Первым кто рассказал мне об этом человеке был мой старинный приятель Лорински. С Лорински мы дружили ещё со школьной парты и поэтому случайно встретившись в прохладном Стокгольме, снова быстро сошлись и возобновили наши прежние приятельские отношения. Встречались мы, можно сказать, регулярно, почти каждую неделю, на моей или на его территории, тем самым, продолжая наши, прерванные двадцать пять лет назад, шахматные состязания. Шахматы, бутылка коричневого виски, хороший малоазиатский табак и увлекательный разговор, вот и всё, что было нам нужно для приятного времяпрепровождения. Из разговоров Лорински я понял, что его личная жизнь не сложилась и, подобно мне, он теперь влачил бесполезное, но полное маленьких интеллектуальных удовольствий, холостяцкое бытие.
Надо сказать, что шахматистом Лорински был так себе, а вот рассказчиком - преотменным. Я часто заслушивался его, на первый взгляд, неказистыми историями, в которых фигурировали какие-то полустёртые эзотерические личности. Скорее всего, большинство своих историй он придумывал, не отходя от шахматной доски, но делал это с таким тактом и вкусом, что у меня не возникало ни малейшего желания его разоблачать.
Именно в один из таких приятных приятельских вечеров, в уютной английской атмосфере, окружённый клубами турецкого дыма, он и поведал мне байку об одном странном человеке. Звали человека Эрг Фрекинсон. Но несмотря на свою северную фамилию, он мало чем походил на исконного шведа: кучерявый, отчаянный брюнет, очень подвижный с неправильными чертами лица - скорее уж итальянец или креол с далёких и приплюснутых равнин Патагонии. По всей видимости он познакомился с Лорински в его малолюдной книжной лавке (Лорински был книготорговцем, и имел в Стокгольме два небольших книжных магазинчика), куда регулярно захаживал, интересуясь, в основном, новыми книгами по океанографии. Судя по всему, океан был главной страстью в неизведанной жизни Фрекинсона. Он легко мог не знать, кто был премьер-министром Швеции, но о жизни невезучего горбатого кита или тюленей с острова Кергелен, он знал всё досконально. И это, по мнению Лорински, было очень странно.
- Что же тут странного? - спросил я, наполняя наши опустевшие стаканы из толстого стекла - обыкновенный чудак, под стать нам.
Прежде чем ответить, Лорински выдохнул ватное облако дыма.
- Видишь ли, странность не в его отрешённости от современного мира, многие этим страдают и мы до какой-то степени тоже в их числе, а в тех дьявольских подробностях которые он при этом выказывает. Например, если ты интересуешься буквой "ж", то ты можешь знать все слова, которые пишутся с помощью этой буквы, но не то в каких книгах, каких авторов, сколько раз и в каких именно падежах это слово употребляется - а он знает. И не просто в каких книгах, но и в каких газетах, в каких статьях и по какому поводу это слово употреблялось. Согласись подобное знание избыточно, а потому странно. Тем более, что дело касается не какой-то там буквы "ж", а миллиардов обитателей подводного мира. Не удивлюсь если он каждого морского жителя знает в лицо и помнит по имени-отчеству.
- Странно - согласился я - но ещё более странно то, что много лет назад о точно таком же случае я уже слышал. Помнится это было в Кадисе. А ты случайно не знаешь Эрг Фрекинсон давно обосновался в Стокгольме? Во всяком случае, я был бы признателен, если бы ты нас познакомил. Этот случай кажется мне увлекательным.
Когда Лорински ушёл, проиграв очередную партию, я, не откладывая в долгий ящик, полез в свой архив, чтобы посмотреть некоторые бумаги и освежить давнюю память. Действительно одиннадцать лет назад я находился по делам коммерции в Кадисе, где и познакомился с Педро Хореосом - предприимчивым журналистом местной газетёнки. Именно этот Педро, с которым мы сошлись на почве общей симпатии к крепким англо-саксонским напиткам, и рассказал мне очень похожую историю об одном удивительном типе, знающем о подводном мире всё абсолютно, словно дело касалось пяти его неказистых пальцев. Помнится Педро тогда хвастался своим желанием взять у данного субъекта пространное интервью и даже открыть в газете свою личную колонку под общей негласной рубрикой "из жизни местных чудаков".
Слава Богу я быстро отыскал в своих бумажных развалах кадиский адрес Педро и написал ему письмо, где просил того немедля сообщить мне всё, что ему было известно об этом диковинном юноше и его дальнейшей судьбе, и, по возможности, прислать фотографическую карточку. Отослав письмо, мне оставалось только ждать ответа с другого конца Европы и просить Бога, чтобы адрес Педро, этого живого и прыткого человека, не изменился до неузнаваемости.
Дней через девять мне позвонил Лорински, с которым мы не виделись с последней нашей встречи, и в своей обычной полутёмной манере предложил очередную партию в индийские шахматы на его, разумеется, территории, предварительно намекнув на ожидающий меня "достаточно солёный" сюрприз. Намёк был слишком прозрачным и слишком "солёным", чтобы я не догадался о чём идёт речь. Пролистав несколько книг по океанографии, которые у меня были, я как мог подготовился к предстоящей встрече с "сюрпризом".
В условленное время я входил в дом моего школьного товарища. Его жилище находилось на втором этаже, на первом - располагалась, необитаемая в это время суток, книжная лавка. Поднимаясь вверх по ступенькам лестницы, я услышал лёгкую бравурную музыку, и меня невольно охватило сомнение. Но войдя в комнату, я облегчённо вздохнул: в сидящем на краешке кресла, одиноком человеке, я сразу же узнал Эрга Фрекинсона. Вечер обещал быть интересным.
При посредничестве Лорински мы познакомились и пожали друг другу руку. Мне показалось, что Фрекинсон проделал это с некоторой долей плохо скрытого отвращения. Рука Фрекинсона была очень холодной и невероятно бледной, словно хозяин всю жизнь держал её под землёй. Исходя из слов Лорински, Фрекинсон неплохо разбирался в шахматах, и мы без лишних слов уселись с Эргом за витиеватый шахматный столик XVIII века, уставленный неуклюжими антикварными фигурками - гордостью хозяина жилища. Эрг, если можно так сказать, действительно неплохо разбирался в шахматах, но играл, при этом, откровенно слабо, даже слабее Лорински. Угадывалась скорее интуитивная чем твёрдая прагматическая манера игры и пока Лорински что-то настойчиво хлопотал на кухне, мы сошлись в первой пробной баталии.
Первую партию Фрекинсон продул в чистую, вторая же развернулась в упорное холерическое сопротивление. Разыгравшееся на шахматном поле сражение не мешало мне как следует рассмотреть моего визави. Первое что бросалось в глаза, это его неестественная бледность - бледность мертвеца или вампира: кожа была даже не бледной, а скорее прозрачной, такой оттенок можно было приобрести только долго и тщательно избегая действия солнечных лучей. Лицо у Фрекинсона было овальным нордическим, такими же скандинавскими были его узкие бескровные губы, которыми он бессознательно шевелил, задумавшись над очередным ходом. Но мне это лицо напоминало более индейский тип, чем тип европейский и норманнский. Неприятными у Эрга были его глаза: выпуклые, водянистые, холодные. Он ими редко мигал, но когда мигал, делал это как-то чересчур явственно, не по-человечески продолжительно и откровенно.
Говорить он не любил и поэтому доверительного междусобойчика у нас не получилось. Мне даже почудилось, что Фрекинсон избегает всяких длинных фраз, словно те представляют большую трудность для его малоискушённой девственной гортани. Голос его был немного глуховатым, осипшим, как бывает у людей спросонок, после целой ночи молчания. На мой вопрос о роде своей деятельности, Эрг неопределённо ответил, что живёт бесценными дарами прошлого (тогда я ещё не понимал, что он говорит буквально).
Ещё одна странность не могла ускользнуть от моего воспалённого внимания. Каждый раз когда Фрекинсону нужно было куда-то переместиться, например, в другую часть комнаты, он делал какие-то странные неуверенные манёвры, словно боясь неожиданно наткнуться на мебель, и поэтому выбирая маршруты не самые короткие и логические, но самые безопасные и проверенные. Из чего я сделал вывод, что у Фрекинсона очень плохое зрение, что позже, при нашем расставании, косвенно подтвердилось. Уже находясь на улице и вторично пожимая друг другу руку, я предложил Фрекинсону подвести его домой на своём автомобиле. На что он сначала задумался, как бы пробуя эту мысль на зуб, но потом как-то сумбурно и очень поспешно отказался, ответив, что живёт недалеко, буквально в квартале отсюда, после чего двинулся вдаль по хорошо освещённой улице, натыкаясь о прекрасно видимые в свете фонарей урны для мусора.
Вернувшись домой, я обнаружил в почтовом ящике письмо из Кадиса. Педро мне писал, что взять интервью у Ихтияра (так звали нашего кадиского чудака) у него так и не получилось, поскольку тот куда-то бесследно пропал. По адресу, который разузнал Педро, а это был старый особняк в изогнутом мавританском стиле, стоящий у самого моря, никто более не проживал. Если, конечно, там вообще кто-то проживал, ибо кроме замшевых камней асимметричной формы и полуистлевших разбитых сундуков в доме совершенно ничего не было - никаких бытовых признаков жизни. Если там и жил Ихтияр, то он скорее всего был призраком настоящего Ихтияра. Все кто знали пропавшего ничего толком не могли о нём рассказать. Только один пожилой рыбак вспомнил, как Ихтияр обмолвился ему о своей губительной заокеанской Родине и о её пыльной загубленной столице - Буэнос-Айрес. Всякие поиски этого странного человека не принесли никаких результатов - Ихтияр, словно сквозь землю провалился. От своих знакомых в Буэнос-Айресе Педро узнал, что никакой Ихтияр ди Кампо в столице Аргентины никогда не проживал, и что имя это, по всей видимости, выдумка и уловка.
"История очень интересная - сообщал в конце письма Педро - и очень запутанная. Чтобы распутать этот морской узел мистификации, а в том, что это мистификация я нисколько не сомневаюсь, нужно обладать достаточным количеством денежных знаков и терпением. Но ни того, ни другого, как ты понимаешь, у меня нет. Хочу надеяться, что тебе, мой друг, повезёт больше, и ты выведешь на чистую воду этого бессовестного сукина сына, столь подло разыгравшего твоего покорного слугу. С уважением, Педро Хореос."
Но самое главное содержалось не в письме, а в фотокарточке, которая находилась между страниц исписанной бумаги. Я внимательно взглянул на снимок. Скошенный подбородок, смоляные цыганские волосы, глаза навыкате, тонкие обескровленные губы - сомнений не было: Ихтияр ди Кампо и Эрг Фрекинсон были одним и тем же лицом. За одиннадцать лет оно почти не изменилось: только глаза округлились и ещё бледней стала подземная кожа.
Я отложил фотокарточку, набил трубку сельджукским табаком и задумался. Бедный Педро, если бы он только знал, что разгадка данного хитросплетения находится совсем рядом со мной и, что мне достаточно только протянуть руку, чтобы развязать этот плотный флибустьерский узел. Я отхлебнул немного ирландского виски, и, наконец, решился. Выехав из дому, я скоро очутился на той самой хорошо освещённой улице, где мы с Фрекинсоном расстались. Я ещё проехал несколько кварталов вниз, инстинктивно выбирая направление в сторону моря и заглушил машину - дальше начинался полутёмный вампирский переулок. Пройдя метров двести, я оказался у витой железной ограды. За оградой угадывался пустырь и хрестоматийно шумело Балтийское море. Перебравшись через ограждение, я сильно рисковал, ибо на приватной территории могли оказаться недружелюбные сторожевые псы - шведы не любят названных гостей. Небо было почти безоблачным, со всех сторон щюрились бесчисленные звёзды, в свете которых фантастически громоздился загородный особняк. Особняк был куском абсолютной тьмы, только в одном месте, из окошка полуподвального помещения пробивался тусклый электрический свет.
Я опасливо направился к входу, в глубине души почему-то уверенный, что он не заперт. Дубовые входные двери были чуть-чуть приоткрыты и я, подбадривая себя, по-шпионски вошёл внутрь. Если бы меня сейчас видел Лорински. Он бы удивился, наблюдая меня в роли жуликоватого Джеймса Бонда. Хотя, что можно было ожидать от старинных, затёртых миром чудаков, которые бессознательно или вполне осознанно сводили свою нудную жизнь к такому вот подобию чёрно-белых шпионских фильмов.
Внутри особняка меня обдало сыростью и одиночеством. Даже в темноте я почувствовал, что дом в совершенно запущенном состоянии. Меня почему-то не покидало ощущение, что сюда давно не заходил ни один человек. Нашарив на стенке выключатель, я храбро зажёг электрическую люстру. Открывшееся передо мной пространство помещения показалось мне огромным. Наверное не в последнюю очередь потому, что в комнате практически полностью отсутствовала мебель. На полу не было ни одно ковра, только голая половая доска с кое-где облущенной антикварной краской. Стены тоже были пустыми, но не кирпичными, а покрытыми блестящим зеленоватым материалом, на ощупь твёрдым холодным и очень гладким. Как ни странно в стенах не было ни одного оконного проёма, хотя когда я подходил к особняку окна снаружи отчётливо просматривались и на первом и на втором этаже. Я не сразу понял, что стены от потолка и до самого низа были отделаны обыкновенным толстым стеклом. Но более всего казалась странной, находящаяся в центре помещения большая белая эмалированная ванна. От ванны шли ещё совсем свежие мокрые следы, кто-то оставил их направляясь к ступенькам ведущим в подвал. Я направился по мокрым следам, в которых трудно было заподозрить отпечатки человеческих ног. Следы были узкими в пятках и широким в пальцах, как будто их оставляла гигантская прямоходящая лягушка.
В полуподвальном помещении царил беспорядок и качалась хилая, засиженная плесенью, лампочка. На какое-то мгновение в другом конце подвала, я заметил согнутую пополам серебристую фигуру, похожую на фигуру акробата или циркача, одетого в назойливое блистающее трико. При слабом задавленном освещении оно, словно мерцало праздничной рыбьей чешуёй. Потом фигура исчезла и я услышал шумный всплеск, как будто с большой высоты в воду обрушился тяжёлый камень. Я подбежал поближе, но, как и следовало ожидать, там никого не оказалось. Невысокий каменный парапет окружал вырытый в подвале тайный колодец. Перегнувшись, я инстинктивно заглянул внутрь колодца, и увидел, далеко внизу, до сих пор колышущееся серебро воды. На каменной бровке парапета лежал, подмокший с одного края, лист бумаги. Это была адресованная мне записка.
"Уверен, что вы, как человек неглупый, уже напали на мокрый след, который тянется за мной от самой эмалированной ванны Буэнос-Айреса. Но не страх перед вами заставляет меня бежать, нет. Меня давно уже преследует преступный международный синдикат кладоискателей и контрабандистов. К сожалению, они опять учуяли мой запах, надо признаться, у них отменный нюх. Как говорил мой покойный отец, доктор Сальватор: никогда не доверяй тому у кого вместо глаз деньги. Увы, я больше не смогу увидеть его одичавшую могилку: днём и ночью там меня поджидают любители лёгкой наживы. С какой пронзительной ностальгией я теперь вспоминаю свою земноводную юность за тремя высокими стенами. Мне нужно спешить, да и вам тоже, людям преследующим меня лучше не попадаться в руки. Записку для вашей же пользы немедля уничтожьте. Прощайте, мой несостоявшийся друг."
Я огляделся, в тусклом подвале повсюду бессистемно валялись какие-то, покрытые сухими водорослями, бесформенные предметы. В одном из них, прислонённом к стене, я с трудом угадал старинный корабельный якорь. То там, то сям стояли грубые на вид, средневековые сундуки с широко раззявленными ртами, окованных железом, крышек. На дне одного такого сундука я подобрал плоский потемневший от времени предмет. Когда я автоматически потёр его пальцами, он засветился радостным желтоватым металлом - от неожиданности я выронил монету из рук.
В это время со стороны входа, послышалось мощное шарканье многих ног, перемежающееся с грубой матросской руганью. По меньшей мере человек шесть дико хозяйничали в помещении наверху. Не дожидаясь когда они спустятся в подвал, я мелко разорвал рукописный лист бумаги и выбросил клочки записки в колодец, в глубине которого ещё колыхалось ночное серебро моря.