзость запустения - это не было запустением в прямом смысле этого слова, но что-то противоестественное, что-то отталкивающее во всём этом было. Клык свернул в какой-то полудохлый переулок, но и там не оказалось ничего толкового: одни автомобили были погребены под обломками, другие - почернели от звёздных температур или валялись, опрокинутыми вверх дном, словно беспомощные майские жуки. В одном из дворов Клык неожиданно наткнулся на лежащего мёртвого. Ему хорошенько досталось: руки и ноги его выглядели многократно переломанными, а лицо напоминало комок кровавой каши. Мертвеца славно помяли. На нём не было ни одного живого места; мягкий, словно тряпка, он лежал у останков того что когда-то называлось подъездом дома. Как он здесь оказался, что в это время делал, почему не спрятался в бомбоубежище?
! Может он тоже промышлял в открытом городе, также как и Клык, желал поживится за счёт неосмотрительных и перепуганных горожан, всласть помародёрствовать , воспользовавшись благоприятным случае. Вот только беда, случай-то вышел не очень благоприятным и даже весьма неблагоприятным случай оказался. И как результат: лежишь теперь, припадаешь строительной пылью, словно какой-то музейный экспонат. Интересно, сколько таких горе-мародёров разбросанно сейчас по Киеву, припорошенных мукою времени?
Подобные мысли Клык гнал от себя прочь, вскоре он опять вышел на туже самую улицу только в метрах ста выше по её асфальтному течению. Прошло уже минут сорок, а живой автомобиль всё никак не давался ему в руки, так можно было ходить до самой ночи.
   Клык огляделся: всюду царила мерзость разрушения. "Киеву пусту быть" - припомнил Клык, неизвестно чьи и неизвестно по какому поводу сказанные слова, только, кажется, вместо Киева в них возвышалось нечто совершенно другое, другой совершенно город в этих словах возвышался и запустевал - Петербург что ли? И при чём тут Санкт-Петербург? Петербург сейчас прекрасно громоздился очень далеко; он в относительной безопасности в строго классическом стиле цвёл на ином, более удачливом, берегу Восточной Европы. Здесь же был Киев и здесь же было, словно в эпицентре атомного взрыва. На несколько сот метров почти ровная площадка, усеянная множеством самых невероятных обломков и останков всего сущего. Солнце уже давненько перегнулось через зенит и начало явственно упадать на одно плечё горизонта. В метрах ста в стороне Клык краем глаза уловил некоторое невнятное мельтешение. Он напрягся и невольно присел - очко-то не железное - на всякий пожарный стараясь не выказать своего места пребывания. Там явственно что-то происходило и Клык, насколько возможно, поднатужил своё зрение.
  
   Сначала дёрнувшись раз, циклоп дёрнулся вторично, потом тоже самое повторилось в третье: циклопа крупная сотрясала конвульсия - он оживал; огромный железный автомат возвращался с того света, словно кто-то применил срочные реанимационные меры. Это было как чудо, чудо которое сотворил маленький мальчик - Серёжа. Его слёзы, его истерическое биение в грудь гиганта возымело действие, оно сослужило хорошую службу, оказалось чем-то вреде очень своевременного укола адреналина в самое сердце. И Серёже И Артёму в тот, полный радости, момент почудилось, что ещё немного
! и свергая с себя водопады мусора и разворачивая, завалившие его железобетонные балки, циклоп воспрянет из завалов в полный свой рост, вознесётся в разворачивающихся облаках пыли, доставая стальною макушкой до дневного светила. Словно железная башня, он вздыбится над руинами - непобедимая, вечно торжественная и вечно торжествующая башня, готовая вновь стоять насмерть, вновь защищать этот город от посягательств из вне.
Но к неудовольствию мальчиков, произошло нечто иное, нечто совершенно обратное произошло. В то время как циклоп беспомощно ворочался в ошмётках Киева, на него вдруг накатила огромнейшая тень. Неведомо откуда явившись, ТЕНЬ накатила, словно вставшая дыбом отвесная волна цунами. Тень явилась полнейшим сюрпризом. Невидимая, но настойчивая сила, словно смахнула мальчиков с поверхности циклопа - проявилось действие непроницаемой стены силового поля; они кубарем закувыркались в мусорные кучи. И Серёжа и Артём недоумевали: что это, как это?
! Откуда он взялся, так быстро, так молниеносно представ перед очи мальчишек; так быстро, так молниеносно явившись из ниоткуда, материализовавшись буквально на пустом месте - это казалось немыслимым: Пятого геома только что не было и в помине и вот, пожалуйста, он уже тут как тут. Тут как тут, стоит великолепный геометрический красавиц, сверкая на солнце гигантскими глянцевитыми плоскостями антрацитового цвета.
Пятый геом вдруг возник; он легчайшим образом, эффектно вспорхнул на авансцену. Между его геометрической фигурой и землёй просматривалась тонкая прослойка расстояния, зазор не менее двух метров между ней и всей поверхностью планеты. Очевидно шум и лязг циклопа, неожиданно возобновившую свою функциональную деятельность, привлекли сюда Пятого. Пятый был во всеоружии, он явился сюда не просто так, не с пустыми руками, а неся на магнитном плече своём тяжеленное квадратное орудие молотобойца. В некотором смысле он явился вовремя; поверженный циклоп ещё не воспрял над руинами, не взнёсся в полный рост, окружённый облаками мусорной взвеси, а барахтался в кучах этого самого мусора, не в состоянии свались с себя тонны железобетонных изделий. Но и геом, и мальчикам с близкого расстояния это предстало во всех подробностях, уже не казался таким грозным как раньше, что-то изменилось в его внешнем облике: лоск его внешнего облика немного погас, как будто был затёрт от частого употребления. Да, Пятый оставался красавцем, но вблизи уже было заметно, что это не прежний идеальный красавиц - он уже не выглядел как с иголочки; враг потускнел и осунулся, время брало своё, резервы его мощности подходили к концу. Воздух вокруг геома дрожал и колебался, как будто нагретый гигантским обогревателем, отчего контуры геома, как бы начали плавится, становились менее чёткими, словно размытыми в незаметной для глаз мельчайшей вибрации. Теперь Пятый вёл себя не столь самоуверенно, теперь Пятый вёл себя скорее остервенело. Всё верно: бездонные залежи его энергии исчерпались, но тем более казалось непонятным то что произошло потом. А потом произошло избиение, самое настоящее, ни с какой точки зрения неоправданное, совершенно нерациональное избиение циклопа.
   Геом всё ещё легко и непринуждённо взмахнул своим молотом. Удар был настолько могущественным, что, так и не поднявшегося на ноги циклопа буквально им прищемило, словно угодившую в дверную щель резиновую куклу. Лязг и срежет грянул в барабанные перепонки; казалось ударная волна сдвинула со своего места окружающий мир, сама объективная реальность казалось, стронулась со своих исходных позиций. Мальчики не устояли на ногах, они опрокинулись в строительную крошку, воздух ошпарил их прибоем кипятка. Какофония зазвучала во всю ширину диапазона; геом вновь и вновь возносил над собою неумолимое оружие кувалды и с неуловимым рывком ускорения, обрушивал его не лежащего в пыли неприятеля. Человеческая машина окончательно потеряла свою форму, она деформировалась при каждом касании молота, невольно создавалось впечатление что корпус циклопа состоял не из броневых плит, толщиною в несколько ладоней, а из гибкой оцинкованной жести. Пятый разминал послушную эту жестянку, словно намереваясь её расплющить, раскатать в тонюсенькую фольгу. В этом было уже что-то личное, какая-то глубоко укоренившаяся приватная неприязнь; более всего это походило на древнюю, передающуюся из поколения в поколение, кровную месть:
! Пятый совершал возмездие тысячелетий, не иначе. Мрачная правильная громадина изливала лютую ненависть, даже не скрывая своей антипатии к делу рук человеческих. Чувствовалось в этом глубинное отвращение чёрных кубов к животной материи и органической форме жизни вообще. На лицо был фундаментальный антагонизм, неприятие друг друга на атомном уровне, примирить и нивелировать которое было в принципе невозможно, немыслимо. Это была уже не личная неприязнь даже, а неприязнь видовая.
  
  Да, там действительно что-то происходило; странное что-то там происходило. Первое что бросалось в глаза Клыку это огромные, словно оплавленные, выпуклости поверженного циклопа - целые высокие холмы и целые глубокие балки на том месте где циклоп был опрокинут. Но не это было странно - кого сегодня удивишь павшим в сражении циклопом; странным было то что на поверхности поверженного циклопа, по его бронированным вздутиям свободно разгуливали два мальчика лет тринадцати-четырнадцати. Это было действительно странным, но не это прежде всего обращало на себя внимание, а обращало на себя внимание прежде всего то, что
! громадная длань циклопа дёрнулась, вспучилась, словно выгибая под завалами свою спину, а его левую заднюю конечность ударила широкая крупная дрожь - да, циклоп неожиданно и громко начал подавать признаки жизни. Циклоп пытался встать, старался, совсем как обыкновенный человек, опереться на свободную руку; опереться, чтобы наконец оторвать от земли, подъять своё грузное туловище и восстановить его в вертикальное рабочее положение.
Не каждый день подобного ты становишься свидетелем. Но как оказалось впоследствии, страннее всего было даже не это - самое странное развернулось впереди, а когда оно развернулось, то всё, что до этого считалось странным, вдруг сразу померкло, обмельчало, потускнело и на поверку обнаружило себя скорее как причина или как фон для настоящей, истинной и во всём её превосходящей странности. Самое странное оказалось сюрпризом для всех: и для Клыка, и для мальчиков шастающих по бездорожью бронеповерхности и, тем более, для едва очухавшегося и не вполне ещё пришедшего в себя циклопа.
! Откуда он взялся, так быстро, так моментально, так сразу представ перед очи постороннего наблюдателя; так быстро, так моментально, так сразу явившись из ниоткуда, материализовавшись буквально на пустом месте - это казалось мистикой: Пятого геома только что не было и вот вам, пожалуйста, он уже тут как тут. Пятый резко возник. Он легчайшим образом эффектно вспорхнул на авансцену - почти пятидесяти метровая, сверкающая широкими антрацитовыми гранями, геометрическая фигура.
Между фигурой и землёй оставалась тонкая прослойка расстояния, зазор не менее дух метров оставался между ней и поверхностью планеты. Геом появился, очевидно, привлечённый скрежетом, возобновившим свою функциональную деятельность циклопа. Мальчиков, столкнувшихся с силовым полем геома, словно снесло порывом могучего ветра; словно пылинки, их сдуло с поверхности пологих бронированных плит. Воздух вокруг Пятого дрожал и колебался, как будто нагретый гигантским обогревателем. Как хорошо что Клык находился в метрах ста пятидесяти от всего происходящего, наверное, вблизи геома было настоящее пекло, даже сюда доносилось дыхание преисподнии: с такого расстояния в лицо Клыку дунуло адом - представляю какого сейчас было мальчишкам; они, наверное, верещали от обдавшего их термического давления. Воздух был, как кипяток. Появившись, Пятый тут же взмахнул своей кубической кувалдой. Лязг и скрежет грянули в барабанные перепонки, ударная волна буквально сдвинула с места весь окружающий мир, казалось сама объективная реальность стронулась со своих исходных позиций. Клык еле устоял на ногах, перепуганный до смерти, он попытался укрыться за какой-то непримечательный кирпичный выступ - всё что осталось от прежнего здания музыкальной школы. Теперь тут иная музыка звучала, теперь тут шикарная звучала какофония - куда том Гайдну, куда том Моцарту: геом вновь и вновь возносил свой молот, продолжая наигрывать оглушительный хевиметаллический мотивчик. Да, не повезло циклопу: только очухался и опять, милости просим, на наковальню; Пятый разминал неподатливую железку циклопа, словно желая её расплющить в тонюсенькую фольгу. В этом было уже что-то личное, какая-то глубоко укоренившаяся, личная неприязнь; чёрная геометрическая фигура изливала лютую ненависть, переходя всякие границы и тем самым выказывая совершенно не свойственные геометрии живые эмоции - да, не повезло циклопу: под крутейшую угодил он раздачу. И вдруг, когда вознесённый невидимой магнитной линией, на самой верхней точке геома, молот застыл в апофеозе, готовый в любой миг, молниеносно ускоряясь, низринутся на бедную жестянку циклопа, именно тогда в сей критический и торжествующий момент, Клык краем глаза, как бы мимоходом заметил:
! по крошке из всемирных обломков, как гадина извиваясь, как гадюка виляя своим туловищем, очень неуклюже и проворно одновременно, волоча повреждённую ногу, ползла Марьяша; она ползла к находящемуся во всеоружии Пятому геому, в самое пекло зачем-то ползла она, извиваясь навстречу грохоту и жару. Идиотка, ты куда извиваешься, там же погибель, там же верная смерть тебя ждёт.
Клык обомлел: почти полкилометра она преодолела ползком, волоча свою бессмысленную тряпичную ногу, почти полкилометра на пузе, как гадюка, пресмыкаясь - зачем? Она явно торопилась, она явно хотела скрыться, уползти в какую-то расщелину между железобетонных плит: может она обезумела, может с ума сошла Марьяша?
  - Стой, стой ты куда? - заорал во всё горло Клык и выбежал из жалкого своего укрытия - Остановись. Я помогу тебе, дура. Подожди.
   Клык ещё не понимал, но заметив его и услышав его крики, Марьяша только ускорилась, увеличила темп своих пресмыкающихся телодвижений, заизвивалась ещё быстрее и только тогда Клык всё осознал окончательно; догадка пронзила его, словно лезвием, полоснув по коре головного мозга - так ведь это она от меня уползает, от меня так проворно и так комично пытается скрыться и уползая от меня, она уползает к НЕМУ: она уползала к геому. Марьяша сделала свой выбор, покалеченная, полуоглохшая в это грохоте, словно рыба выброшенная на берег, она наконец нашла самца своей мечты. Даже не оглядываясь на Клыка, она вся извивалась к НЕМУ навстречу, пресмыкаясь, трепыхаясь, задыхаясь навстречу своему новому хахалю. Клык как и Киев были для неё отныне мертвы. Витёк ещё что-то орал вослед, бежал, спотыкаясь о всемирное крошево, всё порывался что-то пояснить и что-то слёзно просил, но всё это было ни к чему, все слова тонули в лязге и скрежете металла, а Марьяша тем временем, виляя бёдрами, как ящерица, безостановочно уползала от него к другому. Клык даже перестал прятаться и опасаться, забыв в забвении чувств о всём происходящем вокруг, ослеплённый своим горем, он просто потерял реальность из вида, она просто выпала из его поля зрения.
  - Я же люблю тебя. Я же люблю тебя. Тебя... люблю.. - шипел вдруг пересохшими устами Клык; шипел, как змея, вдогонку другой змее, но дыхание происходящего в данный момент ада сжигало все звуки и превращало их в пепел, ещё до того как они успевали оставить змеиную пасть влюблённого.
  
   Да уж, не повезло циклопу, только очухался и опять, милости просим, на наковальню. Машина людей уже являла из себя бесформенную кучу железа, а геом всё вгонял и вгонял в неё очередные сгустки ненависти. Работая кувалдой, он жестикулировал с поистине геологическим пафосом, он как будто намеревался сотворить из циклопа неотъемлемую часть ландшафта, слить его воедино с окружающей средой, вернуть его обратно в минеральное состояние. И вдруг,
! когда вознесённый невидимой магнитной линией, на самой верхней точке геома, молот застыл в апофеозе, готовый в любой миг, молниеносно ускоряясь, низринутся на бедную консервную банку циклопа и довершить своё геологическое предприятие, именно в сей критический и торжествующий момент - СТОЙ. СТОЙ. Я кому сказал: остановись - пересиливая гром и канонаду, во всю мощь своих детских голосовых связок прокричал Серёжа. Жёстко прокричал, повелительно, с вызовом.
  - Не сметь, слышишь. Я сказал стоп - Серёжа орал, ревел, рычал во всю мощь своих детских голосовых связок, пересиливая гром и канонаду.
   И Пятый вдруг послушно застыл в неподвижности - замер с занесённым в апофеозе квадратным молотом; словно повинуясь слабенькому писклявому голосу мальчика остановился многокилометровый фронт тайфуна. Что за диво дивное? Как такое могло произойти и почему? Неужели стихия чёрных кубов испугалась мальца, его ломающегося фальцетика или у Пятого геома были иные резоны остановится и немедленно оборвать экспансию. Например, полностью исчерпанный резерв энергетических батарей - чем не причина. Как бы там ни было, но факт остаётся фактом: Пятый застыл в неподвижности так и не опустив на груду металлолома, в которую обратился циклоп, своего торжественно вознесённого в апофеозе молота. Вернее молот опустился, опустился, но не обрушился: кубический объект съехал вниз по магнитной силовой линии в более экономическую для геома позицию, словно тот устал держать геологическую тяжесть кувалды в вытянутых над головой и дрожащих от напряжения руках. Силовое поле вокруг геома рождало помехи, так что исполинская гора его иногда даже совсем пропадала из вида, размазанная какой-то мутной дергающейся пеленой. Воздушная среда нагретая до звёздных температур очень сильно колебалась, ещё более усиливая визуальную деформацию главного объекта. Невольно создавалось впечатление, что мальчишки смотрели в испорченный экран телевизора, развернувшийся на полнеба: Пятый геом то появлялся на нём, то вновь куда-то пропадал за густой белесою рябью помех.
  - А ну отвали от него, оставь циклопа в покое - грозно кричал мальчик - и вообще убирайся из нашего города.
   Кто бы мог подумать, что за один только день Серёжа вдруг перекуется в титаны, дотянется до подобных масштабов. Убежав с уроков, он был просто мальчиком и вот тебе на - повелевает геомами, покрикивает на них. Мальчик держал в руке случайный кирпичный обломок, четвёртая часть от кирпича была в руке у мальчика и Серёжа, не долго думая, словно в подтверждение серьёзности своих слов, швырнул этот обломок в неясное, то и дело пропадающее явление Пятого геома. Серёжа забросил четвёртую часть кирпича в сторону геома и о чудо - словно от последней капли усилий - силовой колпак Пятого лопнул; лопнул наподобие эфемерного мыльного пузыря, словно и не было вовсе силового поля: бух и всё. Пятый геом стоял в чём мать родила, абсолютно голым стоял геом перед лицом тринадцатилетнего пацана.
  
  Орёл2: база, приём. Замечено полное отсутствие электромагнитной активности. Повторяю: замечено полное отсутствие электромагнитной активности. База, как слышите.
  База: орёл два это база, повторите сообщение. Повторите сообщение.
  Орёл2: база это орёл два, повторяю сообщение: полное отсутствие электромагнитной активности. Кажется наш король голенький. База как слышите, приём.
  База: слышу вас хорошо: полное отсутствие электромагнитной активности. Орёл один подтвердите сообщение.
  Орёл1: база это орёл один, сообщение подтверждаю: электромагнитная активность отсутствует. Повторяю: полное отсутствие электромагнитной активности. Приём, можно выпускать птичку.
  База: орёл один, орёл два, просканируйте местность на наличие посторонних сигнатур.
  Орёл2: есть просканировать местность на наличие посторонних сигнатур. Приступаю к сканированию. База это орёл два, есть наличие посторонних сигнатур. Повторяю: обнаружены посторонние сигнатуры. У самой границы зоны поражения. База как слышите.
  База: слышу вас хорошо. Орел один подтвердите сообщение.
  Орёл1: это орёл один, сообщение подтверждаю: несколько сигнатур у границы зоны поражения. База, приём.
  База: орёл один прошу уточнения.
  Орёл1: обнаружены четыре посторонние сигнатуры - по-моему это дети. Как слышите меня, база. Повторяю: обнаружено четыре посторонние сигнатуры.
  База: орёл один, орёл два, сообщение принял: четыре сигнатуры у границы зоны поражения. Ввожу данные на предмет подсчёта вероятности поражения. Есть данные. Сигнатура один два - вероятность поражения двадцать четыре процента. Сигнатура номер три - вероятность поражения семьдесят один процент. Сигнатура номер четыре - вероятность поражения ноль девять процента. Орёл один, орёл два, подтвердите наличие сигнатур.
  Орёл2: подтверждаю наличие сигнатур номер один, номер два, номер три и номер четыре. Сигнатуры на месте, сигнатуры стационарны.
  Орёл1: подтверждаю наличие сигнатур номер один, номер два, номер три и номер четыре. Сигнатуры на месте сигнатуры стационарны. Как слышите нас, база. Приём.
  База: слышу вас хорошо: сигнатуры один, два, три и четыре на месте. Сигнатуры стационарны. Повторяю: сигнатуры один, два, три и четыре на месте. Сигнатуры стационарны. Принимаю решение выпустить птичку. Немедленно покиньте зону обстрела. Как слышите меня. Орёл один, орёл два, немедленно покиньте зону обстрела. Приём.
  Орёл2: слышу вас хорошо. Принял приказ к выполнению - покидаю зону обстрела. Приём.
  Орёл1: слышу вас хорошо. Есть покинуть зону обстрела. Выполняю приказ.
  Орёл2: база это орёл два, как слышите. Выхожу на новую дистанцию наблюдения. Вижу птичку. Повторяю: вижу птичка. Птичка пошла. Приём.
  
   В небе над Киевом появилась точка. Ничего необычного: малюсенькая такая точечка, как будто кто-то случайно клюнул авторучкой чистенький бумажный лист пространства; клюнул и вот на тебе - на небе появилась махонькая, чернильная точечка. Правда точечка это быстро увеличивалась в размерах, так что у многих киевлян, которые могли бы её увидеть и обратить на неё внимание, невольно возникли бы вполне резонные подозрения: а действительно ли это чернильная точечка, а не что-то другое. Что такое другое, они не смогли бы вполне внятно ответить, но то что это была не просто точечка, в том горожане наверняка проявили бы единогласие.
   Жаль что среди киевлян не подвернулось тогда супермена, он, не откладывая в долгий ящик, вмиг бы рассеял назревшие сомнения и, стартонув с места, легко и прямолинейно заскользил бы по синему небу навстречу данной точке, которая, надо вам сказать, тоже скользила бы по тому же самому синему небу прямиком навстречу гипотетическому киевскому супермену. И вот скользя друг другу навстречу, стремительно и прямолинейно, они бы неминуемо встретились в какой-то, опять же, точке - точке в пространстве. Что - снова? Да, ничего не поделаешь - снова. Но точка в пространстве в которой они бы встретились это была бы не та точка в пространстве, которую увидели бы киевляне над своим родным городом, имей они такую возможность - это были бы две совершенно разные точки: первая точка обозначала бы место, некий небольшой локальный кусочек континуума, вторая - некий пока неведомый нам предмет материального мира; но и то и другое в равной степени имело бы полное право именоваться точками. Итак: гипотетический киевлянин, обладающий нордическими способностями супермена, встретился бы в некой точке пространства, обозначающей место, с некой точкой в пространстве, обозначающей предмет вещественного мира. И что бы увидел этот умозрительный супермен встретившись наконец с пресловутой, мнимочернильной точечкой в пространстве?
   Да, вне всяких сомнений, киевляне оказались бы правы, ибо эта точечка при более близком рассмотрении действительно выявилась бы не просто точечкой; а если быть конкретней, то оказалась бы чем-то крупным, продолговатым, сигарообразным, с хищными обтекаемыми разводами и огнедышащим хвостом - ракетой типа "тар-тар" выявилась бы это точечка при более близком рассмотрении. О ужас, шутка ли, а ведь мы поначалу приняли её за малюсенькую и невинную точечку, которую кто-то поставил, словно случайно клюнув авторучкой чистенький бумажный лист голубизны, а оказалось... а оказалось - РАКЕТА. И скользила эта ракета, неся в себе в нужных количествах миллиграммы боевого заряда тау-вещества, прямиком к потерявшей свою силовую оболочку громадине Пятого геома.
   Стремительно неслась ракета, неукротимо, неслась на всех парах жидко-реактивного двигателя, за нею, наверное, едва поспевал бы наш знакомый гипотетический супермен, так стремительно и очертя голову, полыхая хвостом, она неслась. А когда принеслась, домчалась когда, когда до громадины Пятого геома оставалось не более нескольких метров, ракета сия, повинуясь высшему закону заложенной в ней программы, вдруг лопнула, словно стальное куриное яйцо. Яйцо кокнулось, приводя в действие реакцию невиданного тау-вещества и только тогда, не раньше, в небе над Киевом родилась ещё одна точка, третья по счёту - малюсенькая точечка чёрной дыры, такая малюсенькая, что специалисты до сих пор спорят: а существует ли она вообще? Но судя по следствиям, она таки действительно существует, ибо следствия осуществились нешуточные. Эта третья точечка, самая малюсенькая из всех трёх точек, но одна из самых могучих точечек во Вселенной.
! Пгукххх тогда раздаётся во все стороны мира - негромкое такое, но веское пгукххх. И на никчемном, по сравнении со Вселенной, локализованном куточке континуума происходит миллионоградусный скачок температуры. Ррраз и вся материя, которая находится внутри этого локального участка, испаряется в призрачную дымку атомов, а невидимая на практике, чисто теоретическая точечка искусственной чёрной дыры вмиг всасывает в себя это облачко квантового вещества и тут же, ничтоже сумящеся, схлопывается;
схлопывается, спрессовав в доли секунды миллиарды лет своей эволюции и сколлапсировав в некое ненаучное ничто - выйдя по сути в другое измерение. Но горе тому кто окажется в зоне поражения данной точечки или хотя бы в непосредственной от неё близости; какой бы махонькой не была чёрная дырочка, она не оставляет никому шансов. Оставь надежду всякий оказавшийся вблизи, даже если ты в натуре супермен, обладающий непобедимыми нордическими талантами, точечка чёрной дыры тебе всё равно не по зубам; верее сказать, ты, любой какой ни есть, будешь чёрной дырочке этой ровно на один зуб, она тебя поглотит и не поморщиться - будь спок. И это притом что точечка сия практически незрима, что данная чёрная дырочка в диаметре своём сопоставима разве что с размером самых ничтожных субатомных частиц. Но именно в это игольное ушко может со свистом проскочить любой двугорбый обитатель пустыни, даже не цокнувшись ни одним из своих горбов о внутреннюю поверхность, образуемой ушком, арки. Вот такая вот дырочка.
  
   Эпилог .................
  
   Лучи потеряли прежнюю силу; подуставшее стариковское светило начало явственно упадать головой на грудь горизонта. Было похоже на то, как будто небу отрубили голову и светлейшая львиная башка его, ничем не сдерживаемая, свободно и долго слетала в корзину земли; свободно и долго отлетала прочь от голубой гильотины. Именно тогда, примерно в седьмом часу вечера, во всю ширину небес зазвучали протяжные звуки отбоя воздушной тревоги. Киев начал выбираться из убежищ. Киевляне, словно стиснутые в полости недр огромным давлением, высвободились наконец наружу, ринулись во вне киевляне, заполняя улицы своим разношерстным говорливым прибоем. На какие улицы ринулись киевляне, на какие площади высвободились, какие набережные они говорливо заполнили? Многие, выбравшись наружу, ужаснулись: не было прежнего Киева, большая половина исторической части города оказалась попросту стёртой с лица земли. Многие, выбравшись наружу, горько запричитали, не обнаружив своей квартиры, своего дома, своего микрорайона. Потеряв своих близких и любимых, друзей и родственников, многие, вырвавшись наружу, впали в отчаяние. "Зачем мы вырвались из подземелий, зачем так опрометчиво ринулись во вне?" - спрашивали они у себя. Разве не лучше было остаться навеки стиснутыми, спрессованными, как сельди, в одну большую всенародную бочку, в одну многомиллионную несчастливую семью, когда все казались в равной степени уязвлёнными и в равной мере одинаково несчастными. Общее абстрактное горе сближало, делало его не таким отчётливым, примиряло с участью, но вот общее несчастье распалось на составляющие и все оказались несчастными вдруг по особенному, не пропорционально, не по закону средне-статистического числа, а на свой неповторимый личный манер и каждый теперь вынужден был карабкаться из него индивидуально, обрывая свои собственный нервы и сухожилья - карабкаться соответственно со своими персональными данными.
   Солнце падало над Киевом, куда-то за Киев, за города-спутники, в червонную скифскую степь - в украинскую провинцию солнце падало. Вот если бы отыскался по месту какой-то гигант с рукою длинною и огнеупорною, который сумел бы схватить голову солнца за львиные волосы, чтобы предотвратить её дальнейшее падение и задержать, продлив, тем самым, дневное время суток. Но такого гиганта по месту не оказалось, не появился он с распростёртою в высь несгораемою дланью, всё самые обыкновенные, негигантские люди высыпали на полустёртые улицы города и поэтому солнце над Киевом продолжало благополучно падать, падать, а в вышине прояснилось пустое обезглавленное небо.
   И всё-таки Киев выстоял, Степан Андреевич шёл по тому что осталось от его старых исторических кварталов; немногое осталось от них, старая часть города, аж до самого Майдана, напоминала теперь руины второй мировой. После отбоя воздушной тревоги зашевелились разного рода службы спасения и пожарные части тоже зашевелились. То там то сям слышался вой их сирены и длинные красные машины, неудобно ворочаясь, мелькали между развалинами: пожарные тушили многочисленные очаги возгорания ударяя по ним прямыми и твёрдыми струями из брандспойта. Люди в несгибающейся брезентовой спецодежде и в касках смахивали на помпезных, древнерусских богатырей; богатыри сражались со стихией злодейского полумья, рубая её своими водяными булатными клинками, а рядом, совершенно невыразительные на их фоне, суетились люди более деликатного свойства - работники скорой помощи. В белых халатах и в таких же головных уборах, с белыми мыслями и белыми чувствами, они усердно танцевали возле каждого обнаруженного тела. Они танцевали вокруг тел, чаще всего, как правило, констатируя смерть, но иногда прощупывая в нём слабенькую нитеобразную пульсацию жизни и тогда чисто ритуальная инерциальная суета вдруг принимала целенаправленные осмысленный характер - человека всеми возможными средствами пытались спасти и вытянуть; из чёрствых объятий смерти вытянуть, разумеется.
   Ну, да - город устоял, по счёту пятый уже раз устоял Киев, но какой ценой, спрашивается? Цена была высока, очень высока. Он устоял, заплатив большим числом - большим числом всего: сгоревшего на корню транспорта, раздавленных зданий и, конечно же, человеческих жертв. Киев уплатил по счетам в полной мере. Потом не одну неделю официальные лица будут подбивать итоги, высчитывать печальный ущерб, сокрушённо покачивая своими умнейшими, рано облысевшими, административными черепушками; "административными" производимое, конечно же, от слова "ад". Ну надо же: будут охать и ахать официальные лица, будут скорбно каменеть своими официальными лицами. Но главное дескать не это, главное что геометрическая война продолжается, что пятый удар чёрных кубов остановлен, что Киев в авангарде всего человечества, на острие всего рода земного и что он ещё возвышается над уровнем земли, шатается, правда, но ещё стоит, как пьяненький, на берегах ревучего Днепра. Что? Сколько человеческих жертв? А сколько человеческих жертв, а сколько ни есть человеческих жертв - все они наши, все до единого киевляне и все до единого герои, которыми мы обязаны гордится: они пали не напрасно, ох и не напрасно они пали, они слегли с пользой для землян, они сложили свои головы с корыстной целью для всех. Слава человечеству - героям слава. Эх Украина, Украина - птица Примаченко нарисованная, наивная фантастическая птица, куда ты летишь?
! В какую сторону уносят тебя твои колоритные, твои живописные крылья? И что ждёт тебя, ненаглядную, в той стороне? Так тешит глаз твоё неимоверное оперенье, так радостно на тебя смотреть, любоваться твоим неповторимым, твоим цветущим ликом, так отчего же до сих пор не обозначилась ещё доля твоя, так отчего же до сих пор ещё мыкаешься ты из стороны в сторону и не поётся тебе сладостно и свободно тебе не дышится и что ни пан то мразь и сволочь беспробудная.
Эх Украина, Украина, когда же я услышу как поёт эта птица фантастическая, как эта, намалёванная Примаченко, дивная пташка заливается, когда же я проснусь рано утречком от твоего чистого фольклорного щебета.
   Степан Андреевич вышел к месту где проистекал финальный акт сражения. Место это напоминал скорее степь, чем стогны города. Посредине мегаполиса раскинулось хорошо спланированное, ровненькое поле, в диаметре считай полкилометра не осталось ни одной живой, ни одной жилой постройки. По данной местности словно прошлись грандиозным асфальтным катком. Во время Взрыва молниеносная чёрная дырочка отутюжила эту территорию с тщательностью домохозяйки. Космический утюг на долю секунды прикоснувшись к поверхности планеты, смял все складочки урбанистического ландшафта, словно это были складочки нижнего белья. Выжить вблизи такого космического явления было практически невозможно. Сработавший заряд тау-вещества без разбора поглощал всех: и своих и чужих. В радиусе метров двести от эпицентра взрыва вряд ли осталась живая душа. Вряд ли - и всё же одна душа осталась. Обнаружилась живая душа, несмотря на весь ад здесь проистекавший - одна-единственная.
  - Дяденька, помогите мне. Помогите, дяденька - услышал вдруг Степан Андреевич чей-то слабенький голосок и тут же заметил торчащую из-под обломков маленькую белую руку, руку подростка, а чуть позже - смотрящий на него умоляюще глаз.
   Это был глаз не человека, это был глаз иного существа, хотя голосок был вполне человеческий, детский был голосочек, пересохший и тоненький, да и рука, торчащая из-под обломков, тоже была вполне человеческой - детской она являлась, а глаз, глаз - нет: не детским, не человеческим. Степан Андреевич сразу набросился освобождать найдёныша. Под многими разными обломками он покоился, но, слава Богу, обломки эти небольшого оказались размера, малыми и средними оказались те обломки, как раз по плечу Степану Андреевичу. Высвободив найдёныша из мусорных завалов, он обнаружил перед собою некое невразумительное, схематичное и как будто припорошенное мукою существо - иное существо, не землянина совершенно и даже, возможно, совершенно не гуманоида, но хорошенько присмотревшись Степан Андреевич вдруг во всём этом ассиметричном, инопланетном и невразумительном неожиданно для себя признал человека - сбитого с панталыку, худенького мальчугана признал он. Невероятно, но существо действительно оказалось мальчиком лет тринадцати-четырнадцати. Мальчик выглядел не только худеньким, он выглядел совершенно ничтожным, каким-то перекособоченным, плоскеньким и напрочь потерявшим нормальную человеческую симметрию: словно завалы мусора расплющили, раскатали его в тоненький человеческий слой, в некое картонное подобие мальчика - смотрелся он ненастоящим, ненатурально смотрелся, как будто смятой была не одежда его, а само естество мальца было смятым, вплоть до последней, пустотелой косточки. Но даже после того как Степан Андреевич прозрел в нём мальчика, обычного тринадцатилетнего обитателя земных городов, глаза на мальчишеском лице по прежнему противились узнаванию, всё равно они оставались нечеловеческими - упорно иными они оставались.
   Степан Андреевич попытался отряхнуть мальчика, струсить с его одежды обильный строительный прах, но вместо этого он просто обнял ничтожное тельце, бережно, словно невиданную хрупкость, притиснув к себе. Он почувствовал как тельце вздрагивает от каждого удара сердца; тельце основательно сотрясалось от каждого рывка кровяного давления. Все эти сообщающиеся сосуды, трубочки вен и артерий, прозрачные разветвления капилляр всё это пульсировало, моментально наполняясь жизнью и словно расцветая в объятиях Степана Андреевича.
! Может, не всё ещё потеряно - а? Может есть ещё надежда и не так страшен чёрт как его малюют? Даже если этот чёрт идеален с геометрической точки зрения, что из того? Да и есть ли этот чёрт вообще, может он сидит в нас самих, может мы сами - чёрт? Откормленная на наших потрохах нечистая сила. Надо только побороть его в себе, и чёрт снаружи развеется, словно дымок. И народы вздохнут облегченно и люди смогут жить в мире и Киев снова воспрянет, снова вознесётся - Утопия, опять эта проклятущая Утопия, прекраснодушная Фата-моргана. Неужели этого никогда не будет, неужели не свершится никогда?
Мальчик вздрагивал всем тельцем, Степан Андреевич думал свою думу и вдруг он понял, что мальчик сотрясается не от взрыва расцветающей крови, не от давления жизни он сотрясается, нет - мальчик просто плакал; мальчик рыдал и рыдая, всхлипывал всем своим крохотным воробьиным естеством. Что же ты плачешь, мальчик, всё ведь обошлось: мы живы, мы опять живы вопреки всему и Украина ещё не опрокинулась и солнце садится над нами, проваливаясь в кровопролитье. Всё пошатнулось, накренилось страшно, но всё же устоялось на своих законных местах.
  - Что же ты плачешь, мальчик? - осторожненько вслух повторился Степан Андреевич - Не надо, всё ведь обошлось, дальнейшее уже за тобой. Зовут-то тебя как?
  - Артём - давясь слезами, сквозь всхлипы проговорил пацан.
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"