Мне, комнатному ребёнку, первой реальностью стала книга. Когда я вырос, оказалось, что отношение "книга-читатель" выросло вместе со мной - до размеров реальности.
Но в первом случае я назвал "реальностью" некое пространство, ра́вно доступное в ряду других пространств. Во втором же подразумеваю предельное пространство, зримую и осязаемую поверхность озера, над которой не подняться. Которое и оказалось заражено! Моё повзрослевшее восприятие навязчиво структурирует предельное, диктующее критерии подлинности-неподлинности пространство в ключе "читатель-книга" - или, в терминах другой метафоры, "зритель-актёр". Текст оказывается вплетён повсюду. Рядом со мной, чуть поодаль, за кафедрой, наконец, на краю-вершине Ойкумены, за телевизионным стеклом, изъясняются сплошь цитатами - может быть, только ими и прочитанных авторов.
Выхожу из дверей и пытаюсь назвать ветер, солнце, деревья, - спустя какое-то число называний понимаю, что всякая вещь теперь может стать сырьём для высказывания, и в первом же просыпаются нормативы: как до́лжно цитировать, ведь это уже цитата, не так ли?... Шагаю по улице - ...мой герой спокойно шагает по улице к остановке автобуса, он одет в чёрное, чёрные джинсы, чёрную джинсовую куртку, чёрный свитер с высоким рубчатым воротом, он втайне романтизирует эпоху, исчерпавшую себя десятилетиями раньше, и свитер его чуть-чуть цитирует одного популярного в те годы писателя - это, кажется, называют "реминисценцией". Приезжаю на службу, нажимаю Power, на мониторе открывается ещё одно пространство, где текст-описание порождает всякое свойство, где события помечены в тексте и управляют прочтением, где цветные пятна оживляются методами текста. Там из капелек-букв я смешиваю гомункула, который исследует своё пространство, выполняет команды, отвечает мне, - и если я недоволен, то могу его убить. Морщась, прикончить особенно живучие части контрольным выстрелом и, перевернув труп, вновь ткнуться пальцами в скользкую требуху - в поисках сбоящего слова.
В обеденный перерыв я помешиваю кофе. Разворачиваю бутерброд. Внутренне оценив каждое движение, его осмысленность, его нормальность. Вот этот жест показался слишком нервным. Нужно класть ложечку на стол плавно, вот так. Жевать не спеша. Молодой, подающий надежды специалист перекусывает на рабочем месте. Свободолюбивый программист жуёт бутерброд, мысленно иронизируя над окружающими ретроградами. Я стараюсь выстроить поведение согласно одной из любимых ролей. Непрестанно сочиняю себя - даже в одиночестве. Герой, но одновременно и автор. Моё поведение становится текстом, несущим вполне определённые сообщения. И в чужом сознании я скольжу только этой строчкой, вместе с покачиваниями ветки, воробьями на асфальте, номерами автобусов, подслеповатыми дорожными мыслями в такт равномерному соскальзыванию разноцветного пространства за окном. Где же здесь надменный автор?
Обретая авторство, мы превращаем мир в солипсический фейерверк, послушный командам главного пиротехника. Пытаясь найти себя в этом мире, предполагая его неотменимо и праведно сущим, мы распадаемся на культурные смыслы, ритуальные метафоры мифологий, теперь "мы" - это символ, "я" - это иносказание. И стали они жить-поживать да добра наживать.