Жапризо Себастьен : другие произведения.

Ловушка для Золушки

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  
  
  Себастьен Жаприсо был выдающимся французским писателем, сценаристом и кинорежиссером, а также переводчиком на французский Дж. Д. Сэлинджера. Он наиболее известен по фильму "Очень долгая помолвка", получившему приз Interallié и экранизированному режиссером Жан-Пьером Жене "Амели" (2004). Одно смертельное лето получило премию "Два волшебника" в 1978 году, а экранизация с Изабель Аджани в главной роли получила премию "Сезар" в 1984 году. Он родился в Марселе в 1931 году, умер в 2003 году.
  
  Хелен Уивер - американская писательница и переводчица. Она перевела с французского более пятидесяти книг. Антонен Арто: Избранные произведения был финалистом Национальной книжной премии в области перевода в 1977 году.
  
  
  Похвала за Ловушку для Золушки
  
  ‘Психологический триллер ... великолепно остроумный’
  
  Oxford Mail
  
  Похвала за убийства в спальном вагоне
  
  ‘Джаприсо пишет с теплотой и обладает даром мгновенно вызывать симпатию почти к каждому персонажу’
  
  Житель Нью-Йорка
  
  Хвала за Одно смертельно опасное лето
  
  ‘Самый желанный талант со времен ранних Сименонов’
  
  Нью-Йорк Таймс
  
  Хвала Даме в машине в очках и с пистолетом
  
  ‘Совершенно очаровательная, это идеальное развлечение для солнечного дня’
  
  Страж
  
  Похвала за очень долгую помолвку
  
  ‘Классика в своем роде, источающая огромный пафос, не разбавленный сентиментальностью’
  
  Daily Telegraph
  
  
  Ловушка для Золушки
  
  
  
  
  Ловушка для Золушки
  
  SÉBASTIEN JAPRISOT
  
  
  Я БЫ УБИЛ
  
  Одавным-давно жили-были три маленькие девочки; первую звали Ми, вторую - До, а третью - Ла. У них была крестная, от которой приятно пахло, которая никогда не ругала их, когда они были плохими, и которую они называли тетей Мидолой.
  
  Однажды они были в саду. Крестная целует Ми, но не целует До, и она не целует Ла.
  
  Однажды они играют свадьбы. Крестная выбирает Mi, она никогда не выбирает Do и она никогда не выбирает La.
  
  Однажды им грустно. Крестная, которая уезжает, плачет вместе с Ми, ничего не говорит ни ей, ни Ла.
  
  Из трех маленьких девочек Ми самая красивая, а До самая умная. Лос-Анджелес скоро умрет.
  
  Похороны Ла - большое событие в жизни Ми и До. На столе много свечей и шляп. Гроб Ла выкрашен в белый цвет, земля на кладбище мягкая. Человек, копающий яму, одет в куртку с золотыми пуговицами. Вернулась крестная Мидола. Ми, которая целует ее, говорит: ‘Любовь моя’, До: ‘Ты пачкаешь мое платье’.
  
  Проходят годы. Крестная Мидола, о которой всегда говорят шепотом, живет далеко и пишет письма с орфографическими ошибками. Однажды она бедна и шьет обувь для богатых дам. Однажды у нее появляется много денег, и она покупает красивые дома. Однажды, из-за смерти дедушки, она приезжает на большой машине. Она заставляет Ми примерить свою красивую шляпку, она смотрит на До, не узнавая ее. Земля на кладбище мягкая, и мужчина, бросающий ее в яму, одет в куртку с золотыми пуговицами.
  
  Позже До становится Доминик, а Ми - Мишель, которая живет далеко и с которой они иногда видятся во время каникул. Ми заставляет свою кузину До примерять красивые платья из органди. Она восхищает весь мир, как только открывает рот, получает письма от крестной, которые начинаются словами "Моя любовь", и плачет над могилой своей матери. Земля на кладбище мягкая, и Крестная обнимает за плечи Ми, Микки, Мишель и что-то шепчет тем, кого мы не слышим.
  
  Позже именно Ми одета в черное, потому что теперь у нее нет матери, и она говорит Мне: "Мне нужно, мне нужно, мне нужно, чтобы меня любили’. Ми всегда хочет взять До за руку, когда они выходят на прогулку.
  
  Это Ми говорит своей кузине До: ‘Если ты поцелуешь меня, если прижмешь меня к себе, я никому не скажу, я выйду за тебя замуж’.
  
  Еще позже, возможно, два года спустя, возможно, три, Ми целует своего отца на взлетно-посадочной полосе аэропорта, перед большой птицей, которая унесет ее далеко-далеко к крестной Мидоле, в страну медового месяца, в город, который она ищет, водя пальцем по карте.
  
  А еще позже Ми можно увидеть только на фотографиях в глянцевых журналах. Однажды у нее длинные черные волосы. Она входит в огромный зал из позолоченного мрамора в бальном платье. Однажды, у нее длинные ноги, она возлежит в белом купальнике на мостике белой парусной лодки. Однажды она едет в маленькой машине с открытым верхом, полной молодых людей, которые машут друг другу, обнимая друг друга. Иногда ее хорошенькое личико становится серьезным, над прекрасными голубыми глазами слегка хмурятся брови, но это из-за солнца, отражающегося от снега. Иногда она улыбается, стоя близко к камере и глядя прямо в объектив, а подпись на итальянском гласит, что однажды она станет одной из богатейших женщин страны.
  
  А еще позже тетя Мидола умрет, как умирают феи, в своем палаццо во Флоренции, Риме или на Адриатике, и именно До придумает эту сказку, которая, как она хорошо знает, поскольку она уже не маленькая девочка, является ложью.
  
  Этого достаточно, чтобы помешать ей спать. Но тетя Мидола не фея, она богатая пожилая леди, которая все еще допускает орфографические ошибки, которую она видела только на похоронах, которая является ее крестной матерью не больше, чем Ми - ее двоюродной сестрой: это просто слова, которые вы говорите детям уборщиц, например, Do и like La, потому что это по-доброму и никому не вредит.
  
  Двадцатилетняя До, как и маленькая принцесса с длинными волосами на фотографиях в журналах, каждый год получает тапочки, сделанные во Флоренции. Вероятно, поэтому она называет себя Золушкой.
  
  OceanofPDF.com
  Я УБИЛ
  
  Внезапно происходит огромная вспышка белого света, ослепляющая меня. Кто-то склоняется надо мной, чей-то голос пронзает мою голову, я слышу крики, эхом отдающиеся в далеких коридорах, но я знаю, что они мои. Я вдыхаю черноту через рот, черноту, населенную странными лицами, шепотом, и я снова умираю, счастливая.
  
  Мгновение спустя – день, неделю, год – свет возвращается с другой стороны моих век, мои руки горят, и рот, и глаза. Меня катят по пустым коридорам, я снова кричу, и вокруг темно.
  
  Иногда боль концентрируется в одном месте за моей головой. Иногда я осознаю, что меня перемещают, перекатывают в другом месте, и боль распространяется по моим венам, как язык пламени, иссушающий мою кровь. Во тьме часто бывает огонь, часто бывает вода, но я больше не страдаю. Языки пламени пугают меня. Столбы воды холодны и сладки для моего сна. Я хочу, чтобы лица исчезли, шепот утих. Когда я вдыхаю черноту ртом, мне хочется самой черной черноты, я хочу погрузиться как можно глубже в ледяную воду и никогда не всплывать.
  
  Внезапно я поднимаюсь, меня тащит навстречу боли всем телом, пригвождает мои глаза к белому свету. Я борюсь, я вою, я слышу свои крики на большом расстоянии, голос, который жестоко пронзает мою голову, говорит вещи, которых я не понимаю.
  
  Черный. Лица. Шепот. Я чувствую себя хорошо. Дитя мое, если ты начнешь это снова, я дам тебе пощечину папиными пальцами, испачканными сигаретами. Зажги папину сигарету, ангел, огонь, задуй спичку, огонь.
  
  Белый. Боль в руках, во рту, в глазах. Не двигайся. Не двигайся, дитя. Вот так, полегче. Это не больно. Кислород. Легко. Вот так, хорошая девочка, умница.
  
  Черный. Женское лицо. Дважды два - четыре, трижды два - шесть, удары линейкой по пальцам. Мы идем в ряд. Широко открывай рот, когда поешь. Все лица выстраиваются в две шеренги. Где медсестра? Я не хочу, чтобы в классе шептались. Мы пойдем на пляж, когда будет хорошая погода. Она разговаривает? Сначала она была в бреду. После трансплантации она жалуется на свои руки, но не на лицо. Море. Если ты тоже уйдешь далеко, то утонешь. Она жалуется на свою мать и школьного учителя, который бил ее по пальцам. Волны захлестнули меня с головой. Вода, мои волосы в воде, уходят под воду, снова всплывают, свет.
  
  Однажды сентябрьским утром я вынырнула на поверхность с теплыми руками и лицом, лежа на спине на чистых простынях. Рядом с моей кроватью было окно, и прямо передо мной бил яркий солнечный свет.
  
  Ко мне подошел мужчина и заговорил со мной очень нежным голосом, какое-то время, которое показалось мне слишком коротким. Он сказал мне быть хорошей девочкой и стараться не двигать головой или руками. Он произносил слова по слогам, когда говорил. Он был спокоен и вселял уверенность. У него было длинное костлявое лицо и большие черные глаза. Но от его белого платья у меня болели глаза. Он понял это, когда увидел, как я опускаю веки.
  
  Второй раз он пришел в серый шерстяной жакет. Он снова заговорил со мной. Он попросил меня закрыть глаза на "да". У меня была боль, да. В моей голове, да. На моих руках, да. На моем лице, да. Я поняла, о чем он говорил, да. Он спросил меня, знаю ли я, что произошло. Он увидел, что я в отчаянии не открываю глаз.
  
  Он ушел, и пришла моя медсестра, чтобы сделать мне укол, чтобы я могла уснуть. Она была высокой, с большими белыми руками. Я поняла, что мое лицо не было открыто, как у нее. Я попыталась почувствовать бинты, мазь на своей коже. Мысленно я проследила, кусочек за кусочком, за полосой, которая обвивалась вокруг моей шеи, продолжалась на затылке и макушке головы, обвивалась вокруг лба, миновала глаза и снова обвивалась вокруг нижней части моего лица, извиваясь, извиваясь. Я заснула.
  
  В последующие дни я была кем-то, кого возят, кормят, катают по коридорам, кто отвечает, закрыв глаза один раз вместо "да", два раза вместо "нет", кто пытается не кричать, кто воет, когда меняют повязки, кто пытается передать глазами вопросы, которые ее угнетают, кто не может ни говорить, ни двигаться, существо, чье тело очищают мазями, а разум - инъекциями, существо без рук и лица: никто.
  
  ‘Ваши бинты снимут через две недели’, - сказал доктор с костлявым лицом. ‘Хотя у меня по этому поводу смешанные чувства: вы мне скорее понравились как мумия’.
  
  Он назвал мне свое имя: Доулинь. Он был доволен, что я смогла вспомнить его через пять минут, и еще больше обрадовался, услышав, как я правильно его произношу. Раньше, когда он, бывало, наведите на мне, он бы просто сказал, мадемуазель, или ребенка, или хорошая девочка, и я хотел бы повторить mamaschool, goodiplication, mamarule, слова, которые мой разум знал, ошибался, но который мои застывшие губы произносили против моей воли. Позже он назвал это ‘телескопированием’; он сказал, что это наименьшая из наших забот и исчезнет очень быстро.
  
  На самом деле мне потребовалось меньше десяти дней, чтобы распознать глаголы и прилагательные, когда я их услышала. На нарицательные существительные у меня ушло еще несколько дней. Я никогда не узнавала имена собственные. Я смогла повторить их так же правильно, как и другие, но они ничего не значили для меня, кроме того, что сказал мне доктор Доулин. За исключением нескольких, таких как Париж, Франция, Китай, площадь Массена или Наполеон, они оставались запертыми в прошлом, которое было мне неизвестно. Я заново выучил их, но и только. Однако было бессмысленно объяснять мне, что подразумевалось под "есть", "ходить пешком", "автобусом", "черепом", "клиникой" или чем-либо еще, что не относилось к определенному человеку, месту или событию. Доктор Доулин сказал, что это нормально, и мне не следует беспокоиться по этому поводу.
  
  ‘Ты помнишь мое имя?’
  
  ‘Я помню все, что ты сказал. Когда я смогу увидеть себя?’
  
  Он отошел, и когда я попыталась проследить за ним взглядом, мне стало больно. Он вернулся с зеркалом. Я посмотрела на себя, на себя: два глаза и рот в длинном жестком шлеме, замотанном марлей и белыми бинтами.
  
  ‘На то, чтобы все это убрать, уходит больше часа. То, что под ним, должно быть очень красивым’.
  
  Он держал зеркало передо мной. Я откинулась на подушку, почти сидя, руки по швам, привязанная к кровати.
  
  ‘Они собираются развязать мне руки?’
  
  ‘Скоро. Тебе придется вести себя хорошо и не слишком много двигаться. Они будут застегиваться только на ночь’.
  
  ‘Я вижу свои глаза. Они голубые’.
  
  ‘Да, они синие. Теперь ты будешь вести себя хорошо: не двигайся, не думай, просто спи. Я вернусь днем’.
  
  Зеркало исчезло, и это существо с голубыми глазами и ртом. Длинное костлявое лицо появилось снова.
  
  ‘Спи крепко, маленькая мамочка’.
  
  Я почувствовала, что меня опускают в лежачее положение. Мне хотелось увидеть руки доктора. Лица, ладони, глаза - вот все, что имело значение в тот момент. Но он ушел, и я заснула без укола, вся усталая, повторяя имя, которое было таким же незнакомым, как и все остальные: мое собственное.
  
  ‘Michèle Isola. Меня зовут Ми, или Микки. Мне двадцать лет. В ноябре мне исполнится двадцать один. Я родилась в Ницце. Мой отец все еще живет там.’
  
  ‘Полегче, мамочка. Ты проглатываешь половину слов и изматываешь себя’.
  
  ‘Я помню все, что ты сказал. Я прожила несколько лет в Италии со своей тетей, которая умерла в июне. Я сгорела при пожаре около трех месяцев назад’.
  
  ‘Что еще я тебе говорил?’
  
  "У меня была машина. Марка, MG. Регистрационный номер, TTX 664313. Цвет, белый’.
  
  ‘Очень хорошо, мамочка’.
  
  Я попыталась протянуть руку, чтобы удержать его, и острая боль пронзила мою руку до затылка. Он никогда не оставался дольше нескольких минут. Потом они дали мне что-то выпить и усыпили.
  
  ‘Моя машина была белой. Марка, MG. Регистрационный номер, TTX 664313’.
  
  ‘Дом?’
  
  ‘Это на мысе под названием Кап Кадет, между Ла Сьота и Бандоль. В доме было два этажа, три комнаты и кухня внизу, три комнаты и две ванные наверху’.
  
  ‘ Не так быстро. Твоя комната?
  
  ‘Из окон открывался вид на море и городок под названием Ле Лекк. Стены были выкрашены в голубой и белый цвета. Это смешно: я помню все, что ты говоришь’.
  
  ‘Это важно, мамочка’.
  
  ‘Важно то, что я повторяю. Это ничего не значит. Это просто слова’.
  
  ‘Не могли бы вы повторить их по-итальянски?’
  
  ‘Нет. Я помню камеру, казуа, маккину, бьянку. Я уже говорил тебе об этом’.
  
  ‘На сегодня достаточно. Когда тебе станет лучше, я покажу тебе несколько фотографий. У меня их три большие коробки. Я знаю тебя лучше, чем ты сама себя знаешь, мамочка’.
  
  Через три дня после пожара меня оперировал врач по фамилии Шаверес в больнице Ниццы. Доктор Доулин сказал, что за этой операцией, проведенной после двух кровотечений в один и тот же день, было чудесно наблюдать и она полна удивительных деталей, но он не хотел бы, чтобы кому-либо из хирургов пришлось ее повторять.
  
  Я была в клинике на окраине Парижа, которой руководил доктор Динн. Меня перевели туда через месяц после первой операции. У меня произошло третье кровотечение в самолете, когда пилот был вынужден набрать высоту за четверть часа до посадки.
  
  Доктор Динн занялся тобой, как только пересадка прошла критическую стадию. Он сделал тебе красивый носик. Я видела гипсовый слепок. Он очень красивый, уверяю тебя.
  
  "А как насчет тебя?’
  
  ‘Я шурин доктора Шавереса. Я работаю в больнице Святой Анны. Я заботился о тебе с того дня, как тебя привезли в Париж’.
  
  ‘Что они со мной сделали?’
  
  ‘ Здесь? Они сделали тебе хорошенький носик, мамочка.
  
  ‘Но до этого?’
  
  ‘Сейчас это не имеет значения; важно то, что ты здесь. Тебе повезло, что тебе двадцать лет’.
  
  ‘Почему я никого не вижу? Если бы я кого-нибудь увидела, своего отца или кого-нибудь из моих знакомых, я уверена, все вернулось бы ко мне одним ударом’.
  
  ‘ Ты умеешь обращаться со словами, моя дорогая. Ты уже получила один удар по голове, который доставил нам достаточно хлопот. Чем меньше у тебя сейчас проблем, тем лучше.
  
  Улыбаясь, он медленно протянул руку к моему плечу и оставил ее там на мгновение без нажима.
  
  Не волнуйся, мамочка. Все будет хорошо. Через некоторое время твоя память будет возвращаться понемногу, без суеты. Существует много видов амнезии, почти столько же, сколько людей, страдающих амнезией. Но у тебя очень приятный вид: ретроградный, лакунарный, без афазии, даже без заикания, и такой всеобъемлющий, такой законченный, что теперь разрыв может только уменьшиться. Так что это крошечная, совсем крошечная вещица.’
  
  Он вытянул большой и указательный пальцы, почти касаясь, чтобы я могла видеть. Он улыбнулся и поднялся с нарочитой медлительностью, чтобы мне не пришлось слишком резко отводить глаза.
  
  ‘Будь умницей, мамочка’.
  
  *
  
  Пришло время, когда я был настолько хорош, что они больше не отключали меня три раза в день таблетками в моем бульоне. Это было в конце сентября, почти через три месяца после несчастного случая. Я могла бы притвориться спящей и позволить своей памяти биться крыльями о прутья клетки.
  
  Там были залитые солнцем улицы, пальмы у моря, школа, классная комната, учительница с зачесанными назад волосами, в красном шерстяном купальнике, ночи, освещенные китайскими фонариками, военные оркестры, американский солдат предлагал шоколад – и the gap.
  
  После этого внезапно вспыхнул белый свет, появились руки медсестры, лицо доктора Доулина.
  
  Иногда я снова видела очень ясно, с резкой и тревожащей четкостью, пару толстых рук мясника с большими, но ловкими пальцами и лицо полного мужчины с коротко остриженными волосами. Это были руки и лицо доктора Шавереса, мелькнувшие между двумя отключениями, двумя состояниями комы, воспоминание, которое я перенесла в июль месяц, когда он привел меня в этот белый, равнодушный, непостижимый мир.
  
  Я производила мысленные подсчеты, прижимаясь затылком к подушке и закрыв глаза. Я видела, как эти подсчеты записывались на доске. Мне было двадцать. По словам доктора Доулина, американские солдаты раздавали шоколад маленьким девочкам в 1944 или 45 году. Мои воспоминания не простирались дальше пяти или шести лет после моего рождения: пятнадцать лет стерты.
  
  Я сосредоточилась на именах собственных, потому что это были слова, которые ничего не вызывали, ни с чем не были связаны в этой новой жизни, которой меня заставляли жить. Жорж Изола, мой отец; Флоренция, Рома, Наполи; Ле Лекк, кадет Кап. Это было бесполезно, и позже я узнала от доктора Доулина, что билась головой о кирпичную стену.
  
  ‘Я же говорил тебе не волноваться, мамочка. Если имя твоего отца тебе ничего не говорит, это потому, что ты забыла своего отца вместе со всем остальным. Его имя не имеет значения’.
  
  ‘Но когда я произношу слово "река" или "лиса", я знаю, что оно означает. Видела ли я реку или лису после аварии?’
  
  Послушай, когда ты снова станешь собой, я обещаю тебе, у нас с тобой будет долгий разговор об этом. Пока я бы предпочел, чтобы ты помалкивала. Просто скажите себе, что вы проходите через определенный, понятный, можно сказать, почти нормальный процесс. Каждое утро я вижу десять стариков, которых не били по голове и которые находятся почти в таком же состоянии. Пять или шесть лет назад - это почти предел их воспоминаний. Они помнят своего школьного учителя, но не своих детей или внуков. Это не мешает им играть в свой белот. Они забыли почти все, но не Белот, или как сворачивать сигареты. Так оно и есть. Вы загнали нас в тупик старческой амнезией. Если бы тебе было сто, я бы посоветовал тебе беречь себя, и все было бы кончено. Но тебе двадцать. Нет ни одного шанса на миллион, что ты останешься такой. Ты понимаешь?’
  
  ‘Когда я смогу увидеть своего отца?’
  
  ‘Скоро. Через несколько дней они снимут это средневековое приспособление, которое у тебя на лице. После этого посмотрим’.
  
  ‘Я хочу знать, что произошло’.
  
  "В другой раз, мамочка. Есть вещи, в которых я хочу быть абсолютно уверен, и если я задержусь слишком надолго, ты устанешь. Итак, какой номер MG?’
  
  ‘664313 ТТХ.’
  
  ‘Ты нарочно произносишь это задом наперед?’
  
  ‘Да, я такая! Я этого не вынесу! Я хочу пошевелить руками! Я хочу увидеть своего отца! Я хочу выбраться отсюда! Ты заставляешь меня говорить одни и те же глупости снова и снова каждый день! Я этого не вынесу!’
  
  ‘Полегче, мамочка’.
  
  ‘Прекрати называть меня так!’
  
  ‘Успокойся, пожалуйста’.
  
  Я подняла одну руку, огромный гипсовый кулак. Это был день "припадка". Пришла медсестра. Они перевязали мне руки. Доктор Доулин стоял у стены напротив меня и смотрел на меня глазами, полными стыда и негодования.
  
  Я взвыла, больше не зная, кого я ненавижу - его или себя. Мне сделали укол. Я увидела, как в палату вошли другие медсестры и врачи. По-моему, это был первый раз, когда я по-настоящему задумалась о своей внешности. У меня было ощущение, что я вижу себя глазами тех, кто наблюдал за мной, как будто я - два человека в этой белой комнате, на этой белой кровати. Бесформенная штука с тремя отверстиями, уродливая, постыдная, воющая. Я взвыл от ужаса.
  
  Доктор Динн приходила навестить меня в последующие дни и разговаривала со мной так, словно я была пятилетней девочкой, немного избалованной, чем-то вроде зануды, которую нужно защищать от самой себя.
  
  ‘Если ты снова начнешь это представление, я не несу ответственности за то, что мы найдем у тебя под бинтами. Тебе придется винить только себя’.
  
  Доктор Доулин не возвращался целую неделю. Это мне пришлось несколько раз спрашивать о нем. Моя няня, которую, должно быть, раскритиковали после "припадка’, отвечала на мои вопросы неохотно. Она развязывала мне руки на два часа в день, все это время не сводя с меня подозрительных и неловких глаз.
  
  ‘Это ты остаешься со мной, пока я сплю?’
  
  ‘Нет’.
  
  - Кто это? - спросил я.
  
  ‘Кто-то другой’.
  
  ‘Я бы хотела увидеть своего отца’.
  
  ‘Ты к этому не готова’.
  
  ‘Я бы хотел повидать доктора Доулина’.
  
  ‘Доктор Динн этого не желает’.
  
  ‘Скажи мне кое-что’.
  
  ‘ Что?’
  
  ‘Что угодно. Поговори со мной’.
  
  ‘Это запрещено’.
  
  Я посмотрел на ее большие руки, которые показались мне красивыми и обнадеживающими. В конце концов, она заметила мой пристальный взгляд, и это ее разозлило.
  
  "Перестань так на меня смотреть’.
  
  "Это ты наблюдаешь за мной’.
  
  "За тобой нужно присматривать", - сказала она.
  
  ‘Сколько тебе лет?’
  
  ‘Сорок шесть’.
  
  ‘Как долго я здесь нахожусь?’
  
  ‘Семь недель’.
  
  ‘Ты заботился обо мне все это время?’
  
  ‘Да. Теперь достаточно’.
  
  ‘Какой я была сначала?’
  
  ‘Ты не двигалась’.
  
  ‘Я бредила?’
  
  ‘Иногда’.
  
  ‘Что я такого сказала?’
  
  ‘Ничего интересного’.
  
  - И все же, что?’
  
  ‘Сейчас я не могу вспомнить’.
  
  В конце еще одной недели, еще одной вечности, доктор Доулин вошел в палату со свертком под мышкой. На нем был грязный плащ, который он не снял. Дождь барабанил по оконным стеклам рядом с моей кроватью.
  
  Он подошел ко мне, коснулся моего плеча, как делал всегда, очень быстро и нежно, и сказал: ‘Привет, мамочка’.
  
  ‘Я так долго тебя ждала’.
  
  ‘Я знаю’, - сказал он. ‘Я получил от этого подарок’.
  
  Он объяснил, что кто-то за пределами клиники прислал ему цветы после ‘припадка’. К букету - георгинам, потому что они нравились его жене – прилагалась маленькая связка ключей от машины. Он показал ее мне. Это был круглый предмет из золота, который показывал время. Очень удобно при парковке в зоне ограниченного доступа.
  
  ‘Это мой отец прислал подарок?’
  
  ‘Нет. Кто-то, кто заботился о тебе после смерти твоей тети, кого ты видел гораздо чаще, чем своего отца за последние несколько лет. Это женщина. Ее зовут Жанна Мурнау. Она последовала за тобой в Париж. Она спрашивает о тебе три раза в день.’
  
  Я сказала ему, что это имя мне ничего не говорит. Он сел на стул, включил таймер на связке ключей и положил ее на кровать рядом с моей рукой.
  
  ‘Через пятнадцать минут раздастся звонок, и мне нужно будет идти. Как ты себя чувствуешь, мамочка?’
  
  ‘Я бы хотела, чтобы ты перестал меня так называть’.
  
  ‘Послезавтра я больше никогда не буду называть тебя так. Утром тебя отвезут в операционную. С тебя снимут бинты. Доктор Динн считает, что все должно быстро зажить’.
  
  Он развернул пакет, который принес. Это были фотографии, мои фотографии. Он передавал их мне по одной, наблюдая за моими глазами. Казалось, он не ожидал, что я что-нибудь узнаю. Во всяком случае, я этого не сделала. Я увидела очень хорошенькую черноволосую девушку, которая много улыбалась, у которой была стройная фигура и длинные ноги, которой на одних фотографиях было шестнадцать, а на других восемнадцать.
  
  Фотографии были глянцевыми, красивыми и ужасными для созерцания. Я даже не пыталась запомнить это ясноглазое лицо или серию пейзажей, которые мне показывали. С первой фотографии я поняла, что это будут напрасные усилия. Я была счастлива, мне не терпелось взглянуть на себя, и я была несчастнее, чем когда-либо с тех пор, как открыла глаза при белом свете. Мне хотелось смеяться и плакать одновременно. В конце концов, я расплакалась.
  
  ‘Ну, ну. Не говори глупостей’.
  
  Он убрал фотографии, несмотря на мое желание увидеть их снова.
  
  ‘Завтра я покажу тебе другие, в которых ты не одна, а с Жанной Мурнау, твоей тетей, твоим отцом, друзьями, которые были у тебя три месяца назад. Ты не должна ожидать, что это вернет твое прошлое. Но это поможет тебе.’
  
  Я сказал, что да, что я ему доверяю. У меня под рукой звякнула связка ключей.
  
  Я возвращалась из операционной с помощью моей медсестры и ассистента доктора Динни: тридцать шагов по коридору, из-под полотенца, которым была накрыта моя голова, я видела только кафельный пол. Черно-белый рисунок в шахматном порядке. Меня уложили обратно в постель, мои руки устали больше, чем ноги, потому что кисти все еще были в тяжелых гипсах.
  
  Меня уложили в сидячее положение, подложив под спину подушку. Доктор Динн в костюме присоединился к нам в комнате. Он казался довольным. Он с любопытством наблюдал за мной, внимательно следя за каждым моим движением. Мое обнаженное лицо было холодным как лед.
  
  ‘Могу я увидеть себя?’
  
  Он подозвал медсестру. Это был невысокий плотный мужчина без густых волос. Медсестра подошла к кровати с зеркалом, в котором я видела себя в маске две недели назад.
  
  Мое лицо, мои глаза, смотрящие в мои глаза: короткий прямой нос. Кожа натянута на выступающих скулах. Полные губы приоткрываются в тревожной, слегка жалобной улыбке. Цвет не ужасный, как я ожидала, а розовый, свежевымытый. Короче говоря, очень привлекательное лицо, которому не хватало естественности, потому что я все еще не решалась пошевелить мышцами под кожей, и которое я сочла явно восточным из-за скул и глаз, оттянутых к вискам. По моему лицу, неподвижному и загадочному, скатились две теплые слезинки, потом еще две, и еще две. Мое собственное лицо, которое становилось расплывчатым, и я больше не могла его видеть.
  
  ‘Ваши волосы быстро отрастут", - сказала медсестра. ‘Посмотрите, как сильно они выросли за три месяца под бинтами. Ваши ресницы тоже станут длиннее’.
  
  Ее звали мадам Раймонда. Она сделала все, что могла, с моими волосами: их было три дюйма, чтобы скрыть шрамы, и она укладывала их по локону за раз, чтобы придать им объем. Она промыла мне лицо и шею ватой. Она пригладила мне брови. Казалось, она простила меня за ‘подгонку’. Она готовила меня каждый день, как к свадьбе.
  
  Она сказала: ‘Ты похож на маленького монашка или на Жанну д'Арк. Ты знаешь, кем была Жанна д'Арк?’
  
  Она принесла мне снаружи, как я и просила, большое зеркало, которое было прикреплено к изножью моей кровати. Я перестала смотреть на себя, только когда заснула.
  
  Она тоже была более охотно разговаривала со мной в течение долгих послеобеденных часов. Она сидела на стуле рядом со мной и вязала или курила сигарету, так близко, что, слегка наклонив голову, я могла видеть наши лица в зеркале.
  
  ‘Вы давно работаете медсестрой?’
  
  ‘Двадцать пять лет. Я здесь уже десять’.
  
  ‘У вас раньше были такие пациенты, как я?"
  
  ‘Есть много людей, которые хотят изменить свой нос’.
  
  ‘Я говорю не о них’.
  
  ‘Однажды я позаботился о страдающем амнезией. Давным-давно".
  
  ‘Она поправилась?’
  
  ‘Она была очень старой’.
  
  ‘Покажи мне картинки еще раз’.
  
  Она подошла и достала из комода коробку, которую доктор Доулин оставил нам. Одну за другой она вручала мне фотографии, которые никогда ничего для меня не значили, которые больше не доставляли даже удовольствия тех первых мгновений, когда мне казалось, что я вот-вот открою, что скрывается за этими жестами, застывшими на глянцевой бумаге размером 9 * 12 см.
  
  Я в двадцатый раз посмотрела на кого-то, кто когда-то был мной, кого я уже находила менее привлекательной, чем девушка с короткой стрижкой в ногах моей кровати.
  
  Я также посмотрела на полную женщину с тяжелыми челюстями в пенсне. Это была моя тетя Мидола. Она никогда не улыбалась, на плечах у нее были вязаные шали, и на всех фотографиях она сидела сидя.
  
  Я посмотрела на Жанну Мурнау, которая была предана моей тете пятнадцать лет, которая постоянно была со мной последние шесть или семь лет, которая переехала жить в Париж, когда меня перевезли туда из Ниццы после операции. Трансплантат, кусок кожи площадью десять квадратных дюймов - это была она. А также цветы в моей комнате, свежие каждый день, ночные рубашки, которыми мне приходилось довольствоваться, просто любуясь, косметика, которая все еще была под запретом, бутылки шампанского, выстроенные в ряд у стены, сладости, которые мадам Раймонда раздавала своим коллегам в коридоре
  
  ‘Ты ее видел?’
  
  ‘Та молодая женщина? Да, несколько раз, около часа дня, когда я иду обедать’.
  
  ‘Как она выглядит?’
  
  ‘Нравятся картинки. Ты сможешь увидеть ее через несколько дней’.
  
  ‘Она с тобой разговаривала?’
  
  ‘Да, несколько раз’.
  
  ‘Что она сказала?’
  
  ‘Хорошо заботься о моей маленькой девочке. Она была в некотором смысле правой рукой твоей тети, кем-то вроде секретаря или экономки. Именно она заботилась о тебе в Италии. В конце твоя тетя с трудом передвигалась.’
  
  На фотографиях Жанна Мурнау была высокой, безмятежной, довольно симпатичной, довольно хорошо одетой, довольно строгой. Она была рядом со мной только на одной фотографии. Это было в снегу. На нас были облегающие брюки и шерстяные шапочки с кисточками. Несмотря на кисточки, лыжи и улыбку на лице девушки, которой была я, картина не производила впечатления беззаботности или дружбы.
  
  "У нее такой вид, будто она сердится на меня’.
  
  Мадам Раймонда повернула гравюру, чтобы взглянуть на нее, и мрачно кивнула головой.
  
  ‘Без сомнения, ты привел ей вескую причину. Знаешь, ты не раз попадал в переделки’.
  
  ‘Откуда ты знаешь?’
  
  ‘Газеты’.
  
  ‘О’.
  
  В июльских газетах рассказывалась история пожара в кадетском корпусе. Доктор Доулин сохранил материалы, в которых обсуждались я и другая девушка, и по-прежнему не хотел показывать их мне.
  
  Другая девушка тоже была на фотографиях. Они все были там: высокие, низенькие, хорошенькие, уродливые, все незнакомые, все улыбались одной и той же застывшей улыбкой, которую я устала видеть.
  
  ‘На сегодня я увидела достаточно’.
  
  ‘Хочешь, я тебе почитаю?’
  
  ‘Да, письма моего отца’.
  
  Три от него, сотня от друзей и родственников, которых я больше не знала. Наилучшие пожелания скорейшего выздоровления. Мы живем в состоянии тревоги. Меня больше не существует. Я не могу дождаться, когда заключу тебя в свои объятия. Дорогая Ми. Мой Микки. Моя дорогая. Моя сладкая. Мое бедное дитя.
  
  Письма моего отца были добрыми, взволнованными, застенчивыми и разочаровывающими. Двое мальчиков писали мне по-итальянски. Кто-то другой, подписавшийся Франсуа, заявил, что я всегда буду принадлежать ему, что он заставит меня забыть этот ад.
  
  От Жанны Мурнау, однако, была только записка, отправленная за два дня до того, как я сняла маску. Ее доставили мне тогда вместе с письмами. Должно быть, это было в комплекте с коробкой цукатов, или каким-нибудь шелковым нижним бельем, или маленькими часиками, которые я носила на запястье. В нем говорилось: ‘Моя Ми, любовь моя, ангел мой, ты не одна, я обещаю тебе. Не волнуйся. Не будь несчастной. Люблю и целую, Жанна’.
  
  Мне не нужно было читать эту книгу вслух; я знала ее наизусть.
  
  Они сняли гипс и повязки, которые сковывали мои руки. Они надели пару мягких, легких белых хлопчатобумажных перчаток, не позволяя мне видеть свои руки.
  
  ‘Мне придется носить такие перчатки?’
  
  ‘Главное, чтобы ты могла пользоваться своими руками. Кости не повреждены, суставы будут болеть всего несколько дней. Вы не сможете починить часы этими пальцами, но сможете выполнять все обычные движения. В худшем случае вам придется бросить играть в теннис.’
  
  Говорил не доктор Динн, а один из двух врачей, которых он привел в палату. Они сурово отвечали мне для моего же блага, чтобы я не жалела себя.
  
  Они заставили меня несколько минут сгибать и разгибать пальцы, а затем сжимать и разжимать мои ладони в их ладонях. Они ушли, назначив мне контрольный рентген через две недели.
  
  Это было утро для врачей. После остальных пришел кардиолог, затем доктор Доулин. Я прошлась по заполненной цветами комнате, одетая в юбку из плотной синей шерсти и белую блузку. Кардиолог расстегнул мою блузку, чтобы послушать сердце, которое, по его словам, билось. Я подумала о своих руках, которые скоро увижу без перчаток. Я подумала о своих туфлях на высоком каблуке, которые сразу показались мне естественными. Если бы все было стерто с лица земли, если бы я каким-то образом превратилась в маленькую пятилетнюю девочку, разве все эти вещи – туфли на высоком каблуке, чулки, губная помада - не должны были бы казаться мне странными?
  
  ‘Вы невозможны’, - сказал доктор Доулин. ‘Я все время говорил вам, чтобы вы не приходили в восторг от такого рода ерунды. Если я сейчас приглашу тебя на ужин, и ты будешь правильно держать вилку, что это докажет? Что твои руки запоминают лучше, чем ты сам? Даже если бы я позволил тебе сесть за руль моей машины, и после небольшой проблемы с передачами, потому что ты не привык к Peugeot 403, ты бы водил более или менее нормально, думаешь, мы бы чему-нибудь научились?’
  
  ‘Я не знаю. Ты должен мне это объяснить’.
  
  ‘Я также должен задержать тебя еще на несколько дней. К сожалению, им не терпится увезти тебя. У меня нет законных полномочий удерживать тебя здесь, если ты не захочешь остаться. И я даже не уверен, что имею право просить тебя об этом.’
  
  ‘Кто хочет забрать меня отсюда?’
  
  ‘Jeanne Murneau. Она говорит, что больше не может этого выносить.’
  
  ‘Я увижу ее?’
  
  ‘Как ты думаешь, зачем все эти сборы?’
  
  Не оглядываясь, он указал рукой на комнату, на открытую дверь, на мадам Раймонду, приводящую в порядок мою одежду, на другую медсестру, убирающую бутылки шампанского и стопки книг, которые мне не читали.
  
  ‘Почему ты хочешь, чтобы я осталась?’
  
  ‘Ты уходишь с милым лицом, маленьким сердечком в полном порядке, руками, которыми ты сможешь пользоваться, третьим левым лобным изгибом, который дает все признаки здоровья: я надеялся, что, уходя, ты заберешь с собой и память’.
  
  ‘Третий что?’
  
  Лобная извилина. Левая сторона мозга. Именно там у вас произошло первое кровоизлияние. Афазия, которую я заметил вначале, должно быть, возникла там. Это не имеет ничего общего со всем остальным.’
  
  ‘В чем причина всего остального?’
  
  ‘Я не знаю. Возможно, просто страх, который вы, должно быть, испытали во время пожара. Или шок. Пока дом был в огне, вас выбросили на улицу. Вас нашли у подножия лестницы с раной на голове длиной более четырех дюймов. В любом случае, амнезия, от которой вы страдаете, не связана с какой-либо черепно-мозговой травмой. Сначала я так и подумала, но это что-то другое.’
  
  Я сидела на своей неубранной кровати, положив руки в белых перчатках на колени. Я сказала ему, что хочу уйти, что я тоже больше не могу этого выносить, что когда я увижу Жанну Мурнау, когда я поговорю с ней, все вернется ко мне.
  
  Он развел руками в жесте смирения.
  
  ‘Она будет здесь сегодня днем. Она, конечно, захочет забрать тебя немедленно. Если ты останешься в Париже, я увижу тебя в больнице или в своей операционной. Если она повезет вас на юг, вам обязательно нужно обратиться к доктору Шавересу.’
  
  Он был резок, и я видела, что я его раздражаю. Я сказала ему, что буду часто навещать его, но что сойду с ума, если еще немного останусь в этой комнате.
  
  ‘Есть только одно безумие, о котором тебе стоит беспокоиться, - сказал он мне, - и это думать: “У меня полно времени, чтобы создать новые воспоминания”. Позже ты пожалеешь’.
  
  Он оставил меня с этой мыслью, которая, на самом деле, уже приходила мне в голову. Теперь, когда у меня было лицо, пятнадцать потерянных лет не так сильно беспокоили меня. Все, что у меня осталось, - это терпимая боль в задней части шеи и ощущение тяжести в голове, но и это тоже пройдет. Когда я смотрела на себя в зеркало, я была самой собой. У меня было лицо маленького монаха, снаружи меня ждала жизнь. Я был счастлив. Я нравился себе. Не обращай внимания на ‘другого’, поскольку этим человеком был я.
  
  ‘Знаешь, когда я вижу себя в этом зеркале, я обожаю себя. Я без ума от себя!’
  
  Я разговаривала с мадам Раймондой и делала пируэты, заставляя юбку кружиться. Мои ноги плохо сочетались с моим энтузиазмом: я чуть не потеряла равновесие и в замешательстве остановилась. Там была Жанна.
  
  Она стояла в дверном проеме, держась одной рукой за дверную ручку, ее лицо было странно неподвижным, волосы светлее, чем я себе представляла, в бежевом наряде, который переливался на свету. Чего еще я не заметил на ее фотографиях, так это того, что она была очень высокой, почти на голову выше меня.
  
  Ее лицо и манеры на самом деле не были мне незнакомы, и на секунду мне показалось, что прошлое вот-вот поднимется одной огромной волной и собьет меня с ног. Должно быть, это было головокружение от того, что я обернулся, или неожиданное присутствие женщины, которая была мне так же знакома, как кто-то, встреченный во сне. Я упала на кровать и инстинктивно закрыла лицо и волосы руками в перчатках, как будто мне было за них стыдно.
  
  Мгновение спустя мадам Раймонда тихонько вышла из комнаты. Я увидел, как приоткрылись губы Жанны, услышал ее голос, который был мягким, низким и интимным, как и ее взгляд, а затем она подошла ко мне и обняла.
  
  ‘Не плачь’.
  
  ‘Я ничего не могу с собой поделать’.
  
  Я поцеловал ее в щеку, в шею, я пожалел, что могу прикасаться к ней только через перчатки, я даже узнал ее аромат, который тоже доносился из сна. Прижавшись головой к ее груди, стыдясь своих волос, которые она нежно отводила в сторону и которые наверняка обнажили бы шрамы, я сказал ей, что я несчастлив, что я хотел уехать с ней, что она не могла знать, как я ждал ее.
  
  ‘Дай мне посмотреть на тебя’.
  
  Я не хотел, но она заставила меня поднять голову, и ее глаза, такие близкие к моим, заставили меня снова поверить, что все ко мне вернется. Ее глаза были золотистыми, очень светлыми, и что-то нерешительное шевельнулось в их глубине.
  
  Она тоже возобновляла знакомство. Она изучала меня с озадаченным выражением лица. В конце концов я не выдержал этого осмотра, этого выискивания на моем лице исчезнувшей девушки. Я взял ее за запястья, плача сильнее, чем когда-либо, и оттолкнул от себя.
  
  ‘Забери меня, пожалуйста. Не смотри на меня. Это я, Ми! Не смотри на меня’.
  
  Она продолжала гладить меня по волосам, называя своей дорогой, своим малышом, своим ангелом. Затем вошел доктор Динн. Он был смущен моими слезами и ростом Жанны, которая, когда встала, была выше всех остальных в комнате: выше его, или его помощников, или мадам Раймонды.
  
  Там были инструкции, длинный список забот от моего имени, которые я не понимал, которые больше не хотел понимать. Я стоял, прижавшись к Жанне. Она обнимала меня, она говорила с ними голосом королевы, у которой забирают ее ребенка, ее Ми. Я была счастлива. Я больше ничего не боялась.
  
  Именно она застегнула мое пальто, замшевое, которое я, должно быть, носила раньше, потому что оно блестело на рукавах. Это она надела мне на голову берет и повязала на шею зеленый шелковый шарф. Это она провела меня по коридорам клиники к стеклянной двери, залитой ослепительным солнечным светом.
  
  Снаружи стояла белая машина с черным мягким верхом. Она помогла мне забраться на сиденье, закрыла дверцу и снова появилась за рулем. Она была спокойной и молчаливой, время от времени смотрела на меня и улыбалась или быстро целовала в висок.
  
  Мы тронулись. Шорох гравия под колесами; открывающиеся ворота; широкие аллеи с деревьями по обе стороны.
  
  ‘Это Булонский лес", - сказала Жанна.
  
  Я устал. Мои веки слипались. Я почувствовал, что соскальзываю, моя голова лежала на бархатистом материале ее юбки. Рядом со своей головой я увидел, как поворачивается руль. Я чудом осталась жива. Я заснула.
  
  Я проснулась на низком диване с красным клетчатым одеялом на ногах, в огромной комнате, освещенной настольными лампами, которые не могли прогнать тени из каждого угла.
  
  В огромном камине в тридцати шагах от меня, в другом конце комнаты, горел огонь. Я встал, тяжесть пустоты в моей голове была тяжелее, чем когда-либо. Я подошла к камину, придвинула кресло, опустилась в него и снова погрузилась в чуткий сон.
  
  Позже я осознал, что Жанна склонилась надо мной. Я услышал ее бормочущий голос. И вдруг мне показалось, что я вспомнила, как крестную Мидолу везли в инвалидном кресле, с оранжевой шалью на плечах, уродливую, ужасную … Я открыла глаза на мир, от которого у меня закружилась голова, где все было размыто, как будто я смотрела через залитое дождем окно.
  
  Мир снова обрел четкость. Чистое лицо и золотистые волосы Жанны были надо мной. У меня создалось впечатление, что она смотрела на меня долгое время.
  
  ‘Как ты себя чувствуешь?’
  
  Я сказал, что со мной все в порядке, и протянул к ней руки. За ее волосами, которые касались моей щеки, я увидел огромную комнату, обшитые панелями стены, лампы, темные углы, диван, который я бросил. Одеяло было у меня на коленях.
  
  "Что это за место?’
  
  ‘Дом, который кто-то разрешил мне использовать. Я объясню позже. Ты хорошо себя чувствуешь? Ты заснула в машине’.
  
  ‘Мне холодно’.
  
  ‘Я сняла твое пальто. Мне не следовало этого делать. Одну минуту’.
  
  Она обняла меня крепче, затем энергично потерла мне руки и спину, чтобы согреть. Я рассмеялся. Она отстранилась с непроницаемым выражением лица, и снова я увидел нерешительность в глубине ее глаз. Затем, внезапно, она присоединилась к моему смеху. Она протянула мне чашку, которая стояла на ковре.
  
  ‘Выпей это. Это чай’.
  
  ‘Долго ли я спала?’
  
  ‘Три часа. Пей’.
  
  ‘Мы здесь одни?’
  
  ‘Нет. Есть повар и дворецкий, которые не знают, что с тобой делать. Выпей. Они не могли прийти в себя, когда я принес тебя из машины. Ты похудела. Я сама тебя несла. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы ты немного похудела. Когда ты была маленькой, ты ненавидела меня за то, что я заставляю тебя есть.’
  
  ‘Я ненавидела тебя?’
  
  ‘Пей. Нет, ты не ненавидела меня. Тебе было тринадцать. У тебя торчали ребра. Ты не представляешь, как мне было стыдно за эти ребра. Пей, слышишь?’
  
  Я выпила чай одним глотком. Он был тепловатым, и вкус не был незнакомым, хотя мне он не особенно понравился.
  
  ‘Тебе это не нравится?’
  
  ‘Не особенно, нет’.
  
  ‘Раньше ты так и делала’.
  
  Отныне всегда будет это ‘раньше’. Я сказал Жанне, что в последние дни в клинике мне давали немного кофе и что это полезно для меня. Жанна склонилась над креслом и сказала, что даст мне все, что я захочу, главное, чтобы я была здесь, живая.
  
  ‘Только что, в клинике, ты не узнал меня, не так ли?’
  
  ‘Конечно, я тебя узнала’.
  
  "А ты?’
  
  ‘Ты моя малышка’, - сказала она. ‘Впервые я увидела тебя в аэропорту Рима. Ты была очень маленькой, с огромным чемоданом. У тебя был такой же потерянный вид. Твоя крестная сказала мне: “Мурнау, если ты не откормишь ее, ты уволен”. Я кормила тебя, мыла, одевала, учила итальянскому, теннису, шашкам, Чарльстону, всему. Я даже дважды отшлепала тебя. С тринадцати до восемнадцати ты никогда не оставляла меня больше чем на три дня. Ты была моей собственной девочкой. Твоя крестная говорила, что ты была моей “работой”. А теперь я собираюсь начать все сначала. Если ты не станешь такой, какой была, я уволю себя.’
  
  Она прислушалась к моему смеху, изучая меня таким пристальным взглядом, что я резко остановилась.
  
  ‘В чем дело?’
  
  ‘ Ничего, дорогая. Вставай.
  
  Она взяла меня за руку и попросила пройти через комнату, отодвинувшись, чтобы понаблюдать за мной. Я сделала несколько неуверенных шагов, чувствуя болезненную пустоту в затылке и свинцовые ноги.
  
  Когда она вернулась ко мне, я подумал, что она пытается скрыть свое смятение, чтобы не усугубить мое собственное. Ей удалось нацепить уверенную улыбку, как будто я всегда так выглядел: высокие скулы, короткий нос, коротко подстриженные волосы. Где-то в доме часы пробили семь.
  
  ‘Неужели я так сильно изменилась?’ Я спросил ее.
  
  ‘Твое лицо изменилось. Кроме того, ты устала: вполне естественно, что твои жесты и походка изменились. Мне придется привыкать к этому самой’.
  
  ‘Как это случилось?’
  
  ‘Позже, дорогая’.
  
  ‘Я хочу помнить. Ты, я, тетя Мидола, мой отец, остальные: я хочу помнить’.
  
  ‘Ты запомнишь’.
  
  ‘Зачем мы сюда пришли? Почему бы тебе не отвезти меня прямо в какое-нибудь знакомое мне место, где меня знают?’
  
  Она должна была ответить на этот вопрос только через три дня. На мгновение она прижала меня к себе, она укачивала меня на руках, она назвала меня своей маленькой девочкой и сказала, что они больше не причинят мне боли, потому что она никогда больше не оставит меня.
  
  ‘Ты бросил меня?’
  
  ‘Да. За несколько дней до несчастного случая. У меня были кое-какие дела у твоей крестной матери в Ницце. Я вернулся на виллу и обнаружил тебя скорее мертвой, чем живой, у подножия лестницы. Я сошла с ума, пытаясь найти скорую помощь, полицию, врача.’
  
  Мы были в другой огромной комнате, столовой с мрачной мебелью и столом длиной в десять футов. Мы сидели рядом. На плечи мне было накинуто клетчатое одеяло.
  
  ‘Давно ли я училась в Cap Cadet?’
  
  ‘Около трех недель", - сказала она. ‘Сначала я оставалась там с вами двумя’.
  
  ‘Мы вдвоем?’
  
  ‘Ты и девушка, с которой тебе нравилось быть. Ешь. Если ты не будешь есть, я не буду разговаривать’.
  
  Я проглатывала кусочки стейка, чтобы вспомнить прошлое. Мы играли в эту игру, сидя бок о бок в большом мрачном доме в Нейи, где нас обслуживал повар, который двигался украдкой и называл Жанну по фамилии, не произнося "Мадемуазель" или "Мадам".
  
  ‘Эта девушка была одной из твоих подруг детства’, - сказала Жанна. ‘Она выросла в том же доме, что и ты, в Ницце. Ее мать стирала белье твоей матери. Вы потеряли друг друга из виду, когда вам было восемь или девять, но вы снова встретились с ней в феврале этого года. Она работала в Париже. Вы привязались к ней. Ее звали Доменика Лои.’
  
  Жанна наблюдала за мной, ожидая, что на моем лице появится признак узнавания. Но это было безнадежно. Она говорила о людях, которых я жалел, но которые были мне незнакомы.
  
  ‘Это та девушка, которая умерла?’
  
  ‘Да. Ее нашли в сгоревшей части виллы. Все выглядело так, будто вы пытались вытащить ее из комнаты, прежде чем сгорели сами. Ваша ночная рубашка загорелась. Вы, должно быть, пытались добраться до бассейна – он есть в саду. Я нашел вас у подножия лестницы полчаса спустя. Было два часа ночи. Люди прибежали в пижамах, но никто не осмелился прикоснуться к тебе; все были в бешенстве, они не знали, что делать. Пожарная команда Ле Лекка прибыла сразу после меня. Тебя отвезли в военно-морской лазарет в Ла-Сьота. Ночью я мог бы вызвать "скорую помощь" из Марселя, но в конце концов прилетел вертолет. Они отвезли тебя в Ниццу. На следующий день тебя прооперировали.’
  
  ‘Что со мной было?’
  
  ‘Вы, должно быть, упали с последних нескольких ступенек, когда выбегали из дома. Если только вы не решили вылезти в окно и не позволили себе упасть со второго этажа. Мы ничего не узнали из расследования. Что мы знаем наверняка, так это то, что вы упали головой на ступеньки. У вас были ожоги лица и рук. Также на теле, но менее серьезные; ночная рубашка, должно быть, обеспечила вам некоторую защиту. Пожарные объяснили мне это, но я забыла. Ты был голый, черный с головы до ног, с клочьями обугленной ткани на руках и во рту. У тебя не было волос. Люди, которых я нашел с тобой, думали, что ты мертв. У тебя на макушке был порез длиной с мою ладонь. Это была травма, о которой мы больше всего беспокоились в первую ночь. Позже, после операции доктора Чавереса, я подписала бумагу на пересадку кожи. Твоя больше не заживала. ’
  
  Она говорила, не глядя на меня. Каждое предложение проникало в мою голову, как раскаленная дрель. Она отодвинула стул от стола и задрала юбку выше ног. Я увидел темное пятно на ее правом бедре, над чулком : трансплантат.
  
  Я обхватила голову руками в перчатках и заплакала. Жанна обняла меня за плечи, и мы оставались так несколько минут, пока не вошла кухарка и не поставила на стол поднос с фруктами.
  
  ‘Я должна рассказать тебе все это", - сказала Жанна. ‘Ты должна знать и запомнить’.
  
  ‘Я знаю’.
  
  ‘Ты здесь, с тобой ничего не может случиться. Теперь все кончено’.
  
  ‘Как начался пожар?’
  
  Она встала, ее юбка снова упала. Она подошла к буфету и зажгла сигарету. Она на мгновение подержала спичку перед собой, чтобы я мог ее разглядеть.
  
  ‘Утечка газа в спальне девочки. Газ был установлен на вилле несколько месяцев назад. Расследование пришло к выводу, что, должно быть, было неисправное подключение. Контрольная лампочка водонагревателя в одной из ванных комнат вызвала взрыв.’
  
  Она задула спичку.
  
  ‘Иди сюда", - сказал я.
  
  Она подошла и села рядом со мной. Я протянул руку, взял ее сигарету и затянулся. Мне это понравилось.
  
  ‘Курила ли я раньше?’
  
  ‘ Вставай, ’ сказала Жанна. ‘ Давай осмотримся. Захвати с собой яблоко. Вытри глаза.
  
  В комнате с низким потолком и кроватью, на которой в моем нынешнем состоянии могли разместиться четверо, Жанна заставила меня надеть толстый свитер с высоким воротом, замшевое пальто и зеленый шарф.
  
  Взяв мою руку в перчатке в свою, она провела меня через несколько пустынных комнат в холл с мраморным полом, по которому раздавались наши шаги. Снаружи, в саду с темными деревьями, она помогла мне сесть в машину, в которой я ехала днем.
  
  ‘В десять часов я укладываю тебя спать. Сначала я хочу тебе кое-что показать. Через несколько дней я разрешу тебе сесть за руль’.
  
  ‘Не могли бы вы, пожалуйста, еще раз назвать имя девочки?’
  
  ‘Domenica Loï. Они звали ее До. Когда вы были детьми, была еще одна девочка, которая давным-давно умерла от ревматизма или чего-то в этом роде. Они называли вас кузинами, потому что вы все были одного возраста. Другую маленькую девочку звали Анджела. Вы все трое были итальянского происхождения: Ми, До и Ла. Ты знаешь, откуда твоя тетя получила свое прозвище?’
  
  Она быстро ехала по широким, освещенным проспектам.
  
  ‘Настоящее имя твоей тети было Сандра Рафферми. Она была сестрой твоей матери’.
  
  ‘Когда умерла мама?’
  
  ‘Когда тебе было восемь или девять. Я не помню. Тебя отправили в школу-интернат. Четыре года спустя твоя тетя получила разрешение забрать тебя. Рано или поздно вы узнаете, что в юности ей приходилось с трудом сводить концы с концами. Но теперь она была леди, она была богата. Туфли, которые на тебе и на мне, сделаны на фабриках твоей тети. ’
  
  Она положила руку мне на колено и сказала, что, если я захочу, это будут мои фабрики, поскольку Рафферми мертв.
  
  ‘Разве ты не любила мою тетю?’
  
  ‘Я не знаю", - сказала Жанна. ‘Я люблю тебя. Меня не волнуют другие. Мне было восемнадцать, когда я пошла работать в Raffermi. Я была мастером по пошиву обуви в одной из ее мастерских во Флоренции. Я была одна, зарабатывала на жизнь, как могла. Это было в 42-м. Однажды она пришла и первое, что дала мне, была пощечина, которую я дал в ответ. Она забрала меня с собой. Последнее, что она дала мне, тоже была пощечина, но я не ответил на нее. Это было в мае этого года, за неделю до ее смерти. В течение нескольких месяцев она знала, что умирает, и жить с этим ей было ничуть не легче.’
  
  ‘Любила ли я свою тетю?’
  
  ‘Нет’.
  
  Целую минуту я молчал, тщетно пытаясь вспомнить лицо, которое видел на фотографиях, - пожилая женщина в пенсне, сидящая в инвалидном кресле.
  
  ‘Любил ли я Доменику Лои?’
  
  ‘Кто мог с этим поделать?’ - спросила Жанна.
  
  ‘Любила ли я тебя?’
  
  Она повернула голову, и я увидел ее лицо, освещенное уличными фонарями, когда они проезжали мимо. Она быстро пожала плечами и грубым голосом ответила, что мы почти на месте. Внезапно я почувствовал боль, как будто меня разрывало изнутри. Я взял ее за руку, и машина вильнула. Я извинился; несомненно, она подумала, что это из-за поворота. Она показала мне Триумфальную арку, площадь Согласия, Тюильри, Сену. После площади Мобер мы остановились на маленькой улочке, спускавшейся к реке, перед отелем, освещенным неоновой вывеской с надписью "ОТЕЛЬ ВИКТОРИЯ".
  
  Мы остались в машине. Она сказала мне посмотреть на отель, и я увидел, что это здание мне ничего не говорит.
  
  - Что это? - Спросила я.
  
  ‘Ты часто сюда приходил. Это отель, в котором ты жил’.
  
  ‘Пойдем домой, пожалуйста’.
  
  Она вздохнула, сказала "да" и поцеловала меня в висок. На обратном пути я притворился, что снова засыпаю, положив голову на ее юбку.
  
  Она раздела меня, помогла искупаться, растерла большим полотенцем и вручила мне пару хлопчатобумажных перчаток взамен тех, что были на мне, потому что они промокли.
  
  Мы сели на край ванны, она одетая, а я в ночной рубашке. Наконец, именно она сняла с меня перчатки. Я отвел взгляд, когда увидел свои руки.
  
  Она уложила меня в большую кровать, подоткнула одеяло и выключила лампу. Было десять часов, как она и обещала. У нее было странное выражение лица с тех пор, как она увидела шрамы от ожогов на моем теле. Она сказала только, что они почти исчезли, одно пятнышко на спине, два на ногах, и что я похудела. Я чувствовала, что она пытается вести себя естественно, но узнавала меня все меньше и меньше.
  
  ‘Не оставляй меня одну. Я к этому не привыкла и боюсь’.
  
  Она села рядом со мной и оставалась так некоторое время. Я заснул, прижавшись губами к ее руке. Она не произнесла ни слова. Как раз перед тем, как я заснула, в тот момент на грани бессознательного, когда все абсурдно, когда все возможно, мне впервые пришла в голову мысль, что я ничто, кроме того, что Жанна рассказала мне о себе, и что ей достаточно было солгать, чтобы я стала ложью.
  
  ‘Я хочу, чтобы ты сказал мне сейчас. Уже несколько недель я слышу “позже”! Вчера ты сказал, что я не люблю свою тетю. Скажи мне почему’.
  
  ‘Потому что она не была привлекательной’.
  
  ‘ Для меня?’
  
  ‘Для кого угодно’.
  
  ‘Если она взяла меня к себе в возрасте тринадцати лет, то наверняка любила меня’.
  
  ‘Я не говорил, что она тебя не любила. Это также заставило ее почувствовать свою значимость. Ты не можешь понять. Любишь, не любишь - ты обо всем судишь по этому!’
  
  ‘Почему Доменика Лои была со мной с февраля?’
  
  Ты столкнулся с ней в феврале. Она переехала к тебе гораздо позже. Почему? Ты единственный, кто это знал! Что ты хочешь, чтобы я сказал? Каждые три дня у тебя появлялось новое увлечение: машина, собака, американский поэт, Доменика Лои – все это было частью игры. В восемнадцать лет я нашел тебя в отеле в Женеве с маленькой офисной служащей. В двадцать я нашел тебя в другом отеле с Доменикой Лои.’
  
  ‘Кем она была для меня?’
  
  ‘Рабыня, как и все остальные’.
  
  ‘Как ты?’
  
  ‘Как я’.
  
  ‘Что случилось?’
  
  ‘Ничего. Что могло случиться? Ты швырнула в меня чемоданом и вазой, за которые мне пришлось заплатить, и ушла со своим рабом’.
  
  ‘Где это было?’
  
  ‘Резиденция Вашингтон, улица Лорда Байрона, третий этаж, квартира 14’.
  
  ‘Куда я попала?’
  
  ‘Понятия не имею. Мне было неинтересно. Твоя тетя просто хотела увидеть тебя перед смертью. Когда я вернулся, то получил от нее вторую пощечину за восемнадцать лет. Неделю спустя она умерла.’
  
  ‘Я не пришла?’
  
  ‘Нет. Я не скажу, что у меня не было новостей о тебе – у тебя было достаточно неприятностей, – но от тебя не было ни слова в течение месяца. Как раз достаточно долго, чтобы у тебя закончились деньги. И влезть в такие долги, что даже твои маленькие альфонсы потеряли веру в тебя. Я получила телеграмму во Флоренции: Прости меня, отчаявшуюся, мани, я целую тебя тысячу раз везде: лоб, глаза, нос, рот, руки, ноги, будь милой, я плачу, твоя Ми. Уверяю тебя, это точный текст, я покажу его тебе.’
  
  Она показала мне телеграмму, когда я одевалась. Я прочитала ее, поставив одну ногу на стул, пока она застегивала мне подтяжки, чего я не могла сделать в перчатках.
  
  ‘Это нелепая телеграмма’.
  
  И все же это типично. Были и другие, ты знаешь. Иногда это были просто деньги, Ми. Иногда в один и тот же день приходило пятнадцать телеграмм, в которых говорилось одно и то же. Ты бы перечислил мои достоинства. Или же ты бы выстроил прилагательные, относящиеся к какой-нибудь детали моей анатомии, в соответствии с твоим настроением. Это было ужасно, очень дорого для идиота, у которого закончились деньги, но, по крайней мере, ты проявил воображение.’
  
  ‘Ты говоришь обо мне так, как будто ненавидишь меня’.
  
  ‘Я не сказал тебе слов, которые ты использовала в тех телеграммах. Ты знала, как причинить боль. Другая нога. Я не посылал тебе денег после смерти твоей тети. Я пришел повидаться с тобой. Поставь другую ногу на стул. Я прибыл в Кап Кадет в воскресенье днем. Ты был пьян со вчерашнего вечера. Я поставил тебя под душ, выбросил альфонсов и вытряхнул пепельницы. Ты помог мне. Ты не разговаривал со мной три дня. Вот.’
  
  Я был готов. Она застегнула на мне серое саржевое пальто, взяла свое пальто из соседней комнаты, и мы ушли. Я жил в дурном сне. Я больше не верила ни единому слову из того, что говорила мне Жанна.
  
  В машине я понял, что все еще держу в руке телеграмму, которую она мне дала. Здесь, по крайней мере, было доказательство того, что она не лгала. Мы довольно долго молчали, направляясь к Триумфальной арке, которую я мог видеть далеко впереди под затянутым тучами небом.
  
  ‘Куда ты меня ведешь?’
  
  ‘К доктору Доулину. Он позвонил ни свет ни заря. Он начинает действовать мне на нервы’.
  
  Она взглянула на меня, улыбнулась, назвала своей малышкой и спросила, почему у меня такое вытянутое лицо.
  
  ‘Я не хочу быть такой, какой ты меня описываешь. Я не понимаю. Я не знаю как, но я знаю, что я не такая. Могла ли я так сильно измениться?’
  
  Она ответила, что я сильно изменилась.
  
  *
  
  Я провела три дня, читая старые письма и изучая содержимое сумок, которые Жанна привезла из Кап Кадет.
  
  Я пыталась систематически узнавать себя, и Жанне, которая никогда не отходила от меня, иногда было трудно понять смысл того, что я находила: мужскую рубашку, присутствие которой она не могла объяснить; маленький заряженный револьвер с перламутровой рукояткой, которого она никогда раньше не видела; письма, авторы которых были ей неизвестны.
  
  Несмотря на пробелы, я постепенно сформировала свой образ, который не соответствовал тому человеку, которым я стала. Я не была такой глупой, такой тщеславной, такой жестокой. У меня не было желания пить, бить глупую горничную, танцевать на крыше автомобиля, падать в объятия шведской бегуньи или первого попавшегося парня с хорошеньким личиком. Но все это могло показаться мне непонятным из-за несчастного случая; не это беспокоило меня больше всего. Прежде всего, я не могла поверить, что способна на такое бесчувственное поведение, которое позволило мне пойти куда-нибудь выпить в ту ночь, когда я узнала о смерти моей тети, и даже пропустить ее похороны.
  
  ‘И все же это было типично", - повторила Жанна. ‘В любом случае, ничто не указывает на отсутствие чувств. Я очень хорошо тебя знала. Ты была способна быть очень несчастной. Это нашло выражение в нелепых истериках и, чаще всего за последние два года, в ярко выраженной потребности делить свою постель со всем миром. В глубине души вы, должно быть, чувствовали себя обманутыми. В тринадцать лет для этого придумывают красивые названия: потребность в привязанности; меланхолия сироты; тоска по материнской груди. В восемнадцать они используют уродливые медицинские термины.’
  
  ‘Что я такого ужасного сделала?’
  
  ‘Это было не ужасно, это было по-детски’.
  
  "Ты никогда не отвечаешь на мои вопросы! Ты позволяешь мне воображать все, что угодно, и, естественно, я воображаю ужасные вещи! Ты делаешь это нарочно!’
  
  ‘ Пей свой кофе, ’ сказала Жанна.
  
  Она тоже больше не соответствовала тому представлению, которое у меня сложилось о ней в первый день и вечер. Она была замкнутой, все более и более отстраненной. В том, что я говорил и делал, было что-то такое, что ей не нравилось, и я видел, что это ее беспокоило. Она смотрела на меня несколько минут, ничего не говоря, а потом вдруг начинала говорить очень быстро, без устали возвращаясь к истории о пожаре или к тому дню за месяц до пожара, когда она застала меня пьяным в "Кап Кадет".
  
  ‘Для меня было бы лучше всего отправиться туда!’
  
  ‘Мы поедем через несколько дней’.
  
  ‘Я хочу увидеть своего отца. Почему я не могу увидеть людей, которых я знала?’
  
  ‘Твой отец в Ницце. Он стар. Ему не пойдет на пользу видеть тебя в таком состоянии. Что касается остальных, я предпочитаю немного подождать’.
  
  ‘Я не знаю’.
  
  ‘Да. Послушай, возможно, что всего через несколько дней все внезапно вернется к тебе. Ты думаешь, мне так легко помешать твоему отцу увидеться с тобой? Он думает, что ты все еще в клинике. Думаешь, мне так легко отгонять всех этих стервятников? Я хочу, чтобы ты поправилась, когда увидишь их.’
  
  Выздоровела. Я уже так много узнала о себе, не восстанавливая память, что больше не верила в это. У доктора Доулина были инъекции, лечение электрическим током, свет в глазах, автоматическое письмо. Мне вкололи что-то в правую руку и засунули за ширму, чтобы я не могла видеть, что пишу. Я не чувствовала ни карандаша, который был у меня в руке, ни движения своей руки. Пока я, сама того не сознавая, заполняла три страницы, доктор Доулин и его ассистент рассказывали мне о солнце на юге Франции, о прелестях морского побережья. Этот эксперимент, который уже проводился дважды, ничему нас не научил, за исключением того, что мой почерк был ужасно искажен из-за того, что я была в перчатках. Доктор Доулин, которому я теперь доверял не больше, чем Жанне, утверждал, что эти сеансы успокаивали определенные тревоги "бессознательной личности’, у которой действительно была память. Я прочитала страницы, которые ‘написала’. Это были бессвязные, неполные слова, большинство из них "выдвигались", как в худшие дни в клинике. Чаще всего повторялись такие слова, как нос, глаза, рот, руки, волосы, пока у меня не возникло ощущение, что я перечитываю телеграмму Жанны.
  
  Это было по-идиотски.
  
  "Большая сцена’ произошла на четвертый день. Повар был в другом конце дома, дворецкий ушел. Мы с Жанной сидели в креслах в гостиной перед камином, потому что мне все еще было холодно. Было пять часов дня. В одной руке у меня было несколько писем и фотографий, а в другой - пустая чашка.
  
  Жанна курила. У нее были темные круги под глазами, и она снова отвергла мою просьбу встретиться с людьми, которых я знал.
  
  ‘Я не желаю этого, вот и все. Как ты думаешь, кто эти люди? Ангелы с небес? Они не позволят уйти от них такой легкой жертве’.
  
  ‘Я, жертва? Но почему?’
  
  Причина написана цифрами с большим количеством нулей. В ноябре тебе исполнится двадцать один год. Затем следует прочитать завещание Рафферми, но на самом деле нет необходимости читать его, чтобы угадать количество миллиардов лир, которые будут переведены на ваш счет.’
  
  ‘Ты должен был и мне все это объяснить’.
  
  ‘Я думал, ты знаешь об этом’.
  
  ‘Я ничего не знаю, ничего! Ты прекрасно видишь, что я ничего не знаю!"
  
  Она допустила свою первую грубую ошибку: ‘Я не могу сказать, что ты знаешь, а чего нет! Я схожу с ума. Я больше не могу спать. В конце концов, тебе было бы так легко разыграть спектакль!’
  
  Она бросила сигарету в камин. Как раз в тот момент, когда я поднимался со стула, часы в коридоре пробили пять.
  
  ‘ Представление? О чем ты говоришь?
  
  ‘Амнезия!’ - сказала она. ‘Это хорошая идея, очень хорошая идея! Черепно-мозговой травмы нет, доказательств, конечно, нет, но кто может быть уверен, что у вас их нет, кроме вас самих?’
  
  Она тоже выросла до неузнаваемости. Затем, внезапно, она снова стала Жанной: светлые волосы, золотистые глаза, безмятежное лицо, длинное, стройное тело в пышной юбке, на голову выше меня.
  
  ‘Я не знаю, что говорю, дорогая’.
  
  Моя правая рука дернулась прежде, чем я услышал ее. Я ударил ее в уголок рта. Боль пронзила мой затылок, и я упал на нее лицом вперед. Она схватила меня за плечи, развернула и прижала к своей груди, так что я не могла пошевелиться. Мои руки были такими тяжелыми, что я не пыталась вырваться.
  
  ‘Успокойся", - сказала она мне.
  
  ‘Отпусти меня! Зачем мне разыгрывать спектакль? С какой целью? Тебе не кажется, что ты должен сказать мне это?’
  
  ‘Успокойся, пожалуйста’.
  
  ‘Я сумасшедшая, ты говорил мне это достаточно часто! Но не настолько! Почему? Скажи мне! Отпусти меня!’
  
  ‘Ты можешь успокоиться? Перестань кричать!’
  
  Она заставила меня отодвинуться, усадила к себе на колени, в ее кресло. Одной рукой она обнимала меня за плечи, а другой зажимала мне рот; ее голова была позади моей.
  
  ‘Я ничего не сказала, или ничего важного. Перестань кричать, нас услышат. Я была вне себя последние три дня. Ты даже не представляешь!’
  
  Она допустила свою вторую ошибку, когда, приблизив губы к моему уху, сказала сердитым шепотом, который напугал меня больше, чем когда она повысила голос: ‘Ты не мог добиться такого большого прогресса за три дня, не планируя это! Как ты можешь ходить, как она, смеяться, как она, говорить, как она, если ты ничего не помнишь?’
  
  Я закричала в ее руку, на секунду потеряла сознание, а когда снова открыла глаза, то была растянута на ковре. Жанна склонилась надо мной, промокая мой лоб носовым платком.
  
  ‘Не двигайся, дорогая’.
  
  Я увидел след от удара, который нанес ей на одной стороне лица. Из уголка рта у нее немного текла кровь. Значит, это был не плохой сон. Я наблюдала за ней, пока она расстегивала пояс моей юбки и снова поднимала меня на руки. Она тоже была напугана.
  
  ‘Выпей, дорогая’.
  
  Я проглотила что-то крепкое. Я почувствовала себя лучше. Я посмотрела на нее и успокоилась. Я сказала себе, что это правда, что теперь я смогу разыграть спектакль. Когда она притянула меня к себе, чтобы "помириться", опустившись на колени рядом со мной на ковре, я машинально обнял ее за шею. Я был неожиданно удивлен и почти успокоен, почувствовав вкус ее слез на своих губах.
  
  В ту ночь я заснула очень поздно. Несколько часов я неподвижно лежала в постели, размышляя о словах Жанны, пытаясь понять, что, с ее точки зрения, могло послужить моим мотивом для симуляции амнезии. Я не нашла объяснения. Я также не догадывалась, что ее беспокоило, но была уверена, что у нее были веские причины держать меня изолированной в доме, где ни повар, ни дворецкий не знали, кто я такая. Что это было, я вполне могу узнать к завтрашнему дню: поскольку она по-прежнему не позволяла мне видеться с людьми, которых я знал, мне оставалось только обратиться к одному из них, чтобы добиться именно того, чего она хотела избежать. Я бы посмотрел сам.
  
  Что мне нужно было сделать, так это разыскать одну из моих подруг, которая жила в Париже. Тот, кого я выбрала – у меня был его адрес на обратной стороне конверта – был мальчик, который написал мне, что я всегда буду принадлежать ему.
  
  Его звали Франсуа Шанс, и жил он на бульваре Сюше. Жанна сказала мне, что он юрист и что у него не было особых шансов с прежним МВД.
  
  Ожидая, когда я засну, я двадцать раз прокрутила в голове план, который придумала, как сбежать из-под надзора Жанны на следующий день. Такое состояние души, казалось, должно было вызвать еще один момент в моей жизни, но оно прошло. Сон овладел мной, когда я в двадцатый раз вылезал из белого Fiat 1500 на парижской улице.
  
  Я захлопнула дверцу машины.
  
  ‘Куда ты идешь? Подожди меня!’
  
  Она тоже вышла из машины и догнала меня на тротуаре. Я сбросил ее руку.
  
  ‘Со мной все будет в порядке. Я просто хочу немного погулять и походить по витринам, побыть одна! Неужели ты не понимаешь, что мне нужно побыть одной?’
  
  Я показал ей папку, которую держал в руке. Из нее выпали несколько газетных вырезок и рассыпались по тротуару. Она помогла мне собрать их. Это были статьи, появившиеся после пожара. Доктор Доулин дал мне их после сеанса тестов на свет и чернильные кляксы: напрасные усилия, потерянный час, который я предпочла бы использовать, признавшись в своих настоящих тревогах. К сожалению, Жанна настояла на том, чтобы присутствовать на наших собеседованиях.
  
  Она взяла меня за плечи, высокая, элегантная, волосы золотились в лучах полуденного солнца. Я снова отстранился.
  
  ‘Ты ведешь себя неразумно, дорогой", - сказала она мне. ‘Уже почти время ленча. Сегодня днем я возьму тебя покататься в парке’.
  
  ‘Нет. Пожалуйста, Жанна. Мне это нужно’.
  
  ‘Очень хорошо, тогда я последую за тобой’.
  
  Она оставила меня и вернулась в свою машину. Она была раздражена, но не в ярости, как я ожидал. Я прошла по тротуару около ста ярдов, столкнулась с группой девушек, выходивших из своего офиса или фабрики, и перешла улицу. Я остановилась перед магазином нижнего белья. Когда я оглянулся, то увидел "Фиат", припаркованный напротив меня. Я вернулся к Жанне. Она перегнулась через пустое сиденье и опустила стекло.
  
  ‘Дай мне немного денег", - сказал я.
  
  ‘Зачем?’
  
  ‘Я хочу кое-что купить’.
  
  ‘В том магазине? Я могу отвести тебя в магазины получше этого’.
  
  ‘Вот куда я хочу пойти. Дай мне немного денег – много. Я хочу много всего’.
  
  Она смиренно подняла брови. Я ждал, что она обвинит меня в том, что я веду себя как двенадцатилетний ребенок, но она ничего не сказала. Она открыла свою сумочку, достала банкноты, которые были в ней, и отдала их мне.
  
  ‘Ты не хочешь, чтобы я пришла и помогла тебе решить? Я единственная, кто знает, что тебе надеть’.
  
  ‘Со мной все будет в порядке’.
  
  Когда я шла в магазин, то услышала за спиной: ‘Размер 12, дорогая!’ Продавщице, которая подошла поприветствовать меня у двери, я показала платье на манекене, несколько слипов и нижнего белья, свитер в витрине.
  
  Я сказала, что у меня нет времени что-либо примерять и что я хочу отдельные пакеты. Затем я снова открыла дверь и позвала Жанну. Она вышла из машины, на ее лице отразилась усталость.
  
  ‘Это слишком дорого. Не могли бы вы выписать мне чек?’
  
  Она вошла в магазин раньше меня. Пока она выписывала чек, я взял первые попавшиеся пакеты, сказал, что отнесу их в машину, и ушел.
  
  На приборной панели "Фиата" я оставил записку, которая была у меня в кармане пальто: "Жанна, не волнуйся, не пытайся меня найти. Я встречу тебя дома или позвоню. Тебе нечего меня бояться. Я не знаю, чего ты боишься, но я целую то место, куда ударил тебя, потому что я люблю тебя и мне плохо из-за этого: я начал походить на твою ложь.’
  
  Когда я уходил, подошел полицейский и сказал мне, что машина не может оставаться припаркованной дважды. Я ответил, что, поскольку она не моя, я не имею к этому никакого отношения.
  
  OceanofPDF.com
  Я БЫ УБИЛ
  
  Такси довезло меня до бульвара Сюше и высадило перед новым зданием с большими эркерами. Я увидела имя человека, которого искала, на медной табличке в коридоре. Я поднялась на три лестничных пролета, из какого-то безымянного страха перед лифтом, и позвонила в дверь, не раздумывая дважды. Друг, любовник, поклонник, стервятник: какая разница?
  
  Дверь открыл мужчина лет тридцати, высокий, симпатичный, в сером костюме. Я слышал, как в квартире разговаривали люди.
  
  ‘François Chance?’
  
  ‘Он ушел на ланч. Ты хотела его видеть? Он не сказал мне, что у него назначена встреча’.
  
  "У меня не назначена встреча’.
  
  В нерешительности он провел меня в большой зал с голыми стенами и без мебели, оставив дверь открытой. У меня было такое чувство, что я не встречала его раньше, но он как-то странно оглядел меня с ног до головы. Я спросила его, кто он такой.
  
  ‘Кто я? Кто ты?’
  
  ‘Я Мишель Изола. Я только что вышла из клиники. Я знаю Франсуа. Я хотела поговорить с ним’.
  
  По его озадаченному выражению лица было очевидно, что этот человек также знал Мишель Изолу. Он медленно удалился, дважды покачав головой, словно в сомнении, затем сказал: ‘Извините’, - и бросился в комнату в конце коридора. Он вернулся с мужчиной, который был старше, тяжелее, менее привлекательным, который все еще держал в руке салфетку и не проглотил последний кусок.
  
  ‘Микки!’
  
  Ему было лет пятьдесят, возможно, с залысинами и мягким лицом. Он бросил салфетку мужчине, открывшему дверь, и направился ко мне огромными шагами.
  
  ‘Пойдем, мы не можем здесь оставаться. Почему ты не позвонила? Пойдем’.
  
  Он отвел меня в комнату и закрыл дверь. Он положил руки мне на плечи и держал меня перед собой на расстоянии вытянутой руки. Мне пришлось подвергаться этому испытующему взгляду в течение нескольких секунд.
  
  ‘Что ж, если это не сюрприз! Конечно, я едва узнал бы тебя, но ты прелестна и выглядишь прекрасно. Присаживайся. Расскажи мне о себе. Твоя память?’
  
  ‘Ты знаешь об этом?’
  
  ‘Конечно, я знаю об этом! Мурнау снова звонила мне позавчера. Разве она не приехала с тобой?’
  
  Комната, должно быть, была его кабинетом. Там был большой стол красного дерева, заваленный папками, несколько простых кресел и застекленные книжные шкафы.
  
  ‘ Когда ты ушла из клиники? Сегодня утром? Ты ведь не наделала никаких глупостей, правда?
  
  ‘Кто ты?’
  
  Он сел напротив меня и взял мою руку в перчатке. Вопрос привел его в замешательство, но по выражению его лица – удивленному, веселому, затем огорченному – я могла видеть, как быстро он прокручивает его в голове.
  
  ‘Ты не знаешь, кто я, и все же приходишь ко мне? Что происходит? Где Мурнау?’
  
  ‘Она не знает, что я здесь’.
  
  Я почувствовала, что его ждет серия сюрпризов, что все, должно быть, проще, чем я думала. Он отпустил мою руку.
  
  ‘Если ты меня не помнишь, откуда ты знаешь мой адрес?’
  
  ‘Из твоего письма’.
  
  ‘Какое письмо?’
  
  ‘Та, которую я получила в клинике’.
  
  ‘Я тебе не писала’.
  
  Настала моя очередь удивиться. Он смотрел на меня так, как смотрят на животное. По выражению его лица я поняла, что он сомневался не в моей памяти, а в моем здравомыслии.
  
  ‘ Минутку, ’ внезапно сказал он. ‘ Не двигайся.
  
  Я встал вместе с ним и преградил ему путь к телефону. Вопреки себе я повысил голос и начал кричать.
  
  ‘Не делай этого! Я получила письмо, на конверте был твой адрес. Я пришла узнать, кто ты, и чтобы ты сказал мне, кто я!’
  
  Успокойся. Я не понимаю ни слова из того, что ты говоришь. Если Мурнау не знает об этом, я должна позвонить ей. Я не знаю, как ты выбралась из той клиники, но, очевидно, это было сделано без чьего-либо разрешения.’
  
  Он снова взял меня за плечи и попытался усадить на стул, который я оставила. Он был очень бледен на висках, но его щеки внезапно вспыхнули.
  
  ‘Умоляю тебя, ты должен мне объяснить! У меня были некоторые странные идеи, но я не сумасшедший. Пожалуйста!’
  
  Он оставил попытки усадить меня. Я взяла его за руку, когда он снова нырнул за телефоном на столе.
  
  ‘Успокойся’, - сказал он. ‘Я не желаю тебе зла. Я знаю тебя много лет’.
  
  ‘Кто ты?’
  
  ‘François! Я юрист. Я веду бизнес Рафферми. Я в “Реестре”.’
  
  - “Касса”? - спросил я.
  
  Бухгалтерская книга, люди, которые работали на нее, которые получали ее зарплату. Я друг; это заняло бы слишком много времени, чтобы объяснять. Я был тем, кто вел ее контракты во Франции, понимаете? Садись.’
  
  ‘Ты не писала мне после несчастного случая?’
  
  ‘Нет. Мурнау просил меня не делать этого. Я спрашивала о тебе, как и все остальные, но я не писала. Что я, по-твоему, должна была сказать?’
  
  ‘Что я всегда буду принадлежать тебе’.
  
  Повторяя эти слова, я поняла, насколько абсурдно было представлять себе этого человека с тяжелым лицом, который мог бы быть моим отцом, пишущим подобное письмо.
  
  ‘Что? Это смешно! Я бы никогда не позволил себе такой вольности! Где это письмо?’
  
  ‘У меня ее с собой нет’.
  
  ‘Послушай, Микки. Я не знаю, что у тебя в голове. Возможно, в том состоянии, в котором ты находишься, ты воображаешь всевозможные вещи. Но, пожалуйста, позволь мне позвонить Мурнау’.
  
  ‘На самом деле это Жанна подала мне идею навестить тебя. Я получил от тебя любовное письмо, потом Жанна сказала мне, что у тебя “никогда не было шансов” со мной: что я должен был думать?’
  
  ‘Мурнау прочел это письмо?’
  
  ‘Понятия не имею’.
  
  ‘Я не понимаю", - сказал он. ‘Если Мурнау сказала тебе, что у меня никогда не было с тобой “шанса”, то, во-первых, это потому, что ты привык играть словами, а во-вторых, потому, что она говорила о чем-то другом. Это правда, что ты доставил мне много хлопот.’
  
  ‘Неприятности?’
  
  ‘Давай не будем об этом, пожалуйста. Вопрос о детских долгах, помятых крыльях; это не важно. Сядь, будь хорошей девочкой, и позволь мне позвонить. Вы уже пообедали?’
  
  Я не посмела остановить его снова. Я позволила ему обойти стол и набрать номер. Я медленно попятилась к двери. Слушая, как на другом конце провода звонит телефон, он не сводил с меня глаз, но было очевидно, что он меня не видит.
  
  ‘Ты не знаешь, она сейчас у тебя дома?’
  
  Он повесил трубку и набрал снова. У меня дома? Значит, она не сказала ему, как и остальным, где меня держит, поскольку он думал, что я покинула клинику этим утром. Я поняла, что до того, как приехать за мной, она, должно быть, несколько недель жила где-то в другом месте, где-то, что было "моим домом", и именно туда он звонил.
  
  ‘Ответа нет’.
  
  ‘Куда ты звонишь?’
  
  - Улица Курсель, конечно. Она вышла пообедать?
  
  Я услышала, как он позвал ‘Микки!’ позади меня, но я уже была в холле, открывая входную дверь. Мои ноги никогда так не уставали, но ступени были широкими, туфли тети Мидолы были хорошо сшиты, и я не упала с лестницы.
  
  Четверть часа я бродил по пустынным улицам недалеко от Порт д'Отей. Я понял, что все еще держу под мышкой папку с газетными вырезками доктора Дулена. Я остановилась перед зеркалом в витрине магазина, чтобы убедиться, что мой берет надет должным образом, что я не похожа на преступницу. Я увидел девушку с осунувшимися чертами лица, но спокойную и хорошо одетую, а за ее спиной я увидел мужчину, открывшего дверь в квартиру Франсуа Шанса.
  
  Инстинктивно я зажала рот свободной рукой и дернулась так резко, что у меня заболело от плеч до макушки.
  
  ‘Не бойся, Микки, я друг. Пойдем, мне нужно с тобой поговорить’.
  
  ‘Кто ты?’
  
  ‘Не бойся, пожалуйста, пойдем. Я просто хочу поговорить с тобой’. Он нежно взял меня за руку. Я расслабилась: мы были слишком далеко, чтобы он мог заставить меня вернуться к Франсуа Шансу.
  
  "Ты следил за мной?’
  
  ‘Да. Когда ты только что пришел, я потеряла голову. Я не узнала тебя, ты, казалось, не узнал меня. Я ждал тебя возле здания в своей машине, но ты уехала в такой спешке, что я не смог тебя остановить. Потом ты свернула на улицу с односторонним движением, и я с трудом тебя нашел.’
  
  Он крепко держал меня, пока мы не дошли до его машины, черного салуна, припаркованного на площади, которую я только что пересекла.
  
  ‘Куда ты меня ведешь?’
  
  ‘Куда захочешь". Ты еще не обедал? Помнишь "Chez Reine"?
  
  ‘Нет’.
  
  ‘Это ресторан. Мы часто ходили туда, ты и я. Микки, уверяю тебя, у тебя нет причин бояться’.
  
  Он сжал мою руку и очень быстро сказал: ‘Ты приходила повидаться со мной этим утром. Я уже начал думать, что ты никогда не вернешься. Я не знал о … ну, то, что ты не могла вспомнить, кто ты такая. Я больше не знала, что и думать.’
  
  У него были очень темные, яркие глаза и довольно монотонный, но приятный голос, который хорошо сочетался с его напряженным характером. Он казался сильным и обеспокоенным. По какой-то причине он мне не нравился, но я его больше не боялась.
  
  ‘Ты подслушивал под дверью?’
  
  - Донеслось из холла. Входите, пожалуйста. Письмо было от меня. Меня тоже зовут Франсуа, Франсуа Руссен. Вы ошиблись адресом...
  
  Когда я сидела рядом с ним в машине, он попросил меня обращаться к нему на знакомом "ту", как я делала раньше. Я была неспособна связно мыслить. Я наблюдал, как он достал ключ, вставил его в замок зажигания; я был поражен, увидев, что его рука дрожит. Еще больше я был поражен тем, что сам не дрожал. Должно быть, я любила этого мужчину, раз он был моим любовником. Для него было естественно нервничать, увидев меня снова. Я почувствовала оцепенение во всем теле. Если я и дрожала, то только потому, что мне было холодно. Ничто не было реальным, кроме холода.
  
  Я не сняла пальто. У меня было ощущение, что вино согревает меня. Я выпила слишком много, и от этого в голове не прояснилось.
  
  Я познакомилась с ним годом ранее у Франсуа Шанса, где он работал. Осенью я провела десять дней в Париже. Его рассказ о том, как начался наш роман, подразумевал, что это был не первый мой роман. Я фактически увела его с работы и заперла с собой в отеле в Милли-ла-Форе. Вернувшись во Флоренцию, я написала ему страстные письма, которые он собирался мне показать. Конечно, я была ему неверна, но это было из бравады, от скуки, потому что я скучала по нему. Я безуспешно пыталась организовать фальшивую деловую поездку в Италию со своей тетей. Мы снова собрались вместе в январе этого года, когда я приехала в Париж. Великая страсть.
  
  Конец романа, поскольку он неизбежно должен был быть (несчастный случай), представлялся мне настолько расплывчатым, насколько это было возможно. Возможно, отчасти это было подействовало вино, но после появления Доменики Лои события становились все более и более запутанными.
  
  Была ссора, прерванные свидания, еще одна ссора, в которой я дала ему пощечину, еще одна ссора, в которой я не дала пощечину, а избила До, так жестоко, что она упала передо мной на колени и неделю ходила с синяками. Также был эпизод, явно не связанный с основным действием, в котором возникал вопрос о нечестности со стороны кого–либо - его, меня или До. А потом события, которые больше ни с чем не связаны: ревность, ночной клуб на Этуаль, таинственное влияние дьявольского персонажа (До), который пытался удержать меня подальше от него (Франсуа), внезапный отъезд на MG в июне месяце, неотвеченные письма, возвращение Монстра (Жанны), все более и более таинственное влияние дьявольского персонажа на Монстра, взволнованный голос по телефону (мой) во время междугороднего звонка из Парижа в Кап Кадет, который длился двадцать пять минут. и обошелся ему в целое состояние.
  
  Поскольку он постоянно говорил, он ничего не ел. Он заказал вторую бутылку вина, был очень беспокойным и много курил. Он догадывался, что все, что он мне рассказывал, звучало неправдой. Через некоторое время он уже повторял ‘Я уверяю тебя’ в конце каждого предложения. У меня в груди застрял кусок льда. Когда я вдруг подумала о Жанне, мне захотелось положить голову на руки, лежащие на скатерти, и заснуть или разрыдаться. Она найдет меня. Она снова надевала мне на голову берет. Она забрала бы меня подальше от всего этого, подальше от этого уродливого, монотонного голоса, этого звона посуды, этого дыма, который раздражал мои глаза.
  
  ‘Давай уйдем’.
  
  ‘Дай мне секунду, пожалуйста. Не уходи! Мне нужно позвонить в офис’.
  
  Если бы я не была такой сонной и подавленной, я бы ушла. Я закурила сигарету, которую терпеть не могла, и тут же потушила в своей тарелке. Я сказала себе, что, если бы ее рассказали по-другому, эта история не казалась бы мне такой уродливой, и я, возможно, узнала бы в ней себя. Со стороны ничто не является правдой. Но кто, если не я, мог знать, что было в сердце у этой маленькой легкомысленной особы? Когда ко мне вернется память, события, вероятно, будут теми же, но история, стоящая за ними, будет другой.
  
  ‘Пойдем’, - сказал он. ‘Ты устала. Ты не можешь уйти в таком виде’.
  
  Он снова взял меня за руку. Он открыл стеклянную дверь. Набережную заливал солнечный свет. Я сидела в его машине. Мы ехали по наклонным улицам.
  
  ‘Куда мы идем?’
  
  ‘Ко мне домой. Послушай, Микки, я знаю, что рассказала все это очень плохо; я бы хотела, чтобы ты это забыл. Мы поговорим об этом снова, когда ты немного поспишь. Все эти потрясения, все эти постоянные эмоции – я понимаю, ты расстроен. Не спеши недооценивать меня.’
  
  Он положил руку мне на колено, когда вел машину, как это сделала Жанна.
  
  ‘Как чудесно видеть тебя снова", - сказал он.
  
  Когда я проснулась, только что наступила ночь. У меня болела голова сильнее, чем в первые дни пребывания в клинике. Франсуа потряс меня за руку.
  
  ‘Я приготовила тебе кофе. Я принесу его тебе’.
  
  Я была в комнате с задернутыми шторами и странной мебелью. Кровать, на которой я лежала в свитере и юбке, с одеялом на ногах, была раскладным диваном-кроватью, и я помнила, как Франсуа чинил ее. На маленьком столике, на уровне моих глаз, я увидела свою фотографию, по крайней мере, того человека, которым я была "раньше", в серебряной рамке. В ногах кресла, стоящего напротив кровати, на ковре были разложены газетные вырезки доктора Дулена. Франсуа, должно быть, прочитал их, пока я спала.
  
  Он вернулся с дымящейся чашкой. Мне стало легче. Он улыбался, наблюдая, как я пью, засунув руки в карманы брюк; он был в рубашке с короткими рукавами, очевидно, очень довольный собой. Я посмотрела на свои часы: они остановились.
  
  ‘Я долго спала?’
  
  ‘Уже шесть часов. Чувствуешь себя лучше?’
  
  "У меня такое чувство, что я могла бы проспать целую вечность. У меня болит голова’.
  
  ‘Мы должны что-то сделать?’ - спросил он. ‘Я не знаю’.
  
  ‘Хочешь, я вызову врача?’
  
  Он сел на кровать рядом со мной и взял пустую чашку, которую я держала. Он поставил ее на ковер.
  
  ‘Было бы лучше, если бы ты позвонила Жанне’.
  
  ‘В здании есть врач, но у меня нет номера телефона. В любом случае, признаюсь, у меня нет желания видеть, как она сюда заявится’.
  
  ‘Она тебе не нравится?’
  
  Он засмеялся и обнял меня. ‘Я снова нашел тебя’, - сказал он. ‘На самом деле ты не изменилась. Есть те, кого мы любим, и те, кого мы не любим. Нет, не уходи. Я имею право немного подержать тебя после всего этого времени.’
  
  Он заставил меня опустить голову, провел рукой по моим волосам и нежно поцеловал меня сзади в шею.
  
  ‘Нет, она мне не нравится. Ты, ты должен любить весь мир. Даже ту бедную девочку, которая все еще, видит Бог...’
  
  Все еще держа меня в объятиях, он махнул рукой, указывая на газетные вырезки на ковре.
  
  ‘Я читала это. Я уже слышала эту историю, но все эти подробности – это ужасно. Я рада, что ты пытался вытащить ее оттуда. Покажи мне свои волосы’.
  
  Я быстро кладу руку на голову. ‘ Нет, пожалуйста.
  
  ‘Тебе обязательно носить эти перчатки?’ - спросил он.
  
  ‘Пожалуйста’.
  
  Он поцеловал мою руку в перчатке, нежно поднял ее, погладил по волосам.
  
  ‘Вот что изменило тебя больше всего – твои волосы. Пару раз за обедом мне казалось, что я разговариваю с незнакомцем’.
  
  Он взял мое лицо в ладони и долго пристально смотрел на меня. ‘И все же, это действительно ты, это действительно Микки. Я смотрел, как ты спишь. Знаешь, я часто смотрел, как ты спишь. Только что твое лицо было таким же.’
  
  Он поцеловал меня в губы: сначала легким целомудренным поцелуем, чтобы посмотреть, как я отреагирую, затем более долгим. Меня снова охватила сонливость, хотя это было совсем не похоже на ощущение за обедом, а скорее на сладкую боль во всем теле. Ощущение, которое возникло до клиники, до белого света, просто из ‘до’. Я не двигался. Я был настороже, и, думаю, у меня была абсурдная надежда вернуть все одним поцелуем. Я отстранилась, потому что больше не могла дышать.
  
  ‘Теперь ты мне веришь?’ - спросил он.
  
  На его лице играла самодовольная улыбка, на лбу упала каштановая прядь. Именно это замечание все испортило. Я отодвинулась еще дальше.
  
  ‘Часто ли я приходила в эту комнату?’
  
  - Нет, не очень часто. Раньше я приходил повидаться с тобой.
  
  ‘Где?’
  
  ‘В резиденции на улице Лорда Байрона, а затем на улице Курсель. Смотрите, вот доказательство!’
  
  Внезапно он встал, пошел открывать какие-то ящики и вернулся со связкой ключей.
  
  ‘Ты подарила их мне, когда переехала на Рю де Курсель. Бывали вечера, когда ты не ужинала со мной, и мы встречались там’.
  
  ‘ Квартира?’
  
  ‘Нет, маленький таунхаус. Очень милый. Мурнау покажет тебе. Или, если хочешь, мы поедем вместе. Мы были там счастливы’.
  
  ‘Расскажи мне об этом’.
  
  Он снова засмеялся, обнимая меня. Я откинулась на кровать, крепко сжимая ключи в ладони.
  
  ‘О чем?’ - спросил он.
  
  ‘Мы. Жанна. Сделай’.
  
  ‘Мы, это интересно. Но не Мурнау и не тот, другой. Именно из-за другого я перестал приходить’.
  
  ‘Почему?’
  
  ‘Она настроила тебя против меня. После того, как ты привел ее туда, все пошло наперекосяк. Ты был сумасшедшим. У тебя были безумные идеи’.
  
  ‘Когда это было?’
  
  ‘Я забыл. Как раз перед вашим отъездом на юг, вы двое’.
  
  ‘Какой она была?’
  
  ‘Смотри, она мертва. Я не люблю плохо отзываться о мертвых. Кроме того, какая разница, какой она была? Ты видел ее по-другому: милая девушка, милая, которая сделала бы для тебя все. И такая умная! Да, она, должно быть, была умной. Она знала, как манипулировать тобой и Мурнау. По правде говоря, она тоже была на волосок от того, чтобы манипулировать старой леди Рафферми.’
  
  ‘Она встречалась с моей тетей?’
  
  ‘К счастью, нет. Но если бы твоя тетя умерла месяцем позже, ты можешь быть уверен, что она встретилась бы с ней и получила бы свой кусок пирога. Ты планировал отвезти ее туда. Ей так хотелось увидеть Италию!’
  
  ‘Как ты думаешь, почему она настроила меня против тебя?’
  
  "Я стоял у нее на пути’.
  
  ‘Почему?’
  
  ‘Как будто я знала! Она думала, что ты выйдешь за меня замуж. Ты был неправ, рассказав ей о наших планах. И мы были неправы, говоря обо всем этом сейчас. Давай остановимся’.
  
  Он целовал меня в шею, в губы, но я больше ничего не чувствовала. Я была неподвижна, пытаясь привести в порядок свои мысли.
  
  ‘Почему ты недавно сказал, что был рад, что я пытался вытащить ее из комнаты во время пожара?’
  
  ‘Потому что, если бы это был я, я бы послал все к черту. И потом, другие вещи. Давай остановимся, Микки’.
  
  ‘ Какие вещи? Я хочу знать.
  
  ‘Когда я услышала об этом, я была в Париже. Я на самом деле не понимала, что произошло. Бог знает, что я вообразила. Я не верила, что это был несчастный случай. По крайней мере, не настоящий несчастный случай.’
  
  Я потеряла дар речи. Он был зол. Он говорил ужасные вещи, медленно приподнимая одной рукой мою юбку, а другой расстегивая ворот свитера. Я попыталась сесть.
  
  ‘Оставь меня в покое’.
  
  ‘Перестань думать обо всем этом, ты понимаешь?’
  
  Он грубо толкнул меня обратно на кровать. Я попыталась оттолкнуть руку, которая снова двигалась вверх по моим ногам, но это он оттолкнул мою руку, причинив мне боль.
  
  ‘Оставь меня в покое!’
  
  ‘Послушай, Микки...!’
  
  ‘Почему ты решил, что это не был несчастный случай?’
  
  ‘Боже милостивый! Нужно быть сумасшедшим, чтобы поверить, что это был несчастный случай, зная Мурнау! Нужно быть сумасшедшим, чтобы поверить, что она не обратила внимания на неисправное подключение за те три недели, что провела там, внизу! Вы можете быть абсолютно уверены, что с подключением все было в порядке!’
  
  Я изо всех сил пыталась освободиться. Он не отпускал меня. Борьба подтолкнула его к еще большей борьбе. Он разорвал горловину моего свитера, и это его остановило. Он увидел, что я плачу, и отпустил меня.
  
  Я поискала свое пальто и туфли. Я не слышала, что он говорил. Я собрала газетные вырезки и положила их обратно в папку. Я заметила, что ключи, которые он дал мне, все еще были у меня в руке. Я положила их в карман пальто.
  
  Он встал перед дверью, преграждая мне путь, со странно покорным выражением на его усталом лице. Я вытерла глаза тыльной стороной ладони и сказала ему, что если он хочет увидеть меня снова, ему придется меня отпустить.
  
  ‘Это безумие, Микки. Это безумие, говорю тебе. Я думал о тебе несколько месяцев. Я не знаю, что на меня нашло’.
  
  Он стоял на лестничной площадке и смотрел, как я спускаюсь по лестнице. Грустный, уродливый, жадный, лживый: стервятник.
  
  Я долго шла. Я сворачивала на одну улицу за другой. Чем больше я думала, тем более запутанными становились мои мысли. Боль, начавшаяся в задней части шеи, распространилась в спину и по всему позвоночнику. Вероятно, это произошло из-за моей усталости.
  
  Я шел пешком сначала, чтобы поймать такси, потом просто пройтись, потому что мне больше не хотелось возвращаться в Нейи, к Жанне. Я думал позвонить ей, но не смог бы удержаться, чтобы не упомянуть об этой связи. Я боялся, что, если бы она оправдывалась, я бы ей не поверил.
  
  Мне было холодно. Я зашла в кафе согреться. Расплачиваясь, я заметила, что она дала мне много денег, вероятно, достаточно, чтобы прожить несколько дней. Жить в тот момент означало только одно: иметь возможность лечь, иметь возможность заснуть. Еще мне хотелось бы помыться, переодеться, сменить перчатки.
  
  Я прошла еще немного и зашла в отель недалеко от вокзала Монпарнас. Меня спросили, есть ли у меня багаж, хочу ли я номер с ванной, заставили заполнить анкету. Я заплатил вперед.
  
  Когда я поднималась вслед за горничной по лестнице, администратор окликнул меня из-за стойки: ‘Мадемуазель Лои, вам нужно, чтобы вам позвонили утром?’
  
  Я ответила "нет, в этом нет необходимости", затем обернулась, вся похолодев, мой разум был парализован страхом, потому что я уже знала, я знала давно, я всегда знала.
  
  ‘Как ты меня назвал?’
  
  Он посмотрел на форму, которую я заполнила.
  
  ‘Mademoiselle Loï. Не так ли?’
  
  Я спустилась к нему. Я все еще пыталась подавить старый страх. Этого не могло быть правдой; это был просто случай ‘телескопирования’, тот факт, что я говорила о ней два часа назад, усталость …
  
  Я написал на желтой бумаге: Лои, Доменика Лелла Мари, родилась 4 июля 1939 года в Ницце (Приморские Альпы), француженка, банковский служащий.
  
  Подпись была Doloi, написанная очень разборчиво одним словом и окруженная неуклюжим и поспешным овалом.
  
  Я разделась. Я наполнила ванну. Я сняла перчатки, прежде чем скользнуть в воду. Затем, поскольку я не могла выносить прикосновения к своему телу руками, я надела их снова.
  
  Я двигалась медленно, почти спокойно. Иногда быть смертельно уставшей и сохранять спокойствие означало одно и то же.
  
  Я больше не знала, что и думать, поэтому вообще ни о чем не думала. Мне было плохо, и в то же время мне было хорошо, потому что вода была теплой. Я оставалась в таком положении, наверное, около часа. Я не перевела часы, и когда я посмотрела на них, выходя из ванны, они по-прежнему показывали три часа дня.
  
  Я вытерлась гостиничными полотенцами, надела нижнее белье с горящими руками и мокрые перчатки. Зеркало на шкафу отразило изображение автомата с узкими бедрами, расхаживающего босиком по комнате с лицом, которое было менее человечным, чем когда-либо. Подойдя ближе, я заметила, что от ванны у меня появились отвратительные морщины на бровях, по бокам носа, подбородке и ушах. Под волосами шрамы были распухшими, кирпично-красного цвета.
  
  Я упала на кровать и долго лежала, обхватив голову руками, с единственной мыслью: девочка намеренно опускает руки и лицо в огонь.
  
  Это было невозможно. У кого могло хватить смелости? Внезапно я осознал присутствие в нескольких дюймах от моего глаза папки, которую передал мне доктор Доулин.
  
  Когда я впервые просмотрела статьи этим утром, все совпадало с рассказом Жанны. Перечитывая их, я обнаружила некоторые детали, которые в то время казались неважными, но теперь бросились мне в глаза.
  
  Ни дата рождения Доменики Лои, ни другие ее настоящие имена не упоминались. Там говорилось только, что ей двадцать один год. Но поскольку пожар произошел 4 июля, они добавили, что несчастная девушка умерла в ночь своего дня рождения. На несколько секунд я подумала, что могла бы знать имена До и дату ее рождения так же хорошо, как и она; я могла бы написать Лои вместо Изолы: моя усталость, заботы, частью которых она была, все объясняло это. Но это не объясняло такого тотального разделения: вся форма, вплоть до подписи глупой школьницы.
  
  В моей голове теснились другие возражения. Жанна не могла ошибиться. Она помогала мне мыться с первого вечера, на протяжении многих лет она была для меня второй матерью. Если бы мое лицо изменилось, мое тело, моя походка, мой голос - нет. Возможно, До была того же роста, что и я, и даже у нее были того же цвета глаза и волосы, но Жанна никак не могла ошибиться. Изгиб спины или плеча, форма ноги выдали бы меня.
  
  Я сказала себе это слово: предали. И это было странно, как будто уже вопреки себе мой разум устремился к объяснению, в котором я не хотел признаваться, не больше, чем я хотел признавать в течение нескольких дней очевидные признаки того, что я обнаружил, перечитывая гостиничную книгу.
  
  Я не была собой! Доказательством была даже моя неспособность восстановить свое прошлое. Как я могла восстановить прошлое того, кем я не была?
  
  Более того, Жанна меня не узнала. Мой смех удивил ее, моя походка, другие детали, которых я не знал, которые она, возможно, приписала выздоровлению, но которые занимали ее мысли и постепенно отдаляли ее от меня.
  
  Это было то, чему я намеревался научиться сегодня, когда сбежал от нее. Ее ‘Я больше не могу спать’, ее ‘Как ты можешь быть на нее похожа?’ Я выглядела как Ду, ради Бога! Жанна хотела признаваться в этом не больше, чем я, но каждый мой жест давил ей на сердце, каждая ночь сомнений оставляла новые круги у нее под глазами.
  
  Однако в этом рассуждении был изъян: ночь пожара. Жанна была там. Она подобрала меня у подножия лестницы, она, конечно же, сопровождала меня в Ла Сьота, в Ниццу. Ее также попросили опознать тело мертвой девочки до того, как это сделают ее родители. Даже обожженная, я была узнаваема. Незнакомец мог ошибиться, но не Жанна.
  
  Итак, все было как раз наоборот: проще, но ужаснее.
  
  ‘Кто сказал мне, что ты не разыгрываешь спектакль?’ Жанна боялась, боялась меня. Не потому, что я все больше и больше походил на До, а потому, что она знала, что я До!
  
  Она знала это с ночи пожара. Почему она молчала, почему лгала, мне было неприятно даже представлять. Было ужасно думать о том, что Жанна намеренно приняла живую девушку за мертвую, чтобы сохранить свою маленькую наследницу живой, несмотря ни на что, до оглашения завещания.
  
  Она хранила молчание, но все еще был один свидетель ее лжи: живая девушка. Это было то, что не давало ей спать по ночам. Она изолировала свидетеля, который, возможно, притворялся, а возможно, и нет, и ей пришлось продолжать лгать. Она больше не была полностью уверена в своей ошибке, в своей собственной памяти; она больше ни в чем не была уверена. Как она могла распознать улыбку, положение родинки после трех месяцев отсутствия и трех дней новых привычек? Ей было чего бояться: во-первых, тех, кто хорошо знал покойную девушку и кто мог раскрыть обман; прежде всего, меня, которого она держала подальше от других. Она не знала, как я отреагирую, когда ко мне вернется память.
  
  Однако был еще один недостаток: в ночь пожара Жанна могла найти девушку без лица и рук, но она и подозревать не могла, что окажется совершенным автоматом, чье прошлое было таким же пустым, как и ее будущее. Трудно было поверить, что она пошла бы на такой риск. Если не …
  
  Если только у свидетельницы не было таких же причин молчать, как и у нее, и – почему бы и нет, раз уж я высказал эти мерзкие и невозможные предположения, – что, осознав это, Жанна была убеждена, что сама будет иметь надо мной власть. Вот тут-то и возникли подозрения Франсуа относительно связи. Мне, как и ему, показалось, что неисправность в установке, достаточно серьезная, чтобы вызвать пожар, не могла ускользнуть от ее внимания. Следовательно, соединение должно было быть в порядке. Следовательно, кто-то, должно быть, подделал его впоследствии.
  
  Если бы следователи и страховые компании убедились, что это был несчастный случай, ущерб нельзя было нанести сразу, просто перерезав провод. В нескольких статьях я нашел подробности: муфта, которая несколько недель подвергалась коррозии из-за сырости, часть трубы, которая проржавела. Это подразумевало подготовку, медленный процесс. Для этого было название: убийство.
  
  Это было до пожара, когда девушка, которая была жива, решила занять место мертвой! Поскольку Ми ничего не выиграла от этой замены, той, кто была жива, была До. Я была жива: я была Собой. От гостиничной кассы до трубы водонагревателя круг был замкнутым, точно так же, как этот претенциозный овал, окружающий подпись.
  
  Я обнаружила, что, сама не знаю, как и как долго, стою на коленях под раковиной в своем гостиничном номере и осматриваю трубы, пачкая перчатки пылью. Это были не газовые трубы; должно быть, они сильно отличались от тех, что были в Кап Кадет, но у меня, должно быть, была какая-то смутная надежда, что они докажут абсурдность моих гипотез. Я сказала себе: это неправда, ты слишком торопишься; даже если связь была налажена хорошо, что-то могло пойти не так, естественно. Я ответил сам себе: установке едва исполнилось три месяца – это невозможно, - и в любом случае никто не верил, что это возможно, поскольку они пришли к выводу, что был первоначальный дефект.
  
  Я была в одной рубашке, и мне снова было очень холодно. Я надела юбку и порванный свитер. Мне пришлось отказаться от попыток надеть чулки. Я скатала их в шарик и положила в карман пальто. Таково было мое душевное состояние, что даже в этом поступке я увидела доказательство: Ми, конечно, не сделала бы этого. Пара чулок была для нее не так уж важна. Она бы бросила их куда угодно, через всю комнату.
  
  В кармане пальто я нащупала ключи, которые дал мне Франсуа. Думаю, это была третья приятная вещь, которую жизнь сделала для меня за этот день. Вторым был поцелуй, пока голос не произнес: ‘Теперь ты мне веришь?’ Первым было выражение лица Жанны, когда я попросил ее выписать чек и она вышла из машины. Это был усталый взгляд, слегка раздраженный, но в нем я прочел, что она любила меня всем сердцем, и мне стоило только подумать об этом в этом гостиничном номере, чтобы снова поверить, что ничто из того, что я воображал, не было правдой.
  
  В телефонной книге особняк на улице Курсель был записан на имя Рафферми. Мой указательный палец во влажной хлопчатобумажной перчатке миновал пятьдесят четыре цифры в столбце, прежде чем остановился на нужной.
  
  Такси высадило меня перед номером 55: подъездом с высокими черными воротами из кованого железа. Мои часы, которые я перевела, когда выходила из отеля на Монпарнасе, показывали почти полночь.
  
  За садом, засаженным каштанами, стоял белый, высокий и мирный дом. Света не было, и ставни казались закрытыми.
  
  Я открыла калитку, которая не скрипнула, и пошла по дорожке, окаймленной травой. Мои ключи не подошли к замкам на входной двери. Я обошла дом и нашла вход для торговцев, который открыла.
  
  Внутри все еще чувствовались следы духов Жанны. Я включила свет в комнатах, когда вошла в них. Они были маленькими, в основном выкрашенными в белый цвет и обставленными в стиле, который показался мне теплым и удобным. На втором этаже я нашла спальни. Они выходили в коридор, который был наполовину белым, наполовину пустым, вероятно, потому, что они не закончили красить стены.
  
  Первая комната, в которую я вошла, была спальней Микки. Я не спрашивала себя, откуда я знала, что это ее комната. Все говорило о ней: беспорядок картин на одной стене, богатство тканей, большая кровать с балдахином, задрапированная муслином, который раздувался, как паруса корабля, на сквозняке из коридора, когда я вошла. А еще теннисные ракетки на столе, фотография мальчика, приколотая к абажуру лампы, большой плюшевый слон, сидящий в кресле, фуражка немецкого офицера на каменном бюсте, который, должно быть, был крестной матерью Мидолы.
  
  Я раздвинула занавески на кровати, чтобы прилечь на несколько секунд, затем открыла ящики мебели, чтобы посмотреть, смогу ли, вопреки всем ожиданиям, найти какие-нибудь доказательства того, что эта комната принадлежит мне. Я достала нижнее белье, предметы, которые для меня ничего не значили, какие-то бумаги, которые быстро просмотрела и бросила на ковер.
  
  Я вышла из комнаты в большом беспорядке, но какая разница? Я знала, что собираюсь позвонить Жанне. Я бы отдал свое прошлое, настоящее и будущее в ее руки; я бы пошел спать. Она бы позаботилась как о беспорядках, так и об убийствах.
  
  Вторая комната была безымянной, в третьей, должно быть, спала Жанна, пока я был в клинике. Об этом мне подсказали запах духов в смежной ванной и размер одежды в гардеробе.
  
  Наконец я открыла дверь комнаты, которую искала. Не осталось ничего, кроме мебели, небольшого количества нижнего белья в комоде, зелено-голубого клетчатого халата с вышитой надписью "Do’ на верхнем кармане и трех чемоданов возле кровати.
  
  Чемоданы были полны. Вываливая их содержимое на ковер, я понял, что Жанна привезла их из Кап Кадет. В двух из них были вещи Ми, которые она мне не показывала. Если они были в этой комнате, возможно, это потому, что у Жанны не хватило смелости зайти в комнату мертвой девушки. Или, возможно, без причины.
  
  В третьей сумке, которая была меньше, было очень мало одежды, но несколько писем и бумаг, принадлежащих До. Я не мог поверить, что это все, но я сказал себе, что Лоис, вероятно, забрали остальные вещи их дочери, которые уцелели в огне.
  
  Я развязала нитку, скрепляющую несколько букв вместе. Это были письма от крестной Мидолы (так она подписалась) к кому-то, кого я сначала приняла за Ми, потому что они начинались "Моя дорогая", или "Карина", или ‘Моя маленькая девочка’. Читая их, я поняла, что, поскольку в них часто упоминается "Ми", их, должно быть, следует адресовать "До". Возможно, сейчас у меня странное представление о правописании, но мне показалось, что они изобилуют ошибками. Однако они были очень нежными, и то, что я прочитала там, между строк, снова охладило мою кровь.
  
  Прежде чем продолжить инвентаризацию, я поискал телефон. В комнате Ми был телефон. Я набрал номер Нейи. Был почти час ночи, но Жанна, должно быть, держала руку на трубке, потому что сразу же сняла ее. Прежде чем я успел сказать хоть слово, она выразила свое беспокойство, наполовину ругая, наполовину умоляя меня. Я умолял ее остановиться.
  
  ‘Где ты?’
  
  ‘Rue de Courcelles.’
  
  Наступило внезапное, продолжительное молчание, которое могло означать что угодно: изумление или признание. Наконец я нарушил его: ‘Приходи, я жду тебя’.
  
  ‘Как дела?’
  
  ‘Не очень хорошо. Принеси мне перчатки’.
  
  Я повесила трубку. Я вернулась в комнату До и продолжила просматривать свои бумаги. Затем я взяла брюки и комбинацию, которые принадлежали мне, и клетчатый халат. Я переоделась. Я даже сняла туфли. Босиком я спустилась на первый этаж. Единственной оставшейся вещью, принадлежавшей "другой’, были мои перчатки, и они были моими.
  
  В гостиной я включила весь свет и сделала глоток коньяка из бутылки. Я долго разбиралась с механизмом проигрывателя. Я включила что-нибудь погромче. Коньяк заставил меня почувствовать себя лучше, но я не осмелилась выпить еще. Я все равно взяла бутылку, пошла и легла в соседней комнате, которая казалась теплее, и прижала ее к груди в темноте.
  
  Примерно через двадцать минут после моего телефонного звонка я услышала, как открылась дверь. Мгновение спустя музыка в соседней комнате смолкла. В направлении комнаты, в которой я находилась, послышались шаги. Жанна не включила свет. Я увидел, как ее длинный силуэт остановился на пороге, держась одной рукой за дверную ручку – точь-в-точь как на негативе молодой женщины, которая явилась мне в клинике. Она несколько секунд молчала, а затем своим приятным, низким, спокойным голосом сказала: ‘Добрый вечер, До’.
  
  OceanofPDF.com
  Я УБЬЮ
  
  Я все началось одним февральским днем в банке, где работал До, в результате того, что Ми позже назвала (и, конечно, ожидалось, что кто-то посмеется) "случайной встречей’. Чек был похож на все остальные, которые проходили через руки Доменики с девяти утра до пяти вечера без каких-либо перерывов, за исключением сорока пяти минут на обед. На нем стояла подпись владельца аккаунта, Франсуа Шанса, и только после выполнения процедуры вывода средств Доменика прочитала подтверждение: МИШЕЛЬ ИЗОЛА.
  
  Почти машинально она посмотрела поверх голов своих коллег и увидела по другую сторону кассы девушку с голубыми глазами, длинными черными волосами и в бежевом пальто. Она осталась сидеть, больше пораженная красотой Ми, чем ее присутствием. Бог знает, как часто она представляла себе эту встречу: однажды это произошло на океанском лайнере (океанский лайнер!), в другой раз в театре (куда она никогда не ходила) или на итальянском пляже (она никогда не была в Италии); короче говоря, вообще где угодно в мире, который на самом деле не был реальным, где она на самом деле ничего не делала, в мире "перед сном", когда ты волен воображать все, что угодно.
  
  За прилавком, который она видела каждый день в течение двух лет, за пятнадцать минут до звонка на закрытие, встреча была еще менее реальной, но это ее не удивило. И все же Ми была такой хорошенькой, такой ослепительной, так чудесно гармонировавшей с жизнью, что при виде ее улетучивались все мечты.
  
  Дома, в постели, жизнь была проще. Там она нашла сироту, которую превзошла ростом (пять футов шесть дюймов), ученостью (окончила школу с отличием), рассудительностью (она приумножила состояние Ми с помощью туманных финансовых операций), смелостью (она спасла крестную Мидолу от кораблекрушения, в то время как Ми думала только о себе и погибла), успехом (будущий жених Ми, итальянский принц, предпочел бедную ‘кузину’ за три дня до свадьбы: ужасные угрызения совести) – короче говоря, во всем. Что касается красоты, то это само собой разумеется.
  
  Ми была так прекрасна, что на расстоянии более пятнадцати футов, над головами приходящих и уходящих людей, у До чуть не скрутило живот. Она хотела встать, но не могла. Она увидела, как чек исчез в стопке других, стопка перешла в руки одной из ее коллег, а затем к одной из кассирш. Девушка в бежевом пальто – издали она казалась старше двадцати и очень уверенной в себе – положила протянутые ей деньги в сумочку, сверкнула улыбкой и направилась к двери банка, где ее ждала другая девушка.
  
  Доменика обошла прилавки со странным ощущением в груди. Она сказала себе: "Я ее потеряю, я ее больше никогда не увижу. Если я увижу ее, если у меня хватит наглости заговорить с ней, она удостоит меня улыбкой и забудет через минуту.’
  
  Это почти то, что произошло. Она догнала двух девушек на бульваре Сен-Мишель, более чем в пятидесяти ярдах от банка, когда они собирались сесть в белый MG, который был незаконно припаркован. Ми вежливо, но не узнавая посмотрела на эту девушку в блузке, которая держала ее за рукав, которая, должно быть, умирала от холода (так оно и было), которая бежала и говорила, задыхаясь.
  
  До сказала, что она До. После долгих объяснений Ми, казалось, вспомнила свою маленькую подругу детства и сказала, что было забавно встретиться вот так. Больше сказать было нечего. Именно Ми приложила все усилия. Она спросила, как долго До живет в Париже и работает в банке, нравится ли ей ее работа. Она представила До своей подруге, неряшливой американской девушке, которая уже сидела в машине. Затем она сказала: ‘Позвони мне как-нибудь на днях. Было забавно увидеть тебя снова’.
  
  Они уехали, Ми за рулем, под рев двигателя, работающего на пределе. До вернулась в банк, как раз когда двери закрывались, ее разум был полон смятения и горечи. Как мне ее называть: я даже не знаю, где она живет. Удивительно, что она такая же высокая, как я – раньше она была намного ниже. Я была бы такой же хорошенькой, как она, если бы была так одета. На какую сумму был тот чек? Ее очень волнует, позвоню я ей или нет. У нее нет итальянского акцента. Какая же я дура – это ей пришлось поддерживать разговор. Должно быть, она считала меня глупой и растрепанной. Я ненавижу ее. Что ж, я могу ненавидеть ее сколько угодно: я тот, кто этим подавится.
  
  Она осталась и проработала еще час после закрытия. Она нашла чек как раз в тот момент, когда другие сотрудники собирались уходить. Адреса Mi на нем не было. Она записала адрес владельца аккаунта, Франсуа Шанса.
  
  Она позвонила ему полчаса спустя из кафе "Дюпон-Латин". Она сказала, что она двоюродная сестра Ми, что они только что встретились, что она забыла спросить ее номер телефона. Мужчина на другом конце провода сказал, что, насколько ему известно, у мадемуазель Изолы нет кузины, но в конце концов дал ей номер телефона и адрес: Резиденция Вашингтон, улица Лорда Байрона.
  
  Выходя из телефонной будки в подвале, До решила подождать целых три дня, прежде чем позвонить Ми. Наверху она встретила людей, которые ждали ее: двух подруг с работы и парня, которого она знала шесть месяцев, целовалась четыре и спала с двумя. Он был худощавым, милым, немного мечтателем, неплохой внешностью, страховым брокером.
  
  До села рядом с ним, посмотрела на него и нашла его менее милым, менее привлекательным, менее мечтательным и в такой же степени страховым брокером. Она снова спустилась в подвал и позвонила Ми, которой не было дома.
  
  Она дозвонилась до девушки без итальянского акцента пять дней спустя, после нескольких попыток каждую ночь с шести до двенадцати. В тот вечер, о котором идет речь, она звонила из квартиры Габриэля, страхового брокера, который спал рядом с ней, положив голову под подушку. Была полночь.
  
  Удивительно, но Ми помнила ту встречу. Она извинилась за то, что отсутствовала. Было трудно застать ее по вечерам – или по утрам, если уж на то пошло.
  
  До, который придумал всевозможные хитроумные способы увидеться с ней, мог только сказать: ‘Мне нужно с тобой поговорить’.
  
  ‘Хорошо", - сказала Ми. - "Приходи, но поскорее, я устала. Ты мне нравишься, но завтра мне рано вставать’.
  
  Она изобразила губами звук поцелуя и повесила трубку. До несколько минут по-идиотски сидела на краю кровати с трубкой в руке. Затем она бросилась за своей одеждой.
  
  ‘Ты уходишь?’ - спросил Габриэль.
  
  Полуодетая, она обняла его, истерически смеясь. Габриэль подумал, что она окончательно сошла с ума, и снова накрыл голову подушкой. Ему тоже нужно было рано вставать.
  
  Это был большой, роскошный, очень английский отель: типа того, где швейцар в униформе и люди в черном за темными стойками. Они позвонили Ми по телефону, чтобы сообщить о прибытии До.
  
  Вы видели бар в конце вестибюля, в который вошли, спустившись на три ступеньки. Люди, сидевшие в ней, были из тех, кого можно встретить на океанских лайнерах, на фешенебельных пляжах, на театральных премьерах: мир ‘перед сном’.
  
  Лифтер остановил лифт на третьем этаже. Квартира 14. Ду проверила свой внешний вид перед зеркалом в прихожей, пригладила волосы, которые она собрала в тяжелый пучок, потому что на то, чтобы распустить их, уходило слишком много времени. Булочка сделала ее немного старше и придала серьезный вид; это было хорошо.
  
  Дверь открыла пожилая женщина. Она надела пальто и исчезла, затем, прокричав что-то по-итальянски в соседнюю комнату, вышла из квартиры.
  
  Как и первый этаж, он был очень английским, с большими креслами и толстыми коврами. Ми появилась в короткой комбинации с обнаженными ногами и плечами, карандашом в зубах и абажуром в руке. Она объяснила, что он упал с лампы.
  
  ‘Как дела? Ты можешь все починить? Приходи и посмотри’.
  
  В комнате, пропахшей американскими сигаретами, с неубранной кроватью, До поправила абажур, не снимая пальто. Ми порылась в коробке на комоде, затем исчезла в другой комнате. Она вернулась с тремя банкнотами по десять тысяч франков в одной руке и губкой для ванной в другой. Она протянула деньги До, который машинально взял их, сбитый с толку.
  
  ‘Этого достаточно?’ - спросила Ми. ‘Боже мой, ты же знаешь, я бы никогда тебя не узнала!’
  
  Она смотрела на меня по-доброму, красивыми внимательными глазами, фарфоровыми глазами. Вблизи ей было не больше двадцати, и она действительно была очень хорошенькой. Она стояла неподвижно всего две секунды, затем, казалось, вспомнила о чем-то срочном и бросилась к двери.
  
  ‘Ciao. Дай мне послушать тебя, обещаешь?’
  
  ‘Но – я не понимаю...’
  
  До указала на записи, следуя за ней. Ми развернулась на пороге ванной, где текла вода.
  
  ‘Мне не нужны деньги!’ Повторяй.
  
  ‘Разве не это ты сказала по телефону?’
  
  ‘Я сказал, что хочу с тобой поговорить’.
  
  Ми, казалось, искренне сожалела, или была очень раздосадована, или изумлена, или все вместе.
  
  ‘Поговори со мной? О чем?’
  
  ‘О, дела", - сказал До. ‘Ну, просто увидеть тебя и поговорить с тобой. Вот и все’.
  
  ‘ В такой час? Послушай, присядь. Мне нужно кое-что сделать. Я вернусь через две минуты.
  
  До полчаса прождала в спальне, сидя перед записками, которые положила на кровать, не решаясь снять пальто. Ми вернулась в махровом халате, энергично растирая полотенцем мокрые волосы.
  
  Она сказала что-то по-итальянски, чего До не понял, затем спросила: "Ты не возражаешь, если я лягу в постель? Мы минутку поговорим. Ты живешь далеко отсюда?" Если никто не будет беспокоиться, ты можешь переночевать здесь, если хочешь. Здесь повсюду кучи кроватей. Послушай, я очень рад снова тебя видеть; не делай такое лицо. ’
  
  Все удивлялись, как она может обращать внимание на лица людей. Она легла в постель в халате, закурила сигарету и сказала До, что, если она хочет чего-нибудь выпить, где-то в соседней комнате есть бутылки. Она тут же уснула, зажав зажженную сигарету в пальцах, как кукла. До не могла поверить своим глазам. Она коснулась ее плеча, и кукла зашевелилась, что-то пробормотала и уронила сигарету на пол.
  
  ‘ Сигарета, ’ простонала Ми.
  
  ‘Я ее тушу’.
  
  Кукла издала губами звук поцелуя и снова заснула.
  
  На следующее утро До впервые за два года опоздала в банк. Пожилая женщина разбудила ее, очевидно, не удивившись, обнаружив ее лежащей на диване. Ми уже ушла.
  
  За обедом в бистро рядом с банком, где у них каждый день было "особое блюдо", До выпила три чашки кофе. Она не была голодна. Она была так же несчастна и чувствовала, что с ней обошлись. Жизнь одной рукой забирает то, что дает тебе другой: она провела ночь у Ми; ее впустили в ее личную жизнь быстрее, чем она когда-либо осмеливалась себе представить, но у нее было еще меньше поводов увидеть ее снова, чем накануне. Ми была недостижима.
  
  В тот вечер, выйдя из банка, До проигнорировала свидание с Габриэлем и вернулась в резиденцию. Они позвонили в квартиру 14 из вестибюля. Мадемуазель Изолы на месте не было. До провел весь вечер, слоняясь по Елисейским полям, сходил в кино, вернулся и прошелся под окнами квартиры 14. Около полуночи, после очередного допроса консьержа в черном костюме, она сдалась.
  
  Примерно десять дней спустя, в среду утром, "случайная встреча’ произошла в банке во второй раз. На Ми был бирюзовый наряд, потому что в тот день стояла хорошая погода, и на этот раз ее сопровождал мальчик. До подошел к ней у кассы.
  
  ‘Я как раз думала позвонить тебе", - сказала она напрямик. ‘Я нашла несколько старых фотографий; я хотела пригласить тебя поужинать и показать их тебе’.
  
  Ми, явно удивленная, сказала без особой уверенности, что это было бы замечательно; им нужно будет назначить свидание. Она внимательно посмотрела на До, как в ту ночь, когда та пыталась дать ей денег. Интересовали ли ее другие люди больше, чем она казалась? Должно быть, она увидела в глазах До мольбу, надежду, страх быть отвергнутой.
  
  ‘Послушай, - сказала она, - завтра вечером мне нужно идти на скучную вечеринку, но я закончу к ужину. Давай я отвезу тебя. Встретимся где-нибудь около девяти. В кафе де Флор, если хотите. Я никогда не опаздываю. Ciao, carina.’
  
  Парень, с которым она была, одарил Ду равнодушной улыбкой. Когда они выходили из банка, он обнял за плечи черноволосую принцессу.
  
  *
  
  Она вошла во "Флор" без двух минут девять, в пальто, наброшенном на плечи, с лицом, обрамленным белым шарфом. До, которая уже полчаса сидела за стеклянными перегородками террасы, за мгновение до этого увидела, как мимо проехал MG, и обрадовалась, что Ми была одна.
  
  Ми выпила сухого мартини, рассказала о собрании, которое она только что покинула, и о книге, которую дочитала накануне вечером, расплатилась, сказала, что умирает с голоду, и спросила, нравятся ли До китайские рестораны.
  
  Они ужинали напротив друг друга на улице Кужас, и у них были разные блюда, которые они разделили. Ми подумала, что с распущенными волосами До выглядит лучше, чем с пучком, который она надела в первый вечер. Ее волосы были намного длиннее и доставляли боль в шее: двести взмахов расческой каждый день. Временами она молча рассматривала До с таким вниманием, что это было почти неловко. В другое время она вела бессмысленный монолог, как будто вряд ли имело значение, кто сидит напротив нее.
  
  ‘ Кстати, как насчет фотографий?
  
  - Они у меня дома, ’ сказал До. ‘ Это неподалеку. Я подумал, что мы могли бы пойти туда прямо сейчас.
  
  Садясь в белый MG, Ми объявила, что чувствует себя хорошо, что она очень довольна проведенным вечером. Она вошла в отель Victoria, отметив, что это приятный район, и сразу почувствовала себя как дома в комнате До. Она сняла пальто и туфли и свернулась калачиком на кровати. Они смотрели на забытые, полные ностальгии лица малышки Ми и малышки До. До, стоявшая на коленях рядом с ней на кровати, желала, чтобы это продолжалось вечно. Она чувствовала запах духов Ми так близко, что, вероятно, почувствует их и после того, как Ми уйдет. Она обняла Ми за плечи, и та больше не знала, было ли это теплом ее подруги или ее собственным. Когда Ми начала смеяться над их совместной фотографией на краю доски для серфинга, До больше не мог этого выносить и в отчаянии поцеловал ее в волосы.
  
  ‘Вот это были времена", - сказала Ми.
  
  Она не отстранилась. Она не смотрела на До. Фотографий больше не было, но она не двигалась, вероятно, немного смущенная. Наконец, она повернула голову и очень быстро сказала: ‘Пойдем ко мне’. Она встала и надела туфли. Поскольку До не последовала за ней, она вернулась и опустилась перед ней на колени, нежно положив руку на щеку До.
  
  ‘Я хочу быть с тобой всегда", - сказал До.
  
  И она прижалась лбом к плечу маленькой принцессы, которая не была равнодушной, а милой и ранимой, как ребенок, которого она когда-то знала, и которая ответила прерывающимся голосом: ‘Ты слишком много выпила в том китайском ресторанчике. Ты не понимаешь, что говоришь.’
  
  В MG До притворился, что интересуется Елисейскими полями, которые проплывали за окном. Ми промолчала. Квартира 14: пожилая женщина ждала, спала в кресле. Ми отпустила ее двумя звонкими поцелуями в щеки, закрыла дверь, швырнула туфли через комнату, а пальто на диван. Она смеялась, она казалась счастливой.
  
  "На что похожа твоя работа?" - спросила она.
  
  ‘ В банке? О, это слишком сложно объяснять. В любом случае, это неинтересно.
  
  Ми, которая уже опустила верх своего платья, вернулась к работе и расстегнула пальто.
  
  ‘Какой же ты мерзавец! Сними это, расслабься! Ты заставляешь меня нервничать. Подвинься, ладно?’
  
  Они начали бороться, упав вместе наполовину на стул, наполовину на ковер. Ми была сильнее; она засмеялась, отдышалась, держа До за запястья.
  
  ‘Значит, то, что ты делаешь, сложно? Да, ты выглядишь сложной девушкой. С каких это пор ты стала сложной девушкой? С каких это пор ты заставляешь людей нервничать?’
  
  ‘Всю свою жизнь", - сказал До. - "Я никогда не забывал тебя. Я часами наблюдал за твоими окнами. Я воображал, что спас тебе жизнь во время кораблекрушения. Я целовала твои фотографии.’
  
  До не могла продолжать. Она лежала на ковре со скованными запястьями, Ми лежал на ней сверху.
  
  ‘Ну, что ты знаешь", - сказала Ми.
  
  Она встала и пошла в свою спальню. Мгновение спустя До услышала, как в ванной льется вода. Позже она тоже встала, пошла в комнату Ми и заглянула в шкаф, чтобы посмотреть, нельзя ли найти какую-нибудь пижаму или ночную рубашку. Там была пара пижам – ее размера.
  
  Той ночью она спала на диване в гостиной. Ми, лежа в кровати в соседней комнате, болтала без умолку, повышая голос, чтобы ее услышали. Она не принимала никаких снотворных таблеток. Она часто принимала их, что объясняло, почему она так внезапно уснула в первую ночь. Еще долго после того, как она объявила: ‘Спокойной ночи, делай!", она продолжала свой монолог.
  
  Около трех часов ночи До проснулась и услышала, как она плачет. Она поспешила к ее кровати и обнаружила, что та лежит без одеяла, вся в слезах, крепко спит. Она выключила свет, снова укрыла ее одеялом и вернулась в постель.
  
  На следующий вечер с Ми был "кто-то". Из Dupont-Latin, откуда она звонила, До слышал, как этот кто-то требовал у него сигареты. Ми ответила: ‘На столе, прямо у тебя перед носом’.
  
  ‘Я не могу тебя увидеть?’ - спросила До. ‘Кто этот парень? Ты встречаешься с ним? Я не могу увидеться с тобой после? Я подожду тебя. Я расчесу тебе волосы. Я сделаю все, что угодно.’
  
  ‘Меня от тебя тошнит", - сказала Ми.
  
  В час ночи того же дня она постучала в дверь номера До в отеле Victoria. Должно быть, она выпила, курила и слишком много болтала. Она была подавлена. Ду раздел ее, одолжил ей пижамный топ, уложил в ее собственную постель и держал на руках, пока не зазвонил будильник, не засыпая, прислушиваясь к ее ровному дыханию, говоря себе: ‘Теперь это не сон, она здесь, она моя. Я буду пахнуть ею, когда покину ее. Я - это она.’
  
  - Тебе обязательно спускаться туда? ’ спросила Ми, приоткрывая один глаз. ‘ Возвращайся в постель. Я внесу тебя в “Реестр”.
  
  ‘Что?’
  
  ‘Зарплата моей крестной. Возвращайся в постель. Я заплачу’.
  
  До была одета и готова уйти. Она ответила, что это смешно, она не игрушка, которую берут в руки, а потом забывают. Банк ежемесячно выплачивал ей зарплату, достаточную для жизни. Ми села в постели, ее лицо было свежим и отдохнувшим, выражение лица - совершенно бодрым и сердитым.
  
  ‘Ты говоришь как кто-то другой, кого я знаю. Если я говорю, что заплачу, я заплачу! Сколько тебе платят в твоем банке?’
  
  ‘ Шестьдесят пять тысяч в месяц.’
  
  ‘Тебе пора вставать", - сказала Ми. - "Возвращайся в постель, или я тебя уволю’.
  
  Ду сняла пальто, поставила себе кофе и посмотрела в окно на безоблачный день. Ложась с чашкой в постель, она знала, что ее возбуждение продлится не одно утро и что отныне все, что она сделает или скажет, однажды может быть использовано против нее.
  
  ‘Ты милая игрушка’, - сказала Ми. - "Ты готовишь хороший кофе. Как давно ты здесь живешь?’
  
  ‘Несколько месяцев’.
  
  ‘Собирай свои вещи’.
  
  ‘Ми, ты должна понять: то, что ты заставляешь меня делать, серьезно’.
  
  ‘О, я знала это уже два дня, поверь мне. Как ты думаешь, много ли людей спасали меня от кораблекрушения? Кроме того, я уверена, что ты не умеешь плавать’.
  
  ‘Нет’.
  
  ‘Я научу тебя’, - сказала Ми. "Это просто. Смотри, ты двигаешь руками вот так, видишь? Ноги тверже...’
  
  Смеясь, она повалила До на кровать и заставила ее согнуть руки. Внезапно она остановилась, посмотрела на До без улыбки и сказала, что знает, что это серьезно, но не настолько.
  
  Следующие несколько ночей До спал на диване в гостиной квартиры 14, резиденция Вашингтон, как бы наблюдая за возлюбленной Ми, которая спала в соседней комнате в компании довольно тщеславного и неприятного парня. Это был тот, кого она видела в банке. Его звали Франсуа Руссен, он был секретарем юриста и не был непривлекательным. В некотором смысле у него были те же смутные идеи в голове, что и у До, и они положительно возненавидели друг друга с первого взгляда.
  
  Ми утверждала, что он симпатичный и безобидный. Ночью До была слишком близко, чтобы не слышать, как ее подруга вздыхает в объятиях этого придурка. Она страдала как будто от ревности, хотя знала, что это гораздо более простое чувство. Она была почти счастлива в ту ночь, когда Ми спросила ее, свободен ли еще ее номер в отеле Victoria: она хотела провести там ночь с другим парнем. Номер был оплачен до конца марта. Ми исчезла на три ночи. Франсуа Руссен был очень расстроен, но До нечего было бояться другого мальчика, о котором она ничего не знала, кроме того, что он был бегуном, и о котором очень скоро забыли.
  
  Потом были ночи– когда Ми оставалась одна - лучшие ночи. Она терпеть не могла одиночества. Кто-то причесал ее двести раз, кто-то вымыл ей спину, кто-то потушил ее сигарету, если она заснула, кто-то выслушал ее монолог: это было Сделано. Она предлагала ужин на двоих и заказывала невероятные блюда, такие как яичница-болтунья, в серебряных сервировочных тарелках с закрытыми крышками. Она показывала Ми, как делать животных, складывая салфетку; каждое второе слово было ‘любовь’ или ‘прелесть’. Прежде всего, она клала руку ей на затылок или на плечо, или обнимала ее: она поддерживала постоянный физический контакт с Ми. Это было самое важное, учитывая ее потребность в утешении, прежде чем она сможет заснуть с таблетками, мальчиками или болтовней, потребность, которая была просто древним страхом темноты, когда мама выходит из комнаты. Две наиболее ярко выраженные черты характера Ми – выраженные до степени, которую сами считают патологической, – пришли прямо из младенчества.
  
  В марте До сопровождала Ми – или Микки, как все ее называли, – куда бы она ни пошла, за исключением квартиры Франсуа Руссена. Это означало гонять по Парижу на машине из одного магазина в другой, из одного визита в другой, от игры в теннис на крытом корте до частого сидения в машине, крутя ручку радио или мысленно набрасывая письмо, которое она напишет крестной Мидоле той ночью.
  
  Она написала свое первое письмо в тот день, когда ее ‘наняли’. В нем она сказала, что ей посчастливилось снова найти Ми, что все было хорошо, что она надеялась, что то же самое относится и к крестной матери, "которая была почти ее собственной’. Затем новости из Ниццы, пара тщательно скрываемых покушений на Микки и обещание приехать и поцеловать ее во время ее первой поездки в Италию.
  
  После того, как она отправила письмо, она сразу же пожалела о раскопках. Они были слишком очевидны. Крестная Мидола была проницательна; она должна быть проницательной, если отправилась с улиц Ниццы в итальянское палаццо; у нее сразу же возникли бы подозрения. Вовсе нет: ответ пришел через четыре дня, и она была в полном восторге. Do был подарком судьбы. Она осталась такой, какой ее помнила крестная Мидола, - милой, разумной, любящей. Однако она, должно быть, заметила, что, к сожалению, ‘их’ Мики сильно изменилась. Оставалось надеяться, что эта чудесная встреча окажет хорошее влияние; к письму был приложен чек.
  
  До вернула чек вместе со своим вторым письмом, пообещав сделать все, что в ее силах, для "их" enfant terrible, которая была просто очень жизнерадостной, хотя временами казалось, что у нее нет сердца, тысяча поцелуев, нежно твоих.
  
  К концу марта До получила свой пятый ответ. Она подписывалась ‘Ваша крестница’.
  
  В апреле она раскрыла свои карты. Однажды вечером, когда они ужинали в ресторане, она открыто напала на Франсуа Руссена в присутствии Микки из-за каких-то разногласий по поводу меню ее протеже. Дело было не в том, что Микки плохо спала после кокосового ореха в вине, а в том, что Франсуа был крысой, паразитом, лицемером; что она не могла выносить его вида.
  
  Два вечера спустя все стало серьезнее. Ресторан был уже не тот, как и предмет разногласий, но Франсуа по-прежнему оставался крысой, и на этот раз он вышел из себя. До слышала, как ее обвиняли в мошенничестве, эмоциональном шантаже, в том, что она лесбиянка. При последнем грубом замечании Микки подняла руку. До, которая ждала, что удар обрушится на нее, почувствовала, что заработала очко, когда увидела, как оно упало на морду крысы.
  
  Ей не пришлось долго ждать. Вернувшись в резиденцию, Франсуа устроил сцену, заявив, что отказывается провести ночь в компании невинной девушки и вуайеристки. Он ушел, хлопнув дверью. Сцена продолжалась между До, которая защищала себя, продолжая обвинять его, и Микки, который был вне себя от ярости, услышав определенные истины. Это была не воображаемая драка в первую ночь; град настоящих ударов, один за другим, заставил Доу протащиться через всю комнату на кровать и снова встать на ноги, вызвал слезы и мольбы и оставил ее, растрепанную, с окровавленным носом, на коленях у двери. Микки поднял ее на ноги и потащил рыдающую в ванную, и на этот раз именно она включила воду и достала полотенца.
  
  Они не разговаривали друг с другом три дня. Франсуа пришел на следующий день. Он критически осмотрел опухшее лицо До, сказал: ‘Боже, ты еще уродливее, чем обычно’, - и пригласил Микки куда-нибудь отпраздновать. Вечером следующего дня До снова взяла расческу и молча исполнила свой ‘долг’. На следующий вечер, поскольку тишина становилась все более зловещей, она бросилась на колени к Микки и попросила у нее прощения. Они помирились со слезами и влажными поцелуями, и Микки достала из своего гардероба груду унизительных и жалких подарков. Она три дня ходила по магазинам, чтобы взбодриться.
  
  Как назло, на той же неделе До столкнулась с Габриэлем, которого не видела месяц. Она выходила из парикмахерской. На ней все еще были следы истерики Микки. Габриэль помог ей сесть в свой "Рено Дофин" и притворился, что вполне свыкся с их разлукой. Он беспокоился о ней, вот и все. Увидев ее такой, он забеспокоился бы еще больше. Что с ней случилось? До не видел смысла лгать.
  
  ‘Она тебя избила? И ты это терпишь?’
  
  ‘Я не могу тебе этого объяснить. Я счастлив с ней. Она нужна мне, как воздух, которым я дышу. Тебе не понять. Мужчины понимают только мужчин’.
  
  Габриэль покачал головой, но смутно догадывался об истине. До пыталась заставить его поверить, что она без ума от этого кузена с длинными волосами. Он знал наверняка: она была неспособна увлечься кем-либо. Если она позволила истеричной девчонке избить себя, у нее должно быть что-то на уме, что-то безумное, хорошо продуманное и бесконечно более опасное.
  
  ‘На что ты жил с тех пор, как ушел из банка?’
  
  ‘Она дает мне все, что я хочу’.
  
  ‘К чему это тебя приведет?’
  
  ‘Понятия не имею. Знаешь, она не жестокая. Я ей очень нравлюсь. Я встаю, когда мне хочется. У меня есть одежда. Я хожу с ней, куда бы она ни пошла. Тебе не понять.’
  
  Она заставила его задуматься, не понял ли он ее не совсем правильно. Но он тоже любил ее. Все любили ее; никто не мог видеть по ее глазам, что с той ночи, когда ее избили, она чувствовала себя мертвой; что ей нужен был не этот избалованный ребенок, а жизнь, которой она слишком долго жила в фантазиях и которую не вел даже избалованный ребенок. На ее месте она бы лучше знала, как воспользоваться роскошью, легкими деньгами, зависимостью и трусостью других. Когда-нибудь Микки заплатит за свои удары, как она утверждала, что заплатит за все. Но что еще важнее, ей предстояло расплачиваться за иллюзии маленькой банковской служащей, которая ни от кого не зависела, ни у кого не просила любви и не верила, что мир вращается вокруг нее.
  
  Вот уже несколько дней у До было предчувствие, что она собирается убить Ми. На тротуаре, после того как она ушла от Габриэля, она просто сказала себе, что у нее есть еще одна причина. Она покончит не только с бесполезным насекомым, существом, не имеющим значения, но и со своим собственным унижением и обидой. Она поискала в сумочке свои темные очки: во-первых, потому, что люди действительно могут видеть, что все это написано у тебя на лице; во-вторых, потому, что у нее был синяк под одним глазом.
  
  В мае Микки зашла немного слишком далеко. Она прислушалась к некоторым диким идеям Франсуа Руссена и решила переехать в таунхаус, принадлежавший крестной Мидоле на улице Курсель. Рафферми никогда там не жила. Микки с головой окунулась в проект. Поскольку она была полна решимости осуществить задуманное, но не располагала никакими средствами, кроме средств своей тети, связь между Парижем и Флоренцией прервалась в течение сорока восьми часов.
  
  Микки получила деньги, необходимые для покрытия своих подписей, заказала маляров и мебель, но посредником была назначена Франсуа Шанс, и была поднята тревога, чтобы вызвать первоклассного монстра, злобное и легендарное существо, поскольку, как говорили, она отшлепала Микки.
  
  Чудовище звали Жанна Мурнау. Микки говорила о ней редко и в таких мерзких выражениях, что легко представить, как она ее боялась. Стянуть с Мики брюки и шлепнуть ее по ягодицам, даже в четырнадцатилетнем возрасте, как это случилось, само по себе было подвигом. Но сказать ‘нет’, когда двадцатилетняя Мики говорила ‘да", и заставить ее прислушаться к голосу разума - это относилось к области легенд; это было немыслимо.
  
  Однако это была не совсем правдивая картина, как До поняла, как только увидела чудовище. Она была высокой, светловолосой и уравновешенной. Микки не боялась ее, не ненавидела; все было хуже: она не могла выносить ее присутствия. Ее обожание было таким тотальным, ее нервозность такой очевидной, что это вызывало у До странное чувство. Возможно, банковские служащие были не единственными, кто плакал в подушки. В течение многих лет Мики, очевидно, представляла себе Мурнау, которого не существовало, который заставлял ее страдать без причины; она сходила с ума, когда Жанна была рядом. До, которая слышала о чудовище лишь вскользь, была поражена ее значимостью.
  
  Этот вечер был таким же, как и любой другой. Микки переодевалась, чтобы пойти на встречу с Франсуа. До читала в кресле; именно она открыла дверь. Жанна Мурнау посмотрела на нее, как на заряженный револьвер, сняла пальто и позвала, не повышая голоса: ‘Микки, ты идешь?’
  
  Девушка появилась в халате, пытаясь улыбнуться. Она выглядела так, словно ее поймали с поличным; ее губы дрожали. Последовал короткий обмен репликами на итальянском, из которого До понял только то, что Микки позволяла разрывать себя фраза за фразой, как кусок потертого вязания. Она переминалась с ноги на ногу, ее было не узнать.
  
  Жанна шагнула к ней и поцеловала в висок, удерживая за локти, а затем долго смотрела на нее. То, что она говорила, не могло быть очень приятным. Голос был низким и спокойным, но тон резким, как удар хлыста. Микки тряхнула длинными волосами и не ответила. Наконец До увидел, как она побледнела, вырвала руки из хватки монстра и отстранилась, запахивая халат.
  
  ‘Я не просила тебя приходить сюда! Почему ты не осталась там, где была? Я не изменилась, и ты тоже. Ты по-прежнему Чертова Зануда Мурнау; только теперь с меня хватит.’
  
  - Вы Доменика? ’ спросила Жанна, внезапно оборачиваясь. ‘ Пойди и выключи воду.
  
  ‘Ты будешь двигаться, когда я скажу!" Вмешался Микки, преграждая До путь. ‘Оставайся на месте. Если ты хоть раз послушаешь эту женщину, тебе никогда от нее не избавиться’.
  
  До обнаружила, что бессознательно отступила на три шага назад. Жанна пожала плечами и пошла в ванную, чтобы самой выключить воду. Когда она вернулась, Микки усадил До на стул и стоял рядом с ней. Ее губы все еще дрожали.
  
  Жанна остановилась на пороге, крупная девушка со светлыми волосами, которая подчеркивала свои замечания вытянутым пальцем и говорила на предельной скорости, чтобы ее не перебивали. Я слышал, как несколько раз произносили ее имя.
  
  "Говори по-французски", - сказал Микки. ‘До не понимает. Ты умираешь от ревности. Она была бы поражена, если бы поняла. Нет, но посмотри на себя, ты умираешь от ревности! Если бы ты могла себя видеть! Ты отвратительна, знаешь, действительно отвратительна.’
  
  Жанна улыбнулась и ответила, что это не имеет никакого отношения к До, что, если До выйдет из комнаты на несколько минут, так будет лучше для всех.
  
  ‘Ду остается там, где она есть!’ - сказал Микки. ‘Она все прекрасно понимает. Она слушает меня, она не слушает тебя. Я люблю ее, она моя. Посмотри на это’.
  
  Микки наклонилась, притянула До к себе, положив руку ей на затылок, и поцеловала в губы один, два, три раза. Ду покорилась, затаив дыхание, парализованная, говоря себе: ‘Я убью ее, я найду способ убить ее, но кто этот итальянец, доводящий ее до таких крайностей?’ Губы Мики были сладкими и дрожали.
  
  - Когда закончишь свое маленькое представление, ’ сказала Жанна Мурнау спокойным голосом, ‘ одевайся и собирай сумку. Тебя хочет видеть Рафферми.
  
  Микки выпрямилась, из трех женщин чувствуя себя наиболее неловко, и огляделась в поисках чемодана. В комнате был чемодан, она видела его минуту назад. Куда он делся? Она лежала на ковре позади нее, открытая, пустая. Она схватила ее обеими руками и бросила в Жанну Мурнау, которая увернулась.
  
  Микки сделала два шага, выкрикивая что-то по-итальянски, вероятно, оскорбление, схватила с каминной полки красивую голубую вазу и запустила ею в голову высокой светловолосой девушки. Жанна увернулась от всего, не сдвинувшись ни на дюйм. Ваза разбилась вдребезги о стену. Жанна обошла стол, подошла к Микки, взяла ее одной рукой за подбородок, а другой отвесила пощечину.
  
  Затем она снова надела пальто и сказала, что проведет ночь на улице Курсель и уедет в полдень следующего дня, и что у нее есть билет на самолет для Микки. В дверях она добавила, что Рафферми умирает. Жить ей оставалось не более десяти дней. Когда она ушла, Мики упала в кресло и разрыдалась.
  
  До позвонил в дверь на улице Курсель как раз в тот момент, когда Ми и Франсуа, должно быть, подъезжали к театру. Жанна Мурнау не особенно удивилась, увидев ее. Она взяла свое пальто и повесила его на дверную ручку. В доме было полно стремянок, банок с краской и разорванной бумаги.
  
  ‘Тем не менее, у нее есть вкус’, - сказал Мурнау. ‘Это будет очень красиво. У меня от краски болит голова, а у тебя? Поднимайся наверх, там более пригодно для жилья.’
  
  Наверху, в частично украшенной комнате, они сидели бок о бок на краю кровати.
  
  ‘Ты хочешь поговорить или мне?" - спросила Жанна.
  
  ‘Вперед’.
  
  ‘Мне тридцать пять. Эта неприятность была пожелана мне семь лет назад. Я не горжусь тем, кем она стала, но я не был горд больше, когда она у меня появилась. Вы родились 4 июля 1939 года. Вы работали в банке. 18 февраля этого года вы посмотрели на Микки своими большими голубыми глазами, после чего сменили профессию. Ты стала чем-то вроде куклы, которая принимает пощечины и поцелуи, не моргнув глазом. Ты кажешься милой женщиной; ты красивее, чем я ожидал, но такая же зануда. У тебя в голове есть идея, а у обычных кукол идей нет.’
  
  ‘Я не понимаю, о чем ты говоришь’.
  
  ‘Тогда позволь мне продолжить. У тебя в голове тысячу лет была идея. На самом деле это не идея, а что-то смутное и неопределенное, вроде зуда. Многие другие люди почувствовали это до тебя, я в том числе, но ты, безусловно, самый глупый и решительный. Я хочу, чтобы ты понял меня с самого начала: меня беспокоит не сама идея, а тот факт, что ты делаешь это настолько очевидным. Ты уже совершил достаточно ошибок, чтобы вызвать подозрения у двадцати человек. Когда эти люди так глупы, как Франсуа Руссен, вы признаете, что это серьезно. С Рафферми все в порядке, но у нее холодная голова. Что касается принятия Микки за дурака, то это безумие. Ты не думаешь головой, и это раздражает.’
  
  ‘Я все еще не понимаю", - сказала До. У нее пересохло в горле; она сказала себе, что это от запаха краски. Она попыталась встать, но высокая девушка с золотистыми волосами спокойно удержала ее.
  
  ‘Я прочел твои письма Рафферми’.
  
  ‘ Она тебе их показывала?
  
  ‘Ты живешь во сне. Я видел их, вот и все. И прилагаемый к ним отчет: брюнетка, пять футов шесть дюймов, родилась в Ницце, отец - бухгалтер, мать - экономка, двое любовников, один в восемнадцать лет, в течение трех месяцев, другой в двадцать, до появления Микки, шестьдесят пять тысяч франков в месяц за вычетом социального обеспечения, отличительный признак: глупый.’
  
  До вырвалась и направилась к двери. На первом этаже она не смогла найти свое пальто. Снова появилась Жанна Мурнау и протянула его ей.
  
  ‘Не будь ребенком. Мне нужно с тобой поговорить. Ты наверняка еще не ужинал. Пойдем со мной’.
  
  В такси Жанна Мурнау назвала адрес ресторана недалеко от Елисейских полей. Когда они сидели за столом друг напротив друга, До заметил, что ее жесты были очень похожи на жесты Микки, но они казались карикатурными, потому что она была намного выше. Жанна заметила ее взгляд и сказала раздраженным голосом, как будто было слишком легко прочитать ее мысли: "Она имитатор, а не я. Что ты хочешь съесть?’
  
  На протяжении всего ужина она держала голову немного набок, а локоть на столе, как Микки. Когда она говорила, то часто протягивала свою большую изящную руку или указывала пальцем, как школьная учительница. Это, в преувеличенной форме, тоже был жест Микки.
  
  ‘Знаешь, теперь твоя очередь говорить’.
  
  ‘Мне нечего тебе сказать’.
  
  ‘Тогда зачем ты пришла ко мне?’
  
  ‘ Чтобы объяснить. Теперь это не имеет значения, ты мне не доверяешь.
  
  ‘ Чтобы объяснить что?
  
  ‘Что Микки тебя очень любит, что она плакала после твоего ухода, что ты слишком строг к ней’.
  
  ‘Правда? Я имею в виду, ты действительно пришел сказать мне это? Видишь ли, есть кое-что, чего я не знал до встречи с тобой, и это я начинаю понимать: ты ужасный лицемер. Нельзя принимать людей за таких дураков.’
  
  ‘Я все еще не понимаю, о чем ты говоришь’.
  
  ‘Мама Рафферми поняла, поверь мне, маленькая дурочка! А Микки в сто раз умнее тебя! Если ты не понимаешь, я нарисую тебе картинку. Ты рассчитываешь на воображаемого Микки, а не на настоящего. На данный момент это любовь с первого взгляда, она немного ослеплена этим. Но при том, как ты поступаешь, ты даже не продержишься так долго, как другие ее увлечения. Есть кое-что похуже: когда Рафферми получила твои письма, она не пошевелилась. Эти письма! Их достаточно, чтобы у тебя волосы встали дыбом! И я полагаю, она тебе хорошо отвечает. Тебе это не показалось странным?’
  
  ‘Мои письма, мои письма! Что не так с моими письмами?’
  
  ‘У них есть один недостаток: они все о тебе. “Как бы я хотела быть Микки. Как бы ты ценил меня, будь я на ее месте. Как бы я могла воспользоваться жизнью, которую ты ей предлагаешь! Не так ли?’
  
  Обхвати ее голову руками.
  
  ‘Есть определенные вещи, которые тебе нужно знать", - продолжила Жанна Мурнау. ‘Твой лучший шанс - понравиться Микки по тысяче причин, которых ты не понимаешь. И быть рядом в нужный момент. Тогда ты никогда не сможешь встать между Микки и Рафферми. Ты и этого не понимаешь, но так оно и есть. Не стоит волноваться. Наконец, у Рафферми было три приступа за сорок пять дней. Через неделю, месяц она будет мертва. Твои письма бесполезны и опасны. Микки останется, и это все, что от него требуется.’
  
  Жанна Мурнау, которая ничего не ела, отодвинула свою тарелку, взяла итальянскую сигарету из пачки, лежащей на столе, и добавила: ‘И я, конечно’.
  
  Они вернулись в отель. Они не разговаривали. Высокая блондинка держала ее за руку. Когда они дошли до угла улицы Лорда Байрона, До остановилась и очень быстро сказала: ‘Я пойду с тобой, мне что-то не хочется заходить’.
  
  Они сели в такси. На улице Курсель запах краски казался сильнее. Когда они вошли в комнату, Жанна Мурнау удержала До от того, чтобы он не прошел под лестницей. Она взяла ее в темноте за плечи и заставила выпрямиться, даже немного приподняв на цыпочки, словно для того, чтобы поднять до ее собственного роста.
  
  ‘Ты должна сохранять спокойствие. Больше никаких писем, никаких ссор с кем-либо, никакой ерунды. Через несколько дней вы переедете сюда, вы двое. Рафферми будет мертв. Я попрошу Микки приехать во Флоренцию. Я попрошу ее так, чтобы она не приехала. Что касается Франсуа, ты подождешь, пока я приведу тебе веский аргумент. Когда это произойдет, нельзя будет терять ни минуты; избавься от Франсуа и забери у него Микки. Аргумент будет неопровержимым. Я скажу тебе, куда ее отвезти. На этот раз ты поняла? Ты меня слушаешь?’
  
  В луче лунного света, падающего через окно, До кивнула головой. Большие руки девушки с золотистыми глазами все еще сжимали ее плечи. До больше не пыталась вырваться.
  
  Все, что тебе нужно делать, это сохранять спокойствие. Не держи Микки за дурака; я сделал это до тебя и был неправ. Однажды ночью я смотрел на нее так же, как сейчас смотрю на тебя; это была самая большая ошибка в моей жизни. Ей было шестнадцать, почти столько же, сколько мне, когда Рафферми взял меня к себе, почти столько же, сколько тебе сейчас. Я знаю тебя только по твоим письмам, которые нелепы, но когда-то я бы написала их сама. Когда на меня взвалили Микки, я бы с радостью утопила ее. С тех пор мои чувства не изменились. Но я не утоплю ее, у меня есть другой способ избавиться от нее: от тебя. Маленькая идиотка, которая дрожит, но которая сделает то, что я ей скажу, потому что она тоже хочет избавиться от нее.’
  
  ‘Отпусти меня, пожалуйста’.
  
  ‘Послушай меня. До Микки с Рафферми была другая девушка, похожая на нее – на несколько дюймов выше, и ей было восемнадцать лет. Это была я. Во Флоренции я раскрашивала каблуки туфель маленькой кисточкой. Тогда мне дали все, что я хотела. А потом это снова забрали: там был Микки. Я хочу, чтобы ты подумал об этом и сохранял спокойствие. Все, что ты чувствуешь, чувствовал и я. Но с тех пор я кое-чему научился. Ты подумаешь об этом? Теперь ты можешь идти. ’
  
  До в темноте вывели в прихожую. Она споткнулась о банку с краской. Перед ней открылась дверь. Она обернулась, но высокая девушка без слов вытолкнула ее и закрыла за ней дверь.
  
  В полдень следующего дня, когда До позвонил Жанне из кафе на Елисейских полях, она уже ушла. Телефонный звонок, должно быть, эхом отдавался из комнаты в комнату в пустом доме.
  
  OceanofPDF.com
  Я УБИЛ
  
  Моярука в белой перчатке прикрыла ей рот. Она мягко отняла ее и встала - длинный силуэт в прямоугольнике света из соседней комнаты. Однажды ночью мы уже были вот так в полумраке, она и я. Она держала меня за плечи. Она предложила мне убить принцессу с длинными волосами.
  
  ‘Откуда ты все это знаешь? Есть некоторые вещи, которые ты не можешь знать: ночь, когда она ночевала в моем отеле, ночь, когда я околачивался под ее окнами. А потом, когда я встретил того парня, Габриэля ...’
  
  ‘Ты сам мне об этом рассказывал!’ - воскликнула Жанна. ‘Мы провели вместе две недели в июне’.
  
  ‘Ты больше не видел Микки после драки в отеле?’
  
  ‘Нет. Мне было все равно. Мне совсем не хотелось везти ее обратно в Италию. На следующее утро я встретился с Франсуа Шансом, чтобы уладить вопрос с украшением, и сел на свой самолет. Когда я вернулась во Флоренцию, у меня были свои проблемы. Рафферми была вне себя от ярости. Я бы не стала клясться, что Микки не позвонила ей после того, как увидела меня. Ты всегда утверждал, что она этого не делала. В любом случае, это ни к чему хорошему не привело. Рафферми злилась до конца.’
  
  ‘Когда она умерла?’
  
  ‘Неделю спустя’.
  
  ‘ И ты больше ничего не сказал мне перед уходом?
  
  ‘Нет. Мне больше нечего было сказать. Ты прекрасно знал, что я имел в виду. Задолго до того, как встретил меня, ты ни о чем другом не думал’.
  
  Внезапно в комнате стало светло; она включила лампу. Я прикрыла глаза рукой в перчатке.
  
  ‘Выключи это, пожалуйста!’
  
  ‘Ты не возражаешь, если я побеспокоюсь о тебе? Ты знаешь, который час? Ты смертельно устала. Я принесла тебе перчатки. Сними те, что на тебе’.
  
  Пока она склонилась над моими руками, высокая, светловолосая, внимательная, все, что она рассказала мне, снова показалось мне дурным сном. Она была щедрой и доброй, а я был неспособен спланировать смерть Микки – ничто из этого не было правдой.
  
  Вскоре рассвело. Она взяла меня на руки и отнесла на второй этаж. В холле, когда она подошла к старой комнате До, я мог только покачать головой, прижавшись к ее щеке. Она поняла и уложила меня на свою кровать, в комнате, в которой останавливалась, пока я была в клинике. Мгновение спустя, после того как она сняла с меня халат и дала мне что-то выпить, она склонилась надо мной, пока я дрожала под одеялом, подоткнула мне одеяло и молча уставшими глазами посмотрела на мое лицо.
  
  Внизу, в каком-то забытом месте ее истории, я сказал ей, что хочу умереть. Теперь, чувствуя, что меня одолевает сонливость, я был охвачен абсурдным страхом.
  
  ‘Что ты дал мне выпить?’
  
  ‘Воды с двумя таблетками снотворного’.
  
  Она, должно быть, как обычно, прочитала мои мысли, потому что закрыла мне глаза рукой. Я услышала, как она говорит: ‘Ты сумасшедшая, сумасшедшая, сумасшедшая, сумасшедшая", - и ее голос быстро затих; я больше не чувствовала ее руки на своем лице, затем внезапно улыбающийся американский солдат в криво надетой фуражке вручил мне шоколадку, учительница подошла ко мне с линейкой, чтобы постучать по моим рукам, и я заснула.
  
  Утром я остался в постели, а Жанна лежала рядом со мной на одеяле, полностью одетая. Мы решили отныне жить на улице Курсель. Она рассказала мне историю убийства, а я рассказал ей о своих вчерашних расследованиях. Теперь мне казалось совершенно немыслимым, что Франсуа не заметил подмены.
  
  ‘Все не так просто", - сказала Жанна. ‘Физически ты больше не являешься ни собой, ни Микки. Я имею в виду не только твое лицо, но и впечатление, которое ты производишь. Ты не ходишь так, как она, но и не говоришь так, как ты говорила. Кроме того, ты прожил с ней несколько месяцев. В последние недели ты так пристально наблюдал за ней, чтобы иметь возможность подражать ей, что я вижу это во всех твоих движениях. Когда ты засмеялась в первый вечер, я больше не знал, кто это был. Хуже всего было то, что я не мог вспомнить, какой она была или какой ты была; Я потерял способность рассуждать здраво. Ты никогда не узнаешь, что я себе представляла. Когда я купала тебя, мне показалось, что я перенеслась на четыре года назад, потому что ты худее Мики, а раньше она была примерно такой. В то же время я говорила себе, что это невозможно; у вас одинаковый рост, но вы совершенно не похожи. Я не могла совершить такую большую ошибку. Я боялась, что ты разыгрываешь спектакль ради меня.’
  
  ‘Почему?’
  
  Как будто я знала! Чтобы избавиться от меня, побыть одной. Что сводило меня с ума, так это то, что я не могла поговорить с тобой, пока ты не узнаешь. Это мне пришлось разыгрывать спектакль. Обращаясь с тобой так, как будто ты действительно была ею, я запуталась. За эти четыре дня я осознала кое-что ужасное, но кое-что, что облегчит нам жизнь: как только я услышала твой голос, я не смогла вспомнить голос Микки; как только я увидела твое местечко красоты, оно всегда было у Микки, или оно всегда было у тебя – я больше не знала. Никто не помнит, понимаешь? Внезапно ты делал жест, и я снова видела Микки. Я так много думала об этом жесте, что мне удавалось убедить себя, что я совершила ошибку. Правда в том, что ты действительно сделала жест Микки между двумя своими собственными, потому что в течение нескольких недель ты говорила себе: "Когда-нибудь мне придется поступить именно так".’
  
  Этого было бы достаточно, чтобы обмануть Франсуа? Это невозможно. Я провела с ним полдня. Сначала он не узнал меня, но вечером, когда мы оказались на диване, он поцеловал меня и пытался заниматься со мной любовью больше часа.’
  
  "Ты была Ми. Он говорил о Ми. Он верил, что был с Ми. В любом случае, он охотник за деньгами; он никогда не обращал на нее внимания, он спал с наследством. Ты его больше не увидишь, вот и все. Меня гораздо больше беспокоит ваш визит к Франсуа Шансу.’
  
  ‘Он ничего не заметил’.
  
  ‘Я не дам ему шанса что-либо заметить. Теперь мы действительно собираемся приступить к работе’.
  
  Она сказала, что, когда мы вернемся во Флоренцию, риски будут намного выше. Там они знали Ми много лет. В Ницце волновался только об отце Ми. Внезапно я поняла, что мне придется увидеть этого человека, чью дочь я убила, упасть в его объятия, как сделала бы она. В Ницце тоже мои мать и отец все еще оплакивали свою пропавшую дочь; они, несомненно, захотели бы увидеть меня, чтобы я могла рассказать им о ней; они смотрели бы на меня с ужасом – они бы узнали меня!
  
  ‘Не говори глупостей!’ - воскликнула Жанна, схватив меня за предплечья. ‘Тебе не придется их видеть! Отец Микки, ты должен его увидеть. Если ты немного поплачешь, они спишут это на эмоции. Но с этого момента будет лучше, если ты больше не будешь думать о своих родителях. Ты их вообще помнишь?’
  
  ‘Нет. Но когда я вспомню?’
  
  К тому времени ты станешь другим человеком. Ты другой человек: ты Микки. Мишель Марта Сандра Изола, родилась 14 ноября 1939 года. Ты на четыре месяца моложе; ты потеряла отпечатки пальцев; и выросла на дюйм. Вот и все.’
  
  Это было только начало новой тревоги. В полдень она отправилась в дом в Нейи, чтобы собрать наши вещи. Она привезла их обратно, одежда была разбросана по нашим сумкам в разные стороны. Я спустилась в сад в халате, чтобы помочь ей занести их. Она отослала меня, сказав, что я ‘поймаю свою смерть’.
  
  Все, что ни говорила каждая из нас, снова и снова возвращало меня к той ночи в Cap Cadet, о которой она мне рассказывала. Я не хотела думать об этом; мне была невыносима мысль о том, что я посмотрю несколько фильмов с Микки, которые она снимала в отпуске, и которые могли бы помочь мне подражать ей. Но малейшее слово приобретало двойной смысл и вызывало образы более невыносимые, чем любой фильм.
  
  Она одела меня и приготовила обед. Она сказала, что сожалеет о том, что вынуждена оставить меня одну на два часа, но ей нужно повидаться с Франсуа Шансом и исправить ущерб, который я причинила накануне.
  
  Я пережила день, перетаскивая себя с одного стула на другой. Я посмотрела на себя в зеркала. Я сняла перчатки и посмотрела на свои руки. В ужасе и отчаянии я наблюдала за этим человеком, который становился мной, человеком, от которого не было ничего, кроме слов и запутанных идей.
  
  Больше, чем совершенное мною преступление, меня огорчало ощущение того, что я попал под чье-то влияние. Я был пустой игрушкой, марионеткой в руках трех незнакомых женщин. Кто из них сильнее дергал за ниточки? Маленькая завистливая банковская служащая, терпеливая, как паук? Мертвая принцесса, которая в конце концов посмотрит мне в глаза из моего зеркала, поскольку именно ею я хотела стать? Или высокая девушка с золотыми волосами, которая несколько недель вела меня к убийству, не видя меня?
  
  После смерти крестной Мидолы, как рассказала мне Жанна, Микки отказался ехать во Флоренцию. Похороны состоялись без нее, и они даже не потрудились извиниться перед близкими Рафферми.
  
  В ту ночь, когда Микки узнала о смерти своей крестной, она решила пойти куда-нибудь с Франсуа и несколькими друзьями. Я пошел с ней. Микки напился и устроил сцену в ночном клубе на Этуаль, оскорбил мужчин, которые нас выгнали, и хотел забрать домой другого мальчика вместо Франсуа. Она настаивала, и Франсуа пришлось уйти к себе.
  
  Наконец, через час после ухода Франсуа, мальчика тоже попросили уйти, и мне пришлось полночи не спать с ней. Она плакала, рассказывала о своей умершей матери и своем детстве, сказала, что потеряла Жанну навсегда и больше не хочет слышать ни о ней, ни о ком другом, что когда-нибудь я пойму, "что все это значит". Снотворное.
  
  В течение нескольких дней она была очень востребована. Люди жалели ее. Ее приглашали повсюду. Она вела себя прилично и с достоинством несла миллионы, оставленные ей Рафферми. Она переехала на улицу Курсель, как только она стала пригодной для жилья, еще до завершения работ.
  
  Однажды днем, когда я была одна в наших новых апартаментах, я получила телеграмму от Жанны. В ней было ее имя и номер телефона во Флоренции. Я немедленно позвонила. Первое, что она сказала, было то, что я сошла с ума, позвонив от Микки, а потом, что пришло время избавиться от Франсуа. Как будто эта идея пришла мне в голову спонтанно, я попросил Микки проверить смету для Рю де Курсель и посмотреть, какие договоренности ее возлюбленный заключил с декораторами. Она попросила меня позвонить ей снова по тому же номеру ровно неделю спустя. На этот раз было бы лучше позвонить с почты.
  
  Микки навела справки на следующий день, встретилась с декораторами и, как ей показалось, не обнаружила ничего необычного в счетах. Мне стало интересно, что имела в виду Жанна. Очевидно, что мысли Франсуа шли гораздо дальше заказа на какие-то картины или мебель, и мысль обмануть Микки таким очевидным способом ему бы не пришла в голову.
  
  Я поняла, что об этом не могло быть и речи, когда увидела сцену, которой он подвергся после того, как мы вернулись домой. Он был лично ответственен за все. Копии сметы и счетов-фактур были отправлены во Флоренцию еще до того, как Микки упомянула о своих планах. Франсуа защищался, как мог: он работал на Случай, естественно, что он состоял в переписке с Рафферми. Микки обозвал его подхалимом, стукачом и золотоискателем и вышвырнул вон.
  
  Она, конечно, увидела бы его снова на следующий день, но теперь я знала, чего хотела Жанна: мне оставалось только воспользоваться моментом, который она мне дала. Микки отправился навестить Ченса, который ничего не знал об этом деле. Она позвонила секретарю Рафферми во Флоренцию и узнала, что Франсуа, надеясь снискать ее расположение, держал крестную Мидолу в курсе всего. Самым смешным было то, что он также вернул присланные ему чеки.
  
  Я позвонила Жанне, как и было условлено. Был конец мая. В Париже стояла чудесная погода, а на юге еще лучше. Она сказала мне использовать свое влияние на Микки и уговорить ее отвезти меня туда. У Рафферми была вилла на берегу моря; место называлось Кап Кадет. Мы встретимся там, когда придет время.
  
  ‘Время для чего?’
  
  ‘Повесь трубку", - сказала Жанна. "Я сделаю все необходимое, чтобы помочь тебе убедить ее. Просто будь милой и позволь мне самой подумать. Позвони мне снова через неделю. Я надеюсь, ты будешь готова уйти.’
  
  ‘Разве они не читали завещание? Есть какие-то проблемы? Могу я спросить ...’
  
  ‘Повесь трубку’, - сказала Жанна. ‘Ты мне надоел’.
  
  Десять дней спустя, в начале июня, мы с Микки были в Cap Cadet. Мы ехали всю ночь в ее маленькой машине, нагруженной сумками. Утром местная женщина по имени Иветт, которая знала "Мурнау’, открыла для нас виллу.
  
  Она была огромной, солнечной и пахла сосной. Мы спустились поплавать на пустынный галечный пляж у подножия мыса, на котором возвышался дом. Микки начал учить меня плавать. Мы упали на кровать в мокрых купальниках и проспали бок о бок до вечера.
  
  Я проснулась первой. Я долго смотрела на Микки, спящую рядом со мной, и представляла, не знаю, какие сны снятся за ее длинными опущенными ресницами; Я коснулась теплой и живой ноги и отодвинула ее от себя. Я была в ужасе от самой себя. Я взяла машину и поехала в Ла-Сьота, ближайший город. Я позвонила Жанне и сказала ей, что сама в ужасе от себя.
  
  ‘Тогда возвращайся туда, откуда пришла. Найди другой банк. Займись стиркой, как твоя мать. Оставь меня в покое’.
  
  ‘Если бы ты была здесь, все было бы по-другому. Почему бы тебе не пойти?’
  
  ‘Откуда ты звонишь?’
  
  ‘Почтовое отделение’.
  
  Тогда слушай внимательно. Я посылаю тебе телеграмму с заботой о Микки, в кафе Дезирад, Ла Сьота. Это последняя в конце пляжа, перед тем как повернуть налево, чтобы вернуться в Кап Кадет. Небрежно сообщите им, что вы ожидаете ее, и сходите за ней завтра утром. Тогда позвони мне. Теперь повесь трубку.’
  
  Я зашел в кафе, заказал кока-колу и попросил владельца сохранять все письма, которые он получает, адресованными Изоле. Он спросил меня, любовь это или бизнес. Поскольку это была любовь, он согласился.
  
  В тот вечер Мики была подавлена. После ужина, который нам подала мадам Иветт, мы отвезли ее обратно в Ле Лекк, где она жила, привязав ее велосипед к задней части MG. Затем Микки решил отправиться в более цивилизованные места, отвез меня в Бандоль, танцевал до двух часов ночи, нашел южных парней скучными и отвез меня домой. Она выбрала комнату для себя и одну для меня, сонно поцеловала меня в щеку и ушла, пообещав, что ‘мы уж точно не собираемся гнить в этой дыре’. Я хотела увидеть Италию; она обещала свозить меня туда; она собиралась показать мне Неаполитанский залив, Кастелламмаре, Сорренто, Амальфи. Они были потрясающими. Спокойной ночи, милая.
  
  Поздно утром следующего дня я зашел в кафе "Дезирад". Телеграмма Жанны была непонятной: ‘Кларисса совокупляется. С любовью’. Я снова позвонила во Флоренцию из почтового отделения Ла Сьота.
  
  ‘Ей здесь не нравится. Она хочет отвезти меня в Италию’.
  
  ‘У нее не может быть много денег", - сказала Жанна. ‘Она никого не знает; она скоро свяжется со мной. До тех пор я не могу прийти, она этого не потерпит. Ты получил мое сообщение?’
  
  ‘Да, но я этого не понимаю’.
  
  ‘Я и не ожидал от тебя этого. Я имел в виду первый этаж, первую дверь справа. Я советую тебе осмотреться и подумать о том, что ты видишь. Думать всегда лучше, чем говорить, особенно по телефону. Откручивать и увлажнять каждый день, это все, что вам нужно делать. Повесьте трубку и подумайте. Конечно, о твоем приезде в Италию не может быть и речи.’
  
  Я услышал какое-то жужжание в трубке, приглушенный хор голосов между Ла Сьота и Флоренс, передававших вызов от одного оператора к другому. Конечно, одного слушателя было достаточно, но что такого тревожащего она могла услышать?
  
  ‘Мне позвонить тебе еще раз?’
  
  ‘Через неделю. Будь осторожен’.
  
  Ближе к вечеру, когда Микки лежал на пляже, я зашла в ванную, примыкающую к моей комнате. ‘Кларисса’ было фирменным знаком водонагревателя. Труба, должно быть, была установлена недавно: она не была покрашена. Она шла по всей комнате по верху стен. Я нашел муфту. Чтобы добраться до нее, мне пришлось пойти и взять гаечный ключ из гаража. Я взяла тот, что был в наборе инструментов в машине. Мадам Иветт полировала плитку на первом этаже. Она была разговорчивой и потратила впустую несколько минут. Когда я вернулась в ванную, я испугалась, что неожиданно войдет Микки. Я подпрыгивала каждый раз, когда мадам Иветт передвигала стул внизу.
  
  Тем не менее я открутил соединительную гайку и снял муфту. В ней была толстая полоска вещества, напоминающего картон. Я заменил ее, прикрутил соединительную гайку туда, где я ее нашел, снова включил газ и снова зажег контрольную лампочку водонагревателя, которую я погасил.
  
  Микки появился наверху тропинки, ведущей к пляжу, как раз в тот момент, когда я убирала гаечный ключ обратно в набор инструментов.
  
  План Жанны был мне понятен лишь наполовину. Я понял, что ежедневное увлажнение картонной полоски должно было привести к ее медленному, почти естественному разложению. Сырость можно было бы отнести за счет пара от ванн, которые мы принимали. Я решила увеличить количество ванн, чтобы оставить следы на потолке и стенах. Но какая от этого польза? Если Жанна хотела, чтобы я вывел из строя газовую трубу, это означало, что она планировала устроить пожар. Если газ выйдет через трубу, контрольная лампочка вызовет взрыв. Но из трубы никогда не выходило бы достаточно газа – гайка удерживала бы его внутри.
  
  Даже если бы план Жанны был продуман лучше, чем этот, и пожар был бы возможен, какую пользу это принесло бы нам? Убрав Микки с дороги, я также оказалась бы отрезанной от жизни, которую вела, я вернулась бы к тому, с чего начала. Целую неделю я делала, как просила Жанна, не имея мужества понять это. Я окунула муфту в воду, понемногу ослабила ее пальцами и почувствовала, что вместе с ней слабеет и моя решимость.
  
  ‘Я не понимаю, чего ты ожидаешь от этого", - сказал я Жанне по телефону. ‘Теперь послушай: или ты немедленно приезжаешь сюда, или я обо всем забываю’.
  
  ‘Ты сделала то, что я тебе сказал?’
  
  ‘Да, но я хочу знать, что будет дальше. Я не понимаю, что это даст тебе, и я знаю, что для меня это ничего не значит’.
  
  ‘Не говори глупостей. Как Микки?’
  
  ‘Отлично. Она на пляже. Мы играем в шары в бассейне. Они не смогли наполнить его. Они не знают, как это работает. Мы гуляем’.
  
  ‘Мальчики?’
  
  ‘Ни одной. Я держу ее за руку, пока она не засыпает. Она говорит, что с любовью все равно покончено. Когда она немного выпьет, она говорит о тебе’.
  
  ‘Ты можешь говорить, как Микки?’
  
  Я не понял вопроса.
  
  ‘Это причина, по которой ты продолжаешь жить, дорогая. Ты понимаешь? Нет? Неважно. Ну, давай, говори, как Микки, подражай ей, чтобы я мог немного ее услышать’.
  
  ‘Ты называешь это жизнью? Во-первых, Жанна не в своем уме. Ты знаешь, какой у нее знак? Телец. Берегись Тельцов, милая, у них слоновья шкура. Все в голове и ничего в сердце. Какой у тебя знак, дорогая? Рак, неплохо. У тебя для этого подходящие глаза. Я знал кое-кого с такими глазами, огромными, вот такими, смотри. Знаешь, это было забавно. Jeanne? Мне жаль ее, бедняжку. Она на четыре дюйма выше, чем нужно, чтобы позволить себе расслабиться. Ты знаешь, о чем она мечтает?"
  
  ‘Достаточно", - сказала Жанна. ‘Я не хочу знать’.
  
  ‘Хотя это интересно, но об этом трудно сказать по телефону. Ну что, все в порядке?’
  
  ‘Нет. Ты повторяешься, ты это не выдумываешь. Предположим, тебе пришлось это выдумать? Подумай об этом. Я присоединюсь к вам через неделю, как только она свяжется со мной.’
  
  ‘Тебе лучше привести несколько веских аргументов. Мне столько раз говорили подумать, что теперь я думаю’.
  
  В тот вечер в машине, по дороге в Бандоль, куда она хотела поужинать, Микки рассказала мне, что в тот день она встретила странного мальчика. Странный мальчик со странными идеями. Она посмотрела на меня и добавила, что, в конце концов, собирается повеселиться в этом месте.
  
  Она не рассказала мне о своих финансовых трудностях. Когда мне понадобились деньги, я попросил их у нее. На следующий день, не сказав мне почему, она остановила машину перед почтовым отделением Ла Сьота. Мы вошли туда вместе, я был полумертв от страха, обнаружив себя в этом месте с ней. Служащий даже спросил меня: ‘Это для Флоренции?’
  
  К счастью, Микки не обратила внимания или подумала, что вопрос адресован ей. Как оказалось, она хотела отправить телеграмму во Флоренцию. Ей было весело составлять ее. Она показала ее мне, и я увидел, что она просит денег, что Жанна скоро будет здесь. Это была знаменитая телеграмма ‘глаза, руки, рот, будь милым’.
  
  Жанна прибыла три дня спустя, 17 июня, в своем белом "Фиате", с шарфом на белокурой голове. Опускалась ночь. Вилла была полна людей, мальчиков и девочек, которых Мики встретила на соседнем пляже и привела с собой домой. Я побежал встречать Жанну, которая парковала свою машину. Она просто вручила мне одну из своих сумок и повела к дому.
  
  Ее прибытие было сначала сигналом к тишине, а затем к роспуску. В саду, не сказав Жанне ни слова, Микки трагически попрощался со всеми, умоляя их вернуться, когда настанут лучшие времена. Она была пьяна и перевозбуждена. Жанна, которая казалась моложе в летнем платье, уже наводила порядок в комнатах.
  
  Микки вернулась и упала в кресло со стаканом в руке. Она приказала мне перестать играть в горничную – я помогала Жанне – и напомнила, что уже предупреждала меня, что если я хоть раз послушаю эту песенку, то никогда не услышу конца.
  
  Затем, обращаясь к Жанне: ‘Я просил денег, не для тебя. Дай мне чек, переночуй здесь, если хочешь, но завтра уезжай отсюда’.
  
  Жанна подошла к ней и долго смотрела на нее. Затем она наклонилась, подняла ее, отнесла в ванную и поставила под душ. Позже она нашла меня сидящей на краю бассейна. Она сказала, что Микки был тихим и что мы собирались покататься.
  
  Я сел в ее машину. Мы остановились в сосновом лесу между Кап Кадет и Ле Лекк.
  
  ‘Четвертого июля - твой день рождения", - сказала Жанна. ‘Вы пойдете куда-нибудь поужинать и устроите небольшой праздник вместе; потом это будет выглядеть естественно. Именно в эту ночь это и произойдет. Как происходит сцепление?’
  
  ‘Все это пористо, как папье-маше. Но твой план сумасшедший: гайка не выпускает газ’.
  
  ‘Гайка, которая будет на трубе в ту ночь, выдержит, идиот! У меня есть еще одна гайка, такого же сорта, от того же водопроводчика. Она сломана и полностью заржавела по сломанному краю. Послушай меня, ладно? Пожар, расследование, эксперты - это меня не волнует. Установка была произведена в этом году, они найдут дефектную гайку, которая ржавела в течение определенного периода времени. Дом застрахован от несчастных случаев: я позаботился об этом и знал, что делаю, когда выбирал его. Даже страховая компания нас не побеспокоит. Единственная проблема - это ты.’
  
  ‘Я?’
  
  ‘Как ты сможешь занять ее место?’
  
  - Я думал, у тебя и на этот счет есть план. Я имею в виду, помимо того, о котором я думаю.
  
  ‘Это единственная, которая здесь есть’.
  
  ‘Неужели мне придется делать это одной?’
  
  ‘Если я причастен к пожару, они не поверят мне, когда я опознаю тебя. Но я должен быть первым, кто опознает тебя. Кроме того, что они подумают, если я буду здесь?’
  
  - Я не знаю.’
  
  ‘Им не потребуется сорок восемь часов, чтобы все выяснить. Если вы двое будете одни, если вы будете делать в точности то, что я вам скажу, никто не будет задавать вопросов’.
  
  ‘Неужели мне придется ударить Микки?’
  
  Микки напьется. Ты дашь ей на одну таблетку снотворного больше, чем обычно. Поскольку после этого тобой будешь Микки и, несомненно, будет вскрытие, проследи, начиная с этого момента, чтобы все знали, что ты принимаешь снотворное. И в этот день ешьте то, что ест она, и пейте то, что пьет она, если есть свидетели.’
  
  ‘И мне пришлось бы сжечь себя?’
  
  Притягивала ли Жанна мою голову к своей щеке именно тогда, чтобы утешить меня? Когда она рассказывала мне эту сцену, она утверждала, что да, что именно тогда она начала заботиться обо мне.
  
  ‘Это единственная проблема. Если я найду тебя хоть немного узнаваемой, нам обоим конец; продолжать было бы бессмысленно, потому что я бы опознал тебя как До.’
  
  ‘Я никогда не смогу этого сделать’.
  
  ‘Да, ты это сделаешь. Я клянусь тебе, что если ты сделаешь, как я говорю, это продлится не более пяти секунд. После этого ты ничего не почувствуешь. Я буду рядом, когда ты проснешься.’
  
  ‘Что не должно быть узнаваемым? Как я могу быть уверен, что я тоже не умру?’
  
  ‘Лицо и руки", - сказала Жанна. "Пять секунд между тем, как ты почувствуешь огонь, и тем, как окажешься вне опасности’.
  
  Я смогла это сделать. Жанна пробыла у нас две недели. За день до 1 июля она сказала, что ей нужно съездить по делам в Ниццу. Я смогла провести три дня наедине с Микки. Я смогла продолжать вести себя естественно. Я смогла пройти через это.
  
  Ночью 4 июля MG был замечен в Бандоле. Микки видели напивающимся со своей подругой Доменикой в компании полудюжины молодых людей, с которыми они столкнулись. В час ночи маленькая белая машина с Доменикой за рулем мчалась в сторону Кап Кадет.
  
  Час спустя одна сторона виллы была объята пламенем, сторона с гаражом и ванной комнатой Доменики. Двадцатилетняя девушка была сожжена заживо в соседней комнате, девушка в пижаме и с кольцом на правой руке, которое позволило опознать ее как меня. Другая девочка не смогла спасти ее из пламени, но создавалось впечатление, что она пыталась спасти ее. На первом этаже, на который распространился огонь, она показала свои последние кукольные жесты. Она подожгла комок материи, ночную рубашку Микки, взяла ее в руки, завывая, и закрыла ею лицо. Пять секунд спустя все действительно было кончено. Она упала у подножия лестницы, не успев добежать до бассейна, который больше не использовался для чаш, и вода в котором под искрами становилась все ближе и ближе.
  
  Я смогла это сделать.
  
  ‘Во сколько вы впервые вернулись на виллу?’
  
  ‘Около десяти часов", - ответила Жанна. ‘Ты давно ушел ужинать. Я поменяла гайку и включила контрольную лампочку, не зажигая ее. Когда ты поднялась наверх, все, что тебе нужно было сделать, это бросить в комнату кусочек горящей ваты. Предполагалось, что ты сделаешь это после того, как дашь Микки снотворное. Я предполагаю, что именно это ты и сделала.’
  
  ‘Где ты была?’
  
  ‘Я вернулась в Тулон, чтобы меня увидели. Я зашла в ресторан и сказала, что возвращаюсь из Ниццы и направляюсь в Кап Кадет. Когда я вернулся на виллу, она не горела. Было два часа ночи; я понял, что вы отстаете от графика. Мы ожидали, что к двум часам все будет кончено. Но Микки, должно быть, создала какие-то трудности с возвращением домой. Я не знаю. Предполагалось, что ты внезапно заболел. Предполагалось, что она отвезет тебя обратно в час. Что-то пошло не так, потому что вы были за рулем машины на обратном пути. Если только не произошла какая-то ошибка, я не знаю.’
  
  ‘Что ты сделала?’
  
  ‘Я ждала на дороге. Примерно в 2.15 я увидела первые языки пламени. Я подождала еще немного. Я не хотела быть первой, кто прибудет на территорию. Когда я подобрал тебя на лестнице перед домом, там было с полдюжины человек в пижамах и халатах, которые не знали, что делать. Следующими прибыли пожарные из Ле Лекка и потушили пожар.’
  
  ‘Было ли частью плана, что я попытаюсь выставить ее из своей комнаты?’
  
  ‘Нет. Это была не такая уж плохая идея, поскольку инспекторы из Марселя были весьма впечатлены ею. Но это было опасно. И я думаю, именно поэтому ты был черным с головы до ног. В последнюю минуту ты, должно быть, застряла в комнате и выпрыгнула в окно. Предполагалось, что ты подожгла ночную рубашку на первом этаже. Мы сто раз считали, сколько шагов вам потребуется, чтобы добраться до бассейна: семнадцать. Также предполагалось, что ты не будешь поджигать ночную рубашку, пока не придут соседи, чтобы ты упала в бассейн как раз в тот момент, когда они туда доберутся. Очевидно, вы не стали ждать. В конце концов, вы, возможно, испугались, что вас не выловят вовремя, и вы не прыгнули в бассейн.’
  
  ‘Я могла бы сразу же потерять сознание, как только накрыла голову, и не смогла бы идти дальше’.
  
  ‘Я не знаю. Рана у вас на макушке была очень большой и очень глубокой. Доктор Чаверес считает, что вы прыгнули со второго этажа’.
  
  ‘С этой ночной рубашкой на голове, если бы я не добралась до бассейна, я могла бы погибнуть! Знаешь, твой план был странным’.
  
  ‘Нет. Мы точно так же сожгли четыре ночные рубашки. Без сквозняка это никогда не занимало больше семи секунд. Предполагалось, что ты доберешься до бассейна за семнадцать ступенек. Пять или даже семь секунд, только на руках и лице, не могли убить тебя. Эта рана на голове не входила в план, так же как и ожоги на твоем теле.’
  
  ‘Могла ли я действовать не по плану? Почему я не последовала вашим инструкциям до конца?’
  
  ‘Я рассказываю тебе, что произошло, по-своему", - сказала Жанна. ‘Возможно, тебе было не так легко сделать то, что я сказала. Все было сложнее. Ты боялась того, что тебе придется сделать, боялась последствий, боялась меня. В последнюю минуту, я думаю, ты решила улучшить план. Они нашли ее у двери комнаты; предполагалось, что она была в своей постели или рядом с кроватью. Возможно, на мгновение вам действительно захотелось спасти ее; я не знаю.’
  
  В течение десяти или пятнадцати дней, в октябре месяце, каждую ночь мне снился один и тот же сон: я пытался очень быстрыми, но совершенно безрезультатными движениями спасти девушку с длинными волосами от пожара, от утопления, от того, что ее переехал огромный беспилотный автомобиль. Я проснулся в холодном поту, зная, что я трус: достаточно труслив, чтобы накачать несчастную девушку наркотиками и сжечь ее заживо; слишком труслив, чтобы опровергнуть эту ложь о том, что пытался спасти ее. Амнезия была спасением. Если я и не могла вспомнить, кем я была, то только потому, что ни за что на свете, бедняжка, не смогла бы вынести это воспоминание.
  
  Мы оставались в Париже до конца октября. Я смотрела фильмы о каникулах Микки двадцать, тридцать раз. Я изучила ее жесты, походку, ее манеру резко смотреть в камеру, на меня.
  
  ‘У нее была такая же отрывистость в речи", - сказала мне Жанна. ‘Ты говоришь слишком медленно. Она всегда начинала новое предложение, прежде чем закончить предыдущее. Она перескакивала с одной идеи на другую, как будто разговоры были просто ненужным шумом, как будто вы уже все поняли.’
  
  ‘Боюсь, она была умнее меня’.
  
  - Я этого не говорил. Попробуй еще раз.
  
  Я пытался. У меня получилось. Жанна дала мне сигарету, предложила прикурить, изучающе посмотрела на меня. ‘ Ты куришь, как она. За исключением того, что ты куришь. Она делала две затяжки, а затем тушила сигарету. Вы должны вбить себе в голову, что к чему бы она ни прикасалась, она тут же бросала. Ее ни одна идея не интересовала больше нескольких секунд. Она меняла одежду три раза в день. Маленьких мальчиков ей и недели не хватало. Однажды ей понравился грейпфрутовый сок, на следующий день - водка. Две затяжки - и она вышла. Это не сложно. Можешь зажечь другую прямо сейчас, это будет вкусно.’
  
  ‘Это дорого, не так ли?’
  
  "Это ты говоришь, а не она. Никогда больше так не говори’.
  
  Она посадила меня за руль Fiat. После небольшой практики я смог управлять им без особого риска.
  
  ‘Что стало с MG?’
  
  ‘Он сгорел вместе со всем остальным. Его нашли раздавленным в гараже. Это безумие, ты держишь руль так, как она. Ты не был таким тупым, ты умел наблюдать. И потом, мы должны понимать, что ты никогда не водил никакой машины, кроме ее. Если будешь хорошо себя вести, я подарю тебе одну в качестве награды, когда мы будем на юге. За “твои” деньги.’
  
  Она одела меня как Микки, загримировала как Микки. Пышные юбки из толстой шерсти, нижние юбки, нижнее белье белого, цвета морской волны, небесно-голубого. Туфли Raffermi.
  
  "Как это было, когда ты была мастером по пошиву каблуков?’
  
  ‘Гнилой. Повернись немного, чтобы я мог видеть’.
  
  "У меня болит голова, когда я поворачиваюсь’.
  
  ‘У тебя красивые ноги. Кажется, у нее тоже были такие - не помню. Она вздернула подбородок повыше, вот так, смотри. Иди.’
  
  Я подошел. Я сел. Я встал. Я сделал па в вальсе. Я открыл ящик стола. Я вытянул палец в неаполитанском стиле, пока говорил. Мой смех был резче, отчетливее. Я стояла прямо, расставив ноги, одна ступня перпендикулярна другой. Я сказал: "Мурнау, самое безумное, чао, это безумие, уверяю тебя, бедный я, я люблю, я не люблю, ты знаешь, кучку уродов’. Я вопросительно подняла голову, искоса взглянув на нее.
  
  ‘Неплохо. Когда садишься в такой юбке, не показывай слишком сильно ноги. Поставь их рядом, параллельно, вот так. Бывают моменты, когда я не могу вспомнить, чем она занималась раньше.’
  
  ‘ Ты имеешь в виду, не лучше, чем я.
  
  ‘Это не то, что я сказал’.
  
  ‘Это то, о чем ты думаешь. Ты теряешь самообладание. Я делаю все, что в моих силах, ты знаешь. Все это сводит меня с ума’.
  
  ‘Я уверена, что это так. Продолжай’.
  
  Это была месть Микки. Более реальная, чем та Доменика, которой я была, именно она управляла моими уставшими ногами, моим измученным разумом.
  
  Однажды Жанна отвезла меня повидаться с подругами погибшей девушки. Она не отходила от меня ни на шаг, говорила, как я несчастна; все прошло хорошо.
  
  Начиная со следующего дня, мне разрешили отвечать на телефонные звонки. Им было жаль меня; они сходили с ума от беспокойства; они умоляли меня поговорить с ними пять минут. Жанна подслушала и потом объяснила, кто со мной разговаривал.
  
  Однако в то утро, когда позвонил Габриэль, любовник старой Леди, ее там не было. Он сказал, что знает о моих проблемах, и объяснил, кто он такой.
  
  ‘Я хочу тебя видеть", - добавил он.
  
  Я не могла вспомнить, как изменить свой голос. Беспокойство о том, что могу совершить ошибку, заставило меня замолчать.
  
  ‘Ты понимаешь?’ - сказал он.
  
  ‘Я не могу видеть тебя прямо сейчас. Мне нужно подумать. Ты не представляешь, в каком я состоянии’.
  
  ‘Послушай меня: я должен тебя увидеть. Я не мог дозвониться до тебя три месяца, я не собираюсь отпускать тебя сейчас. Есть определенные вещи, которые я должен знать. Я иду к тебе.’
  
  ‘Я тебя не впущу’.
  
  ‘Тогда берегись", - сказал он. ‘У меня есть неприятная черта характера: я упрям. Мне наплевать на твои проблемы. Дела посерьезнее: она мертва. Я иду или нет?’
  
  ‘Пожалуйста, ты не понимаешь. Я не хочу никого видеть. Дай мне немного времени. Обещаю, увидимся позже’.
  
  ‘Я иду", - сказал он.
  
  Жанна прибыла раньше него и поздоровалась с ним. Я услышала их голоса в коридоре первого этажа. Я лежала на кровати, прижав ко рту кулак в перчатке. Через мгновение входная дверь снова закрылась, подошла Жанна и заключила меня в объятия.
  
  ‘Он не опасен. Он, вероятно, думает, что был бы подлецом, если бы не пришел и не спросил тебя, как погиб его маленький друг, но дальше этого дело не идет. Успокойся.’
  
  ‘Я не хочу его видеть’.
  
  ‘Ты его больше не увидишь. Все кончено. Он ушел’.
  
  Меня пригласили куда-нибудь. Я встретила людей, которые не знали, что мне сказать, поэтому они задавали вопросы Жанне и сказали мне держать голову выше.
  
  Однажды дождливым днем Жанна даже устроила небольшую вечеринку на улице Курсель. Это было за два или три дня до нашего отъезда в Ниццу. Своего рода кислотный тест или генеральная репетиция перед тем, как я перейду к своей новой жизни.
  
  Я был далеко от нее, в комнате на первом этаже, когда увидел, что вошел Франсуа Руссен, которого не пригласили. Она тоже увидела его и спокойно пробиралась ко мне от одной группы к другой.
  
  Франсуа объяснил мне, что он был там не в роли настойчивого любовника, а в качестве секретаря, сопровождающего своего работодателя. Тем не менее, он, казалось, был очень склонен позволить любовнику выговориться, когда Жанне удалось присоединиться к нам.
  
  ‘Оставь ее в покое, или я тебя вышвырну", - сказала она ему.
  
  ‘Никогда не делай угроз, которые не можешь выполнить. Послушай, Мурнау, помоги мне, я разобью тебя вдребезги, если ты продолжишь приставать ко мне’.
  
  Они разговаривали вполголоса, даже не утратив своей дружелюбной манеры. Я взял Жанну за руку и попросил Франсуа уйти.
  
  ‘Я должен поговорить с тобой, Микки", - настаивал он.
  
  ‘Мы уже говорили’.
  
  ‘Есть вещи, о которых я тебе не рассказывал’.
  
  ‘Ты рассказала мне достаточно’.
  
  Я оттащила от него Жанну. Он тут же ушел. Я видела, как он разговаривал с Франсуа Шансом, и когда он надевал пальто в прихожей, его взгляд встретился с моим. В его глазах не было ничего, кроме ярости; я отвернулась.
  
  Вечером, когда все ушли, Жанна долго прижимала меня к себе и говорила, что я оправдал ее ожидания, что у нас все получится. Что у нас все получилось.
  
  Неплохо.
  
  Отец Мики, Джорджес Изола, был очень худым, очень бледным, очень старым. Он посмотрел на меня, кивая головой, его глаза были полны слез, он не решался поцеловать меня. Когда он это сделал, его рыдания вызвали мои собственные. Я пережила абсурдный момент, потому что не была ни напугана, ни несчастна, но переполнена радостью видеть его таким счастливым. Кажется, на несколько минут я забыла, что я не Микки.
  
  Я пообещала прийти и навестить его снова. Я заверила его, что со мной все в порядке. Я оставила ему подарки и сигареты с чувством, что это отвратительно. Жанна увела меня. В машине она дала мне выплакаться досыта, но потом извинилась и сказала, что ей придется воспользоваться моими эмоциями: она договорилась о встрече с доктором Чавересом. Она отвезла меня прямо к нему в приемную. Она подумала, что для него будет лучше видеть меня в таком состоянии.
  
  На самом деле он думал, что визит к моему отцу расстроил меня до такой степени, что поставил под угрозу мое выздоровление. Он нашел меня физически и умственно истощенной и посоветовал Жанне изолировать меня еще на некоторое время; именно на это она и надеялась.
  
  Он был таким, каким я его помнила: грузным, с коротко подстриженными волосами и толстыми руками мясника. Однако я видела его всего один раз, между двумя вспышками света, до или после моей операции. Он рассказал мне, как беспокоился его шурин, доктор Доулин, и показал отчет, который тот ему прислал.
  
  ‘Почему ты перестала с ним встречаться?’
  
  ‘Эти сеансы, - перебила Жанна, - ужасно ее расстраивали. Я позвонила ему. Он сам решил, что лучше их прекратить’.
  
  Шаверс, который был старше и, возможно, более решительный, чем доктор Дулен, сказал Жанне, что обращается ко мне и что был бы благодарен, если бы она оставила меня с ним наедине. Она отказалась.
  
  ‘Я хочу знать, что с ней будет. Я доверяю тебе, но я ни с кем не оставлю ее наедине. Ты можешь говорить при мне’.
  
  ‘Что вы знаете об этом?’ - спросил он. ‘Я вижу из этих отчетов, что вы присутствовали на всех ее сеансах у доктора Доулина. Он ничего не добился от нее после того, как она покинула клинику. Ты хочешь помочь ей выздороветь или нет?’
  
  ‘Я хочу, чтобы Жанна осталась", - сказал я. ‘Если ей придется уйти, я тоже уйду. Доктор Доулин пообещал мне, что моя память вернется в очень короткое время. Я сделала то, что он хотел. Я играла в кубики и проходила шоковую терапию. Я часами рассказывала ему о своих проблемах. Он делал мне уколы. Если он и совершил ошибку, то это не вина Жанны.’
  
  ‘Он совершил ошибку, ’ вздохнул Шаверес, ‘ но я начинаю понимать почему’.
  
  Я увидела свои страницы автоматического письма в файле, который он открыл.
  
  ‘Он совершил ошибку?’ - изумилась Жанна.
  
  ‘О! Пожалуйста, не говори так, как будто ты знаешь, что это значит. У этой бедной девочки нет никаких травм. Ее воспоминания прекращаются в возрасте пяти или шести лет, как у дряхлого старика; привычки сохранились. Любой специалист по заболеваниям памяти и речи счел бы это лакунарной амнезией. Шок, эмоции … в ее возрасте это может длиться три недели или три месяца. Если доктор Доулин и допустил ошибку, он наверняка это понял, иначе я бы об этом не узнала. Я хирург, а не психиатр. Ты читал, что она написала?’
  
  ‘Я это читала’.
  
  "Что такого особенного в словах "руки", "волосы", "глаза", "нос", "рот"? Это слова, которые постоянно повторяются’.
  
  - Я не знаю.’
  
  Я тоже, поверь мне. Что я точно знаю, так это то, что эта девушка была больна до несчастного случая. Была ли она очень взвинченной, жестокой, эгоцентричной? Была ли у нее склонность жалеть себя, плакать во сне, видеть кошмары? Были ли вам знакомы ее внезапные приступы ярости, например, в тот день, когда она пыталась ударить моего шурина рукой, все еще в гипсе?’
  
  ‘Я не понимаю. Микки эмоциональна, ей двадцать лет; возможно, она несколько жестока по натуре, но она не была больна. На самом деле, она была очень разумной’.
  
  ‘Боже милостивый! Я никогда не говорил, что она неразумна! Давайте поймем друг друга. Перед пожаром эта девушка, как это часто бывает, демонстрировала определенные черты истеричного характера. Если я утверждаю, что она была больна, это прежде всего личное мнение относительно того, с чего начинается болезнь. А также потому, что определенные типы амнезии или афазии относятся к традиционным характеристикам истерии.’
  
  Он встал, обошел стол, подошел к тому месту, где я сидела рядом с Жанной на кожаном диване. Он взял меня за подбородок и повернул мою голову к Жанне.
  
  ‘Она выглядит дряхлой? Ее амнезия не лакунарная, а выборочная. Чтобы вы поняли, я упрощу. Она не забыла определенный период своей жизни, период времени, даже самый большой. Она отказывается помнить что-то или кого-то. Вы знаете, как доктор Доулин пришел к этому? Потому что даже в возрасте четырех или пяти лет существуют пробелы. Это что-то или кто-то, должно быть, прямо или косвенно связано с таким количеством воспоминаний с момента ее рождения, что она стерла их все, одно за другим. Вы понимаете, что я имею в виду? Вы когда-нибудь бросали камни в воду? Эти эксцентричные фигуры, которые переходят из круга в круг, вот так.’
  
  Он отпустил мой подбородок и начертил в воздухе круги.
  
  ‘Если вы посмотрите на мои рентгеновские снимки и отчет об операции, - продолжил он, - вы увидите, что моя роль ограничивалась наложением швов. Сто сорок швов. Поверьте, в ту ночь моя рука была твердой, и я могу быть уверен, что не причинил ей вреда. Это не травма и даже не последствия физического потрясения; ее сердце подсказало бы нам это лучше, чем ее голова. Это характерная психическая замкнутость ребенка, который уже был болен.’
  
  Я больше не могла этого выносить. Я встала, попросила Жанну увести меня. Он с силой удержал меня за руку.
  
  ‘Я хочу напугать тебя’, - сказал он, повышая голос. ‘Предоставленная самой себе, ты можешь выздороветь, а можешь и нет. Но если у меня есть один совет, одна истина, которую я могу тебе дать, так это прийти ко мне снова. А также подумай вот о чем: этот пожар произошел не по твоей вине, эта девушка погибла не из-за тебя. Отказываешься ты помнить ее или нет, она действительно существовала. Она была хорошенькой, она была твоего возраста, ее звали Доменика Лои, она действительно мертва, и ты ничего не можешь с этим поделать. ’
  
  Он поймал меня за руку, прежде чем я успела его ударить. Он сказал Жанне, что рассчитывает на то, что она проследит, чтобы я пришла снова.
  
  Мы пробыли в Ницце три дня, в отеле с видом на море. Октябрь месяц подходил к концу, но на пляже все еще были купальщики. Наблюдая за ними из окна нашей комнаты, я убедила себя, что узнала этот город, этот привкус соли и морских водорослей в воздухе.
  
  Жанна ни за что на свете не отвела бы меня обратно к доктору Шавересу. Она считала его грубым идиотом. Он был не истеричным, а параноиком. Из-за того, что он зашивал головы другим людям, его мозг превратился в подушечку для иголок. Это у него в голове были дыры.
  
  Я, однако, хотела бы увидеть его снова. Он, конечно, был груб, но я сожалела, что прервала его. Он не рассказал мне всего.
  
  ‘Он воображает, что ты хочешь забыться!’ - иронично заметила Жанна. ‘Вот к чему все сводится’.
  
  ‘Если бы он знал, кто я, он бы изменил свою историю, не говори глупостей. Я бы хотела забыть Микки, вот и все’.
  
  ‘Напротив, если бы он изменил свою историю, его идеальный аргумент не продержался бы и минуты. Я не знаю, что он подразумевает под истерией; я почти готова признать, что временами Микки нуждался в лечении, но ты был совершенно нормальным. Я никогда не видел тебя такой взвинченной или невозможной, какой она была раньше.’
  
  ‘Я тот, кто пытался ударить доктора Доулина, я тот, кто ударил вас. Вы не можете этого отрицать!’
  
  ‘На твоем месте и в том состоянии, в котором ты была, я думаю, любой поступил бы так же. Я бы использовал кувалду. Факт остается фактом: ты также подвергся избиению, которое оставило тебя в синяках на неделю, даже не осмеливаясь защищаться, от сумасшедшей девчонки, которая весила ни на унцию больше тебя. Но мы говорим о тебе, а не о ней!’
  
  На третий день она объявила, что мы возвращаемся в Кадетский корпус. Скоро состоится оглашение завещания. Она должна была присутствовать, и ей пришлось бы оставить меня наедине со служанкой на несколько дней. Она все еще не считала меня способной сыграть свою роль во Флоренции. В Кап-Кадет, где ремонт начался через две недели после пожара, только комната Доменики все еще была непригодна для жилья. Там я была бы вдали от людей и, несомненно, нашла бы атмосферу, которая способствовала бы моему выздоровлению.
  
  На эту тему у нас произошла первая ссора с того дня, как я убежал от нее на улице в Париже. Мысль о возвращении на виллу, где не могли быть уничтожены все следы пожара, и, более того, сама мысль о том, чтобы выздоравливать там, приводила меня в ужас. Как всегда, я сдалась.
  
  Во второй половине дня Жанна оставила меня на час одну на террасе отеля. Она вернулась на другой машине, не на своей, а на небесно-голубом Fiat 1500 cabriolet, и сказала мне, что это мой. Она дала мне ключи и регистрацию, и я повез ее кататься по Ницце.
  
  На следующее утро мы поехали по Корниш и Тулонской дороге, она ехала впереди на своей машине, я - сзади на своей. Мы прибыли в Кап Кадет во второй половине дня. Мадам Иветт ждала нас, упрямо подметая штукатурку и мусор, оставленные рабочими. Она боялась сказать мне, что не узнала меня, но разрыдалась и удалилась на кухню, повторяя с ярко выраженным южным акцентом: ‘Бедная девочка, бедная девочка’.
  
  Дом был низким, с почти плоской крышей. Наружная покраска не была закончена. На той стороне, которую пощадил огонь, остались большие следы сажи. Они отремонтировали гараж и столовую, где мадам Иветт обслуживала нас по вечерам.
  
  ‘Не знаю, любишь ли ты по-прежнему кефаль, - сказала она мне, - но я подумала, что тебе может понравиться. Каково это - вернуться?’
  
  ‘ Оставь ее в покое, ’ перебила Жанна.
  
  Я попробовала рыбу и сказала, что она очень вкусная. Мадам Иветт это несколько утешило.
  
  ‘Знаешь, Мурнау, ты могла бы быть немного человечнее", - сказала она Жанне. ‘Я не собираюсь ее есть’.
  
  Когда она принесла фрукты, то наклонилась и поцеловала меня в щеку. Она сказала, что Мурнау был не единственным, кто беспокоился обо мне. За последние три месяца не проходило и дня, чтобы кто-нибудь в Ле Лекке не поинтересовался у нее новостями.
  
  "Есть даже нистон, он снова приходил вчера днем, пока я убиралась наверху. Ты, должно быть, был добр к нему!’
  
  ‘ Что?’
  
  Некий нистон, мальчишка. Он не может быть намного старше тебя. Двадцать два, может быть, двадцать три. Стыдиться тоже нечего. Выглядит как греческий бог, так и есть, и пахнет не хуже тебя. Я знаю, потому что поцеловала его; Я знаю его с тех пор, как он был ростом по колено. ’
  
  ‘И Микки знал его?" - спросила Жанна.
  
  ‘Должно быть. Он не перестает спрашивать меня, когда ты вернешься и где ты’.
  
  Жанна смотрела на нее с раздражением.
  
  ‘О, он обязательно придет", - заключила мадам Иветт. ‘Он недалеко отсюда. Он работает на почте в Ла-Сьота’.
  
  В час ночи, лежа в постели в комнате, которую Микки занимал в начале лета, я все еще не спала. Мадам Иветт вернулась в Ле Лекк. Незадолго до полуночи я услышал, как Жанна вошла в мою старую комнату и направилась в перестроенную ванную. Вероятно, она следила за тем, чтобы не осталось никаких компрометирующих улик, несмотря на расследование и рабочих.
  
  Потом она пошла спать в третью комнату в конце коридора. Я встал и пошел к ней. Я нашел ее лежащей на неубранной кровати в белой простыне и читающей книгу под названием "Болезни памяти" некоего Делея.
  
  ‘Не ходи босиком", - сказала она мне. ‘ Сядь или лучше надень мои туфли. У меня где-то в сумках должны быть тапочки.
  
  Я положил книгу, которую взял у нее из рук, на стол и плюхнулся рядом с ней.
  
  ‘ Кто этот мальчик, Жанна? - спросил я.
  
  ‘ Понятия не имею.
  
  ‘ Что именно я сказал по телефону?
  
  ‘Ничего такого, что могло бы помешать тебе уснуть. Чтобы быть опасным, он должен был иметь доступ как к телеграмме, так и к нашим звонкам. Это маловероятно’.
  
  ‘Большое ли почтовое отделение в Ла-Сьота?’
  
  ‘Я не знаю. Нам придется съездить туда завтра. А теперь возвращайся в постель. В любом случае, я не уверен, что телефонные звонки проходят через Ла Сьота’.
  
  ‘Здесь есть телефон. Я видела его внизу. Мы могли бы выяснить это прямо сейчас’.
  
  ‘Не будь дурой. Возвращайся в постель’.
  
  ‘Можно мне с тобой переспать?’
  
  В темноте она вдруг сказала, что есть еще одна загвоздка, которая могла бы стать гораздо большей проблемой, чем эта.
  
  ‘Я нашла разводной ключ в ванной с кучей наполовину сгоревших вещей. Он был на дне ведра для мытья посуды. Он не мой. Тот, которым я пользовалась той ночью, я выбросила. Возможно, вы ее где-то купили, когда каждый день откручивали гайку.’
  
  ‘Я бы тебе так и сказала. Я бы от нее избавилась’.
  
  ‘Я не знаю. Я об этом не подумал. Я думал, ты взяла ту, что была в наборе инструментов в MG. В любом случае, следователи этого не заметили, а если и заметили, то не сочли это важным.’
  
  Позже я наклонился, чтобы посмотреть, спит ли она. Я спросил ее в темноте, почему она оставалась со мной с того первого дня в клинике - если, в конце концов, это было только из-за желания поиграть. Поскольку она не ответила, я сказал ей, что всем сердцем хочу вернуть свою память и помочь ей. Я сказал ей, что люблю свою небесно-голубую машину и все, что она мне подарила.
  
  Она ответила, что спит.
  
  В последующие дни я продолжала то, что Жанна называла моим ‘обучением’. Я могла наблюдать за своим прогрессом, наблюдая за реакцией мадам Иветт. Несколько раз в день она говорила: ‘Ах, ты совсем не изменилась!’
  
  Я заставляла себя быть более оживленной, более жизнерадостной, потому что временами Жанна обвиняла меня в вялости, говоря: ‘Это прекрасно, просто продолжай в том же духе, и мы будем вместе гулять по улицам Южной Америки. Французские тюрьмы не слишком веселые.’
  
  Поскольку мадам Иветт пробыла на вилле почти весь день, мы были вынуждены выйти. Жанна брала меня с собой в Бандоль, как, должно быть, делал Микки три месяца назад, или же мы лежали на самой солнечной части пляжа. Однажды днем рыбак, проплывавший мимо на своей лодке, казалось, удивился, увидев осеннюю туристку в купальном костюме и белых перчатках.
  
  Мальчик, о котором говорила мадам Иветт, не пришел. Почтовое отделение Ла-Сьота выглядело достаточно большим, поэтому мы отбросили мысль о какой-либо неосторожности, но телефонные звонки в Кап-Кадет действительно направлялись через него.
  
  За четыре дня до оглашения завещания Жанна положила сумку на заднее сиденье своей машины и уехала. Накануне вечером мы ужинали в Марселе в моей машине. За столом она неожиданно заговорила со мной – о своих родителях (она родилась в Казерте, итальянка, несмотря на свое имя), о своем начале с Рафферми, о "хорошем периоде", которым она наслаждалась между восемнадцатью и двадцатью шестью годами, – спокойным, приятным голосом. На обратном пути, когда я проезжал крутые повороты между Кассисом и Ла-Сьота, она положила голову мне на плечо и обняла меня, помогая мне держать руль всякий раз, когда я сворачивал.
  
  Она пообещала не оставаться во Флоренции дольше, чем необходимо для прояснения некоторых аспектов завещания. За неделю до своей смерти Рафферми вложила в завещание во второй конверт пункт, устанавливающий дату его оглашения по достижении мной совершеннолетия, в случае, если она умрет раньше этого срока. Это была либо детская шалость старой женщины, чтобы позлить Микки (теория Жанны), либо просто потому, что она чувствовала, что ее состояние стремительно ухудшается, и хотела отсрочить, чтобы ее бизнесмены могли обновить ее счета (теория Франсуа Шанса). Я не понимал, как это меняет дело, но Жанна сказала, что дополнение может создать больше проблем, чем простая замена завещания, и что в любом случае несколько близких людей Рафферми воспользуются этим или каким-либо другим нарушением, чтобы создать нам проблемы.
  
  После нашего визита к отцу Микки было решено, что Жанна заедет за ним по пути через Ниццу. Когда она прощалась со мной, присутствие мадам Иветт помешало ей дать мне какие-либо указания, кроме как пораньше лечь спать и вести себя хорошо.
  
  Мадам Иветт переехала в комнату Жанны. В ту первую ночь я не могла уснуть. Я спустилась на кухню за стаканом воды. Затем, поскольку ночь выдалась прекрасной, я надела жакет Жанны поверх ночной рубашки и вышла. В темноте я обошла виллу. Сунув руки в карманы куртки, я нашла пачку сигарет. Я прислонилась спиной к стене в углу гаража и сунула сигарету в рот.
  
  Кто-то рядом со мной протянул спичку.
  
  OceanofPDF.com
  Я УБИВАЮ
  
  Мальчик появился на июньском солнце сразу после того, как Мики закрыла свой журнал. Она лежала на маленьком галечном пляже у подножия мыса. Сначала он показался ей огромным, потому что стоял над ней в белой рубашке и выцветших парусиновых брюках, но позже она увидела, что он среднего роста, даже довольно низенький. Однако он был очень привлекателен: большие черные глаза, прямой нос, девичий рот и странная манера держаться чопорно, ссутулив плечи и засунув руки в карманы.
  
  Вот уже две или три недели Микки и До жили на вилле в Кап Кадет. Сегодня днем Микки была одна, потому что До поехала на машине купить кое-что в магазине в Ла-Сьота: пару слаксов, которые они смотрели вместе и которые она нашла отвратительными, или несколько розовых сережек, не менее отвратительных. Во всяком случае, именно это Микки сказал мальчику позже.
  
  Он подошел тихо, не потревожив камешки под ногами. Он был стройным и обладал настороженной быстротой кошки.
  
  Микки снова надела солнцезащитные очки, чтобы получше рассмотреть его. Она села, придерживая расстегнутый верх бикини одной рукой. Он спросил ее без акцента, не она ли Микки. Затем, не дожидаясь ответа, он сел рядом с ней, не совсем лицом к ней, удивительно плавным движением, как будто это было все, что он делал в жизни. Она сказала ему для проформы, что это частный пляж и она была бы благодарна, если бы он ушел.
  
  Поскольку у нее, казалось, возникли проблемы с застегиванием топа купальника за спиной, он быстро наклонился к ней и, прежде чем она осознала это, сделал это сам.
  
  После этого он сказал, что собирается поплавать. Он снял рубашку, брюки и эспадрильи и, оставшись в старых шортах цвета хаки, направился к воде.
  
  Он плавал так же, как и шел, спокойно, бесшумно. Он вернулся с короткими прядями каштановых волос, прилипшими ко лбу, и порылся в карманах брюк в поисках сигарет. Он предложил Микки "Голуаз", в котором не осталось почти половины табака. Капля воды упала девушке на бедро, когда он давал ей прикурить.
  
  ‘Ты знаешь, почему я здесь?’
  
  Микки ответил, что об этом нетрудно догадаться.
  
  ‘Я был бы удивлен", - сказал он. ‘О, у меня есть все девушки, которых я хочу. Я наблюдал за тобой целую неделю, но поверь мне, это не из-за этого. В любом случае, я слежу за твоей подругой. Она тоже неплохая, но то, что меня интересует, не показывает. Это здесь. ’
  
  Он приложил палец ко лбу, откинулся на спинку стула и растянулся на солнышке, сунув сигарету в рот и подложив одну руку под голову. После минуты молчания он посмотрел на нее, вынул изо рта "Голуаз" и заявил: "Боже мой, тебе совсем не любопытно?’
  
  ‘Чего ты хочешь?’
  
  ‘Что ж, самое время. Как ты думаешь, чего я хочу? Десять тысяч? Пятьсот тысяч? Сколько стоит поддерживать биение твоего маленького сердечка? Кинозвезды застрахованы. Руки, ноги, все работает. Вы застрахованы?’
  
  Микки, казалось, расслабилась. Она сняла очки, чтобы не было белых пятен вокруг глаз, и сказала, что у нее уже была такая процедура. Он мог оставаться в рубашке, в буквальном смысле.
  
  ‘Не поймите меня неправильно’, - сказал он. ‘Я не продаю страховку’.
  
  ‘Я это знаю’.
  
  ‘Я просто хороший парень. Я знаю, как держать глаза и уши открытыми, и я хочу, чтобы вы воспользовались кое-какой информацией. Кроме того, я не так уж много зарабатываю. За сто тысяч я проболтаюсь.’
  
  ‘Если бы я уступала каждый раз, когда кто-то пытался вытянуть из меня деньги, со мной было бы покончено. Ты собираешься одеваться или нет?’
  
  Он сел так, словно отказался от своих странных идей. Не двигая бедрами, просто слегка приподняв ноги, он надел брюки. Микки нашел, что за ним интересно наблюдать. Позже она сказала ему об этом. В то время она просто наблюдала за ним сквозь полуприкрытые глаза.
  
  "Прежде всего, Жанна не в своем уме", - заявил он, сидя очень тихо и глядя на море. "Ты знаешь, какой у нее знак? Телец. Берегись Тельцов, милая, у них слоновья шкура. Все в голове и ничего в сердце...’
  
  Микки снова надела солнцезащитные очки. Он посмотрел на нее, улыбнулся, надел рубашку и эспадрильи и встал. Она удержала его за штанину.
  
  ‘Где ты это услышала?’
  
  ‘Сотня’.
  
  ‘Ты слышал, как я сказал это в ресторане в Бандоле. Ты слышал наш разговор, не так ли?’
  
  Я не был в Бандоле с прошлого лета. Я работаю в Ла Сьота, на почте. Я заканчиваю в 4.30. Я услышал это сегодня, меньше часа назад. Я уже собирался уходить. Ты принял решение, да или нет?’
  
  Микки встала на колени и, вероятно, чтобы выиграть время, попросила у него еще одну сигарету. Он прикурил сам и протянул ей, как, несомненно, видел это в кино.
  
  ‘ На почте? Это был телефонный звонок?
  
  ‘Флоренс’, - сказал он. ‘Я хороший парень. Я гарантирую тебе, это легко стоит сотни! Все, что мне нужно, это деньги, как и всем остальным. Для тебя это ничего не значит’.
  
  ‘Ты смешон, уходи’.
  
  ‘Звонил твой друг’, - сказал он. ‘Тот, кто на другом конце провода, говорит так: “Подумай об этом. Этого достаточно. Повесь трубку”.
  
  Как раз в этот момент Микки услышал, как MG затормозил перед виллой: Do возвращается. Она опустила темные очки, еще раз оглядела мальчика с ног до головы и сказала ему, что все в порядке, он получит деньги, если информация того стоит.
  
  ‘Я расскажу, когда увижу сотню", - сказал он. "Будь в "табаке" в Ле Лекке сегодня в полночь. Во дворе есть кинотеатр на открытом воздухе. Я буду там.’
  
  Он ушел, не сказав больше ни слова. Микки ждала, что До придет и найдет ее. Когда девушка появилась в купальнике с полотенцем на плечах, выглядя расслабленной и счастливой, Мики сказала себе, что не пойдет в tabac ни сегодня, ни когда-либо еще. Было поздно, и солнце клонилось к закату.
  
  ‘Что ты сделала?’
  
  ‘Ничего, - сказал До. - Просто слонялся без дела. Как вода?’
  
  На ней были розовые сережки. Она вошла в воду, как делала всегда, сначала тщательно обмочилась, а затем прыгнула с громким боевым кличем.
  
  В тот вечер по дороге в Бандоль на ужин Микки заглянул в tabac в Ле Лекке, когда они проезжали мимо. Во дворе за зданием она увидела огни и афиши фильмов.
  
  ‘Сегодня днем я встретила странного мальчика, - сказала она До. - Странного мальчика со странными идеями’.
  
  И поскольку До не ответил, она добавила, что все-таки собирается повеселиться в этом месте.
  
  Без двадцати двенадцать она отвезла До обратно на виллу, сказав, что забыла заехать в аптеку, которая должна быть открыта в Ла-Сьота. Она снова включила фары и уехала.
  
  Без десяти двенадцать она оставила машину на маленькой боковой улочке возле бара "Табак" "Ле Лекк" и вошла во внутренний дворик, крытый брезентом. Сидя на складном стуле, она досмотрела до конца фильм о плаще и кинжале, не имея возможности разглядеть своего маленького мошенника среди других зрителей.
  
  Когда она вышла, он ждал ее, стоя перед стойкой бара "табак", не отрывая глаз от телевизора, рукава темно-синего свитера были завязаны на шее.
  
  - Давай присядем, - сказал он, принося свой бокал.
  
  На пустой террасе, за стеклянными перегородками, постоянно залитыми светом автомобильных фар, Микки достала из кармана своего кардигана две банкноты по десять тысяч франков и одну банкноту в пять тысяч франков.
  
  ‘Если то, что ты хочешь мне рассказать, так интересно, ты узнаешь остальное’.
  
  ‘Я хороший парень. Я доверяю тебе. В любом случае, я знаю, что прямо сейчас ты хочешь вернуться домой’.
  
  Он взял записки, аккуратно сложил их и положил в карман. Он сказал, что несколько дней назад отправил телеграмму из Флоренции. Поскольку мальчика на побегушках не было утром, ему пришлось доставить это самому.
  
  ‘Café de la Désirade, in La Ciotat.’
  
  ‘Какое это имеет отношение ко мне?" - спросил Микки.
  
  ‘Оно было адресовано тебе’.
  
  ‘Я не получаю свою почту в кафе’.
  
  - У твоей подруги есть. Это она пришла за ним. Я знаю, потому что несколькими минутами позже она остановилась у почты. Признаюсь, тогда я еще ничего об этом не думал. Я заинтересовался, когда она захотела позвонить Флоренс. Девушка, которая переводила звонок, моя подруга. Я прослушал. Я узнал, что это был человек, отправивший телеграмму. ’
  
  ‘Кто, во Флоренции?’
  
  ‘Я не знаю. Телеграмма не была подписана. К телефону подходит девушка. Похоже, она знает, чего хочет. Если я не ошибаюсь, именно к ней ты обращаешься, когда тебе нужны деньги. Знаешь, кто это?’
  
  Микки кивнула, слегка побледнев.
  
  ‘Что говорилось в телеграмме?’
  
  ‘Это самое сложное", - сказал мальчик, скорчив гримасу. ‘Я думаю, кто-то выдает себя за тебя ради денег, что-то в этом роде, но если это более серьезно, я должен быть прикрыт. Что, если я совершу ошибку и тебе придется обратиться в полицию? Что будет со мной? Я не хочу, чтобы кто-нибудь подумал, что это шантаж.’
  
  "О том, чтобы я обратилась в полицию, не может быть и речи’.
  
  ‘Так я и думал. Слишком много разговоров. В любом случае, все, чего я хочу, - это чтобы меня прикрыли’.
  
  ‘Что бы ни случилось, я обещаю, что не буду говорить о тебе. Ты этого хочешь?’
  
  ‘Очень смешно", - сказал мальчик. ‘Я ничего о тебе не знаю, и мне на это наплевать. То же самое касается твоих обещаний. Квитанция за телеграмму - моя единственная гарантия. Подпишите книгу, и мы приступим к делу.’
  
  Он объяснил, что существует запись о получении телеграмм. Как правило, посыльный не утруждал себя просьбой поставить подпись. Он только отмечал дату и ставил крестик в пустом месте.
  
  ‘Вы расписываетесь в графе для своей телеграммы, как будто сами получили ее в кафе "Дезирад", и если вы меня обманете, я все еще смогу защитить себя’.
  
  Микки ответил, что это несерьезно, что ей уже наскучило все это дело. Он мог считать себя счастливчиком, раз заработал двадцать пять тысяч франков на такой чепухе. Она устала; она оставит его наедине с его удовольствиями.
  
  Она встала и ушла с террасы. Он догнал ее перед магазином MG на маленькой темной улочке. Он вернул ей записи, наклонился и легонько поцеловал в губы, открыл дверцу машины, взял с сиденья большую черную записную книжку, которая каким-то образом туда попала, и прошептал: ‘Кларисса Муфтинг. С любовью’, - и исчез.
  
  Она снова встретила его на дороге возле Ле Лекка, он спокойно стоял на набережной в ожидании попутки. Микки нашел его немного чересчур умным. Однако она припарковала свою машину чуть дальше и подождала, пока он сядет. Со своими напряженными плечами, плавными движениями и опущенными глазами он все еще выглядел плохим мальчиком, но не мог скрыть своего удовлетворения.
  
  ‘У тебя есть чем написать?’
  
  Он протянул ей карандаш и открыл черный блокнот.
  
  ‘Где мне расписаться?’
  
  ‘Здесь’.
  
  Он внимательно рассмотрел подпись при свете приборной панели, наклонившись так близко, что она почувствовала запах его волос и спросила, чем он их красит.
  
  ‘Мужской одеколон, бренд, который можно купить только в Алжире. Я служил там в армии’.
  
  ‘Это довольно отвратительно. Отойди и скажи мне еще раз, что говорится в этой телеграмме’.
  
  Он повторил: ‘Совокупление Клариссы. Нежно’. Затем он трижды повторил все, что помнил о первом телефонном звонке. В тот день он прослушал еще одну песню, как раз перед тем, как решил прийти на пляж и поговорить с ней. Всю прошлую неделю он слонялся по окрестностям виллы с пяти часов дня до обеда.
  
  Микки ничего не сказал. В конце концов он тоже замолчал. После долгой минуты размышлений с нахмуренными бровями она завела машину первой и снова тронулась в путь. Она отвезла его в порт Ла-Сьота, где кафе все еще были открыты, а большая лодка спала в окружении малышей. Прежде чем выйти, он спросил ее, беспокоится ли она о том, что он ей рассказал.
  
  ‘Я пока не знаю’.
  
  ‘Ты хочешь, чтобы я выяснил, что происходит?’
  
  ‘Уходи и забудь об этом’.
  
  ‘Хорошо’.
  
  Он вышел из машины, но прежде чем закрыть дверцу, наклонился и протянул руку.
  
  ‘Я забуду об этом, но сначала...’
  
  Она дала ему двадцать пять тысяч франков.
  
  В два часа ночи, когда Доменика поднялась на первый этаж, она спала. Микки вошла в первую ванную комнату через дверь в коридор. Имя ‘Кларисса’ напомнило ей о чем-то, она не знала о чем, и это было связано с ванной. Она включила свет и увидела торговую марку на водонагревателе. Ее глаза проследили за газовой трубой, поднимавшейся до верха стены.
  
  ‘Что-нибудь случилось?" - спросила Доменика, пошевелившись в своей постели в соседней комнате.
  
  ‘Нужна твоя зубная паста’.
  
  Микки погасил свет, вышел в коридор и лег спать.
  
  Незадолго до полудня следующего дня Микки сказал мадам Иветт, что они с До пообедают в Кассисе. Она извинилась за то, что забыла рассказать ей об этом, и дала ей поручение, которое нужно выполнить днем.
  
  Остановив MG перед почтовым отделением в Ла-Сьота, она сказала До: ‘Давай, я уже несколько дней собиралась кое-что отправить. Это никак не укладывается у меня в голове’.
  
  Они вошли внутрь. Микки краем глаза изучала лицо своей подруги: До явно чувствовала себя не в своей тарелке. Как назло, служащая вежливо спросила: ‘Это для Флоренс?’
  
  Микки притворилась, что не слышала, взяла со стойки бланк телеграммы и написала сообщение Жанне Мурнау. Она много думала перед сном и продумала каждое слово:
  
  ‘Прости меня, отчаявшаяся мани, я целую тебя тысячу раз везде: лоб, глаза, нос, рот, руки, ноги, будь милой, я плачу, твоя Ми.
  
  Если бы Жанна сочла слова странными и забеспокоилась, это положило бы конец плану. У нее был бы свой шанс.
  
  Микки показал сообщение До, который прочитал его, не сочтя ни особенно забавным, ни особенно странным.
  
  "По-моему, это довольно забавно", - сказал Микки. "Именно то, что доктор прописал. Не поднесешь это к окну? Я подожду тебя в машине’.
  
  Мальчик, которого видели прошлой ночью, все еще в белой рубашке, штамповал бумаги за окном. Он видел, как они вошли в почтовое отделение, и стоял неподалеку. Он последовал за Микки.
  
  ‘Что ты собираешься делать?’
  
  ‘Ничего", - сказал Микки. ‘Если тебе нужны остальные деньги, ты тот, кто это сделает. Когда будешь уходить в пять, иди прямо на виллу. Экономки не будет дома. Поднимитесь на второй этаж, первая дверь справа. Это ванная. После этого вы предоставлены сами себе. Вам понадобится разводной ключ.’
  
  ‘Что они имеют против тебя?’ - спросил он.
  
  ‘ Понятия не имею. Если я понял, ты тоже поймешь. Зайди вечером в табак. Около десяти, если тебе так удобнее.
  
  ‘Что ты будешь с собой?’
  
  ‘Я могу дать вам еще двадцать пять тысяч франков. После этого вам, возможно, придется подождать несколько дней’.
  
  ‘Послушай, пока что для меня это чисто девчачьи штучки. Если окажется, что это что-то более серьезное, на меня не рассчитывай’.
  
  ‘Как только я пойму, что происходит, это будет несерьезно", - сказал Микки. ‘Кроме того, ты прав: это чисто девчачьи штучки’.
  
  В ту ночь он ждал ее на маленькой улочке, где она припарковалась накануне.
  
  ‘Не вылезай’, - сказал он. ‘Мы уходим. Я не хочу, чтобы меня дважды видели с тобой в одном и том же месте".
  
  Они проехали по пляжу Ле Лекк, затем Микки свернул на дорогу в Бандоль.
  
  ‘Я не собираюсь ввязываться ни во что подобное’, - сказал он. ‘Даже за в десять раз большие деньги’.
  
  ‘Ты нужна мне’.
  
  Все, что тебе нужно сделать, это срочно вызвать полицию. Тебе не придется рисовать им картинку. Все, что им нужно сделать, это отвинтить трубу и прочитать телеграмму: эти двое охотятся за тобой.’
  
  ‘Все гораздо сложнее", - сказал Микки. ‘Я не могу пойти в полицию. Мне нужно, чтобы ты прекратил это, но Доменика будет нужна мне еще больше, и на долгие годы. Не пытайся понять, мне не хочется объяснять.’
  
  ‘Та, что во Флоренции, кто она?’
  
  ‘Ее зовут Жанна’.
  
  ‘Неужели она так сильно хочет твоих денег?’
  
  ‘На самом деле, я не думаю, что она знает. В любом случае, это не настоящая причина, но это никого не касается: ни полиции, ни вас, ни Доменики’.
  
  Она молчала, пока они не добрались до Бандоля. Они поехали в казино в конце пляжа, но не вышли, когда она заглушила двигатель.
  
  ‘Ты видишь, как они собираются это сделать?’ - спросил Микки, поворачиваясь к мальчику.
  
  В тот вечер на ней были бирюзовые брюки, сандалии и вчерашний кардиган. Она вынула ключ из замка зажигания и несколько раз, разговаривая, прижимала его к щеке.
  
  ‘Я провел десять минут в той ванной", - сказал мальчик. ‘Я увидел, что “Кларисса” - торговая марка на водонагревателе. Я открутил соединительную гайку над окном. Эта картонная штуковина вся отсырела. В коридоре есть и другие крепления, но я не потрудился взглянуть на них. Для их целей достаточно одного. Все, что им нужно, - это закрытое помещение и контрольная лампа водонагревателя. Кто позаботился об установке? Она новая. ’
  
  ‘Водопроводчик в Ла-Сьота’.
  
  ‘Но кто был там, когда заканчивалась работа?’
  
  ‘Жанна, должно быть, приехала в феврале или марте. Именно она позаботилась об этом’.
  
  ‘Тогда у нее может быть такая же гайка. Это особый вид гайки. Даже если бы муфта была отстрелена, газ не вышел бы достаточно быстро, чтобы вызвать взрыв. И если бы они разбили орех, это было бы заметно. У них должен быть другой.’
  
  ‘Ты хочешь мне помочь?’
  
  "А мне-то что с этого?’
  
  "То, что ты просил: в десять раз больше’.
  
  ‘Сначала я действительно хотел бы знать, что творится у тебя в голове", - сказал он после минутного раздумья. ‘Имитация по телефону удивительна, но в ней есть смысл. Я наблюдал за этой девушкой лучше, чем кто-либо когда-либо, часами. Она наверняка пройдет через это. ’
  
  ‘Я так не думаю", - сказал Микки.
  
  ‘Что ты собираешься делать?’
  
  ‘Ничего, я же сказал тебе. Мне нужно, чтобы ты продолжал следить за ней. Жанна скоро будет здесь. Что я хотел бы знать, так это когда они планируют поджечь дом’.
  
  ‘Возможно, они еще не решили’.
  
  ‘Когда они примут решение, я хочу знать об этом. Если я это сделаю, я гарантирую, что ничего не случится, совсем ничего’.
  
  ‘Хорошо. Я попробую. Это все?’
  
  ‘Обычно по вечерам на вилле часами никого нет. Не могли бы вы проверить состояние картонной штуковины после того, как мы уйдем? Может быть, это нам что-нибудь подскажет. Я не смогу удержать ее от продолжения. Все, что ей нужно сделать, это закрыть дверь, когда она принимает ванну.’
  
  ‘Почему бы тебе не показать им это в упор?’ - спросил мальчик. ‘Ты знаешь, с чем сейчас играешь?’
  
  ‘Пожар", - сказала Микки. Коротко и безрадостно рассмеявшись, она завела двигатель.
  
  На обратном пути она говорила в основном о нем, о том, как он двигался, и это ей нравилось. Он думал, что она хорошенькая, самая привлекательная девушка, которую он когда-либо знал, но что ему следует быть благоразумным. Даже если бы она тут же согласилась пойти с ним куда-нибудь и позволить ему заняться с ней любовью, десяти раз по сто тысяч франков хватило бы на больше, чем того мгновения, которое они проведут вместе.
  
  Словно прочитав его мысли, она сняла одну руку с руля и дала ему деньги, которые обещала за вечер.
  
  Как бы то ни было, он жил со своими родителями, и его всегда было трудно где-то найти.
  
  Он сделал то, что она просила. Четыре раза за неделю он видел, как девушки уезжали в MG, чтобы провести вечер Бог знает где. Он проник на виллу через гараж, который всегда был открыт, и осмотрел сцепление.
  
  Он дважды сталкивался с маленькой наследницей с длинными черными волосами: однажды днем, когда она была одна на пляже у подножия мыса, и однажды вечером в ресторане в порту Ла-Сьота. Она казалась расслабленной, как будто была уверена, что держит ситуацию под контролем. Она утверждала, что ничего не произойдет.
  
  Ее отношение резко изменилось после появления высокой девушки с золотистыми волосами.
  
  Он наблюдал за всеми тремя еще целую неделю, прежде чем Микки связался с ним. Обычно он оставался на краю дороги за домом, но иногда подходил поближе и прислушивался к их голосам в комнатах. Однажды днем Микки вернулся один с маленького пляжа, босиком, в купальном костюме. Она договорилась с ним о встрече на тот вечер.
  
  Они встретились в порту Ла-Сьота. Она не вышла из MG. Она дала ему пять банкнот по десять тысяч франков и объявила, что больше не нуждается в его услугах. К его сведению, высокая девушка несколько раз замечала его возле дома. В любом случае, план был всего лишь шуткой; теперь она это знала. Она добродушно посоветовала ему радоваться полученным деньгам и забыть обо всем этом. Если он вообще каким-либо образом беспокоил ее, она была полна решимости сделать ему это неприятным, и у нее были способы сделать это.
  
  Перед отъездом MG проехал десять ярдов, остановился и снова сдал назад, пока не поравнялся с мальчиком. Микки перегнулся через дверцу и сказал: ‘Кстати, я даже не знаю твоего имени’.
  
  Он ответил, что для этого нет никаких причин.
  
  OceanofPDF.com
  Я УБИЛ
  
  Онсказал, что его зовут Серж Реппо. Сначала, когда я попыталась закричать, он зажал мне рот рукой и втолкнул в гараж. Когда он понял, что я больше не собираюсь кричать, что я слушаю его, он просто крепко держал меня, зажатую между моей машиной и стеной, с заломленной за спину правой рукой. Он говорил по меньшей мере полчаса тихим, взволнованным голосом, не отпуская меня, усиливая хватку всякий раз, когда я вырывалась. Я лежала, перегнувшись назад, на передней части "Фиата"; мои ноги онемели.
  
  Раздвижная дверь гаража была оставлена полуоткрытой. Луна отбрасывала большое пятно света на ее основание. Лицо мальчика, находившееся рядом с моим собственным, казалось, когда оно сдвинулось, отодвинулась и граница тьмы.
  
  ‘После этого, ’ сказал он, ‘ я забыл об этом. 5 июля я услышал, что в результате пожара действительно кто-то погиб, и это все изменило. Сначала я подумал, что Доменика была самой умной, потом задал себе несколько вопросов. Я просмотрел газеты, расспросил местных жителей, но ничего не выяснил. Что меня беспокоило, так это амнезия.’
  
  Как он делал все чаще и чаще в последние несколько минут, он глубоко вздохнул и усилил хватку, прижимая меня еще сильнее к машине. Должно быть, он был немного старше, чем говорила мадам Иветт, или же это были маленькие морщинки в уголках глаз, которые старили его, когда его лицо оказывалось в лунном свете.
  
  У меня перехватило дыхание. Я все еще хотела закричать, но не смогла бы.
  
  ‘Три месяца’, - сказал он. ‘Клянусь, я начал с чистого листа. А потом ты вернулся. Когда я увидел тебя с высокой блондинкой, я понял, что у того, другого, ничего не вышло, что ты Микки. Конечно, у меня были сомнения; ты немного изменился с июля. Волосы, лицо, они совсем не похожи на твои! Но я наблюдал за тобой последние несколько дней. Все эти тренировки – походи вот так, застегни куртку вот так - полная чушь … Честно говоря, я не думал, что для меня это было чем-то особенным. Но теперь у меня не осталось угрызений совести. Это я предупредил тебя; что ж, я хочу свою долю, понял?’
  
  Я в отчаянии покачала головой, и он неправильно понял, что я имела в виду.
  
  ‘Не будь дурой!’ - сказал он, внезапно притягивая меня к себе, так что у меня заныла спина. ‘Я думаю, тебя ударили по голове; если бы это было притворством, люди бы знали. Но ты прекрасно знаешь, что убил ее!’
  
  На этот раз я кивнула головой.
  
  ‘Отпусти меня, пожалуйста’.
  
  Это был всего лишь шепот, должно быть, он скорее прочитал по моим губам, чем услышал его.
  
  ‘Но ты понимаешь?’
  
  Я снова кивнула головой, измученная. Он заколебался, отпустил мое запястье и немного отодвинулся, но держал одну руку на моем бедре, как будто все еще боялся, что я способна сбежать. Именно эта рука удержала меня от падения спиной на капот машины. Я почувствовала его пот через свою ночную рубашку.
  
  ‘Когда возвращается твоя подруга?’
  
  ‘Я не знаю. Через несколько дней. Пожалуйста, отпусти меня. Я не буду кричать. Я не убегу’.
  
  Я оттолкнула его руку. Он отодвинулся к стене гаража, и мы долго молчали. Я прислонилась к своей машине, чтобы удержаться на ногах. Гараж повернулся раз, другой, но я устояла на ногах. Тогда я поняла, что мои ноги были как лед, что я потеряла тапочки, когда он втолкнул меня в гараж. Я попросила его достать их для меня.
  
  Он отдал их мне, и когда мне удалось надеть их обратно, он снова сделал шаг ко мне.
  
  Я не хотел тебя напугать. Напротив, у меня есть веские причины хотеть быть друзьями. Это ты вынудил меня быть грубой. На самом деле все очень просто: я могу побеспокоить тебя или оставить в покое. Я не хочу тебя беспокоить. Ты обещал мне миллион франков; ты дашь мне два – один тебе, один высокой блондинке. Это справедливо, не так ли?’
  
  Я соглашалась на все. Я жаждала только одного - побыть одна, подальше от него, привести в порядок свои мысли. Я бы пообещала ему все, что угодно. Он, должно быть, знал это, потому что заявил: ‘Просто запомни одну вещь: у меня все еще есть твоя подпись в реестре. Я сейчас уйду, но я здесь, и я не выпущу тебя из виду, так что ничего не предпринимай. Ты однажды выставил меня дураком, но для меня одного раза достаточно. Я быстро учусь.’
  
  Он отодвинулся еще дальше, пока не стал полностью виден в лунном свете, проникающем через дверной проем.
  
  ‘Могу ли я на тебя рассчитывать?’
  
  Я ответила: ‘Да, да, уходи’. Сказав, что он увидит меня снова, он исчез. Я не слышала, как он выходил из дома. Когда я вышла из гаража мгновение спустя, луна освещала пустой мир. Это было почти так, как если бы мне только что приснился еще один кошмар.
  
  Я не смыкала глаз до рассвета. У меня снова заболел затылок и спина. Я дрожала под одеялом.
  
  Я пыталась вспомнить, что он сказал мне слово в слово. Но даже в гараже, несмотря на положение, в котором он держал меня, каждое слово, которое он выдыхал мне в лицо, вызывало образы. Я наложила на него свое собственное воображение; все было искажено.
  
  Кроме того, кому я должна была верить? У меня никогда не было жизни. Я жила мечтами других людей. Жанна рассказала мне о Микки по-своему, и это была мечта. Я слушала ее по-своему, и когда потом рассказала себе ту же историю, это тоже был сон, немного более далекий от правды.
  
  Жанна, Франсуа Руссен, Серж Реппо, доктор Дулен, мадам Иветт: зеркала внутри зеркал. Ничто из того, во что я верила, на самом деле не существовало вне моего сознания.
  
  В ту ночь я даже не пытался найти объяснение странному поведению Микки Сержа Реппо, не говоря уже о том, чтобы еще раз воссоздать ту ночь, когда сгорел дом.
  
  Бесконечно, до рассвета, я перебирал в уме бессмысленные детали, как осел, обходящий колодец. Например, я представил, как двигался Серж, когда наклонялся внутрь MG, чтобы достать черный блокнот (почему черный? Он этого не сказал). Целовал ли он Микки (я даже небрежно чмокнула тебя) в щеку или в губы, наклонившись или стоя? Что, если то, что он мне рассказал, было правдой?
  
  Или, опять же, я узнала отвратительный запах дешевого одеколона, которым он обмакивал волосы. Микки тоже это заметил. Твоя подпись, сказал он, была очень хороша; я сразу же проверила это при свете приборной панели. Ты даже спросил меня, чем я крашу волосы. Это какие-то особые вещи, которые привозят из Алжира, я служил там в армии. Понимаете, я бы не стал это выдумывать!
  
  Возможно, он сказал Микки название этого одеколона. Но в гараже он не сказал мне – у него не было названия. Больше, чем мысль о вреде, который он может причинить нам, Жанне и мне, запах, который я узнала, или думала, что узнала, от своих перчаток и рук, расстроил меня так сильно, что мне пришлось снова включить свет. Шантажист, должно быть, рыщет по дому, вокруг меня. Он охранял меня, как свою собственность: разум, память, которые принадлежали ему.
  
  Я пошла в ванную, умылась и вернулась в постель, так и не разрушив его чар. Я не знала, где найти снотворное. К тому времени, как я заснула, солнечный свет уже проникал сквозь мои ставни.
  
  Ближе к полудню, когда взволнованная мадам Иветт разбудила меня, мне показалось, что запах все еще на мне. Моей первой мыслью было, что он наверняка подозревает, что я попытаюсь предупредить Жанну. Если бы я это сделала, он бы так или иначе узнал об этом. Он встревожился бы и обратился в полицию. Я не должна этого делать.
  
  После обеда я вышла перед домом. Я его не видела. Думаю, я бы попросила у него разрешения позвонить Флоренс. Следующие два дня я провела, бесконечно обдумывая самые бессмысленные планы, как избавиться от него, не предупредив Жанну. Я бесцельно побрела с маленького пляжа к дивану на первом этаже. Он не вернулся.
  
  На третий день, в мой день рождения, торт, который испекла для меня мадам Иветт, напомнил мне о оглашении завещания. Жанна собиралась звонить.
  
  Она позвонила днем. Серж, должно быть, был на почте. Он выслушает, он поймет, что я здесь. Я не знал, как попросить Жанну вернуться. Я сказал, что со мной все в порядке, что я жаждал увидеть ее. Она сказала, что тоже жаждала увидеть меня.
  
  Я не сразу уловил странность в ее голосе, потому что был полностью поглощен присутствием, которое ощущал на нашей линии, но в конце концов я это заметил.
  
  ‘Ничего страшного, ’ сказала она, - я устала. У меня здесь возникли кое-какие проблемы. Меня не будет еще день или два’.
  
  Она сказала мне не беспокоиться, что все объяснит, когда вернется. Когда мы повесили трубку, мне показалось, что я навсегда отрезан от нее. Но все, что я сделал, это машинально издал звук поцелуя в трубку и ничего не сказал.
  
  Новое утро, новые страхи.
  
  Когда я выглянула из окна своей спальни, двое мужчин что-то записывали перед гаражом. Они подняли головы и поприветствовали меня кивками. Они были похожи на полицейских.
  
  Когда я спустился, их уже не было. Мадам Иветт сказала мне, что они были сотрудниками пожарной команды Ла Сьота. Они пришли что-то проверить, она не знала, что именно: что-то связанное с бревнами и северным ветром.
  
  Я подумал, что "они’ проводят новое расследование.
  
  Я вернулась в свою комнату, чтобы одеться. Я не понимала, что происходит. Я дрожала, я видела, как дрожат мои руки. Я не могла надеть чулки сама, как я, наконец, научилась делать. Однако мой разум был странно неподвижен, парализован.
  
  В какой-то момент, после долгого стояния босиком посреди комнаты с чулками в руке, я услышала внутренний голос, сказавший: ‘Если бы Мики знала, она бы защитила себя. Она была сильнее тебя, ты был один; она не умерла бы. Этот мальчик лжет. Другой голос сказал: ‘Серж Реппо уже обратился в полицию. Эти люди пришли через три месяца после пожара не для того, чтобы доставлять тебе удовольствие. Убегай, иди к Жанне.’
  
  Я вышла в коридор, полуодетая. Мои шаги привели меня, как лунатика, к сгоревшей комнате Доменики.
  
  Там был незнакомец, сидевший на подоконнике в плаще цвета замазки. Должно быть, я услышала его шаги и подумала, что это Серж, но это был молодой человек, которого я никогда раньше не видела, худой, с печальными глазами. Он не удивился ни моему появлению, ни тому, как я была одета, ни моему испугу. Я стояла, прислонившись спиной к двери, прижав ко рту чулки, которые держала в руках. Мы долго смотрели друг на друга, не произнося ни слова.
  
  Теперь все было пустым, заброшенным, выгоревшим: комната без мебели с разрушенным полом; мое сердце, которое перестало биться. Я видела в его глазах, что он презирал меня, что он был моим врагом, что он тоже знал, как привести меня к гибели.
  
  За его спиной хлопнул наполовину сгоревший ставень. Он встал и медленно вышел на середину комнаты. Он заговорил. Однажды он уже разговаривал со мной по телефону. Это был Габриэль, любовник Доменики. Он сказал, что я убил Доменику. У него было предчувствие об этом в первый день. Теперь он был уверен; завтра у него будут доказательства. Он был сумасшедшим со спокойным голосом.
  
  ‘Что ты здесь делаешь?’
  
  ‘Я ищу’, - сказал он. ‘Я ищу тебя’.
  
  ‘Ты не имеешь права входить в мой дом’.
  
  ‘Ты тот, кто даст мне право’.
  
  Он ждал, он не торопился. Он был прав, что ждал. Со вчерашнего дня он знал, почему я убил Доменику. У него даже был профессиональный предлог, чтобы войти в мой дом. Он проведет здесь столько времени, сколько ему понадобится, оплатив все расходы, чтобы доказать убийство.
  
  Предлогом послужил полис страхования жизни и выхода на пенсию, оформленный сотрудниками банка, в котором работала Доменика. Именно благодаря этому страховому полису они и познакомились. Он спросил меня, не нахожу ли я жизнь странной: он ждал три месяца, зная, что один пункт в этой политике позволит ему провести свое расследование. Он даже внес последние ежемесячные платежи из собственного кармана после того, как узнал о смерти До. Если бы его компания обнаружила этот акт нечестности, он никогда бы не нашел другую работу по своей специальности; но тем временем он бы отомстил за свою возлюбленную.
  
  Я немного успокоилась: он пытался произвести на меня впечатление, показать, какой он решительный, но он ничего не знал.
  
  Он объяснил, что в Италии все было бы по-другому. Они встретили бы его с распростертыми объятиями. Во Франции у До был страховой полис всего на две тысячи франков в месяц в течение десяти лет, но различные страховые полисы, выписанные Сандрой Рафферми, стоили миллионы. Если бы вообще были выдвинуты какие-либо возражения по поводу незначительного полиса, итальянские страховые компании были бы более чем остро заинтересованы.
  
  Возражение? Страховка Рафферми? Я не поняла. Меня снова охватило беспокойство. Он даже казался немного удивленным, должно быть, догадался, что я не была проинформирована о некоторых фактах. Это был единственный раз, когда его лицо прояснилось, скорее от иронии, чем от хорошего настроения.
  
  ‘Сегодня вечером, завтра, если ты помешаешь мне выполнять мою работу, этот дом будет полон шпионов похуже меня", - сказал он. ‘Все, что мне нужно сделать, это пожаловаться в своем отчете на отсутствие сотрудничества со стороны девушки, которой есть что скрывать. Я собираюсь совершить еще одну небольшую экскурсию по дому. Тебе следует одеться, мы поговорим позже.’
  
  Он развернулся на каблуках и спокойно направился к сгоревшей ванной. На пороге он обернулся. Он медленно произнес, что у моего друга возникли серьезные трудности во Флоренции: собственность унаследовал До.
  
  Весь день я звонила Флоренс по номерам, которые нашла в бумагах Жанны. Ближе к вечеру кто-то ответил. Они не знали, где найти Жанну, но подтвердили тот факт, что за десять дней до ее последнего инсульта Рафферми чисто и незатейливо составила новое завещание. Я не знала итальянского, кроме выражений, которые выучила за последние несколько недель, а мадам Иветт, которая слушала, была не очень опытным переводчиком. Разговор был едва понятен, и я пыталась убедить себя, что мы неправильно поняли.
  
  Друг Доменики прогуливался по дому. Он не пообедал, он даже не снял плащ. Иногда он подходил ко мне и, несмотря на присутствие мадам Иветт, задавал вопросы, как детектив, на которые я не могла ответить.
  
  Он продолжал идти. Я не осмеливалась отослать его, опасаясь показаться остальным еще более подозрительной. Я чувствовала себя так, словно попала в водоворот его шагов.
  
  Он был там, прогуливался перед домом, когда внезапно водоворот остановился из-за единственной безумной идеи: у Микки тоже был мотив – тот же, что и у меня! Занять мое место, чтобы вернуть ее наследство!
  
  Я поднялась в свою комнату. Я взяла пальто и деньги, которые оставила мне Жанна. Я сменила перчатки. Когда я открыла ящик, где лежали чистые, я увидела маленький револьвер с перламутровой рукояткой, который мы нашли в одной из сумок Микки. Я долго колебалась. Наконец я взяла его.
  
  Внизу, перед гаражом, мужчина в плаще молча наблюдал, как я заводила машину. Когда я отъезжала, он перезвонил мне. Он перегнулся через дверцу машины и спросил меня, не кажусь ли я теперь странной в жизни: красивая машина станет моим падением.
  
  ‘Ты знала, что До унаследует деньги", - сказал он. ‘Ты знала это, потому что тебе так сказала твоя тетя. Ты позвонила ей из Парижа, когда за тобой приехала твоя гувернантка. В завещании черным по белому написано. Вы отпраздновали день рождения До, затем, вернувшись домой, накачали ее снотворным, заперли в ее комнате и подожгли ванную.’
  
  ‘Ты совсем спятил!’
  
  ‘Вы предвидели все, за исключением двух вещей: во-первых, что вы потеряете память вместе со всем остальным и даже забудете о своих планах выдавать себя за Доменику; во-вторых, что огонь не перекинется на спальню. Потому что этого не произошло!’
  
  ‘Я больше не желаю слушать ни слова. Уходи!’
  
  ‘Ты знаешь, чем я занимался последние три месяца? Изучаю отчеты о пожарах с момента основания моей компании. Наклон дома, направление ветра в ту ночь, сила взрыва, места в ванной, где распространился огонь, - все указывает на то, что этот ад не попал бы в комнату Доменики! Огонь уничтожил бы одну сторону дома, он бы не развернулся и не пошел назад. Вам пришлось снова разжигать огонь из гаража под ее комнатой!’
  
  Я посмотрела на него. По моим глазам он понял, что я позволила себя убедить. Он схватил меня за плечо. Я отстранилась.
  
  ‘Уйди с дороги, или я тебя задавлю!’
  
  ‘А потом поджечь свою машину так же, как ты подожгла ту, другую?" Что ж, на этот раз послушайся моего совета: не увлекайся, не теряй голову, будь осторожен, когда проделаешь дырку в своем бензобаке! Если присмотреться повнимательнее, то можно сказать.’
  
  Я уехала. Он споткнулся о заднее крыло "Фиата" и потерял равновесие. Я услышала крик мадам Иветт.
  
  После операции я слишком плохо вел машину, чтобы ехать быстро. Я увидел, как опускается ночь и вдоль залива зажигаются огни Ла Сьота. Если Серж Реппо уйдет с работы в пять часов, как он сделал летом, я его не найду. И он не должен говорить.
  
  На почте его не оказалось. Я снова позвонила Флоренс. Я не смогла дозвониться до Жанны. Снова оказавшись за рулем машины, у меня не хватило духу поднять верх, хотя было темно и холодно.
  
  Я некоторое время колесила по Ла-Сьота, как будто надеялась увидеть Сержа Реппо, и действительно, часть меня надеялась, что я это сделаю. Другая часть думала только о Микки, которым я был или не был, и о Жанне. Ее нельзя было обмануть, она не могла обмануть меня. Серж лгал. Микки ничего не знал. Я была Ду и убила ни за что, ради наследства, которое потеряла, но которое досталось бы мне без убийства. Мне нужно было только подождать. Это было забавно. Это было смешно. Почему я не смеялся?
  
  Я поехала обратно в Кап Кадет. Вдалеке я увидела несколько машин с включенными фарами перед домом: полиция. Я остановилась на обочине дороги. Я пыталась рассуждать сама с собой, строить планы, еще раз мысленно пережить тот пожар.
  
  Это тоже было забавно. Три месяца я искала, докапывалась. Подобно этому галантному маленькому страховому агенту, я тоже проводил расследование, но мне повезло больше, чем ему: в этом деле, которое его так заинтриговало, все вело ко мне. Я был детективом, убийцей, жертвой и свидетелем одновременно. О том, что произошло на самом деле, никто не узнает, никто, кроме маленького монаха с короткой стрижкой, ни сегодня, ни завтра, ни когда-либо еще.
  
  Я пошла к дому пешком. В окружении черных машин тех, кто занял первый этаж, стояла белая машина Жанны с опущенным верхом, ее сумка на заднем сиденье, шарф, оставленный на переднем сиденье. Она была здесь. …
  
  Я медленно пошел прочь, поплотнее запахнув пальто, ощущая сквозь перчатку форму револьвера Микки в кармане. Я пошел на пляж. Сержа там не было. Я вернулась на дорогу. Его там не было. Я снова села в машину и вернулась в Ла-Сьота.
  
  Час спустя я нашла его на террасе кафе с рыжеволосой девушкой. Когда он увидел, что я выхожу из машины, он огляделся, раздраженный встречей. Я подошла к нему, и он встал. Он даже сделал два шага ко мне под лампами, последние два кошачьих шага. Я выстрелил в него с расстояния пяти ярдов, промахнулся и продолжал приближаться к нему, разряжая свой маленький револьвер. Он упал вперед, ударившись головой о край тротуара. После четвертого выстрела я дважды нажал на курок, но безрезультатно. Это не имело значения, я знал, что он мертв.
  
  Раздались крики, звук бегущей машины. Я вернулся в "Фиат". Я включил передачу в потоке людей, который сомкнулся вокруг меня. Они расступились перед машиной. Я сказал себе: теперь они больше не смогут беспокоить Жанну; она возьмет меня на руки, будет укачивать, пока я засну, и я не буду просить ничего, кроме того, чтобы она продолжала любить меня. Мои фары рассеяли стервятников, которые бросились врассыпную.
  
  В столовой виллы Жанна стояла, прислонившись спиной к стене: спокойная, лишь немного бледнее обычного, и ждала.
  
  Она первой увидела, как я появился на верхней ступеньке лестницы. Ее лицо, внезапно исказившееся облегчением и тревогой одновременно, заслонило от меня все остальное. Гораздо позже, когда они разлучили меня с ней, я осознала присутствие остальных: мадам Иветт, плачущей в свой фартук, Габриэля, двух полицейских в форме, троих в штатском и одного из мужчин, которых я видела тем утром перед гаражом.
  
  Она сказала мне, что они обвиняют меня в убийстве Доменики Лои, что они собираются забрать меня и предъявить мне обвинение, но что это абсурдно: я должен был доверять ей, я знал, что она не позволит им причинить мне вред.
  
  ‘Я знаю, Жанна’.
  
  ‘С тобой ничего не случится. Ничто не может. Они попытаются повлиять на тебя, но не слушай никого’.
  
  ‘Я буду тебя слушать’.
  
  Они оттащили меня. Жанна спросила, можем ли мы подняться наверх вместе и упаковать сумку. Детектив с марсельским акцентом сказал, что пойдет с нами. Он остался в холле. Жанна закрыла дверь моей комнаты и прислонилась к ней. Она заплакала, глядя на меня.
  
  ‘Скажи мне, кто я, Жанна’.
  
  Она покачала головой, ее глаза наполнились слезами, и сказала, что она не знала; я была ее маленькой девочкой; она больше не знала. Это больше не имело значения.
  
  ‘Ты слишком хорошо знал Микки, чтобы совершить ошибку. Ты знаешь меня. … Ты хорошо знал ее, не так ли?’
  
  Она снова и снова качала головой, говоря, что нет, нет, это правда, она ее не знала, она была единственной, кто знал ее меньше всего за последние четыре года. Микки избегала ее как чумы, она больше не знала ее.
  
  ‘Что случилось четыре года назад?’
  
  Она плакала и плакала, прижимая меня к себе, ничего не говоря, ничего, ничего не произошло, ничего, только поцелуй, ничего больше, просто поцелуй, но она не понимала, она не понимала, она не могла вынести, когда я приближался к ней, она не понимала.
  
  Она грубо оттолкнула меня, вытирая глаза тыльной стороной ладони, и собрала сумку. Я подошел и сел на кровать рядом с ней.
  
  ‘Я кладу три свитера", - сказала она мне спокойнее. ‘Ты скажешь мне все, что тебе нужно’.
  
  ‘Микки знал, Жанна’.
  
  Она покачала головой, говоря: пожалуйста, пожалуйста, она ничего не знала, тебя бы здесь не было, если бы она знала. Ты тот, кто умер бы.
  
  ‘Почему ты хотела ее убить?’ Я спросил ее более мягко, беря за руку. "Из-за денег?’
  
  Она покачала головой, говоря: "Нет, нет, я больше не могла этого выносить, мне наплевать на деньги, не говори, пожалуйста".
  
  Я сдался. Я прижался щекой к ее руке. Она оставила ее там. Одной рукой она укладывала мою одежду в сумку. Она перестала плакать.
  
  ‘В конце концов, у меня будешь только ты", - сказал я ей. ‘Не наследство, не мир перед сном; только ты’.
  
  ‘Что ты имеешь в виду, говоря “мир перед сном”?’
  
  ‘Ты сам мне об этом рассказывал: истории, которые я сам себе рассказывал, когда работал в банке’.
  
  Они задавали мне вопросы. Они заперли меня в больничной палате. И снова моя жизнь разделилась на темноту сна и резкий яркий свет, когда они открыли дверь во двор, чтобы я могла прогуляться.
  
  Я дважды видела Жанну через решетку в комнате для свиданий. Я не стала больше мучить ее вопросами. Она была бледна и подавлена с тех пор, как ей сообщили об убийстве маленькой служащей почтового отделения. Она поняла многое из того, что произошло в ее отсутствие, и даже улыбка, которую она пыталась изобразить ради меня, исчезла.
  
  Они изучили то, что осталось от MG на свалке в Ла-Сьота, и окунулись в жизнь Сержа Реппо. Они обнаружили следы преднамеренного прокола на разбитом бензобаке, но никаких убедительных доказательств убийства не было. В конце концов я понял, что шантажист блефовал, что не было никаких записей о получении телеграмм. Должно быть, он заставил Микки подписать ничего не значащий лист бумаги.
  
  Я убил Сержа Реппо, чтобы помешать ему рассказать о роли Жанны, но даже мое второе убийство было напрасным. Именно она заговорила, наскребя те деньги, которые у нас еще оставались, чтобы организовать нашу защиту.
  
  Я признался, когда узнал, что Жанна сдалась. Мне предъявили обвинение, но и ей тоже. Я видел ее несколько секунд, когда выходил из кабинета следственного судьи. Мы встретились в дверях.
  
  ‘Предоставь это мне, ладно?’ - сказала она. ‘Просто будь милой и хорошенько подумай’.
  
  Она дотронулась до моих волос и сказала, что они чудесно отросли. Она сказала, что меня отвезут в Италию для дополнительного расследования.
  
  ‘Будь хорошим Микки", - добавила она. "Будь таким, каким я тебя учила’.
  
  Она рассказала им все, что они хотели знать, и даже больше, но никто так и не узнал, что она заключила договор с Доменикой Лои. Я знала почему: если бы я ничего не сказала об этом, если бы я была Микки, мое наказание было бы легче. Она была моей гувернанткой, так что она была бы настоящей виновницей.
  
  Когда возвращается темнота, передо мной простираются долгие часы, часы, в течение которых я могу подумать.
  
  Иногда я уверена, что я Мишель Изола. Я узнаю, что лишена наследства, что Доменика Лои и Жанна замышляют мою смерть. Сначала я решаю расстроить их планы, но затем, когда я вижу их вместе с близкого расстояния, я меняю свое мнение, я принимаю их план в своих собственных интересах и убиваю Доменику, чтобы занять ее место.
  
  Иногда я заменяю До из-за наследства, которого озлобленная крестная несправедливо лишила меня, когда приблизился конец. Иногда я делаю это, чтобы вернуть не знаю, из-за чего утраченную привязанность Жанны. Иногда чтобы отомстить, иногда начать все сначала, иногда продолжать причинять боль, иногда утешать. И опять же, иногда – без сомнения, ближе всего к истине – по всем этим причинам, вместе взятым: сохранить свое состояние и быть кем-то другим для Жанны.
  
  Ночью также бывают моменты, когда я снова становлюсь Доменикой. Серж Реппо солгал, Микки ничего не знала. Я убил ее, но поскольку огонь не перекинулся на спальню, я разжег другой костер в гараже. И, сам того не подозревая, я занял место той самой девушки, у которой тогда был мотив для убийства.
  
  Кем бы я ни была - Доменикой или Мишель, в последнюю минуту я позволила запереть себя в горящей комнате. Именно на втором этаже, перед окном, я держу в руках пылающую ночную рубашку, закрываю ею лицо и кусаю ее от боли, потому что во рту у меня остаются обугленные кусочки. Я вываливаюсь из окна на крыльцо. Подбегают соседи. Жанна склоняется надо мной, и поскольку я по необходимости должен быть До, она узнает До в моем почерневшем теле, на моем лице нет ни волос, ни кожи.
  
  Затем великая вспышка света в клинике. Я третья девушка. Я ничего не сделала, ничего не планировала, я больше не хочу быть ни одной из двух других. Я - это я. Помимо этого, смерть узнает своих детей.
  
  Они заботятся обо мне. Они задают мне вопросы. Я говорю как можно меньше. На предварительном обследовании, у моих адвокатов, у психиатров, к которым меня водят каждый день, я ничего не говорю или не помню. Я отзываюсь на имя Мишель Изола и позволяю Жанне распоряжаться нашим состоянием так, как она пожелает.
  
  Даже злая ирония крестной Мидолы больше не беспокоит меня: в завещании предусмотрен ежемесячный доход для Микки, за который отвечала бы Доменика, доход, в точности соответствующий зарплате бывшего банковского служащего.
  
  Микки … Двести взмахов расческой каждый день. Сигарета зажжена и тут же потушена. Микки засыпает, как кукла. Микки плачет во сне. … Я Микки или Доменика? Я больше не знаю.
  
  *
  
  Что, если Серж Реппо солгал мне в гараже, что, если он все выдумал постфактум, когда прочитал газеты и вспомнил о телеграмме? Все: его встреча с Микки на пляже, позднее свидание в tabac в Ле Лекке, слежка, для которой она, как предполагалось, наняла его перед убийством … Тогда я готов; все произошло так, как мы с Жанной предвидели. Габриэль уничтожил свою бывшую любовницу в своей упрямой решимости отомстить за нее, а я погубила себя, заняв место Мики, когда она одна могла что-то выиграть от убийства.
  
  Доменика или Микки?
  
  Если Серж Реппо не лгал, то это Жанна была обманута в ночь пожара, которая до сих пор обманывается и всегда будет. Я Микки, и она этого не знает.
  
  Она этого не знает.
  
  Она этого не знает.
  
  Вернее, она знала это с первого момента, когда у меня не было ни волос, ни кожи, ни воспоминаний.
  
  Я сошел с ума.
  
  Жанна знает.
  
  Жанна знала об этом с самого начала.
  
  Потому что это все объясняет. С тех пор, как я открыла глаза при белом свете, Жанна - единственная, кто принимал меня за До. Все, кого я встречала, даже мой возлюбленный, даже мой отец, принимали меня за Микки. Потому что я Микки.
  
  Серж Реппо не солгал.
  
  Жанна и До вместе разработали заговор с целью моего убийства. Я узнал, что они планировали сделать. Я убила До, чтобы стать ею, потому что сварливая крестная сообщила мне об изменении завещания.
  
  А Жанну никогда не обманывали. В ночь пожара она увидела, что ее план провалился.
  
  Она знала, что я Микки, но ничего не сказала. Почему?
  
  Я допустил ошибку в регистрационной книге отеля, потому что до пожара я научил себя быть "До". Я никогда не был "До". Ни для Жанны, ни для кого-либо еще.
  
  Почему Жанна ничего не сказала?
  
  Дни проходят.
  
  Я одна. Одна, чтобы подумать. Одна, чтобы попытаться понять.
  
  Если я Микки, я знаю, почему Жанна пыталась убить меня. Думаю, я знаю, почему после этого она, несмотря ни на что, притворилась, что я был ее сообщником. Ей было наплевать на деньги, нет, вы должны мне поверить.
  
  Если я буду Доменикой, мне ничего не останется.
  
  Во дворе, когда приходит время моей прогулки, я пытаюсь разглядеть свое отражение в окне. Холодно. Мне всегда холодно. Микки тоже, должно быть, всегда было холодно. Из двух сестер, ни одной из которых я не хочу быть, именно с ней мне легче всего отождествлять себя. Была ли Доменика холодной, холодной всем телом, холодной от жадности и негодования, когда она рыскала под окнами своей жертвы, девушки с длинными волосами?
  
  Возвращается тьма. Надзиратель снова запирает меня в камере, населенной тремя призраками. Я в своей постели, как и в первую ночь в клинике. Я успокаиваю себя: сегодня вечером я снова могу быть тем, кем захочу.
  
  Микки, которую любили так сильно, что кто-то хотел убить ее? Или ту, другую?
  
  Даже когда я Доменика, я принимаю себя. Я вспоминаю, что они собираются увезти меня далеко на день, неделю или больше, и что в конце концов мне не во всем откажут: я собираюсь увидеть Италию.
  
  OceanofPDF.com
  
  Память узницы вернулась однажды январским днем, через две недели после ее возвращения из Флоренции, когда она смотрела на стакан воды, который собиралась выпить. Стакан упал на землю, но, одному богу известно почему, не разбился.
  
  В том же году ее судили в суде Экс-ан-Прованса, но она была оправдана по обвинению в убийстве Сержа Реппо из-за ее психического состояния на момент совершения преступления. Она была приговорена к десяти годам одиночного заключения за пособничество Жанне Мурнау в убийстве Доменики Лои.
  
  На суде она казалась очень замкнутой, большую часть времени позволяя своей бывшей гувернантке отвечать на вопросы, которые были адресованы им совместно.
  
  Выслушав приговор, она слегка побледнела и поднесла руку в белой перчатке ко рту. Приговоренная к тридцати годам такого же наказания Жанна Мурнау в силу привычки мягко опустила руку подруги и сказала ей несколько слов по-итальянски.
  
  Жандарму, который выводил ее из комнаты, девушка показалась более спокойной. Она догадалась, что он служил в Алжире. Она сказала ему название одеколона, которым он пользовался. Когда-то она знала мальчика, который обливал ею свою голову. Однажды летней ночью в машине он назвал ей название, что-то сентиментальное и военное, почти такое же тошнотворное, как и его запах: Ловушка для Золушки.
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"