Тишина. Кажется, что так просто - посмотреть на город сверху, прочитать этот иероглиф, повторить про себя, исполнить внутри весь миллион его штрихов, как мелодию или танец. Как, неужели так сложно перестать быть одним из штрихов? покинуть плоскость листа, воспарить - трепещущим от любопытства демоном?... Ночью многое останавливается. Машины на шоссе около завода, за пустырём, не в счёт. А ещё слышны вопли котов - ночью, когда люди остановились, высвобождается их пылкая жизнь. И я тоже остановился. Почему же так тяжело - соскользнуть, соскользнуть с этой плоскости, где значимы пары "движение - неподвижность", "новизна - повторение", "незначительное - значимое"? Почему тяжело возвращаться в тишину одиночества, почему я готов отказаться от неторопливого путешествия и, может быть, отчаявшись, стереть себя о любые подвернувшиеся шероховатости, ускоряясь до предела?...
В соседнем доме плачет ребёнок. Это могло бы означать: за вишнями и зарослями малины, за забором, за другим сараем, за деревянными стенами. Но здесь - просто пространство. Прямая поло́го вниз: от моих окон на верхнем, пятом этаже через двор. В ста метрах поодаль, в бетонной ячейке плачет ребёнок. Я слышал это отчётливо минуту назад. Наверное, его успокоили. Шум так назойлив. А утром мы сами станем шумом, даже свет станет шумом, шум станет фоном. Забудется ночная ясность и обширность сознания, когда чувствам - обонянию, слуху, зрению - достаёт пространства широко-широко раскинуть руки: восторженно касаясь плача ребёнка в соседнем доме, скрипа подъездной двери, нестихающего шелеста шин по влажной от вечернего дождя дороге. Днём мы не будем оглядываться. А ночь даёт слишком много времени и места вопросам, горечь которых и молчание в ответ - так тяжелы...
Кто я такой, чтобы смотреть на мир - эту жизнь, этот город - со стороны, участвуя и, одновременно, не участвуя, наслаждаясь и насмехаясь? Почему ирония и отрицание перевешивают? Чем же мне заместить то, что презрительно зачёркиваю? Почему я отнял у себя право на всякое действие, всякое иное самоощущение кроме этого высокомерного презрения, этого зачёркивания? Или попросту моя́ игра не задалась? Роль, добавлявшая живости моему кровотоку, источилась. Да, нет ничего, кроме роли. Мы остаёмся детьми, подражающими чужим движеньям. "Чужое" и "движение" нужно понимать предельно широко, как "иное существование", не обязательно живое, непременно в сладчайшей целостности, как аккорд форм, цветов, запахов, жестов, узоров. Дикарями, отождествляющими себя с тотемом, - и отчасти более дикими: наш тотем неоформлен, безымянен, незна́ков и потому малозаметен, это даже не настроение, но контур настроения, тончайшая движущаяся разметка. Чем прочнее разметка, тем человек "увереннее", несущественно, в важности или никчёмности своей. Я моделирую воображением ситуацию, когда нет роли. И, кажется, падаю туда. Хочу сыграть пустоту, отсутствие роли, и это - тоже роль, ведь я асимптотичен к подлинному отсутствию... Я падаю к этой роли помимо воли, в обход - как ребёнок, нарушающий запрет, проверяющий, на самом ли деле можно умереть, стреляя себе в висок.
Но связи с реальностью ещё не порваны. Ответов на некоторые вопросы достаточно, чтобы продолжать. Событий достаточно, чтобы какие-то роли оставались, зарождались, закреплялись. Неприязнь к происходящему не превысила порог, за которым - область чистого самоотрицания, окончательного диагноза. Я опустошён, но всё ещё осматриваюсь вокруг, с освобождённым вниманием, готовый принять. Опять наполниться. Ведь ещё верю в то, что можно усилием воображенья повернуть мир, чтобы пересы́пались цветные стёклышки, - выдумать новую роль, переиначив старую. Нужна лишь свобода воображению... Нужна тишина, не засыпающая, когда просыпаешься утром, нужно пространство, само отряхивающееся от шума. Нужен кусочек просторной, прозрачной ночи в твоей голове.